ПРОЩАЙ ЛЮБОВЬ.
ПРОЩАЙ ЛЮБОВЬ.
Романъ Матильды Серао.
(Съ итал. Ек. Лтковой).
I.
I.
II.
II.
‘Анна’.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прощай, любовь, Серао Матильда, Год: 1890
Время на прочтение: 206 минут(ы)
Уже боле двухъ часовъ Анна лежала неподвижно, вытянувшись во всю длину подъ блымъ одяломъ, руки ея раскинулись, голова склонилась къ плечу, дыханіе было едва замтно. Она, казалось, спала крпкимъ, юнымъ сномъ. Сестра ея, Лаура, спавшая на своей бленькой, двичьей кроватк, въ другомъ конц комнаты, въ этотъ вечеръ читала дольше обыкновеннаго, такъ что сестры передъ сномъ даже и не поговорили между собою. Но какъ только тьма долгой и холодной зимней ночи наполнила комнату, Анна открыла глаза и пристально уставила ихъ на кроватку Лауры, неясно блвшую во мрак. Анна не спала. Она не смла шевельнуться, не смла вздохнуть. Ея фигура казалась изваянной и жизнь отражалась только во взгляд, силившемся разогнать темноту и увидть въ самомъ-ли дл Лаура спала. Чмъ длалось поздне, тмъ холодне становилось въ комнат. Но Анна не зябла. Напротивъ, какъ только потушили свчи, она почувствовала, что ее всю охватило какое-то пламя: оно перешло изъ сердца въ голову, разлилось въ крови, жгло тло и ускоряло сердцебіеніе. Она горла какъ въ лихорадк, губы ея сохли отъ воспаленнаго дыханія, а голова и щеки пылали какъ въ огн. И холодный воздухъ, входившій въ ея грудь, не утишалъ этого пламени, не успокоивалъ разгоряченной, молодой крови, волновавшей ея сердце и голову. Иногда ей хотлось-бы вздохнуть, вздохнуть тмъ вздохомъ, что замняетъ собою крикъ или стонъ, но ей было страшно разбудить Лауру и она подавляла въ себ даже вздохи. Она страдала не отъ жаркой крови, стучавшей ей въ виски и заставлявшей сильно биться сердце, она страдала отъ того, что не знала наврно: спитъ-ли сестра? Она нарочно оставила щель въ ставн, но въ нее проходилъ такой слабый лучъ свта, что ничего нельзя было разглядть. Она хотла пошевелиться, чтобы вызвать какое-нибудь движеніе и у Лауры, но страхъ, что ей еще дольше придется ждать, сковалъ ее и точно тысячами винтовъ привинтилъ къ постели. Она не могла опредлить, который часъ, такъ какъ не слдила за боемъ часовъ, доносившимся въ ихъ комнату изъ гостиной. Ей казалось, что она ждетъ уже цлые года, что она цлые года горитъ въ этомъ ошеломляющемъ жару, что она уже цлые года лежитъ здсь съ пылающими глазами, всматривающимися въ темноту. И вдругъ ей стало страшно, что назначенный часъ прошелъ, что она пропустила его. Черезъ запертыя двери донесся слабый бой часовъ. Наступилъ назначенный срокъ! Тогда, вздрагивая при каждомъ скрип кровати, останавливаясь въ ожиданіи чего-то и откидываясь въ ужас назадъ, Анна встала и сошла наконецъ съ постели, точно сомнамбула, медленно и осторожно. При каждомъ движеніи сердце ея билось сильне, глаза не отрывались отъ блвшаго пятна, гд спала Лаура. Анна на-ощупь отыскивала чулки, башмаки и платье, все это было тутъ, рядомъ, она нарочно положила все поближе, чтобы одться безъ всякаго шума, ей приходилось быть очень осторожной, постоянно останавливаться и замирать въ полной неподвижности. Когда ей удалось наконецъ одться, она убдилась, что ея блое шерстяное платье видно въ темнот.
— Можетъ быть и Лаура меня видитъ? подумала она, содрогаясь.
Она нарочно приготовила тяжелую черную шаль и закуталась въ нее такъ, что она покрыла ее всю съ головы до ногъ, какъ мантія, и закрыла ея блое платье. Она ухитрилась одться, стоя на одномъ мст и не смя сдлать ни одного шага, чтобы не разбудить сестру. Теперь ей казалось, что ее пригвоздили къ полу у кровати и что ей не сдвинуться съ мста.
— Господи! Дай мн силы, горячо молилась она про себя, вся охваченная страстью, и стала двигаться впередъ, скользя по ковру какъ привидніе.
Посредин комнаты на нее вдругъ напала смлость и два слова сорвались съ ея губъ:
— Лаура! Лаура! позвала она сестру, настороживъ уши и вперяя въ темноту глаза.
Ничего. Самая страшная проба прошла благополучно. Анна встряхнулась, какъ-бы сбрасывая съ себя вс страхи и, несмотря на тьму, увренно пошла по знакомой дорог къ двери, въ гостиную. Здсь она вздохнула свободне, и протянувъ передъ собой руку, чтобы не наткнуться на что нибудь, такъ какъ гостиная была загромождена мебелью, она тихо подвигалась впередъ, широко раскрывъ глаза. Разъ она стукнулась лбомъ о косякъ двери и на минуту остановилась. Въ ушахъ ея звенло.
— Мать пресвятая Богородица! шептала она въ страшномъ волненіи.
Ей пришлось идти и мимо комнаты ихъ компаніонки Стеллы Мартини. Анна знала, что добрйшая Стелла спитъ крпко и такъ доврчиво относится къ ней, что Анн было больно ее обманывать. Но уже и безъ того она совершила столько ужаснаго въ эту ужасную ночь! Ударъ о косякъ двери и лихорадочный жаръ помутили ея разсудокъ. Когда она дошла до столовой, ей показалось, что она уже пробжала безконечную вереницу, цлыя сотни комнатъ. И когда она отворила дверь, ведущую на террасу, ее точно вдругъ опять охватило пламя и она, уже не заботясь о тишин, быстро двинулась впередъ, стремительно притворила дверь и выбжала въ садъ. Рзкій ночной воздухъ щипалъ ей щеки и лобъ. Ночь была холодная, небо совсмъ черное. Она подбжала къ невысокому забору и, протянувъ руки къ сосдней террас, позвала съ отчаяніемъ въ голос:
— Джустино! Джустино!
На террас сейчасъ-же показалась тнь и у забора появился молодой человкъ.
— Я здсь, Анна! нжно проговорилъ онъ.
Она схватила его за руку и, притягивая къ себ, прошептала
— Иди! иди!
Онъ ловко перескочилъ заборъ и очутился рядомъ съ нею, въ глубокой ночной тьм. Анна вся закуталась въ черную шаль и, не проронивъ ни слова, склонила головку и горько разрыдалась.
— Что съ тобой? спросилъ онъ, безпокойно заглядывая ей въ лицо.
Анна ничего не отвтила ему и продолжала плакать. Глухія рыданія точно душили ее.
— Не плачь… Ну, не плачь… Скажи, что случилось? нжно прошепталъ онъ, съ заботливой лаской въ словахъ и въ голос.
— Ничего… Мн, просто было страшно… всхлипывая отвтила она.
— Милая! милая! милая! и ласково, и грустно проговорилъ онъ.
