ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ДМИТРІЯ СЕРГЕВИЧА
МЕРЕЖКОВСКАГО.
Томъ XV.
Типографія Т-ва И. Д. Сытина. Пятницкая ул., с.
Москва.— 1914.
Пророчество и провокація.
Пророчество и провокація.
——
Пророчество и провокация, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1914
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Лучше быть шутомъ гороховымъ, чмъ современнымъ ‘пророкомъ’. Лучше бить камни для мостовой, чмъ назваться учителемъ.
‘Не называйтесь учителями, ибо одинъ у васъ Учитель’. Это давно сказано. И еще: ‘Вс пророки и законъ прорекли до Іоанна.— Изъ рожденныхъ женами не возставалъ большій Іоанна Крестителя, но меньшій въ царств небесномъ — больше его’, т.-е. больше величайшаго пророка.
Если нтъ и не будетъ пророковъ, это не значитъ, что нтъ и не будетъ пророчества, наоборотъ: потому-то и нтъ пророковъ, что вс обладаютъ прозрніемъ божественной истины, т.-е. причастны духу пророческому. Никто не пророкъ, никто не учитель, потому что вс учатъ и учатся. Нтъ великихъ и малыхъ, потому что вс равны въ Единомъ.
Это еще не исполнилось и, судя по всему, что сейчасъ происходитъ, исполнится не скоро. Но вотъ именно теперь, когда умолкли пророчества, заговорили пророки, когда ученія мало — учителей много.
‘Не называйтесь учителями’, сказано такъ, что глухіе могли бы услыхать. Но имющіе уши не услышали. Только и длали, только и длаютъ, что лзутъ въ учителя, въ пророки. Сами лзутъ и другихъ тащатъ.
Нтъ боле дряхлаго язычества, чмъ современное поклоненіе учителямъ и пророкамъ, ‘поклоненіе героямъ’. Лучше поклоняться идолу-чурбану, чмъ идолу-герою, все равно, ‘божественному’ Цезарю или ‘божественному’ Шаляпину.
Нтъ боле смраднаго удушья, чмъ то, въ которое попадаетъ пророкъ, тснимый толпою.
Нтъ боле злостной провокаціи, чмъ современное пророчество.
— Покажи знаменье, сотвори чудо.
— Чудо могутъ видть только врующіе,— поврьте и увидите.
— Чему же врить? Ты все говоришь, а не длаешь. Какія дла твои? Были у насъ пророки — т шли на смерть. А ты, что?
— Я пойду вмст съ вами.
— Ступай же впередъ, а мы за тобою.
— Пойдемъ, когда велитъ намъ Богъ. Но вы не знаете Бога. Я вамъ еще не сказалъ. Слушайте…
— Слыхали, довольно. Соловья баснями не кормятъ.
— О, родъ лукавый и неврный!
— Нтъ, братъ, шалишь. Зубы не заговаривай!
— Трусъ!
— Шарлатанъ!
— Провокаторъ!
И если новаго пророка не побиваютъ камнями, какъ древнихъ, то заплевываютъ, забрасываютъ гнилыми яблоками, тухлыми яйцами и сажаютъ въ сумасшедшій домъ.
Толпа не любитъ оставаться въ дуракахъ, а по горькому опыту знаетъ она, что почти вс пророки оставляли ее въ дуракахъ. У толпы, какъ у мухи, тысячи глазъ, но глаза подслповатые: не умютъ отличать Магомета отъ Каліостро.
Вотъ почему толпа и въ наши дни поступаетъ со своими пророками такъ же, какъ въ средніе вка съ колдунами и вдьмами: судитъ ихъ ‘Божьимъ судомъ’ — тащитъ въ огонь или въ воду, не сгоритъ, не утонетъ — стало-быть, съ дьяволомъ снюхался, а начнетъ горть или тонуть, значитъ невиненъ — вытащатъ, а не успютъ — воля Божья, зато душа спаслась,— и у толпы новый мученикъ, съ которымъ она и носится впредь до новйшаго.
