Проклятый сын, Бальзак Оноре, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

ПРОКЛЯТЫЙ СЫНЪ

СОЧИНЕНІЕ
БАЛЬЗАКА.

Переводъ съ Французскаго.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
Въ Типографіи Н. Греча.
1835.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ,

съ тмъ, чтобы по напечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Санктпетербургъ, 23 Маія, 1835 года.

Ценсоръ Петръ Корсаковь.

I.
Спальня XVI столтія.

Въ бурную, Ноябрскую ночь, около двухъ часовъ угара, Графиня Дерувиль, пробужденная жестокою болью, догадалась, не смотря на свою неопытность, что роковая минута приближается. Страждущіе почти всегда ищутъ перемнишь то положеніе, въ которомъ застала ихъ первая боль.

Стараясь разсять мрачныя свои предчувствія, Графиня пыталась привстать, какъ-будто для того, чтобъ лучше изслдовать свои страданія, и размыслить о бдственномъ положеніи, ее ожидающемъ. Страхъ ея былъ такъ великъ, что не позволялъ ей заняться опасностью, которая всегда пугаетъ женщинъ, ожидающихъ съ трепетомъ минуты перваго своего разршенія.

Чтобъ не разбудить спящаго мужа, Графиня приподымалась съ осторожностію, которую можетъ только внушить нжнйшая любовь или ужаснйшій страхъ. Хотя страданія ея становились часъ отъ часу сильне, но съ минуту она ихъ не чувствовала. Вс силы ея были устремлены на трудное предпріятіе. Покрытая холоднымъ потомъ, она упиралась руками о подушку, чтобъ нечувствительно приподняться, и перемнить горизонтальное положеніе ослабнувшаго ея тла.

При малйшемъ шорох огромнаго, обьяриннаго одяла, подъ коимъ она такъ мало вкусила сладкаго сна съ минуты своего замужства, она останавливалась, какъ будто бы дотрогиваясь до колокольчика. Потомъ, принужденные необходимостію слдить за дйствіемъ, которое могли произвесть движенія ея на сонъ мужа, большіе голубые глаза ея обращались поперемнно, то на складки досадной обьяри, то на огромное, смуглое лице, коего усы касались ея плеча. Когда дыханіе стража ея становилось чуть-чуть сильне, то страхъ Графини умножался и придавалъ боле живости румянцу, который близкія страданія разливали по нжному лицу ея. Она походила на преступника, который, ночью у дверей своей темницы, надется, воспользовавшись сномъ тюремнаго стража, осторожно повернуть въ скрыпучемъ замк искусно украденный имъ ключъ.

Наконецъ Графин удалось приподняться, не нарушивъ спокойствія, выражавшагося въ чертахъ спавшаго ея супруга. Когда она привстала, то во взорахъ ея блеснула дтская радость, признакъ трогательнаго простодушія ея характера, но улыбка полуразверстыхъ устъ ея скоро исчезла. Какая-то мысль помрачила чело ея, и радостный видъ ея сдлался снова печальнымъ. Она тяжело вздохнула, съ новою предосторожностью оперлась на подушку, и, какъ бы чувствуя себя свободной мыслями и дйствіями въ первый разъ со дня своего замужства, съ робостью окинула взоромъ все, ее окружавшее. Въ ту минуту, вы сказали бы, что это птичка, внимательно разсматривающая свою клтку.

Легко можно было догадаться, что прежде она была рзва, весела, но что судьба мгновенно подкосила ея надежды, и радости превратила въ горесть.

Комната, привлекавшая ея вниманіе, была изъ числа тхъ древнихъ покоевъ, которые и въ наше еще время восьмидесятилтній привратникъ стариннаго замка показываетъ путешественникамъ, какъ парадную спальню Лудовика XIII.

Стны были покрыты обоями темнаго цвта, вставленными въ рзныя панели орховаго дерева, почернвшія отъ дыханія времени. Впадины, образованныя перекладинами потолка, искусно расположенными, были украшены рзьбою, и эта отдлка въ готическомъ вкус такъ мало была доступна свту, что трудно было различить рисунки карниза, даже и тогда, когда солнце палящими лучами озаряло высокую и пространную комнату, въ коей царствовалъ всегдашній мракъ.

Блдное мерцаніе серебряной лампады, стоявшей на огромномъ камин, освщало ее такъ слабо, что дрожащій свтъ ея можно было уподобить туманнымъ звздамъ, едва примтнымъ на облачномъ неб осенней ночи.

Уродливыя фигуры,изображенныя на черномъ мраморномъ наличник камина, расположеннаго почти противъ кровати Графини, были такъ отвратительно безобразны, что она не смла остановить на нихъ взора, страшась примтить въ нихъ движеніе, или услышать хохотъ разинутыхъ и исковерканныхъ ртовъ. Въ эту минуту каминъ служилъ отголоскомъ ужасной бури, свирпствовавшей на океан, ибо онъ съ удивительной точностію повторялъ вс малйшіе порывы втра. По непомрной обширности трубы, отверстіе его имло столь прямое сообщеніе съ небомъ, что головни казались оживленными: он поперемнно, то вспыхивали, то потухали, смотря по сил втра. Надъ каминомъ былъ высченъ изъ благо мрамора гербъ фамиліи Дерувиль, украшенный шлемами и фигурами, ихъ поддерживающими, и давалъ ему видъ надгробнаго памятника. Очевидно, что каминъ былъ сдланъ для симметріи съ кроватью, на коей покоились Графиня и супругъ ея.

Что касается до этого послдняго монумента, воздвигнутаго въ честь Гименея, то зодчій нашего времени съ трудомъ могъ бы ршить, была ли комната построена по кровати, или кровать по комнат. Она походила на отдленіе, занимаемое въ богатой приходской церкви семействомъ зажиточнаго фабриканта.

Супруги всходили по тремъ ступенямъ на великолпное ложе, стоявшее на возвышеніи, и дв огромныя, зеленыя обьяринныя занавсы, съ блестящими разводами, закрывали ее и рисовались такими твердыми складками, что ночью можно было счесть шелковую матерію за гибкій металлъ.

Въ глубин параднаго ложа, на зеленомъ бархат, обложенномъ золотой бахрамою, было прибито распятіе, помщенное тутъ наружною набожностію Графовъ Дерувиль, весьма впрочемъ мало заботившихся о истинной религіи. За распятіе капеланъ замка закладывалъ каждый годъ свжую втвь освященнаго миртоваго дерева, а въ Троицынъ день перемнялъ святую воду, находившуюся въ маленькой кропильниц, вдланной въ подножіи креста.

Съ одной стороны камина стоялъ шкафъ изъ рдкаго дерева, искусно выработанный подарокъ, получаемый въ провинціи молодыми въ день свадьбы. Въ этихъ древнихъ баулахъ, нын такъ дорого цнимыхъ антикваріями, хранилось блье, дорогія платья, пояса и вс утонченности кокетства шестнадцатаго столтія. Это былъ арсеналъ, откуда женщины почерпали богатйшіе свои наряды.

Для симметріи, съ другой стороны стояла такого же рода мебель, служившая письменнымъ столомъ Графини. Старинныя вышитыя кресла, большое зеленоватое Венеціянское зеркало, искусно вставленное въ подвижной туалетъ на колесцахъ, довершали убранство комнаты, коей полъ, покрытый Персидскимъ ковромъ, показывалъ нжное вниманіе Графа.

На послдней ступени, служившей тумбою кровати, находился маленькой столикъ, на немъ ставился серебряный или золотой кубокъ, въ которомъ каждый вечеръ приготовляли супругамъ питье.

Это описаніе не понравится, можетъ быть, нкоторымъ читателямъ, охотникамъ до приключеній, но съ лтами, тайное вліяніе предметовъ на расположеніе души становится намъ довольно знакомо и сближаетъ наши чувства съ мстоположеніями и вещами, насъ окружающими.

Графиня разсматривала съ ужасомъ ту комнату, на которую она еще до сихъ поръ не могла взглянуть такъ свободно. Суровая эта роскошь казалась ей неумолимою, а въ жизни есть много непріятныхъ минутъ, въ которыя мы обртаемъ какой то залогъ надежды въ предметахъ, насъ окружающихъ. Человкъ такъ суевренъ по природ, что, какъ въ счастіи такъ и въ несчастіи, онъ одушевляетъ вс предметы около него находящіеся, къ нимъ прислушивается, съ ними бесдуетъ! Въ эту минуту, Графиня, блуждая взорами по убранствамъ и мебелямъ, казалось, просила у нихъ, какъ у живыхъ существъ, помощи и защиты.

Вдругъ буря усилилась. Становясь боязливе съ каждымъ порывомъ грознаго урагана, Графиня Іоанна не смла ничего ожидать благопріятнаго подъ этими печальными сводами и при шум разъяренныхъ стихій, борьбу коихъ въ эту эпоху суеврія каждый толковалъ по своему.

Графиня, столько же устрашенная волненіемъ природы, сколько и собственными тайными опасеніями, обратила взоры на два готическія окна, находившіяся въ конц комнаты, но маленькія стекла и множество окружавшихъ ихъ свинцовыхъ переплетовъ мшали ей удостовриться, по состоянію небеснаго свода, о немедленномъ приближеніи конца міра, что предвщали тогда многіе монахи, искавшіе подаяній. Графиня могла бы легко тому поврить, ибо плескъ яростныхъ волнъ, съ шумомъ разбиваясь у подошвы замка, сливался съ ревомъ бури, и колебалъ утесы. Это грозное усиліе природы возбудило новый страхъ въ груди будущей матери, но она медленно обратилась къ распятію, и безъ ропота, единымъ взоромъ, возложивъ все упованіе на Всемогущаго, осмлилась взглянуть на своего мужа.

Хотя страданія ея усиливались часъ отъ часу боле, но опираясь на отягченныя усталостью руки, она не испустила ни малйшаго стона и не осмлилась разбудить судьбой даннаго ей покровителя, помощь коего, на ея мст, потребовала бы всякая другая женщина.

Съ любопытствомъ и ужасомъ разсматривала она черты, на кои боялась до сихъ поръ взглянуть пристально.

Казалось, что одно отчаяніе могло внушить ей желаніе проникнуть ихъ тайну.

Хотя предметы, ее окружавшіе, были мрачны, но лице мужа, какъ спокойно оно ни было во время сна, казалось еще мрачне, а жилище стоило хозяина. Трепещущій свтъ лампады, колеблемый порывами втра, исчезалъ у подножія кровати, и, освщая только изрдка голову Графа, казалось, выражалъ на лиц его, объятомъ сномъ, бореніе грозныхъ помысловъ. Этотъ видъ испугалъ было Графиню, которая едва успокоилась, узнавъ причину этого феномена. Всякой разъ, когда полоса свта, касаясь огромнаго лица, оттняла рзкія его черты, она думала, что мужъ просыпается и устремляетъ на нее взоры, коихъ суровость была для нея нестерпима.

Чело Графа было грозное даже и во время сна: многочисленныя полосы придавали ему нкоторое сходство съ камнями, источенными червями, кои иногда находятся близъ памятниковъ, а волосы, посдвшіе прежде времени, уподоблялись блому или зеленому мху, висящему на втвяхъ стараго дуба. Суровая нетерпимость выражалась на воинственномъ и неумолимомъ чел. Орлиный носъ, высунувшіяся кости лица, суровость глубокихъ морщинъ, презрніе, выражаемое нижнею губой, темная обрисовка глазъ, все выражало жестокость, честолюбіе, тмъ боле опасное, что узкая голова его была признакомъ малаго ума. Въ этихъ чертахъ, еще боле обезображенныхъ широкимъ шрамомъ, легко можно было прочесть врожденную неустрашимость безъ всякаго великодушія. Давнишній рубецъ, переская лице его поперегъ, образовалъ на правой щек отверстіе, подобное рту.

Тридцати лтъ, Графъ отличился во время несчастной войны за вру, началомъ коей была Вароломеевская ночь. Онъ былъ жестоко раненъ при осад Ларошели. Неудача еще боле усилила ненависть его противъ реформаторовъ, а по нравственному расположенію, довольно естественному, онъ питалъ одинакое чувство непріязни, какъ къ Кальвинистамъ, такъ и къ мужчинамъ привлекательной наружности. Недоврчивость, внушенная ему безобразіемъ, породила въ немъ подозрительность, полагая невозможнымъ внушить страсть женщин, нравъ его сталъ еще сурове, и если онъ имлъ удачу въ любви, то былъ ею обязанъ страху, вселяемому его жестокостью.

Лвая рука ужаснаго Католика, свсившаяся съ кровати, дополняла описаніе его характера. Рука, казалось, стерегла Графиню, какъ скупой стережетъ свое сокровище, огромная, жилистая, покрытая волосами и сильно означающимися мускулами, эта рука походила на буковую втвь, обвитую корнями засохшаго плюща.