— Ахъ, какая я несчастная! сказала она и Джустино, сквозь темноту ночи, понялъ всю глубину ея отчаянія.
— Я тебя люблю! просто сказалъ Джустино.
— Ну, повтори! выговорила она, переставая плакать.
— Я тебя очень люблю, Анна.
— Я обожаю тебя, мой милый, любимый.
— А если ты меня любишь, то должна быть покойна.
— Я тебя обожаю, милый!
— Ну, общай, что не будешь больше плакать.
— Обожаю! обожаю! обожаю! повторяла она и голосъ ея отъ волненія сталъ глуше.
Онъ молчалъ. Казалось у него не было словъ, чтобы отвтить, какъ слдуетъ на ея признаніе. Холодный втеръ проскользнулъ по ихъ лицамъ.
— Теб холодно? спросилъ Джустино съ братской заботливостью.
— Нтъ. Я вся горю, отвтила она, протянувъ ему руку.
И въ самомъ дл маленькая рука была какъ въ огн.
— Это страсть, сказала Анна.
Онъ нжно поднялъ ея безпомощную ручку къ губамъ и сдержанно поцловалъ ея пальцы. Глаза ея горли въ темнот, какъ звзды.
— Меня сожигаетъ страсть, продолжала она, точно сама съ собою. Я не чувствую ни холода, ни ночи, ни страха — ничего. Я только чувствую тебя, хочу только твоей любви, хочу неразлучно, быть съ тобою, всегда, до самой смерти, даже посл смерти, вчно съ тобою… Понимаешь — вчно!
— Ахъ! вздохнулъ онъ съ глубокой грустью.
— Что ты? спросила Анна, вздрогнувъ.
— Тяжело разставаться съ мечтами!
— Не говори такъ! Я не хочу слушать! съ отчаяніемъ воскликнула она.
— Отчего ты не дашь сказать, Анна? Наши мечты разбиваются съ каждымъ днемъ… Намъ не позволяютъ любить другъ друга.
— Кто не позволяетъ?
— Тотъ, кто распоряжается твоею судьбою — Чезаре Діазъ.
— Ты его видлъ?
— Да. Сегодня.
— Онъ не согласенъ.
— Не согласенъ.
— Отчего?
— Оттого, что ты богата, а я бденъ… Оттого, что ты знатна, а я нтъ.
— Но вдь я обожаю тебя, Джустино.
— До этого опекуну нтъ дла.
— Ужасный человкъ!..
— Онъ — человкъ, коротко отвтилъ Джустино.
— Да, вдь, это жестоко! воскликнула она, поднимая руки къ небу.
Джустино молчалъ.
— Что же ты отвтилъ? Что сказалъ ему? Повторилъ, что ты меня любишь, что я тебя обожаю, что мы умремъ, если насъ разлучатъ. Ты сказалъ ему про наше отчаяніе?
— Къ чему? Не поможетъ! грустно отвтилъ онъ.
— Господи! И ты не заступился за нашу любовь, за наше счастье? Ты не закричалъ? Не заплакалъ? Не попытался разжалобить это черствое сердце? Какой же ты человкъ? Какое у самого тебя сердце, если ты такъ допускаешь подписывать себ смертный приговоръ? Господи! Вотъ кого я полюбила!
— Анна! мягко началъ онъ.
— Почему же ты не боролся? Отчего не защищался? Ты молодой, ты долженъ быть смлымъ. А Чезаре Діазъ почти старикъ, онъ холодно разсчиталъ все и ты испугался его! Почему?
— Потому что Чезаре Діазъ правъ, Анна, спокойно отвтилъ юноша.
— Ахъ, какое кощунство! Какое страшное глумленіе надъ любовью, воскликнула Анна, съ ужасомъ отшатываясь отъ него.
Въ прилив отчаянія она не замтила, какъ отпустила шаль, которая, соскользнувъ съ головы по плечамъ, упала къ ея ногамъ. Теперь Анна стояла передъ Джустино вся въ бломъ, какъ грустное привидніе, созданное человческимъ горемъ. И хотя Джустино ожидалъ этого шумнаго взрыва отчаянія, хотя онъ собралъ вс силы для этого послдняго разговора, все-таки горе двушки — единственно любимой имъ — отнимало у него ршимость и обезоруживало его.
— Чезаре Діазъ правъ. Я не могу на теб жениться. Я слишкомъ бденъ.
— Любовь сильне денегъ.
— Я не знатенъ, я не дамъ теб никакого титула.
— Любовь сильне всякаго титула.
— Все противъ нашей любви, Анна.
— Любовь сильне всего, сильне смерти! возразила Анна съ однообразной настойчивостью, происходящею отъ одного сильнаго чувства.
Посл этого взрыва страсти наступило долгое молчаніе. Но онъ чувствовалъ, что долженъ идти до конца, онъ видлъ въ этомъ свой долгъ и постарался побороть волненіе.
— Анна, милая! Подумай хорошенько. Наши души созданы одна для другой, но сами мы родились въ столь разныхъ условіяхъ, что намъ никакимъ чудомъ не побороть ихъ. Ты обвиняешь меня въ томъ, что я не врю въ любовь, составляющую нашу силу… Но мы, уважая себя, должны побждать самихъ себя въ этой борьб… Анна! Я знаю, что теряю все, воскликнулъ Джустино и голосъ его задрожалъ, и все-таки я совтую теб забыть это безумное юношеское увлеченіе. Ты молода, ты красавица, ты богата, ты знатна и ты любишь меня, а я долженъ просить тебя: забудь! Подумай, какая это страшная жертва, но мы должны принести ее. Анна! ты будешь еще любима и лучше, и сильне, ты заслуживаешь самой чистой, самой благородной любви, ты погорюешь недолго, жизнь еще улыбнется теб. Ты поплачешь… да, пострадаешь, потому что любишь меня, потому что ты ужъ такое любящее созданіе… Но потомъ ты найдешь свою широкую, цвтущую дорогу. А ужъ мн ничего не найти въ жизни! Но, что говорить обо мн! Ты забудешь меня, Анна.
Она неподвижно слушала его, не произнося ни слова. Онъ весь дрожалъ, ожидая ея отвта.
— Говори-же, наконецъ произнесъ онъ.
— Я не могу забыть! лихорадочно отвтила она.
— Попробуй… Сдлаемъ попытку… не будемъ видться…
— Нтъ! Это ни къ чему, перебила она его и голосъ ея замеръ на губахъ.
— Что же ты хочешь длать?
— Не знаю, растерянно прошептала она.
Эта неожиданная кротость страстной двочки испугала Джустино больше всякаго шумнаго гнва и новый приливъ любви и состраданія охватилъ его. Онъ взялъ ее за руки, он были теперь такія холодныя, точно весь холодъ этой зимней ночи хлынулъ на нее, чтобы затушить пылъ любви, сжигавшей ей кровь. Онъ нжно положилъ ея ручки къ себ на грудь и спросилъ ее:
— Что съ тобою?
Она не отвтила ни слова и безсильно склонила голову ему на грудь, опираясь лбомъ на сложенныя руки. Онъ нервно гладилъ ея густые темные волосы.
Она едва замтно дышала.
— Что съ тобою? повторилъ онъ, дрожа отъ тысячи разнородныхъ ощущеній.
— Ты меня не любишь, вотъ что.
