Г. И. Успенский
Г. И. Успенский
ПРОГУЛКА
ПРОГУЛКА
I
II
III
——
Прогулка, Успенский Глеб Иванович, Год: 1871
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах
Том 2. Разоренье. Очерки и рассказы
М., ГИХЛ, 1955
Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
Подготовка текста Н. И. Пруцкова
Примечания М. И. Дикман
‘…До сведения моего дошло, что в подгороднем селении Емельянове, на постоялом дворе, арендуемом —ским мещанином Гаврилою Кашиным, производится незаконная продажа питей… почему, почтительнейше уведомляя ваше высокоблагородие, поручаю вам произвести дознание…’
— Что это? Опять в деревню? — проговорила весьма изящная молодая дама, заглядывая через плечо тоже весьма молодого мужа, читавшего только что присланную со сторожем бумагу.
— Да!..
— Вот тебе вместо прогулки! Погода прекрасная… далеко это?
— Версты две-три.
— Тебе надо пройтись… Ты засиделся… Что это ты читал?
— Последнюю книжку журнала. Попалась преинтересная статья, не мог оторваться.
— Ты пройдись, прогуляйся, — перебирая страницы журнала, говорила молодая супруга. — Ах, Тургенев! Что тут его?.. Как мило… непременно прочту!.. Из народного быта?.. Прелесть…
— Десятский дома? — перебил молодой супруг, отдыхая после интересной статьи на кушетке. — Надо расспросить, кто такой этот Гаврило Кашин…
— Он там в кухне! ‘Из Гейне’… Это что? — продолжала рыться в книге супруга: — ‘Песня о рубашке’.
Она вздохнула и произнесла как бы в раздумье:
— Тебе нужно оштрафовать его?
— Кого? — с некоторым нетерпением произнес муж, не видя в мыслях супруги достаточной последовательности… — Кого его?
— Мужика…
— Разумеется, оштрафовать!
Чтобы не раздражать супруга, молодая дама прибавила:
— По крайней мере отдохнешь!
На следующий день муж собрался на прогулку, которую предположено было совершить пешком. Часов в двенадцать дня он стоял среди двора с сумкой через плечо и шарил по карманам — все ли захватил.
— Да! — сказал он, обратившись к жене, стоявшей на крыльце, — пожалуйста, не отдавай Иванову газет. Непременно затащат!.. Судебные уставы положили?
— Я положила в портфель…. Это с золотым обрезом?
— Да… где они?.. Положила ли?..
— Посмотри в портфель, — кажется, положила!
— То-то, кажется!.. как это ты…
Десятский, сопутствовавший в прогулке, держал портфель подмышкой. Посмотрели — нашли.
— Здесь! — успокоившись, произнес супруг. — Ну, все, кажется. Папиросы?
— Тут, — оказал десятский,
— Ну, все… Прощай! Не скучай… там у меня есть ‘Один в поле — не воин’ — превосходная штука: читай… Шпильгагена. Палку надо взять — тут воров много…
— Тут воров страсть! — сказал десятский.
Пока ходили за палкой, к путешественникам подошел молодой человек, исключенный из семинарии ритор, проживавший на том же дворе в нищете и в постоянном поругании со стороны родственников.
— Иван Петрович, — сказал он, — позвольте мне с вами пройтись?
— Сделайте одолжение!
Ритор поблагодарил, сняв картуз. Скоро была принесена палка, и через полчаса общество все было в поле. Был жаркий летний день. В поле тишина. Ритор шел с десятским, который рассказывал ему про воров.
— Отчего это? — спрашивал ритор.
— Бедность, что будешь делать… Баб с молоком — и то останавливают.
Ритор задумался. Прогуливающийся чиновник наслаждался природой и соображал план — как накрыть Гаврилу Кашина на месте, в самый момент незаконной продажи.
— Иван Петрович, — проговорил ритор: — я с вами хотел потолковать об одном деле.
— Что прикажете?
— Да что — смерть моя… Я просто умираю с тоски, да и есть нечего… Не можете ли вы мне похлопотать через знакомых местечка?
— Какого же местечка?
— Я бы желал учительского… Это мне более по душе. Я знаю, что не даром возьму деньги: я люблю это дело…
— Я готов.
— Посмотрите — какое невежество, какая тьма кромешная! Неужели уж я тут хоть столько не сделаю, хоть на волос? Надо же когда-нибудь серьезно отнестись…
— Разумеется! — проговорил с одушевлением чиновник.
— Ведь сердце разрывается. Я знаю народ, я готов работать без жалованья, лишь бы не умереть с голода,— нужно пробуждать в народе хорошие качества… Они есть…
Ритор воодушевился и на все излияния своей души получал со стороны прогуливающегося чиновника самые сочувственные слова.