Ребенокъ, разсматривая могущественное лице Графа, счелъ бы его за одного изъ тхъ огромныхъ колдуновъ, о коихъ онъ такъ много наслышался отъ кормилицы. Довольно было взглянуть на пространство, занимаемое Графомъ на кровати, чтобъ судить о необыкновенной его величин. Сдыя, навислыя брови придавали срымъ глазамъ его сходство съ свирпымъ взглядомъ волка. Широкіе усы закрывали верхнюю губу, потому что онъ особенно презиралъ все, касающееся до туалета, но къ счастью Графини, въ ту минуту огромный ротъ его безмолствовалъ: звуки его голоса, даже самые миролюбивые, заставляли ее трепетать. Наконецъ, хотя Графу Дерувиль было только пятьдесятъ лтъ, но всякой, при первомъ на него взгляд, далъ бы ему шестьдесятъ, такъ трудная военная жизнь обезобразила черты его, хотя ни мало не повредила крпкому его сложенію,— но онъ мало заботился о томъ, чтобъ слыть красавцемъ.

Графиня, которой едва исполнилось восемьнадцать лтъ, составляла жалкую противоположность съ этою ужасною фигурой. Она была стройна, нжна, бла, каштановые ея волосы вились локонами по плечамъ. Она казалась воздушнымъ явленіемъ.

— Нтъ, онъ не убьетъ насъ!….. мысленно сказала она, долго всматриваясь въ черты своего супруга. Онъ справедливъ, благороденъ, храбръ, вренъ своему слову….. вренъ слову?….

Повторяя слова эти мысленно, она вздрогнула, поблднла и оцпенніе изобразилось въ ея взорахъ.

Чтобъ понять весь ужасъ положенія Графинb, нужно знать, что эта ночная сцена происходила въ 1595 году, въ эпоху междоусобной войны, въ которую законы потеряли во Франціи всю власть свою. Партія Лиги, противившаяся восшествію на престолъ Генриха IV, безчинствомъ своимъ превосходила вс бдствія прошедшей войны. Ея своевольство усилилось до того, что убійства, по повелнію самихъ вельможъ, совершались явно и безнаказанно, даже днемъ. Если какое нибудь военное дйствіе, имвшее въ виду частную выгоду, было ведено съ благоразуміемъ, то достаточно было предпринять его во имя Лиги или Koроля, чтобъ заслужить одобреніе обихъ партій.

Убійствами же, совершенными въ семействахъ, такъ мало занимались, говоритъ одинъ изъ современниковъ, какъ скошенными колосьями, и они разв тогда только возбуждали вниманіе, когда сопровождались необыкновенными жестокостями.

Графъ Дерувиль, одинъ изъ отчаянныхъ роялистовъ Нормандіи, устрашалъ жестокими казнями всю западную часть этой провинціи, граничившей съ Бретаньею, и держалъ ее въ повиновеніи Генриху IV. Будучи главою одной изъ богатйшихъ Французскихъ фамилій, онъ значительно умножилъ доходы своихъ многочисленныхъ помстьевъ, женившись, за семь мсяцевъ до той ночи, съ которой начинается наша исторія, на Іоанн де Сенть-Савенъ, молодой двушк, сдлавшейся, по случаю, довольно обыкновенному въ это время, когда люди умирали какъ мухи, единственною наслдницей всхъ отраслей Сентъ-Савенскаго дома.

Два мсяца спустя, на обд, данномъ городомъ Баіе Графу и Графин Дерувиль, по случаю ихъ брака, зашелъ споръ, который въ эту эпоху невжества находили нелпымъ и неприличнымъ. Онъ касался мнимаго законнаго права дтей, рожденныхъ черезъ десять мсяцевъ посл смерти мужа, или черезъ семь мсяцевъ спустя посл первой ночи брака.

— Сударыня, сказалъ съ грубостью Графъ жен своей, что касается до того, чтобъ произвесть на свтъ ребенка спустя десять мсяцевъ посл моей смерти…. тутъ уже я ничего не могу сдлать!…. Но не совтую вамъ начать въ первые семь мсяцевъ.

— Что же бы ты сдлалъ, старый медвдь? спросилъ молодой Маркизъ де Понкаре, думая, что Графъ шутитъ.

— Я бы свернулъ шею, какъ матери, такъ и ребенку.

Ршительный отвтъ прекратилъ разговоръ, весьма не кстати начатый лекаремъ изъ нижней Нормандіи. вс гости замолчали, взглянувъ съ нкоторымъ ужасомъ на прелестную Графиню Дерувиль, вс были почти уврены, что, въ подобномъ случа, извергъ исполнитъ угрозу.

Страшныя слова Графа отозвались въ сердц Іоанны, тогда беременной, и въ ту самую минуту, одно изъ тхъ ужасныхъ предчувствій, озаряющихъ душу какъ молнія, шепнуло ей, что она черезъ семь мсяцевъ будетъ матерью. Сердце ея облилось кровью, въ ушахъ страшно зазвучало. Съ тхъ поръ не проходило дня, чтобъ тайный страхъ не охлаждалъ невиннйшихъ порывовъ души ея.

Теперь, она припоминала взоръ и голосъ мужа, когда онъ произнесъ эти слова, кровь стыла въ ея жилахъ, и забывая страдапія, склонясь на лице супруга, она искала въ немъ признаковъ жалости. Вдругъ, чувствуя рожденіе ребенка, обреченнаго на смерть еще прежде рожденія, она со вздохомъ тихо произнесла:

— Бдное дитя!…..

Она не кончила восклицанія. Есть мысли, нестерпимыя для сердца матери, и Графиня, будучи въ эту минуту не въ состояніи ни о чемъ думать, почувствовала какую то неизвстную, сердечную тоску, ее удушавшую. Дв блестящія слезы выкатились изъ глазъ ея, тихо струились по щекамъ и остановились на бломъ лиц, какъ дв капли росы на цвтк.

Горесть, ее сндавшая, отравляла всю ея жизнь, такъ какъ ядовитыя испаренія заражаютъ воздухъ зеленющей долины. Кровавый отвтъ Графа былъ для нея тайнымъ кольцемъ, связывавшимъ происшествія первой ея молодости съ этими преждевременными страданіями, и низкое его подозрніе, столь явно обнаруженное, примшивало къ ея воспоминаніямъ весь ужасъ будущей ея судьбы.

Съ самаго этого несчастнаго обда Іоанна не позволяла себ вспоминать прошедшаго. Она столько же употребляла усилій, чтобъ отдалить отъ мыслей прелестныя картины, рисуемыя ея живымъ воображеніемъ, сколько другая находила бы утшенія имъ предаваться. Она отказывала себ въ удовольствіи мечтать о томъ счастливомъ времени, когда была еще свободна. Помышленія ея, подобно напвамъ роднаго края, исторгающихъ слезы изгнанниковъ, напоминали ей ощущенія столъ сладостныя, что юная совсть упрекала ее въ нихъ, какъ въ преступленіи. Эти воспоминанія служили для нея истолкованіемъ страшныхъ угрозъ ея супруга, и въ нихъ то заключалась истинная и важная тайна того отчаянія, которому Графиня предавалась въ эту минуту.

Отдыхъ умственныхъ и тлесныхъ способностей спящаго человка придаетъ чертамъ его какое то сладостное и пріятное выраженіе. И хотя отсутствіе страстей не могло сообщить ни какой прелести лицу Графа, но несчастнымъ такъ пріятно заблуждаться, что молодая супруга въ этомъ обманчивомъ спокойствіи находила надежду. Наконецъ ея опасенія и страданія позволили ей на минуту отдохнуть. Буря, утихая, изливалась дождевыми потоками и звучала уныло. Графиня, всматриваясь въ черты человка, съ коимъ жизнь ея была соединена навки, невольно предалась мечтамъ, сладости коихъ она не въ силахъ была сопротивляться.

Тогда способность душевнаго созерцанія, вдохновенная свыше, живо представила ей прелестныя картины минувшаго ея счастія.

Сперва слабо, и какъ бы при отдаленномъ свт утренней зари, увидла она смиренный замокъ, гд протекли счастливые дни беззаботнаго ея дтства, зеленый лугъ, прозрачный ручей и маленькую комнату, гд она такъ часто игрывала. Она видла, что срываетъ цвты, сажаетъ ихъ, не догадываясь, отъ чего они скоро вяли, хотя она ихъ тщательно поливала.

Скоро, также смутно, представился ей обширный городъ и старинный каменный домъ, куда отвезли ее семи лтъ. Тогда насмшливая память чертила предъ ней головы старыхъ учителей, ей досаждавшихъ. Потомъ, между Италіянскими и Испанскими словами, мысленно прислушиваясь къ романсамъ и звукамъ лютни, она вспомнила о своемъ отц: возвращаясь изъ парламента, при помощи большаго камня, онъ слзалъ съ лошади, медленно всходилъ по лстниц и слагалъ съ себя судейскія заботы, скидая черное или красное платье, отъ котораго однажды шалунья отрзала кусочекъ горностаеваго мха. Мысль ея скользнула на духовник своей матери, на учител Закона Божія. Она вспомнила, что онъ первый заставилъ ее трепетать, сдлалъ ее слабою и боязливою. Она стала робка, молчалива, не смла поднять глазъ, и сохраняла къ матери, раздлявшей до тхъ поръ ея игры, одно только уваженіе. Съ того времени священный ужасъ наполнялъ юное ея сердце всякой разъ, когда обожаемая мать останавливала на ней голубые глаза свои съ малйшимъ неудовольствіемъ,

Вдругъ увидла она вторую эпоху своего дтства, въ которую многое въ жизни было для нея непонятно, и еще разъ простилась съ тмъ временемъ, когда сидть въ маленькой гостиной вмст съ матерью за работой, молиться съ нею въ церкви, пть романсы, украдкой читать рыцарскій романъ, изъ любопытства обрывать листки у цвтка, ожидать отъ отца подарковъ въ блаженный день Св. Іоанны и стараться разгадывать смыслъ недоконченмхъ при ней фразъ, было для нея неисчерпаемымъ источникомъ счастья….

Но одной мыслью она изгладила, такъ какъ мы стираемъ слова, начертанныя въ памятной книжк, вс дтскія радости. которыя, въ промежутокъ физическихъ и моральныхъ ея страданій, живое воображеніе почерпнуло изъ картинъ первыхъ шестнадцати лтъ ея жизни, и скоро прелесть этого чистаго кристалла затмилась блескомъ другаго, позднйшаго воспоминанія, радостное спокойствіе дтства приносило ей мене удовольствія, нежели волненіе послъднихъ двухъ лтъ ея жизни, лтъ, столь богатыхъ сокровищами, навсегда погребенными въ ея сердц….

Графиня быстро перенеслась въ это восхитительное утро, когда въ углу большой дубоваго дерева пріемной, служившей также и гостиною, она въ первый разъ увидла своего двоюроднаго брата. Родственники матери, страшась волненій, происходившихъ тогда въ Парижъ, прислали этого молодаго придворнаго въ Руанъ, надясь, что онъ усовершенствуется въ юриспруденціи подъ руководствомъ дяди.

Графиня невольно улыбнулась, вспомнивъ, съ какою поспшностью она удалилась, увидя въ столовой ожиданнаго, незнакомаго ей родственника, но, не взирая на торопливость, съ которою она отворила и снова затворила дверь, она однимъ взглядомъ, на него брошеннымъ, такъ хорошо его разсмотрла, что даже въ эту минуту думала видть его передъ собою.

Она успла украдкой различить изящный вкусъ и роскошь Парижскаго туалета, но теперь, при воспоминаніи прошедшаго, будучи смле, нежели въ это краткое и невинное свиданіе, она съ удовольствіемъ припоминала фіолетовую, золотомъ шитую эпанчу, подбитую атласомъ, сапожки, обшитые чернымъ кружевомъ, красивые буфы короткаго полукафтанья и нижняго платья, блыя накрахмаленныя манжеты, а особливо свжее и молодое лице, отличавшееся маленькими закрученными вверхъ усиками, и испанкой, походившей на одинъ изъ горностаевыхъ хвостиковъ, разбросанныхъ на эпанч ея отца.

Среди ночной тишины, устремитъ взоры на зеленую обьярь, которой она уже боле не замчала, забывъ и мужа и бурю, Графиня осмлилась вспомнить о томъ времени, когда по прошествіи нсколькихъ дней, казавшихся ей годами, когда все, и садъ, окруженный старыми почернвшими стнами, и мрачный домъ отца ея, получили новый блескъ въ глазахъ ея: она любила и была любима!…. Потомъ, боясь строгихъ взоровъ матери, она утромъ тихо подкралась въ кабинетъ отца, чтобъ поврить ему свою тайну, сла къ нему на кольни и сорвавъ желанную улыбку съ устъ краснорчиваго Президента, она сказала ему :

— Будете ли вы бранить меня, если…..?

Ей слышался голосъ отца, сказавшаго ей посл допросовъ, въ коихъ она въ первый разъ говорила о любви своей : — Хорошо! другъ мой, мы увидимъ. Если онъ будетъ прилжень, если захочетъ, занять мою должность, если все также будетъ теб нравиться….. тогда я вмст съ тобой составлю заговоръ для твоего счастія…..