— Какъ ты можешь сомнваться?
— Еслибы ты любилъ меня, тихо начала она, не отрывая головы отъ его груди, ты не предложилъ-бы мн разлуки, еслибы ты любилъ меня, — теб казалась-бы немыслимой эта разлука. Еслибы ты любилъ меня — теб легче было бы умереть, чмъ забыть меня и быть забытымъ. Нтъ, ты не любишь меня, Джустино.
— Анна! Анна!
— Я сужу по себ, едва слышно продолжала она. Я слабая двушка и все-таки борюсь… И побдила бы, да! побдила бы, если бы ты любилъ меня…
— Анна!
— Не называй меня такъ! Не называй! Къ чему эта нжность? Это вдь не любовь! Ты можешь обдумывать, размышлять, взвшивать… Это не любовь! Ты говоришь о долг, о достоинств! Я тебя обожаю, во всемъ мір для меня не существуетъ никого кром тебя, я ничего не знаю кром этого, ничего… И только теперь я поняла что твое чувство — не любовь. Молчи! Я не пойму тебя, какъ ты не можешь понять меня. Прощай любовь!
Она хотла оторваться отъ него и уйти, но Джустино въ отчаяніи удержалъ ее и она снова склонилась къ нему такъ, какъ будто кром него у нея уже не было опоры, какъ будто онъ былъ ея единственное прибжище.
— Что ты хочешь длать? спросилъ онъ, чувствуя, что почва колеблется у него подъ ногами и что сводъ небесный спускается ему на голову.
— Если нельзя жить вмст съ тобою, нужно умереть, спокойно отвтила она, закрывая глаза, какъ-бы въ ожиданіи смерти.
— Не говори о смерти, Анна, не мучь меня еще больше! Вдь я испортилъ теб всю жизнь…
— Что-жъ такое!
— Я омрачилъ твою молодость…
— Что-жъ такое!
— Я виною того, что ты идешь противъ Чезаре Діаза, противъ сестры, противъ родныхъ, противъ всхъ друзей…
— Что-жъ такое!
— Наконецъ изъ-за меня ты пришла сюда, ночью, подвергаясь страшной опасности… Подумай: если насъ застанутъ… Ты вдь погибла…
— Увези меня!
И Джустино увидалъ какъ въ темнот фосфорически сверкнули ея влюбленные глаза. Онъ задрожалъ отъ испуга и нжности передъ этой любовью, надрывающей его простую и честную душу. И онъ понялъ, что ея чувство гораздо сильне, чмъ его, понялъ, что онъ не способенъ даже обнять его, не способенъ оцнить его.
— Если бы ты любилъ, ты увезъ бы меня, сказала она.
— Куда-же?
— Все равно куда. Ты — моя родина.
— Бжать! Честной двушк бжать какъ какой-нибудь искательниц приключеній.
— Любовь все оправдываетъ!
— Я оправдаю тебя, — да. Другіе-же нтъ!
— Моя семья — ты! Увези меня.
— Анна! Да гд же мы найдемъ прибжище? Безъ денегъ, безъ друзей, посл такого страшнаго проступка… вдь мы будемъ самыми несчастными людьми…
— Нтъ… Нтъ… Нтъ. Увези меня… Вдь намъ недолго придется страдать… Скоро я могу получить мои деньги… Увези меня!
— Да вдь меня обвинятъ въ разсчет… Нтъ, Анна, невозможно! Я не перенесу такого позора!
Она съ ужасомъ оттолкнула его отъ себя.
— Какъ! воскликнула она. Ты говоришь о своемъ позор? А я? Я забываю все, я сознательно теряю все: и уваженіе знакомыхъ и любовь родныхъ… А ты думаешь о себ! Я бы могла сдлать выборъ изъ молодыхъ людей моего круга, а я выбрала тебя, потому что считала тебя умне, честне, лучше всхъ… Я пренебрегла тмъ, что скажутъ злые и глупые люди, хотя съ ихъ толками нельзя не считаться, потому что этихъ глупыхъ и злыхъ много… А ты заботишься о томъ, что будутъ говорить о теб! Я бгу сюда какъ сумасшедшая, обманываю всхъ, лгу на каждомъ слов… Я едва дождалась, чтобы заснула сестра и ушла изъ дому, ночью, къ теб… Вдь если прислуга увидитъ меня, она можетъ назвать меня послднею изъ послднихъ… А ты думаешь о томъ, что скажутъ о теб?!. Какъ вы, мужчины, сильны, какъ вы прямо идете своей дорогой! Никто и ничто не заставитъ васъ свернуть съ нее… Вы мужчины! Вамъ необходимо прежде всего охранять свою честь, поддерживать достоинство, спасать репутацію!.. И вы совершенно правы… Это мы, безумныя, приносимъ и честь и достоинство въ жертву любви! Несчастныя, сумасшедшія…
Джустино и не пытался отвчать на эти жесткія слова, брошенныя ему прямо въ лицо. Но каждая фраза, дышащая гнвомъ или горемъ, страшно волновала его, онъ не могъ слышать этого голоса, этихъ страстныхъ звуковъ. Онъ видлъ какъ пожаръ, неосторожно зажженный имъ, охватилъ теперь все зданіе и его мечты разрушались одна за другою, какъ обгорлыя развалины. Любовь Анны наполняла его счастьемъ, но вмст съ тмъ пугала его какъ что то недостижимое и таинственное. Теперь онъ своимъ честнымъ сердцемъ понялъ, что она права и что должна умереть подъ развалинами своихъ грезъ. И онъ, приблизившись къ ней, бросился передъ ней на колни — онъ это длалъ въ первый разъ — и просто проговорилъ:
— Прости меня. Удемъ, бжимъ!..
Она ласково, какъ мать, провела рукою по его волосамъ и произнесла вполголоса тономъ безконечной обиды.
— Господи!
Оба они почувствовали, что ихъ судьба ршена, что ихъ жребій брошенъ. И оба они замолчали. Онъ отошелъ отъ нея, и провелъ рукою по горящему лбу, точно весь жаръ Анпы перешелъ теперь къ нему. Казалось, что имъ уже не о чемъ говорить теперь, когда они ршили бжать вмст. Они стали нмы и неподвижны передъ важностью этого ршенія. Любовь ихъ, конечно, не уменьшилась, но она отошла теперь на второй планъ.
Страстная натура Анны не могла долго выносить этого трагическаго молчанія и она первая прервала его.
— Послушай, Джустино, сказала она. Раньше, чмъ бжать,— позволь мн сдлать послднюю попытку. Ты говорилъ съ Чезаре Діазомъ, ты сказалъ ему, что любишь меня, что я тебя обожаю, полонъ могъ не поврить теб…
— Да… Онъ разсмялся надо мной…
— Этотъ человкъ много жилъ, много любилъ, его любили, но отъ всего этого у него ничего не осталось… у него холодная жесткая натура и онъ, въ сущности, скептикъ, хотя и не говоритъ объ этомъ… Сухой ничтожный человкъ!.. Онъ меня презираетъ за то, что у меня безразсудное сердце и горячая голова… Мн-же его жалко. Мн жалко всхъ тхъ, кто не знаетъ любви… Ну… Я все-таки поговорю съ Чезаре Діазомъ… Я скажу ему всю правду и онъ долженъ поврить… Я все скажу… И хоть ему уже сорокъ лтъ, хоть у него уже испорченный умъ, хоть онъ и отнесется съ ироніей, но настоящая любовь найдетъ настоящія, убдительныя слова и онъ дастъ согласіе!..
