Василий Курочкин
Проницательные читатели
(Из рассказов о старых людях)
ПРИМЕЧАНИЯ
Проницательные читатели, Курочкин Василий Степанович, Год: 1863
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны
М., ГИХЛ, 1957
Читатель! То есть не проницательный читатель и — главное — не литературных дел мастер, а простой, обыкновенный читатель, к тебе обращаюсь — поговори с нашими критиками, проницательными, глубокомысленными критиками. Ты — человек среднего круга, среднего образования, с достаточными средствами к жизни, чтоб не воровать, и не настолько богат, чтобы зажиреть в бездействии. Ты ни сыт, ни голоден, у тебя всегда исправен желудок и хорошо работает голова, ты не живешь ни на чей счет, никого не морочишь и никому не завидуешь. Ты уж тем приносишь обществу пользу, что не делаешь обществу вреда. При таких условиях ты много, много читаешь, и читаешь с толком, без задней мысли. Сделай услугу мне — это и для многих других будет услугою — поговори с нашими критиками.
Вот в чем дело.
В 1863 году вышел роман г-на Чернышевского ‘Что делать?’. Под заглавием прибавлено: ‘Из рассказов о новых людях’. Разумеется, ты уж прочел этот роман, и я не буду рассказывать тебе его содержание. Ты знаешь, что здесь идет речь о том, как должны бы жить люди, по-человечески, как они уже могут жить, как даже некоторые уже живут, как они сходятся друг с другом, как любят, не надоедая один другому и не насилуя страстей и привязанностей, как трудятся, сохраняя уважение к чужому труду, как из этого общего труда вытекает, как необходимое последствие, общее благоденствие, счастие. Читая этот роман, ты, не без умственного наслаждения, задумывался над некоторыми его страницами и — конец концов — ты прочел роман не без пользы для себя, следовательно, и для других, а это уж много значит. Роман этот, между прочим, напомнил тебе, что надо относиться с любовью и снисходительностью ко всем проявлениям подобной тебе личности: к ее труду, симпатиям и убеждениям. Хорошо, если бы все читатели были такие же, как ты, мой добрый обыкновенный читатель. К несчастию, есть еще читатели злостные, и между таковыми не последнее место занимают литературных дел мастера, литературщики, нечто вроде таможенных при заставах или евнухов в восточных гаремах. Это несчастные, возбуждающие сожаление люди. У них так же, как и у тебя, две руки и две ноги, на лице нос, два глаза, губы и уши, но всеми своими общечеловеческими органами они как-то неестественно пользуются. Легкие у них, например, требуют не кислорода для дыхания, как твои, а вдыхают с наслаждением некий зловонный сернисто-водородный газ, от которого ты бы задохнулся. В их мозгу находятся какие-то особые частицы, соединяясь с которыми самая свежая умственная пища, приходящая извне, претворяется мигом в мерзкую кашу, необходимую для поддержания жизни в их не исследованном еще зоологиею организме. В их глазах отражаются не предметы внешнего мира, а какие-то призрачные представления об этих предметах. Когда они читают, то от дыхания их печатные слова в книге покрываются ржавчиною, самые буквы трясутся и разлагаются на составляющие их частицы, когда пишут, то обыкновенные чернила получают особое свойство никогда не высыхать на бумаге и пачкают каждого, кто только будет иметь неосторожность коснуться до злоуханных отделений искаженного мозга этих несчастных, отделений, сохраняющих свою ядовитость даже в книге или газете, в которую переходят посредством терпеливого, всевыносящего типографского станка. Наборщики в типографии сказывали мне, что от набора сочинений подобных господ руки их покрываются струпьями и коростами, на лице выступает сыпь, — и головокружение с тошнотою, как во время качки на пароходе, заставляет их прекращать работу. Наборщики-дети, лет десяти или двенадцати, не выдерживают этой болезни и умирают.
Хочешь, читатель, я тебя познакомлю с подобными личностями? В видах ознакомления с природою необходимо изучать все отделы, семейства, роды и виды животного царства, как оно ни бывает подчас омерзительно. Или довольно на первый раз знания, что существуют на черноземе московском и в петербургских болотах подобные семейства двуруких млекопитающихся? Пожалуй, и довольно, если ты уже почувствовал некоторую горечь во рту и стеснение в сердце. Яд человекознания надо давать небольшими приемами и с промежутками. Вот теперь, в промежуток, займемся предметами веселыми. Поди, например, поговори с господином Ростиславом о новом романе г. Чернышевского. Ростислав — это критик особой породы. В разговоре с ним на тебя так и пахнет воспоминаниями детства, когда ты долбил краткого Греча и выводил на бумаге цитаты вроде того, что ‘счастие катается, как шар, сегодня служит одному, а завтра другому’ и пр.
