Влас Дорошевич
Влас Дорошевич
Прокурор
Прокурор
Прокурор, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1907
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Нашего брата недолюбливают! — сказал товарищ прокурора, закуривая скверную сигару (по жалованью!)
— Про нашего брата даже дамы говорят: ‘Фу, какой злюка!’ А российское общество, в смысле рассуждения, — дама. Доказательство? Российское общество книги любит сентиментальные, рассуждения сентиментальные. Самая дамская особая примета! Адвокат всегда душка, прокурор всегда злюка. Адвокатов дамы на руках носят, адвокатскими карточками фотографы не хуже, чем тенорами, торгуют. И если, например, где-нибудь, скажем, на курорте съедутся знаменитый адвокат и модный тенор, — большой ещё вопрос: кто в дамском внимании верх возьмёт.
— Они мастера слова! Художники! — заметила какая-то дама. — Оттого им и теноровое поклонение!
— Так и мы мастера слова, — ответил товарищ прокурора, — и среди нас есть художники! Был ли, однако, пример, чтобы хоть мужчины, — часть общества всё-таки более рассудительная, — вынесли когда-нибудь прокурора из суда на руках? Или был ли пример, чтоб какая-нибудь дама к фотографу зашла: ‘Нет ли у вас портрета прокурора такого-то?’
Все засмеялись.
— Вот! Вам даже самая мысль об этом смешна! — пожал плечами товарищ прокурора. — А между тем это было бы куда логичнее. Со стороны общества куда разумнее и справедливее было бы устраивать лестные овации прокурорам, чем адвокатам! Кто обязан адвокату? Отдельные личности. Подсудимые, которых он защитил и оправдал. Человек вместо того, чтоб на Сахалин плыть или в арестантских ротах гнить, на свободе гуляет. Конечно, он очень обязан. Так пусть же эти отдельные личности и благодарят адвокатов за столь хорошее устройство их судьбы. Тогда как обществу услугу оказывает только прокурор. Да что там! Давайте пари держать, что у нас никто не знает даже толком, какую услугу оказывает обществу прокурор! Желаете?
— Ну, как не знать! — заметил кто-то. — Это всякий знает!.. Прокурор… ну… того… Это очень важная заслуга… избавлять общество от вредных или опасных элементов!
Товарищ прокурора с недоумением пожал плечами:
— Извините меня, но вы говорите… ещё раз простите!.. чистейший вздор! Если бы какой-нибудь прокурор был уверен в том, что его назначение избавлять общество от вредных и опасных элементов, — такой прокурор пустил бы себе пулю в лоб.
— Почему?
— По многим причинам. Во-первых из честности. Потому что за такую миссию невозможно браться: её невозможно исполнить. Вредные и опасные элементы существуют с тех пор, как Ева взяла запрещённое яблоко. Кто больше принёс вреда человечеству? И когда человечество подвергалось большей опасности, чем тогда, когда Ева подходила к яблоне? Вредные и опасные элементы для общества существуют столько же, сколько существует человечество. В первой семье был Каин. И число вредных и опасных элементов ничуть не уменьшается. На всякого Авеля есть Каин. И прокурор, вообразивший, что его задача избавлять общество от вредных и опасных элементов, пустил бы себе пулю в лоб от сознания бессмыслицы, — полной бессмыслицы такой миссии. Представьте себе, что в доме завелись блохи. И вот является к вам человек и предлагает:
— ‘Хотите, я вас от блох освобожу?’
— ‘Как же вы это сделаете?’
— ‘А я буду блох поодиночке ловить. Поймаю и задавлю. И до тех пор этим буду заниматься, пока всех блох не переловлю и не передавлю’.
Вы посмотрели бы на такого человека как на сумасшедшего.
— ‘Да пока вы этих ловить будете, новые наплодятся! Ведь это так и будет perpetuum mobile’.
Вы отлично знаете, для того, чтобы блох не было, надо самим чисто жить. А поодиночке всех не переловишь. Как же вы хотите, чтоб прокурор, существо разумное, так нелепо свою миссию понимал?!
— Но прокурор всё-таки… Он устрашает, — заметил ещё кто-то.
