Бернард Шоу.
Прощальное слово рецензента*).
Бернард Шоу.
Прощальное слово рецензента*).
————————————————————
————————————————————
Прощальное слово рецензента, Шоу Бернард, Год: 1895
Время на прочтение: 3 минут(ы)
*) Когда Бернар Шоу оставил должность театрального критика, то посредством этой маленькой заметки он простился с английской публикой.
В то время как я нахожусь в таком беспомощном состоянии и так неспособен к борьбе, напоминая собой, в лучшем случае, привязанного за одну ногу к земле и приговорённого к смерти страсбургского гуся, во мне пробуждается чувство испытанной несправедливости. Почти что четыре года я был рабом театра. Это так же связало меня со скверной, смрадной атмосферой, центром которой является ‘Стрэнд‘, как бывает связана коза с небольшим клочком земли, на котором вся трава выедена и стоптана, и который безобразить весь луг. Театр претендует на то, чтобы каждую неделю его прославляли пером на бумаге. Таким образом я представляю собой человека, борющегося с ветряной мельницей, у меня едва хватает времени, чтобы шатаясь подняться от потрясающего удара одного крыла, как другое уже снова валит меня на землю. Теперь я спрашиваю: может ли какой-либо здравомыслящий человек ожидать, чтобы я таким образом губил свою жизнь? Надо хоть несколько поразмыслить над моим положением. Признаются ли добровольно те чудеса ловкости и прилежания, которые я расточаю такому недостойному учреждению и для такой вздорной публики? Ничуть! Половину моего времени я употребляю на то, чтобы объяснять людям какой я разумный человек. Только разумно действовать, — в Англии это не ценится. Англичане только тогда узнают, что они должны о ком-нибудь думать, когда им постоянно годами с большим трудом вбивают в голову правильное и подобающее мнение. В продолжение десяти лет я вбиваю в голову публики с беспримерным постоянством и настойчивостью, что я необыкновенно остроумный, одаренный и разумный человек. В настоящее время это сделалось достоянием общественного мнения Англии, и никогда никакая земная или небесная сила не поколеблют его. Я могу ошибаться и говорить глупости, я могу писать наспех и слабо, я могу сделаться предметом острот и насмешек для всех блестящих и оригинальных умов подрастающего поколения: мое доброе имя не пострадает, оно стоит прочно и солидно, как имя Шекспира, на непоколебимом фундаменте догматических повторений.
К моему несчастью, этот процесс был для меня чрезвычайно мучителен, так как от природы я очень скромный человек. Моя гордость и мое самосознание вылились в форму застенчивости. Разве не унизительно, когда, после ослепительного доказательства своей профессиональной пригодности, еще приходится говорить людям, как вы разумны во всем. В конце концов, люди в такой мере пресыщаются всем этим, что не оспаривая даже во сне этого блеска, они начинают его ненавидит: Я получаю иногда совершенно безумные письма от людей, которые чувствуют, что не могут меня более выносить.
Ну, теперь на очереди стоят директора театров. Может быть, они испытывают по отношению ко мне благодарность? Нет: они только терпеливы. Вместо того, чтобы смотреть на меня, как на их руководителя, философа и друга, они видели во мне только человека, который еженедельно поносит их положение и их частную жизнь. Но почитатели Шекспира еще хуже, чем директора. Когда я начал писать, Вильям был божеством и притом страшно скучным. Теперь он стал таким же человеком, как и мы, а его произведения достигли беспримерной степени популярности.
И все-таки его почитатели не перестают ругать меня и покрывать мое имя позором.
Об этом совершенно не следует думать. И раньше я не имел времени об этом думать, но теперь мне не остается ничего другого. Когда заболевает человек с нормальными привычками, каждый спешит его уверить, что он скоро выздоровеет. Когда же заболевает вегетарианец (что, к счастью, случается очень редко), каждый уверяет, что он скоро умрет, что его об этом предупреждали, и что это по отношению к нему вполне справедливо. Его умоляют принять хотя бы немножко мясного сока, чтобы дать себе возможность пережить ночь. Ему рассказывают ужасные истории о случаях, совершенно подобных его собственному, когда неописуемые мучения кончались смертью. И если он дрожа от страха, справляется, не ели ли жертвы этих случаев тайком мяса, ему отвечают, что он должен молчать, если не хочет повредить себе. По десяти раз на день приходится мне вспоминать с напряженностью утопающего о моей протекшей жизни и о грозящей мне трехнедельной предсмертной муке, которая стоит перед моими глазами, как возможная для меня будущность. Я никогда не смогу оправдаться перед самим собой за потраченные мною четыре года рецензентской деятельности. Я поклялся никогда больше не взводить на себя такой вины. Никогда более не переступлю я театрального порога. Предмет исчерпан, и я тоже.
Но не следует омрачать радостного сознания народов. Тех прекрасных дам, которые под наблюдением двух галантных полицейских, ждут своей очереди, чтобы приблизиться к моему ложу больного, необходимо успокоить, если они уверяют (а они делают это наверное), что для них погаснет свет, как только я перестану опубликовывать мои театральные рецензии. Я предложу каждой из них те цветы, которые оставит мне ее предшественница, и утешу ее уверением, что в мире все останется по-прежнему.
Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 84—88.