Проклятый дар, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ СЕДЬМОЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

ПРОКЛЯТЫЙ ДАРЪ

Въ душную лтнюю ночь по мягкой, пыльной дорог среди покрытыхъ мохомъ холмовъ, среди темной зелени хвойнаго лса поднимались въ гору, съ сучковатыми палками въ рукахъ, двое юношей, одинъ лтъ пятнадцати, другой лтъ семнадцати.

Усталые, запыленные, сдвинувъ на затылки блыя шапки, они шли торопливо, такъ какъ ночь уже приходила къ концу, а имъ хотлось съ токсовскихъ вершинъ увидть восходъ солнца. Кругомъ царила невозмутимая тишина, только кое-гд въ лсу слышался начинавшійся предразсвтный пискъ пробуждавшихся птицъ. Юноши добрались до вершины горы, миновали погруженную въ сонъ деревню и, наконецъ, пройдя послднюю избу, опустились на землю на краю горы. Они сняли фуражки и стали отирать носовыми платками потъ, обильно катившійся по ихъ лицамъ. Снизу на нихъ потянуло сыростью и прохладой. Тамъ, у подножія горы, въ темной пропасти, какъ упавшія на землю облака, блясь, дымился туманъ, и едва замтно вырзывались темныя очертанія озеръ, холмовъ, кустарника, лса. Въ воздух было еще темно, но съ каждою минутою эта тьма начинала все боле и боле рдть. Глазъ начиналъ различать все дальше и дальше зеркальные блики невозмутимой поверхности небольшихъ озеръ, сроватыя извилины дороги. Въ просвтлвшемъ неб стали окрашиваться въ розоватый цвтъ легкія облака. Наконецъ, слва на самомъ краю горизонта точно вспыхнулъ трепетный огонекъ, его дрожащее пламя стало быстро разрастаться, еще минута — и уже вся окрестность залилась, затопилась яркимъ, ослпительнымъ багровымъ блескомъ. Въ воздух стало совершенно свтло, и солнце, какъ громадный огненный шаръ, точно дыша и вздрагивая, постепенно начало подниматься надъ горизонтомъ, разсыпая во вс стороны снопы лучей. Казалось, тамъ, на горизонт, все охватилось пожаромъ. Глазъ, ослпленный на минуту, могъ уже охватывать все пространство, не имвшее теперь, казалось, предловъ. Юноши невольно поднялись съ земли и словно замерли передъ величественной картиной восхода солнца. Они, уроженцы столицы, впервые видли подобную картину. Какія-то смутныя мысли бродили въ ихъ головахъ, какія-то новыя чувства волновали ихъ сердца. Наконецъ, младшій изъ нихъ, блокурый, краснощекій мальчуганъ, какъ бы очнулся и воскликнулъ:

— Какъ хорошо! Отлично, что мы все-таки поспли вовремя! Я никакъ не думалъ, что это такъ славно!

Его товарищъ молчалъ, устремивъ свои черные, свтившіеся теперь, глаза вдаль и точно желая уловить, запомнить каждую мелочь этой взволновавшей его картины.

— И видно какъ далеко!— продолжалъ младшій.— Это что же тамъ, Петербургъ, что ли? А вонъ что-то курится. Пожаръ, что ли? Ахъ, нтъ, это туманъ дымкомъ вверхъ подымается. Врно, надъ рчкой или болотцомъ… А гд же Финскій заливъ? Онъ, должно-быть, вонъ въ той сторон? Его не видать отсюда? Досадно, что некому разсказать, что и гд здсь видно. Самъ не разберешь! Жаль только, что здсь такая пустыня кругомъ: озера, лса, болота. Людей нигд не видно.

Его товарищъ какъ бы очнулся. Онъ встряхнулъ головой, провелъ рукою по уставшимъ отъ яркаго свта, зажмурившимся на мгновеніе глазамъ и обернулся лицомъ къ своему пріятелю.

— Что?— спросилъ онъ звучнымъ голосомъ.— Ты говоришь: людей не видно? И отлично! Мн никого не нужно!

Въ эту минуту послышался скрипъ тяжелыхъ дверей на ржавыхъ петляхъ, потомъ зазвучалъ въ воздух неровный сбивчивый звонъ колокольчиковъ, затмъ раздалось протяжное мычаніе коровъ. Откуда-то донесся торопливый и отрывистый, точно перекрестная брань, говоръ двухъ чухонокъ. Онъ становился все громче, все торопливе…

— Пойдемъ въ лсъ. Тутъ въ деревн нечего длать,— проговорилъ только что очнувшійся отъ своихъ думъ черноглазый юноша.

Онъ надлъ фуражку и пошелъ по направленію къ лсу, покрывающему склонъ горы на тневой ея сторон вплоть до озера. Его товарищъ послдовалъ за нимъ. Они прошли деревню, свернули направо и добрались до лса. Отыскавъ небольшую, удобную для отдыха, площадку, они услись, чтобы пость. Въ ихъ дорожныхъ сумкахъ былъ небольшой запасъ хлба, булокъ, вареныхъ яицъ, колбасы.

— Ты говоришь: люди не нужны,— замтилъ младшій, съ завиднымъ аппетитомъ принимаясь за ду.— Безъ людей, братъ, тоже не проживешь. Такъ-то посади вотъ тебя сюда одного въ лсъ, завтра же убжишь! Вотъ и теперь, ну, посмотрли на восходъ солнца, ну, и довольно — пойдемъ опять домой, потому нечего здсь въ лсу длать…

Старшій товарищъ ничего не отвчалъ и, разсянно слушая разсужденія говорливаго пріятеля, лниво лъ. Онъ весь былъ подъ впечатлніемъ только что виднной имъ картины…

— Безъ людей, братъ, языкъ проглотишь!— продолжалъ тараторить болтунъ.— Я вотъ только тогда и веселъ, когда на народ. Ужъ на что двчонки — дрянь, какъ есть дрянь, а иной разъ радъ и имъ, только бы не быть…

Товарищъ сдлалъ ему знакъ рукою и проговорилъ тихо:

— Тсъ! погоди!

— Что такое?

— Слышишь? Птица…

На минуту оба смолкли, прислушиваясь къ звонкому пнію птицы.

— Какая это птица?— спросилъ въ раздумьи неразговорчивый юноша.— Чортъ знаетъ, что такое, живя въ этомъ проклятомъ Петербург, пнія жаворонка отъ пнія соловья не сумешь отличить! А славно пла!.. И все, все кругомъ живетъ, движется, поетъ! Ты взгляни… ты прислушайся… Уфъ, Господи, какъ хорошо!

Онъ запрокинулся на спину, подложилъ руки подъ голову и точно замеръ. Надъ его головой въ зеленой рам деревьевъ виднлось бездонное синее небо.

— Да, теперь хорошо соснуть! всю ночь не спали,— сказалъ его товарищъ, видя, что пріятель растянулся на трав.

Блокурый мальчуганъ послдовалъ примру товарища и черезъ дв-три минуты уже спалъ молодымъ, здоровымъ сномъ. А его пріятель все лежалъ въ той же поз, на спин, устремивъ глаза въ бездонное синее небо и чутко вслушиваясь въ звуки, наполнявшіе воздухъ.

— Люди, люди!.. На что мн эти подлые люди?— вдругъ проговорилъ онъ вслухъ, тяжело вздыхая.— Чмъ дальше отъ нихъ — тмъ лучше!..

По его лицу скользнула мимолетная тнь, брови нервно сдвинулись. Но въ ту же минуту онъ опять сталъ прислушиваться къ пнію какой-то птицы, и, выраженіе его лица снова сдлалось безмятежнымъ. Это было прекрасное, строго правильное, подвижное лицо не русскаго типа. Онъ и не былъ русскимъ, хотя и родился въ Россіи.

Его отецъ, Антонъ Карловичъ Лемъ, былъ баварецъ, мать была не то француженка, не то итальянка. Отъ блобрысаго, голубоглазаго, рыхлаго, налитаго скоре пивомъ, чмъ кровью, отца юноша не наслдовалъ ни одной черты. Впрочемъ, отецъ едва ли имлъ основанія положительно утверждать, что это его сынъ. Онъ его считалъ своимъ сыномъ, потому что этотъ юноша родился отъ его жены, дальнйшія же подробности происхожденія этого юноши его вовсе не интересовали. Черные вьющіеся волосы, правильный носъ съ тонкими подвижными ноздрями, выразительные черные глаза съ поразительно-длинными рсницами и тонкими бровями, ослпительно блые зубы, прекрасное очертаніе рта, смуглый цвтъ кожи съ легкимъ румянцемъ на щекахъ,— все это у юноши было если не прямымъ наслдіемъ матери, то во всякомъ случа досталось ему на долю отъ предковъ съ ея стороны, не оставившихъ ему другого наслдства. Стройный, тонкій, ловкій и граціозный отъ природы, онъ смотрлъ немного блоручкой, немного щеголемъ, несмотря на свой плохой коломянковый костюмъ, на свои заплатанные сапоги. Про него можно сказать, что не его украшаетъ нарядъ, а онъ придаетъ наряду художественную прелесть. Онъ очень часто задумывался, точно уносясь изъ міра дйствительности въ область заоблачныхъ грзъ, точно засыпая наяву. Когда его пробуждали изъ этой задумчивости, онъ постоянно отзывался съ видомъ какого-то высокомрія. ‘Что?’ — рзко спрашивалъ онъ очнувшись, и въ звук его голоса, въ его взгляд было нчто такое, что говорило, что онъ смотритъ на говорящаго съ нимъ человка свысока, сверху внизъ. Это было безсознательное и мимолетное выраженіе, оно тотчасъ же смнялось выраженіемъ вжливости и внимательности, но тмъ не мене оно прежде всего бросалось въ глаза зоркому наблюдателю. Онъ говорилъ вообще очень мало и трудно сказать, больше ли онъ слушалъ. Кажется, онъ больше всего любилъ и молчать, и не слушать, а думать, мечтать, уноситься куда-то далеко-далеко въ своихъ грозахъ. Впрочемъ, онъ тотчасъ же забывалъ свои мечты и грзы, какъ только его слуха касались гармоническіе звуки музыки и пнія. Усталость, голодъ, жажда, невзгоды — все забывалось имъ при звукахъ музыки и пнія. Онъ самъ былъ уже давно хорошимъ музыкантомъ и могъ проводить цлые часы за скрипкой или за фортепіано, забывъ всхъ и все.

Онъ страстно любилъ музыку и страстно ее ненавидлъ, такъ какъ только въ ней онъ находилъ утшеніе и только изъ-за нея страдалъ.

II.

Какъ ясна и прозрачна бездонная лазурь неба, какъ хорошъ и гармониченъ міръ звуковъ, наполняющихъ лсъ, какое спокойствіе сходитъ въ молодую душу въ этомъ мір природы, безлюдья, свободы!

Лемъ безсознательно взглянулъ на блокуренькаго спутника. Тотъ сладко спалъ, улыбаясь во сн, полуоткрывъ розовыя губы. Ему же не хотлось спать, точно онъ боялся пропустить эти минуты спокойствія, точно онъ хотлъ сознательно насладиться всею ихъ прелестью. Въ его жизни было такъ мало подобныхъ минутъ.

Его отецъ былъ бднымъ и плохимъ музыкантомъ. Судьба довольно долго, чуть не съ колыбели, носила Антона Карловича, какъ втеръ носитъ перекати-поле, по блу-свту. Онъ то ходилъ со скрипкой по дворамъ и по кабакамъ, то былъ дирижеромъ крпостного оркестра въ барскомъ дом, гд обдалъ съ дворней и спалъ на чердак, то состоялъ странствующимъ музыкантомъ при маленькой балаганной трупп, то игралъ по ночамъ въ танцъ-классахъ, то являлся послдней скрипкой въ оркестр цирка. Въ годъ ему приходилось иногда сдлать больше перекочевокъ, чмъ другимъ во всю жизнь. Нердко сегодня онъ не могъ сказать наврное, гд онъ проснется завтра. Гд-то въ дорог, еще въ довольно молодые годы, онъ случайно натолкнулся на порядочно поблекшую, хотя и молодую француженку, завезенную въ качеств горничной въ провинцію и брошенную чуть не въ чистомъ пол какой-то странствующей и разорившеюся въ конецъ не то актрисой, не то кокоткой. Оба они были въ это время безъ занятій, обоимъ имъ порядкомъ надола бродячая жизнь. Имъ пришлось провести ночь вмст въ грязной каморк еврейской корчмы, и съ этой ночи начался ихъ союзъ. Они не влюбились другъ въ друга, они просто сошлись другъ съ другомъ, потому что подвернулись одинъ другому подъ руку. Можетъ-быть, онъ забылъ бы ее на слдующій день, какъ забывалъ сотни другихъ такихъ женщинъ, но она ухватилась за этотъ случай и забрала его въ руки, такъ какъ ей уже давно хотлось добыть себ постояннаго мужа. Онъ и самъ не зналъ, какъ онъ согласился жениться на ней, на Матильд Ивановн Дельпи. Съ этой минуты онъ пересталъ мыкаться по свту: жена перевезла его въ столицу, жена опредлила его въ одинъ изъ столичныхъ оркестровъ, жена свила ему постоянное гнздо. У нея не было денегъ, но у нея было то, что создаетъ деньги — практическій смыслъ. Она тотчасъ же нашла въ столиц сотни своихъ соотечественниковъ и соотечественницъ, при ихъ носильной помощи открыла меблированныя комнаты, наняла двухъ хорошенькихъ горничныхъ — и дло было слажено: жильцы нашлись. Эти ‘комнаты со всми удобствами’ никогда не стояли пустыми.