И тогда, не слыша ничего боле, она обняла своего отца, сронила его бумаги, бросясь бжать къ большой лип, подъ тнью коей она всякое утро встрчала двоюроднаго своего брата, Жоржа Шаверни!

Давъ ей общаніе посвятить себя изученію законовъ, молодой придворный промнялъ богатую одежду воина на смиренное платье гражданина.

— Ты мн боле нравиться въ черномъ, сказала она ему.

Она говорила противъ себя, но ложь эта заставила ея любезнаго мене жалть о блестящемъ воинскомъ наряд, имъ оставленномъ. Наконецъ она вспомнила хитрости, употребляемыя ею для избжанія строгаго надзора матери, доставлявшая ей неисчерпаемый источникъ невинныхъ удовольствій взаимной любви, не запрещаемой родителями.

Переносясь какъ бы сновидніемъ въ т прелестные дни, въ счастьи коихъ она тмъ боле упрекала себя, чмъ мене чувствовала ихъ наслажденіе, она любовалась этимъ юнымъ лицемъ съ пламенными взорами и алыми устами, такъ нжно выражавшими любовь. Она любила Шаверни, потому что онъ быль бденъ, и съ избыткомъ была вознаграждена сокровищами, которыя вмщала эта нжная и кроткая душа!…

Но Президентъ умираетъ и Шаверни не заступаетъ его мста. Междоусобная война возгарается съ большею силой. Стараніемъ Жоржа, она вмст съ матерью находитъ тайное убжище въ маленькомъ городк нижней Нормандіи. Скоро смерть нкоторыхъ родственниковъ доставляетъ ей одно изъ богатйшихъ приданыхъ во Франціи, вмст съ умренностію состоянія улетаетъ ея счастіе. Тогда, подобно мрачному покрову ночи, затмвающему сіяніе солнца, является ей грозный и суровый образъ Графа Дерувиль, который требуетъ ея руки я получаетъ ее посредствомъ вселяемаго имъ страха. Бдная Графиня старается изгнать изъ мыслей ужасныя сцены ея отчаянія и слезъ, виною коихъ было продолжительное ея сопротивленіе, но ей какъ бы смутно представляется пожаръ маленькаго городка, и заключеніе Шаверни. Потомъ она доходитъ до того ужаснаго вечера, когда блдная, умирающая мать лежала у ногъ ея. Она соглашается, ночь наступаетъ, является Графъ, окровавленный, съ поля сраженія. Она обречена на несчастіе. Едва иметь она время сказать Жоржу:

— Шаверни, если ты меня любишь, то избгай случая со мной видться!

Она слышитъ еще отдаленный звукъ шаговъ своего друга. Она хранитъ въ глубин души послдній взоръ его, который такъ часто мечтается ей во сн. Теперь она походитъ на мышку, запершую въ клтк льва, страшась ежеминутно ужасныхъ, поднятыхъ на нее когтей своего властелина. Графиня считаетъ даже преступленіемъ надвать платье, которое было на ней въ тотъ день, когда она въ первый разъ увидла своего любезнаго. Чтобъ ей быть счастливой въ настоящемъ, она должна была забыть прошедшее, и не думать о будущемъ,

— Я не чувствую себя виновной, говорила она, но если я кажусь преступной въ глазахъ Графа….. онъ такъ ревнивъ!,…

Она остановилась, и въ эту минуту безразсудности, она по своему простосердечію готова была приписать послднему свиданію съ любезнымъ настоящія свои страданія: но это предположеніе, свойственное тому невинному возрасту, въ эпоху коего она мысленно и такъ неосторожно переносилась, исчезло предъ воспоминаніями, которыя были ужасне смерти. Бдная Графиня не могла боле сомнваться въ законности ребенка, трепещущаго въ груди ея, ибо первая ночь, брака представилась ей со всми ея ужасами, влача за собой много ночей ей подобныхъ, и столько же горестныхъ дней!…

— Ахъ! вскричала она, если бъ эта былъ Шаверни!….

Тутъ она горько заплакала и ухватясь за изголовье, обратила взоры на мужа, какъ бы для того, чтобъ еще разъ прочесть въ чертахъ лица его надежду на милосердіе, столь дорого ею купленное…..

Она громко вскрикнула.

Графъ проснулся. Срые глаза его, подобно глазамъ тигра, сверкали изъ подъ густыхъ бровей, и были устремлены съ укоризною на Графиню, на которую онъ вроятно смотрлъ уже боле минуты.

Испуганная ужаснымъ взоромъ, она спряталась подъ одяло и оставалась безъ движенія.

II.
ВРАЧЪ.

— О чемъ ты плачешь? спросилъ Графъ, сдернувъ одяло, которымъ закрылась жена его.

Голосъ, для нея всегда ужасный, имлъ въ эту минуту какую-то обманчивую кротость, которая показалась ей хорошимъ предзнаменованіемъ.

— Я очень страдаю, отвчала она.

— Такъ чтоже! моя милая, это не есть еще преступленіе! Отъ чего же ты спряталась, когда я посмотрлъ на тебя? Чемъ могу я заслужить любовь твою?

Онъ вздохнулъ и нахмурилъ брови.

— Я всегда тебя пугаю, я это вижу!…..

Стонъ Графини прервалъ рчь его, и, по влеченію робкихъ и слабыхъ характеровъ, она вдругъ вскричала:

— Я боюсь выкинуть! Я цлый вечеръ бгала по скаламъ и, можетъ быть, слишкомъ утомилась……

Она затрепетала, произнеся эти слова: мужъ глядлъ на нее пристально, ибо принимая страхъ, вселяемый имъ въ это невинное существо, за угрызеніе совсти, онъ возразилъ:

— Но, можетъ быть, это и настоящія роды….

— Ну, такъ что же?… сказала она.

— Во всякомъ случа, здсь нуженъ кто нибудь поискусне, и я за нимъ съзжу…

Мрачный видъ, съ коимъ онъ произнесъ эти слова, обдалъ холодомъ сердце Графини. Она снова упала на кровать, испустивъ жалостный вопль, исторгнутый боле ужаснымъ ожиданіемъ предстоящей ей участи, чмъ усиливающимися муками.

Эти стенанія придали боле силы подозрніямъ, возникшимъ въ душ Графа. Скрытное бшенство терзало сердце его, но, стараясь показать спокойствіе, коему явно противорчили голосъ, видъ и взоры его, онъ вскочилъ, и, накинувъ торопливо черную бархатную одежду, лежавшую на креслахъ, заперъ дверь, находившуюся возл камина, чрезъ которую можно было пройти изъ спальни въ пріемные покои, а оттуда на парадную лстницу.

Замтивъ, съ какимъ тщаніемъ мужъ пряталъ ключъ, Графиня предчувствовала какое нибудь несчастіе. Съ неизъяснимой тоской слдивъ за малйшими его движеніями, она слышала, какъ онъ отворилъ дверь, противуположную той, которую заперъ, и вошелъ въ другой покой, служившій спальнею Графамъ Дерувиль въ такомъ случа, когда жены ихъ не были удостоены ихъ сообщества. Но Графиня знала эту комнату только по слухамъ, ибо со времени ея замужства одни походы могли заставить Графа покидать парадное ложе свое, но должно полагать, что даже и во время этихъ невольныхъ отлучекъ, въ замк оставался не одинъ аргусъ.

Тогда вокругъ Графини воцарилась глубокая тишина, и, не смотря на вниманіе, съ которымъ она прислушивалась къ малйшему шороху, она не слыхала ничего, чтобъ могло открыть ей намреніе мужа.

Графъ вошелъ въ длинную галлерею, которая примыкала къ его комнат и занимала всю западную часть замка. Двоюродный ддъ его, кардиналъ Дерувиль, страстный охотникъ до печатнаго, помстилъ въ ней библіотеку, замчательную какъ по своей многочисленности, такъ и по красот изданій, а предосторожность заставила его употребить въ дйствіе одно изъ чудесныхъ изобртеній, внушаемыхъ какъ уединеніемъ, такъ и монастырскою робостью.

Серебряная цпь, искусно скрытая въ стн помощью тайныхъ проволочныхъ нитей, приводила въ движеніе колокольчикъ, висвшій у изголовья врнаго слуги.

Графъ, желая дйствовать какъ можно скрытне, вошелъ туда ощупью и тихо дернулъ цпь. Скоро брянчаніе шпоръ и стукъ огромныхъ сапогъ стараго оруженосца раздался по чугуннымъ ступенямъ крутой лстницы, служившей входомъ въ высокую башню, защищавшую западную часть замка со стороны моря. Услыша приближающіеся шаги товарища, длившаго съ нимъ вс опасности, Графъ снялъ желзные запоры и задвижки съ потаенной двери, чрезъ которую галлерея сообщалась съ башнею, и ввелъ въ это святилище наукъ служителя, достойнаго своего господина.

Полусонный оруженосецъ, казалось, пришелъ по инстинкту. Маленькій фонарь, бывшій у него въ рук, столь слабо освщалъ эту длинную галлерею, что баринъ и слуга мелькали во мрак какъ привиднія.

— Осдлай сейчасъ мою походную лошадь, и будь готовъ за мной слдовать….. сказалъ Графъ значущимъ голосомъ, который пробудилъ всю понятливость слуги.

Поднявъ глаза на своего господина, онъ встрьилъ взоръ, который имлъ на него дйствіе электрическаго удара.

— Бертранъ, прибавилъ Графъ, положа правую руку на плечо оруженосца, вмсто латъ ты наднешь одежду Капитана Микелетовъ.

— Бога ради, сударь, какъ, мн переодться лигеромъ?…. Не во гнвъ вашей милости, я исполню приказаніе ваше: но мн легче быть повшену!..

Графъ улыбнулся съ самодовольнымъ видомъ, ибо старый оруженосецъ тронулъ слабую струну его, но, чтобъ изгладить улыбку, составлявшую разительную противуположность съ мрачнымъ выраженіемъ его лица, онъ продолжалъ угрюмо:

— Смотри, возьми такого коня, чтобы отъ меня не отставать. Мы пустимся какъ изъ лука стрла. Будь готовь какъ только я тебя потребую, я опять позвоню.

Бертранъ молча поклонился, и вышелъ. Когда онъ сошелъ нсколько ступеней, то проворчалъ про себя, прислушиваясь къ реву бури:

— Вс черти на дворъ разыгрались!… такъ куда же ему усидть спокойно. Въ подобную бурю мы въ расплохъ напали на Сенъ-Ло!….

Графъ нашелъ въ своей комнатъ одежду, соотвтствовавшую его намреніямъ, и употребляемую имъ часто для исполненія какой нибудь военной хитрости. Онъ надлъ толстаго сукна кафтанъ, преобразившій его въ одного изъ бдныхъ рейтаровъ, получавшихъ скудное свое жалованье отъ Генриха IV, и поспшно возвратился въ комнату, гд страдала жена его.

— Потерпи, сказалъ онъ. Я не пожалю лошади, если нужно, чтобъ возвратиться скоре и подать теб помощь.

Не смотря на суровый голосъ мужа, эти слова, казавшіяся отрадными, ободрили Графиню, и она уже готовилась сдлать ему вопросъ, какъ Графъ вдругъ спросилъ ее:

— Скажи мн, куда кладешь ты свои маски?

— Мои маски!…. отвчала она. Боже мой! на что онъ вамъ?..

— Гд твои маски? повторилъ онъ съ обыкновенной своей запальчивостью.

— Въ баул, сказала она.

Графиня невольно затрепетала, видя,что мужъ ея, вынувъ вс ея маски, съ удивительнымъ тщаніемъ старался закрыть лице свое, помощью фальшиваго носа или другихъ частей лица, что было въ это время въ такомъ же употребленіи у дамъ, какъ нын перчатки.

Графа почти невозможно было узнать, когда онъ надлъ срую войлочную шляпу, осненную старымъ, изломаннымъ птушьимъ перомъ. Онъ опоясался кожаной портупеею, вложивъ въ ножны длинную шпагу, весьма рдко имъ употребляемую.

Въ эту минуту, онъ подошелъ къ кровати съ такимъ необыкновеннымъ движеніемъ, и грубая его одежда придавала ему такой странный видъ, что Графиня думала, что насталъ послдній ея часъ.

— Ахъ! не убивайте насъ!… вскричала она. Оставьте мн моего ребенка, и я буду васъ такъ любить!.,..

— Видно ты чувствуешь себя очень виновною, что предлагаешь мн должную любовь, какъ выкупъ?…

Оскорбительньгя слова были произнесены съ сверкающимъ взоромъ, а подъ бархатомъ голосъ Графа казался еще сурове. Отчаянная Графиня вскричала горестно:

— Боже мой, неужели голосъ невинности такъ слабъ!

— Здсь дло идетъ не о смерти твоей, отвчалъ Графъ, выходя изъ минутной задумчивости, но о томъ, чтобъ изъ любви ко мн исполнить то, что я теперь требую.