— Не можешь-ли ты раньше убдить сестру? У тебя по крайней мр будетъ союзница, сказалъ онъ, и въ голос его зазвучало сомнніе: онъ сознавалъ, какъ несбыточны были надежды Анны.
— О, сестра еще хуже, чмъ Діазъ, отвтила она дрожавшимъ голосомъ. Я никогда не доврюсь ей…
— Ты ее боишься?
— Я попрошу тебя никогда не говорить о ней, глухо сказала она, мн это больно…
— Можетъ быть…
— Я теб говорю: нтъ. Лаура ничего не знаетъ, не должна ничего знать. Бда, если она узнаетъ! Мн въ тысячу разъ легче переговорить съ нимъ… У него хоть есть прошлое, у Лауры и этого нтъ, ничего нтъ, у нея мертвая душа… Я поговорю съ нимъ. Онъ мн повритъ.
— А если нтъ?
— Повритъ!
— Анна! А если не повритъ?
— Тогда бжимъ. Но я должна сдлать эту послднюю попытку. Богъ дастъ силы… А потомъ… я напишу теб, все разскажу… Сюда я больше не могу ходить, очень опасно… Если меня увидятъ, все пропало! Я напишу теб. Только ты устрой свои дла такъ, будто собираешься умереть, будто долженъ ухать и никогда, никогда не вернуться. Будь совсмъ готовъ.
— Хорошо, буду! грустно отвтилъ онъ.
— Безъ колебанія?
— Безъ колебанія.
— Безъ сожалній?
— Безъ сожалній! отвтилъ онъ и голосъ замеръ у него на губахъ.
— Благодарю тебя. Ты меня любишь. Мы будемъ очень счастливы… Вотъ увидишь… Мы будемъ счастливе всхъ на свт…
— Счастливе всхъ, повторилъ онъ, какъ ея врное, но грустное эхо.
— Ну, Богъ съ тобой! заключила она, крпко сжимая ему руку.
Онъ взялъ ея ручку и въ его пожатіи была какая-то безмолвная клятва. Рука произнесла ее. Но это была клятва брата, друга: простая и строгая.
Она ушла отъ него медленно, точно усталая. Онъ постоялъ еще минутъ десять и только когда убдился, что она благополучно вошла къ себ, не встртивъ никого, онъ вернулся домой грустный, измученный, безъ мысли, безъ воли, и сейчасъ-же заснулъ глубокимъ сномъ. Она также, какъ только вошла съ террасы въ столовую, почувствовала себя безсильною, придавленною нравственными тревогами, ее охватила страшная слабость и она едва волочила ноги черезъ темныя комнаты, не сознавая ни времени, ни пространства, не боясь даже, что ее поймаютъ, точно вс ея чувства замерли. Но, какъ только она подошла къ спальн, непредвиднное зрлище наполнило ее непобдимымъ ужасомъ: изъ полуотворенной двери ихъ комнаты лился свтъ. Да! Въ ихъ спальн горла свча! Значитъ Лаура проснулась, значитъ она видла ея пустую кровать, Лаура ждала ее съ зажженой свчей! И въ какомъ-то безуміи, охватившемъ Анну, она подумала:
— Хоть-бы умереть!
Прошла минута, а она все стояла посреди комнаты, точно заколдованная свтомъ, виднвшимся изъ двери. Голова ея кружилась, въ ушахъ шумло…
— Хоть-бы умереть, хоть-бы умереть! шептала она.
И она все стояла и стояла на одномъ мст. Она смутно надялась, что Лаура со свойственнымъ ей спокойствіемъ встанетъ и пойдетъ искать ее, или потушитъ свчку. И она тогда проскользнетъ въ темнот въ спальню и ей не придется краснть передъ сестрой. Хоть-бы стемнло, хоть-бы скрыть стыдъ!.. Но свча продолжала горть и Анна услышала шелестъ книги. Лаура читала! Лаура могла покойно читать, когда ея сестра тайкомъ ршала свою судьбу, отдавая ее въ руки чужого человка. А можетъ быть Лаура ничего не подозрвала и лучше прямо идти ей на встрчу? И она разомъ, со всмъ пыломъ своего великодушнаго темперамента, отворила дверь, вошла и взглянула на Лауру. Красавица — двушка, съ золотистыми волосами, завитыми на лбу, съ розовыми щечками, съ металлическими срыми глазами и крошечнымъ ртомъ, сидла на кровати и спокойно читала. Когда она увидала сестру въ черной шали на бломъ плать, увидала ея растрепанные волосы и блдное лицо, — она посмотрла на нее съ такой ироніей, съ такимъ презрніемъ, что бдная Анна задрожала какъ листъ и сгорла отъ стыда и раскаянія, она бросилась на колни и, простирая руки къ сестр, съ плачемъ, съ рыданіями, закричала:
— Прости!.. Ради Бога прости меня, Лаура! Прости!
Но ни одинъ мускулъ благороднаго и цломудреннаго лица двушки не дрогнулъ, она не сказала ни слова и продолжала улыбаться, точно грязь человческой любви не могла запятнать блоснжнаго покрова ея ледяного сердца, точно она не въ состояніи была простить Анн никогда. А Анна плакала на полу, рыдая вполголоса, но ея рыданія не вызывали и признака сожалнія въ Лаур. И когда взошло холодное зимнее солнце, оно освтило блую фигуру рыдающей Анны и ея спящую сестру, съ головкою, спокойно склоненной на подушку въ ледяномъ спокойствіи.
Она писала: ‘Дорогой мой! Я говорила съ Чезаре Діазомъ. Какой ужасный человкъ! Одинъ его видъ леденитъ меня и стоитъ ему посмотрть на меня свтлыми, голубыми глазами, чтобы слово замерло у меня на губахъ. Когда онъ молчитъ, — мн страшно, когда говоритъ — я страдаю, страдаю и отъ его тона и отъ его словъ… И все-таки я ршилась переговорить съ нимъ о нашей свадьб сегодня утромъ, когда онъ явился со своимъ обычнымъ визитомъ. Я смло заявила, что мн нужно поговорить съ нимъ, хотя съ нкоторыхъ поръ къ его холодной любезности опекуна прибавилось что-то насмшливое и презрительное. Лаура была тутъ-же. Молчаливая, разсянная какъ всегда, она только съ пренебреженіемъ пожала плечами, медленно встала и, не обернувшись, пошла своимъ легкимъ шагомъ, едва касаясь земли. Чезаре Діазъ сидлъ въ кресл, поигрывая костяной палочкой, онъ не смотрлъ на меня и только улыбался, и эта улыбка путала мои мысли. Но я должна была попытаться, я общала теб, общала себ, жизнь дома стала для меня невыносимой съ тхъ поръ какъ сестра знаетъ мою тайну, она мучитъ меня своей улыбкой никогда не любившаго человка, заставляетъ меня содрагаться отъ стыда и ужаса, какъ только я подумаю, что она можетъ разсказать о той бурной ночи. Чезаре Діазъ улыбался, разсматривая японскую палочку и, казалось, вовсе не слушалъ меня. Но я, все-таки, несмотря на волненіе, несмотря на то, что не люблю его и онъ меня не любитъ, несмотря на всю пропасть, отдляющую меня отъ него, смло сказала, что обожаю тебя, что хочу жить и умереть съ тобою, что моего состоянія хватитъ намъ обоимъ, что не могу и слышать о комъ-нибудь другомъ и, наконецъ, что я прошу его, какъ самаго близкаго родственника, какъ самаго опытнаго друга, прошу кротко, покорно согласиться на нашъ бракъ’.