И если даже слушаютъ, врятъ, то все же нтъ-нтъ — и загорится въ глазахъ толпы тотъ огонекъ, который случалось видть миссіонерамъ въ глазахъ людодовъ: ‘разложить бы костеръ, да испечь тебя, какъ слдуетъ’.
Лакома толпа до печенаго мяса пророковъ.
И толпа въ своей жестокости права: подломъ вору мука.
Ужъ сколько разъ твердили міру…
Да, видно, все не въ прокъ.
И нын, какъ прежде, бдные, милые мальчики, вмсто того, чтобы учить латинскій урокъ, мечтаютъ сдлаться пророками.
Хочется сказать имъ: не мечтайте, поврьте, что участь любого Ивана Ивановича завидне, чмъ участь пророка, будьте добрыми людьми, а если не можете, то ужъ лучше пьянствуйте, развратничайте, подписывайте фальшивые векселя — только не лзьте въ пророки, помните, что человческая, не Божья слава — позорнйшій изъ всхъ позорныхъ, столбовъ.
Я думалъ такъ, читая книгу Стриндберга — ‘Адъ’.
‘Адъ?— Но вдь я же воспитанъ въ глубочайшемъ презрніи къ аду, какъ плоду фантазіи, сваленному въ общую сорную яму суеврій. И все же я не могу отрицать самой дйствительности. Въ этомъ-то и заключается новое толкованіе такъ называемой ‘вчной муки’: мы находимся въ аду здсь, внизу. Земля — это адъ, темница, воздвигнутая Высшимъ Разумомъ. Адскій огонь, это — желаніе: осужденнымъ даютъ все, чего они желаютъ, но лишь только желаніе исполнено, какъ предметъ его становится ненужнымъ. О, суета, суетъ! И посл перваго разочарованія Высшія Силы вновь разжигаютъ пламя. И пресыщеніе отвращеніе ко всему мучитъ больше, чмъ неутоленное желаніе. Такъ терпитъ дьяволъ вчныя муки, потому что иметъ все, чего хочетъ, и не можетъ уже больше ничего желать, ничмъ утолиться.
Такъ будемъ же страдать, не надясь ни на одну радость жизни. Ибо, братъ мой, мы въ аду!
Передо мною встаетъ картина дантовскаго ада, раскаленные гробы гршниковъ…’ заключаетъ Стриндбергъ.
Можетъ-быть, и вправду, съ дантовскаго Ада не появлялось книги, боле достойной этого имени, не звучало боле пронзительнаго вопля вчной муки: братъ мой, мы въ аду!
Адъ Стринберга — сумасшествіе, не въ переносномъ, а въ точномъ смысл слова. А грхъ, за который онъ попалъ въ адъ,— желаніе быть пророкомъ.
Вотъ какъ это случилось.
Между 80-ми и 90-ми годами прошлаго вка испыталъ онъ три превращенія: первое — соціализмъ, мечта устроить Царствіе Божіе безъ Бога, второе — индивидуализмъ, мечта книжныхъ затворниковъ, подобныхъ Ренану и Флоберу, о верховномъ правительств самодержавныхъ мудрецовъ — ‘мандариновъ’. И третье, послднее — католичество, мечта о возрожденіи средневковой теократіи съ римскимъ папой во глав. Въ соціализм, какъ это нердко случается, Стриндбергъ былъ женолюбцемъ, феминистомъ, отрекшись отъ соціализма, какъ тоже часто бываетъ, сдлался женоненавистникомъ. Наконецъ переходныя ступени отъ второго превращенія къ третьему — окультизмъ, алхимія, магія, теософія.
И каждый разъ, какъ въ новую вру крестится,— онъ ее не только исповдуетъ, но и проповдуетъ — пророчествуетъ. Въ этомъ вся его бда: назвался груздемъ, ползай въ кузовъ, назвался пророкомъ, жди провокаціи.
Это и сбылось надъ Стриндбергомъ.
И здсь, какъ везд, провокація обоюдная: обличалъ — обличаютъ, требовалъ — требуютъ, провоцировалъ — провоцируютъ.