Онъ бросилъ на кровать маску, и улыбка сожалнія показалась на лицъ его, когда онъ замтилъ движеніе страха, возбужденное въ женъ паденіемъ куска чернаго бархата.

— Чтобъ эта маска была на лиц твоемъ, когда я возвращусь, прибавилъ онъ, я не хочу чтобы мужчина, даже ничего не значущій, смлъ похвалиться, что видлъ Графиню Дерувиль!….

— Зачмъ же мужчина? спросила она тихо.

— О! о! моя милая, разв не я здсь господинъ? отвчалъ Графъ.

— Одной тайной меньше или больше, все равно!…. сказала Графиня въ отчаяньи. Властелинъ ея былъ уже далеко, и это восклицаніе не могло быть для нея опасно.

Въ короткіе промежутки тишины между порывами бури, Графиня слышала топотъ двухъ лошадей: оніь, казалось, летли по холмамъ вдоль морскаго берега, и по скаламъ около стараго замка, но звукъ утихъ, заглушенный плескомъ волнъ, и она осталась въ мрачной комнат, одна среди ночи, поперемнно, то тихой, то грозной, и безъ всякаго пособія, могущаго отклонишь опасность, приближающуюся къ ней скорыми шагами, какъ развязку первыхъ ея мукъ.

Думая, что, можетъ быть, она одолжена жизнью невинной хитрости, заставившей мужа ея бояться недоноса, Графиня новой уловкой искала спасти жизнь своего ребенка, это слабое существо, пріявшее бытіе свое среди слезъ и отчаянія, заключало въ себ всю жизнь ея. Цлыя пять мсяцевъ оно было единственнымъ ея утшеніемъ, предметомъ всхъ мыслей ея, всей ея будущности, единственною и слабою ея надеждою.

Она встала, материнская любовь придавала ей силы, и, взявъ мдный рогъ, который мужъ ея обыкновенно употреблялъ, чтобъ кликать слугъ своихъ, она отворила окно, но, слабые звуки терялись на поверхности обширныхъ водъ, какъ мыльный пузырь, пущенный ребенкомъ, теряется въ воздух. Она горько заплакала, узнавъ всю безполезность жалобъ, не достигающихъ до слуха людей. Проходя по комнатамъ, она надялась, что не вс выходы были заперты. Дошедъ до библіотеки, она искала какого нибудь тайнаго въ нее входа, но напрасно. Бросясь къ концу длинной галлереи, она подошла къ окну, которое было ближе къ главному двору замка, и тутъ, снова затрубивъ въ рогъ, она еще разъ увидла, что безъ успха боролась съ могущественнымъ голосомъ бури.

Полумертвая и лишенная всей надежды, Графиня ршилась ввриться одной изъ надсмотрщицъ, коими окружилъ ея мужъ, но, войдя въ образную свою, она увидла, что дверь, ведущая въ покои ея горничныхъ, была заперта. Она едва могла дотащиться до кровати. Чмъ безнадежне становилось ея положеніе, тмъ боле страданія усиливались, и тутъ она еще сильне почувствовала ихъ тяжесть, ея отчаяніе, и усилія, употребленныя ею для спасенія ребенка, лишили ее послднихъ силъ. Она походила на утопающаго, который, утомясь, изнемогаетъ, увлеченный волною, уже не столь яростною какъ предъидущія.

Скоро страданія заставили ее забыть ходъ времени. Въ ту самую минуту, какъ она уже готовилась сдлаться матерью безъ посторонней помощи, и когда, ко всмъ ужаснымъ ея ожиданіямъ, присоединился страхъ тхъ несчастныхъ случаевъ, коимъ могла ее подвергнуть неопытность, вдругъ Графъ неожиданно явился предъ нею. Казалось, что онъ предсталъ въ эту минуту, какъ демонъ, требующій по истеченіи договора проданную ему душу. Онъ глухо проворчалъ, увидя лице жены своей открытымъ, и надвъ на нее довольно искусно маску, поднялъ ее могучими руками, и перенесъ въ свою комнату на кровать.

Страхъ, произведенный въ Графин этимъ появленіемъ, и этимъ поступкомъ, заставилъ на минуту умолкнуть природу, и несчастная мать могла бглымъ взоромъ окинуть всхъ участниковъ этой тайной встрчи.

Бертранъ, котораго она не узнала (ибо онъ былъ также тщательно замаскированъ, какъ и господинъ его,) зажегъ свчи, коихъ свтъ слился съ первыми лучами солнца, начинавшими озарять стекла. Изумленный слуга, оставаясь въ одинакомъ положеніи, казалось, повиновался высшей вол. Онъ стоялъ опершись на окно, лицемъ къ стн, какъ бы измряя толщину ея, и былъ недвижимъ подобно статуи рыцаря.

Посреди комнаты Графиня увидла маленькаго, толстаго одышливаго человка, съ завязанными глазами. Ужасъ, написанный на этомъ кругломъ лиц, такъ разстроивалъ вс его черты, что невозможно было узнать обыкновеннаго ихъ выраженія, какъ чучела, употребляемая живописцами, онъ стоялъ въ такомъ глупомъ положеніи, что его можно было сравнить съ мальчикомъ, котораго шалуны товарищи оглушили, крича со всхъ сторонъ ему въ уши.

— Слушай, господинъ врачъ, сказалъ Графъ, сдернувъ на шею незнакомца платокъ, закрывавшій ему глаза, не смй смотрть ни на что другое, какъ на несчастную, надъ которой ты долженъ показать свое искусство, или я брошу тебя въ рку, которая течетъ подъ окнами, навязавъ на шею алмазъ въ полтора пуда.

Тутъ онъ опустилъ на грудь своего возлюбленнаго слушателя галстукъ, служившій ему повязкой.

— Прежде всего разсмотри хорошенько не недоносокъ ли, и, въ такомъ случа, ты жизнію своею будешь мн отвчать за нее….. Но если ребепокъ живъ, то подай его мн!

Посл этого предисловія, Графъ поднялъ бднаго врача какъ перо, и поставилъ передъ Графинею, а самъ, сталъ у окна, гд оставался неподвиженъ подобно Бертрану, но только барабанилъ пальцами по стекламъ, глаза его поперемнно обращались, то на слугу, то на постель, то на море, но чаще всего, можетъ быть, на постель и море, и мрачные его взоры, казалось, общали ожидаемому ребенку океанъ вмсто колыбели.

Имя rebouteur служило тогда во Франціи почетнымъ названіемъ тхъ рдкихъ людей, которые по колдовству ли, или помощью продолжительной практики, научились вставлять сломанныя руки и ноги, лечить скотовъ и людей отъ извстныхъ болзней, и умли искусно приноравливаться къ прихотямъ дамъ и богачей, которые имъ за то хорошо платили. Бдный врачъ, котораго Графъ и Бертранъ съ неслыханною жестокостью исторгли изъ объятій сладкаго сна и привязали къ лошади, за которой, казалось, весь адъ гнался по пятамъ, особенно славился искусствомъ подавать помощь въ родахъ какъ настоящихъ, такъ и преждевременныхъ и другихъ такого рода случаяхъ.

Ошъ природы шутливый и веселый нравъ его очень хорошо приноравливался къ веселости обдовъ, бывшихъ почти всегда обыкновеннымъ слдствіемъ его операцій. Онъ противоборствовалъ могущественному сословію повивальныхъ бабокъ, но его извстная скромность заслужила ему, за сорокъ миль въ околодк, покровительство высшаго дворянства, которое, въ это смутное время, находилось часто въ необходимости открывать предъ Антоніемъ Бовулуаромъ постыдныя или ужасныя тайны. Привычка играть везд роль необходимаго человка придала его никогда неизмняющейся веселости нсколько важности и самонадянности. Грубыя его шутки были всегда терпимы въ ршительную минуту, въ которую онъ старался дйствовать съ важною медленностію. Къ томужъ еще, онъ былъ очень любопытенъ, но, за исключеніемъ этихъ двухъ недостатковъ, происходившихъ боле отъ многочисленныхъ приключеній, въ коихъ онъ по званію своему участвовалъ, это былъ добрйшій человкъ изъ всей Нормандіи.

Поставленный Графомъ предъ родильницей, господинъ Бовулуаръ не потерялъ присутствія духа. Онъ пощупалъ пульсъ замаскированной дамы, ни мало не занимаясь ею, и принялъ важную докторскую осанку, съ помощью коей онъ могъ размыслить о собственномъ своемъ положеніи. Ни въ одной изъ интригъ, какъ постыдныхъ, такъ и преступныхъ, въ коихъ его противъ воли избирали славнымъ орудіемъ, нигд предосторожности не были такъ соблюдаемы какъ здсь. Онъ зналъ что часто его смерть казалась лучшимъ средствомъ для сохраненія тайны, въ коей онъ невольно участвовалъ, но никогда еще жизнь его не находилась въ такой опасности, какъ теперь. Онъ ршился, прежде всего узнать своихъ сообщниковъ, и постигнувъ всю опасность своего положенія, найти удобнйшее средство для спасенія своей особы.

— Въ чемъ дло?…. спросилъ врачъ, приготовляясь подать Графинь надлежащую помощь.

— Не отдавайте ему ребенка…..

— Говорите вслухъ….. вскрикнулъ Графъ ужаснымъ голосомъ, что помшало Бовулуару дослышать послднія слова, произнесенныя страдалицей. Или, прибавилъ онъ тщательно перемняя голосъ, читай отходную.

— Жалуйтесь громко, сказалъ врачъ Графин, кричите, ибо у этого человка есть алмазы, которые намъ обоимъ не къ лицу!…. Смле, сударыня!….

— Будь осторожне!…. вскричалъ снова Графъ.

— Кажется, что онъ ревнивъ? сказалъ лекарь маленькимъ, тоненькимъ голоскомъ. Но стенанія Графини заглушили слова его.

Къ счастью Бовулуара, равно и для сохраненія его репутаціи, природа на этотъ разъ сжалилась. Это были страданія преждевременныя, ребенокъ, происшедшій на свтъ, былъ малъ, слабъ и худъ. По своей необычайной малости, новорожденный не могъ причинить сильныхъ страданій матери.

— Клянусь Богородицей!… вскричалъ любопытный врачъ, это выкидышъ!….

При этихъ словахъ Графъ топнулъ ногой съ такой силой, что стны задрожали, а Графиня ущипнула Бувулуара.

— А! а! вотъ что! сказалъ онъ про себя.

— Такъ онъ долженъ бы быть недоноскомъ?…. спросилъ онъ на ухо замаскированной дамы, которая отвчала ему наклоненіемъ головы, какъ будто это было одно средство изъяснить мысль ея,

— Все это еще не довольно ясно! подумалъ врачъ.

Такъ какъ и вс искусные люди, знающіе свое ремесло, онъ могъ легко узнать, въ первый ли разъ женщина находилась въ подобныхъ обстоятельствахъ, и хотя стыдливая неопытность нкоторыхъ движеній Графини явно показывала, такъ сказать, ея двственность, лукавый врачъ вскричалъ:

— Барыня такъ легко страдаетъ, какъ будто съ ней это часто случается.

Едва внятные звуки бшенства исторглись изъ устъ Графа, онъ страшно затопалъ ногами и закричалъ.

— Подай мн ребенка!

— Не отдавайте ему, ради Бога!…. вскричала мать.

Этотъ почти неистовый вопль пробудилъ въ сердц врача великодушіе, которое внушило въ него смлость взять сторону Графини.

— Ребенокъ еще не родился! неторопитесь, не уйдетъ, отвчалъ онъ съ холодностью Графу, спрятавъ бднаго недоноска.

Но не слыша его крика, онъ посмотрлъ на ребенка, подумавъ, что онъ мертвъ.

Тогда Графъ замтилъ обманъ врача, и однимъ прыжкомъ очутясь возл него:

— Проклятая, безмозглая голова!…. дашь ли ты мн его!…. вскричалъ онъ, кипя бшенствомъ и вырвавъ изъ рукъ его невинную свою жертву, которая тогда подала слабый голосъ.

— Берегитесь, онъ весь изуродованъ! сказалъ Бовулуаръ, схватя Графа за руку! Опъ очень слабъ, это врно семимсячной ребенокъ!…

И съ необыкновенной силой, внушенной въ него сильнйшимъ состраданіемъ, онъ удержалъ руку отца, сказавъ ему на ухо прерывающимся голосомъ:

— Не берите грха на душу: онъ не будетъ живъ!….

— Злодй! вскричалъ съ яростью Графъ, изъ рукъ коего испуганный врачъ вырвалъ ребенка, кто теб сказалъ что я хочу лишить его жизни?…. разв ты не видишь, что я ласкаю его ?….

— Такъ подождите же, чтобъ ему минуло восьмнадцать лтъ, и тогда уже ласкайте его такимъ образомъ!…. отвчалъ Бовулуаръ съ значительнымъ видомъ.

