М. А. Осоргин
Профессора
ПРИМЕЧАНИЯ
Профессора
Из цикла ‘Встречи’ (1933, 18 июня, No 4470)
Профессора, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Там, где Никитская впадает в Моховую, высятся две желто-розовые крепости московской учености. Московский студент, рожденный романтик, до старости улыбается, вспоминая свои улицы, свои аудитории, свою пивнушку и своих профессоров. Это питерцы оценивают, определяют и отдают должное, а мы просто любили и любим.
Профессор Мрочек-Дроздовский1, голосом тусклым и старческим, стараясь сделать страшное лицо и проявить игривость, говорил:
— И вот пришли скифы: рожа черная, скулы торчат, бороды косматые, — ну, черти, совершенные черти!
У самого борода тоже косматая, а пенсне свисает на верхнюю губу.
Русское право и его историю читали два профессора, Мрочек-Дроздовский и Самоквасов2, и приват-доцент Числов. Кто читал право, а кто его историю, понять трудно. Мрочек читал скучно, Самоквасов томительно, а Числов безнадежно, он был молод, но ничего особенного от жизни не ждал.
Проф. Самоквасов, большой старик с отлично сделанной из плотной осмоленной пакли бородой, в длинном сюртуке, видавшем виды, также любил скифов, но говорил преимущественно о курганах. В своей жизни он раскопал бесчисленное количество курганов. Рассказывал он о них подробно, о каждом особо, и это имело какое-то отношение к русскому праву. Его главным козырем была коробочка с мелкими угольками, которая хранилась в одной из витрин Исторического музея. Раз в течение курса он вел нас туда, то есть, собственно, не ‘нас’, не всю тысячу юристов-первокурсников, а десяток-другой любопытствующих. Здесь, склонившись над витриной грузным корпусом и вынув коробочку, он с необычным оживлением говорил:
— Эта находка в корне меняет все прежние представления о наших предках. Что это за угольки? Посмотрите, но не касайтесь пальцами. Они найдены в погребальной урне. Это, милостивые государи, обгорелые зерна ржи! Значит, наши предки не были только дикими звероловами, они занимались и хлебопашеством. Значит, уже в те времена культура была достаточно высокой… и так далее.
Мы заглядывали в коробочку и чувствовали умиление и гордость за предков. Профессор Самоквасов вырастал в наших глазах, и на студенческих балах мы танцевали с его племянницей, занимая ее разговором о коробочке с обгорелыми зернами ржи.
Но невозможно было с полной серьезностью относиться к русскому праву при наличии права римского, важнейшего предмета, который преподавали профессора Хвостов3 и Соколовский.
Хвостов, в начале своей профессорской карьеры, был грозой первокурсников. Римское право училось назубок, а экзамен ‘переживался’. Хвостов был ядовит и резал безжалостно. Благодаря этому я отлично знаю, что столб воздуха над недвижимостью принадлежит ее собственнику, и прихожу в бешенство, когда над моим клочком земли имеет дерзость пролетать аэроплан. Знаю также, что из двух тонущих братьев раньше тонет младший, так что наследство получают дети старшего, и остров делится на две части линией, проходящей по середине течения реки. Весной, перед экзаменами, мы свистали Хвостову, но это на него мало действовало. Потом вдруг он переменился, стал большим либералом, заинтересовался женским вопросом, читал о нем публичные лекции, а на экзаменах ставил пятерки. К тому времени я уже кончил университет.
Другой ‘римский’ профессор, Соколовский, был особенно знаменит тем, что в суровую зиму носил легкое пальто нараспашку. Он был красив, здоров, спортсмен и неплохой оратор. Его слушали без скуки и не боялись. Прекрасна была его стройная фигура на Тверском бульваре, где все проходившие женщины на него заглядывались, а на нас, молокососов, уже не обращали внимания. По нынешним временам он, конечно, брил бы усы, но по тем временам брил только бороду, а усы были его главной красотой. Слушали Соколовского немногие, но он не особенно и гнался за полнотой аудитории, у него была какая-то своя жизнь и свои интересы, нам неизвестные.
