М.Н. Катков
М.Н. Катков
Программа либеральной партии, изложенная в ‘Вестнике Европы’
Программа либеральной партии, изложенная в ‘Вестнике Европы’
Программа либеральной партии, изложенная в ‘Вестнике Европы’, Катков Михаил Никифорович, Год: 1882
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Нам указали в апрельской книжке журнала г. Стасюлевича страницы внутреннего обозрения, которым по замыслу приписывалось, по-видимому, особо важное значение, но которые как-то прошли незамеченные. Дело идет об ‘откровенном’ изложении ‘программы русских либералов’, имеющем погрешить скорее ‘избытком ясности’, чем недомолвкою. Составители программы оговариваются, что ведут речь только от своей фракции русского либерализма, но замечают в то же время, что выражаемые ими ‘пожелания и взгляды’ общи всем русским либералам. Итак, пред нами манифест партии, не без успеха стремящейся овладеть положением, выраженный в тоне ее умеренного отдела. К чему же сводятся эти пожелания, что написано на знамени этих ‘русских либералов’? Написаны, оказывается, весьма прельстительные вещи, долженствующие приятно шевельнуть каждое умеренно либеральное сердце и посрамить противников. Не без торжества дается понять, что быть противником ‘пожеланий’ сей фракции значит объявить себя гасильником свободной мысли, другом инквизиторского обращения с совестью ближнего, защитником бесправия и деспотизма. Пожелания выражены мягко и прельстительно. Они сводятся к следующим приятным предметам: свобода печати, свобода совести, ограждение личности, укрепление местного самоуправления, широкое распространение образования и, наконец, знаменитый правовой порядок. Целая гамма! К сожалению, слова суть условные обозначения вещей, буквальный смысл которых не всегда соответствует содержанию, и подчас мягкое слово может скрывать под собой весьма жесткую вещь. В эпоху Галилея в инквизиторских протоколах писалось: строгое расследование, ехатеп rigorosum, а понимать надо было попросту пытку, под именем же дружественного увещания разумелась последняя угроза, обращенная к связанному еретику пред тем, как его пытать. Надлежит потому испытывать истинный смысл слов. Спрашивается, так ли привлекательны вещи, предлагаемые в откровенном манифесте ‘русских либералов’, как приятны слова, их обозначающие.
На первом плане стоит свобода печати. Но чего, собственно, требует ‘программа либералов’ под именованием свободы печати? Дело, конечно, не в декламациях о пользе нестесненного суждения и о добывании истины путем столкновения мнений с твердым упованием на торжество правды. Вопрос, очевидно, идет не об отвлеченных формулах, не о том, как устроить печать на острове Баратарии, а о чем-либо практическом, о мерах, применимых к наличной действительности и ею требуемых. Органы печати, стоящие под знаменем ‘программы либералов’, признают, что было время, когда их пожелание относительно свободы печати имело некоторое удовлетворение. Это время диктатуры сердца, которое даже нечистоплотный сатирик ‘Отечественных Записок’ чувствительно живописует как эпоху, когда какие-то ‘все порядочные люди’ предавались ‘иллюзиям’, — не находя для времени, последовавшего за диктатурой сердца, других красок, кроме изображения тех же порядочных людей, заеденными вшою и пребывающими в ретираде. Нет, значит, надобности входить в отвлеченные прения. О практическом смысле первого пожелания можно судить на основании опыта. Время ‘диктатуры’ считается эпохою, когда была ‘фактически допущена’ свобода прессы, по выражению одного из ее органов. Если дело идет, однако, о терпимости, то справедливо ли такое решительное противопоставление диктатуры последовавшему за нею времени? Тот же орган прессы заявляет, что никогда ‘либеральная’ журналистика не говорила с такою открытою резкостью, как ныне. Фактическая свобода, значит, не уменьшилась, а скорее увеличилась, да еще как! Никогда еще то, что принято называть крамолою, не восхвалялось так восторженно, как ныне. Деятели ее прямо приравниваются к мученикам первых веков христианства, целые книжки толстых журналов состоят