— Но, присовокупилъ онъ, подумавъ о собственной своей безопасности (ибо онъ узналъ Графа, который въ минуту запальчивости, забылъ перемнить голосъ) окрестите его скорй и не сказывайте приговоръ мой матери, или вы ее убьете.

Эти лукавыя слова внушила въ него тайная радость, которую Графъ невольно обнаружилъ движеніемъ, мгновенно обузданнымъ, въ ту минуту, когда лекарь предвщалъ близкую смерть ребенка.

Врачъ, коему удалось словами своими сохранить жизнь новорожденнаго, поспшилъ отнесть его къ матери. Онъ нашелъ ее въ обморок. Она все слышала: ибо часто случается, что въ сильныхъ болзненныхъ припадкахъ, органы человка длаются необыкновенно нжны.

Бовулуаръ показалъ Графу, насмшливымъ тлодвиженіемъ, состояніе, въ которое споръ ихъ ввергъ родильницу. Но крикъ ребенка, котораго онъ положилъ на постель, привелъ Графиню въ чувство, какъ-бы волшебной силою.

Несчастная думала слышать голоса двухъ ангеловъ, когда за слабымъ крикомъ младенца, врачъ могъ сказать ей тихо, склонясь къ ея уху:

Берегите его, онъ проживетъ сто лтъ!…. Бовулуаръ не ошибется!

Ангельскій вздохъ, тайное пожатіе руки были наградою врача, который, прежде нежели передалъ ласкамъ матери слабое существо, на тл коего остался отпечатокъ пальцевъ Графа, старался увриться, не разстроили ли отцовскія ласки чего нибудь въ слабой его организаціи.

Изступленіе, съ коимъ мать положила подл себя своего сына, и грозный взоръ, брошенный ею на Графа сквозь два отверстія маски, заставили врача трепетать.

— Она умретъ, если скоро лишится своего ребенка, сказалъ онъ Графу.

Бшенство Графа Дерувиль возрастало часъ отъ часу боле. Онъ не слыхалъ и не видалъ ничего. Стоя неподвижно и какъ бы погруженъ въ глубокую думу, онъ опять барабанилъ пальцами по стекламъ, но, при послднихъ словахъ врача, онъ обратился къ нему съ яростью, и выхвативъ съ запальчивостью шпагу, вскричалъ:

— Мерзавецъ, неучъ!….

Это слово было обидное прозвище, которымъ роялисты величали лигеровъ.

— Дерзкій мошенникъ! Наука, доставляющая теб честь быть сообщникомъ дворянъ, желающихъ имть наслдниковъ, едва можетъ удержать меня отъ желанія лишить навсегда Нормандію колдуна, возвысивъ его торжественно на шесть футовъ отъ земли!….

Потомъ, къ большому удивленію Бовулуара, Графъ поспшно вложилъ шпагу въ ножны:

— Неужели ты не можешь хоть разъ, продолжалъ онъ съ неистовствомъ, быть въ обществ знатнаго человка и жены его, не подозрвая ихъ въ низкихъ расчетахъ черни, не подумавъ, что она не иметъ на то одинакихъ правъ съ дворянствомъ? Какія побудительныя государственныя причины могутъ меня заставить дйствовать какъ ты предполагаешь!…. Убить сына!…. отнять его у матери!…. Откуда взялъ ты эти небылицы? Разв я съ ума сошелъ? Зачмъ пугаешь ты насъ на счетъ жизни этого здороваго ребенка!…. Оселъ, знай, что я боялся твоего глупаго тщеславія. Если бъ теб было извстно имя благородной дамы, у которой ты принималъ, ты могъ бы похвалиться, что видлъ ее! Тьфу пропасть!…. Можетъ быть, отъ излишней предосторожности, ты бы уморилъ мать или ребенка. Но помни, что ты за нихъ будешь мн отвчать своей презрнной жизнью!

Врачъ былъ изумленъ внезапной перемной Графа. Эта излишняя нжность къ выкидышу пугала его еще боле нежели неистовство и мрачная холодность, прежде имъ оказанныя, голосъ, коимъ были произнесены послднія слова, показывалъ боле смшливости въ исполненіи непреложнаго намренія.

Тогда Бовулуаръ мысленно ршился удалиться изъ околодка, если будетъ такъ счастливъ, что живъ и здоровъ выйдетъ изъ этого дома и истолковывая столь неожиданную развязку двойнымъ общаніемъ, сдланнымъ имъ матери и отцу.

— Я догадываюсь! подумалъ онъ. Этотъ добрый господчикъ не хочетъ заслужишь ненависть жены своей, а положится въ томъ на аптекаря, если такъ,то я долженъ постараться предупредить мать, чтобъ она не спускала глазъ съ своего ребенка!…

Когда онъ приближался къ кровати, то Графъ, который въ это время, подошедъ къ шкафу, открылъ ящикъ, остановилъ его, подавая ему кошелекъ. Врачъ, увидя золото, блествшее сквозь шелковую сточку, принялъ его съ радостью и страхомъ.

Графъ, бросая ему кошелекъ съ презрніемъ, сказалъ съ насмшкой:

— Если ты меня заставилъ толковать съ тобой какъ простолюдина, то, платя теб, я не долженъ забывать, что я вельможа. Я не прошу тебя быть скромнымъ!…. Этотъ человкъ, котораго ты видишь — Графъ указалъ на Бертрана — врно сказалъ теб, что везд, гд есть дубы и рки, тамъ мои алмазы и ожерелья найдутъ неучей, осмливающихся говорить обо мн!….

Окончивъ эти милостивыя слова, великанъ медленно подошелъ къ изумленному врачу, подалъ ему стулъ, и казалось, просилъ его вмст съ нимъ ссть возл родильницы.

— И такъ! моя милая, намъ Богъ далъ сына!…. возразилъ онъ. Это для насъ большая радость. Что, каково теб?….

— Хорошо, отвчала Графиня сквозь зубы.

Удивленіе матери и ея принужденное положеніе, поздняя и притворная радость отца, все удостовряло Бовулуара, что тутъ было что-то такое, чего онъ не могъ постигнуть, не взирая на обыкновенную свою прозорливость. Не оставляя своихъ подозрній, онъ взялъ руку больной, подъ предлогомъ лучше удостовриться въ состояніи ея здоровья.

— Пульсъ хорошъ….. сказалъ онъ. Кажется, нечего опасаться за родильницу. Молочная лихорадка будетъ не премнно, но вы этого не бойтесь….. это ничего не значитъ.

Тутъ хитрый врачъ остановился, пожалъ руку Графини съ значительнымъ видомъ:

— Чтобъ быть покойной на счетъ вашего ребенка, сударыня, продолжалъ онъ, не покидайте его ни на минуту. Кормите его доле грудью, за которую онъ уже хватается маленькими своими губками, а особливо не давайте ему ни какихъ лекарствъ. Грудное молоко есть лучшее средство отъ всхъ дтскихъ болзней. Мн случалось видть много семимсячныхъ родовъ, но рдко такихъ счастливыхъ какъ ваши. Впрочемъ, это и не удивительно: ребенокъ такъ малъ!…. Его можно, кажется, уложить въ башмакъ!…. врно въ немъ нтъ и двухъ фунтовъ всу. Молоко, одно молоко, и если онъ будетъ питаться одной только грудью, то останется живъ.

Послднія слова сопровождались новымъ непримтнымъ движеніемъ пальцевъ, которыми врачъ сжалъ руку Графин, и не смотря на яростные взоры Графа, сверкавшіе изъ подъ маски, Бовулуаръ проговорилъ свое наставленіе съ непоколебимою важностью человка, желающаго только заслужить денежную награду.

— О! О! врачъ, ты забылъ свою старую черную шапку!…. сказалъ ему Бертранъ въ ту минуту, когда онъ съ нимъ вмст выходилъ изъ комнаты.

III.
Отеческая любовь.

Причиною милосердыхъ поступковъ Графа съ сыномъ были расчеты. Въ ту самую минуту, когда врачъ остановилъ руку его, корыстолюбіе и обычаи Нормандіи предстали его воображенію. Эти дв властительныя причины удержали пальцы его и заставили умолкнуть враждебныя его страсти.

Одна шептала ему: имніе жены твоей можетъ только тогда принадлежать фамиліи Дерувиль. когда будетъ наслдникъ мужескаго пола.

Другая показывала ему на умирающую Графиню и ея имніе, востребованное боковой линіею Сентъ-Савенскаго дома.

Об совтовали ему оставить жизнь недоноска на попеченіе природы, и ожидать рожденія другаго сына, здороваго и сильнаго, чтобъ тогда избавиться отъ выкидыша, и уже боле не дорожить жизнью жены своей.

Тогда уже предъ глазами его быль не ребенокъ, но помстья.

Внезапная его нжность сдлалась столь же сильна, сколь сильно было его корыстолюбіе: желаніе поддержать имя свое было такъ велико, что онъ хотлъ, чтобъ этотъ мертво-рожденный сынъ имлъ вс признаки здороваго сложенія.

Зная хорошо свойства Графа, мать, удивленная еще боле врача, сохранила въ душъ страхъ, который иногда смло обнаруживала, но ребенокъ придалъ ей силы и мужество.

Графъ былъ нсколько дней неотлучно при жен своей, и имлъ о ней попеченія, денежный расчетъ придавалъ имъ видъ нжности. Но глазъ матери скоро замтилъ, что она одна была предметомъ его вниманія. Ненависть отца къ сыну не могла отъ нея скрыться. Онъ избгалъ случаевъ его видть или до него дотронуться, вставалъ поспшно, чтобъ отдавать приказанія какъ только слышалъ голосъ его, наконецъ, онъ, казалось оставлялъ ему жизнь только въ надежд на скорую смерть его. Но и это притворство было тяжело для Графа. Когда онъ замтилъ, что внимательный взоръ матери угадывалъ опасность, угрожавшую сыну, онъ объявилъ ей, что удетъ изъ замка на другой день посл обдни, у которой Графиня будетъ въ первый разъ присутствовать, и предлогомъ этой отлучки была необходимость отвести къ Королю все то войско, которымъ онъ могъ располагать.

Вотъ обстоятельства, предшествовавшія и сопровождавшія рожденіе Эрнеста Дерувиль. Если бъ Графъ не имлъ ни какой побудительной причины желать смерти сына: если бъ онъ и заставилъ замолчать то расположеніе, которое люди имютъ, ненавидть тхъ, которымъ разъ сдлали зло, и если бъ самое притворство, налагаемое на него необходимостью, показывать любовь къ ненавистному ему недоноску, не усиливало этого чувства: то и тогда бдный Эрнестъ былъ бы для него предметомъ отвращенія.

Болзненное и слабое сложеніе этого младенца, можетъ быть, поврежденное нжною ласкою отца, служило, въ глазахъ Графа, всегдашнимъ упрекомъ отцовскому его самолюбію. Если онъ питалъ чувство отвращенія къ красавцамъ, то не мене ненавидлъ и людей слабаго здоровья, преданныхъ наукамъ и умственнымъ наслажденіямъ. Чтобъ ему понравиться, должно было имть непріятную наружность, высокій ростъ и чрезвычайную силу. Большое невжество и глубокія познанія въ военномъ искусств были единственныя уважаемыя имъ качества. Грубость въ обращеніи и въ разговор довершала въ глазахъ его вс совершенства мужественнаго человка.

И такъ, Эрнестъ нашелъ въ отц врага неумолимаго. Борьба его съ отцемъ началась съ самой колыбели, и единственной его опорой противъ столь опаснаго противника, было сердце робкой и юной его матери, любовь коей еще усилилась отъ угрожающей ему опасности.

Внезапно погруженные въ глубокое уединеніе поспшнымъ отъздомъ Графа, мать и сынъ чудесно постигли другъ друга, ихъ помышленія и все бытіе ихъ слились вмст.

Когда Эрнестъ сталъ различать предметы, и началъ изощрять зрніе съ безсмысленною жадностью, сталь свойственною дтямъ, тогда взоры его встртились съ мрачными сводами пріемной комнаты, когда юный слухъ его, стараясь ловить звуки, могъ нсколько постигать ихъ различіе, то онъ слышалъ одинъ только однообразный шумъ морскихъ волнъ, разбивающихся о прибрежныя скалы, подобный правильному бою маятника: и такъ мста, звуки, предметы, все что дйствуетъ на чувства, что развертываетъ понятія и характеръ, все способствовало къ тому, чтобъ вселить въ него задумчивость.

Съ самого рожденія онъ долженъ былъ думать, что мать его была единственнымъ существомъ во всемъ мір, глядть на свтъ какъ на пустыню, и привыкнуть къ чувству мысленнаго созерцанія, вселяющаго въ насъ желаніе жить въ удаленіи отъ людей, и въ себ самихъ находить безчисленныя, мысленныя наслажденія. Такъ какъ вс болзнію одержимыя дти, онъ почти всегда былъ въ страдательномъ положеніи. Органы его были такъ нжны, что малйшій неожиданный стукъ или разговоръ, слишкомъ шумный, причиняли ему болзненные припадки. Вы сказали бы, что это одно изъ тхъ маленькихъ наскомыхъ, для коихъ Премудрость Божія укрощаетъ силу втра и зной солнечныхъ лучей. И такъ, не имя довольно силы, чтобъ бороться даже и съ малйшимъ препятствіемъ, онъ уступалъ всякой враждебной силъ безъ сопротивленія и ропота.

