М. А. Осоргин
Проходящие мимо
ПРИМЕЧАНИЯ
Проходящие мимо
(1929, 10 ноября. No 3154)
Проходящие мимо, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1929
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Одни люди встречаются нам на жизненном пути, берут нас под руку — да так и идем, либо до перекрестка, а то и до самого конца: это — герои и героини нашего романа. А другие люди проходят мимо или обгоняют на боковой тропочке, ни локтем, ни взглядом не зацепивши.
Без первых не было бы у нас биографии, а зачем вторые — не знаю. Иной художник пишет картину, и все главное в ней понятно, а еще зачем-то поставлено близ угла красочное пятнышко, зачем — неизвестно, а нужно, с ним лучше. Это — как завитушка при подписи или как цветок в петличке серого пиджака.
Проходя мимо антикварной лавочки, видим за стеклом фарфоровые фигурки: пастушка, болванчик, музыкант, поп с крестьянской девушкой, мальчик делает в посудину детскую неприличность, барыня держит веер весь в дырочках, еще что-нибудь. Так и люди, мимо вас прошедшие, — никакой нет у них общей истории, и с нами не связаны ничем, а заметились случайно и по временам всплывают в памяти: покажутся и исчезнут.
Например — почтовый чиновник Нагорничных, которого я знал давно в провинции, и еще некоторые.
Нагорничных, Валентин Трифонович, был известен не только редкостной фамилией. Странных фамилий у нас было немало, был, например, газетный сотрудник Неузсихин, который так и подписывался под статьями, другие газеты ухмылялись и писали: ‘Скажите, пожалуйста, — писали, — даже г. Неузсихин не одобряет последних мероприятий правительства!’ Но господин Нагорничных, при совершенно невероятном росте (он был раз навсегда выше всех), имел на плечах маленькую круглую розовую голову с голубыми глазами и вечной улыбкой, очень приятной, и не заметить его было невозможно. Он служил на почте, но не у окошечка (пришлось бы ставить окошечко много повыше), а кем-то внутри, не на публике. На публике же он выступал с чтением стихов, потому считал себя самородком по части декламации.
И когда он читал стихи, то вытягивал свои губы в трубочку, точно сейчас засвистит, а вместо свиста говорил:
Украшают тебя добродэт-тели,
До которых другим далеко, —
И беру небеса во свидэт-тели —
Уважаю тебя глубоко!
Он считал это лучшими произведениями Некрасова. Но когда хотел (на бис) поразить и вызвать слезы, то сгонял с лица улыбку и тонким, но мощным голосом, вытаращив голубенькие глазные яблоки из их щелок, кидал с чувством:
Но не лучше ли, прежде чем брос-сим
Ей в лицо приговор р-р-роковой,
Подзовем-ка ее, да расспрос-с-сим…
И тут действительно рявкал:
Как (пауза!) дошла ты до жизни такой?
Очень большое производил впечатление. Главное — человек огромный, точно с потолка говорит. На афишках он именовался буквой ‘Н’ со звездочками, а не полностью. Но уж мы знали, если ‘Н’ со звездочками — значит господин Нагорничных.
Вот и все о нем: прошел и ушел.
Но тут попутно сейчас же вспоминается бас Ташентух из мехового магазина, солист.
В любительских концертах они выступали часто один за другим — и до чего же были непохожи! Бас Ташентух, несостоявшийся великий артист, был роста неудобного для мужчины, так, господину Нагорничных он приходился до грудобрюшной преграды. Правда, он надевал каблуки и причесывал волосы дыбом вверх, — но не помогало. И был он очень черен от волос, даже в бритом виде. Когда Же открывал рот для пения, то весь как-то исчезал, а рот оставался. Голос же у него был невероятно громкий и такой, что в груди не задерживался, а весь сразу выходил наружу, заполняя даже большую залу.
Незаметно работая по меховому делу, бас Ташентух сразу делался заметнейшей величиной, когда в город приезжал крупный музыкант, певец или же опера. Он тогда появлялся всюду с таким видом, что казалось, будто это он и приехал давать концерт. К нему обращались с расспросами и даже за скидочными билетами, и он все мог рассказать и все сделать. Очень уж он любил музыку и, я думаю, отлично ее знал. Если бы не неудобная наружность да не меховая помеха, он мог бы очень выдвинуться на музыкальном поприще. Так в провинции пропадают таланты!
Сам он выступал у нас главным образом с двумя любимыми ариями: Сусанина из ‘Жизни за царя’ и Гремина из ‘Евгения Онегина’, а на бис пел мельника из ‘Русалки’.
Нужно сказать, что Шаляпина тогда еще не было, а ведь это Шаляпин ввел, что Сусанин слова ‘Чуют правду’ цедит сквозь зубы, негромко и из глубины. Раньше же эти два первые слова певцы грохотали во все легкие. Бас Ташентух тоже так делал: сразу потрясал залу, так что казалось, что дальше и говорить не о чем. А он, дойдя до слов ‘про царя’, — дальше переходил в нежное мычанье, напирая на букву ‘у’:
Ту-у — взуйдешь — у — муя — у — зуря…
Взгляну-у-в лицу — у — у — твойу…
А как он пел слова: ‘В мой смертный час, в последний час’, — этого я просто не могу передать! Было в его голосе некоторое дребезжанье, единственный недостаток, и потому на слове ‘смертный’ зала раскалывалась пополам и было очень трудно сидеть на стуле, а с потолка падали чешуйки высохших белил.