‘Что за человек! — думал ритор. — Есть люди! Есть!..’ Во время этого благороднейшего разговора они подошли к кабаку, стоявшему на полдороге им.
— Здесь надо расспросить, — проговорил чиновник, окончив какую-то благороднейшую фразу: — они ведь прячутся, канальи… Ты, — прибавил он, обратившись к десятскому, — не входи с портфелем-то!.. останься тут!
Ритор несколько изумился, но, сообразив, что пред ним благороднейший человек, тотчас же и успокоился. В кабаке за стойкой сидела молодая женщина и дремала. Маленькая каморка была оклеена разношерстными лоскутками обоев, между стойкой и стеной стояли бочки вина, в воздухе пахло водкой и носились мухи.
— Здравствуйте! — ласково оказал чиновник.
Хозяйка тоже ответила ласково.
— Пиво есть у вас?
— Есть, да нехорошо.
— По крайней мере холодное ли?
— Холодное-то холодное… да вы отведайте.
— Пожалуйста.
Хозяйка ушла. Чиновник оглядел стены — патент был.
— Тут есть патент, — сказал он ритору топотом.
Тот смотрел на чиновника с любопытством.
Скоро в комнату вошла старуха, оказавшаяся матерью хозяйки, и, низко наклонив голову в знак поклона, стала у двери молча. Повидимому, она тотчас хотела уйти, однако не ушла и поминутно переводила глаза с одного гостя на другого, с большим искусством скрывая перед ними свою внимательность к поступкам и словам господ.
— Далеко ли тут до Емельянова?
— До Емельянова тут недалеча. Близехонько, батюшко… да вам на что же, батюшко?
— Так… Просто пройтись.
Старуха степенно наклонила голову в знак согласия. Принесли пиво.
— Пиво ничего, — сказал чиновник. — А где у вас тут еще пиво есть?
— В Бучилове, — проговорила с расстановкой старуха: — верст за двадцать… не ближе…
— А в Емельянове? — простодушно произнесла дочь.
— И где там в Емельянове? — глядя прямо в глаза дочери, с легкой усмешкой сказала старуха. — Да там и кабаков-то нету.
Чиновник побалтывал ногой и слушал, рассматривая картинку.
— Кабы ежели бы кто торговал там, — шамкала старуха — и ритор заметил, как глаза ее оживились и стали строги… — Ишь, они гуляют, им нечто что!..
Дочь притихла.
— Нет, мы просто так, для прогулки, — проговорил чиновник. — Вон барин хочет в лесу погулять, — прибавил он, указав на ритора.
— Что ж, теперь ладно вам погулять…
— А скажите, — с невинностью младенца произнес чиновник, — есть тут леса?
— Так, кусточки есть, а так, чтобы лесов, нету.
— Нам хоть и кусточки… Нам тень нужна…
Женщины кивнули дружно в знак согласия и обменялись взглядами. Скоро чиновник расплатился и вышел. Что ему нужно было узнать — он узнал и, выйдя на улицу, не церемонясь, полез в портфель — поглядеть, тут ли карандаш и уставы, — не обратив почти никакого внимания на испуг провожавших его женщин.
— Погуляйте, погуляйте, — говорила старуха в большой тревоге: — в лесочке теперь хорошо…
— Нам бы хоть в кусточки… — бормотал чиновник, записывая что-то. — Теперь там чудесно… Прощайте!
— Счастливо.
— То-то у тебя язык-то… — послышался ритору голос старухи.
— У-у, канальи!..— шептал ему чиновник. Ритор вытаращил глаза.
При начале деревни Емельяново стоял кабак, в котором происходила торговля вином на законном основании. Чиновник вознамерился получить здесь самые точные сведения о Гавриле Кашине, торговавшем в том же селении — только на другом конце, в одиноко стоявшем постоялом дворе.
Был жаркий полдень, деревушка была пуста, только воробьи безмолвно, как пули, перелетали с крыши на крышу. Большие кабацкие сени, предназначенные для посетителей, были пусты. Внутри кабака за стойкой стоял маленький горбатый хозяин, навалившись выпяченною уродливою грудью на стойку, и вел беседу с подгулявшим отставным солдатом. Беседа его была весьма оригинальна: он отвечал, повидимому, на все вопросы солдата, соглашался, возражал, но в сущности не говорил ничего и не совсем даже слышал солдатские речи. Это особого рода язык, в котором с таким искусством употребляют слова: ‘к примеру’, ‘а то как же’, ‘в аккурате’, ‘ишь’ и т. д. Солдат тотчас вытянулся перед чиновником и весело произнес: ‘здравия желаю, ваше высокоблагородие’. Встреча с начальством ему, очевидно, была приятна, и когда чиновник, потребовав себе воды, сел на лавку отдохнуть, солдат тотчас же приступил к нему с рассказами какой-то длинной истории о старом барине, о том, как любило его начальство, о смотрах, о новом барине, у которого он служил лесником, о своей исправности в лесном деле и т. д. Вытащил какую-то бумажку из сапога, подал ее чиновнику и с почтительностью стоял в отдалении, пока чиновник разбирал ее: ‘Объявление. Навалил лесу на маладятник на сорок сажон и на мой вопрос, как маладятник господский, то сопротивлялся’… Затем он завел речь о том, как: трудно с народом, как его хотят убить за то, что он не идет расхищать барского добра, и что поэтому приходится постоянно стрелять в самовольных порубщиков.