Учитель ушелъ впередъ, а ученики, отставая, длались врагами? И враговъ у него теперь больше, чмъ волосъ на голов. Соціалисты, ‘мандарины’, женщины, оккультисты, алхимики, маги, теософы, можетъ-быть, и католики, которые чуютъ въ немъ измну,— все это несется за нимъ по пятамъ, какъ свора гончихъ за раненымъ звремъ или толпа Евменидъ за убійцею.
Манія пророчества, манія величія переходитъ въ манію преслдованія, опять-таки не въ переносномъ, а въ точномъ смысл слова. Онъ уже сидлъ въ сумасшедшемъ дом. Читая Адъ, испытываешь страхъ, какъ бы онъ опять туда не вернулся.
Всюду чудятся ему ‘покушенія’: врачи хотятъ его упрятать въ желтый домъ, женщины — отравить, соціалисты — зарзать, анархисты — взорвать, оккультисты — заколдовать, алхимики и маги — убить электрическимъ токомъ, который по ночамъ, когда онъ спитъ, направляется въ самое сердце его черезъ потолокъ и стны изъ какой-то сложной машины, поставленной на чердак или крыш сосдняго дома: онъ задыхается и, выскакиваетъ въ окно. Бгаетъ изъ дома въ домъ, изъ города въ городъ, изъ страны въ страну, но нтъ убжища, нтъ спасенія: везд враги, соглядатаи, сыщики, провокаторы.
До какого безумія дошелъ онъ, можно судить по тому, что въ ласк собственной матери онъ видитъ провокацію.
И не только люди, но и животныя, бездушныя вещи, преслдуютъ, подсиживаютъ, пророчествуютъ, провоцируютъ. Ночные шорохи, игра тней на вдавленной подушк, игра свта на шероховатостяхъ цинковой ванны, стеариновыя сосульки оплывшей свчи, открывшаяся на вщей страниц книга, поднятый на улиц лоскутокъ газетной бумаги съ неоконченною фразою, скрещенные на лсной тропинк, въ вид буквъ, сучки — все — чудо, все — знаменье, все — ‘перстъ’, пророчество или провокація. Въ томъ-то и ужасъ его, что не уметъ онъ отличить пророчество отъ провокаціи, Бога — отъ дьявола.— ‘Я искалъ Бога и нашелъ дьявола’.— Да, древній Отецъ лжи — исконный Провокаторъ. И отецъ посылаетъ дтей своихъ, безчисленныхъ мелкихъ бсовъ. Дьявольское пророчество — провокація становится вчно вющей, пламенющей недотыкомкой безумія. Отнын вся жизнь его — сплошной бредъ, сплошной адъ.
И вовсе не выходъ, какъ думаетъ Стриндбергъ, а глубочайшій послдній ‘кругъ’ ада — его послднее обращеніе въ католицизмъ.
Опять, увы, опять и тутъ пророчество, и тутъ провокація.— ‘Раздается проповдь Крестоваго похода противъ турокъ и евреевъ — и скоро на площадяхъ запылаютъ первые костры, на которыхъ будутъ сжигать вдьмъ’.— ‘Мн стало ясно, что освобожденіе человчества — одна нелпость’. Какъ будто можно сжечь недотыкомку на костр инквизаціи! Какъ будто всякая инквизиція, старая и новая, не та же провокація! Какъ будто римскій папа, назвавшій себя ‘непогршимымъ учителемъ’,— не всемірно-историческое нарушеніе заповди: ‘не называйтесь учителями’!
Кажется, впрочемъ, самъ Стриндбергъ чувствуетъ, что его крещеніе въ римскую вру такое же непрочное, какъ и вс остальныя. Десницею созидаетъ, шуйцею разрушаетъ. ‘Дорога креста ведетъ меня назадъ къ религіи моихъ предковъ’, т.-е. къ римскому католичеству.— Это съ одной стороны, а съ другой: ‘примиреніе со старою религіею, т.-е. съ римскимъ католицизмомъ, невозможно: насъ ожидаетъ не возвратъ къ отжившимъ идеаламъ, а движеніе къ новому’.
