ПРОЩАЙ. *)
ПРОЩАЙ. *)
*) Автора повсти ‘Воръ’ (см. ‘Русское Богатство’ NoNo 5—6).
Я. Гололобовъ.
‘Русское Богатство’, No 11, 1885
Прощай, Гололобов Яков Георгиевич, Год: 1885
Время на прочтение: 17 минут(ы)
— До свиданія… Ахъ, нтъ… Прощайте! Вдь, можетъ быть, не увидимся никогда!— говорила мн, протягивая руку, стройная двушка лтъ двадцати съ умнымъ, открытымъ лицомъ, стоя въ дверяхъ передней.
— Прощайте, прощайте!.. Страшно какъ… Никогда!
А это говорила другая двушка… Она прислонилась къ притолк. Тонкіе, гибкіе пальцы жали мою руку… Маленькая, худенькая, хрупкая фигурка, немного сгорбленная, подрзанные до плечъ свтлые волосы, заурядное, некрасивое лицо, глаза… вотъ только глаза… Какъ это глаза иногда могутъ такъ смотрть? Что въ нихъ, въ этихъ огромныхъ расширенныхъ зрачкахъ?.. Вдь можетъ же человкъ посмотрть въ другаго человка настолько, что у этого другаго человка тамъ, въ душ, въ памяти оттиснутся, останутся большіе, темные зрачки…
— Прощайте!— говорилъ я, обнимая молодого душой, какъ свжій молодой дубокъ, студента.
— Прощайте, прощайте!— пожималъ я руки другимъ.
Происходило это на четвертомъ этаж, въ громадномъ дом, на Петровк, въ Москв.
— Прощайте, баринъ! Дай Богъ счастливаго пути! Опять прізжайте къ намъ!— говорили мн на другой день утромъ и лакей Иванъ, и Василиса горничная, на крыльц однхъ московскихъ меблированныхъ комнатъ.
— Ну, прощайте!— сказалъ провожавшій близкій пріятель, останавливаясь на послдней ступени.— Писать, значитъ, будемъ.
— Будемъ жить по человчески…
Серьезно посмотрли мы другъ на друга, расцловались, слъ я рядомъ съ чемоданомъ въ узкія санки, и — ворота остались назади.
Замелькали съ обихъ сторонъ вереницы домовъ, дверей, оконъ, вывсокъ, встрчались, обгоняли сотни лошадей, саней, людей. Вотъ Газетный. Кузнецкій, Мясницкая. Красныя ворота…
— Прощай, Москва! Увижу-ли опять! Попаду-ли?..
Вокзалъ. Полутьма въ вагон,— поздъ стоитъ подъ навсомъ. Входятъ, тащатъ чемоданы, узлы, тяжело дышатъ, отрывочно говорятъ. Я смотрю въ окно на платформу.— Народу немного. Суетливости нтъ,— привыкли и въ Россіи къ желзнымъ дорогамъ, не то что въ первые годы. Незамтно, какъ-бы оставшись на мст, тронулся поздъ, тихо, очень тихо пошелъ.
Вотъ рядомъ съ сосднимъ вагономъ идутъ, медленно переступая, чтобы не обогнать окна, дв женщины. Одна изъ нихъ все смотритъ на окно и плачетъ. Утретъ лицо платкомъ, а оно опять мокро, опять утираетъ, опять смотритъ. Другая ступаетъ впереди нсколько, взглядываемъ то на нее, то на окно, больше на нее, на лиц выраженіе безсильнаго утшенія.
Быстре, все постепенно, равномрно быстре движется, движется мое окно. Женщины скрылись.
Вотъ близко къ вагону усиленно шагаетъ, постепенно отставая, мущина съ серьезнымъ лицомъ, держитъ шапку вровень съ головой и кланяется. Вонъ офицеръ. Барашковый воротникъ, погоны, усики, улыбка… Кланяется, прикладываетъ руку къ шапк съ краснымъ верхомъ… Вонъ двое молодыхъ… Брюнеты… Скоро такъ, часто машутъ одинъ шляпой, другой фуражкой, лица оживлены, киваютъ… Дама какая-то,— полная, въ шляпк, блый платокъ въ рук… Еще кто-то… Еще… Кучка людей… Въ форм мелькнулъ… Должно быть, начальникъ станціи… Съ мшкомъ на спин какой-то согнувшійся… Нтъ никого… Быстро рябятъ каменныя плиты платформы… Смазчикъ засаленный съ ведеркой, одиноко остался на мст… Пусто… Скоре… скоре мчимся… Вырвались на свтъ, на солнце изъ подъ навса… Несемся… Все мелькаетъ мимо, мимо… Конецъ платформы… Ахъ!.. Кто это?.. Въ самомъ углу перилъ… Стройная, высокая красавица… Шубка блымъ опушена… муфточка блая… Смотритъ… смотритъ въ даль, не двигаясь, не шевелясь… Печаль сама… Кого ты провожаешь?.. Все существо твое говоритъ: прощай!.. Улетла…
Боже мой! Сколько разъ на земномъ шар, каждую минуту, произносится это слово: прощай! Сколько разъ каждому человку приходилось слышать, говорить это слово! Сколько слезъ пролито надъ этимъ словомъ! Сколько горя, отчаянія, муки, тоски приноситъ ‘прощай’! Разлука… Что можетъ быть хуже разлуки!..