‘Онъ выслушалъ меня, не поднимая глазъ, точно его не интересовали мои слова, только палочка раза два, три остановилась въ его рукахъ. Наконецъ онъ сухо сказалъ: ‘нтъ’. Тогда я начала плакать, просить, наконецъ возмутилась, заявила, что мое сердце свободно, — что я скоро покажу, что и я вся свободна,— но я каждую минуту наталкивалась на жестокое сердце, на упрямую волю, на ложную, условную разсудочность, построенную на людскомъ уваженіи, на эгоизм и отсутствіи чувства. Чезаре Діазъ не признаетъ ни моей любви, ни твоей, онъ не признаетъ, что существуетъ любовь, ради которой нужно жить и умереть, не признаетъ, что нельзя забыть любимаго человка, не признаетъ, что нельзя жить безъ глубокой любви, онъ все время повторялъ мн: ‘нтъ’ и ‘нтъ’, приводилъ самыя нелпыя парадоксальныя и циничныя доказательства, желая убдить меня, что я заблуждаюсь, что мы оба заблуждаемся, что его обязанность вывести насъ изъ этого заблужденія. Господи! Какъ я плакала! Какъ всю душу выложила, говоря съ этимъ холоднымъ человкомъ и какъ теперь раскаиваюсь, что такъ унижалась передъ нимъ! Я теперь припоминаю какъ онъ смотрлъ на меня, когда любовь къ теб, дорогой мой, заставляла меня говорить слишкомъ пылко, онъ смотрлъ, восхищаясь какъ зритель, точно въ театр, когда актеръ хорошо играетъ, притворяясь, что онъ все это чувствуетъ. Онъ не врилъ мн. Это такъ разсердило меня, что два или три раза у меня темнло въ глазахъ и я дошла до того, что пригрозила скандаломъ. ‘Скандалъ всегда падаетъ на того, кто его производитъ’, строго сказалъ онъ и всталъ, чтобы покончить нашъ разговоръ’.
‘Онъ ушелъ. Я слышала какъ въ гостиной онъ началъ спокойно говорить съ сестрой, точно ничего не произошло, точно онъ не оставилъ меня въ слезахъ, въ отчаяніи. У этихъ людей нтъ сердца, они смотрятъ на меня, какъ на взбалмошную, какъ на сумасшедшую’.
‘Любимый мой, вчно любимый! Значитъ ршено: мы должны бжать. Нужно бжать, иначе я умру. Все на свт лучше этого дома,— моей тюрьмы, все лучше этой каторги, я больше не хочу таскать цпи. Я знаю, что ршаюсь на важный шагъ, я знаю, что двушка, убгая изъ дому, съ обычной точки зрнія, обезчещена и даже святость брака не смоетъ съ нея этого пятна, я знаю, что приношу въ жертву всю жизнь во имя любви. Но чтоже длать, если судьба такъ странно сложилась для меня: — она дала мн средства и отняла у меня мать, дала имя и отняла отца, дала любящее сердце и отняла всхъ любимыхъ людей, дала мн самую дорогую, но вмст съ тмъ и самую холодную и безстрастную сестру’.
‘Какія понятія о правд и о чести могли выработаться у меня, когда я съ дтства ничего не слыхала о нихъ? Для кого должна я приносить себя въ жертву, когда т, кого я любила — умерли, а кто живъ, тотъ не любитъ меня. Мн необходима любовь. Теперь я ее нашла и ни за что не откажусь отъ нея. Здсь не кому плакать по мн, некому удерживать меня. Я не уношу отсюда никакого воспоминанія. Я совершенно одинокая, никому не нужная, я бгу изъ вчнаго холода къ животворящему солнцу, которое называется любовью. Ты мое солнце, моя любовь! Не суди меня, я не похожа на другихъ двушекъ, у тхъ есть домъ, семья, гнздо. У меня ничего нтъ: ни крова, ни убжища и я все это ищу. Я буду твоей женой, любовницей, рабою — чмъ хочешь, только бы мн жить съ тобою подъ одной кровлей, только бы склонить усталую голову къ теб на грудь. Я люблю тебя. И жизнь въ атмосфер твоей любви заставитъ меня позабыть мой проступокъ. Свтъ не проститъ мн. По я презираю тхъ, кто не понимаетъ, что можно все принести въ жертву любви, а т, кто любитъ — будутъ на моей сторон. Вн твоей любви для меня ничто не будетъ существовать. А ты простишь меня, потому что любишь’.
‘Значитъ ршено. Черезъ три дня, въ пятницу, выходи изъ дому безъ всего, какъ будто гулять, и прізжай на станцію. Ровно въ часъ идетъ поздъ, вызжай въ Помпею, тамъ ты будешь въ два. Я не встрчу тебя на помпейской станціи, чтобы не внушить подозрнія, а буду ходить по мертвому городу и осматривать развалины. Ты ищи меня… или нтъ приходи прямо въ улицу гробницъ, къ дому Діомеда, близъ гробницы Неволеи Тихе, прелестной помпейской двушки, какъ гласитъ надпись. Мы тамъ пробудемъ до заката, потомъ выдемъ въ Бриндизи, а оттуда отплывемъ на Востокъ. У меня есть деньги. Чезаре Діазъ, чтобы избавить себя отъ лишнихъ заботъ, далъ мн сразу мой доходъ за два года. А потомъ… когда эти деньги выйдутъ — мы будемъ работать, пока я не дождусь совершеннолтія. Ты, значитъ, понялъ? А о томъ, какъ я уйду изъ дому и доберусь до Помпеи, ты не заботься. У меня планъ самый простой и смлый, я не могу теб сообщить его. Я непремнно должна держаться его, а не какого-нибудь другого, потому что всякое наше свиданіе въ Неапол было бы крайне рискованно. А тутъ мы подемъ врозь, съ разными поздами,— кто же поймаетъ насъ? Тебя удивляетъ моя сообразительность, мое спокойствіе и точность? Да вдь я уже цлыхъ двадцать дней обдумываю мой планъ, не сплю ночей, изучаю малйшія подробности. Ну, такъ помни же: въ пятницу, въ двнадцать часовъ ты уходишь изъ дому, въ часъ вызжаешь по желзной дорог, въ половин третьяго — наша встрча у гробницы Неволеи Тихе. Ради Бога не забудь, если ты не прідешь въ назначенный часъ, что со мной будетъ? вдь я останусь одна въ Помпе, буду безпокоиться, умру отъ волненія’.