— Позволь, братец, позволь, — отвечаешь ты мне, — об каком это Ростиславе хочешь ты говорить, или хочешь, чтоб я говорил с Ростиславом? Ни с каким Ростиславом я говорить не намерен, потому что я, как ты сам это заметил, простой читатель, с толком и здравым смыслом. Я ведь не стану и не могу читать того, что пишет г-н Ростислав. Я знаю, что он пишет, с детства привык встречать его имя в ‘Северной пчеле’, но что такое он пишет, зачем пишет, почему пишет — я никогда не знал, не знаю и — опять-таки тебе говорю — и знать не намерен. И не стыдно ли тебе занимать мое внимание Ростиславами? Все равно, что ты бы мне стал говорить об Раппапорте. Я знаю, что есть слово Раппапорт, знаю, что, не будь этого слова, не было бы и ‘Сына отечества’, потому что не может же г-н Старчевский, хотя бы и в Японии были у него подписчики, сочинить новое слово, или Раппапорта сделать, но что такое значит это слово — рап-па-порт, — я не знаю и знать не хочу. Имя ли это собственное или нарицательное, местоимение или междометие — я не знаю. Мне известно только, что водовоз каждое утро приносит ко мне в кухню воду, а почтальон оставляет в моей передней ‘Сына отечества’, и я знаю, что так как вода принесена, то я буду пить чай’ и так как ‘Сына отечества’ принесли, то между множеством слов, неизвестно для чего собранных на одном, вчетверо перегнутом листе скверной бумаги, я неизбежно встречу слово рап-па-порт, оттиснутое даже несколько крупнее, чем другие слова, — и с меня этого довольно. Точно так же я разумею и об Ростиславе. Я знаю, что как Раппапорт, так и Ростислав нужны — один для ‘Сына отечества’, другой для ‘Северной пчелы, — а зачем ‘Сын отечества’ или зачем ‘Северная пчела’, я не знаю. Ведь в ‘Искре’ же было сказано, и совершенно справедливо сказано, что уж так нужно, чтобы была ‘Северная пчела’, и что Греч нарочно для нее даже типографию завел.
Для какого ж черта!
Очень нужно, право,
Знать мне Раппапорта
Или Ростислава.
Я не знаю толку
В разной чертовщине,
Наводнившей ‘Пчелку’,
Неизбежной в ‘Сыне’.
На Руси изданья
Разного есть сорта,—
Им нужны писанья
Даже Раппапорта,
Даже Ростислава, —
Значит, есть причина…
Ну, и расти слава
И ‘Пчелы’ и ‘Сына’!
А я уж не буду читать ни ‘Сына’, ни ‘Пчелку’. Прежде еще я просматривал иногда ‘Пчелку’. Теперь не просматриваю потому, что от нее несет какою-то удушливою гарью, нисколько не уступающею изгари Аскоченского. А всему виновата Толкучка, несчастная погоревшая Толкучка.
С дымом пожара
Рынок толкучий
После угара
Бред неминучий,
Дикие слухи,
Праздные толки
Вызвал в старухе
‘Северной пчелке’.
В год, как нарочно,
Рынок успели
Выстроить прочно, —
Но и доселе
Веет от старой
Тем же пахучим
Дымом пожара
В рынке толкучем.
— Все равно, читатель, раз в году можно заглянуть и в ‘Пчелку’, тем более летом, к тому же нам нужно знать, как отозвались литературщики на роман ‘Что делать?’. Покуда самые решительные отзывы были в ‘Северной пчеле’ (NoNo 138 и 142), начнем же с литературщиков ‘Пчелки’. По ниточке, может, и до клубка доберемся.
Итак, читатель, посмотрим, как отнесся критик Ростислав к роману ‘Что делать?’.
— Очень просто, — перебиваешь ты. — Он прочел внимательно весь роман, уловил в нем основную идею и, сообразив, насколько эта идея вытекает из содержания романа, т. е. сверив впечатление, производимое романом, с его очевидною задачею, произнес об нем свой приговор. Так, кажется, должны бы относиться к разбираемым ими романам критики. Так, вероятно, отнесся и г. Ростислав.
— Нет, читатель, ты не знаешь литературщиков! Так отнестись было бы действительно очень просто, а они ничего спроста не делают, всё с ужимкою. Вот какие ужимки делают они вообще и с какими ужимками, в частности, выступает перед тобой г. Ростислав.
Прежде всего основанием своих суждений об каком-либо продукте ума человеческого они ставят рынок, на котором предлагается этот продукт. ‘Гм! — сказал г. Ростислав, — роман ‘Что делать?’ напечатан в ‘Современнике’ — ладно’. Основание суждений тут уж положено, критик уж знает, как отнестись к роману — т. е. расхвалить или разругать его. (Что ж делать, читатель, когда уж наши литературщики критиканы такие!) Затем является вопрос: в какой мере расхвалить или разругать его? Для решения этого вопроса критикан задается двумя новыми вопросами: 1) какого мнения о романе редакция журнала, в котором он напечатан, и 2) кто автор романа? Первый вопрос представляет немалое затруднение критикану: черт его знает, какого мнения редакция об романе, ведь только одни ‘Московские ведомости’ да разве еще автор ‘Капли’ сами хвалят свои сочинения. А между тем узнать нужно, чтобы чувствительнее уязвить редакцию. Критикана осеняет блестящая мысль: нужно узнать, сколько заплачено за роман? — думает он, — и отправляется в книжный магазин, в котором принимается подписка на известный журнал, покупает какую-нибудь брошюрку за 10 коп. и долго, долго остается в магазине, прислушиваясь к разговорам сотрудников журнала или знакомых редактора. Вдруг — о, счастие! — ожидания его увенчались успехом — за роман заплачено столько-то, говорит конторщик одному из сотрудников. ‘Ладно’, — думает критикан, и в голове его уже зреет ядовитая заметка против редакции журнала: ‘Ишь, мол, за что платят деньги — хорошо!’ Теперь следует решить второй вопрос: кто автор романа? Автор обыкновенно или подписывается настоящим именем, или псевдонимами, или вовсе не подписывается.
