Николай Крашенинников
Николай Крашенинников
Простая история
Простая история
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
——————————————————————————
Простая история, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 12 минут(ы)
В то время она была свежей и миловидной девушкой, с невинными голубыми глазами, она причесывалась не по-модному, носила косу, закрученную на затылке, и массу мелких завитушек на лбу, волосы у нее были белокурые, талия тонкая и гибкая, одевалась она чисто и носила корсет.
Павел Степанович познакомился с нею в театре, случилось так, что места их на галерее оказались рядом, и было ему тогда всего двадцать лет, служил он конторщиком в правлении мануфактуры, получал семьдесят рублей жалованья и часто позволял себе роскошь — бывать в театре.
Елена сразу заинтересовала его. У нее был такой тихий, светящийся взгляд, и так интересно оживлялось лицо, когда она улыбалась. Пьесу давали тогда забавную, и Елена почти все время смеялась, безудержно, по-детски, прикрывая рот платком и из всех сил стараясь сдерживаться, смех ее показался ему наивным, но он не морщился и не ощущал на душе неприятного чувства, а напротив, думал с благоволением, заглядывая в ее невинные, ребяческие глаза:
‘У, милая!’
В антракте он предложил ей яблоко. Девушка вспыхнула, отказалась и даже отодвинулась. Павел Степанович не нашелся, что ей сказать, и весь антракт они просидели в неловком молчании, но, когда пьеса окончилась и публика повалила домой, он вдруг опять обратился к Елене:
— Позвольте мне проводить вас.
Девушка снова отказалась и, торопливо одевшись, побежала по ступеням вниз, на улицу. Павел Степанович быстро протискивался за нею, толкал прохожих и чуть было не попал под лошадь. Когда Елена с большой улицы свернула в переулок, узкий и глухой, Павел Степанович решился еще раз заговорить с нею. Страшась того, что в голове девушки окончательно составится невыгодное о нем представление, он сказал:
— Барышня… послушайте…
— Что вам? — упавшим голосом пробормотала она и заторопилась еще больше.
А Павел Степанович догонял ее и растерянным голосом пытался объяснить, что он вовсе не какой-нибудь непорядочный, что она напрасно о нем думает плохо.
Елена торопливо ответила, что она ничего о нем не думает, но Павел Степанович уже оправился и заговорил о том, что по ночам молодой девушке опасно ходить по улицам одной, что ее могут ограбить и оскорбить. Он рассказал ой и нарочно сочиненный им случай с какой-то своей знакомой, которую будто бы обобрали громилы в том переулке, рассказывая, он старался говорить как можно красивее, вставлял много книжных слов, привел какие-то коротенькие стишки насчет ночи и чувствовал, что его речи нравятся девушке, что она уже не боится его и в душе переходит к более выгодному о нем мнению.
Когда они дошли до маленького темного домика, где она снимала за четыре рубля комнату, Елена уже не дичилась своего случайного знакомого. Павел Степанович попросил позволения зайти к ней на минутку. Девушка долго отказывалась, говоря, что увидит квартирная хозяйка, но когда постучалась в дверь и вход открыл семилетний мальчик, оба узнали, что хозяйки нет дома, и Павел Степанович быстро скользнул за девушкой в ее квартиру. .
Комната у нее была маленькая, чуть не в квадратную сажень, с бледными обоями и единственным оконцем, поднятым к самому потолку. Всю каморку загромождала кровать. Кроме нее стояло лишь трехногое кресло, придвинутое к стене. Старые картинки из модного журнала были расклеены на двери, которую Павел Степанович сейчас же за собой затворил. Он расспрашивал Елену о том, чем она живет, узнал, что она работает в белошвейной мастерской, получает восемь рублей в месяц, что все свои ‘лишние’ деньги тратит на театр и особенно любит пьесы, где танцуют и поют.