Это ангельское терпніе внушило матери столь сильную къ нему привязанность, что это чувство много облегчало для нея вс мелочныя заботы, которыхъ безпрестанно требовало столь слабое здоровье. Ежеминутно слышались ей слова врача, и, страшась всего за сына, она окружила недоврчивостью колыбель его. Скоро печальное ея существованіе, казавшееся ей лишеннымъ всхъ прелестей жизни, украсилось небесными радостями: одинъ взглядъ на сына заставлялъ ее забывать вс свои горести. Она благословляла Провидніе, которое помстило его среди тишины и спокойствія, въ единственной сферъ, гд онъ могъ расти счастливо и избгнуть смерти.

Часто нжная мать съ осторожностью подымала его на рукахъ своихъ до готическихъ оконъ….. тогда голубые глаза его, подобные глазамъ матери, казалось, вникали въ зеленоватые воды океана. Оба они по цлымъ часамъ смотрли на безконечность этого необозримаго пространства, поперемнно, то мрачнаго, то блестящаго. Эти продолжительныя, безмолвныя бесды были для Эрнеста тайнымъ училищемъ горести, ибо почти всегда глаза матери его орошались слезами, и тогда, во время этихъ тяжкихъ душевныхъ мечтаній, черты юнаго Эрнеста походили на тонкую сть, подавленную сильною тяжестью. Но скоро раннее его понятіе о несчастіи открыло ему вліяніе дтскихъ игръ его на расположеніе Графини, и онъ старался въ печальныя минуты развеселять ее тми же ласками, кои она употребляла для укрощенія его страданій, и не рдко удавалось маленькимъ рученкамъ его, дтскому лепету и лукавой улыбки, разсять задумчивость грустной матери. Тогда, если даже онъ и чувствовалъ усталость, то какое-то сердечное чувство его заставляло скрывать еe.

— Нжный цвтокъ!… вскричала Графиня, увидя его усыпленнымъ усталостью, тогда какъ рзвостью своей ему удалось разсять одно изъ самыхъ горестныхъ ея воспоминаній. Съ кмъ можешь ты жить счастливо? Кто будетъ понимать тебя!…. тебя, когда нжную душу твою можетъ оскорбить одинъ строгій взоръ, когда ты, подобно несчастной твоей матери, будешь боле дорожить одной улыбкой, чмъ всми сокровищами міра?…. Ангелъ, нежно любимый матерью, кто, кром ея, въ цломъ свт, будетъ любить тебя?…. Кто угадаетъ сокровища, сокрытыя подъ твоей бренной оболочкой?…. Никто….. Подобно мн, ты будешь одинокъ въ мір…..

Она вздохнула, заплакала, но прелестный образъ ребенка, покоющагося на ея колняхъ, заставилъ ее горестно улыбнуться, она долго смотрла на него въ молчаніи….. чувствуя себя счастливою, и наслаждаясь однимъ изъ тхъ безмолвныхъ, непостижимыхъ удовольствій, кои остаются тайною между матерью и природою.

Въ полтора года, слабость Эрнеста не позволяла еще Графин выносить его на воздухъ, но легкій румянецъ блолилейныхъ щекъ его, какъ блдный листокъ розы, сорванной втромъ, служилъ признакомъ жизни и здоровья. Въ то время, когда она начинала врить предсказаніямъ врача, и радоваться, что въ отсутствіе Графа могла окружить своего сына всми возможными предосторожностями, и тмъ предохранить его отъ опасности, письма Графскаго секретаря извстили ее о скоромъ возвращеніи властелина.

Въ одно утро, предаваясь той радости, которую ощущаютъ вс матери при вид перваго шага, сдланнаго ихъ первенцемъ, Графиня играла съ Эрнестомъ въ игры столь же неизобразимыя, какъ прелесть воспоминаній….. Вдругъ раздались тяжелые шаги, и едва, по невольному движенію, успла она вскочить со стула, какъ увидла передъ собой Графа. Она вскрикнула съ ужасомъ, но стараясь поправить свою ошибку, она подошла къ Графу съ покорностью принять поцлуй его.

— Если бъ я была предувдомлена о вашемъ прізд…..

— Пріемъ, сказалъ Графъ, прерывая ее, былъ бы, можетъ быть, ласкове, но не такъ чистосердеченъ.

Онъ увидлъ Эрнеста и здоровый видъ ребенка поразилъ его. Бшенство сверкнуло въ его взор, но стараясь скрыть это чувство, онъ притворно улыбнулся.

— Я привезъ теб пріятныя извстія….. прервалъ онъ. Мн дана въ управленіе Шампанія и Король общалъ пожаловать меня въ Герцоги и Перы. Еще, мы получили наслдство….. Проклятый этотъ Гугенотъ Шаверни умеръ.

Графиня поблднла и упала на кресла. Она угадывала тайну зловщей радости, написанной на лиц ея супруга, и которую видъ Эрнеста еще, казалось, увеличивалъ. Это былъ адской хохотъ сатаны.

— Вы знаете, Графъ, сказала она смущеннымъ голосомъ, что я долго любила Шаверни. Вы Богу дадите отвтъ за мои горести…..

При этихъ словахъ взоръ Графа сдлался свирпымъ, губы дрожали отъ ярости и долго онъ не могъ произнести ни одного слова, но наконецъ, бросивъ на столъ шпагу съ такою запальчивостью, что желзо издало звукъ, подобный раскату грома…..

— Послушай! вскричалъ онъ неистовымъ голосомъ, — и помни слова мои! Я не хочу ни видть, ни слышать маленькаго урода, который сидитъ у тебя на колняхъ. Онъ твой сынъ, но не мой….. Есть ли у него хоть одна моя черта?… Клянусь Богомъ! Удали его скоре съ глазъ моихъ, или…..

— Великій Боже!…. вскричала Графиня.

— Молчи!…. отвчалъ Графъ. Если ты не хочешь, чтобъ я убилъ его, то пусть онъ мн никогда не попадается на глаза…..

— Когда такъ, прервала Графиня, чувствуя въ себ довольно силы противуборствовать тирану, клянитесь мн, что никогда не будете покушаться на жизнь его, если не будете его видть….. Могу ли я положиться на честное слово дворянина?….

— Но….. прервалъ Графъ.

— Такъ убей же насъ обоихъ, извергъ!…. вскричала она, и бросилась на колна, прижимая къ груди сына…..

— Встньте, сударыня! даю вамъ честное слово дворянина не покушаться на жизнь проклятаго зародыша, но только съ тмъ, чтобъ онъ жилъ на утесахъ, окружающихъ море у подошвы замка, и, горе ему, если я встрчу его когда нибудь за этимъ рубежемъ!….

Графиня горько заплакала.

— Взгляните на него!…. сказала она. Это вашъ сынъ.

— Сударыня!….

При этомъ словъ, испуганная Графиня схватила и унесла ребенка, у коего сердце билось какъ малиновка, захваченная въ гнзд.

Потому ли, что въ невинности есть какое то очарованіе, которому и самые жестокіе люди противиться не могутъ, или отъ того, что Графъ раскаявался въ своей жестокости, и, можетъ быть, боялся довести до отчаянія женщину, необходимую какъ для удовольствій, такъ и для видовъ его, голосъ его сдлался кротокъ, когда жена его возвратилась блдная и чуть живая.

— Іоанна, моя милая, сказалъ онъ ей, дай мн руку, не сердись на меня!…. Не знаешь, право, какъ съ тобой обходиться. Я привезъ теб новыя почести, новыя богатства, и, тьфу пропасть! Ты принимаешь меня какъ лигера! Теперь отлучки мои будутъ продолжительны до тхъ поръ, пока, вмсто Шампаніи, мн не дадутъ въ управленіе Нормандіи, и такъ, милая, по крайней мръ не косись на меня пока я здсь пробуду…..

Графиня поняла смыслъ этихъ словъ, притворная ихъ кротость не могла уже боле ее обмануть.

— Я знаю свои обязанности!…. отвчала она печальнымъ голосомъ, который мужу ея показался нсколько нжнымъ.

Іоанна имла слишкомъ много непорочности и величія души, чтобъ такъ, какъ нкоторыя женщины, искать власти надъ мужемъ, употребляя въ поступкахъ своихъ уловки или играя его нжностью, она вздохнула, удалилась съ покорностію и безмолвно, скрывая отчаяніе въ душ своей.

— Тьфу пропасть!! Она, кажется никогда меня любить не будетъ!…. вскричалъ Графъ, примтя слезу, блеснувшую въ глазахъ Графини, когда она вышла изъ комнаты.

Посредствомъ особаго рода чародйства, коего тайну постигли вс матери, но которое имло еще боле силы въ сношеніяхъ Графини съ сыномъ, ей удалось дать ему понятіе о той опасности, которая безпрестанно угрожала ему, заставить его бояться встрчи отца. Страшная сцена, коей Эрнестъ былъ свидтелемъ, врзалась въ его памяти, и даже имла вліяніе на его здоровье. Внутреннее чувство такъ хорошо извщало его о приближеніи Графа, что, если улыбка, едва замтная привычному взору матери, озаряла лице его, въ ту минуту когда слабые органы его, подстрекаемые страхомъ, извщали его объ отдаленной походк отца, то черты лица его измнялись, и слухъ матери не былъ такъ тонокъ, какъ внутреннее чувство сына. Съ лтами эта способность возрасла до того, что Эрнестъ, подобно дикимъ Американцамъ, различалъ шаги отца, слышалъ громозвучный его голосъ на неимоврномъ разстояніи и заране предсказывалъ приходъ его.

Видя, что сынъ ея такъ рано началъ раздлять чувство ужаса, вселяемое въ нее мужемъ, Графиня стала еще сильне любить его, и союзъ ихъ скрпился столь твердыми узами, что, подобно двумъ цвткамъ, растущимъ на одномъ стебл, одинъ и тотъ же втеръ пригибалъ ихъ къ земл, одна и та же надежда одушевляла ихъ. Это было одно существованіе.

По отъзд Графа, Іоанна осталась беременною вторично, и, на этотъ разъ, родила въ срокъ, требуемый предразсудками.

Она съ несказанными муками произвела на свтъ здороваго мальчика, который, черезъ полтора года, такъ походилъ на своего отца, что ненависть Графа къ перворожденному еще усилилась. Для сохраненія жизни своего милаго ребенка, Графиня согласилась на вс распоряженія, сдланныя Графомъ для счастья и будущаго возвышенія втораго ихъ сына. Эрнеста назначили въ духовное званіе, Максимиліанъ же долженъ былъ наслдовать все имніе и вс почести Дерувильскаго дома. Этою цной бдная мать купила спокойствіе своего любимца.

Никогда не было столько различія между братьями, какъ между Эрнестомъ и Максимиліяномъ. Меньшой любилъ съ самого рожденія шумъ, буйныя игры и войну, и потому онъ былъ столько же любезенъ Графу, сколько Эрнестъ Графин. Братья выросли и достигли юношескаго возраста, не зная, не видя другъ друга.

Эрнесть жилъ въ маленькой хижин, построенной въ каменномъ грот, у подошвы замка, на берегу моря. Графиня расположила внутренность этого смиреннаго жилища такимъ образомъ, чтобъ сынъ ея могъ находить въ немъ вс наслажденія роскоши. Тамъ проводила она съ нимъ большую часть дня. Они вмст бродили по скаламъ, по берегу моря, она показывала ему границы небольшаго его владнія, состоявшаго изъ песку, раковинъ и камешковъ. Нечувствительно, ужасъ, написанный на лиц матери, если онъ переступалъ хоть шагъ за предлы этого рубежа, заставилъ его догадаться, что за этимъ рубежемъ ожидала его смерть. Имя отца его вселяло въ него страхъ, который его тревожилъ, лишалъ душевныхъ силъ и приводилъ въ какое то разслабленіе, подобное тому, которое заставляетъ ребенка падать на колна передъ тигромъ.

Часто, притаясь въ отверзтіи утеса, онъ издалека видлъ ужаснаго великана, отца своего, или слышалъ голосъ его, и тогда горестное чувство той минуты, когда онъ былъ имъ проклятъ, обдавало холодомъ его сердце. И такъ, подобно Лапландцу, который умираетъ, покинувъ снга свои, онъ изъ хижины и скаль составилъ себ прелестное отечество, и, когда переступалъ рубежъ ихъ, то чувствовалъ тоску неизъяснимую.