Лемъ получалъ скудное жалованье. Добавлять къ этому жалованью онъ могъ очень мало, давая съ грхомъ пополамъ уроки и играя иногда по ночамъ въ веселыхъ домахъ. Но, несмотря на это, онъ видлъ, что у него есть и свой уголъ, и сносная одежда, и да, и кружка-другая пива, и потому проникся полнымъ уваженіемъ къ практическому уму Матильды Ивановны, удивляясь, какъ она сумла такъ хорошо устроить жизнь. Правда, разъ Лемъ ясно слышалъ звуки поцлуевъ въ комнат одного изъ жильцовъ, откуда потомъ вышла Матильда Ивановна. Правда и то, что она ужъ слишкомъ усердно хлопотала о красот горничныхъ откровенно говоря, что иначе и жильцовъ постоянныхъ не будетъ. Но на все это Лемъ не обращалъ вниманія и говорилъ, что у него ‘хорошая жена’.

Она и была хорошею женою: она не длала ему сценъ, когда онъ отъ времени до времени возвращался домой подъ хмелькомъ, или когда она заставала его заигрывающимъ съ одной изъ горничныхъ. Они оба достаточно обились, чтобы не обращать вниманія на такіе пустяки, и стали настолько практичны, чтобы ставить выше всего сознаніе того, что они теперь не голодаютъ. Въ рдкой семь встрчается такое согласіе, какое было въ семь Лемовъ. Эти мужъ и жена были настоящими союзниками, заключившими наступательный и оборонительный союзъ противъ своего общаго врага — общества. Среди этой счастливой жизни, Лемъ даже разрыхллъ и расплылся отъ пива, а она, Матильда Ивановна, загорлая, краснощекая, плотная, съ здоровыми руками, упертыми постоянно въ бока, точно она кого-то вызывала на бой, пріобрла бойкія и размашистыя манеры не то комиссіонерши, не то рыночной торговки, имвшей тоже свой гоноръ, говорившей не безъ презрнія: ‘о, эти глупи русски бабъ’ и составившей себ вообще такое понятіе о русскомъ народ, что это ‘cochon’ — и больше ничего.

Въ дом Лемовъ шла, повидимому, самая безалаберная и безпутная жизнь. Тутъ вчно толклись посторонніе люди, постоянно слышался громкій говоръ и смхъ, всегда раздавалось хлопанье то отворяемыхъ, то затворяемыхъ дверей, вчно кто-то гд-то звонилъ, звонилъ и потомъ вдругъ раздавался гнвный крикъ: ‘Да когда же я дождусь кого-нибудь!..’ По вечерамъ Матильда Ивановна пребывала то въ цирк, то во французскомъ театр, Лемъ посл спектаклей проводилъ часъ-другой гд-нибудь въ пивной, въ какомъ-нибудь танцъ-класс. Но, присмотрвшись къ этой жизни поближе, вы увидали бы, что если господинъ Лемъ и пьетъ много, очень много пива, то пьетъ его почти всегда на чужой счетъ, и что если госпожа Лемъ слишкомъ много бгаетъ, болтаетъ и хохочетъ, то въ сущности всегда среди этой болтовни ей удается обдлать какое-нибудь дльце, кого-нибудь съ кмъ-нибудь познакомить, кому-нибудь что-нибудь продать, кого-нибудь куда-нибудь пристроить, получивъ свою долю комиссіоннаго дохода. Семью Лемовъ знали вс французскія актрисы, вс французскія кокотки, вс французскія модистки.

Это умнье не выпустить изъ рукъ своего доходило до того, что Лемы чуть не изъ-подъ земли вырыли разныхъ богатыхъ родственниковъ въ Баваріи, во Франціи и въ Италіи, вступили съ ними на всякій случай въ переписку и постоянно поддерживали себя надеждами на наслдства. Особенно сильно надялись на дядю Матильды Ивановны, бывшаго настоятелемъ одного изъ монастырей около Рима. Этотъ монахъ, бывшій въ глазахъ Матильды Ивановны чуть не кардиналомъ, былъ извстенъ всмъ ея знакомымъ, и вс они говорили:

— Лемовъ ждетъ въ Италіи большое наслдство…

Въ ‘минуту жизни трудную’ Матильда Ивановна даже здила разъ сама къ этому дяд за пособіемъ, и пособіе получилось. Недаромъ же она называла старика самымъ близкимъ человкомъ, и при этомъ постоянно вздыхала: при воспоминаніи объ этой близости ей всегда вспоминался одинъ случай изъ ея жизни и жизни ея дяди. Разсказывая объ этомъ случа своимъ подругамъ, она всегда прибавляла:.

— Ахъ, молодость, молодость! Мн тогда шелъ четырнадцатый годъ…

У Лемовъ было нсколько человкъ дтей, мальчиковъ и двочекъ, черномазенькихъ и блобрысенькихъ, похожихъ и на мать, и на отца, и на постороннихъ людей. На второй день посл рожденія того или другого ребенка Матильда Ивановна уже шумла въ кухн, на другой день посл смерти того или другого изъ дтей въ комнатахъ жильцовъ уже раздавался ея грубоватый смхъ и восклицанія:

— Oh, gamin! gamin!

Выжили изъ всхъ дтей только двое сыновей — старшій Германъ и младшій Франсуа.

Герману, золотушному и чахлому блондину, шелъ уже двадцать седьмой годъ, Франсуа, стройному и красивому брюнету, лежавшему теперь на трав, минуло семнадцать лтъ. Братья были оба несчастны, каждый по-своему, и потому страстно, болзненно любили другъ друга. Чмъ тяжеле длалась ихъ жизнь, тмъ болзненне они привязывались одинъ къ другому, хотя между ними не было ничего общаго ни въ наружности, ни въ характер. Германъ былъ тихъ, скроменъ, мало даровитъ, Франсуа былъ нетерпливъ, непокоренъ, вспыльчивъ, крайне талантливъ.

Въ меблированныхъ комнатахъ Лемовъ вчно былъ шумъ и гамъ: въ одной комнат раздавались отрывочные звуки гобоя и валторны, въ другой визжала и ныла скрипка, въ третьей упражнялись въ пніи два хориста, и длалъ антраша господинъ изъ кордебалета. Болзненнаго Германа этотъ хаосъ звуковъ тяготилъ съ самаго дтства, и онъ убгалъ куда-нибудь въ дальній уголъ, затыкалъ уши и зубрилъ урокъ. Когда кто-нибудь спрашивалъ, гд Германъ, мать отвчала на своемъ собственномъ жаргон:

— Нашъ контуаристъ уткнулся уже въ свои книги.

Такъ чуть ли не съ седьмого года его прозвали ‘контуаристомъ’. Если бы кто-нибудь спросилъ, почему его не учатъ какому-нибудь ремеслу, или музык, или живописи, вс удивились бы и сказали бы:

— Да вдь онъ въ контуаристы готовится!

Мальчика отдали въ реформатскую школу, и едва онъ началъ учиться, какъ его мать уже стала обсуждать среди своихъ подругъ и пріятельницъ вопросы, въ какихъ конторахъ выгодне служить, какія жалованья платятъ конторщикамъ вообще, кого нужно будетъ просить о помщеніи юноши въ контору. Объ этомъ толковали въ галлере французскаго театра во время антрактовъ, этотъ вопросъ обсуждали въ уборныхъ наздницъ въ цирк, этотъ вопросъ женщины легкаго поведенія, имвшія связи съ биржевыми дльцами, поднимали между двумя поцлуями въ спальн, хлопоча ‘о мальчик Матильды’. Герману нужно было только подрости, чтобы получить мсто…

Жизнь Франсуа сложилась иначе. Бродя постоянно по коридору и по комнатамъ жильцовъ, онъ какъ-то разъ зашелъ къ одному изъ постояльцевъ, когда у того было нсколько молодыхъ людей, пвцовъ, музыкантовъ, художниковъ.

— Ба-ба-ба! Вотъ натура для моего оанна Крестителя!— воскликнулъ одинъ молодой художникъ, увидавъ пятилтняго мальчугана.

— Въ самомъ дл подходящій типъ!— отвтилъ другой изъ гостей.

— Но какъ сложенъ?

— А вотъ мы сейчасъ посмотримъ!

— Раздвай его!

Мальчика окружили, подняли на столъ, раздли и начали разсматривать. Онъ былъ такъ изумленъ, что даже не заплакалъ. Ему было только странно, что его поставили голаго на столъ и осматриваютъ, какъ вещь, какъ куклу. Для чего? Что они ищутъ?

— Удивительная пропорціональность членовъ! Взгляните, что за линіи! Просто восторгъ!

— Старикъ Лемъ едва ли былъ такимъ въ дтств!

— Старикъ тутъ — дло сторона.

Мальчика поворачивали во вс стороны, шутливо трепали по голому тлу, отпускали непонятныя для него остроты. Было ршено, что онъ будетъ оанномъ Крестителемъ. Матильда Ивановна, извлекавшая пользу изъ всего, никакъ не воображала, что ей можно еще торговать сыномъ. Она обрадовалась этому открытію и впервые отдала напрокатъ своего сына и получила съ него доходъ. Нсколько дней сряду она, хлопая себя по бедрамъ, повторяла одну и ту же фразу:

— Вотъ-то мы были глупы! Съ него давно бы могли рисовать, а мы и не знали! Сколько потеряннаго времени!

На первый разъ она даже не думала о томъ, не продешевила ли она въ этой новой для нея сдлк:

По цлымъ часамъ простаивалъ теперь мальчикъ въ мастерской художника. Никто не справлялся, не холодно ли ему стоять тамъ безъ одежды, не устаетъ ли онъ во время сеансовъ. Иногда онъ начиналъ дремать, стоя въ одной поз. Тогда его, расталкивали и бранили. Порою, когда къ художнику заходилъ кто-нибудь въ гости, о немъ забывали, и онъ, голенькій, полусонный, простаивалъ безъ всякой нужды лишніе часы. Художникъ во все время своей работы имлъ привычку насвистывать и напвать аріи изъ оперъ и романсы. Это служило единственнымъ утшеніемъ для мальчугана. Возвращаясь въ комнату своихъ родителей, Франсуа тоже сталъ напвать аріи и романсы.

— Кто это тебя научилъ?— спросилъ его отецъ, услышавъ разъ, какъ онъ напваетъ довольно трудный мотивъ.

— Никто не училъ,— отвтилъ Франсуа.

— Это онъ слышитъ, какъ monsieur Nicolas поетъ и свищетъ,— замтила Матильда Ивановна.

— Вотъ чертовскій слухъ и музыкальная память,— сказалъ Антонъ Карловичъ.

— Что-жъ, его можно музыкантомъ сдлать,— ршила мать.