Рассказывая, Елена сидела на кровати, а Павел Степанович в единственном кресле. Он слушал Елену, но не вникал в смысл ее слов, разбросанные мысли плескались в его голове, хозяйки пет дома, она нескоро придет, отправилась она к знакомым на свадьбу… и Елена одна.
Павел Степанович не сводил взгляда с девушки, и его взгляд нестерпимо резало белое покрывало постели, на которой сидела она. И сама Елена была одета в белую бумазейную кофточку, отчего получалось представление, что она сидит перед ним в одном белье. Смутное жадное чувство волновало его, все крепче и властнее захватывая душу… и, когда он увидел, что не в силах побороть его, быстро подошел к Елене, присел к ней на кровать, обнял и молча поцеловал. Она вскрикнула и забилась в его объятиях, но он, не выпуская ее из рук, заговорил о том, что каморка у нее темна и тесна, что он найдет ей просторную комнату, где поставит ей на окна горшки с цветами, где полы будут блестеть от свежей масляной краски, а на стене будет петь в клетке канарейка. Услышав про канарейку, Елена обрадовалась, как ребенок, гораздо больше, чем его обещанию купить ей швейную машину… и она отдалась ему в ту ночь, не думая о себе и не сознавая себя, отдалась просто спокойно и бессловесно, точно не понимая ничего. И произошло это все- так обыденно и скоро, что в голове Павла Степановича так же не промелькнуло мысли о его грехе. Он ушел от нее разочарованный и холодный… и в мозгу носилось короткое:
— Только-то? Все?
Однако, все свои обещания Елене он сдержал, хотя это и было ему трудно. Он поместил ее в тех же меблированных комнатах, в которых жил сам, купил ей швейную машину, и канарейку, и цветы. Елена перестала ходить к своей хозяйке в белошвейную мастерскую, начала принимать заказы на дому. Работы у нее оказалось достаточно: сначала коридорные, а затем и некоторые жильцы меблированных комнат поручили ей шить белье, работу доставлял ей и Павел Степанович, о связи которого быстро узнали и его сослуживцы. Он и не скрывался, малодушно хвастал своею связью перед товарищами, а в день своих именин даже позвал некоторых из них к Елене в номер на пирог. Там много пили водки, говорили скабрезные вещи, и Елена, которую пьяные гости бесцеремонно целовали, краснела до слез.
Павел Степанович и сам не знал, любил ли он Елену, может быть, любви не было, но он понимал, что такая связь для него много выгоднее и спокойнее, чем случайные встречи с уличными женщинами. Елена поражала его своей необыкновенной кротостью, молчаливостью и желанием работать, благодаря ей, у Павла Степановича появилось дешево стоившее ему и вполне порядочное белье, от которого он уже отвык в течение своей деловой холостяцкой жизни… И только тогда, когда бросил Елену, он понял свою низость перед этой молчаливой белокурой девушкой, которая всегда так просто и мило держалась, смеялась невинным детским смехом и стыдливо исполняла его желания.
Павел Степанович должен признаться, что он убежал от Елены… и именно тогда, когда ей в особенности нужна была его помощь: она приготовлялась родить.
Еще только что узнав об ее беременности, Павел Степанович ощутил к ней глухую и сильную неприязнь, когда же начались разговоры о том, как построится ее дальнейшая жизнь, враждебное чувство стало в нем крепнуть. Он твердо решил отдать ребенка в приют или, попросту, подкинуть ночью к подъезду богатого дома… но здесь-то и встретил со стороны всегда робкой Елены отпор. Неподдельный ужас переполнял ее лицо, когда Павел Степанович говорил о необходимости бросить ребенка, она часто плакала, и Павел Степанович стал находить, что Елена подурнела… Он начал сближаться с уличными женщинами, заглядывал к Елене все реже и, наконец, сбежал от нее на службу в Москву…
И теперь, совершенно случайно встретившись с нею после многих лет разлуки, он сначала совсем не узнал ее. Сидя в кофейне, он лениво рассматривал помещавшуюся напротив него женщину, тучную, белокурую и слегка подкрашенную. Обратил на нее внимание он лишь потому, что она слишком громко дышала. С отвращением блуждал он глазами по ее истасканной красной шляпке, и вдруг показалось ему, что знакомы ее голубые глаза, ее светлые волосы и черты лица. Он вздрогнул и отвернулся.