Картины разныхъ разставаній, прощаній, пробгаютъ въ моей памяти. Много я ихъ видлъ, во время шатаній по свту, много самъ испыталъ, перенесъ разлукъ за послдніе тринадцать лтъ непосдной, кочевой своей жизни.
И сколько всякихъ людей, всякихъ лицъ видлъ прощающимися въ разныхъ положеніяхъ, въ разныхъ мстахъ: и въ Петербург, и въ Лондон, въ Париж, Неапол, Женев, Царьград, Америк, и гд-гд…
… Молодая женщина перегнулась черезъ бортъ парохода: говоритъ живо, быстро, на чистомъ французскомъ язык съ двумя дамами и мущиной, сидящими въ шлюпк, качающейся внизу, на синихъ морскихъ волнахъ. Она что-то пересказываетъ, проситъ о чемъ-то не забыть, скоре писать, и все спшитъ, боится: не успетъ все договорить. Т вс вмст также поспшно отвчаютъ, поспшно говорятъ.
Рядомъ съ нею стоитъ тоже молодая женщина и тоже смотритъ, но только смотритъ, въ туже шлюпку, безотрывно, упорно смотритъ. На нее изъ той-же шлюпки смотритъ красивый блондинъ, и тоже только смотритъ… Два-три слова я слышалъ, какъ они сказали…
… Въ дверяхъ вагона, у Марсельскаго вокзала, мущина лтъ сорока звучнымъ, пріятнымъ баритономъ съ блестящими переливами интонаціи говоритъ рчь. Человкъ до ста народу въ синихъ, клтчатыхъ, срыхъ, черныхъ костюмахъ слушаютъ. Восторженные крики несутся вслдъ удаляющемуся позду и раскланивающемуся оратору. Шляпы, платки, зонтики размахиваютъ надъ головами…
… Турки на австрійскомъ пассажирскомъ пароход, приставшемъ къ дунайскому берегу подъ Рущукомъ, стоятъ около сложенныхъ въ безпорядочный ворохъ узловъ, мшковъ, домашняго скарба. Ихъ дв группы: одни бросаютъ родное село, вскормившія ихъ поля,— они не хотятъ, не могутъ тутъ жить,— въ Болгаріи болгары теперь правители,— они дутъ въ Азію навсегда, другіе провожаютъ. Какъ они медленно, солидно говорятъ, и очень мало говорятъ, больше молчатъ и только стоятъ близко другъ къ другу. Какъ они спокойны. Вотъ этотъ, напримръ, огромный, рыжійширокое, грубое лицо совершенно неподвижно, онъ даже не смотритъ на отъзжающихъ, а смотритъ на пароходную трубу, ему какъ будто скучно… Да… А чтоже это онъ отвернулся и перевелъ глаза на далекіе луга противуположнаго румынскаго берега? Что это онъ изъ за широкаго, намотаннаго до груди шерстянаго пояса достаетъ маленькій скомканный платочекъ?.. Къ лицу прикладываетъ… Глаза вытираетъ…
…Шумная толпа мужчинъ и женщинъ провожаетъ молодого красавца съ длинными, черными кудрями на пароходной пристани подъ роскошнымъ небомъ Италіи. Онъ то къ тому бросится, то къ другому… Громко говорятъ, перебиваютъ другъ друга. Обнимаютъ его, цлуютъ… Порывисто, быстро… Еще… Вскрикиваютъ, плачутъ… Эта старуха ужь очень рыдаетъ… Ее поддерживаютъ… Онъ самъ заплакалъ…
…Въ Ньюіорк, на платформ желзной дороги, янки провожаютъ сына, дущаго надолго въ Европу. Сказалъ ему какую-то короткую фразу, пожалъ почти равнодушно руку, притронулся лвой рукой къ шляп, повернулся и пошелъ отъ вагона къ дверямъ вокзала. Смотрю ему въ лицо: оно ничего какъ будто, только серьезно, очень серьезно…
…Цлый городъ судовъ нагроможденъ вдоль крутаго берега большой рки. Разныхъ величинъ, разныхъ формъ, разныхъ красокъ. Рядъ за рядомъ, одно къ другому, бортъ къ борту, мста свободнаго нтъ, воды не видно. Глазъ не проглянетъ сквозь густой лсъ мачтъ. Кругомъ движутся массы людей,— возятъ, носятъ уголь, бочки, ящики, кули, тюки. Тснота, давка. Свистки, шумъ, говоръ. Молодой негръ съ узелкомъ за спиной приготовился идти по длинной доск, перекинутой съ берега на шкуну. Старый негръ держитъ его за лвую руку повыше кисти. Я не понимаю, что старый говоритъ молодому, но говоритъ такое что-то… Ишь, у стараго по черной щек катится, катится слеза…
Нтъ! Россія… Россія отъ Пинеги до Горнаго Кавказа, до дальнихъ степей Бессарабіи застилаетъ мою память… Кусочки русской жизни движутся передъ глазами…