Но аудитория была полна, сидели даже на окнах и висели на колоннах, когда читал гражданское право превосходный лектор, а позже — печальной памяти министр, проф. Кассо4. Здоровенный, черный, отлично одетый, авторитетный, подавляющий. Студенты чутки к живому и дельному слову, и Кассо был любимцем, пока не стал злым врагом и науки и студентов.
Ушел в министры и другой наш профессор — Зверев5, раз в год собиравший большую аудиторию: когда он говорил о свободе воли. Маленький, живой, щуплый, бойкий на язык, но большого доверия не внушавший. Энциклопедия права — предмет интересный, и он умел его оживить. Полгода его слушали, во второй половине он наскучивал. Расстались с ним без особых слез.
С полной несерьезностью мы относились к графу Комаровскому6, а может быть, к его предмету — международному праву. Вероятно, в те времена — в годы рубежа двух веков, — международное право считалось таким же зрящим придатком к науке, как и богословие, которое читал о. Елеонский. Чтобы о. Елеонский мог его читать, устанавливалась очередь — приходили двое. На экзаменах о. Елеонский боязливо спрашивал студента:
— О чем вы могли бы ответить?
— О доказательствах бытия Божия.
— Ну, и например?
Студент бормотал, профессор любовно поправлял и ставил пять тем, кто отвечал, и четыре тем, кто откровенно признавался в полном невежестве.
Но был предмет и был лектор, для которых открывалась актовая зала в старом здании, потому что никакая другая аудитория не могла вместить валившую студенческую толпу. Первая осенняя лекция Александра Ивановича Чупрова7 считалась событием и праздником. На нее собирались не одни юристы — приходили студенты всех факультетов. Под гром рукоплесканий всходил на кафедру студенческий кумир, большим и указательным пальцем поправлял очки, мягким баритоном произносил:
— Милостивые государи!
Милостивые государи замирали от удовольствия и гордости. Эти два слова А. И. выговаривал по-особенному, с понижением в октаву. А затем читал свою вступительную лекцию, приблизительно одну и ту же все года. Он был отличным профессором, но его любили, главным образом, за то, что он был отличным человеком, мягким, душевным, своим. У него был непрерывный роман со студенчеством, он был с ним слит, в нем никто и никогда не усомнился. Он был настоящий русский интеллигент в положительном смысле слова, а не в нынешнем — искаженном. Чупров, университет, автономия, свобода, ‘Русские ведомости’ — все это были синонимы. Жить без любви невозможно — и мы любили Чупрова.
Много позже, за границей, я познакомился с его сыном, проф. Александром Александровичем8, талантливым ученым-статистиком, портретом своего отца, недавно умершим. Очаровательность была в их семье наследственной. Когда я думаю о прекрасных людях — я думаю о Чупровых. И не я один, — многие! Большое счастье знать таких людей. Как безвременно угас А. А. в проклятой эмиграции!
Большую аудиторию собирали Янжул9 и Новгородцев10. Янжул при мне читал последний год. Его сменил Озеров, почтительно и робко заявивший на первой лекции, что не считает себя достойным продолжить дело своего и нашего учителя. Позже он стал более уверенным. А Павла Ивановича Новгородцева любили и за его предмет, и за спокойный вдохновенный голос, и за удивительную красоту лица, в мое время он был еще молод и чернобород, глаза выразительные до святости. Его философия права была для нас богословием, а он — пророком.
Был у нас еще один любимец, в то время еще прозектор — Минаков11, он читал судебную медицину, курс второстепенный, им возвышенный до важности. В то время юристы не знали никаких семинариев и вне обычной часовой лекции с профессорами почти и не встречались, живого разговора с ними не было, их легко мог бы заменить граммофон. Минаков приносил с собой всякие интересные штуки, вроде сломанного ребра старухи, тут же это ребро ломал на кусочки, доказывая его хрупкость, или рассказывал любопытнейший судебный процесс, в котором он выступал экспертом, а то с таким жаром и такими знаниями излагал строение волоса, что заслушаешься. Разумеется, этот волос оказывался уликой в следственном производстве. Он любил вопросы и порой обращал лекцию в живую беседу. Это нас привлекало — и Минаков пользовался неизменным успехом.