В нашей газете1 рецензент, который подписывался под статьями о драме ‘Маска’, а под статьями об опере и концертах ‘Диэз’, писал:
— ‘Г. Ташентух, незаменяемый любимец публики, дал незабываемый образ Ивана Сусанина’.
Теперь, без всякой связи с предыдущими, расскажу еще о чете Акулишиных, тоже из нашего города.
Акулишин был нотариусом, человек почтенный, в городе всеми уважаемый, лет пятидесяти пяти. Со своей женой, Еленой Пахомовной, он разошелся по причинам мне неизвестным. Она, правда, выпивала, особенно любила рябиновую, но, кажется, начала выпивать уже после того, как они разошлись. Она была на вид, а, может быть, и действительно много его старше. И не жили они вместе уже лет пятнадцать.
Город наш маленький, не встречаться нельзя. Знакомые приглашали их порознь, чтобы не вышло неприятности, но на улице, особенно на главной, которой, куда ни иди, никак не минуешь, им приходилось часто встречаться.
Госпожа Акулишина была ядовитой женщиной — при всей своей бедности. Чем она жила — не умею сказать, то ли шила белье и платья, то ли имела от мужа какую-нибудь условленную пенсию. О нем она говорила всегда с крайним негодованием, называя его ‘выдающимся мерзавцем’. Это, однако, несправедливо и пристрастно, потому что нотариус был хорошим человеком, дурного о нем никто другой сказать не мог. Он же про нее разговаривать не любил, только презрительно фыркал: ‘а ну ее!’.
Но почему я о них рассказываю — это из-за обычной сценки при их случайных встречах на улице. Сотню раз они встретились — и сцена всегда была одна, точно они разучили ее нарочно для публики и, ввиду успеха, неизменно повторяли. И мы, хотя очень привыкли, а невольно останавливались и смотрели, как это происходит.
Увидав бывшую свою жену, нотариус Акулишин выпрямлялся, становился моложе и бодрее, поправлял галстук, застегивал пуговицы пальто и, поровнявшись с нею, приподымал вежливо шляпу и галантно спрашивал:
— Еще не изволили издохнуть?
На что она, так же любезно, с достойным поклоном, на ходу отвечала ему отчетливо и раздельно:
— Не хо-чу и не ум-ру!
И все это с достаточно приветливыми улыбками и громко, проходящих нисколько не стесняясь.
Иные у нас были на его стороне, другие на ее, а в общем все привыкли и к обоим Акулишиным относились хорошо и спокойно. Действительно — живут люди и никому жить не мешают, даже и друг другу. Что же до личных их не совсем правильных отношений — тут уж ничего не поделаешь,
Еще был у нас один человек, земский статистик2, который ходил боком. То есть, конечно, не совсем боком, а так казалось. Я думаю, что он просто ссиделся от постоянных занятий и, когда выходил, то совершенно расправиться не мог. Шел он всегда правым боком вперед, а под левой мышкой держал много книг. И вот почему-то казалось, что правая нога, вместе с калошей, у него побольше, а левая поменьше, н то же с руками. Может быть, это от перспективы, и называется, кажется, в ‘ракурсе’, хотя точно не знаю.
И вот, бывало, встретишься с ним так, что нужно, чтобы разойтись, посторониться, у нас тротуары на боковых улицах были деревянные, и иногда доски не хватало, проход оставался узкий. Казалось, ему бы, припривычке ходить боком, так и нужно остаться, чтобы занимать меньше места, а он, наоборот, именно тут как бы расправлялся, повертывался к вам либо всей грудью, либо всей спиной, смотря по тому, с которой стороны попадешь. И получалось неудобно.
После того, что я о нем рассказал, вы легко поймете, как мы удивились, узнавши, что этот человек, ходящий боком, написал книгу, и про книгу его пошел большой разговор не только у нас в городе (у нас-то меньше), а по столичным газетам. В первый же день, как я об этом узнал, я нарочно в начале пятого часа вышел на улицу, которая вела к Земской управе и по которой он всегда возвращался домой. Меня заинтересовало, неужели он и сейчас, так прославившись, пойдет боком?
Сразу издали увидал: идет! И идет, как всегда — правое плечо вперед. Судьбе же было угодно, чтобы мы как раз столкнулись на трудном и узком месте, так , что я мог очень близко его рассмотреть. Когда он ко мне повернулся, то я увидал над плохой белокурой бородкой и обыкновенным носом — очень красивые и очень грустные глаза. От славы — ничего: ни гордости, ни радостного выраженья! Меня это, признаюсь, очень поразило. С тех пор я стал думать, что известность сладости не дает, и перестал к ней стремиться, хотя шел в гимназии третьим учеником (первым был заика, а вторым сын городского головы).
Прибавлю, что впоследствии, как я узнал, этот боковой человек был в нашем городе во главе революции. Вот уж нельзя было предположить! Где он сейчас — ничего не знаю.
Можно было, напрягши память, рассказать и еще о многих людях, в жизни прошедших мимо, прямо ли, боком ли, но отлично от других, оставив в памяти след. Насейчас будет пока и об этих.
1 Имеются в виду ‘Пермские губернские ведомости’.
2 Возможно, это был статистик Пермского земства Дмитрий Михайлович Бобылев (1869—1930-е гг.), постоянный автор статистических сборников пермского края, признанных образцовыми в России.