…Вотъ село. По полугор вьется дорога. По ней тянутся десять двнадцать новыхъ повозокъ съ рогожными и холщевыми кибитками. И рядомъ, и слдомъ идутъ мужики, бабы, дти въ блыхъ рубахахъ, въ лаптяхъ. Сзади идетъ больше народу. Дошли до перекрестка,— одна налво дорога, другая направо. Обозъ сталъ. Сошлись вс въ одно мсто. Прощаются. Обнимаются, цлуются, говорятъ мало, все длается медленно, какъ будто нехотя. Вонъ одна баба слезы концомъ головнаго платка утираетъ, вонъ другая всхлипываетъ, а еще вонъ одна разъ за разомъ утираетъ передникомъ лицо и причитать на распвъ начала, двочка, глядя на нее, громко закричала и заплакала. Мужики хмурятся, молчатъ. Сняли шапки, крестятся, молятся, бабы тоже закрестились вс. Старикъ съ большой, сдой бородой давно уже, въ сторон отъ дороги, на пашн, стоитъ на колняхъ и горячо кладетъ поклоны на блую церковь, на золотой крестъ, облитые утреннимъ солнцемъ. Тронулся обозъ. Половина людей осталась на мст. Долго они стояли, пока т скрылись за косогоромъ. Они проводили родныхъ и близкихъ за далекій, невдомый Уралъ. Пошли переселенцы искать пашни пошире, житья попросторнй. Выгнала нужда изъ родимой сторонушки…
…Вотъ опять село. Идутъ дв подводы, идутъ три парня въ новыхъ полушубкахъ, съ отуплыми лицами. Кругомъ бабы, мужики. Старуха громко голоситъ: ‘На кого-жь ты покидаешь меня старую, горемычную? На кого-жь ты оставляешь жену свою молодую? Кто мн въ гробу глазушки закроетъ? Кто твою сироту,— жену приласкаетъ, приголубитъ?…’ — Рекрутовъ провожаютъ…
…А вотъ опять желзныя дороги, гд прощанья чаще всего видишь. Воронежъ, въ вагон третьяго класса, между вторымъ и третьимъ звонкомъ. Сижу, возл меня стоитъ молодой человкъ въ драповомъ пальто, въ шляп, невзначай надтой на затылокъ, и смотритъ сквозь двойное стекло на платформу.
— Будетъ… будетъ!.. Ну! Опять замерла!..— говоритъ онъ вполголоса, говоритъ за стекло, сознавая, что тамъ не слышно. На лиц у него такое выраженіе, что вотъвотъ сейчасъ онъ не то заплачетъ, не то засмется. И смотритъ, упорно смотритъ. Посмотрлъ и я на платформу, Тамъ дв женщины поддерживали третью молодую въ мщанской шубк. Она билась, металась, то къ той припадетъ, то другую обхватитъ за шею, и рыдаетъ, рыдаетъ. Словъ не слышно, но посмотритъ на наше окно и опять рыдаетъ, и опять бросается на шею къ другой, припадетъ и не двигается,— правда, какъ замретъ.
Свистокъ, — поздъ тронулся.
— Прощай,прощай!— поспшно заговорилъ человкъ въ вагон также вполголоса, торопливо снялъ шляпу и закивалъ ею передъ стекломъ. Смотритъ, смотритъ… Потомъ захлипалъ, захлипалъ и вдругъ ревнулъ… Именно ревнулъ, а не зарыдалъ… Сразу выронилъ шляпу на полъ, схватилъ руками лицо, ударился на колни, припалъ въ уголъ скамейки и ужь тутъ зарыдалъ, зарыдалъ длинными, протяжными рыданіями. Стукъ позда постепенно заглушалъ ихъ… Ужь въ конц перегона, передъ слдующей станціей, онъ поднялся, слъ на скамью противъ меня, досталъ платокъ и сталъ сморкаться и вытирать лицо.
— И за что это они на меня серчаютъ, за что зла хотятъ?
— Кто это?— спросилъ я, видя что онъ нкоторымъ образомъ ко мн обращается.
— Родители мои, отецъ съ матерью. Сколько я имъ денегъ посылалъ! Всегда, какъ ни напишутъ,— посылалъ. И не писали, такъ посылалъ. Нтъ, все мало, загубить меня хотятъ. Послалъ письмо и двадцать рублей, пишу: присылайте пачпортъ, срокъ вышелъ. Нтъ, пишутъ, прізжай самъ. Опять послалъ ужь четвертной, пишу, что мн тутъ жить хорошо, что высылайте поскоре пачпортъ, а то полиція гонитъ. Нтъ, опять — прізжай, не прідешь, по этапу вытребуемъ. Теперь въ части объявили, чтобъ халъ.
— Да что же они, ваши родители-то?
— Что, — женить меня хотятъ. Пишутъ: прізжай, открывай въ своемъ город парикмахерскую, женись, невста, говорятъ, сосдка хорошая есть, живи съ нами. Чортъ дикій, какой-то тамъ, я ее сроду не видалъ. Въ своемъ город, какая тамъ работа,— паршивый городишка. А тутъ я съ малолтства: пять лтъ въ ученіи былъ, да вотъ четвертый годъ на жалованьи, теперь тридцать рублей въ мсяцъ получаю и столъ. За главнаго, наша парикмахерская первая въ Воронеж, на Дворянской. Сколько хотите, говорю, денегъ буду высылать, такъ нтъ.
— А это кто же такая, что на платформ?..
— Эта… Вотъ отъ Успенья другой годъ пошелъ, какъ мы съ ней слюбились… Да ужь и любитъ меня, любитъ какъ… Да не женюсь я, пускай хоть убьютъ!..
И онъ сильно ударилъ кулакомъ по колнк, стиснулъ зубы и отвернулся къ окну. Лицо стало принимать прежнее выраженіе. Я примолкъ и тоже отвернулся…
… Гд это было?.. Не помню. На какой то небольшой станціи.