Съ этой минуты ршились учить пятилтняго ребенка музык. Въ галлере французскаго театра, въ уборныхъ наздницъ изъ цирка, въ разныхъ французскихъ магазинахъ новостью дня сдлалось открытіе ‘геніальныхъ’ способностей ‘младшаго мальчика Матильды’. Сначала ршено было засадить его за фортепіано, а потомъ дать ему въ руки и скрипку: можетъ-быть, который-нибудь изъ двухъ инструментовъ и вывезетъ…

Когда отецъ и одинъ изъ жильцовъ начали обучать мальчика музык, онъ нердко неутшно плакалъ, потому что ему приходилось переносить безчеловчныя пытки. Его ругали, били по рукамъ, хлопали по затылку, когда онъ длалъ ошибки. Когда же отецъ и жилецъ уходили, онъ частенько пробирался къ фортепіано и одинъ въ затишьи отыскивалъ подходящіе звуки для передачи знакомыхъ ему мотивовъ. Фортепіано стало его привлекать, какъ пьяницу привлекаетъ кабакъ: онъ и проклиналъ его, и не могъ безъ него жить. Въ минуты отчаянья, когда его били за ошибки или когда ему не удавалось передать запавшій въ его память мотивъ, онъ билъ кулаками фортепіано, пиналъ его ногами, грозилъ ему, какъ живому существу. Ученье подвигалось медленно, продолжало быть источникомъ брани и пинковъ, стоило многихъ синяковъ и слезъ, а занятія музыкою на слухъ начали давать изумительные результаты, и мальчикъ не только передавалъ извстные мотивы, но исполнялъ свои собственныя варіаціи на эти мотивы.

Съ него между тмъ уже давно написали оанна Крестителя и теперь его брали напрокатъ, потому что онъ долженъ былъ изображать ‘сына цыганки’.

— Какая изумительная красота!— говорили люди, заглядывавшіе въ мастерскую художника.— Стоитъ только перенести все это на холстъ — и картина готова. Тутъ нечего дополнять, нечего подкрашивать!

Его опять поворачивали со всхъ сторонъ, любовались имъ и вблизи, и издали. Онъ сталъ сознавать, что онъ красивъ, и началъ принимать художественныя, позы. Женщины, видя это, называли его ‘маленькимъ кокетомъ’. Художники восхищались этой граціей, облегчавшей имъ возможность писать съ него. Доходъ Матильды Ивановны съ сына значительно возросъ.

Мальчику шелъ десятый годъ, онъ уже игралъ и на фортепіано, и на скрипк.

Разъ отецъ пришелъ домой и сообщилъ жен, что въ цирк ставятъ какую-то арлекинаду, гд маленькій арлекинъ долженъ играть на скрипк. Эту роль предлагаютъ Франсуа.

— Признаться сказать, Францъ Грюнъ — онъ вдь ставитъ эту арлекинаду — только для Франсуа и выдумалъ эту роль.

— Что, ты!— воскликнула Матильда Ивановна.— Впрочемъ, онъ мн обязанъ. Ты знаешь, какъ я его сестру пристроила. Въ коляскахъ теперь здитъ. А вдь прежде отъ перваго любовника получила пятьдесятъ рублей деньгами да колечко изъ гостинаго двора, вотъ и все… Но какъ же Франсуа?..

— Надо подъучить дв-три пьесы, тогда пожалуй, и можно,— сказалъ Лемъ.

— Ты самъ будешь учить?— недоврчиво спросила жена.

— Нтъ, Вортъ общалъ подъучить.

Скрипачъ Вортъ, дйствительно, сталъ учить мальчика, какъ насвистываютъ птицъ. Мальчикъ, конечно, не сразу бралъ врныя ноты, Вортъ кричалъ на него и топалъ ногами. Тогда являлся отецъ, и, разгорячившись, дралъ сына за уши и за волосы. Надо было, чтобы онъ подготовился къ сроку, и потому всхъ раздражали опасенія, что онъ не успетъ подготовиться.

— Что ты думаешь, тебя ждать станутъ? Другой кто-нибудь найдется! Не ты одинъ въ Петербург!— кричалъ отецъ.

Вс знакомыя Матильды Ивановны — перчаточницы, модистки, кокотки всхъ разрядовъ — волновались и тревожились сотнями вопросовъ:

— Ну, а если младшій мальчикъ Матильды не подготовится?

— Да вы хорошо ли за нимъ слдите?

— Что говоритъ Вортъ?

Матильда Ивановна волновалась еще боле и угрожала сыну.

— Ты что думаешь, что мы всегда тебя даромъ кормить будемъ?. Каждый долженъ пріобртать себ хлбъ! Ты мн и не показывайся, если не подготовишься!..

Мальчикъ не плакалъ, не протестовалъ и только напрягалъ вс свои способности, чтобы выучиться и избжать побоевъ и брани.

Черезъ два мсяца онъ игралъ на арен цирка на репетиціи.

Зрительное зало цирка производило странное впечатлніе. Дневной блесоватый свтъ боролся съ желтоватымъ свтомъ нсколькихъ лампъ, и въ зал царствовали какія-то фантастическія сумерки. Пустыя ложи, кресла и галлереи казались небольшими стойлами, подернутыми пылью и туманомъ. Арена цирка, не прибранная, не выровненная, представляла площадь грязной навозной земли. Воздухъ былъ тяжелъ, пропитанъ запахомъ этой навозной земли. По ней ходили и пробовали гимнастировать и кувыркаться какіе-то люди разныхъ возрастовъ, въ затрапезныхъ пиджакахъ, въ поношенныхъ панталонахъ, въ высокихъ сапогахъ, въ шапкахъ, сдвинутыхъ на затылки, въ пестрыхъ засаленныхъ кашне на шеяхъ. Отъ времени до времени раздавалось щелканье бича, подгонявшаго скакавшую вокругъ арены лошадь, въ воздух стоялъ говоръ на французскомъ, нмецкомъ и ломаномъ русскомъ языкахъ. Какой-то немолодой, очень плохо одтый человкъ, въ сторон отъ всхъ, съ невозмутимо-серьезнымъ дловымъ видомъ степенно и неторопливо кувыркался черезъ руку на навозной земл, повторяя: ‘Вотъ такъ, и вотъ такъ, и такъ’. Онъ, повидимому, совершенно забылся въ этомъ занятіи и производилъ впечатлніе помшаннаго бдняка. Молодой атлетъ съ скуластымъ лицомъ, съ всклокоченными, висвшими на лобъ полосами, помстился въ углу ложи нижняго яруса и, сдвинувъ на затылокъ шапку, съ тупымъ видомъ рзалъ большимъ складнымъ ножомъ и пожиралъ колбасу съ исклеваннымъ хлбомъ, усиленно и сосредоточенно работая челюстями. За нсколько шаговъ было слышно, какъ онъ жевалъ и чавкалъ, сочно перемалывая пищу. Около него вертлась какая-то тщедушная, плохо одтая, плохо нарумяненная наздница, она что-то говорила ему, смясь жидкимъ смхомъ и отнимая у него ду: раза два она попробовала его ущипнуть за ногу, потомъ даже смазала его со смхомъ ладонью но лицу, наконецъ, стащила кусокъ колбасы. Трудно сказать, хотла ли она обольстить этого осифа или хотла хоть немного утолить голодъ на счетъ этого обжоры. Онъ продолжалъ жевать и чавкать и только тупо взглядывалъ на нее, когда она слишкомъ громко смялась или касалась рукою его и его закуски. Казалось, ничто не могло вывести его изъ его апатіи. Окончивъ сть колбасу, онъ завернулъ ея остатокъ съ хвостикомъ изъ веревочки въ бумагу и засунулъ свертокъ въ карманъ засаленныхъ панталонъ, вытеръ сзади о нихъ свой ножъ, тоже сунулъ его въ карманъ и сталъ рыться въ другомъ карман панталонъ. Черезъ минуту онъ вытащилъ оттуда яйцо, разбилъ его, очистилъ и снова сталъ жевать и чавкать. Наздница не отставала отъ него. Не обращая на нее вниманія, онъ поискалъ глазами, куда бы бросить скорлупу отъ яйца. Потомъ обратился къ наздниц и съ набитымъ дою ртомъ сказалъ:

— Поди, выбрось!

Онъ сунулъ ей въ руку скорлупу отъ яйца. Она засмялась и засунула ему скорлупу за пазуху. Онъ лниво пробормоталъ:

— Дура!

Въ это время, между тмъ, на средин арены обучали Франсуа.

Игралъ онъ хорошо, но въ его манерахъ не было никакого комизма. Дирижеръ арлекинады и клоуны стали обучать его кланяться, ходить, брать скрипку въ руки, вертть головою. Онъ долженъ былъ не только хорошо играть, но и быть комичнымъ, смшнымъ. Его стали дрессировать, какъ собачонку, пинками и подзатыльниками. Онъ молча покорялся всему, исполнялъ все, что приказывали. Когда онъ кончилъ первую арію, ему неожиданно дали ногою пинка сзади — и онъ растянулся на мягкой навозной земл.

Какой-то клоунъ, захвативъ сзади двумя пальцами его штаны, поднялъ его съ земли. Это входило въ программу, и его обругали за то, что онъ не умлъ подняться съ земли. Сдлали еще репетицію и еще, и, наконецъ, нашли, что такъ ‘сойдетъ’. Правда, у него недоставало навыка, у него было слишкомъ много изящной граціи. По что же длать: замнить его было некмъ. Собачонка была съ грхомъ пополамъ выдрессирована.

Въ день представленія, онъ въ черной обтянутой одежд, во фрак, съ взбитыми и напудренными кудрями, появился на арен цирка передъ тысячеголовой толпой, называемой публикою. Это было въ рождественскіе праздники, и зрительная зала цирка была набита биткомъ. Теперь она была неузнаваема: въ ней все сверкало, блестло, казалось подновленнымъ, подкрашеннымъ. Ложи, кресла, скамейки, все это было занято пестрыми группами людей и полно движенія, жизни. Даже, навозный запахъ былъ мене слышенъ, его какъ-будто перебилъ ароматъ надушенныхъ одеждъ кавалеровъ и дамъ, ароматъ какого-то рзкаго, сильно пахучаго куренія. Холодъ, царствовавшій здсь утромъ, смнился пріятной теплотой, доходившей вверху даже до излишняго жара. Среди персонала цирка не было теперь ни одного оборвыша, ни одного замарашки: вс были нарядны, чисты, щеголеваты, на фракахъ мужского персонала цирка красовались банты изъ атласныхъ лентъ, букетики искусственныхъ цвтовъ, лица, вмсто помятыхъ и желтыхъ, стали цвтущими, розовыми, похожими на лица восковыхъ куколъ, красующихся на окнахъ у парикмахеровъ, неприглядныя старческія морщины пожилыхъ клоуновъ скрылись подъ толстыми слоями краски, разрисовывавшей эти лица. Заглянувъ на арену, Франсуа на минуту точно ослпъ, все смшалось въ его глазахъ, и онъ скоре чувствовалъ, угадывалъ, чмъ видлъ, сколько народу окружаетъ его. Какъ сквозь сонъ, онъ услыхалъ, что его зовутъ, что ему надо начинать, и, чуть не шатаясь, вышелъ на средину арены. Онъ расшаркался, откинувъ лвый лацканъ фрака, тряхнулъ скрипкой, приложивъ ее къ плечу, и сталъ играть. Первыя ноты были взяты неувренно, не смло, не врно, но съ каждой минутой онъ игралъ все лучше, все смле! Толпа, публика перестала для него существовать: для него существовала только его скрипка, существовали только музыкальные звуки. Онъ точно именно для того и припалъ головой къ своей скрипк, чтобы полне насладиться этими пвучими звуками. Едва онъ усплъ окончить первую часть музыкальной пьесы, какъ раздались рукоплесканія.

— Браво! Браво! Bis! Bis!— кричали со всхъ сторонъ, и сотни, тысячи рукъ стали аплодировать ему.

Изъ ложъ слышались пискливые, картавые дтскіе голоса:

— Бла-во! бла-во!

Тамъ хлопали маленькія дтскія ручонки.

Этихъ дтей родители привезли повеселиться въ рождественскіе праздники въ циркъ. Визгливый голосъ какого-то клоуна на всю залу протянулъ:

— Bi-i-is!

Гд-то наверху раздался громкій смхъ.

Франсуа раскланялся и продолжалъ играть.

Наконецъ, раздались послдніе звуки его скрипки. Циркъ дрогнулъ отъ рукоплесканій! Но въ эту же минуту нога клоуна пинкомъ сзади сшибла съ ногъ маленькаго виртуоза. Онъ шлепнулся носомъ въ плотный коверъ, лежавшій теперь на арен, и чуть не разрыдался. Онъ совсмъ забылъ, что этотъ пинокъ долженъ былъ неизбжно послдовать за окончаніемъ игры на скрипк, и въ какомъ-то бшенств поднялся съ земли, прежде чмъ клоунъ усплъ его поднять двумя пальцами за штаны. Къ его ногамъ уже летли бонбоньерки, яблоки, апельсины, плитки шоколада. Но онъ не обрадовался, не бросился ихъ подбирать, а порывисто вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ гадливо стряхивать съ себя пыль, приставшую къ нему въ то время, когда его пинкомъ повалили на землю. Впервые въ жизни ему стало такъ невыносимо тяжело, такъ горько, что онъ былъ готовъ плакать, былъ, готовъ убить окружавшихъ его людей.