Графиня, видя, что бдный ребенокъ можетъ найти счастье только въ тишин и спокойствіи, старалась вселить въ него склонность къ уединенію. Библіотека Кардинала Дерувиль перешла въ его руки. Чтеніе долженствовало наполнить всю жизнь его. Въ замнъ его немощей, природа одарила его столь пріятнымъ голосомъ, что трудно было противиться удовольствію его слушать. Мать учила его музык, и нжные и унылые напвы, сопровождаемые звуками цитры, были драгоцннейшимъ его сокровищемъ…… Восхитительная поэзія, коей богатыя мечты заставляютъ насъ пробгать обширныя страны фантазіи, изобильное сравненіе идей человческихъ, восторгъ вселяемый въ насъ совершеннымъ познаніемъ геніяльныхъ произведеній, — все сдлалось неисчерпаемымъ, тихимъ наслажденіемъ задумчивой и уединенной его жизни. Наконецъ цвты, прелестныя созданія, коихъ участь имла столько сходства съ его участью, получили всю его привязанность. Радуясь невиннымъ склонностямъ своего сына, предохранявшимъ его отъ грубаго прикосновенія общественной жизни, которое могло быть ему столь же пагубно, какъ солнечные лучи убійственны для блестящей рыбки, выброшенной на морской берегъ, Графиня давала боле пищи занятіямъ Эрнеста, принося ему Испанскіе романсы, Италіянскіе духовные концерты, книги, сонеты, стихотворенія….. И всякое утро онъ находилъ въ своемъ уединеніи живописныя, благоухающія растенія.

Чтеніе, коему онъ не могъ долго предаваться по слабости здоровья, и его прогулки между скалъ были прерываемы мысленными бесдами, во время коихъ онъ по цлымъ часамъ любовался красивыми цвтами, своими подругами, или притаясь въ ущельи, тщательно разсматривалъ какое нибудь морское растеніе или мохъ.

Онъ искалъ поэзіи въ благовонной коронк цвтка, такъ какъ пчела высасывала бы изъ нея медъ. Часто, даже безъ цли, и самъ не постигая своего удовольствія, онъ восхищался нжными жилочками, рзкой краской, означенными на цвтахъ, блескомъ золотой или лазуревой, зеленой или фіолетовой ихъ одежды, прелестной вырзкой изъ листочковъ, гладкой или пушистой ихъ тканью, которая раздиралась, какъ душа его, при малйшемъ усиліи.

Иногда онъ проводилъ цлые дни, покоясь на песк, влача пріятные, нгой исполненные часы, чувствуя себя счастливымъ, и будучи поэтомъ, самъ не зная того, и тогда внезапный полетъ наскомаго съ позлащонными крылышками, отблескъ солнца въ океан, колебаніе необозримаго и прозрачнаго зеркала водъ, раковина, морской паукъ, все было удовольствіемъ, наслажденіемъ для его невинной души. Видть издали мать свою, слышать шорохъ ея платья, внимать ея голосу, цловать ее, говорить съ ней, ее слушать, все причиняло ему такія живыя ощущенія, что часто малйшее замедленіе или долгое ожиданіе производило въ немъ сильную дрожь.

Въ шестнадцать лтъ, Эрнестъ видомъ походилъ на ребенка, и, подобно растенію, лишенному питанія, онъ отъ продолжительной задумчивости получилъ привычку клонишь голову внизъ. Сквозь прозрачную, атласу подобную кожу его, какъ сквозь нжную кожу двочки, можно было пересчитать вс жилки. Близна его походила на близну фарфора. Свтлоголубые глаза его выражали слабость. неизъяснимую горесть, они, казалось, просили о защит, ибо просьба написана была во взор его, а скромность разливалась во всхъ чертахъ. Длинные каштановые волосы, гладкіе и мягкіе, раздлялись на лбу и вились по плечамъ. Щеки его были блдны и со впадинами, ясное, но изсченное морщинами чело вселяло горестное чувство, оно показывало страданіе медленное и глубокое. Пріятныя уста, украшенныя двумя рядами блыхъ зубовъ, сохраняли улыбку подобную той, которая часто видна бываетъ на устахъ умирающаго. Руки равнялись близной рукамъ кокетки и были необыкновенно хороши. Звукъ голоса внушалъ любовь…..

Наконецъ вы бы подумали что это голова молодой, болзненной двушки на слабомъ и изуродованномъ тл. Въ немъ была одна только душа, и эта душа требовала тишины, ласкъ, спокойствія и любви. Мать расточала ему любовь и ласки, скалы доставляли тишину и спокойствіе: цвты, книги указали его уединеніе, а маленькое его королевство, состоящее изъ песку и раковинъ, растеній и цвтовъ, казалось ему міромъ всегда обновленнымъ: такъ до восемьнадцати лтъ Эрнестъ былъ счастливъ.

Но скоро ужаснйшее несчастіе постигло его. Графиня, сндаемая горестію, уже давно была одержима томительной болзнью. Она умерла. Эрнестъ остался одинокъ въ мір. Горесть его была безмолвна. Онъ не бродилъ боле по скаламъ, не читалъ, не плъ, просиживалъ цлые дни въ ущельи, презирая бурю и непогоду, неподвиженъ, какъ бы сросшійся съ камнемъ, на которомъ сидлъ, рдко проливая слезы, но углубляясь въ мысль единую, безконечную, необозримую, какъ океанъ, и, какъ онъ, поперемнно, то грозную, то ужасную, то спокойную…..

Нтъ, это было боле нежели горесть, это была новая жизнь, судьба непреложная. Бдное существо уже не улыбалось боле. Есть горести пожія на кровь, брошенную въ текучую воду, эта кровь на минуту обагряетъ струи: потомъ набжавшая волна снова очищаетъ ихъ, но, у Эрнеста самый источникъ былъ мутенъ и каждая струя времени приносила ему новыя страданія.

Графиня, на одр смерти, поручила своего сына Бертрану. Тайное чувство, которое никогда не обманетъ матери, заставило ее замтить глубокое сожалніе, которое оруженосецъ питалъ къ слабому наслднику могущественнаго дома, вселяющаго въ него то почтеніе, которое церковь внушаетъ служителю алтарей ея.

Бертранъ остался единственнымъ покровителемъ молодаго своего господина. Восьмидесятилтній старикъ имлъ главное смотрніе надъ конюшнями для того, чтобъ занимать какую нибудь должность въ домъ, и, какъ онъ жилъ недалеко отъ хижины Эрнеста, то могъ имть о немъ попеченіе, съ той непоколебимой привязанностью и простодушіемъ, кои составляютъ отличительную черту характера старыхъ солдатъ.

Говоря съ бднымъ сиротой, онъ старался сколько можно смягчать голосъ свой. Во время дождя онъ тихо бралъ его за руку, исторгалъ изъ глубокой задумчивости и уводилъ домой. Онъ гордился тмъ, что могъ хоть отчасти замнять Графиню, и если сынъ ея не находилъ въ немъ всей ея горячности, то могъ по крайней мр найти нжную ея заботливость….. Его состраданіе походило на любовь.

Чмъ сильне становилась привязанность стараго оруженосца къ молодому его господину, тмъ мене Эрнестъ противился попеченіямъ служителя, но между ними никогда не было симпатіи: вс связи между проклятымъ сыномъ и людьми были прерваны. Мать его унесла съ собой въ могилу всю ту любовь, которую онъ могъ питать съ себ подобнымъ. Казалось, что сердце его было также сокрушено какъ и тло.

Онъ составлялъ твореніе, защищающее средину между человкомъ и растеніемъ. Въ душ его хранилась чистая непорочность. Онъ не зналъ законовъ общежитія, ложныхъ предразсудковъ свта, но повиновался единственно внушенію сердца.

Не взирая на мрачную свою задумчивость, скоро онъ почувствовалъ необходимость любить, имть другую мать, душу способную понимать его, но между имъ и просвщеніемъ возвышалась неодолимая преграда, долго искавъ существа, коему онъ могъ бы вврять свои мысли, и съ какимъ могъ бы длиться жизнію, онъ наконецъ сблизился чувствами съ океаномъ.

Имя безпрестанно передъ глазами неизмримое пространство, феномены коего такъ противуположны феноменамъ земли, онъ открылъ въ немъ таинства непостижимыя. Еще съ колыбели ознакомленный съ безконечностью влажныхъ полянъ, море и небо были для него отголосками очаровательной поэзіи. Для него все было привлекательно въ этой обширной картин, по видимому, столь однообразной. Такъ какъ и у всхъ, у коихъ душевная сила превосходитъ тлесную, взоръ его былъ проницателенъ, и могъ различать безъ труда въ весьма дальнемъ разстояніи самые бглые оттнки свта, легчайшую рябь, подернувшуюся поверхность воды. Даже и тогда, когда море было спокойно, онъ любовался многочисленными отраженіями, его отсвчивающими, когда, подобно лицу женщины, оно было выразительно, одушевлялось улыбкой, прихотливою мыслію, тамъ зеленовато и мрачно, тутъ какъ бы весело усмхаясь въ лазури своей….. то сливая блестящія струи свои съ колеблющимся свтомъ горизонта, то тихо волнуясь подъ навислымъ сводомъ срыхъ тучъ….. Ему казалось, что великолпныя празднества совершались для него при захожденіи солнца, когда свтило разливало багровыя струи свои по волнамъ, какъ пурпурную мантію. Море было весело, живо, остроумно среди дня, когда струимое втеркомъ, оно повторяло въ безчисленномъ множеств ослпительныхъ граней яркій блескъ солнца, но оно питало его задумчивость и исторгало слезы, когда, спокойно и печально, оно съ покорностью отражало срый цвтъ неба, подернутаго облаками….. Онъ постигъ безмолвный отзывъ этого безконечнаго творенія: приливъ и отливъ были для него сладкозвучнымъ дыханіемъ, каждый вздохъ коего выражалъ чувство. Онъ умлъ понимать тайный привтъ, его, и ни одинъ мореплаватель, ни одинъ ученый не могъ такъ хорошо предсказать малйшую ярость могущественнаго океана, слабйшую перемву его поверхности. По плеску умирающей на песк волны онъ предугадывалъ зыби, бури, силу морскихъ приливовъ.

Когда ночь мрачнымъ покровомъ своимъ одвала природу, онъ иногда видлъ его въ сумрачномъ сіяніи, и съ нимъ бесдовалъ. Наконецъ, онъ участвовалъ въ его вчной и плодотворной жизни: когда оно бушевало, буря отражалась въ душ его, онъ вдыхалъ въ себя яростный ревъ его, бродилъ между огромныхъ валовъ, кои съ влажной пной разбивались объ утесы, былъ неустрашимъ и грозенъ какъ самое море, и, подобію ему, былъ внезапно, то свирпъ, то молчаливъ, то кротокъ… Онъ обручился съ моремъ. Она было его повреннымъ, его другомъ, его счастіемъ.

Когда поутру, пробираясь по мелкому и блестящему песку, коимъ былъ усянъ морской берегъ, онъ всходилъ на утесы свои, то, окинувъ океанъ однимъ взоромъ, онъ узнавалъ его расположеніе: онъ видлъ картины его, и парилъ надъ пространствомъ водъ, какъ ангелъ небесный…. Если блые пары, рзвые и игривые, накидывали на него тусклую сть, какъ покровъ на чело невсты, тогда онъ слдилъ за его колебаніемъ и фантастическою игрою съ неизъяснимою радостію… Для него было наслажденіемъ видть въ немъ поутру желаніе нравиться, какъ въ женщин, которая встаетъ съ постели свжа, румяна, еще объята сладкой дремотой….

Мысль его, сочетавшаяся съ этой великой, божественной мыслью, утшала его въ уединеніи, и безчисленные отблески души его населяли его пустыню восхитительными мечтами. Непороченъ, какъ ангелъ, не имя понятія объ общественныхъ предразсудкахъ, унижающихъ человка, простосердеченъ, какъ ребенокъ, онъ жилъ какъ птичка, какъ цвтокъ, расточая только одни сокровища воображенія поэтическаго: то возносясь молитвой къ Богу, то нисходя съ уничиженіемъ и покорностью, до мирнаго наслажденія твари, неимоврное смшеніе двухъ созданій. Звзды были для него цвтами ночи, солнце отцемъ, птицы друзьями. Везд мечталась ему душа матери: часто видлъ онъ ее въ облакахъ, съ ней бесдовалъ, и они оба въ небесныхъ видніяхъ сообщались другъ съ другомъ….. Были дни, когда ему слышался голосъ ея, когда онъ восхищался ея улыбкой, дни, въ кои онъ не терялъ ея…. Казалось, что Богъ одарилъ его свойствомъ древнихъ пустынниковъ, внутреннимъ чувствомъ, боле совершеннымъ, необыкновенной душевной силой, которая позволяла ему вникать глубже другихъ въ тайну божественныхъ твореній. Его горести и страданія были какъ бы узами, связывавшими его съ міромъ духовъ, Онъ стремился въ него, облеченный оружіемъ любви, чтобъ найти мать, осуществляя такимъ образомъ, высшими звуками восторга, баснословное предпріятіе Орфея….. Онъ стремился въ будущность, въ небо, такъ какъ съ вершины своего утеса онъ носился по океану отъ одного предла горизонта до другаго.