Было в обычае — и обычай этот почтенен — блуждать по лекциям популярных профессоров других факультетов. Помню Тимирязева, не очень похожего на свой нынешний памятник у Никитских ворот, на месте сгоревшей студенческой столовой отличной дамы Троицкой, которая за сорок копеек кормила по первому разряду (хлеб вволю, чудесный квас). От него я узнал, что растение потому будто бы тянется к свету, что быстрее растет с теневой стороны. Чудовищные и препротивные вещи рассказывал и показывал знаменитый Поспелов12 в своей клинике. Приятно знакомил с птичьей жизнью столь же знаменитый проф. Мензбир13.
Воспоминание более позднее — двадцатью годами. В голодную пору победы пролетариата выпала мне удача везти домой два пуда яблок, была зима, московская мостовая вся в сугробах, даже валенки проваливались. На углу Тверской и Чернышевского встретился старенький Мензбир.
— Что это везете?
— Сподобился яблоки получить.
— Ну, это действительно удача! Не гниль?
— Яблочко к яблочку, профессор! Зайдемте ко мне попробовать.
Сначала посидели на ящике, пока я отдыхал, потом вдвоем живо докатили санки до дому. Я сиял за себя, он сиял за меня — добрый человек. А как, ящик вскрывши, закусили зубами по штуке и зубы сладко заныли от холода и сласти, — тут совсем размечтался профессор.
— Ведь вот бывает же иногда счастье — точно с неба свалится. Я вчера сидел и мечтал… Мне очень хочется издать свою книгу, двадцатилетний труд. А где ее издашь? Ни бумаги, ни типографий, и никому она не нужна. Тут как-то дошел до меня случайно номерок английского журнала, по орнитологии. И в журнале пишут обо мне, да так почтительно. А я так и умру, этой книги не издав, и даже собрать ее нет времени. И вот размечтался — если бы найти место дворника!
Один у нас нашел, отлично живет. Подмести, да дров принести — пустяк, сейчас все сами все делают, дворники только для порядку, для прописки. Жил бы я мирно и кончал книгу. Может быть, удалось бы хоть за границей издать — хотя очень хочется по-русски. А хорошо бы дворником!
Помечтали, погрустили, съели еще по яблочку. В то время он продавал книжка-по-книжке свою библиотеку, замечательное собрание. На это кое-как жил, голодая наравне со всеми, а может быть, больше многих.
Кончается моя страница, вырванная из студенческой памяти. Мало кто жив из тех, о ком вспомнилось. Легкой земли ушедшим! Пишу о них с улыбкой, а думаю с глубоким уважением, и о бывших наших любимцах, и о прошедших незаметно. Все они, каждый по мере сил, создавали и умножали славу двух старых зданий, стоявших и поныне стоящих там, где Большая Никитская улица впадает в Моховую.
1 Мрочек-Дроздовский, Петр Николаевич (1848—1919) — русский историк права.
2 Самоквасов, Дмитрий Яковлевич (1843—19-11) — русский археолог и историк права.
3 Хвостов, Вениамин Михайлович (1868—1920) — русский юрист.
4 Кассо, Лев Аристидович (1865—1914) — русский юрист, министр народного просвещения (1910—1914), известный своими реакционными взглядами.
5 Зверев, Николай Андреевич (1850 — ?) — русский историк и философ права, с 1898 г. — товарищ министра народного просвещения.
6 Комаровский (Камаровский), граф, Леонид Алексеевич (1846—1912) — русский юрист,
7 Чупров, Александр Иванович (1842—1908) — русский экономист, статистик, публицист, общественный деятель.
8 Чупров, Александр Александрович (1874—1926) — русский теоретик статистики. С 1917 г. — за границей.
9 Янжул, Иван Иванович (1845—1914) — русский экономист, специалист в области финансового права.
10 Новгородцев, Павел Иванович (1861—1922) — русский юрист и философ. С 1920 г. — за границей.
11 Минаков, Петр Андреевич (1865—1931) — русский антрополог, профессор судебной медицины.
12 Поспелов, Алексей Иванович (1846—1916) — русский ученый-дерматолог.
13 Мензбир, Михаил Александрович (1855—1935) — русский зоолог, автор известного труда ‘Птицы России’ (т. 1—2, 1893—1895).