Въ вагон втораго класса дама лтъ двадцати семивосьми съ худымъ, блднымъ лицомъ, но съ выраженіемъ твердости и спокойствія, доходящими до равнодушія. Передъ нею полная пожилая женщина въ шерстяномъ платк, заколотомъ булавкою подъ подбородкомъ и двое дтей, — мальчикъ и двочка шести-семи лтъ.
— Смотри же, няня, смотри! Сама знаешь, на тебя оставляю. Прошу тебя!..
— Второй звонокъ! Кто не детъ, пожалуйте изъ вагона!— кричитъ кондукторъ.
— Прощайте, дти! Смотри же, не бросай ихъ однихъ… Прощайте! Слушайтесь няню! Не плачьте!.. Няня! Прошу тебя! Буду жива,— не забуду!.. Вмсто меня будь!..
— Будьте покойны, Вра Андревна… Знаете…
— То-то… Колю раздвши не выпускай,— кашель не пройдетъ… Ты его еще однь, какъ подешь отсюда.!
— Прощайте!.. Лида! Ты не плачь, я завтра пріду…
— Не плачь, не плачь! Мама завтра прідетъ!— заговорила няня и взяла на руки заплакавшую двочку.
Нсколько разъ поцловала дтей дама, поцловалъ ихъ стоявшій возл мужчина, съ сакъ-вояжемъ черезъ плечо и неопредленнымъ выраженіемъ лица. Няня съ дтьми ушли.— Поздъ двинулся.
— Вы надолго въ Москву?— говорилъ помстившемуся за моей спиной мужчин съ сакъ-вояжемъ, сдой бородатый сосдъ его.
— Не знаю… Какъ съ женой. Предстоитъ трудная операція. Уздные и губернскіе наши доктора отказались. Говорятъ: очень серьезная операція, — можетъ не перенести… Вра! ты бы сюда,— здсь свободно!..
— Нтъ, я здсь!— отвтила дама, ровнымъ, твердымъ, но какимъ-то звенящимъ голосомъ.
Она стояла у слдующаго окна. Глаза ея, обращенные къ стеклу, смотрли, но не разсматривали, не видли бжавшихъ мимо полей. Изъ этихъ неподвижно уставленныхъ глазъ, по впалымъ щекамъ, прямыми ручейками лились слезы, бжали он скоро, скоро и падали на черное платье. Въ опущенныхъ, сложенныхъ рукахъ ея былъ платокъ, но она не утирала слезъ, не сдерживала ихъ, ничмъ не шевелилась и только закусила нижнюю губу…
…. Прихожу въ домъ одного знакомаго торговца. На стол самоваръ, сидятъ хозяинъ съ женой и еще мужчина въ синей черкеск и женщина лтъ сорока. Мужчина облокотился на столъ и опустилъ на руку голову. Передъ нимъ чай,— налитое блюдце и полстакана. Женщина говоритъ ему, утирая покраснвшіе глаза платкомъ:
— Что же ты молчишь? Что же ты думаешь? Вотъ я теб опять говорю, при людяхъ: что же ты думаешь съ моими деньгами? Ты самъ знаешь, ты самъ взялъ изъ банка вс мои деньги, всю тысячу рублей!.. Теперь съ тобой такой случай… кто-же мн отдавать ихъ будетъ? Въ этомъ раз долженъ же ты объ этомъ подумать!
Мужчина въ черкеск молчалъ и не смотрлъ на нее.
— Ты знаешь, какъ я жила? Мы съ маменькой булками торговали, а жили въ город, жили, какъ господа, все у насъ было, какъ у благородныхъ! Дура я была, что за тебя пошла! А ты купецъ, что у тебя? Мужичество, необразованность! Ты знаешь, какъ мой братъ теперь живетъ? Какъ у него все благородно да вжливо! А ты,— какъ жилъ съ первой женой, хохлушкой по хохлацки, такъ и теперь хохолъ! На что ты меня бралъ?.. Вы не знаете, сколько я съ нимъ горя за четыре года претерпла!.. Кляну себя, что за него замужъ пошла! Вотъ теперь радуйся! Страму для меня сколько!..
Мужчина все молчалъ. Да и другіе молчали.
— Вотъ возьму, брошу твоихъ дтей, брошу все.— пусть пропадаетъ! Возьму уйду и буду опять жить сама но себ!.. Что-жь ты все молчишь, какъ убитый? Что-жъ не говоришь, кому распоряжаться на мельниц, кто будетъ продавать? Кто деньги будетъ получать?
— Теперь длайте, какъ знаете… Теперь все ваше… Мн ужь ничего не нужно…— проговорилъ мужчина и посмотрлъ на часы.— Пора!.. Четыре часа скоро!..— и поднялся.
— Прощайте!— сказалъ онъ, обводя всхъ глазами, какъ-то выше головъ и останавливая растерянный, блуждающій взглядъ на стн.
— Я тебя провожу!..
Онъ ничего не отвтилъ, повернулся и пошелъ изъ комнаты.
Женщина пошла за нимъ, слдомъ пошли хозяева.
На стол, и въ блюдц, и въ стакан остался простывшій чай.
— Кто это?— спросилъ я возвратившагося хозяина.
— Торговецъ изъ Шиловой. Мельница у него тамъ своя…
— Куда-же это онъ пошелъ?