из статей, прямо или косвенно прославляющих деятелей той же крамолы. Чем же, собственно, эпоха диктатуры сердца удовлетворяла первому пожеланию ‘либералов’ более, чем нынешняя, не сердитая, диктатура? Ясно, что не о свободе в обыкновенном смысле идет дело, а о том, чтоб известного ценза печать, именующая себя ‘либеральною прессой’, чувствовала себя силою, с которою надо считаться. ‘Пресса’ предлагает популярность, а правительственные лица за то должны угождать ей и помогать ее пропаганде. Громкие сетования, якобы вырывающиеся от переполнения сердца, которое ищет излиться и не может, представляют собою, между прочим, маневр, основанный на расчете довольно оскорбительного для правительственных лиц свойства. Шумные возгласы порицаний, как это обыкновенно бывает, вызываются именно нетвердым образом действий правительственных лиц, дающим надежду, что шумом можно достигнуть цели. Считается даже возможным устыдить правительственные лица и заставить их действовать вопреки здравому смыслу, поставляя им на вид, что удовлетворение требованиям оного будет совпадением с ‘Московскими Ведомостями’ и осуществлением катковских проектов. Словом, под именем свободы печати требуется, чтобы правительство запряглось в колесницу ‘прессы’ и повезло на себе г. Стасюлевича со всею веселою компанией. Правительство должно чувствовать священный страх пред упреком, что то или другое мероприятие не либерально, и допускать, чтобы на его глазах обрабатывалось общественное мнение, развращалось молодое поколение. Как бы явственно ни работала интрига, правительство обязано пребывать официально в глухоте и слепоте. Тогда будет свобода печати. Не точнее ли было бы сказать: свобода обмана? Никогда наша печать не обращалась в такой мере в орудие интриги, как теперь, чем же г. Стасюлевич недоволен? Обман, настойчиво повторяемый, разносимый каждодневно во все углы страны, твердимый в уши сотням тысяч людей, до которых так или иначе доходит печатное слово, не мог не оказывать сильнейшего действия. Выдуманное в столице разносилось по провинциям и, отражаясь, возвращалось к центру в виде якобы мнения страны. Фальшивое движение чрез пассивное и отчасти даже благосклонное отношение к нему правительства обращалось будто бы в неудержимый поток, силе которого остается только уступить. Кто желает правды, которая есть цель свободы слова, тот первым пожеланием на либеральном знамени поместил бы твердость правительственной власти. Даже ‘Голос’ перестал бы лгать, если бы не было выгоды в смуте и обмане. Старые и молодые развратители устыдились бы толкать молодежь в банды, если бы исчезла надежда на успех ‘движения’.
На знамени ‘русских либералов’ после свободы прессы значится, по свидетельству программы, свобода совести. Что же? Есть разве какие-либо утеснения совести? Мешают разве друзьям г. Стасюлевича в их молитвенных упражнениях? Ничего подобного, кажется, не заметно. Почему же вопрос о свободе совести выдвинут на передний план? Без сомнения, в законодательстве и по этой части найдутся недостатки, требующие устранения, но почему же именно они должны сделаться заботою дня при массе других неотложных вопросов? Оказывается, что ‘либералы’ тут хлопочут не о себе и даже не об иноверцах, не имеющих никакой причины жаловаться. Специальную заботу ‘либералов’ составляют, как оказывается, раскольники. В известной компании еще со времени Герцена чувствуется удивительная нежность к раскольникам, несмотря на то что старообрядец и наш якобы ‘либерал’ находятся на противоположных полюсах мировоззрения, или ‘миросозерцания’, по терминологии наших журналов. Дело в том, что в расколе кроме элемента противуцерковного предполагается отчасти элемент противугосударственный. Отсюда и нежность и забота о расколе в ‘либеральной программе’. Требуется, чтобы элемент этот получил возможно сильное развитие, чтобы возникла смута, обнаружилось бы враждебное разделение в народной массе, поднялись бы вновь вопросы, отошедшие, казалось, в вечность. Вот для чего требуется то, что на знамени означено внушительным словом ‘свобода совести’.