— Бери, это все теб набросали!— говорилъ ему кто-то, подавая ему цлый ворохъ разныхъ сладостей.

— Мн не надо!— отвтилъ онъ отрывисто и торопливо пошелъ со сцены.

Его стали вызывать, его заставили повторить пьесу. Онъ выходилъ на арену, игралъ, но все это длалось уже какъ бы со сна, машинально, безсознательно. Его душили слезы, душила злоба.

Отчего? О чемъ?

Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ длается, но когда мать пришла въ уборную, чтобы вести его домой, и взяла его за руку, онъ вдругъ съ яростью вырвалъ руку и грубо сказалъ ей:

— Что я маленькій, что ли, чтобы меня за руку водить!

Матильда Ивановна была груба, но не терпла грубостей, а тмъ боле отъ сына.

— Да ты это что?— крикнула она.— Розогъ не пробовалъ?

Онъ только заскрежеталъ зубами, но ничего не отвтилъ ей. Натянувъ на себя поношенное теплое пальто, онъ пошелъ вонъ.

— Бери конфеты!— грубо приказала она ему.

— Не нужны мн он!— отвтилъ онъ дерзко.

— Ну, дома еще поговоримъ!— крикнула мать.— Mauvais sujet!

Дома они точно поговорили. Разговоръ длился, правда, недолго, но посл этого разговора Матильда Ивановна вышла изъ комнаты отъ сына, блдная, какъ полотно, тяжело дыша, и подозвала мужа.

— Что съ тобой?— спросилъ онъ.

— Ты осторожне будь съ Франсуа,— многозначительно сказала она, едва переводя духъ.

— А что?— спокойно спросилъ Лемъ.

— Этотъ ребенокъ способенъ убить!

Лемъ широко раскрылъ мутные глаза. Онъ ничего не понималъ.

— Да, да, я знаю, я такою же росла. Я десяти лтъ бжала отъ бабушки, поджегши ея домъ,— сказала онъ скороговоркой.— Онъ такой же… Нтъ, онъ хуже!..

Она выпила большими глотками стаканъ воды. Ея плотная грудь тяжело дышала, широкія ноздри раздувались.

— А вотъ я пойду посмотрю, какой онъ такой,— флегматично, но съ угрозой сказалъ отецъ.

Она нетерпливо остановила его.

— Что ты хочешь длать? Счь? А завтра какъ онъ будетъ играть въ цирк, если захвораетъ?

— Да я ему кости переломаю!

— Что-жъ, кормить-то и съ переломанными костями придется, а ужъ картинъ писать съ него не будутъ и въ циркъ приглашать не станутъ…

Въ ея голос были и иронія, и злость. Она прошлась по комнат.

— Ты думаешь, я сама бы не исколотила его, если бы…

Она оборвала рчь и нервно сжала кулаки.

— И кто это объяснилъ все ему? Кто?— говорила она, нетерпливо пожимая плечами и конвульсивно то сжимая, то разжимая пальцы, точно ей хотлось кого-то исцарапать ногтями.

— Что это?

— Да вотъ то, что я говорю,— отвтила она.— Онъ вдь все это мн сказалъ, все!.. И самъ смотритъ, какъ волкъ, и шепчетъ: ‘только троньте еще, только троньте еще!..’ И блдный, точно мертвецъ!.. Vip&egrave,re!.. Вдь онъ теперь сто пятьдесятъ рублей въ ныншній мсяцъ намъ принесетъ!

Она въ раздумьи покачала головой.

— Не умлъ ты съ нимъ обращаться,— проговорила она посл минутнаго молчанія.— Грубъ былъ съ нимъ, озлобилъ, оттолкнулъ его… Онъ вдь не то, что Германъ… Тотъ что! C’est la bte du bon Dieu! Простофиля!.. Тотъ не сбжитъ, не утопится… Вьючное животное!.. Да отъ того и ждать многаго нечего… А Франсуа… Франсуа десятерыхъ прокормить одинъ можетъ… На него можно надяться… Положимъ, дядя Антоніо общаетъ клочокъ земли около монастыря, но у насъ еще мало скоплено на постройку дома… Франсуа поможетъ прикопить побольше… Ты бы послушалъ, что тамъ говорили… И красота, и талантъ… Геній…

Она раздражительно махнула рукой.

— Нтъ, съ огнемъ играть не слдуетъ. C’est une poule aux oeufs d’or… Его беречь надо… Да его и винить нельзя, если онъ цну себ знаетъ… Это у него отъ меня… О, я себ цну всегда знала… На мн нельзя здить… Bas si bte, pas si bte, mon ami!.. Наконецъ, мы не какіе-нибудь мужики… Мн стоитъ написать дяд Антонію въ Римъ… У него тамъ вс прелаты, вс кардиналы свои люди…

Разговоръ на эту тему всегда успокаивалъ волненіе Матильды Ивановны.

Когда на слдующее утро вс собрались за чайнымъ столомъ, Матильда Ивановна чуть руками не всплеснула. Франсуа былъ неузнаваемъ: лицо желто, глаза точно провалились, вки воспалены. У нея точно замерло сердце въ груди отъ страха. Она заботливо спросила сына, здоровъ ли онъ. Онъ коротко отвтилъ: ‘здоровъ’. Германъ сидлъ тутъ же за столомъ, молча, потупившись, какъ убитый. Когда кончили пить чай, Германъ вышелъ изъ комнаты и знакомъ вызвалъ за собою отца.

— Я вынулъ брата изъ петли вчера!— рзко и съ несвойственной ему жесткостью сказалъ онъ.— Вы это помните!

Затмъ онъ молча накинулъ верхнюю одежду, надлъ шапку и ушелъ въ свою контору. Онъ уже давно служилъ въ контор одного крупнаго негоціанта. Старикъ Лемъ стоялъ, какъ пораженный громомъ.

III.

На второй день вечеромъ, отводя въ циркъ сына, Матильда Ивановна замтила Францу Грюну, распорядителю арлекинады, что было бы лучше, если бы ея сына не пинали ногой посл игры, что она этого не допуститъ, такъ какъ это конфузитъ мальчика, да онъ можетъ и ушибиться.

— Наконецъ, онъ не клоунъ какой-нибудь, а настоящій артистъ!— съ гордостью замтила она.— Я понимаю, что можно пинать ногой мальчишку, кувыркающагося на заднихъ дворахъ, но Франсуа не уличный фигляръ! Если бы дядя Антоніо это узналъ, онъ никогда не дозволилъ бы этого…

Она говорила рзко и грубо, сознавая отчасти, что теперь безъ ея сына не обойдутся, и что она можетъ ставить свои условія. Наконецъ, сестра Франца Грюна черезъ ея посредничество стала здить въ коляскахъ! А это тоже что-нибудь да значитъ. Она всегда знала, когда и гд можно пользоваться своимъ положеніемъ.

Переговоры кончились тмъ, что маленькаго скрипача ршили торжественно выводить на арену клоуны и съ комическимъ почетомъ уводить его обратно съ арены. Это нисколько не портило арлекинады, вызывая такіе же взрывы смха, какъ и пинки ногою, но мальчику стало легче.

Онъ продолжалъ являться въ цирк. Ему теперь было очень пріятно, что ему аплодировали, что его ласкали вс кокотки, знакомыя съ его матерью. Дома тоже его окружали заботами и ухаживали за нимъ, какъ за царькомъ. Это была дойная корова, требовавшая хорошаго ухода.

Только Германъ, бесдуя по ночамъ съ ребенкомъ, говорилъ ему:

— Барыши за тебя сбираютъ, а путно ничему не учатъ. Надо взять хорошаго учителя, тогда дло другое. А такъ только загубятъ тебя.

— Они не возьмутъ,— отвтилъ мальчикъ съ твердою увренностью.— Платить надо много.

Братъ вздохнулъ и, поцловавъ ребенка, сказалъ, что онъ устроитъ это дло.

Съ этого дня Германъ запрягся въ работу, какъ волъ. Онъ бралъ работу на домъ, онъ давалъ уроки, и черезъ мсяцъ для Франсуа былъ уже напять хорошій учитель. Вс свободныя минуты старшій братъ употреблялъ на занятія съ мальчикомъ, обучая его всему, чему онъ могъ бы обучиться въ хорошей школ. Германъ длалъ все, чтобы его братъ сдлался образованнымъ человкомъ.

Германъ былъ длинный нмецъ, съ прямыми блесоватыми, какъ сухой ленъ, волосами, съ блдными голубовато-срыми глазами, съ сутуловатой спиной и съ тонкими, какъ плети, руками, оканчивавшимися большими кистями красноватаго цвта, такъ какъ эти кисти рукъ были отморожены еще въ дтств. Въ этой костлявой, неуклюжей фигур былъ умъ нжнаго мечтателя и сердце ребенка. У Германа была способность плакать, читая книгу, и вздыхать, смотря на прощальный блескъ умирающаго дня. Рядомъ съ этимъ у^:него была способность ни при какихъ условіяхъ не истратить лишняго гроша и отчищать собственноручно каждую пылинку съ своего платья, чтобы оно какъ можно дольше оставалось новымъ.

Ежедневно Германъ ходилъ въ одинъ и тотъ же часъ въ контору, гд онъ служилъ. Домъ, гд помщалась эта контора на Васильевскомъ острову, походилъ снаружи на опрятно содержимый острогъ. Гладкій, блый, безъ украшеній, съ зелеными жалюзи, съ зелеными занавсочками въ широкихъ прямоугольныхъ окнахъ, онъ смотрлъ мертвымъ домомъ. Только бронзовая дощечка у парадныхъ совершенно гладкихъ дверей съ надписью ‘Контора Краузе и К’ говорила, что здсь живутъ или, по крайней мр, бываютъ люди. Внутри домъ былъ еще скучне. Правильныя, квадратныя, высокія комнаты, гладкія стны, конторки и стулья изъ полированнаго ясеня, все здсь было чинно, однообразно, неуютно. Въ трехъ комнатахъ, занимаемыхъ конторой, работало всего шесть человкъ. Вс они были молчаливы, озабочены, погружены въ свои счеты. Ради сбереженія платья, эти люди надвали во время занятій сверхъ рукавовъ сюртука черные коленкоровые нарукавники до локтей. Ради той, же экономіи они подкладывали подъ себя холщевые платки, чтобы ихъ панталоны не дрались о плетенки стульевъ. Германъ былъ молчаливе и усердне ихъ всхъ. Работа была сложная: ему приходилось вести переписку съ самыми отдаленными странами, съ самыми разнообразными фирмами, онъ долженъ былъ подводить милліонные итоги различнымъ товарамъ, устрицамъ и апельсинамъ, бархату и бронз, желзу и пеньк. Сначала онъ часто задумывался подолгу надъ этими счетами. Кто подаетъ столько фруктовъ, устрицъ, сардинокъ? Кто носитъ эти драгоцнныя ткани, бархатъ, атласъ? Кто такіе и какъ живутъ вс. эти представители фирмъ Дольфусовъ, Гоффовъ, Люи, Рюммелей? Отчего получается столько товаровъ, расходуется столько денегъ, а въ мір что ни шагъ — то голодные и нищіе? Но, съ теченіемъ времени, вс эти цифры и имена сдлались чмъ-то отвлеченнымъ, не имющимъ содержанія и значенія, весь этотъ трудъ превратился въ нчто механическое, сталъ длаться по извстному шаблону: для каждаго: письма была своя готовая форма, для каждаго отвта были готовыя фразы, для каждой фактуры были впередъ заготовленные бланки, даже различные счета сводились какъ-то машинально, повидимому, безъ всякаго напряженія ума, какъ бы при участіи однихъ глазъ,— такъ грамотные люди пишутъ безъ ошибокъ, вовсе не думая о тамъ, гд надо поставить и гд слдуетъ написать е, если бы рука сдлала описку — это бросилось бы въ глаза пишущему, какъ клякса, какъ пятно.