— Неужели Елена?..
И женщина взглянула на него. На несколько мгновений она оцепенела, а потом, всплеснув руками, вскрикнула в крайнем удивлении:
— Павел Степанович!
Услышав свое имя, он съежился как будто под ударом… затем взглянул на нее с гневным упреком за неосторожность: точно все, сидевшие в кофейне, сразу узнали, что они когда-то были в связи.
Но на них никто не обратил внимания. Все были заняты едою или смотрели в окна. Отвернулась и Елена, она казалась растерянной и явно стыдилась своего неожиданного крика.
Павел Степанович ощущал на сердце злобную неловкость, от внезапного смущения кружилась голова, на щеках выступили и пламенели пятна… Он чувствовал, что в лицо бросилась краска, и стыдился и робел, и виноватыми глазами рассматривал располневшую талию своей знакомой, ее тусклые выцветшие глаза, испорченные зубы, покрывшееся морщинами лицо.
‘Где же все… все прежнее?..’. На душе щемило.
Он живо припомнил ее невинный, ребяческий взгляд, ее крепкую грудь, простенький корсет, однооконную каморку, белоснежную постель, стыдливую улыбку на заалевшем лице… Чувство жестокой, завистливой грусти по былому, давно минувшему подступало к груди огромным комом… и жадно рассматривали глаза расплывшееся лицо и старались отыскать на нем прежнее, молодое, непорочное, юное… Но надо было идти домой. Павел Степанович торопливо вышел, не взглянув на женщину, в его уме плавало жгучее желание убежать. Но, выйдя, он невольно оглянулся, Елена подходила с смущенной, некрасивой улыбкой и не сводила с него подрисованных глаз.
Поравнявшись с ним, она, однако, ничего не сказала ему, а лишь пошла вперед по тротуару. Павел Степанович поплелся за нею… и в голове плескалась растерянная мысль, что и пятнадцать лет тому назад он шел за Еленой… И поражало его, как мог он бросить чистую, невинную девушку, бросить для бульварных женщин, как прожил он жизнь без любви и как память могла вычеркнуть все былое.
Чтобы как-нибудь кончить нелепую сцену, он подошел к ней и поздоровался. Еще подходя, он приготовил хорошую вступительную фразу, но она разлетелась при первом взгляде Елены, и Павел Степанович только и нашелся сказать:
— Вот это неожиданная встреча!
Он сейчас же ужаснулся пошлости своих слов и приготовился выслушать от Елены оскорбление… Но ничего подобного не случилось. Она посмотрела внимательно и сказала чрезвычайно естественно, спокойно и просто:
— Да, не чаяла я вас увидать:
И не было слышно никакого упрека в ее голосе, надтреснутом и больно ударившем по сердцу. Глаза Елены смотрели без насмешки и злобы. Словно похоронено было все прошлое… Она шла спокойно и неторопливо. Так прошли они несколько улиц, и в сумрачном переулке она сказала:
— А вот и моя квартира.
Павел Степанович вздрогнул и быстро поднял голову. Он не ожидал этого и вообще меньше всего думал о том, где Елена живет.
И невольно сорвался с языка нелепый вопрос:
— Чем же вы теперь существуете?
Елена удивленно вскинула на него глаза, но сказала заурядным, обычным тоном давно сложившуюся в голове фразу:
— Кавалеры ходят.