Товарищ прокурора снова пожал плечами:
— Простите меня, — из кулька в рогожу! Идея об устрашении стоит идеи об избавлении. Даже мы, юристы, уж при всём нашем самолюбии и самомнении давным-давно отказались от сладкой надежды кого-нибудь устрашить наказанием. Оттого и наказания всё позволяем смягчать и смягчать. Прежде и четвертовали и колесовали. А преступлений было не меньше, чем теперь. Мысль о наказании ни одного преступника не пугает просто потому, что она ни одному преступнику не приходит в голову. Тот, кто совершает преступление так называемое с заранее обдуманным намерением, потому и совершает его, что вполне уверен:
— ‘Не попадусь!’
Только поэтому он и идёт на преступление. Такого дурака ещё не родилось, который бы думал, идя на преступление:
— ‘Непременно я попадусь! И Бог даст, меня накажут!’
Преступники же по страсти, из любви, из ревности, по злобе, в запальчивости совершают преступление в таком состоянии, что ни о каком наказании в это время думать не могут. Люди вообще ничего соображать не могут, где же им тут думать:
— ‘А что мне за это будет?’
Да что бы ни было! На то в ту минуту и идут! Следовательно, устрашить ни той ни другой категории преступников наказание не может, потому что об этом вопросе и не думают! У нас, например, большинство преступников, тёмных и невежественных людей, не имеющих ни малейшего понятия о законах и законных карах, уверены, что за убийство полагается смерть. И всё-таки идут, грабят и убивают. Он закон-то себе ещё страшнее представляет, чем есть на самом деле, а всё-таки наказание его не пугает. Потому что он думает о другом:
— ‘Не попадусь!’
Где же его каторгой напугать, если и смерть не пугает?
— Да, но всё-таки… преследуя виновных, вы даёте нравственное удовлетворение обществу… Необходимое возмездие! — сказал один из присутствовавших, чтобы как-нибудь поощрить товарища прокурора.
И снова товарищ прокурора пожал плечами:
— Самая ненужная для нашего общества штука! Возмездие! Я имел уже неприятность заметить, что мы народ сентиментальный. Народ славянский, мягкодушный. Уж к чему, к чему, а к возмездию-то наше общество решительно никакого вопля не чувствует. У нас преступник возбуждает негодование, когда о преступлении только что прочли в газетах репортёрскую заметку. ‘Ах, злодей!’ А когда на него надели серый халат и кандалы, он уже для нас не ‘злодей’, а ‘несчастненький’. Мы не камнем его, а из последних копейку дадим. О какой же тут ‘потребности в возмездии’ речь может быть? В Париже однажды, во время отпуска, мне пришлось быть на разборе одного дела об убийстве. Так вот, когда подсудимого в суд вели, ещё неизвестно было, насколько он виновен, толпа чуть его не разорвала. Окружили. ‘На смерть! На смерть его!’ Камни полетели. Жандармы злосчастного человека с опасностью жизни от толпы защищали. Зазевайся чуть-чуть, и толпа как зверь тут же бы подсудимого в клочья растерзала. Вот это потребность в возмездии! А у нас! Ведут в Харькове по платформе партию каторжников. Дама стоит: ‘Ах, сколько тут, должно быть, невинно страдающих! Вот этот мужичок, например! Какое славное, страдальческое лицо! Пари держу, что он ничего не сделал!’ И к конвойному офицеру: ‘Скажите, пожалуйста, что это за мужичок?’ — ‘Полуляхов, убийца семьи Арцимовичей в Луганске!’ Дама — раз в обморок. Оказывается, родственница убитых. У неё целую семью родных зверски перебили, а она вместо того, чтобы всех преступников на свете возненавидеть, из мести озвереть, каторжников без слёз видеть не может:
— ‘Ах, бедные! Как они, должно быть, страдают!’
Не славянская душа? Какая же тут речь может быть о ‘потребности в возмездии?’ Возмездие! У нас каторгой да арестантскими ротами орудуешь, так и то тебя ‘злюкой’ считают. А во Франции прокурор без зазрения совести всенародно кричит:
— ‘Требую головы подсудимого!’
— Словно людоед, — заметила с содроганием одна из дам.
— Вот! Вот! Вы говорите: ‘Словно людоед!’ А французы с удовольствием слушают и сочувствуют. Потому что душа их возмездия требует. Он для их удовольствия, безо всякой надобности так-таки этой самой сакраментальной формулой и садит:
— ‘Требую головы!’