Какие муки испытывают критиканы для узнания анонимов и псевдонимов, каким добровольным истязаниям подвергают себя — об этом нельзя говорить мимоходом. Это может составить предмет особого пространного сочинения. Берем случай, когда автор подписывается настоящим именем…
— Ну так и довольно, если автор подписывается настоящим именем, — говоришь ты, мой простой читатель,— особенно, если его имя уже известно… Что же нужно еще, чтобы сказать свое мнение о романе?
— О! да не перебивай же меня, мой читатель. Помни, что я тебе представляю характеристику критикана, с которым ты, разумеется, не можешь иметь ничего общего. Как что еще нужно критику? Имя для него звук пустой. Ему еще необходимо знать, кто именно носит это имя, иначе как же он напишет свою глубокомысленную рецензию, ведь ее будут читать не одни простые читатели, а и проницательные — надо же ему отличиться своими сведениями и способностями.
Для этого ему необходимо узнать: отчество, фамилию, возраст, пол, происхождение, звание, приметы и все, что пишется обыкновенно в формулярных списках, указах об отставке, свидетельствах, адресных билетах, паспортах и пр. Все сие ему необходимо знать несравненно подробнее, чем оно обозначается в формулярных списках, указах, паспортах и пр., потому что он не простой полицейский чиновник, а критикан.
Возраст автора ему необходимо знать для того, чтобы обозвать автора мальчишкою, если он не достиг примерно лет эдак до семидесяти.
Пол — для придания своей статье некоторого двусмысленного оттенка, если автор разбираемого сочинения женщина (см. статьи ‘Р<усского> в<естника>‘ 1860 г. об г-же Евг. Тур).
Приметы — преимущественно особые, для игривого сопоставления их с нравственными качествами автора (вспомни сказание о катаракте на глазу г. Конисского).
Фамилию — кроме существенной необходимости поставить ее в заголовке рецензии, с целью более или менее остроумною (вот заглавия для примера: ‘Чернышевский и его время’ — ‘Наше время’ 1861 г. — ‘Лжемудрость героев г. Чернышевского’ — ‘Сев<ерная> пч<ела>‘ No 138. — ‘Николай Гаврилович Чернышевский в его романе ‘Что делать?’ — там же, No 142), еще для того, чтобы поглумиться над нею, если она намекает на еврейское или вообще какое иноземное происхождение автора, или, если она русская, для того, чтобы предать ее анафеме, как этого требовали недавно г-да Петерсон и Аскоченский.
Звание, сословие, чин — чтобы знать, как говорить автору — ты или вы (см. полемику Н. Павлова с И. Егоровым), а также, чтобы произвольно предполагать в нем те или другие тенденции.
Состояние — дабы, если он ничего не имеет, заявить, что он пишет, побуждаемый древнею враждою пешехода к каретам, а если имеет кусок говядины за столом, что он ‘сытая верхоглядка’.
Место жительства — для наведения необходимых для рецензии справок — в добром ли согласии живет автор с местным квартальным.
Женат автор или холост.
Если женат — то сколько у него детей и все ли на него похожи, также не бывает ли автор у Ефремова, а жена его не слишком ли уж заслушивается Страуса, бьет ли автор жену или сам находится у нее под башмаком (критиканы не предполагают иных супружеских отношений), также — часто ли меняет горничных жена автора и сколько раз в месяц бывает у них стирка белья? (Возьми любой No ‘Тихого пристанища’, читатель, и ты убедишься, что и в эти дела критиканы совали свой нос.)
Если холост — то почему именно холост, не имеет ли каких непозволительных предубеждений против брака, не принадлежит ли к секте мормонов, а если нет, то чем именно удовлетворяет желания своего сердца.
Где учился автор — не в семинарии ли? Тогда рецензия выйдет отличная, дондеже и поелику будут преследовать автора в каждой строке, и так как автор кутейник, то рецензент, не дочитав даже его произведения, смело может отозваться, что это, мол, кутья — и ничего больше.
Кроме этого, рецензенту нужно знать: пьет ли водку автор, и если пьет, то какую именно и сколько, где обедает — и если не дома, то у Мильбрет или в Htel de Russie {Русской гостинице (франц.).}, бреет или не бреет бороду, завивается или ходит нечесаным и косматым (кашлатым, как говорит г-н Аскоченский), курит табак или нюхает, и если нюхает, то какой именно табак — бобковый или ляферм, у какого портного одевается, где заказывает сапоги, часто ли ходит в баню и проч.