— Въ острогъ… Вчера его дома взяли, привезли нынче сюда и вотъ теперь сажаютъ… За поджогъ… Исправникъ смиловался,— до четырехъ часовъ далъ льготы, такъ онъ вотъ пришелъ къ намъ. Съ часъ — мста жена его пріхала сюда. Теперь вотъ пошелъ, совсмъ ужъ…
— Чудное это дло,— продолжалъ онъ, помолчавши.— Я его знаю лтъ пятнадцать, хорошій онъ человкъ. Злятся, правда, на него шиловскіе торговцы, потому въ торговл онъ ихъ ошибаетъ, хотя другіе есть съ большимъ капиталомъ,— но хорошій человкъ. Самъ онъ живетъ на мельниц, въ семи верстахъ отъ Шиловой. И домъ, и заводъ, и хозяйство, своя земля.— тысячъ на двадцать всего, долговъ нтъ,— знаю. Въ Шиловой у него дрянненькій домишка, тамъ отецъ его живетъ, старикъ. Сгорлъ этотъ домишка. У сосда,— тоже торгуетъ,— крыша на лавк сгорла. Сосдъ и заяви, что онъ самъ свой домъ поджогъ. Доказателей только дв бабы: одна говоритъ: видла его за полчаса до пожара, какъ онъ прохалъ отъ двора на телг съ возомъ шагомъ, другая:— видла въ тоже время, какъ онъ прохалъ въ тарантас рысью. У него же восемнадцать человкъ свидтелей, что онъ былъ въ это время дома, на мельниц. И кабы страховки, сказать, много, а то восемьдесятъ рублей всего,— по сельскому страхованію. И вотъ посадили… Чудное дло!.. Теперь, значитъ, скажутъ присяжные: нтъ, не виновенъ,— живъ, скажутъ: да, виновенъ,— пропалъ,— въ каторгу!… Да, человку пропасть не долго…
И до сихъ поръ мн живо представляется этотъ его блуждающій, туманный, какъ у сумасшедшаго, взглядъ….
Въ Ростов-на-Дону, на одной изъ улицъ, прилегающихъ къ пригородной слобод, шла толпа зрителей, состоявшая преимущественно изъ женщинъ и уличныхъ мальчугановъ. Изъ воротъ, изъ оконъ, смотрлъ всякій, кто случился тутъ, или кто могъ оторваться отъ работы и выбжать на улицу. Смотрли вс вотъ на что: по средин пыльной мостовой, плотно окруженные толпою, шли четыре донскихъ казака въ своихъ синихъ казакинахъ, съ широкими красными лампасами на брюкахъ, съ длинными, подрзанными въ кружокъ волосами, въ фуражкахъ безъ козырьковъ, надтыхъ, по обычаю, на бокъ, вс молодые, рослые, статные. Съ ними четыре женщины, тоже вс молодыя, одна брюнетка, выдающейся красоты. Двое шли рядомъ, изъ нихъ высокій и широкоплечій игралъ на гармоник плясовую псню то однообразно, однотонно и какъ бы уныло, то, вдругъ, встряхивая волосами съ какой-то тоскливой полуулыбкой, сразу переходилъ на частыя, дробныя колнца, лихо выдлывая задирающія, поджигающія трели. Впереди, на ходу, плясали одинъ казакъ и женщина. Казакъ то только шелъ, припрыгивая и притоптывая въ тактъ, то разомъ схватывался, срывалъ фуражку, закидывалъ ухарски голову, поворачивался къ играющему и, двигаясь задомъ, отчаянно, удальски выбивалъ ногами ‘назадъ съ переборомъ’. Женщина, тоже, или топала въ тактъ, или однообразно прыгала и кружилась. На лиц этой пляшущей застыло, какъ на мрамор, тупое, безпомощное отчаяніе, безконечная безнадежность. Глядя на ея лицо, на ея усталое, но все-таки упорно-равномрное скаканье, на безсильные и какъ бы послдніе взмахи рукъ, казалось, что пляшетъ она въ послдній разъ, что за этой пляской ничего уже нтъ, что кончится пляска и кончится все, допляшетъ она, упадетъ и умретъ… Вторая женщина не шла, а металась. Она то бросалась впередъ плясать, то обхватывала за шею казака, шедшаго рядомъ съ игравшимъ, то припадала къ нему на плечо, и причитала что-то, и рыдала…
Третья женщина и четвертый казакъ шли за ними и о чемъ-то печальномъ говорили между собою, видно было, что они только собою заняты, не слышатъ ни псни, ни. пляски, не видятъ ни пляшущихъ, ни зрителей, забыли обо всемъ. А позади всхъ вела за поводъ гндую осдланную казачью лошадь четвертая — красивая брюнетка, совсмъ молодая, лтъ семнадцати — восемнадцати. Она низко опустила голову, опустила темные большіе глаза и не поднимала ихъ, не смотрла ни впередъ, ни но сторонамъ. Этотъ уставленный въ землю взглядъ ея, это поблднвшее смуглое лицо, эти сдвинутыя черныя брови, вся склонённая впередъ тонкая фигура выражали такую грусть, такую тоску, такую душевную боль и муку, мру которымъ указать трудно, весьма трудно…
— Что это такое?— спросилъ я стоявшаго со мною мастероваго въ передник и съ ремешкомъ на голов.