Через грязный и темный двор прошли они к старому двухэтажному деревянному зданию, длинному и похожему на торговые ряды, нижний этаж казался нежилым, однообразно и правильно тянулись железные двери, запертые огромными замками, от первого этажа вверх бежали лестницы, узкие, деревянные и скрипучие, было темно на этих лесенках и пахло сыростью, Павел Степанович шел за Еленой, поминутно спотыкался и растерянно повторял:
— ‘Кавалеры ходят’…
Поднявшись по лестнице, Елена остановилась перед низкою дверью, обитой пестрой клеенкой, и сказала, не поворачивая к своему спутнику глаз:
— Здесь. А звонок оборвали пьяные.
Она постучала кулаком в дверь, и стук этот всколыхнул его нервы. Он напомнил ему о том, что когда-то, много лет тому назад, Елена так же стучалась в свою квартиру…
На стук долго не отворяли, толстая, неопрятная женщина появилась с закоптелой жестяной лампой, устало зевнула и сдернула с Павла Степановича пальто.
Елена ввела его в свою приемную и сказала слегка смущенно, но с вошедшей уже в привычку игривостью:
— А вот и мои апартаменты.
Раньше она никогда бы и не выговорила слова ‘апартаменты’. Павла Степановича покоробило. Внезапно, с беспощадною ясностью нарисовалась пред ним ее жизнь: полупьяные ‘образованные’ кавалеры, ‘благородные’ и ‘простые’, водка, пиво, циничные слова, закуски и объятия, может быть, ссоры и драки, и уж конечно — слезы и позор.
Растерянно он обвел глазами комнату. Стены были увешаны бумажными веерами, и на креслах пестрела красная материя с цветами, кровать была безобразно широкая, с горою подушек. Богатство нищеты, ‘убогая роскошь’, кричали в сердце Павла Степановича.
Застенчиво стоял он посреди комнаты, а Елена церемонно сидела в кресле и, видимо, чувствовала себя неловко.
— Что же вы стоите? — торопливо заговорила она* после молчаниями ее глаза, по привычке, заиграли. — Садитесь, будете компаньоном.
Павел Степанович с отвращением покосился на кровать, Елена заметила его взгляд и, побледнев, вышла из комнаты.
А тот растерялся окончательно. Он подумал, что сейчас начнется объяснение.
Елена вошла в комнату все еще бледная и, окинув его враждебным взглядом, спросила медленно, с дрожью в голосе:
— Чай будете пить, что ли?
Павел Степанович засуетился и торопливо забормотал, как бы извиняясь:
— Чай? Что же… Это, хорошо, — конечно… чай.
Елена снова вышла, и было слышно, как она будила сонную кухарку:
— Дарья… Дарья… Самовар требуют.
А Павла Степановича неотразимо повлекло в смежную комнату. Почему-то ему вдруг представилось страшно нужным узнать, кто живет по соседству с Еленой. Что сама она не могла занимать второй комнаты, было видно по тому, что в приемной Елены помещалась и кровать, вторая же комната не походила на чулан или каморку, в раскрытую дверь было видно, что комната велика и окна ее завешены тюлем.
Павел Степанович вошел и остановился в удивлении. В комнате было так чисто, светло и уютно, что сердце против воли встревожено останавливалось, ясная чистота, словно целомудрие царили в воздухе, в сверкавших белизною занавесках, в свежей скатерти, разостланной на маленьком столе… Таинственной непорочностью веяло от всего, несколько книжек скромно и ясно выглядывало с полки над кроватью, на ночном столике лежали три белых цветка и бирюзовый крестик. Белые тарелочки мило блестели со стен, пахло резедою… Павел Степанович невольно усмехнулся, и сейчас же сердце снова встревожилось умиленно и опасно и горько. Простенькая мебель носила на себе печать любовной заботливости, было похоже, — чья-то любящая рука зорко следит за благообразием комнаты. Невольно, сам собой, рисовался и портрет той, которая в ней жила. Хотелось думать о чистом, невинном, непременно почему-то белокуром, с робкой, стыдливой улыбкой, тонкой талией и непорочным взглядом…
Стараясь не шуметь, Павел Степанович подошел к кровати и взял в руки книжку, она оказалась баснями Крылова, это его умилило… чудесное детство, полное улыбок и счастья мелькнуло перед глазами, он усмехнулся, радостный, словно помолодевший, и потянулся было к другой книжке, как вдруг услышал за собой легкий, чуть заметный, сдержанный крик, скорее похожий на робкий вздох:
— Ай!