Собрав необходимые справки, критикан в своем дескриптивно-денонсиативном сочинении только для виду говорит о романе, он даже не прочтет его, а пробежит только несколько глав — зачем читать все, особливо когда написано нечто непонятное критикану, нечто заставлающее его тяжело вздохнуть о своем нравственном убожестве: ведь известно, например, что автор из поповичей, что живет он где-нибудь на Петербургской стороне, что обедает у Мильбрет — ну и ладно, чего же с ним церемониться! Критикан прямо пишет, что разбираемый роман есть безобразнейшее произведение русской литературы, что роман, не говоря уже об отвратительной грязи, в нем заключающейся, поражает отсутствием всякого такта, приличия, здравого смысла и не только порядочного, но даже поверхностного образования, и затем обращается к личности автора и начинает ее разработывать.
Таковой приговор изрек над романом Чернышевского некто Ростислав. Слова, поставленные здесь курсивом, — подлинные его слова. Все его сочинение вызвано следующими словами газеты ‘Народное богатство’:
‘Роман ‘Что делать?’, мы по крайней мере надеемся, сделает большой переворот во многих женских умах’.
— Как? роман г-на Чернышевского сделает большой переворот в женских умах?! — воскликнул Ростислав.— Да это безобразнейшее произведение, отвратительная грязь, отсутствие смысла и пр., да вы положите руку на сердце, почтенный редактор (‘Народного богатства’), и скажите по совести: решились ли бы вы посоветовать сестре вашей, или дочери, или даже молодой вашей жене (а старой можно?), если у вас есть молодая жена (г-н Балабин, есть у вас молодая жена?), прочесть роман ‘Что делать?’. Не запинаясь, мы ответим за вас: ‘Конечно, что нет!’
— Конечно, что да! — ответим мы, тоже не запинаясь, за г-на Балабина, хотя не имеем чести его знать и не знаем также, есть ли у него молодая жена. С нас довольно того, что в его газете напечатано следующее:
‘От души желаем читателям нашим обратиться к ‘Современнику’ за настоящий год, и если кто не прочел роман г. Чернышевского, тому предлагаем его прочесть’ (‘Народное богатство’, No 102). А так как, если предположить, что у редактора ‘Народного богатства’ есть молодая жена, то она, вероятно, читает его газету, следовательно, он и ей, в числе прочих своих читателей, предлагает, т. е. советует, прочитать роман г. Чернышевского. Кажется, ясно.
Иначе надо предположить, что журналисты и литераторы пишут не то, что думают, говорят не то, что делают, прикидываются либералами или фарисейничают… Но ведь это было бы непростительно, ужасно!.. А впрочем, кто их знает, может быть все это так и делается.
Статья г-на Ростислава произвела большой переворот во многих мужских умах. Я знаю одного 90-летнего старичка (тоже какого-то убогого сочинителя), недавно женившегося на тринадцатилетней девочке. Он сначала пустился было развивать ее посредством чтения, но статья Ростислава произвела желаемое действие, и старческая натура взяла свое. Он выхватил роман Чернышевского из рук молодой жены и пропел ей на голос ‘Хуторка’ Кольцова следующий романс:
Молодая жена!
Ты ‘Что делать?’ взяла?
Эта книга полна
Всякой грязи и зла.
Брось зловредный роман:
В нем разврат и порок —
И поедем — канкан
Танцевать в Хуторок.
Поговори, читатель, с нашими критиканами: у них жены ходят еще в коротеньких платьицах и читают ‘Робинзона Крузо’ и ‘Одиссею’ в переводе Жуковского с бумажками, наклеенными переводчиком на некоторые стихи Гомера (I). {‘Одиссея’ Гомера, перев<од> Жуковского. Для детей покойный поэт предлагал наклеивать бумажки на некоторые стихи.}
Г-н Ростислав говорит между прочим:
‘Да простит нас почтеннейший редактор (‘Нар<одного> бог<атства>‘), но мы сомневаемся, что он прочел весь роман’… и пр.
Мы не сомневаемся, а положительно утверждаем, что г. Ростислав сам не прочел весь роман. Прочитав весь роман, он не пускался бы в гадательные предположения о дальнейшей судьбе Веры Павловны после разлуки ее с мужем (‘Сев<ерная> пч<ела>‘, No 138, фельетон, стр. 3, столб. 3) и не стал бы Недоумевать, что произошло с мужем после выстрела, раздавшегося на Литейном мосту. Прочитав весь роман, он донес бы своим читателям, что Вера Павловна, поняв значение первой своей привязанности, любила только раз в жизни, только одного человека, но зато любила вполне, т. е. искренно и свободно, и что первый муж ее, Лопухов, после катастрофы и продолжительного путешествия, вернулся жив и здоров на родину.
— Как же это, не дочитав до конца романа, писать на него рецензию?—спрашивает опять обыкновенный читатель.