— А это, видите-ли, казаки у насъ, въ Ростов, всегда стоятъ. Одни годъ простояли, теперь на мсто другая сотня пришла, такъ вотъ ихъ провожаютъ… Двушки, которыя съ ними тутъ любились, жили, значитъ, привыкли… Извстно, жалко… Совсмъ, вдь, уходятъ. Можетъ, никогда больше не увидятъ… Ну, вотъ, и провожаютъ, прощаются… Веселье!..
Дальше и дальше по улиц выглядывали изъ воротъ любопытныя лица, все дальше и дальше уходили пляшущіе, все слабе доносились звуки гармоники, пока не скрылись вс за-угломъ.
Не дай Боже видть мн въ другой разъ такое веселье!… Тяжела пляшущая и скачущая нужда, но пляшущія тоска и отчаяніе — страшны!…
… Это было въ Ельц, во время войны…
Не могу я вспоминать это время безъ дрожи въ груди, безъ томящей боли въ сердц!… Сколько тогда было, во всхъ концахъ, во всхъ мстахъ Россіи этихъ прощаній, проводовъ подъ пули… на кровь… на смерть… ‘Страшно какъ!.. Никогда!…’ Многихъ людей съ тхъ поръ не увидятъ никогда… Тяжелая болзнь человчества — война!..
Провожали изъ Ельца на театръ войны на постройку дорогъ цлый выпускъ техниковъ тамошняго училища, человкъ сорокъ молодыхъ людей. Начальство говорило рчи, священникъ благословлялъ образомъ… Вся платформа покрыта публикой… И тамъ, и тамъ прощаются съ отъзжающей молодежью родные, знакомые… Въ одномъ кружк прилично, богато одтыхъ мущинъ и дамъ стоитъ молодой человкъ въ срой блуз съ зеленымъ поясомъ, кланяется, пожимаетъ руки. Видно, что знакомый, можетъ быть хорошій знакомый. Еще пожимаетъ руку, и кланяется полной пожилой дам. Протягиваетъ руку дочери, двушк, молодой, съ большими карими глазами, съ печалью, съ тоской остановленными на немъ… Она порывисто подала ему руку, она какъ будто что-то хочетъ сказать, или что-то хочетъ сдлать, но не можетъ, не сметъ… нельзя… Вс садятся въ вагоны. Молодой человкъ тоже пошелъ, сталъ на площадк, взялся за колонку и смотритъ на знакомыхъ… Третій звонокъ… сейчасъ кондукторъ свиснетъ… Вдоль всей платформы, между стной публики и вагонами, пустое пространство, какъ корридоръ, только жандармъ одинъ стоитъ въ немъ… Смотрятъ знакомые на узжающаго, смотритъ на него двушка, смотритъ, встртилась глазами и… не выдержала… Дрогнула, перескочила пустое пространство, бросилась на площадку, охватила его за шею и приникла, повисла… Только плечи вздрагиваютъ… Все забыла!… Оторопли, растерялись знакомые… Свистокъ машины… Поздъ пошелъ… Двушку, безъ чувствъ, помертвлую, съ закрытыми глазами относятъ на рукахъ…
Но память перебгаетъ на другія сцены этого военнаго времени, масса ихъ нахлынула, безконечный рядъ разставаній…
Вонъ молодая жена, съ ребенкомъ на рукахъ, прощается съ пхотнымъ офицеромъ… Они живутъ его службой… Онъ ей половину жалованья двойнаго будетъ высылать… А убьютъ?..
Вонъ стараго генерала провожаютъ много знакомыхъ, взрослыя дти, замужняя дочь и розовенькій быстроглазый внучекъ, котораго никакъ не можетъ старикъ передать съ своихъ рукъ матери, никакъ не можетъ насмотрться на него, никакъ не можетъ удержать слезу, сбгающую на сдой усъ…
Вонъ поручика провожаетъ жена и шесть человкъ дтей малъ-мала-меньше…
Вонъ мать на крыльц, передъ почтовой тройкой креститъ безусаго юнкера-сына, только что произведеннаго въ офицеры…
Вонъ ополченцевъ въ шинеляхъ провожаютъ мужики и бабы въ зипунахъ…
Вонъ полкъ на площади, — молебенъ служатъ…
Вонъ въ другомъ город полкъ,— народъ смотритъ на солдатъ, купцы ихъ водкой угощаютъ, колбасой…
Вонъ еще полкъ за городъ выступаетъ… Вс тутъ и офицеры и солдаты… Псня несется, бубенъ…
Прочь! Гоню васъ, прочь прощанья военныя!