— Как стрелять? — с волнением спросил ритор, молча куривший в углу.
— Я, вашокбродие, в ноги их бью, мужиков. Плюнешь ему бекасинником в это место, убить — не убьешь, а зачешется… хе-хе!
Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату ‘д-да…’, ‘ничего не поделаешь…’, посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:
Мы с героем дети славы,
Дети белого царя,
Есть у нас своя семейка
Невеличка и добра,
С нею жизнь для нас копейка,
Сухарь, чарка и ура!!
Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: ‘конечно’, ‘не наше дело’, ‘а что надо говорить прямо’, ‘точно что’, ‘не по закону’, весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: ‘Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону… У нас, вашскродие, в полку…’
Чиновник поднес солдату водки, это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления… Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина, подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.
Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.
Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания, водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.
— Сделай милость, — с добродушием разрешил ему чиновник.
Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:
— Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то…
— Ну вот! — сказал чиновник.
— Право, навряд…
Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело…
— Право, вашскродие… Он теперь, Гаврило-то…
— Ну, что там! — сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, — долго ли тут дойти?..
— По мне — как угодно… Я готов. Я что ж… Вашеблагородие! — воскликнул солдат. — Отпустите меня в город!
— Ты потом и пойдешь… ведь тут одна минута.
— Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..
— Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка… мы сейчас всё кончим.
— Я устал! — сказал солдат и сел…
Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять… Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.
— Отдохнул? — спросил чиновник.
Солдат поднялся и сказал с умилением:
— Ваше благородие!
— Ну, будет, будет, не задерживай!
— Сделайте милость!..
— Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…
Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.
— Что стал? — сказал ему десятский.
— Эх, в какое дело вкатили меня!..
— Чорт тебе велел…
— Э-эх!..
— Дубина!
— Э-эх… в какое дело!..
— Ну пойдем, разговаривай теперь!
— Надо идти-то… Вот, поди тут, шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..
— Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?
Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.
— Эй! Эй! — доносился к нему голос чиновника.
— Эхма! — убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. — Убечь бы? — шепнул он десятскому.
— Так я тебе и дал — убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!
— Не уйдешь! — бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.
Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался — объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот, но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: ‘Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..’, должен был идти.
Гаврила Кашин был в это время дома, дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок, дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом, большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал, на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего, вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок, около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, — сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.
— Цыть вы!.. Свои идут, о дураки…
Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.
— Здорово! — сказал солдат.
— Здравствуй! Что давно не был? — спросила дворничиха.
— Дела, — угрюмо и коротко ответил солдат. — Дома Гаврило-то?
— В горнице.
— Водочки бы надо…
— Ишь торговать-то боимся… Поди, войди туда!..
Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты, десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца, Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.
— Ух, братец ты мой, жарко как! — сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.
— Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, — говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. — Пятый день бьюсь со счетами — толку нет никакого… Разорился, кажется, весь дотла…
— Что уж так, дотла-то?..
— Да так и разоришься… Нанимал двор у барина на совесть — видишь ты — ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: — получать, мол, ему с Кашина аренду… тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают… Я с барином не за двести ладил, за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши — двести-то целковых ему платить… Смерть одна!
— Ты бы к барину-то!..
— Где его, барина-то, искать? Его и след простыл… Его уж боле полугода нету в городе — вишь, в Питере либо в загранице.
— Ах, братец ты мой!..
— Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь… — говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.
— Ты, Гаврила, — начал солдат, оглядываясь: — я тебе вот что… против тебя завели махину…
— Какую?
— Я тебе буду говорить вот как…
Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.
— Бог на помочь! — сказал чиновник.
— Здравия желаю, вашскбродие! — не удержался солдат.
— Здорово, любезный! Это вода в стакане?
— Водка, вашскбродие!
— Здесь разве торгуют водкой? — устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку — Где же у вас патент?
Воцарилось мертвое молчание.
— Десятский! — позвал чиновник.
Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.
— Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь… Позвольте просить у вас чернил.
Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.