— Так же. Так всегда делают проницательные читатели, т. е. критиканы. И напрасно они стараются в своих статьях доказывать, что г. Чернышевский презрительно относится ко всем читателям вообще. Они сваливают с больной головы на здоровую. Они сами обижены ядовитым сомнением г. Чернышевского в их критической проницательности и силятся уверить каждого, кто возьмет в руки ненавистный для них роман, что и он тоже обижен. Они не рассчитывают на здравый смысл честных людей, читающих книги без задней мысли, не подозревают в них этого здравого смысла или смеются над ним, — делая произвольные выдержки из недочитанного романа и перетолковывая их по-своему, они сами не уважают своих читателей. Мы не о г. Ростиславе говорим, мы говорим о проницательных читателях вообще и не раз еще будем говорить о них, а теперь вернемся к благоухающей, великосветской рецензии г-на Ростислава.
Впрочем, что же об ней говорить еще? Мы уже доказали, что г. Ростислав не прочел весь роман и только для виду занялся его разбором. Целью его было сообщить публике следующие четыре известия:
1. Что за роман ‘Что делать?’ редакция ‘Современника’ заплатила г-ну Чернышевскому 4000 рублей.
2. Что г-н Чернышевский живет где-то на Петербургской стороне или в каком-то другом захолустье (мы не совсем хорошо поняли рецензента).
3. Что г-н Чернышевский — плебей (стр. 1, столб. 3, 3 строка снизу) и
4. Что г-н Чернышевский первоначально учился в семинарии.
Извещая, что за роман заплачено 4000, г. Ростислав замечает: ‘Цифра почтенная и делающая честь как щедрости, так и разборчивому такту почтенной редакции’. Роман назван безобразнейшим из произведений русской литературы, стало быть, хороша редакция, заплатившая за него столько денег. (А сколько заплатила редакция ‘Русского вестника’ г-ну Писемскому за тысячу скандальных анекдотов под общим названием ‘Взбаламученное море’? Узнайте, пожалуйста, г-н Ростислав.) О целом можно судить по частям, следовательно, ‘Современник’ безобразнейший из русских журналов — по мнению одного из сотрудников благообразнейшей ‘Северной пчелы’.
Извещая, что г. Чернышевский живет где-то на Петербургской или в каком-то другом захолустье, г. Ростислав удивляется, как это он мог возвысить свой голос и грубою речью наложить пятно невежества на целое поколение, живущее не только на Петербургской, Выборгской и в других захолустьях, но и в Большой Морской, и в Пантелеймоновской, и в Гагаринской. (Да ведь не на ваше поколение наложил он своею грубою речью пятно невежества? Об чем же вы-то хлопочете, г-н Ростислав?)
Извещая, что г-н Чернышевский — плебей и учился некогда в семинарии, рецензент этим уж прямо говорит читателю: ‘Ну так стоит ли разбирать его кутью? Что же может написать хорошего плебей, да еще бывший семинарист? Все, что он ни напишет, будет грязь’. Г. Ростислав блистательно развивает и доказывает свою мысль.
Плебей-романист, описывая жизнь Лопуховых, говорит, например, что Вера Павловна брала поутру ванны. Патриций-рецензент замечает: ‘Уже и это слава богу, потому что простонародье и нигилисты наши вообще не отличаются чистоплотностью. Это уж прогресс или уступка, сделанная автором’. Что вы это говорите, г. Ростислав? Напротив, простой народ чаще ходит в баню, чем образованные люди. Чистоплотность или нечистоплотность зависят от образа жизни. Хорошо заниматься отделкою ногтей тому, кто больше уж ничего не делает, — а работая в поте лица на пашне, мужику нельзя иметь английский пробор и на диво отточенные ногти. Да и зачем тут прогресс, простонародье (Вера Павловна дочь чиновника), нигилисты (об нигилистах нет ни помину в романе), зачем все это замечание, зачем вся эта галиматья? Плебей-романист рассказывает, что некто назвал на улице Лопухова скотиною и свинъею, и Лопухов, взяв некоего в охапку, погрозился за это протащить его по канаве, и что сын некоей дамы, не заплатившей Кирсанову заработанных им денег, обошелся с ним как с мазуриком, за что и был как следует наказан Кирсановым. Кажется, чего бы проще? Защищаться всякий имеет право. Патриций-рецензент и тут недоволен: ‘Самоуправство н насилие, — говорит он, — никак не облагороживаются тем, что они производятся сыном какого-нибудь дьячка или пономаря, а не матушкиным сынком из породы сиятельных’. Да с чьей же тут стороны насилие и самоуправство, г. Ростислав, вы подумайте!
Плебей-романист пишет:
‘Теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие, в числе немногих Лопухов, Кирсанов, их приятели…’ Патриций-рецензент замечает в скобках: ‘т. е. умники из простонародья, а другим сословиям куда, не по силам’.