Часто также, притаясь во впадин природою выточенной въ обломк гранита, и коей входъ былъ такъ узокъ какъ отверзтіе норы, слабо освщенный палящими лучами солнца, которые проникая сквозь разслины, позлащали красивые мхи, украшавшіе это убжище, настоящее гнздо морской птицы, часто предавался онъ сладкому сну. Солнце, единственный властелинъ его, одно говорило ему, что онъ спалъ, измряя то время, въ которое для него изчезли его водяные ланшафты, позлащенные пески, его раковины. Тогда мечталось ему, сквозь яркій блескъ, уподобляющійся свту небесному, обширные города, о коихъ читалъ онъ въ книгахъ, онъ глядлъ безъ зависти на дворъ, на владыкъ земныхъ, на сраженія, на людей, на памятники….. Эти виднія, являвшіяся ему среди дня, привязывали его еще сильне къ любезнымъ его цвтамъ, къ облакамъ, къ солнцу, къ прекраснымъ гранитнымъ утесамъ. Казалось, что ангелъ открывалъ предъ нимъ пропасти нравственнаго міра, и ужасныя потрясенія просвщеннаго общества, дабы боле привязать его къ уединенію….. Онъ чувствовалъ, что если бъ осмлился пройти сквозь океанъ людей, душа его была бы скоро растерзана, онъ погибъ бы въ немъ, какъ цвтокъ, сокрушенный паденіемъ съ высокаго окна на грязную улицу….

Въ 1617 году, двадцать четыре года спустя посл той ужасной ночи, въ ‘ которую Эрнестъ родился, Герцогъ Дерувиль, которому минуло уже семьдесятъ пять лтъ, старый, дряхлый, едва живой, сидлъ при захожденіи солнца въ огромномъ кресл передъ готическимъ окномъ своей спальни, на томъ самомъ мст, откуда нкогдa Графня, извлекая изъ охотничьяго рога слабые звуки, терявшіеся въ воздух, тщетно призывала на помощь Бога и людей. Это были сущія гробовыя развалины. Широкое и могущественное лице его, которое страданія и лта лишили прежней мрачности, было блдно, и соотвтствовало остаткамъ сдыхъ волосъ, упадавшихъ около плшивой головы, коей пожелтвшій черепъ выказывалъ немощь. Воинскій духъ и фанатизмъ еще отражались въ срыхъ глазахъ его, но ихъ умряло богобоязненное чувство. Набожность придавала какую то монашескую покорность чертамъ его лица, прежде столь грубымъ, а теперь избражденнымъ морщинами, укрощавшими его суровое выраженіе. Отраженіе заходящаго солнца пріятно отцвчивало еще могущественное чело его, а обезсиленный корпусъ, завернутый въ темную одежду, неподвижностью и тяжестью своею вполн довершалъ картину однообразнаго существованія и ужаснаго спокойствія этого человка, прежде столь предпріимчиваго, дятельнаго, враждебнаго.

— Довольно!…. сказалъ онъ своему капелану, почтенному старцу, который читалъ ему Евангеліе, стоя предъ нимъ въ почтительномъ положеніи.

Герцогъ, походившій на одного изъ тхъ старыхъ львовъ, которыхъ содержатъ въ звринцахъ, и которые достигаютъ дряхлости еще исполненные величія, обратился къ другому сдовласому старцу, и протянулъ къ нему руку, сухую, покрытую волосами, хотя еще жилистую, но уже безсильную.

— Теперь, врачъ, твоя очередь! вскричалъ онъ, посмотри, каковъ я сегодня….

— Все идетъ хорошо, милостивый государь, жару нтъ…. Вы еще долго проживете….

— Мн бы хотлось, чтобъ Максимиліянъ быль здсь! прервалъ Герцогъ улыбаясь съ довольнымъ видомъ….. Это храбрый молодой человкь! Теперь онъ командуетъ ротою королевскихъ застрльщиковъ….. Маршалъ Данкръ покровительствуетъ ему…… Благосклонная Королева наша общала доставить ему выгодное супружество, и имя мое достойно перейдет въ потомство… Онъ славно отличился при нападеніи…

Въ эту минуту Бертранъ вошелъ, держа въ рук письмо.

— Что это ?… сказалъ съ живостью старый Герцогь.

— Письмо, которое Ея Величество Посылаетъ вамъ съ нарочнымъ, отвчалъ оруженосецъ.

— Неуже ли Гугеноты опять взялись за оружіе? Тьфу пропасть! вскричалъ Герцогъ, выпрямясь, и бросивъ сверкающій взоръ на трехъ стариковъ… Я опять вооружу своихъ солдатъ и, когда Максимиліянъ будетъ со мной, то Нормандія….

— Сядьте, милостивый государь, сказалъ врачъ, боясь слишкомъ сильныхъ волненій для выздоравливающаго Герцога.

— Прочти, Корбино, сказалъ старикъ, подавая письмо духовнику своему.

Эти четыре человка составляли любопытную картину, поучительную для человчества. Оруженосецъ, священникъ и лекарь, убленные лтами, вс трое стояли передъ своимъ повелителемъ, сидящимъ въ креслахъ, слабый взоръ ихъ служилъ истолкованіемъ тхъ глубокихъ помысловъ, которые наполняютъ душу людей, готовящихся вступить въ вчность, вс четверо, безмолствуя, освщенные блескомъ заходящаго солнца, представляли восхитительную картину меланхоліи, богатую противулоложностями. Эта мрачная и величественная комната, въ которой ничто не перемнялось въ продолженіе слишкомъ двадцати лтъ, служила превосходнйшей рамой этой картин, исполненной поэзіи, представляющей людей съ угасшими страстями, съ горестнымъ ожиданіемъ смерти, но исполненныхъ благочестія….

— Маршалъ Данкръ убитъ на Луврскомъ мосту, по повелнію короля, потомъ….

— Кончай скоре! вскричалъ Герцогъ.

— Сынъ вашъ…..

— Что такое?…..

— Его нтъ боле на свт…

Герцогъ склонилъ голову на грудь, тяжело вздохнулъ, и долго пребылъ безмолвенъ и неподвиженъ.

При этомъ слов, при этомъ вздохъ, три старика взглянули другъ на друга. Имъ казалось, что знаменитый и богатый домъ Дерувиль исчезалъ, подобно кораблю, утопающему въ волнахъ.

— Король, прервалъ Герцогъ, бросая грозный взоръ на небо, очень ко мн неблагодаренъ!… Онъ врно забылъ все, что я предпринималъ за честь его имени…….

— Это праведное небесное мщенье!… сказалъ священникъ важнымъ голосомъ.

— Посадите этого человка въ тюрьму!….. вскричалъ раздраженный Герцогъ.

— Меня вы легче можете заставишь замолчать, чмъ вашу совсть.

Старикъ задумался.

— Домъ мой погибнетъ!…. имя мое угаснетъ!.. Я хочу жениться… имть сына!… сказалъ онъ немного помолчавъ.

Врачъ невольно улыбнулся, хотя ужасно было выраженіе отчаянія на лиц Графа Дерувиль.

Въ эту минуту, посреди тишины, возвышаясь надъ слабымъ журчаніемъ моря, звуки, сталь же свжіе какъ вечерній втерокъ, столь же чистый какъ лазурь небесная, столь же простые какъ зеленоватыя цвты океана, раздались внезапно какъ бы для очарованія природы. Прелесть этого ангельскаго голоса, мелодія словъ, жалобные звуки, все вливало въ душу чувство подобное обворожительному благоуханію. Гармонія носилась какъ бы въ облакахъ. Она наполняла воздухъ, она изливала кроткій бальзамъ на вс страданія, или лучше, она укрощала ихъ. Голосъ сливался такъ прелестно съ плескомъ волнъ, что казался выходящимъ изъ ндръ моря… Онъ былъ сладостне напвовъ любви, ибо въ немъ была очаровательная свжесть надежды.

— Что это такое?…. спросилъ герцогъ.

— Это поетъ нашъ маленькой соловей. Мы такъ называемъ старшаго сына вашей свтлости….. отвчалъ Бертранъ.

— Моего сына! вскричалъ старикъ. У меня есть сынъ?…. сынъ!

Онъ вскочилъ со стула, и началъ ходишь по комнат, то медленными, то скорыми шагами, потомъ, сдлавъ повелительный знакъ рукой, онъ выслалъ всхъ вонъ, исключая священника.

На другой день по утру, Герцогъ, опираясь на стараго оруженосца, шелъ вдоль морскаго берега, между утесами, отыскивая сына, котораго нкогда проклялъ. Онъ увидлъ его издали, сидящаго въ ущель гранитной скалы, небрежно раскинувшись на солнц, голова его покоилась на мягкой трав, ноги были поджаты….. Онъ походилъ на спящую ласточку….. Только что огромный старикъ показался на берегу моря, и звукъ шаговъ его, заглушаемый пескомъ, слабо раздался, смшиваясь съ плескомъ волнъ, Эрнестъ оборотилъ голову, вскрикнулъ какъ пойманная птичка, и скрылся въ скал какъ мышка, которая такъ проворно уходитъ въ щелку, что можно усомниться, точно ли видлъ ее… …

— Ну, къ чорту! куда же онъ двался?…. вскричалъ Герцогъ, подойдя къ утесу, гд сидлъ сынъ его.

— Онъ тамъ….. сказалъ Бертранъ, указывая на узкую щель закраины, коей были выточены и истрты проливами.

— Эрнестъ!…. сынъ мой!…. кричалъ старикъ.

Наслдникъ не отвчалъ. Почти цлое утро Герцогъ просилъ, угрожалъ, бранилъ, умолялъ и не получалъ отвта. Онъ иногда умолкалъ, прикладывалъ ухо къ ущелью, и до слабаго слуха его достигало одно судорожное трепетаніе сердца Эрнеста, коего скорое біеніе отзывалось подъ звонкими сводами.

— По крайней мръ, этотъ живъ!… сказалъ старикъ раздирающимъ голосомъ.

Въ полдень отчаянный отецъ прибгнулъ къ просьбамъ.

— Эрнестъ, говорилъ онъ, милый Эрнестъ, Богъ наказалъ меня за то, что я отвергъ тебя! Онъ лишилъ меня твоего брата! теперь ты единственное дитя мое. Ты мн всего дороже!…. Я узналъ вину свою, я знаю, что въ жилахъ твоихъ течетъ моя кровь и кровь несчастной твоей матери, которую я сдлалъ несчастною, но приди!…. я постараюсь тебя заставить забыть всю мою несправедливость, обратя на одного тебя всю любовь, которую питалъ къ тмъ, кого лишился.

— Эрнестъ, ты будешь Герцогомъ Дерувиль, Перомъ Франціи, Кавалеромъ многихъ орденовъ, начальникомъ ста вооруженныхъ человкъ, великимъ судьей Бессеня, правителемъ Нормандіи во имя Короля….. владтелемъ двадцати семи помстьевъ, сорока девяти приходовъ…. Ты женишься на дочери Принца….. Ты будешь главой Дерувильскаго дома….. Разв ты хочешь, чтобъ я умеръ съ горести?…. Приди, приди! я буду стоять на колняхъ здсь, передъ твоимъ убжищемъ, до тхъ поръ, пока увижу тебя…..

Но проклятый сынъ, не разумя этого языка, напитаннаго общественными понятіями, тщеславіемъ, для него непостижимымъ, и находя въ душ своей неизъяснимое впечатлніе ужаса, оставался безмолвнымъ въ ужасной тоск.

Уже къ вечеру, старый вельможа, истощивъ вс обороты словъ, вс просьбы, вс выраженія раскаянія, какъ бы пораженный богобоязненнымъ сокрушеніемъ, бросился на колна, и далъ мысленно обть:

— Клянусь….. соорудить придлъ во имя Святаго Іоанна и Святаго Эрнеста, заступниковъ моей жены и сына, установить въ немъ сто обденъ въ честь Богородицы, если Богъ и Свяпіые его возвратятъ мн сына!….

Въ глубокой покорности стоялъ онъ на колняхъ и не видалъ своего сына, надежду своего имени, крупныя слезы катились изъ давно изсохшихъ глазъ его и струились вдоль впалыхъ щекъ.

Въ эту минуту Эрнестъ, не слыша боле шуму, придвинулся къ выходу изъ грота, какъ молодой ужъ, желающій погрться на солнц. Онъ увидлъ слезы старца, узналъ языкъ горести, и, схвативъ руку отца, поцловалъ ее и сказалъ ангельскимъ голосомъ:

— Прости! о мать моя!

Конецъ.

ПРОКЛЯТЫЙ СЫНЪ

I.Спальня XVI столтія.

II.ВРАЧЪ.

III.Отеческая любовь.

Читайте также:

I.
Спальня XVI столтія.

II.
ВРАЧЪ.

III.
Отеческая любовь.