— Напрасно вы так… Благодарю вас!.. — сказал чиновник… — Ваше имя и фамилия?
— Гаврила Кашин.
Началось писание протокола, чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться — он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь ‘не то время’, что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку, с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: ‘незаконная продажа вина, что по силе… статья… устава о наказаниях…’ и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.
— Семейство ваше при вас?
— При себе имею…
— Много ли деток?
— Пять человек.
— Слава богу!
— Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах… Самый махонький хворает все… Не знаем, как быть…
— Вы бы к доктору…
— Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..
— Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться… Имеете ли имущество?..
— Лошадь имею…
— Мне следует, — с иронической улыбкой сказал чиновник, — следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.
Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.
— Я знаю-с! Лошадь имею… Песочку? сию минуту.
— Не беспокойтесь… Не беспокойтесь, пожалуйста… Засохнет и так… — махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник…
— Потрудитесь подписать.
Гаврила Кашин подписал свою фамилию.
— Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?
— У нас место хорошее…
— Я думаю, для детей… Им здорово…
— Конечно, что… На вольном воздухе…
— Да… это очень хорошо!.. Ну-ка, любезный, — обратился чиновник к солдату, — потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем…
— Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого…
— Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?
— Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город… Сделайте одолжение, отпустите!
— Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди…
— Все одно уж… — сказал хозяин солдату.
— Разумеется, — подтвердил чиновник.
Солдат поглядел на них обоих.
— Вот в какое дело попал, ваше благородие… Бог с вами!
Он засучил рукав, снял шапку, взял перо и стал прилаживаться писать.
— Что писать? Я ничего не могу.
— Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, — сказал ему чиновник серьезно. — Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?
— Я ничего-с… к слову… Эхма-а!.. Имя, что ли?
— Имя и фамилию.
Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.
— Ну, вот теперь ступай.
— Мне теперь и идти-то неохота… Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините…
Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.
— В отличнейшее бучило всучили…
Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:
— Ты водку-то выпей.
— Я и коснуться ее боюсь…
— Пей. Чего же?
— Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь — завертишься, как кубарь… Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!
— Ну, как хочешь. Десятский, пей!
— Благодарим покорно. Не потребляем.
— Ну, как угодно. До свиданья!
Хозяева провожали чиновника.
— Счастливо, вашскбродие, — не утерпел сказать солдат, и когда чиновник, вежливо раскланявшись с хозяевами и с солдатом, отделился от крыльца в сопровождении десятского, — прибавил:
— Попал в кашу, нечего сказать.
— Спасибо тебе, друг любезный, — сказал ему Кашин, побледнев.
— Гаврила!
— Благодарен тебе, что ты меня разорил!
— Гаврилушко, родной! — начал было солдат, но Гаврила и жена не отвечали ему. Солдат с глубоким порывом сердечной грусти махнул рукой и сел: — словно пришибленные, сидели они долго, долго…
— Какая прелесть! — сказал чиновник, догоняя ритора, который все время держался в стороне и во взгляде которого чиновник мог заметить ужас. — Посмотрите, что это за прелесть!..
По косогору, открывшемуся перед прогуливавшимися, двигалась с граблями в руках целая фаланга женщин, разодетых в лучшие платья, яркие цвета которых как нельзя более соответствовали яркой картине природы — зелени, солнцу.
Ритор ничего не отвечал.
Скоро женщины столпились в кучу, и раздалась песня, прогуливавшийся чиновник приблизился к певицам и некоторое время наслаждался молча, но так как неподалеку стоял староста, наблюдавший за бабами, то чиновник обратился к нему с вопросом насчет Гаврилы Кашина: может ли он уплатить штраф? — затем прилег на траву, похвалил целебные свойства полевого воздуха и развернул судебные уставы.
Песня упала…
— Пойте, пойте! — поощрял чиновник, перелистывая устав о наказаниях.
Но хор косился на него и слабел.
— Пойте, пожалуста, — просил любитель природы.
Но несмотря на гуманнейшее обращение путешественника с поселянками, последние мало-помалу разбрелись, не докончив песни…
— Пора домой, — сказал, наконец, чиновник молчавшему ритору. — Я думаю, теперь получились газеты… С нетерпением жду.
Ритор молчал.
— Не сегодня-завтра, — шопотом прибавил чиновник, — во Франции должна вспыхнуть революция… вот штука-то будет… Давно пора!
Ритор все молчал, соображая, что все это значит? Как назвать, как определить эту гуманность, образованность, которая повсюду вносит с собой уныние и грусть?.. Вон с измученной совестью сидит на крыльце солдат… Вон вздыхает целая семья мещанина Кашина, видя пред собою голод… Бабы перестали петь… ушли…
— Иван Петрович! — сказал, наконец, ритор, когда они возвращались домой…