Он обернулся и увидел перед собою Елену. Но не ту Елену, с которой он только что повстречался, а прежнюю, молодую, как весенний цветик, свежую, ясную, с тонкой талией и невинными голубыми глазами.
Он вскрикнул, отшатнулся и полным ужаса взглядом смотрел на видение… но тут за юной, чудесной Еленой появилась другая Елена.
— Моя дочь, Лиза, — просто сказала она.
Девушка робко подошла к нему, робко протянула руку и присела в кресло. Елена, стоя в дверях, звала пить чай, а Павел Степанович не сводил с молодой девушки потемневших глаз и думал угрюмо. Некоторое время все трое молчали, наконец, послышался голос хозяйки:
— Да пойдемте же: самовар простынет.
Сидевшие разом поднялись с кресел, и все пошли в приемную. Следуя за Лизой, Павел Степанович не отрывал взгляда от ее тонкой талии и все думал жуткое:
— Неужели… дочь?..
Уселись за стол. Елена поместилась у самовара, рядом с ней была Лиза, на самом конце стола, в отдалении, сидел Павел Степанович. Опять молчали все трое.
— Знает ли она, кто я?.. — задавал Павел Степанович себе вопросы. Отвечал: она уже знает… и, глотая горячий чай, пытливо всматривался в ее глаза. Он старался делать это незаметно и, встретившись с Лизой взглядом, сейчас же опускал свой. Маленькое колечко голубело на тонком пальце Лизы. Он начал смотреть на это кольцо и думал: ‘Что в ее глазах?., глазах непорочных?., что в ее глазах?..’
Елена заметила, что он все смотрит на кольцо, и как бы желая удовлетворить его любопытство, сказала неопределенным тоном:
— А это подарил Лизочке молодой человек.
Она не ожидала того, что случилось затем. Павел Степанович вскрикнул, вскочил со стула и, склонившись к напуганной Елене, закричал:
— Так ей тоже дарят?..
Елена сейчас же успокоилась, точно услышала обыкновенное.
— Разве тут останешься? — медленно сказала она. — У ней свои — благородные, мои — попроще.
Павел Степанович вздрогнул и, еще что-то прокричав, бросился мимо изумленных женщин в прихожую. Сорвав с вешалки пальто, он нахлобучил шапку и, держа одежду в руках, побежал вниз по лестнице.
Он оделся уже на улице и торопливо шел по ней, судорожно тиская себе руки.
И — Нет, — басни Крылова… Бирюзовый крестик, цветы… Нет, как все это?.. — растерянно бормотал он. — Глаза ее непорочные… А?.. Цветы белые!.. Нет, как это? Как?..
Он все бежал и поводил плечами и наталкивался на редких прохожих улицы, а потом вступило в голову громадное: — Дочь! дочь! дочь! — закричал он во весь голос. Угрюмое лицо околоточного надзирателя появилось перед его глазами, и он стих.
Думал, что никогда не покажется в том доме, проклинал дом, ее и себя, проклинал все и не мог не думать. Мысль о двух женщинах, жизнь которых была им искалечена, не выходила из головы. Павел Степанович пожелтел и осунулся, глаза засветились лихорадочным лоском. — ‘Нет, в самом деле, как все у нас просто!’ — думал он. — ‘Имел женщину, бросил и ушел, у нее дочь родилась… у кого этого не бывает! А вот и случилось… и случилось… и случилось…
Он заставал себя на том, что с побледневшим лицом бьет кулаками по столу, и пальцы на суставах также бледны… неестественно бледны… и в душе тень и тьма… грозная тьма. — Неужели он пойдет к ним еще раз? — спрашивал себя Павел Степанович. И отвечал: ‘Нет, нет, конечно, нет, ни в каком случае’… И добавлял тут же: ‘Конечно, пойдешь’. — Да, да, пойдешь, — шептал он уныло и зловеще оглядывался по сторонам. — Пойдешь непременно, иначе нельзя.