Да что же вы это делаете, г. Ростислав! Зачем вы присочиняете свое к чужому роману? Вы бы так и сказали в начале рецензии, что разбираете роман вашего сочинения, а не Чернышевского. Где же в романе сказано, что все приятели Лопухова вышли из простонародья… Да и какое же отношение имеет все это к разбираемому вами роману? Ваша рецензия…
— Будет! — говоришь ты, обыкновенный читатель. — Какая это рецензия! Никакой тут рецензии нет. Тут говорится о нечистоплотности, о невежестве простонародья, о плате за роман, о происхождении автора, а о самом романе не говорится почти ничего…
— Как ничего не говорится, читатель! Я забыл тебе сказать, что рецензия указывает на корректурные ошибки (Гавье вместо Гарвея) (пожалуйста, г-н корректор, присмотрите, чтоб и у меня не было здесь ошибки), на длинноту периодов, составленных не по Карамзину, приводит множество общих мест о нравственности и добродетели, рассуждает о политической экономии la Булгарин, ссылается даже на авторитет Бокля — вот как! В романе г. Чернышевского Лопухова устроила швейную на новых началах правильного распределения и вознаграждения труда при наилучших гигиенических условиях. Г, Ростислав с непозволительным цинизмом отзывается об этой идеальной мастерской, устроенной для обогащения гуляющих девушек, иронически называет ее земным раем, и в доказательство, что подобный земной рай невозможен, говорит следующее:
‘Покойный Бокль доказывал, по новейшим статистическим сведениям, что не только различного рода нравственные явления, но и количество совершаемых преступлений в данный период времени подходят под непреложные законы. Бокль приписывает это климатическим условиям, меньшей или большей густоте населения и, наконец, качеству пищи, т. е. таким условиям и причинам, которые не во власти человека отвратить’.
Правду сказать, здесь незачем было ссылаться на Бокля, это все известно было чуть ли не во времена царя Гороха, но если г. Ростислав уже сослался, то мы спрашиваем его: какое же отношение имеет все это к швейной Лопуховой? Климатические условия в Петербурге для всех одинаковы и отвратить их действительно не во власти человека, большая или меньшая густота населения, в смысле населения Петербурга, очевидно здесь тоже не идет к делу. Остается — большая или меньшая густота населения в квартирах, занимаемых швеями, и качество потребляемой ими пищи. Отвратить невыгодные условия в этом смысле чисто уж во власти человека, и Лопухова их отвратила. Она поместила своих швей в светлых и теплых комнатах, не более как по три в комнате, тогда как в других мастерских в комнате помещается рабочих больше, чем может поместиться. Швеи, из своих заработков, имели у Лопуховой здоровый и сытный стол, какого не имеют другие рабочие. Что же тут невозможного, какие тут неотвратимые условия и зачем тут Бокль? Ему решительно нечего делать в ‘Северной пчеле’.
Кроме всего этого, читатель, в рецензии г-на Ростислава есть даже одно действительно серьезное указание на некоторый весьма важный промах г. Чернышевского. Промах этот кладет невыгодную тень на весь роман и очень дурно рекомендует автора. Видишь, в чем дело. Г-н Чернышевский, в качестве плебея, не имеет ни малейшего понятия о кутежах так называемой бонтонной молодежи (!). Разумеется, стыдно г-ну Чернышевскому не иметь таких, можно сказать, элементарных познаний в петербургской жизни, но это бы еще все ничего. Дурно то, что г. Чернышевский берется описывать эти кутежи. Какова дерзость! Он вдруг пишет, что камелия Жюли, уж немолодая француженка, презиравшая кутившую с ней молодежь, в припадке откровенности, за веселым ужином, сказала господину, восхищавшемуся ее бюстом: ‘Какой черт бюст! У меня не грудь, а доска!’, и даже удостоверила его в этом. ‘Самообличительный этот подвиг совершенно противен здравому смыслу’, — замечает г. Ростислав и тоном судьи, компетентного в этом деле, прибавляет:
‘Нет женщины, и тем паче французской лоретки, которая решилась бы на подобное вовсе ненужное самообличение, иначе корсеты, кринолины, румяна, белила и прочие притирания были бы вовсе не нужны’.
Хотя читавшему роман с толком и без задней мысли в этой выходке Жюли вовсе не видно подвига самообличения, а видно только презрение немолодой, не особенно красивой и не особенно умной француженки к пустоте людей, которые за ней ухаживают только потому, что она француженка и умеет хорошо одеваться, и из тщеславия будут за ней ухаживать, как бы цинически ни разоблачилась она перед ними и нравственно и физически, — но я все-таки согласен с г. Ростиславом. Он, вероятно, старше меня, потому что имя его я привык с детства встречать в ‘Северной пчеле’, следовательно, ему лучше знать дело об корсетах, кринолинах и пр. Недаром он говорит о французских лоретках так убедительно-докторально: нет, мол, такой француженки, как Жюли, да и баста!
Да! Я совершенно согласен с г. Ростиславом. Г. Чернышевский сделал чудовищный промах, выказал самое мужицкое невежество по части кутежей бонтонной петербургской молодежи, и тем паче по части корсетов, кринолин, румян, белил и прочих притираний. Промах этот ничем уж нельзя искупить. По этому одному промаху я, вместе с г-ном Ростиславом, составляю самый строгий приговор о романе ‘Что делать?’.
Нет, положительно, роман
‘Что делать?’ нехорош!
Не знает автор ни цыган,
Ни дев, танцующих канкан,
Алис и Ригольбош.
Нет, положительно, роман
‘Что делать?’ нехорош!
Великосветскости в нем нет
Малейшего следа.
Герой не щеголем одет
И под жилеткою корсет
Не носит никогда.
Великосветскости в нем нет
Малейшего следа.
Жена героя — что за стыд?
Живет своим трудом,
Не наряжается в кредит
И с белошвейкой говорит —
Как с равным ей лицом.