‘Это мое послднее письмо къ теб, дорогой мой. Написала я его и мн стало ужасно грустно. Послднее слово, каковъ бы смыслъ его ни былъ, всегда грустно. Я только молю Бога, чтобы мн не пришлось жалть объ этомъ хорошемъ (даже съ его мученіями) времени. Но вдь ты будетъ любить меня всегда, даже вдали отъ родины, въ бдности, въ несчастій? Ты вдь никогда не скажешь, что я желала теб зла? Ты поддержишь меня, слабую, въ тяжелыя минуты жизни, я сильна только любовью къ теб. Ты добрый, ты честный, ты справедливый, въ твоей любви ко мн есть что то братское, ты будешь всмъ для меня, замнишь мн всхъ и вся, весь міръ, даже Бога! Я кощунствую, да! но я обожаю тебя и для меня теперь не существуетъ ничего кром страстнаго безумнаго желанія бжать съ тобой, не разставаться никогда, идти рядомъ до могилы! Нечего горевать! Мы любимъ другъ друга, жизнь принадлежитъ намъ! Несчастны т, кто не знаютъ любви и не имютъ надежды любить. Это мое послднее письмо — правда, но за нимъ слдуетъ великая будущность. Помни же гд я жду тебя’.
Джустино Морелли два раза перечелъ это письмо, точно хотлъ выучить его наизусть. Онъ былъ одинъ въ своей квартирк. Темнло. Онъ опустилъ голову на грудь и поблднлъ какъ полотно. Онъ чувствовалъ, что побжденъ, что онъ погибъ. Онъ побжденъ и погибъ! Побждена и погибла Анна!
Въ это утро церковь св. Кіары, съ ея блоснжными стнами, съ потемнвшими золотыми украшеніями, съ посрвшимъ мраморомъ и блдною живописью купола, была почти пуста. Тамъ и сямъ сидли богомольныя старухи, закутанныя въ черные платки, да передъ алтаремъ виднлась колнопреклонная фигура молившейся крестьянки. Дв дамы, — Анна Аквавива и ея компаніонка Стелла Мартини сидли посреди церкви, глаза ихъ были опущены въ молитвенники. У Стеллы Мартини было блдное и дряблое лицо старой двы, со слдами былой красоты, увядшей еще до тридцатилтняго возраста. Теперь она похожа была на куклу, набитую когда то опилками, изъ которой опилки высыпались, она была вся въ черномъ, ея фигура дышала неподдльной добротой и спокойствіемъ. Анна была тоже въ черномъ плать и въ срой, англійской кофточк, ея темные волосы были низко закручены подъ большимъ гребнемъ изъ желтой черепахи, на голов была надта черная шапочка съ срымъ перомъ. Въ ея лиц не было ни кровинки и она каждую минуту нервно кусала губы. Она долго держала передъ собою молитвенникъ, не переворачивая страницъ, но Стелла Мартини не замчала этого — она горячо молилась. Вдругъ Анна встала.
— Я ухожу, сказала она, смотря на своды, чтобы не смутиться.
— Вы безъ вуаля? спросила Стелла Мартини.
— Да… Я такъ… Я скоро…
И она пошла своей легкой походкой въ исповдальню. Стелла взглянула ей вслдъ, потомъ покорно наклонила голову и стала про себя шептать молитву. Въ исповдальн священникъ съ круглымъ краснымъ лицомъ, сохранившимъ что то ребяческое, и съ внчикомъ сдыхъ волосъ, началъ задавать Анн обычные вопросы, мягко, не удивляясь дрожи въ ея голос, такъ какъ онъ зналъ характеръ своей духовной дочери и стремился привести ее къ спокойному міросозерцанію.
Но Анна говорила на этотъ разъ очень сбивчиво, она часто не понимала самыхъ простыхъ словъ священника и отвчала на вопросы только глубокимъ вздохомъ. Наконецъ, священникъ съ безпокойствомъ спросилъ ее:
— Да что съ вами сегодня?
— Я въ страшной опасности, отвтила она глухимъ голосомъ.
Тщетно добивался онъ истины, она не желала ничего объяснять, и на вс его увщанія быть спокойной и искренной только и отвчала:
— Отецъ мой! Меня ждетъ горе!
Тогда онъ сталъ говорить строже, доказывалъ, что большой грхъ насмхаться надъ врой, когда въ ней не видятъ прибжища даже въ гор, что Богъ особенно караетъ богохульствующихъ, которые смшиваютъ церковь съ мірской жизнью и не могутъ отказаться отъ грха даже въ минуту покаянія. И онъ отказалъ ей въ отпущеніи грховъ, хотя сознавалъ, что ея гордая и пылкая душа теперь навсегда замкнется для сладостныхъ восторговъ вры.
— Я возвращусь, сказала она, ршительно вставая.
Она должна была пройти передъ исповдальней, чтобы вернуться на свое прежнее мсто, и священникъ хотлъ посмотрть еще на нее, у него въ сердц осталась какая-то необъяснимая печаль по этой заблудшей душ. Но она не прошла мимо и священникъ подумалъ, что бдная двочка ушла изъ церкви. Въ самомъ дл Анна, вмсто того, чтобы подойти къ Стелл Мартини, сдлала два шага назадъ, и черезъ капеллу прошла въ дверь, выходящую на монастырскій дворъ, компаніонка терпливо ждала ее, не поднимая глазъ и продолжая горячо молиться. Анна спокойно спустилась съ лстницы, перешла, не торопясь, дворъ, ни разу не обернувшись, вышла на улицу С. Кіары, взяла извощика, приказала поднять верхъ и похала на станцію. Она продлала все это совершенно спокойно, но когда она очутилась въ темноватой глубин экипажа, на тряской мостовой, одна, свободная и убжавшая наконецъ, она опрокинулась назадъ и зажала ротъ платкомъ, чтобы удержать крикъ радости и отчаянія, невольно рвавшійся изъ ея груди.
Она хала вся поглощенная одной и той же пріятной и вмст съ тмъ ужасной мыслью: она, Анна Аквавива — бросила навсегда домъ и семью и стремится теперь въ объятія Джустино, она ужъ не боялась больше, теперь все было кончено, ее не поймаютъ, она далеко, въ пространств, она — неизвстный человкъ въ незнакомой толп. Анна дйствовала, какъ въ сонамбулизм: ршительно, безповоротно, съ автоматической точностью и деревянностью движеній. На станціи она расплатилась съ извощикомъ и машинально спросила въ касс билетъ до Помпеи.
— И обратно? спросилъ ее кассиръ, такъ какъ изъ Помпеи всегда возвращаются въ тотъ-же день.
— Нтъ, отвтила она и вздрогнула, точно пробудилась отъ сна.
Онъ подумалъ, что это какая нибудь англичанка, увлекающаяся древностью. Она засунула билетъ за перчатку, какъ заведенные часы, безъ колебаній, прошла въ залу перваго класса и равнодушно осмотрлась кругомъ, точно было невозможно, чтобы Чезаре Діазъ встртилъ ее здсь, или кто нибудь изъ знакомыхъ удивился, что она путешествуетъ одна. Для нея ничего не существовало, вс чувства замерли, кром потребности идти дальше. Ей не странно было, что она одна, въ первый разъ въ жизни. Ей казалось, что она всегда путешествовала одна, что всю жизнь она только и длала это, а что Лаура, Чезаре и Стелла были блдныя тни прошлаго, чего-то бывшаго еще до ея существованія, виднныя ею ‘тамъ’. Она шла, машинально повторяя про себя, какъ ребенокъ, который не долженъ забыть какое нибудь слово:
— Помпея! Помпея! Помпея!