Требуется обеспечение ‘личности’ от произвола администрации. Выступая в умеренно-либеральном тоне, составители программы только скользят по этому вопросу и сговариваются, что имеют в виду не административные высылки, не ‘поднадзорных’, речь-де идет не о мерах, вызываемых чрезвычайными обстоятельствами. Но о чем идет речь, это остается во мраке неизвестности. По-видимому, не о невероятных по возмутительности своей явлениях судебного произвола, от которого нет защиты. Судебным устройством друзья г. Стасюлевича довольны. Речь идет только об ‘администрации’. Но что собственно требуется, то все-таки остается без разъяснения. Составители программы ограничиваются намеком на какой-то случай высылки за речь в земском собрании, не имевшую ‘ничего общего с политическим преступлением’, и указанием зависимости от усмотрения администрации ‘участи лица, служащего по найму в земских или городских учреждениях’. Заявляется только, что ‘неприкосновенность личных прав настоятельно нуждается у нас в защите, и разговор о ней нельзя откладывать до другой, более спокойной минуты’. Но ‘разговор’ о столь интересном предмете на двадцати строках так и прерывается. Почему же это? Можно подумать, что с устранением вопроса о правах ‘поднадзорных’ и ‘нелегальных’ тема так и иссякла. На то и умеренно-либеральный тон.
Следует ‘широкое развитие’ образования. Это значит: допущение реалистов в университет (о самих университетах в программе благоразумно умалчивается) и предоставление обществу свободы действия по отношению к народной школе. ‘Пятнадцать лет (оказывается) печать боролась против стеснений, замедлявших и затруднявших поступательное движение народной школы’, то есть именно в продолжение того времени, когда правительством в ведомстве министерства просвещения созданы в значительном числе народные школы, каких прежде вовсе не было. Зачем же было бороться, вместо того чтобы помогать этому делу? Нетрудно припомнить, что ‘борьба’ велась не против небывалых стеснений к распространению образования, а против стеснений революционной пропаганды в народе.
Всякий знает, что наша эпоха знаменуется чрезвычайным ослаблением власти, ее шатанием, неверием в нее самих облеченных в нее лиц. Что же требуется ‘программою либералов’? Нетрудно догадаться, что требуется двинуться еще вперед на пути безвластия. Это называется ‘правильным устройством местного управления и самоуправления’. Программа предостерегает от ‘мелкой административной единицы, во главе которой стояли бы под новым именем, но с тою же или еще более широкою властью прежние мировые посредники’. Уж одно это показывает вам, какая это партия вынесла свою программу. Мировые посредники оказались полезным учреждением, которое, может быть, и теперь было бы хорошо в системе местного управления. Но что было бы полезно, то, к сожалению, выходит не либерально и того г. Стасюлевич с своею компанией не хочет.
Умеренная программа переходит, наконец, к вопросу, составляющему-де ‘главный предмет разногласия между либералами и нелибералами’, — к вопросу ‘о так называемом правовом порядке’. Хотя программа и оговаривается относительно трудности ‘откровенной речи’ по этому предмету, высказывает, однако, с совершенно достаточною ясностью. Требуется последовать движению, ‘которым была ознаменована последняя сессия губернских земских собраний и самым ярким выражением которого служит ходатайство двенадцати губернских земств. Центр тяжести этих ходатайств заключается вовсе не в расширении принадлежащих губернским или вообще земским собраниям настоящего состава, а в избрании уполномоченных от всех земств Империи для обсуждения всех (все курсивы в подлиннике) важнейших вопросов внутреннего управления’. Итак, требуется созвать палату народных представителей. Для чего, спрашивается, и что должно последовать далее? Достойно замечания, что по этому важнейшему пункту программы вожделения ‘либералов’ отличаются самою курьезною подражательностью, хотя и дается обещание, что чаемое преобразование государственного строя будет либералами сделано в оригинальном стиле. Предлагаемый путь до наивности напоминает тот, каким совершилось революционное крушение Франции в конце прошлого века. Будут собраны выборные представители от всех земств (читай assemblies provinciales [собрание представителей провинции (фр.)]), вероятно, по нескольку от каждого земского собрания, что имеет составить весьма внушительное собрание. Дабы перескочить через фазу сословных столкновений, какою началось собрание французских государственных чинов, наше собрание явится всесословным в самом начале своем. ‘Чрез избрание уполномоченных свершится, — поясняет составитель программы, — первый шаг, решительный и важный’. Что последует за ним? Последует сочинительство. Что значит сочинительство, в статье объясняется с достаточною подробностью. Его надлежит понимать ‘в смысле приискания новых форм для нового содержания, новых средств для новых задач’. Это в программе именуется также ‘снятием уз как с общества, так и с народа’. По всей форме Constituante, то есть национальное собрание, имеющее задачею сочинить конституцию страны!
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1882. 30 апреля. No 118.