Длая свое дло, Германъ по большей части думалъ совсмъ о другомъ, о своемъ дом, о своей семь, о своемъ брат. Думая обо всемъ этомъ, онъ постоянно переходилъ къ общечеловческимъ вопросамъ, къ тому, что и большинство людей живетъ такъ же, что при такихъ.условіяхъ-дти часто гибнутъ, что долгъ честнаго человка стремиться спасти тхъ, кого можно спасти. Окончивъ обычныя занятія и не имя права уйти изъ конторы раньше опредленнаго часа, онъ читалъ. Любимыми его книгами были весь Шиллеръ, ‘Фаустъ’ Гте, философскія сочиненія, въ особенности сочиненія Шопенгауэра. Антипатію онъ питалъ изъ всхъ нмецкихъ писателей только къ Гейне, говоря, что Гейне смется надъ тмъ, надъ чмъ нужно рыдать. Смха сквозь слезы Германъ не понималъ и даже считалъ его чмъ-то неприличнымъ, называя такой смхъ ‘цинизмомъ’. Не признавалъ онъ также чтенія газетъ и говорилъ, что это т же домашнія и семейныя сплетни и дрязги, только не словесныя, а печатныя, измельчающія душу современнаго общества. Онъ говорилъ, что газеты измельчатъ сперва читателей, а потомъ уничтожатъ и серьезную литературу, такъ какъ ее некому будетъ читать. Мертвенная тишина, окружавшая его, сгорбленное положеніе надъ конторкой, стснявшее его грудную клтку и его свободное дыханіе, невеселая домашняя обстановка и выборъ мрачныхъ книгъ съ погибающими Донъ-Карлосами, Маріями Стюартъ, Луизами Миллеръ, Карлами Морами, Фіески, разочарованнымъ наукою и доходящимъ до отчаянія Фаустомъ, съ пессимистическими взглядами Шопенгауэра, видящаго счастіе въ небытіи, въ нирван, все это развило въ Герман опредленные, иногда глубокіе, но крайне мрачные взгляды на жизнь. Величайшимъ благомъ жизни онъ считалъ смерть. Чтобы это благо сдлалось намъ еще дороже, чтобы оно доставило намъ истинное наслажденіе, нужно сознавать, что мы умираемъ за что-нибудь или за кого-нибудь,— за идею, за ближняго, за міръ. Кто умеръ такъ, просто потому, что кончилась жизнь, тотъ, конечно, тоже успокаивается отъ мученій, но зато онъ не предвкушаетъ передъ смертью блаженства сознанія, что онъ умираетъ за другихъ. Другого блаженства нтъ на земл, потому что вс другія наслажденія опошливаютъ, очерствляютъ или губятъ нравственно человка. Когда Герману пришлось работать до усталости, до болзни, ради брата, онъ почувствовалъ, что онъ впервые самъ испытываетъ это блаженство пожертвованія собою для другого. Можетъ-быть, онъ почувствовалъ бы себя даже несчастнымъ, если бы трудъ былъ мене тяжелъ, если, бы этотъ трудъ не убивалъ его.

Его усилія не пропадали даромъ. Франсуа ловилъ знанія на лету и повеселлъ, такъ какъ его теперь не только не били, но даже не посылали добывать деньги въ мастерскихъ художниковъ или паясничаньемъ въ цирк. Онъ не понималъ, какъ произошла эта перемна въ отношеніяхъ къ нему, и, всегда порывистый, отдавался своимъ занятіямъ съ страстнымъ увлеченіемъ, какъ онъ отдавался всему, не зная чувства мры, не останавливаясь на половин дороги.

Такъ прошло года два или три. Какъ-то разъ Франсуа случайно услышалъ за дверью крупный разговоръ отца и брата.

— Да подождите еще! Какой онъ концертантъ! Будетъ еще время, успете содрать шкуру,— съ несвойственною ему рзкостью говорилъ Германъ.— Ему покуда учиться нужно, а не хлбъ добывать. Мало я разв плачу вамъ и за него, и за себя.

— Да понимаешь ли ты, что теперь-то и побгутъ на него смотрть, пока малъ,— отвтилъ отецъ.— Подрастетъ, тогда не диво будетъ, что хорошо играетъ. А о своихъ подачкахъ ты лучше бы и не говорилъ. По рублямъ-то суешь, такъ на это васъ и не прокормишь. Вонъ комнату лучшую занимаете теперь…

— Ну, и еще, и еще буду давать, только не губите его таланта. Ну, повезутъ его по разнымъ городамъ, станутъ показывать, будетъ онъ играть кое-какъ, а дорогое время ученья пропустить. Вы видите, я изъ силъ выбиваюсь, чтобы сдлать изъ него настоящаго музыканта, такъ вы хоть бы ради этого пощадили его…

— Стары мы съ матерью, чтобы ждать. Тоже поработали на васъ. Не великая важность, что мсяцъ-другой безъ ученья останется. Соберемъ деньги за концерты, тогда и учи его опять, сколько хочешь…

Весь блдный, Франсуа распахнулъ дверь, влетлъ, подобно урагану, въ комнату и неожиданно спросилъ отца:

— Куда вы меня еще везти хотите?

Отецъ смутился на минуту, но тотчасъ же оправился и ласково проговорилъ:

— Вотъ тутъ, Франсуа, одинъ музыкантъ детъ концерты давать, такъ онъ соглашается и тебя взять…

— Я поду,— отвчалъ мальчуганъ.

— Франсуа, а ученье?— съ испугомъ спросилъ Германъ.

— Я и въ это время буду продолжать играть,— отрывисто сказалъ Франсуа.

— Это ни къ чему не поведетъ,— замтилъ Германъ.

— Ахъ, оставь меня въ поко!— запальчиво крикнулъ Франсуа, топнувъ ногою.— Хотятъ, чтобы халъ, ну, и поду.

Германъ зналъ, что значитъ, когда вспылитъ Франсуа, тутъ ужъ никакіе доводы не образумятъ его, и только полетитъ на полъ нсколько стакановъ да скомкается нсколько тетрадей. Германъ покорился молча печальному ршенію…

Черезъ дв недли были заключены условія съ путешествующимъ пвцомъ и піанистомъ концертантомъ, скоре ловкимъ мошенникомъ, чмъ артистомъ, много говорившимъ о своей родной Италіи, при чемъ казалось, что эта Италія находится очень близко отъ жидовскаго квартала гд-нибудь въ Гамбург или Франкфурт. Съ нимъ мальчикъ отправился въ путешествіе. Путешествіе длилось три мсяца, здили преимущественно по маленькимъ нмецкимъ городамъ, старались поспть на ярмарки. Концертантъ длалъ все, чтобы сколотить копейку. Онъ печаталъ трехъ-аршинныя афиши, гд крупными буквами значилось:

Дитя-Феноменъ, скрипачъ 10 лтъ.

Франсуа было уже тринадцать лтъ. На другихъ, афишахъ печаталось:

Въ послдній разъ небывалый концертъ
Скрипача-Малютки.

Послдній разъ повторялся съ прибавкою на афиш объясненія, что послдній концертъ повторяется по востребованію публики. Кром концертовъ концертантъ сталъ возить Франсуа въ частные дома богатыхъ помщиковъ, фабрикантовъ, коммерсантовъ. Мальчикъ быстро сообразилъ, что это длается за деньги, и потребовалъ своей доли. Произошла бурная сцена. Франсуа объявилъ наотрзъ, что онъ не будетъ играть въ частныхъ домахъ, такъ какъ въ контракт этого условія не было.

— Да какъ ты смешь, Halunke!— крикнулъ концертантъ и размахнулся рукою, чтобы дать пощечину мальчугану.

— Только смйте!— закричалъ въ бшенств Франсуа, отскочивъ отъ него.

Онъ схватилъ со стола ножъ и всталъ въ оборонительную позу. Концертантъ отступилъ отъ него.

— Ты что же это съ ножомъ лзешь? Убить хочешь?— крикнулъ онъ.

— И убью!— отвтилъ мальчуганъ, задыхаясь отъ гнва.

— Да вдь ты въ тюрьм сгніешь!

— Вамъ тоже не сладко будетъ зарзанному-то.

— Чертенокъ! Брось ножъ!

— А вы съ кулаками не лзьте!

— Ну, хорошо! Поговоримъ…

Начался торгъ. Пришли къ соглашенію, что за игру на частныхъ вечерахъ четверть платы пойдетъ прямо въ руки Франсуа. Дло уладилось къ обоюдному удовольствію обихъ сторонъ. У Франсуа начала образовываться порядочная сумма денегъ.

Онъ оказывался такимъ же жаднымъ до нихъ, какъ его патронъ. Патронъ держалъ его впроголодь, но Франсуа, несмотря на дтскій аппетитъ, не тратилъ ни гроша изъ своихъ денегъ на лакомства или добавленіе къ столу, отпускаемому концертантомъ. Ложась спать въ тсномъ и грязномъ помщеніи, занимаемомъ имъ, онъ пересчитывалъ свои деньги. Ему все казалось, что ихъ мало, что ихъ могло бы быть больше. Эти три мсяца произвели рзкую перемну въ мальчик. Онъ выросъ и возмужалъ. Онъ не былъ никогда рзвымъ и говорливымъ ребенкомъ, теперь же его сдержанность дошла до послднихъ предловъ. Онъ къ ней привыкъ, вращаясь среди чужихъ людей, смотрвшихъ на него свысока, когда онъ появлялся не на эстрад, не на подмосткахъ. Онъ понялъ, что онъ безъ этого пьедестала — ничто. Въ то же время онъ привыкъ и самъ смотрть сверху внизъ на людей, выходить не сразу на вызовы, не особенно низко кланяться на аплодисменты, выслушивать похвалы равнодушно, какъ нчто привычное. Онъ сознавалъ уже, что, стоя на эстрад, онъ выше этихъ людей. Они просто люди, а онъ геній. Иногда онъ ршался на рзкія самолюбивыя выходки. Въ дом одного ‘господина совтника’ его оставили на ужинъ и указали ему на отдльный столъ: онъ поклонился и ушелъ. Черезъ два дня его пригласили играть въ тотъ же домъ, онъ сказалъ своему патрону, что онъ не подетъ — и не похалъ. Хозяйка этого дома, встртивъ его на ‘слдующій день на концерт въ дом ‘господина президента’, спросила его, отчего онъ не пріхалъ наканун къ нимъ.

— Не хотлъ,— отвтилъ онъ коротко и рзко.

— Но я надюсь, что вы будете у насъ еще играть,— сказала она.

— Нтъ, не буду,— отвтилъ онъ еще боле рзко.

Его патронъ вмшался въ разговоръ и объяснилъ ‘госпож совтниц’, что ‘молодой человкъ’ былъ оскорбленъ у нея въ дом, гд его хотли посадить ужинать за отдльный столъ.

— Онъ не привыкъ къ такому обращенію даже въ Россіи!— важно замтилъ концертантъ.— Онъ артистъ и сынъ артиста, очень цнимаго въ Россіи.

— Ахъ, это вышло просто недоразумніе!— воскликнула сконфуженная ‘госпожа совтница’ и обратилась къ Франсуа:— Ну, помиримтесь. Я пришлю завтра за вами экипажъ и своего сына…

Франсуа снисходительно простилъ ее…

Онъ началъ мало-по-малу входить въ свою роль геніальнаго ребенка и выслушивалъ, какъ нчто должное, похвалы окружающихъ. Его хвалили не за одну игру. Имъ восхищались и потому, что онъ былъ красавецъ. Его цловали барыни и дарили ему золотыя бездлушки, запонки, цпочки, часы. Онъ все пряталъ съ алчностью стараго скряги.

— Это все будутъ деньги,— говорилъ онъ, разсматривая подарки.

Когда черезъ три мсяца онъ вернулся домой, онъ наскоро поздоровался съ отцомъ и матерью, оставивъ ихъ разсчитываться и ругаться съ концертантомъ, а самъ прошелъ къ брату и, бросившись къ нему на шею, воскликнулъ:

— Ну, ты теперь изъ-за меня не умрешь! Вотъ деньги, вотъ вещи! Прячь все! Изъ этого будетъ чмъ платить учителю и за себя…

Братъ недоумвалъ.

— Да, да, я все узналъ… я много думалъ… я понялъ. Это ты изъ-за меня такъ работаешь, не спишь ночей… Ты и учителямъ платилъ, ты и за то платилъ, чтобы меня не посылали ни къ художникамъ, ни въ циркъ… О, если бы ты зналъ, что я тогда хотлъ сдлать, когда я все узналъ…

Братъ вопросительно взглянулъ на него.

— Я хотлъ разбить эту проклятую скрипку и никогда, никогда больше, не играть… Да, да, я бы и сдлалъ это… Лучше ее разбить, лучше никогда не играть, только бы ты жилъ!.. На что мн этотъ проклятый даръ безъ тебя?