Но когда она входила въ вагонъ перваго класса, точно какая-то сила ее остановила на ступенькахъ лстницы, точно какая-то тайная рука удержала ее. Она затрепетала, будто проснулась, и сдлала усиліе, чтобы войти въ вагонъ и побдить невдомое препятствіе, котораго она не видла, но чувствовала и боялась. Съ этой минуты, когда тайный голосъ смутно раздался въ ея совсти, она впала въ нравственную полудремоту человка, въ жизни котораго совершается переломъ, ее убаюкивали лучезарныя мечты о счасть и радостная картина голубого неаполитанскаго побережья. Утренній поздъ мчался по берегу, безшумно скользя по рельсамъ точно по спокойнымъ волнамъ, мимо блыхъ домовъ Портичи, мимо красноватыхъ домиковъ Торре-дель-Греко, мимо блыхъ, красныхъ и срыхъ зданій многолюдной Торре-Аннунціаты.
Анна застегнула кофточку, опустила вуалетку на глаза и прижалась въ уголокъ у окна, она постоянно переходила отъ смутной, но радостной мысли о счасть, о ласкахъ и поцлуяхъ къ ужасу передъ какой-то неминуемой опасностью и крпче прижималась въ уголъ, точно заблудившаяся на улиц двочка. На далекомъ горизонт виднлся ей призракъ существованія, полнаго любви, нжности, страсти, призракъ, воплощающій вс наслажденія души и тла, но какъ только она отвлекалась отъ этого лучезарнаго виднія, сейчасъ-же безпощадный голосъ совсти шепталъ ей:
— Не ходи. Пойдешь — погибнешь.
И въ теченіи одного часа пути это предчувствіе такъ выросло въ ней, что когда поздъ прошелъ Торре-Аннунціату и покатился по выжженнымъ и почернлымъ полямъ у подножія Везувія передъ Помпеей, она дошла просто до отчаянія и крпко сжала ручку своего дорожнаго мшка. Уже скрылись зеленые виноградники и виллы, улыбавшіяся между ихъ лозами, скрылось и прозрачно голубое море, скрылись и блые паруса, казавшіеся крыльями блыхъ птицъ, свшихъ на воду. Теперь видъ изъ окна былъ грустный, вулканъ вблизи казался еще грозне со своими вчнымъ пламенемъ и постояннымъ дымомъ, исчезли и призраки счастья. Анна хала одна, по безплодной пустын, гд прошелъ огонь, истребилъ и растительность, и дома, и людей, и ихъ радости, и ихъ любовь, которымъ, казалось, не должно было быть конца. Внутри ея опять заговорилъ голосъ: ‘Такъ и страсть — она все истребляетъ и умираетъ сама’.
Она вдругъ увидла дурное предзнаменованіе въ томъ, что выбрала Помпею, городъ любви, истребленный огнемъ, вчный предметъ восхищенія и грусти для всхъ, кто бы ни видлъ его. Анна вышла изъ вагона, блдная какъ смерть, и нершительно, точно съ сознаніемъ неминуемой погибели, пошла за семьей нмцевъ и двумя англійскими пасторами, вышедшими на миніатюрную помпейскую станцію.
Она шла, не понимая, что длается кругомъ, разсянно смотря на пыльный заборъ, по бокамъ тропинки, которая ведетъ въ Помпею, на лужокъ по дорог къ ресторану ‘Діомедъ’. Ни нмцы, ни пасторы не взглянули на одинокую путницу съ смуглымъ и очень блднымъ лицомъ, съ темно-срыми глазами, блуждающими безучастно по сторонамъ, никто замтилъ въ этихъ глазахъ внутренній взглядъ человка, поглощеннаго какой-то страстью. Когда вс вошли въ нижнюю комнату ресторана, мрачную и полную жужжащихъ мухъ, Анна стала у окна, въ углу и начала смотрть на тропинку, по которой только что пришла, точно будто она ждала кого то, точно желала вернуться назадъ. И никогда еще Анн такъ не хотлось видть Джустино какъ теперь, она подумала, что только бы ей взглянуть на него, услышать его добрый и нжный голосъ и вс сомннія исчезли бы.
— Вдь я его обожаю! заключила она, вся поглощенная одной мыслью и ища въ ней силу для борьбы со своей совстью.
Когда Анна увидала, что осталась одна въ ресторан, она машинально пошла въ Помпею. Она ничего не слышала: ни предложенія скушать что нибудь въ ресторан, ни голоса продавца коралловъ, издлій изъ лавы и проводниковъ по Помпе, ни мальчика, предлагавшаго ей по-французски купить цвты. Она двигалась какъ автоматъ, ея сердце было всецло охвачено однимъ желаніемъ увидть Джустино, въ немъ ея сила и смыслъ существованія, только онъ, только любовь къ нему, больше ничего, ничего не было у Анны. Она медленно и лниво пошла за проводникомъ, предложившимъ объяснять ей развалины, точно вс силы оставили ее, тогда какъ внутри яркимъ пламенемъ горла страсть. Оба они: и старикъ, длавшій свое дло, несмотря на года и утомленіе, и двушка, едва держащаяся на ногахъ направились къ однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ и пріятныхъ останковъ старины, къ городу любви и наслажденій, гд кажется и камни на дорог, и красноватыя стны пиршественныхъ залъ и нмыя фрески бань говорятъ о любви и наслажденіи. Они медленно подвигались, въ тепловатомъ утреннемъ воздух, старикъ впереди, она за нимъ, разсянно глядя на все, точно туманъ застилалъ ей зрніе. Два раза онъ говорилъ ей:
— Теперь пойдемте въ улицу Гробницъ и осмотримъ домъ Діомеда.
— Потомъ, отвчала она ему.
Два или три раза она садилась отдыхать на камни, а старикъ присаживался поодаль и дремалъ, опустивъ голову на грудь. Она, казалось, истратила весь пылъ и вс силы на то, чтобы уйти изъ церкви и, прохать сначала на извощик, а потомъ въ вагон. Теперь она чувствовала себя слишкомъ одинокой, заброшенной, несчастной, изнемогающей отъ одиночества и усталости въ этомъ мертвомъ город. Она не знала какъ убить время до двухъ часовъ, обошла самыя дальнія развалины и когда, наконецъ, старикъ въ третій разъ сказалъ ей:
— Теперь въ улицу Гробницъ и въ домъ Діомеда.
— Пойдемте, чуть слышно отвтила она.
Время шло, хотя и медленно. Оставался только часъ до прізда Джустино. Анна не слушала объясненій старика о великолпіи дома Діомеда, а съ часиками въ рукахъ, сказала себ:
— Теперь Джустино вызжаетъ изъ Неаполя.
Она, отъ нетерпнія, не могла ужъ выносить голосъ и присутствіе проводника и отпустила его. Онъ, было, не хотлъ уходить, говоря, что у нихъ запрещено рисовать и особенно уносить что-нибудь, потомъ онъ нсколько разъ обернулся на нее: — она сидла на камн, низко опустивъ голову.