Кажется, самъ онъ чувствуетъ, что попалъ не туда — не на лоно матери, а подъ розги мачехи.— ‘Разв религія — наказаніе, а Христосъ — Мститель?’ спрашиваетъ онъ и знаетъ, что если получилъ отвтъ, то не словами, а розгами.— ‘Что же длать? Смириться… Смириться передъ Богомъ? Но разв не кощунство — превращать Всевышняго въ плантатора, владющаго неграми?’ — ‘Вс древніе боги превращались въ демоновъ: Прометей-Люциферъ сталъ Сатаной. Неужели же и…?’ Тутъ русскія цензурныя точки. Но смыслъ понятенъ: ‘я искалъ Бога и нашелъ дьявола’.
Нтъ, дйствительный исходъ изъ ада — не католицизмъ, не обращеніе въ какую бы то ни было старую или новую вру, а лишь обращеніе въ себя самого (‘metanoite, опомнитесь, обратитесь’), окончательное сознаніе того грха, за который онъ попалъ въ адъ.
‘Моя жизнь — знаменье, примръ, служащій другимъ для исправленія, притча для доказательства ничтожества славы, притча для юношества о томъ, какъ не слдуетъ жить, притча — я, считавшій себя пророкомъ и оказавшійся нын жалкимъ хвастуномъ’.
Кто говоритъ такъ, тотъ не погибъ. Но и не спасся, чтобы спастись, надо не говорить, а длать. И если бы Стриндбергъ началъ длать, то прежде всего сжегъ бы книгу свою, ибо такихъ книгъ нельзя писать, нельзя читать. Это не книга, а та черепица, которою скребъ струпья свои прокаженный Іовъ. Какъ будто слышится и самый звукъ ужаснаго скребка. И книга выпадаетъ изъ рукъ…
Что ужъ тутъ говорить! Хочется сдлать, какъ друзья Іова: ‘сидли съ нимъ семь дней и семь ночей, и никто не говорилъ ему ни слова, ибо видли, что страданіе его весьма велико’.
А когда молчать не хватитъ силъ, то скажемъ: бдный Стриндбергъ, бдные мы! Ибо не онъ одинъ, ‘а мы вс въ аду, вс ждемъ второго Господня сошествія въ адъ. Маленькія дти, почти голыя, выброшенныя на улицу въ лютый морозъ,— сидимъ, замерзаемъ и плачемъ, и кричимъ — не докричимся матери.
И еще скажемъ ему, чтобъ не слишкомъ онъ боялся и стыдился своего безумія: оно вдь не только его, но и наше, надъ всми нами свиститъ и воетъ ураганъ безумія — кто головой выше, надъ тмъ страшне, былинки гнетъ, дубы выворачиваетъ съ корнемъ. Такіе разные, но одинаково современные люди, какъ Мопассанъ и Гаршинъ, Ницше и Глбъ Успенскій, одинаково сходятъ съ ума. И Достоевскій скользилъ по краю той же пропасти. Л. Толстой, это воплощенное душевное здоровье, нкогда пряталъ онъ себя ружье, чтобъ не застрлиться, веревку, чтобъ не повситься. И теперь, уже каменя въ своей старческой мудрости, не выдержалъ, вдругъ закричалъ: ‘Накиньте намыленную веревку на мою старую шею!’ Отчего не умолкаетъ въ ушахъ этотъ крикъ, раздавшійся, точно крикъ послдняго ужаса, послдняго безумія, не только надъ Россіей, но и надъ, всмъ человчествомъ?
Кажется иногда, что въ настоящее время абсолютное душевное здоровье — абсолютная пошлость.
Это, конечно, не такъ. Если путь къ религіи — черезъ безуміе, то сама она — высшій разумъ, если путь къ религіи — черезъ болзнь, то сама она — высшее здоровье. Истинно религіозными людьми могутъ быть только безконечно разумные, безконечно здоровые. Чудо исцленія — первое чудо религіи.
Но, пока не совершится оно, не будемъ считать немощь нашу здоровьемъ, безуміе наше — пророчествомъ. Будемъ помнить, что, когда заговоритъ пророчество, пророки замолчатъ. И не на кострахъ инквизиціи, не на ночныхъ огняхъ безумія, а только въ утреннемъ солнц свободы и разума недотыкомка ложнаго пророчества — провокація до тла сгоритъ.