Братъ молча сжалъ его въ своихъ объятіяхъ и прижался тонкими, блдными, пересохшими губами къ его свженькимъ, розовымъ губамъ. Оба- они, каждый по-своему, были экзальтированы, нервны, склонны къ мелодрам….

IV.

Какъ въ глубокой синев неба проплывали, легкія облачка, такъ проносились эти воспоминанія теперь въ голов Франсуа. Когда въ его памяти промелькнула послдняя сцена, когда онъ вспомнилъ, какъ онъ сказалъ брату, что ему ненуженъ этотъ проклятый даръ, если братъ умретъ, его лицо вдругъ запылало румянцемъ.

— Проклятый даръ, проклятый даръ! Да разв онъ одинъ у меня! Мн дано много этихъ проклятыхъ даровъ!— прошепталъ онъ, припомнивъ только что случившееся въ его жизни событіе.

Онъ бжалъ сюда именно затмъ, чтобы забыть это событіе, чтобы утомить себя физически и заглушить усталостью то, что взволновало его юношескую душу.

Послдній годъ былъ для него счастливымъ годомъ. Онъ началъ длаться уже не провинціальною извстностью, а столичной. Его имя повторялось въ кружкахъ любителей музыки, ему пророчили въ будущемъ славу, его наперерывъ приглашали на разные концерты и въ музыкальныя собранія. Успхи начинали его опьянять, и онъ гнался за ними, сіяя гордостью и радостью, когда его окружала рукоплещущая толпа, когда люди наперерывъ старались услужить ему, завербовать его въ число своихъ знакомыхъ. Онъ жадно ловилъ шопотъ одобренія, онъ волновался, слыша похвалы своему таланту, своей красот. Красот? Да, о ней ему говорили съ дтства, ею восхищались уже въ то время, когда онъ не понималъ, чему удивляются эти люди, мужчины и женщины, осматривая его, какъ какое-то чудо. Теперь онъ сознавалъ, что на немъ все чаще и чаще останавливаются женскіе взгляды съ какимъ-то страннымъ смущавшимъ его выраженіемъ, и онъ невольно опускалъ глаза. Но, тмъ не мене, онъ заботился о фасон своихъ бархатныхъ пиджаковъ, о близн своихъ откидныхъ воротничковъ, о красот бантовъ блыхъ галстуковъ. Онъ хотлъ быть красивымъ, изящнымъ, ловкимъ. И онъ былъ такимъ. Это признавали вс и въ особенности женщины. Иногда, среди массы рукопожатій, онъ ощущалъ какія-то страстныя рукопожатія женскихъ рукъ и, поднимая глаза, видлъ передъ собой лица, опять и опять смущавшія его страстными взглядами. Наконецъ, онъ помнитъ вечеръ: одна молодая женщина, нарядная, прекрасная, вся пропитанная ароматомъ фіалокъ, предложила ему довезти его съ концерта домой въ своеей карет. У него разгорлось теперь лицо отъ этого воспоминанія, губы сдлались сухи, ему стало жутко и сладко. Въ воображеніи же все ярче и ярче рисовалась картина первыхъ женскихъ поцлуевъ, ласкъ, страстныхъ признаній. Въ немъ, почти еще ребенк, никогда даже еще не мечтавшемъ о любви, вызвали сладострастныя чувства, пробудили животные инстинкты, научили его разврату. Онъ былъ тогда похожъ на пьянаго, на обезумвшаго человка, онъ весь горлъ, какъ въ огн, и въ то же время онъ чувствовалъ такое безконечное блаженство. Страстный по натур, отдавшійся съ болзненнымъ увлеченіемъ музык, онъ теперь нашелъ новый источникъ удовлетворенія своей страсти и жадно припалъ къ этому источнику. Весь еще полный этого блаженства, сіяющій и радостный, вернулся онъ домой и бросился въ комнату, гд онъ жилъ съ братомъ. Ему хотлось и плакать, и смяться, и сжать въ своихъ объятіяхъ брата съ крикомъ:

— Германъ, Германъ, какъ я счастливъ!

Онъ шумно распахнулъ дверь и увидалъ брата полулежащаго на кресл съ закрытыми глазами, съ помертвлымъ лицомъ, съ похолодвшими руками. На стол лежалъ платокъ съ пятнами крови, около кресла на полу были кровавыя пятна.

— Германъ, Германъ, что съ тобой?— крикнулъ Франсуа, блдный, какъ полотно.— Ты раненъ?

— Воды!— слабо проговорилъ братъ.

Франсуа быстро принесъ воды.

— Не волнуйся… Это ничего… Пошла кровь горломъ, сдлалось дурно… Это пустяки!— шепталъ братъ Германъ, глотая воду.

Онъ силился улыбнуться.

— Господи, какой я негодяй! Ты изъ-за меня убиваешь себя работой, а я… а я…

Франсуа смолкъ и порывисто припалъ къ рук брата губами.

— Что ты, голубчикъ!— заволновался братъ.

— Прости меня, прости, что я такой эгоистъ!— страстно говорилъ юноша.— Вотъ я проклиналъ отца и мать, что они эксплоатируютъ меня, а я самъ… Разв я не высасываю твою кровь, не убиваю тебя…

— Франсуа!

— Нтъ, нтъ, будь проклятъ этотъ даръ!.. Къ чорту музыку, къ чорту все, ненужное никому!

Брать Германъ сжалъ руку Франсуа и съ мягкой улыбкой проговорилъ ему:

— Дитя, ты самъ не знаешь, что ты говоришь… Въ мір все такъ и должно идти:, тысячи мелкихъ эгоистовъ стараются эксплоатировать всякую чужую силу и тысячи честныхъ тружениковъ должны погибнуть въ труд, чтобы спасти и воспитать одного генія…

Франсуа широко открылъ глаза, и ему стало точно жутко, точно холодно? Неужели братъ убжденъ въ истин этихъ взглядовъ. Неужели именно такъ устроенъ міръ? Нтъ, не можетъ быть, у брата такъ, какъ-то случайно, сорвались съ языка эти фразы. Но вотъ ему вспоминаются дни, когда братъ былъ боленъ и почти не выходилъ изъ дома, Франсуа проводилъ все время около его постели, и больной говорилъ съ нимъ, нердко возвращаясь къ той же тем. Когда Франсуа сознался ему въ томъ, что съ нимъ случилось, братъ Германъ замтилъ:

— Та же эксплоатація чужихъ силъ, чужихъ способностей, чужихъ дарованій. Только ты береги себя. Такихъ женщинъ найдется много. Имъ нужны твои ласки, потому что ты молодъ, здоровъ, красивъ собою. Имъ нтъ и дла до того, что на нихъ ты можешь растратить все, и здоровье, и молодость, и талантъ. Не мало геніевъ погибло этимъ путемъ…

Потомъ онъ сталъ развивать цлую теорію этой эксплоатаціи людьми чужой силы, въ какомъ бы вид она ни проявлялась. Лемы эксплоатировали красоту и правильное тлосложеніе Франсуа. Художники тоже эксплоатировали въ этомъ отношеніи ребенка, не справляясь, не устаетъ ли онъ, не зябнетъ ли на ихъ сеансахъ, не вредитъ ли это его развитію, не отнимаетъ ли времени у ученья. Потомъ у мальчика явились музыкальныя: способности, и вс, кто могъ, на свой ладъ, стали эксплоатировать эти способности, не заботясь объ ихъ развитіи и усовершенствованіи, если же объ этомъ и заботились, то только во имя большихъ барышей. Потомъ юноша подросъ красавцемъ, и нашлась уже женщина, воспользовавшаяся его красотой, хотя онъ былъ чуть не мальчикъ. Что ей за дло до послдствій этого для него, ей хотлось насладиться прелестью первыхъ страстныхъ поцлуевъ неопытнаго юноши, вотъ и все. И на каждомъ шагу встрчается то же. Сотни и тысячи женщинъ губятъ юношей, потому что эти юноши красивы. Сотни и тысячи мужчинъ длаютъ то же относительно женщинъ. Эта эксплоатація чужихъ силъ во имя эгоистическихъ стремленій повторяется во всхъ видахъ, во всхъ сферахъ. Съ другой же стороны, никакія геніальныя способности не могутъ развиться, если для генія не принесутъ сотенъ жертвъ простые малодаровитые труженики, чернорабочіе. Что вышло бы изъ способностей Франсуа, если бы онъ бгалъ въ школу и на уроки, длалъ бы черную работу и терплъ бы лишенія, не имлъ бы учителей и не имлъ бы возможности въ будущемъ кончить свое образованіе за границей? Простой самоучка-музыкантъ, человкъ съ большими способностями и съ полнымъ отсутствіемъ музыкальныхъ знаній, техники, развитія. Братъ Германъ принесъ ему въ жертву себя, но не онъ одинъ долженъ ему принести себя въ жертву. Тысячи тружениковъ должны работать въ пот лица, чтобы онъ, Франсуа, могъ собрать на концерт деньги въ свою пользу и продолжать свое музыкальное развитіе, не занимаясь чернымъ трудомъ.

— Да, тысячи людей эксплоатируютъ силу, и эта сила эксплоатируетъ, въ свою очередь, тысячи людей. Это вчный законъ природы!— говорилъ Германъ.— Я много объ этомъ думалъ, я пришелъ къ убжденію, что этотъ законъ господствуетъ везд и во всемъ, что иначе не можетъ и быть..

Эти слова, эти мысли молотомъ стучали въ голов Франсуа.

Неужели братъ правъ? Неужели таковы законы природы? Вотъ она, эта природа, вчно живая, вчно обновляющаяся, никогда не умирающая. Какъ благодатно дышитъ она ему въ лицо свжимъ, ароматнымъ воздухомъ. Какой гармоніей она услаждаетъ его слухъ. Нтъ, не могут быть у нея такіе страшные законы. Эти законы выдумали люди. Можно жить иначе, не эксплоатируя другихъ, не позволяя эксплоатировать себя. Онъ хотлъ врить въ это и врилъ въ эту минуту. Онъ станетъ самъ давать уроки, чтобы не жить на счетъ брата, изнемогающаго подъ бременемъ труда за двоихъ. Ему будутъ платить хорошія деньги. Въ то же время онъ будетъ продолжать свое образованіе, свое развитіе. Онъ чувствуетъ, что онъ сила, и онъ будетъ этой силой, сдлается ею, не тяготя никого. Онъ скопитъ деньги и подетъ за границу кончать образованіе и захватитъ съ собой брата. Да, непремнно захватитъ его, чтобы поправить, залчить его недуги, пріобртенные имъ ради него. Его ждетъ слава, счастье, рукоплесканія и поклоненіе толпы. Вотъ ярко освщенная зала, въ ней собрались лучшіе представители цивилизованнаго міра, вс они ждутъ только его выхода, онъ выходитъ и стономъ стоятъ въ зал рукоплесканія и крики, къ его ногамъ летятъ лавровые внки и цвты. Онъсладко улыбался, видя этотъ радужный сонъ. Его грудь дышала ровно и спокойно. Молодость и природа сдлали свое дло и разогнали мрачныя думы, успокоили разстроенные нервы…

— Чортъ возьми! Комары спать помшали! Всего искусали подлецы!— послышалось вдругъ надъ его ухомъ.

Онъ лниво открылъ глаза. Его юный товарищъ уже сидлъ и съ ожесточеніемъ скребъ ногтями лицо и руки. Франсуа тоже поднялся и сталъ протирать глаза, точно не сознавая, какъ онъ очутился прямо изъ блестящаго зала здсь въ лсу.

— И муравьевъ здсь сколько, страсть!— продолжалъ товарищъ.— Вонъ сколько передавилъ ихъ,— указалъ онъ прутикомъ на сухую почву.— Къ платью даже пристали. Тоже хорошее мсто выбрали. Чуть не на муравейник улеглись…

Франсуа совсмъ очнулся и поднялся съ земли во весь ростъ. Его взглядъ какъ-то невольно упалъ на примятое имъ мсто на земл. Все, что передумалось имъ въ послдніе дни, воскресло снова. Въ голов опять, какъ молотъ, стучала мысль, что въ мір дйствительно одни эксплоатируютъ въ свою пользу силу, а эта сила, въ свою очередь, эксплоатируетъ другихъ, что если комары высасываютъ кровь изъ человка, то онъ въ свою очередь ради своихъ удобствъ на каждомъ шагу давитъ и душитъ другія живыя созданія, какихъ-нибудь несчастныхъ муравьевъ. Это законъ природы. Легко успокаивать себя сознаніемъ, что иначе не можетъ быть, что этого закона нельзя измнить. Но какъ примириться съ мыслью, что нужно высосать послднюю каплю крови изъ любимаго брата, чтобы сдлаться геніальнымъ артистомъ?