И желание видеть их не ослаблялось, оно обострялось ужасно с наступлением каждого вечера, тьма на душе распространялась, еле досидев на службе положенные часы, он тотчас же нанимал извозчика, чтобы ехать к Елене, не доезжая до квартиры уходил и бродил подле, не смея и не желая войти и… желая этого. Однажды он не мог осилить себя и зашел. Слишком уж напряженна была борьба с собою. Его у Елены не ждали. Были гости, на столе стояли бутылки с вином и закуски, раскрытая коробка конфет лежала у Лизы на коленях. Она смеялась, подле нее на корточках сидел молодой человек, франтовато одетый, с блестящими от брильянтина усами. Одной рукою он обнимал талию девушки, другую опустил вниз и упирался указательным пальцем в пол, вероятно, чтоб не упасть. Он казался пьяным, но всего страшнее было думать о том, что пила и Лиза, ее глаза неестественно блестели, лицо раскраснелось и пылало… и по-прежнему было невинное, непорочное лицо.
Подле Елены помещался пожилой мужчина в длиннополом сюртуке, похожем на поддевку, бородатый и прыщавый, с маленькими свиными глазами, при массивной золотой цепи. Они целовались.
Холодный от ужаса смотрел перед собою Павел Степанович. Но на него не обратили никакого внимания и даже когда заметили, не сконфузились. Лиза с развязностью подала ему руку, как старому приятелю. Еле двигаясь, Павел Степанович склонился к ее лицу. — ‘Знает ли она? Сказала ли мать?’ — Но Лиза, скользнув по нем равнодушным взглядом, сейчас же с хохотом повернулась к своему кавалеру и крикнула:
— Ловите!
Она подбросила вверх шоколадную бутылочку с ромом,- и молодой человек привычным движением поймал ее губами.
Девушка смеялась и гладила его за ушами, как кота.
А Павел Степанович все стоял подле, все не дышал и приготовлялся спросить:
‘Зачем же в твоей комнате так свято и чисто?..’ Но потом в голову ему вступило, что не ей, а ему самому следовало задать вопрос: ‘Зачем ты?..’
Остановившимися, точно стеклянными глазами он обратился к матери. ‘Зачем ты?..’ — хотел спросить он ее, но вопрос снова повернулся острием к нему, к нему самому, Павлу Семеновичу, и с немым воплем ужаса, шатаясь сам, как хмельной, он робко побрел в прихожую, цепляясь за стены. Он одевался, а из приемной Елены слышался хохот и визг женских голосов, и среди него голос той, белокурой, у которой был бирюзовый крестик…. и басни Крылова были… и цветы белые… и непорочные глаза…
Павел Степанович шел по заснувшей улице. Сердце жгла лихорадка, пламенела голова.
— ‘Нет, это же совсем обыкновенно, совсем обыкновенно, этак миллионы, — бескровной мыслью ума думал он. — Но как оно страшно, если вдуматься, как безумно страшно!’
Что-то кружилось подле него во тьме ночи, светящееся, как круглые кольца. Словно громадные нули вертелись и прыгали перед его глазами. — ‘Не схожу ли я с ума?’ — шептал он, дотрагиваясь жаркими пальцами до висков. — ‘Ничего нет, я один, мне чудится’… И внезапно к этим прыгавшим в воздухе нулям прибавилась единица, эта ничтожная единица — Павел Степанович — и громадное звериное число — 1. 000.000 угрожающе выросло перед взглядом.
Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви. Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с., 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 149—163.
Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 20 апреля 2016 г.