Попробуй-ка у нас прокурор не то, что ‘требую головы!’ а просто ‘на каторгу его!’ поэнергичнее крикни, знакомые отворачиваться будут. ‘Зверские инстинкты какие-то!’ Какая уж тут потребность в возмездии! И как ей удовлетворять, когда и самой такой потребности в мягкой славянской душе нету?
— Ну, вы, прокурор, однако, уж того! — засмеялся кто-то. — Должно быть, по привычке нападать, вы и на себя уж очень напали! Позвольте вас от вас же защитить. По-вашему, уж очень мрачно выходит! Спасать и предохранять общество, вы ни от чего не спасаете и не предохраняете. Устрашать, никого не устрашаете. Нравственного удовлетворения в виде ‘возмездия виновному’ не даёте, потому что в нём и надобности у общества не чувствуется? Что-нибудь, однако, вы делаете? Зачем-нибудь да существуете? За что же вам в таком случае овации устраивают? Какой такой признательности вы от общества требуете?
Товарищ прокурора бросил докуренную плохую сигару и закурил новую такую же.
— Что есть прокурор? Ангел-хранитель общества. Добрая фея, которая посылает обществу сладкие, успокоительные сны. Общество спит, а я как добрая няня сижу около изголовья и непрестанно отгоняю надоедливых мух.
— ‘Не разбудили бы малютку! Не потревожили бы ангельского сна!’
Если бы не было на свете прокуроров, вы бы, господа, лишились сна и, может быть, даже аппетита. Возьмём, например, самую лучшую из защитительных речей, какая только есть на свете. ‘Воскресение’ Толстого. Ею не одна выдуманная Катюша Маслова, а тысячи и тысячи действительно существующих Катюш Масловых защищены. Вот вам идеально проведённое судебное следствие. Всё выяснено. Скажите, если бы действительно слушалось дело этой Катюши Масловой, и на суде всё было бы так выяснено, как выяснено у Толстого, оправдали ли бы Маслову не только в отравлении купца, — в этом-то она и так неповинна, — но и во всём дурном, что было в её жизни?
— Ну, конечно! — заговорили кругом.
— И почему бы оправдали? Не правда ли, что у всякого шевельнулась бы мысль: как будто он и сам во всём этом дурном почему-то виновен? У каждого бы явился вопрос: а не толкнул ли и я когда-нибудь в грязь проходившей мимо меня какой-нибудь Катюши Масловой?
— Конечно, у всякого шевельнулась бы мысль!.. Разумеется, у всякого что-нибудь в этом роде было… Всякий кого-нибудь в своей жизни да толкнул в грязь!
— Вот видите! И все были бы смущены. А я, прокурор, упрощаю дело до крайности:
— ‘Проститутка Маслова отравила с целью ограбления’.
И только. И вы спите спокойно:
— ‘Почему отравила? Потому что существо само по себе гнусное: проститутка. Сослали на каторгу, и не жаль проститутку!’
Или возьмём хоть ‘Власть тьмы’. Тоже беру, как образцово проведённое защитником судебное следствие, где всё выяснено, ничего в тени не осталось. Разве вас не хватали за сердце слова Митрича:
— ‘Мужик, тот хоть в кабаке или в замке чему научится!’
И не чувствовали вы себя неловко, что вот вы учитесь в гимназиях и университетах, а около вас братья должны учиться только в кабаке или в остроге? И не спрашивали вы себя:
— ‘Что же я сделал для малых сих?’
И не казалось вам, что вы, даже не подумавший никогда о том, что надо что-нибудь сделать, как будто виновны и в этой ‘тьме’ и в её ‘власти’. И что преступления Никиты, Матрёны, Анисьи не есть только преступления Никиты, Матрёны да Анисьи, а как будто и вы в чём-то тут ‘замешаны’?
— Действительно. Жутко читать.
— Вот видите. А я, ваша добрая фея, упрощаю всё до последней степени. ‘Убиты Пётр и ребёнок. Убили Анисья и Никита по предварительному уговору с Матрёной. Случается каждый день, дело обыкновенное и уложением предусмотрено. Руководили корысть и злая воля’. И вы спите спокойно:
— ‘Порок наказан! Чего ж ещё больше?’