Гоню!… Вотъ не въ силахъ прогнать одного прощанья… И никогда не могъ прогнать — и никогда не могъ забыть! Мерещится оно, стоитъ передъ глазами. Тысячи разъ вспоминалось. Семь лтъ уже прошло, а какъ сейчасъ было, какъ живыхъ, вижу этихъ людей…
На кіевской дорог есть станція Казятинъ. Въ ожиданіи позда на Одессу я сидлъ на платформ и смотрлъ на поздъ, остановившійся на полчаса, шедшій изъ Кіева на Брестъ. Денекъ былъ сренькій, пассажировъ изъ вагона выходило мало, и въ одиночку ходившіе люди казались маленькими, слабыми на огромной платформ передъ громаднымъ зданіемъ вокзала. Посл втораго звонка изъ вокзала стали выходить пассажиры и поспшно, по обыкновенію, влзали въ вагоны. Черезъ дв-три минуты платформа совершенно опустла, только и остались на ней: начальникъ станціи, жандармъ, кондукторъ и какъ-разъ противъ меня еще одинъ человкъ. Этотъ человкъ былъ въ черномъ офицерскомъ пальто, въ военной фуражк, съ Георгіемъ на груди и безъ ноги. Совершенно безъ ноги,— изъ-подъ недлиннаго лтняго пальто ее совсмъ не было видно. Стоялъ онъ на одной ног, подпираясь подъ мышки длинными костылями. Онъ былъ молодъ,— усы только выростали, лицо худое, желтое, выстрадавшее много. Вагонъ втораго класса, передъ которымъ онъ стоялъ, не имлъ площадки,— въ немъ была дверь прямо сбоку и въ этой двери окно больше и выше другихъ оконъ. Стекло было спущено и въ окно выставилась, опершись локтями, двушка-ли, женщина-ли лтъ двадцати, двадцати двухъ-трехъ, въ шерстяномъ сромъ плать, съ открытой головой. Она плакала, не всхлипывала, не рыдала, а тихо плакала, медленно, противъ воли набгали слезы, медленно вытирала она ихъ бывшимъ въ рукахъ платкомъ. Блокурое лицо ея было, кажется, немного рябовато, было некрасиво, но вмст съ тмъ чрезвычайно пріятно, привлекательно, на немъ выражалась тихая грусть, спокойная грусть и печаль, и спокойствіе это хватало за сердце, томило душу. Въ это лицо, въ эти свтлые, влажные глаза офицеръ впился взглядомъ и не отводилъ его, не моргалъ даже, казалось.
— Пишите-же… Больше, подробно… говорила она.— Не лнитесь…
— Что вы! Вы знаете, что для меня это… это — все… Вы-то пишите!…
— Я всегда была исправна… Сейчасъ-же буду отвчать… Вы не печальтесь тамъ, берегите себя…
Замолчала и слезы стала утирать. У него лицо какъ изъ бронзы отлитое,— неподвижно остановились на немъ и мука, и тоска, и мольба.
— Я сама первая напишу, какъ…
Громко, быстро зазвучалъ колоколъ, — потомъ: разъ, два, три!
— Еще прощайте!… Прощайте!… Она протянула руку… Для поцлуя протянула,— сразу видно.
Офицеръ качнулся впередъ, хотлъ броситься, шагнуть скоро,— костыли мшали… Передвинулъ, переступилъ, чуть не упалъ… Схватилъ руку… Костыль правый валится… Прижалъ локтемъ… Согнулся… Прильнулъ губами къ рук, приникъ лицомъ и застылъ…
— Прощайте!… Прощай!… Дорогой мой… Хорошій… Не забудь меня!…
Вполголоса эти слова проговорила…
Свистокъ кондуктора, — отвтный свистъ паровоза и поздъ тихо, неслышно покатился.
Офицеръ схватился за костыль, сталъ ровно и окаменлъ. Онъ не замчалъ, какъ вагоны близко проходили мимо него,— смотрлъ и смотрлъ на удаляющееся окно… Тамъ по-прежнему она была до половины снаружи, опершаяся на локти. Она утирала лицо, смотрла на него и вотъ медленно, постепенно поклонилась разъ… поклонилась другой… поклонилась третій… Опять утираетъ лицо, опять смотритъ… Опять… поклонилась… поклонилась… Поздъ дальше и дальше отходитъ… Поздъ на стрлк изогнулся… Смотритъ она и опять равномрно такъ кланяется… кланяется… кланяется… Быстре, быстре уносятся вагоны, въ окн фигура стала меньше казаться, лица уже не различишь, но опять виденъ платокъ, опять поклонъ… другой… третій…
А на платформ ни одного уже человка не было,— пусто. Офицеръ только стоялъ на томъ-же мст, какъ статуя, не двигаясь, не шевелясь… и все смотрлъ туда, гд вагоны слились уже въ одну сплошную полосу, на которой едва замтна тнь человка… Вотъ тнь наклоняется… наклоняется… наклоняется… Окаменлое лицо все смотритъ, смотритъ и не чувствуетъ, какъ по немъ слезы бгутъ… бгутъ… Давно уже бгутъ… давно… Кто они?… Что они другъ другу?… Куда окно унесло ее съ ея горемъ, съ ея слезами?… Зачмъ здсь, на этой плит камня осталось на длинныхъ костыляхъ это безногое полутло, одинокое, какъ ненужное, какъ забытое?.. Сердце вотъ сейчасъ у меня болзненно, мучительно сжимается, замираетъ, падаетъ… И вспоминается мн…
… Тонкія, блыя руки обвили мою шею, нжное, красивое лицо припало на мою грудь…
— Прощай… Прощай… Милый мой, дорогой… Не забудь меня… шепчутъ розовыя губы… Слезы борятся со словами, рыданія душатъ ихъ… Сильне, крпче прижимается къ груди головка съ длиною русою косою… Волной бьется, трепещетъ грудь… Птицей бьется, трепещетъ душа…
О себ самомъ воспоминанія, свои собственныя разставанія, прощанія закружились роемъ, вихремъ… Полетли вереницей… Побжали чередой…
— Прощай, говоритъ мн мать.— Учись хорошенько, не шали! Къ Рождеству отецъ за тобой прідетъ, домой возьметъ…
Тихонько утираетъ слезы… Креститъ меня… На мн новенькій мундирчикъ первоклассника гимназиста…
— Прощай! Прощай! Скоре прізжай въ Москву! Не опаздывай! Въ университет увидимся!— весело, громко кричатъ мн, вызжающему со двора, безусые товарищи, покинувшіе послднюю гимназическую скамью и устроившіе первую пирушку безъ опасенія инспектора и директора…
— Прощай!— говоритъ мн постарвшая уже мать.— А лучше останься… Не зди… Зачмъ?…
— Не могу! Такъ нужно!.. Я долженъ!…— отвчаю я сдавленнымъ въ горл голосомъ.