Жена героя — что за стыд! —
Живет своим трудом.
Нет, я не дам жене своей
Читать роман такой!
Не надо новых нам людей
И идеальных этих швей
В их новой мастерской!
Нет, я не дам жене своей
Читать роман такой!
Нет, положительно, роман
‘Что делать?’ нехорош!
В пирушках романист — профан,
И чудеса белил, румян
Не ставит он ни в грош.
Нет, положительно, роман
‘Что делать?’ нехорош!
И положительно, я не посоветовал бы своей молодой жене читать этот роман. Но так как я — увы!— холост, то я посоветую г-ну Ростиславу, как своей жене молодой, не читать третью часть ‘Что делать?’ (ибо уже доказано, что он не дочел романа до конца), не читать ни под каким видом, чтобы не соблазниться… желанием написать вторую рецензию горше первой.
1863
Проницательные читатели. Впервые — в ‘Искре’, 1863, No 32, стр. 421—429, подпись: Пр. Знаменский. Роман ‘Что делать?’, написанный Чернышевским во время заключения в Петропавловской крепости, был опубликован в No 3—5 ‘Современника’ за 1863 г. Скоро после этого в ‘Северной пчеле’ (см. о ней на стр. 652) под псевдонимом ‘Ростислав’ появилась клеветническая статья музыкального критика и беллетриста, впоследствии члена Главного управления по делам печати — Ф. М. Толстого. ‘Проницательные читатели’ и являются отповедью Ф. Толстому за эту статью, а местами пародией на нее. Заглавие статьи Курочкина заимствовано из романа Чернышевского. Как известно, Чернышевский насмешливо обращается к ‘проницательным читателям’, употребляя эти слова в ироническом смысле. Подзаголовок ‘Из рассказов о старых людях’, относящийся к людям типа Ф. Толстого, соответствует подзаголовку к ‘Что делать?’ — ‘Из рассказов о новых людях’. Долбил краткого Греча — то есть ‘Краткую русскую грамматику’ Н. И. Греча, впервые вышедшую в 1828 г. и затем много раз переиздававшуюся. Не будь этого слова, не было бы и ‘Сына отечества’. Музыкальный критик М. Я. Раппапорт был постоянным сотрудником ‘Сына отечества’. Ведь в ‘Искре’ же было сказано… Имеется в виду статья ‘Наши газеты’ (1863, No 17, стр. 241—242). Изгарь Аскоченского. Каламбур: ‘Блестки и изгарь’ — название отдела ‘Домашней беседы’. А всему виновата толкучка… Речь идет о петербургских пожарах в мае 1862 г., когда дотла сгорел Апраксин и значительно пострадал Щукин рынок. Пожары были широко использованы правительственными кругами для борьбы с ‘крамолой’. ‘Северная пчела’ хотя прямо не называла революционеров и студентов поджигателями, но и не отрицала их причастности к этому делу. Повторяя нелепые слухи, ходившие по городу, она тем самым способствовала их распространению. В напряженной атмосфере тех дней (совсем незадолго до пожаров появилась прокламация ‘Молодая Россия’, очень напугавшая не только правительственные сферы, но и либеральные круги русского общества) статьи ‘Северной пчелы’ воспринимались как инсинуации, как косвенное указание на вину революционеров и студенческой молодежи. ‘С дымом пожара’ ( ‘Z dymem pozarw’ ) — начало польской революционной песни (слова Корнеля Уейского). Самые решительные отзывы были в ‘Северной пчеле’. Курочкин имеет в виду статью Ф. Толстого и статью Н. С. Лескова ‘Николай Гаврилович Чернышевский в его романе ‘Что делать?», напечатанную в No 142 ‘Северной пчелы’ под псевдонимом ‘Н. Горохов’. Последняя по своему тону решительно отличается от статьи Ф. Толстого. Лесков заявляет, что роман Чернышевского — ‘явление очень смелое, очень крупное и в известном отношении очень полезное’. Вместе с тем он утверждает, что у Чернышевского нет никакого литературного таланта. Опровергая реакционные толки о Чернышевском как о каком-то ‘всепоглощающем чудовище… вроде Марата’, как о чуть ли не ‘петербургском поджигателе’, Лесков пишет, что Чернышевский — ‘нигилист-постепеновец’, что его новые люди ‘не несут ни огня, ни меча’, что идеалы Чернышевского могут быть осуществлены’ ‘во всяком благоустроенном обществе’ и пр. Иначе говоря, сочувственно отзываясь о Чернышевском, Лесков выхолащивает революционную сущность его идей. Этим и вызваны резкие слова Курочкина о Лескове. Однако статья Курочкина в целом направлена против Ф. Толстого. Автор ‘Капли’ — то есть автор поэмы ‘Таинственная капля’ Ф. Н. Глинка, в прошлом — декабрист, один из вождей Союза благоденствия, а затем мистик и реакционер. Поэма впервые издана в Берлине в 1861 г. Курочкин, вероятно, имеет в виду предисловие и примечания Глинки. См. статьи ‘Р<усского> в<естника>‘ 1860 г. об г-же Евг. Тур. Речь идет о полемике Каткова с Тур по поводу ее статьи ‘Госпожа Свечина’, в частности