От проклятых вопросов вас спасаем. Всякое преступление, если в нём хорошенько порыться, чего только там не найдёшь! Преступление — как хорошая окрошка! Чего туда только вчерашнего рачительная хозяйка или мошенник-кухмистер не положит. Это надо есть, закрывши глаза-с! Мне один француз, живший в Москве, говорил:
— ‘Я, monsieur, окрошку даже любил, но только до тех пор, пока не увидал, как она готовится. А как увидел, что дичь квасом поливают и в сметану огурцы кладут, — желудок мой стал это отвергать!’
Если вы начнёте в преступлении копаться, — чего там не найдёте. Какой завали, как в окрошке, сделанной в мошеннической кухмистерской. Тут и социальные условия, ‘влиявшие’, и экономические, и бытовые складки. И наследственность: отцы с матерями, вот как вы делаете, грешки потомству передавали, — ‘расплачивайтесь!’ И виноватых-то, в конце концов, окажется не один, а множество. И вы на скамье подсудимых окажетесь, ибо тоже во всех этих ‘условиях’ со своей стороны виновны. Если б все преступления рассматривались так же подробно, как Достоевский рассмотрел преступление Раскольникова или Толстой — Никитино и Матрёнино, на свете не было бы правых людей, все были бы виноваты! Во всём виноваты! Как бы после этого спалось? Аппетит, к жизни аппетит можно бы потерять. А у меня просто:
— ‘Злая воля’.
Всё и объяснено. Спите спокойно. Кушайте на здоровье. Если на свете что и случается, то от злой воли. И никого больше винить не в чем! Величайший благодетель не человечества, — нет! их смешивать не следует, — а ‘общества’, если вы хотите знать, есть Ломброзо. У того это уж прямо до гениальной простоты сведено: ‘шишка!’ Убил, — такая шишка на голове есть: не убить не мог. Украл, — шишка: на воровство самой природой чрез шишку обречён. Кто в чём виноват? Никто и ни в чём!
Такую теорию, ради собственного спокойствия, надо бы с распростёртыми объятиями принять. Благодеяние для общества! Страховка сна и аппетита. Но как и все величайшие благодетели общества, Ломброзо не признан и поруган. Сам виноват, впрочем! Зачем на конгрессах криминалистов опыты делать! Дадут ему человека:
— ‘Вор! Только и делает, что ворует! Не может не воровать! Такую шишку имеет. Вот!’
А человек, оказывается, без спроса никогда чужого ничего не взял. Что ж Ломброзо? Остаётся, как гоголевскому городничему, сказать:
— ‘Он хоть и не украл, а всё-таки вор: со временем что-нибудь украдёт!’[*]
[*] — Н. В. Гоголь ‘Ревизор. Действие IV. Явление XI’. Прим. ред.
Из-за этой анекдотичности благодетельная ломброзовская теория и не пошла. Но у нас, у прокуроров всего мира, есть тоже своего рода шишка:
— ‘Злая воля!’
Удивительно это успокоительно, что на свете есть злая воля.
— ‘Почему случилось преступление?’
— ‘Попался человек со злой волей’.
— ‘Случай!’
— ‘За что человек на каторгу пошёл?’
— ‘Злая воля оказалась!’
— ‘Сто?ит и следует!’
И можете спать спокойно.
На свете всё прекрасно устроено, не надо только иметь злой воли. На свете хорошо, — дурно живётся только людям со злой волей. И это, в свою очередь, очень хорошо: было бы дурно, если б людям со злой волей хорошо жилось!
Вот-с, милостивые государи, та великая миссия, которую мы исполняем относительно общества. Вы спите, мы как добрая няня отгоняем от вас мух и напеваем:
— ‘Баю-баюшки-баю!’
От обобщений, от ‘аппрофондирований’ спасаем. Каждое преступление само по себе как отдельный анекдот рассматриваем. А вы же нас! Так и ребёнок иногда, — проснётся да няню ножкой! А только, благодаря ей, и выспался.
Товарищ прокурора закурил новую сигару.
Я вышел, потому что в комнате было уж слишком накурено.
Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907, с. 64.
OCR Евгений Зеленко, декабрь 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.