Много, долго она рыдаетъ… Ее уводятъ…
— Прощай! Въ самомъ дл, не здилъ-бы!— говоритъ мн и отецъ.
— Нельзя!…
— Какъ знаешь,— не мн тебя учить!…
Потомъ матери нтъ…
— Прощай!.— говорятъ опять товарищи, друзья. Только на лицахъ уже морщины, забота.
— Все будетъ сдлано, исполни и ты!…
Потомъ шумное, большое общество провожаетъ насъ двухъ…
Провожаютъ меня въ воскресенье пять шесть человкъ пріятелей, слесарей одесскихъ желзно-дорожныхъ мастерскихъ…
Еще и еще проводы и тамъ, и тамъ… И съ сожалніемъ, и ст<испорчено>ью, и со слезами, и равнодушныя, и холодныя…
Потомъ опять отецъ одинъ уже меня провожаетъ. Я узжалъ… Но я не зналъ, куда я узжалъ… Не зналъ за двадцать-ли верстъ поверну на лво, за сто-ли верстъ сверну на право, гд буду черезъ день, въ какое мсто попаду черезъ мсяцъ…
Отца я обманывалъ: я сказалъ, что ду туда-то, за тмъ-то, и онъ врилъ. Только странно,— онъ былъ человкъ твердый, спокойный, много разъ онъ меня провожалъ и никогда не плакалъ, никогда особенно не горевалъ. И эти проводы были похожи на прежнія, и въ этотъ разъ у него не была убита надежда видть меня снова. Только странно, повторяю. Когда я слъ въ вагонъ, когда онъ въ открытое окно сказалъ мн въ послдній разъ: прощай, у него вдругъ, сразу какъ-то, смотрвшіе на меня глаза переполнились слезами и сразу слезъ много полилось…
И я видлъ, что онъ неподвижно стоялъ, повернувшись лицомъ къ уходящему нашему позду, видлъ, пока голова моя скрылась за поворотомъ дорожной выемки.
Я былъ очень взволнованъ, слезы бурлили въ груди.
— Что это съ отцомъ?… Никогда этого съ нимъ не было…
— Можетъ быть,— предчувствіе, что никогда больше не увидитесь…— сказалъ сидвшій рядомъ товарищъ, неврившій въ предчувствія…
И мы никогда больше не увидлись… Я былъ за тысячи верстъ, подъ втвями пахучаго кипариса, когда отецъ въ послдній разъ взглянулъ на, стоявшую за окномъ нашего дома, березу…
Потомъ…
— Прощайте! Будемъ васъ помнить!— говоритъ писецъ земской управы захолустнаго городка…
— Прощай!.. Жаль тебя… Ты опять загляни къ намъ, какъ можно будетъ!… говоритъ Трофимъ, въ большихъ сапогахъ и рукавицахъ, на краю степнаго села…
— Прощайте! Дай Богъ, чтобы вамъ лучше было, чмъ у насъ!… говоритъ человкъ въ мундир, когда я сажусь въ почтовый тарантасъ рядомъ съ другимъ человкомъ въ мундир передъ большимъ желтымъ зданіемъ строгой архитектуры, обнесеннымъ высокой стной, съ воротами аркой…
— Прощайте! говоритъ пріятель въ глухую, темную ночь, за послднимъ заборомъ далекаго восточнаго городка, усаживая меня въ телгу, запряженную парою заморенныхъ лошаденокъ…
— Прощай! говоритъ товарищъ, съ которымъ я давно не видался и который одиноко провожаетъ меня на станцію желзной дороги, въ сорока верстахъ отъ границы…
— Прощай Россія!… говорю я, опершись на бортъ парохода и теряя изъ виду, постепенно сглаживаемое туманомъ, зданіе русской таможни на пустынномъ дунайскомъ берегу…
Я не думалъ скоро увидть Россію…
Мукъ, терзаній, тоски перенесъ я много отъ мысли, отъ сознанія, что надолго, что навсегда простился съ тмъ, что дорого мн, съ тмъ, чего я — часть, съ тмъ, что я самъ…
Но я опять увидлъ… Россію, но не увидлъ… многихъ русскихъ людей…
— Прощай! говорилъ я…
А нжное, красивое лицо и розовыя губы блдны… Головка съ русой косою неподвижна… Тонкія блыя руки сложены… Голубые глаза, міръ красившіе мн, закрыты!..
Она лежала въ гробу…
‘Страшно какъ!.. Никогда!…’
Не надо! Не надо!… Не хочу я вспоминать прощаній съ мертвыми!… Не хочу вызывать тни вольною и невольною смертью умершихъ!… Нтъ возврата, нтъ надежды на новое свиданіе, на новое ‘прощай’!… Холодъ!… Ужасъ!…
Тяжкое, страшное это слово ‘прощай’!…
10 октября 1885 года.
Коротоякъ.