Этотъ послдній часъ показался ей безконечнымъ, все покрылось мракомъ, смыслъ всего помутился, единственной свтлой точкой было имя Джустино и она безъ конца повторяла его. Она ничего не видала, ничего не слыхала вокругъ себя, исчезло всякое понятіе обо всемъ. Вдругъ передъ опущенными вками мелькнула тнь, она появилась безъ шуму, безъ единаго звука. Анна подняла голову и увидала передъ собой Джустино. Онъ смотрлъ на нее съ безконечной грустью и нжностью. Она не могла произнести ни слова, подала ему руку, встала и улыбнулась такъ радостно, что эта улыбка освтила и ея красивый лобъ, и блестящіе глаза, и заалвшіяся щеки и красныя губки. Джустино никогда еще не видалъ ее такою обворожительною:— она вся дышала счастьемъ любви. У честнаго, добраго юноши пробжала по лицу тнь. Она ничего не замтила, вс ея сомннія исчезли, она воскресла…
— Ты очень меня любишь?
— Очень.
— И всегда будешь любить?
— Всегда.
Онъ отвчалъ какъ слабое и грустное эхо. Но она ничего не замчала, отуманенная страстью. Они шли и шли, она прижалась къ нему, столь счастливая, что едва касалась земли, она отдавалась чувству любви со всмъ пыломъ своей чувственной и сантиментальной натуры и съ полнымъ самозабвеніемъ предалась счастью. Они шли такъ по улицамъ Помпеи, ничего не видя, ни на что не смотря. Только она ласково и вполголоса повторяла:
— Скажи: ты любишь меня? Скажи: — любишь?
Два или три раза онъ тихо отвтилъ ‘да’, а потомъ ужъ и не отвчалъ. И вдругъ ее оснило что-то, она остановилась, остановила его, слегка удерживая его за руку, и спросила, глядя въ его добрые, честные глаза:
— Что съ тобою?
Вопросъ звучалъ тревожно голосъ Анны дрожалъ. Джустино опустилъ глаза.
— Ничего, отвтилъ онъ.
— Отчего же ты такой грустный?
— Я не грустный, отвтилъ онъ съ усиліемъ.
— Не лги!
— Я не лгу.
— Поклянись, что любишь…
— Теб не нужно клятвъ, воскликнулъ онъ такъ искренно и грустно, что она сейчасъ же поврила, услышавъ только искреннія, а не грустныя ноты.
Но все таки она не была покойна и волненіе не улеглось въ ней.
— Уйдемъ отсюда, нетерпливо сказала она.
— Поздъ въ Метапонто отходитъ только въ шесть. У насъ много еще времени.
— Уйдемъ… Я не хочу здсь оставаться больше… Пожалуйста, уйдемъ…
Онъ обрекъ себя на пассивную роль и послушался. Оба молчали. Два пастора шли вмст съ ними по направленію къ ресторану ‘Діомедъ’ и къ вокзалу. Смущенная Анна уже не смла говорить о любви, а только смотрла на Джустино такими любовно-молящими глазами, что онъ не могъ выносить этого взгляда. Они вышли изъ Помпеи и опять очутились въ нижней зал ресторана, гд тоскливо жужжали мухи. Они подошли къ окну и стали смотрть на тропинку, ведущую къ станціи. Анна не отрывала своей руки отъ Джустино. Онъ со смущеніемъ и безпокойствомъ спросилъ ее, не хочетъ-ли она обдать, спросилъ такъ прозаично, точно съ тмъ, чтобы побдить неловкость ихъ положенія. Нтъ, она не хотла обдать, она не была голодна, потомъ, позже… Ея голосъ сталъ нервный и она съ досадой взглянула на англійскихъ пасторовъ.
— Я хотла-бы… шепнула она на ухо Джустино.
— Что?…
— Уведи меня отсюда… Мн хочется сказать теб одно слово.
Онъ колебался. И вдругъ она покраснла, сообразивъ что-то. Ея двическая стыдливость возмутилась. Но Джустино уже отошелъ переговорить съ хозяиномъ.
— Пойдемъ, сказалъ онъ ей, вернувшись.
— Куда?
— Наверхъ.
— Куда-же?
— Увидишь…
Лакей проводилъ ихъ наверхъ и отворилъ имъ дверь отдленія, состоящаго изъ маленькой гостиной и очень большой спальни. Когда они остались одни — оба они были блдные, серьезные и смущенные. Она осмотрлась кругомъ: гостиная была меблирована банально: зеленый диванъ, два кресла, круглый столъ посредин, часы, нсколько соломенныхъ стульевъ… И эта гостиная, гд прошло такъ много иностранцевъ, вдругъ стала ей невыносима. Анна заглянула въ сосднюю комнату. Она была гораздо больше первой, въ глубин стояли дв кровати, между ними ночной столикъ, затмъ ‘туалетъ’, диванъ и шкафъ. Все это терялось въ величин большой комнаты и она казалась пустой, Анн при одномъ вид ея уже стало холодно, и опять она покраснла. Она очень волновалась. А когда подняла глаза на Джустино и увидала, что онъ такъ грустно смотритъ на нее, она испугалась еще больше прежняго.
— Что съ тобою? спросила она сдавленнымъ голосомъ.
Джустино не отвчалъ. Онъ слъ и закрылъ лицо руками.
— Скажи же, что съ тобою? повторила она, вся дрожа отъ волненія и злобы.
Онъ молчалъ. Можетъ быть плакалъ, подъ руками.
— Если ты не скажешь мн что съ тобою, я уду въ Неаполь, воскликнула она, выходя изъ себя.
Онъ молчалъ. Тогда она склонила голову и обдумавъ все съ той быстротой мысли, которая бываетъ въ важные моменты жизни, она, вмсто того, чтобы уйти, сла рядомъ съ нимъ и сказала ему спокойнымъ тономъ:
— Ты меня презираешь за то, что я бжала.
— Нтъ, Анна, слабо пробормоталъ онъ.
— Ты считаешь меня гадкой… думаешь, что я недостойная…
— Нтъ, милая, нтъ.
— Можетъ быть… ты.. любишь другую?
— Какъ ты можешь подумать это?!
— Можетъ быть… ты связанъ съ кмъ нибудь… безъ любви?
— Нтъ! ничто меня не связываетъ ни съ кмъ.
— Даже общаніе?
— Даже общаніе.
— Такъ отчего же ты такой грустный? Отчего волнуешься? О чемъ плачешь? Я бы должна волноваться и плакать, а видишь, я не плачу. Твои слезы меня оскорбляютъ, приводятъ въ отчаяніе…
— Анна! Выслушай меня, ради Бога, ради памяти твоей матери, пойми меня. Я въ отчаяніи за тебя, за то, на что ты ршилась, за твою судьбу, за то горе, что ждетъ тебя завтра же: безъ крова, безъ имени, безъ средствъ, безъ семьи…
— Если-бы ты любилъ меня, ты не думалъ-бы, не сказалъ-бы этого…
— Я всегда говорилъ это, повторяю и теперь… Я тебя гублю… и вотъ уже три дня, что я терзаюсь угрызеніями совсти, и даже теперь, когда я съ тобою, когда ты для меня все,— мн кажется, что должно случиться какое-то горе. Анна! Сегодня я не могу простить самъ себ, завтра ты не простишь мн. Милая! Вдь я честный человкъ, я христіанинъ… Какъ могъ я дойти самъ и довести тебя до такого поступка, до такого грха?..
Онъ проговорилъ это съ безконечнымъ страданіемъ и вся его честная душа, измученная раскаяніемъ и любовью, вылилась въ этихъ словахъ. Она смотрла на него, слушала изумленно, отступая передъ этой прямотою и добродтелью, которая сильне любви, она же врила только въ любовь.