Товарищъ весело напомнилъ ему, что пора идти въ обратный путь, и предложилъ предварительно выкупаться. Они стали спускаться по извилистой и неровной песчаной дорог, проложенной въ лсу по направленію къ большому озеру. Молодой спутникъ Франсуа шелъ тихо и задумчиво. Они дошли до озера, раздлись и бросились въ воду. Кругомъ не было ни души, зеркальная поверхность озера, окруженнаго темнозеленымъ внцомъ лса, была невозмутима, ихъ голоса, всплески ихъ рукъ и ногъ отдавались какъ-то гулко въ прозрачномъ воздух и полномъ затишь. Франсуа мрно плылъ, сильно подвигаясь впередъ. Въ его горячей, вчно работавшей голов пронеслась мысль, что вотъ стоитъ отплыть подальше, не хватитъ больше силъ, судороги сведутъ ноги, пойдешь ко дну и конецъ всмъ сомнніямъ, всмъ вопросамъ. Да, достаточно двухъ-трехъ минутъ и все кончится. Онъ инстинктивно попробовалъ достать ногами до дна и вдругъ ушелъ съ головой въ воду. Черезъ мгновенье онъ былъ уже снова на поверхности воды и весь блдный, охваченный ужасомъ, брызгая торопливо руками и ногами, спшилъ доплыть до берега. Была минута, когда ему показалось, что онъ не доплыветъ, никакъ не доплыветъ, ему казалось, что его руки и ноги перестаютъ уже повиноваться ему, онъ сталъ длать страшныя усилія, чтобы не утонуть, готовый крикнуть о помощи.

— Фу, чуть не утонулъ!— отрывисто въ волненіи проговорилъ онъ, выскочивъ изъ воды и съ трудомъ переводя духъ.

Его всего охватила страстная жажда жить — жить, во что бы то ни стало.

— Ты не балуй, здсь глубоко! Пропадешь ни за грошъ!— крикнулъ онъ товарищу, не одваясь, присвъ на берегу и отдыхая на песк, залитый лучами солнца.

— Ты совсмъ ребенокъ, Франсуа, потому ты и мечтаешь объ урокахъ, о томъ, что ты наживешь ими деньги,— говорилъ Германъ, слушая планы Франсуа, возвратившагося домой.— Правда, твоей игрой восхищаются многіе, но въ учителя тебя не возьметъ еще никто, или возьмутъ т, кто платитъ за уроки гроши. Ты слишкомъ молодъ для роли учителя.

— А вотъ увидимъ,— отвтилъ Франсуа.

— Кром того, уроки отнимутъ много времени, а теб нужно учиться и учиться самому. Что ты покуда? Въ сущности, ты вдь еще очень неопытный виртуозъ. Тобой восхищаются, потому что ты играешь замчательно хорошо для своихъ лтъ и для своихъ познаній. Кром того, ты подкупаешь наружностью. За нее прощаютъ многое… Но если ты будешь такъ же играть въ двадцать пять, въ тридцать лтъ — тебя заслонятъ сотни, тысячи другихъ музыкантовъ.

— Я же не перестану учиться.

— Полно! Поврь мн, кто началъ учить, тотъ пересталъ учиться.

— Это тоже законъ природы?— шутливо спросилъ Франсуа.

— Да, общая участь людей… Ты знаешь, я даже противъ концертовъ, противъ публичной игры въ твои годы… Эти дешевые успхи кружатъ голову и приводятъ къ убжденію, что ты сдлалъ все, что теб больше не къ чему стремиться… Если бы у тебя были дюжинныя способности, я ничего не имлъ бы ни противъ уроковъ, ни противъ концертовъ, а изъ тебя можетъ выйти не простой салонный виртуозъ, но артистъ въ полномъ смысл этого слова. Для этого же нужно знать многое…

Германъ сталъ развивать передъ братомъ свой взглядъ на настоящаго музыканта-художника. Тутъ мало знать теорію и практику музыкальнаго искусства, тутъ нужно и общее образованіе, знаніе исторіи и не только исторіи музыки, но всеобщей исторіи, тутъ нужно знаніе взглядовъ на искусство извстныхъ критиковъ, тутъ нужна чисто литературная подготовка, потому что музыкантъ долженъ быть знакомъ и съ поэзіей.

— Быть только виртуозомъ,— говорилъ онъ:— это съ одной стороны жить только для сегодняшняго дня и жить безъ увренности въ завтрашній день. Кто теб поручится, что твоя рука всегда будетъ такъ же врна, какъ теперь, что какая-нибудь случайность не парализуетъ твоей силы? И не сведется ли на простое ремесло твое искусство, когда ты будешь только выразителемъ чужихъ идей, чужихъ чувствъ? Не явится ли у тебя мучительное желаніе выразить свою мысль, сказать свое слово? Не будетъ ли эта мысль лишена глубины, не будетъ ли это слово лишено выразительности, если ты будешь мало или односторонне подготовленъ?

Онъ усмхнулся своею добродушной, мягкой улыбкой.

— Впрочемъ, что же я тебя убждаю,— сказалъ онъ.— Если ты точно артистъ въ душ, ты и мсяца не выдержишь, чтобы не стремиться все дальше и дальше и чтобъ не отказаться отъ уроковъ.

— Когда безъ нихъ нельзя обойтись?

— Да, даже и тогда… Они теб покажутся хуже каторги, хуже пытки, и ты скоре будешь голодать и учиться, чмъ учить изъ-за куска хлба.

Франсуа нахмурилъ брови.

— Учатъ азбук простые смертные,— сказалъ Германъ:— это наше дло, это черное дло…

По лицу брата Германа опять скользнула добродушная усмшка.

— И жаль мн того ученика, котораго ты будешь учить.

— Это почему?

— Ты его въ конц концовъ побьешь.

— Что ты выдумываешь! У тебя все какіе-то особенные законы природы и предвзятыя ршенія!

— Это врно, мой милый, и я вовсе не упрекну тебя за это. Это очень естественно. Онъ будетъ терзать твой слухъ диссонансами, тебя будетъ бсить его непонятливость, теб захочется, чтобы онъ сразу сдлался такимъ же артистомъ, какъ ты, могъ быстрыми шагами идти съ тобою все дальше и дальше. Если же этого не случится, если ты мало-по-малу пріучишься быть терпливымъ, втянешься въ это дло и сдлаешься, наконецъ, ремесленникомъ, такъ какъ настоящій учитель долженъ быть простымъ ремесленникомъ, то горе, теб! Ты перестанешь быть тмъ, что ты есть или чмъ ты можешь быть. Теб, можетъ-быть, покажется страннымъ, что я теб скажу, но это истина. Я вотъ уже нсколько лтъ читаю корректуру и, каждый день просматривая безграмотный наборъ и безграмотныя рукописи, я: иногда становлюсь втупикъ, какъ правильно написать то или другое слово. Провряя массы ученическихъ задачъ по математик, я на сотой задач начинаю не сразу усматривать ошибки и соображать, какой нужно подвести итогъ. Сдлавшись ремесленникомъ, учителемъ, ты потеряешь частицу тонкости слуха и быстроты его, если можно такъ выразиться.

Но Франсуа все-таки не отказался отъ своего нлаяа и взялъ первый попавшійся урокъ.

Возвратившись домой уже со второго урока, онъ назвалъ своего ученика тупицей. Посл третьяго урока онъ говорилъ, что ему дали учить какого-то идіота. На четвертомъ урок онъ такъ затопалъ на ученика ногами, что тотъ разревлся. Франсуа самъ бсился на себя, но переломить себя, сдержаться отъ вспышекъ не могъ. Но этого мало было. Онъ самъ сознавалъ, что онъ слишкомъ торопится впередъ, слишкомъ нетерпливо подгоняетъ ученика, еще не усвоившаго ничего основательно. Это удивляло даже его самого, такъ какъ онъ самъ, изучая что-нибудь, выказывалъ необыкновенное терпніе, настойчивость. и упорство, не отступая ни передъ какими трудностями, пока не одолвалъ ихъ. Онъ могъ сотни разъ повторять одно и. то же, пока не добивался до виртуозной передачи труднаго пассажа. Занимаясь же съ ученикомъ, онъ не столько заботился о томъ, чтобы тотъ основательно изучилъ извстное правило, сколько о томъ, чтобы тотъ прошелъ эту часть музыкальной азбуки. Сначала онъ еще говорилъ дома объ ученик, потомъ, когда братъ спрашивалъ у него, что длаетъ его ученикъ, онъ отвчалъ коротко и презрительно:

— Ничего, пилитъ себ!

Онъ чувствовалъ, что онъ ненавидитъ этого ученика, какъ личнаго врага. Ему точно доставляло удовольствіе, наслажденіе возможность доказать этому врагу его бездарность, его тупость. Наконецъ, брату Герману показалось нсколько страннымъ, что Франсуа совсмъ пересталъ упоминать объ ученик и, повидимому, даже не всегда ходилъ на урокъ.

Германъ спросилъ его, что подлываетъ его ученикъ.

— Я вздулъ подлеца смычкомъ по голов и ушелъ,— отвтилъ Франсуа.

Братъ усмхнулся.

— И отлично сдлалъ,— сказалъ онъ.

Франсуа немного изумился.

— Я говорилъ теб, что ты слишкомъ артистъ,— чтобы быть учителемъ,— отвтилъ Германъ:— да и изъ этого мальчишки, вроятно, ничего бы не вышло.

— Почему ты такъ думаешь?

— А вотъ, помнишь, когда тебя въ первый разъ прибилъ твой учитель, ты проплакалъ всю ночь и повторялъ только одну фразу: ‘теперь онъ не станетъ меня больше учить!’ Если бы онъ точно не пришелъ на слдующій урокъ, ты побжалъ бы самъ просить его со слезами продолжать ученье. Я тогда же ршилъ, что музыка твое истинное призваніе. Только оно побуждаетъ человка переносить все и жертвовать всмъ. А твой ученикъ, вроятно, только радуется, что отдлался отъ колотушекъ…

Такъ окончились попытки Франсуа давать уроки, но онъ не отказался отъ мысли участвовать въ концертахъ и въ музыкальныхъ вечерахъ. Напротивъ того, онъ не пропускалъ ни одного, подобнаго случая. Цль была одна: нажить деньги, деньги и деньги. Онъ торговался, какъ маклакъ, онъ пряталъ эти деньги, какъ скряга, онъ грызся изъ-за нихъ съ отцомъ и матерью, какъ грызется собака, отстаивая передъ другими псами попавшую ей въ лапы кость. Что онъ умлъ быть кулакомъ, тутъ не было ничего удивительнаго: онъ былъ вскормленъ и вспоенъ своими отцомъ и матерью, удивительне было то, что онъ показалъ не юношескую силу характера, не тратя лишняго гроша, лишая себя часто необходимаго. Вечеромъ, когда онъ ложился спать, онъ мысленно считалъ свои капиталы, и съ свтлой улыбкой думалъ: ‘и я, и братъ скоро удемъ за границу, я тамъ закончу образованіе, онъ снова воскреснетъ, мы будемъ счастливы’. Иногда онъ приходилъ въ такой восторгъ, что начиналъ горячо цловать полуспящаго брата, шепча ему:

— Погоди, мы будемъ счастливы!

Братъ добродушно улыбался, но онъ сильно кашлялъ.

VI.

Франсуа казалось, что у него все еще мало денегъ для путешествія. День отъзда онъ все еще отдалялъ, желая ухать съ боле достаточными средствами, хотя, повидимому, онъ могъ ухать хоть на слдующій день, такъ какъ онъ даже списался съ разными тетками и дядями, живущими за границею. Въ Италіи, во Франціи, везд онъ и его братъ могли на первое время найти если не даровой, то дешевый пріютъ. Герману становилось все хуже и хуже. Наконецъ Германъ не выдержалъ и сказалъ Франсуа:

— Нтъ, довольно ждать, торопись ухать… Мои дни сочтены, а твоя жизнь впереди. Не удешь при моей жизни, посл будетъ трудне вырваться изъ этого ада… У тебя много страстности, но у тебя нтъ силы воли, твердости характера. Когда теб станутъ противоречить, ты можешь убить другихъ и себя, но твердо поставить на своемъ не сумешь. Теб нужно ухать отсюда до моей смерти…

— Германъ, голубчикъ, что ты говоришь?— воскликнулъ Франсуа.— Разв я могу оставить тебя? Разв я допущу тебя умереть? Ты еще будешь жить…

Германъ улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, но торопись… Здсь боле нельзя оставаться… Безъ меня они опутаютъ тебя стями.