об его статье ‘По поводу письма г-жи Евгении Тур’ (‘Рус. вестник’, 1860, апр., кн. 2). Вспомни сказание о катаракте на глазу г. Конисского. Конисский А. Я. — в начале 60-х годов канцелярский чиновник Полтавского губернского правления, в 1862 г. выслан в Вологодскую тубернию, впоследствии украинский буржуазный писатель и публицист, автор биографии Шевченко. В No 184 ‘Московских ведомостей’ за 1860 г. появилась корреспонденция Конисского о большом пожаре в Полтаве. Он сообщал, что городская пожарная команда прибыла очень поздно. Через месяц в No 212 той же газеты сообщалось, что корреспонденция вызвала в Полтаве целую бурю. В редакцию поступил протест двенадцати именитых лиц, взявших под защиту пожарную команду. Они писали, что у Конисского на одном глазу катаракта, а потому он лишен возможности ‘видеть предметы в настоящем их виде’. ‘Чернышевский и его время’ — злобная статья Н. Ф. Павлова (‘Наше время’, 1861, No 28). Как этого требовали недавно г-да Петерсон и Аскоченский. В разгар польского восстания в апрельском номере журнала Достоевского ‘Время’ была напечатана за подписью ‘Русский’ вполне благонамеренная, но написанная в спокойном тоне статья H. H. Страхова о польском вопросе — ‘Роковой вопрос’. Сразу же после выхода журнала в No 109 ‘Московских ведомостей’ Каткова появилась доносительская статейка некоего Б. Петерсона. Он утверждал, между прочим, что имя автора ‘Рокового вопроса’, если б оно было известно, ‘произносилось бы с презрением каждым истинно русским’. Статейка Петерсона вызвала закрытие ‘Времени’. По поводу правительственного извещения о прекращении журнала ‘Домашняя беседа’ Аскоченского поместила аналогичную статейку ‘Невероятное событие’ (1863, No 24). См. полемику Н. Павлова с И. Егоровым. Имеется в виду передовая статья No 128 газеты Павлова (см. о нем на стр. 642) ‘Наше время’ за 1862 г. Она направлена против статьи крестьянина И. И. Иванова об уставных грамотах ‘Речи из среды крестьянства’, напечатанной в журнале ‘Мировой посредник’ (1862, No 9). Иванов (Курочкин по ошибке называет его Егоровым) утверждал, что при наделе в три десятины коломенские крестьяне не смогут выплатить подушные подати и что надел необходимо значительно увеличить, Павлов ответил Иванову в крайне грубом тоне и предлагал крестьянам сократить свои потребности. Древнею враждою пешехода к каретам. Намек на стих. П. А. Вяземского ‘Свободой дорожу, но не свободой вашей…’ (из цикла ‘Заметки’), направленное против революционных и демократических идей. В нем между прочим читаем: ‘Есть древняя вражда: к каретам пешехода, Ленивой нищеты к богатому труду’. Штиглиц А. Л.— банкир, миллионер, в 1860—1866 гг. управляющий Государственным банком. У Ефремова — то есть в танцклассе Ефремова. Не слишком ли уж заслушивается Страуса — то есть австрийского композитора и дирижера И. Штрауса, в течение многих лет дирижировавшего оркестром в Павловске. По свидетельству современников, успех Штрауса у петербургских дам объяснялся не только его музыкальной одаренностью, но и красивой наружностью. ‘Тихое пристанище’ — повидимому, журнал ‘Якорь’. Дондеже — доколе. Поелику — поскольку. Кутейник — презрительное прозвище человека, происходящего из духовного сословия. Денонсиативное сочинение — донос. Следующими словами газеты ‘Народное богатство’. ‘Народное богатство’ — прогрессивная газета, выходившая в 1862—1864 гг. под редакцией И. Балабина. Здесь и дальше Курочкин цитирует передовую статью No 102 за 1863 г. — ‘О женском труде’. Сочувственные слова о Чернышевском находим и в фельетоне ‘Вскользь и налету’ в том же номере.: Танцевать в Хуторок. ‘Хуторок’ — петербургский загородный ресторанчик. Для детей покойный поэт предлагал наклеивать бумажки на некоторые стихи. В пятом (последнем прижизненном) издании своих сочинений Жуковский напечатал в приложении ‘поправки’, которые необходимо сделать для ‘молодых читателей’. ‘Здесь означено, к какой песни и к каким стихам принадлежит каждая поправка, — писал он, — стоит только вырезать поправленные стихи и заклеить ими те, которые следует уничтожить в тексте’ (Стихотворения, т. 8, СПб., 1849). Что г-н Чернышевский живет где-то на Петербургской стороне… В статье Ф. Толстого об этом ничего не говорится. Возможно, что Курочкин намекает на Петропавловскую крепость. ‘Взбаламученное море’ — ‘антинигилистический’ роман А. Ф. Писемского, напечатанный в ‘Русском вестнике’ в 1863 г. Гарвей В. — английский врач, открывший в начале XVII в. кровообращение. Булгарин, Бокль — см. стр. 631 и 649.