— Ну, этого-то не будетъ… не удастся сдлать…

— Ребенокъ! Разв ты можешь предвидть все, на что они способны… Если ты не послушаешь ихъ, они найдутъ кого-нибудь, кого ты послушаешь.

— Найдутъ? Кого?

— Разв мало женщинъ!.. Нтъ, узжай скоре!..

— Ну, хорошо! Кое-что у меня сколочено, свтъ не клиномъ сошелся, да намъ и хватитъ на первое время… Я списался съ тетушкой Мари въ Париж… Дядя Антоніо пишетъ, что намъ всегда готово даровое помщеніе въ монастыр…

Германъ съ улыбкой замтилъ:

— Извстно, на земл нтъ такого уголка, гд бы у Лемовъ не было родныхъ или друзей… Черезъ однхъ кокотокъ со всмъ міромъ перероднились…

Потомъ онъ серьезно прибавилъ:

— Но для тебя это счастье… Артистъ безъ знакомствъ и связей гибнетъ…

О себ онъ только думалъ: ‘мои же дни уже сочтены’.

Франсуа сталъ собираться въ дорогу, все-таки вполн не сознавая, какъ опасно положеніе Германа. Нсколько лтъ тотъ выносилъ пытки, оберегая его, и заговорилъ объ отъзд, когда у него самого не стало силъ. Только посл, только отрывочно узналъ Франсуа, что длалось дома въ эти годы. Въ эти годы Германъ былъ неусыпнымъ стражемъ спокойствія Франсуа. Онъ былъ громоотводомъ, отводившимъ отъ него удары семейныхъ грозъ. Каждый разъ, выдержавъ битву съ отцомъ и съ матерью за то, что Франсуа мало даетъ денегъ, что онъ не хочетъ искать мста въ театр, что онъ хочетъ хать за-границу, Германъ думалъ:

‘Если бы онъ вынесъ половину этихъ бурь, онъ не могъ бы учиться спокойно’.

Потомъ ему приходило въ голову:

— Если бы онъ зналъ, что я выношу за него, онъ давно разбилъ бы свою скрипку, бросилъ бы свое фортепіано и не учился бы больше, чтобъ спасти меня отъ этихъ сценъ.

Иногда ему приходила въ голову мысль уговорить брата хать за границу безъ него, но тотчасъ же онъ ршалъ, что братъ одинъ не подетъ.

— Если бы я хоть притвориться могъ здоровымъ, а такъ: онъ не оставитъ меня.

Онъ ршился заговорить объ отъзд только тогда, когда онъ почувствовалъ въ груди смерть.

— Все равно, дорого я не обойдусь ему теперь, не буду долго тяготить его, а тамъ хоть умру спокойно, не вида домашнихъ сценъ и зная, что онъ свободенъ…

Братья ршились хать въ Италію, захавъ сперва на недльку въ Парижъ. Франсуа непремнно хотлъ взглянуть на эту столицу Европы. Потомъ братья должны были пробраться въ Римъ. Тамъ Франсуа могъ учиться, а Германъ поправить здоровье. Дядя Антоніо писалъ имъ, что отъ его монастыря до Рима рукой подать. Въ этомъ монастыр ршено было провести года полтора, чтобы поправить здоровье Германа.

‘Я тамъ умру’,— мысленно ршилъ Германъ.

Узжая изъ Петербурга, оба брата были полны надеждъ: одинъ надялся на жизнь, другой — на смерть.

Въ Берлин Герману сдлалось такъ худо, что пришлось позвать доктора.

— Вы куда дете?— спрашивалъ у Франсуа докторъ, приглашенный имъ къ Герману.

— Въ Парижъ,— отвтилъ Франсуа.— На недлю, на дв… У насъ тамъ родные есть…

— Но вашъ братъ тамъ не поправится,— сказалъ докторъ.

Франсуа посмотрлъ на него, точно онъ не понялъ его.

— Мы вдь недолго тамъ пробудемъ,— сказалъ онъ.

— Все равно, это гибельно повліяетъ на него,— отвтилъ докторъ.

— Вы находите его болзнь опасной?

— О, очень, очень серьезной…

Франсуа поблднлъ.

— Можетъ-быть, югъ Италіи могъ бы еще помочь,— сказалъ-докторъ.

— Можетъ-быть, можетъ-быть! Значитъ, вы не надетесь даже, что онъ и тамъ поправится?

— Я не знаю… вс зависитъ отъ организма… Но онъ очень опасно боленъ…

Впервые Франсуа понялъ, что братъ смертельно боленъ. По его тылу пробжала дрожь. Вдь это все изъ-за него. Не будь его — братъ жилъ бы спокойно, счастливо, не изнемогая отъ усталости, Онъ не измучилъ бы себя и тогда, если бы онъ, Франсуа, былъ обыкновеннымъ смертнымъ, если бы у него не было этого проклятаго дара! Онъ съ ненавистью взглянулъ на свою скрипку. Онъ ее разобьетъ въ куски, если братъ умретъ. Да нтъ, докторъ ошибается! Не можетъ быть, чтобы братъ былъ безнадежно боленъ. Надо скорй, скорй хагь въ Италію, употребить вс силы, чтобы спасти больного. У нихъ хватитъ средствъ прожить скромно годъ: наконецъ, въ монастыр, по словамъ дяди, ихъ пріютятъ даромъ. Ну, а тамъ братъ поправится, непремнно поправится…

Франсуа торопился, выхать изъ Берлина, и на другой же день посл отъзда, онъ-былъ обрадованъ происшедшей въ Герман перемной. Германъ вдругъ какъ будто повеселлъ.

— Странное дло,— сказалъ онъ Франсуа.— Я сегодня отлично уснулъ, и мн вдругъ сдлалось легче… Знаешь ли что: мн кажется, что я ошибался, предполагая, что у меня чахотка… Если бы это была чахотка, грудь не переставала бы болть, а теперь у меня нтъ никакой боли…

По его лицу скользнула свтлая улыбка.

— Какъ это странно все устроено на свт,— продолжалъ онъ тихо и задумчиво,— Недавно еще мн очень хотлось умереть, а теперь вотъ стало легче, и я чувствую, какъ мн дорога жизнь… И, знаешь, что я придумалъ: ты подешь куда-нибудь учиться — въ Парижъ, въ Римъ или въ Миланъ, а я останусь въ монастыр… Тамъ меня пріютятъ если не даромъ, то за дешевую плату… Ну, поправлюсь я, тогда соединимся вмст…

— Да ты точно, теперь чувствуешь себя хорошо?— спросилъ Франсуа, недоврчиво вглядываясь въ его исхудалое лицо.

— Отлично… Слабъ я, правда, очень, въ потъ все бросаетъ, но боли нтъ нигд… нигд…

У Франсуа тоже воскресла надежда. Онъ нетерпливо ждалъ той минуты, когда они додутъ до цли.. Германъ тоже постоянно заглядывалъ въ путеводитель и справлялся, сколько дней, сколько часовъ оставалось имъ хать. Наконецъ, они дохали до Рима, оставалось, сдлать только небольшой перездъ въ экипаж до монастыря.

— Не отдохнуть ли здсь денекъ?— спросилъ Франсуа.

— Зачмъ? Ты видишь, я совсмъ бодръ!— сказалъ Германъ и прибавилъ въ раздумьи:— Да, нуженъ былъ только душевный отдыхъ, чтобы все прошло… А я-то все думалъ о чахотк!.. И какъ это я могъ желать смерти, когда можно жить… и жить среди такой природы!

Онъ съ восторгомъ впивалъ теплый мягкій воздухъ…

— Вотъ и монастырь,— сказалъ онъ, смотря впередъ полупотухшими глазами.

Они подъхали къ старинному зданію монастыря. Франсуа выскочилъ изъ экипажа. Не прошло и пяти минутъ, какъ ихъ впустили за каменную ограду. Ихъ родственникъ, дйствительно, занималъ въ монастыр видное мсто. Это былъ не молодой, но здоровый и краснощекій монахъ съ кроткимъ выраженіемъ смиренія на лиц, съ чувственными чертами лица. Онъ уже ждалъ молодыхъ родственниковъ и любезно сказалъ, что имъ приготовлено помщеніе. Онъ встртилъ ихъ очень ласково и со вздохомъ сказалъ:

— Да, да, ваша мать почти на моихъ рукахъ выросла… Красавица была. Ахъ, какая красавица! Ты, Франсуа, очень похожъ на нее…

Чигири къ съ странной улыбкой потрепалъ Франсуа по щек, точно въ его голов прошло воспоминаніе, какъ онъ трепалъ по розовой щечк мать этого юноши.

— Совсмъ какъ она, совсмъ такой же,— шепталъ онъ и какъ-то особенно нжно поцловалъ юношу съ легкимъ вздохомъ.

Какой-то давно потухшій огонекъ снова на минуту вспыхнулъ въ глазахъ старика…

Онъ былъ французъ изъ Марселя, но говорилъ теперь на ломаномъ французскомъ язык, привыкнувъ давно къ итальянскому языку. Братья прошли въ отведенную имъ комнату. Германъ не переставалъ восхищаться воздухомъ, видами, данной имъ комнатой. Онъ только о томъ и говорилъ, что онъ теперь воскресъ, что онъ не понимаетъ, какъ онъ могъ желать смерти, какъ онъ страстно теперь хочетъ жить. И въ то же время онъ съ улыбкой замчалъ, успокаивая себя, что у него никогда и не было чахотки, что онъ просто утомленъ.

На слдующій же день Германъ сидлъ у открытаго окна, весь залитый и согртый яркимъ итальянскимъ солнцемъ. Онъ отдлъ съ полузакрытыми глазами, откинувъ голову на спинку кресла. Старикъ дядя зашелъ къ нимъ тотчасъ посл утренней службы и заговорилъ съ Франсуа, посматривая во время разговора на Германа. Тотъ продолжалъ дремать, повидимому, не слыша и не видя никого. Отецъ Антоніо обратился тихо къ Франсуа съ вопросомъ:

— Давно онъ такъ нездоровъ?

— О, давно… Ему теперь еще лучше…

Старикъ усмхнулся кроткой улыбкой.

— Я никакъ не думалъ, что онъ такъ опасенъ, когда читалъ его и твои письма…

— Но разв онъ опасно боленъ… Ему лучше…

— Я думаю, что исповдать и пріобщить его нужно сегодня же.

Франсуа вскочилъ въ испуг съ широко раскрытыми глазами.

— Тише!— остановилъ его мягкимъ движеніемъ дядя.— Ты можешь его испугать, и онъ умретъ внезапно….

Франсуа, весь блдный, весь похолодвшій, пробормоталъ:

— Да разв вы думаете, что онъ… Ему лучше…

Отецъ Антоніо, набожно поднявъ глаза къ небу, со вздохомъ проговорилъ:

— Мы такъ часто напутствуемъ умирающихъ, что знаемъ безошибочно, долго ли живутъ люди въ такомъ положеніи.

У Франсуа блеснули на глазахъ слезы.

— Но вдь онъ надется… онъ думаетъ, что онъ будетъ жить… Его убьетъ, если ему сказать объ исповди…

Дядя улыбнулся опять той же мягкою улыбкою.

— Мы скажемъ, что исповдываться и пріобщаться у насъ долженъ каждый, поселяющійся въ монастыр… Эта ложь не оскорбитъ Бога, такъ какъ она длается для спокойствія человка…

Потомъ онъ тихо подошелъ къ Герману. Германъ открылъ съ трудомъ глаза и, точно вздохнувъ глубокимъ вздохомъ, медленно прошепталъ:

— Какъ здсь хорошо!

Потомъ онъ глубже опустился въ кресла, его вки упали на глаза, голова опустилась на грудь, по тлу пробжала легкая дрожь. Въ эту минуту Франсуа хотлъ подойти къ брату. Дядя тихимъ движеніемъ руки остановилъ его, поднялъ къ синему, безоблачному небу глаза и тихо сталъ читать молитву объ успокоеніи души усопшаго…

ПРОКЛЯТЫЙ ДАРЪ

Дитя-Феноменъ, скрипачъ 10 лтъ.

Читайте также: