В.В. Розанов
В.В. Розанов
Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами
Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами
* * *
Проф. Кузьмин-Караваев о суде над петербургскими адвокатами, Розанов Василий Васильевич, Год: 1914
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Книжки ‘Вестника Европы’ имеют обыкновение давать гражданские ‘итоги за месяц’, — и эти ‘итоги’ даются с претензиями ‘культурного освещения’ предмета с высших политических и с высших исторических точек зрения. Июльская книжка журнала не изменяет себе, — и пером профессора-юриста В.Д. Кузьмина-Караваева подводит ‘итог’ закончившемуся делу петербургских адвокатов. Статья, конечно, полна тех негодований, и ‘удивлений’, и презрении, которые ‘по мелочам’ мы ежедневно читали, пока продолжался процесс, в левых и по преимуществу еврейских газетах. Разница лишь в тоне, менее раздражительном и крикливом, более солидном и академическом. Статья, так сказать, ‘докладывает’ о чувствах, вызванных этим процессом в среде ‘широких общественных групп’. Но суд всегда есть состязание двух сторон, и потому профессору Кузьмину-Караваеву беспристрастно надо взглянуть и на совсем другие чувства, вызванные тем же самым процессом и приговором в тихой, спокойной, служилой России.
Начну тоже ‘академически’, т.е. издалека. Кого не поражала и тоже не ‘удивляла’ разница между зрелищем ‘русского казначейства’, — например, в Петербурге хотя бы Главного казначейства, на углу Литейного проспекта и Кирочной улицы, — и между сплошь почти еврейскими банками, вытянувшимися в Петербурге же по Невскому проспекту, Морской и Конюшенной улицам. Главное казначейство, ведущее все министерские (не губернские) расчеты русского правительства, конечно, и богаче деньгами, и более, так сказать, наполнено и насыщено работою, чем какой-либо из банков, и даже, может быть, чем все они. Но что это за здание? Какое-то темное, тусклое, во всех отношениях ‘не интересное’, в два этажа и отнюдь не далеко протянутое по фасаду. Войдешь в него: истертые ногами лестницы. Проходишь дальше: и как тоже в банках — за металлическими решетками сидят бесчисленные чиновники, числом в несколько раз превышающие число служащих в каком угодно банке. Все — в вицмундирах, разных возрастов. Но всмотритесь в лица их и приглядитесь, сев на лавочку, к работе их в подробности. Вы увидите, что работа эта совершенно не имеет перерыва, остановки, отдыха, что это — буквально какая-то каторжная по напряжению работа. И тогда вы не удивляетесь и третьему: как устали они все, как полураздражены, и только, видимо, сдерживаются перед все новыми и новыми приливающими волнами просителей, клиентов, вообще ‘вошедших сюда с улицы’ лиц… И последнее: до чего они скромны, в этих не только вицмундирах, но в выражении лиц, в манерах, в речи, всегда суховатой и деловитой, всегда формально вежливой и изредка даже человеколюбиво-заботливой (если клиент стар, если клиент чего-нибудь не понимает).
Жалованье их? ‘Об этом горе лучше не спрашивать’. Все эти труженики и почти битюги, судя по золотому кольцу на пальце, — люди семейные и служат менее ради жалованья и более ради пенсии ‘вдовам и сиротам’, — для ‘будущего’. Жалованья они, конечно, получили бы больше, и гораздо больше, во всяком частном учреждении.
Теперь войдите же в эти ‘частные учреждения’…
Я все думал: какой это аристократ Рюрикова рода строит себе музей-дворец на Морской улице, в двух шагах от арки Главного штаба? И нимфы на стенах, и какие-то старцы, и дети, — полная греческая мифология. Достроился дом, — проезжаю и ахнул: Азовско-Донской коммерческий банк!
Слышно и ни от кого не скрыто, что банк этот еврейский. ‘Бедное угнетенное племя!’ Теперь оно, а не какие-то там поношенные ‘бароны’, как во времена Пушкина, произносит монологи скупого рыцаря:
Лишь захочу — воздвигнутся чертоги,
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою.
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель, и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды…
Войдем!.. Да это — лестницы дворца! Куда, зачем такая роскошь в торговом, в промышленном заведении, около денег, для денег, — куда приходят только ‘взять’, ‘попросить и взять’, и, с другой стороны, там только ‘соглашаются’ и ‘дают’ или ‘не соглашаются и отказывают’?.. Да, но когда— лишние деньги, когда золото бьет через край, то почему даже и без надобности не устроить лестницу, как во дворце, просто для удовольствия глаза. Залы, простор, воздух, — и прелестно одетые молодые или среднего возраста люди без утомления делают свою небольшую, неистощающую работу…
И тоже, как в ‘Главном казначействе’, — за решеточками. Но какая разница: здесь — боги, там — чернорабочие!
А денег-то ведь там больше, и все учреждение — солиднее, громаднее, могущественнее. ‘На всю Россию одно’, платит по всем общегосударственным заказам, по армии, по флоту, по железным дорогам. Как бывший чиновник контроля, — я знаю. ‘Получите в Главном казначействе’ (представителям заводов).
Теперь — бросаю занавес и подымаю другой. Университет, учебные годы. И то памятное крылечко, на которое между лекциями выходили курить студенты разных факультетов… Это была беленная известью комнатка в 2-3 ступени ‘вниз’, где толклась молодежь, толкуя про выслушанную лекцию профессора, собираясь поехать куда-нибудь ‘завтра’ и вспоминая проведенное ‘вчера’… Все было беззастенчиво, открыто и ясно.
Между юристами и другими студентами — была пропасть. Естественники, филологи, математики, историки, медики — так и были студенты, т.е. юноши, пока учащиеся и собирающиеся через 4—3-2-1 год выйти в работу, ‘взяться за гуж’ и везти какой-то ‘воз’. Тут выходила прелестным соединением и забота, сперва учебная и потом работная, и неодолимое проказничество возраста. Все — мешалось и давало впечатление озорства и таланта. Интересы: лекция, наука, театр (опера) и изредка — политика. Филологи и историки политикой, впрочем, вовсе не занимались, это была специальность медиков, медицинский факультет был весь ярко политический, с красным оттенком, прямо — с ‘красным заревом’ на нем. Но политика, как тоже идейность, не противоречила науке: и все три факультета, историко-филологический, физико-математический и медицинский, сливались в одну шумящую, резвую и, мне кажется, прекрасную юность, к которой совершенно не присоединялись студенты-юристы.
Это были уже жившие полною жизнью молодые люди, — с интересами светской молодой жизни, с какими-то нам непонятными, но явно имеющимися у них ‘средствами существования’ и которые при заказе ‘вещи в костюм’ не интересовались, ‘дешево ли’, а им нужно было, чтобы было ‘хорошо’. Огромная пропасть с остальным студенчеством, — другой дух, другой строй! И это выражалось не только в костюмах, но и в говоре.
Совсем другая речь, — отчетливая, громкая, твердая. Мы были какие-то ‘шушукающие замухрышки’ около юристов: тихо текла мысль — здесь, громко звенели слова — там. Мысль? Почти никогда никакой. Прекрасные слова и прекрасно произнесенные как-то стояли рядом друг возле друга, как столбики, ничем не связанные. Каждый столбик хорош, — но из всех ‘ничего не выходит’. Была ажитация и никогда одушевления. Скользили остроты, — но к чему они? Кто-то осмеян всегда, кто-то унижен всегда, — и торжествовал унизивший и осмеявший. Все было глубоко неодухотворено и глубоко неинтересно. Общий и взгляд на студентов-юристов, и говор о них был: ‘Это — не студенты, а делающие свою карьеру господа’. И считалось чем-то постыдным знать их, быть с ними, знакомиться с ними.
И третий занавес — мы ‘в жизни’. Тут удивлению не было конца. Оказалось, что учителя, врачи, — те, что корпели над наукой в университете и в университете были неизмеримо выше поставлены (все, напр., актовые речи вращались около тем других факультетов, никогда — юридического), сравнительно с юристами — оттёрты куда-то в темный угол действительности, делают свое серое дело, тусклое дело, тогда как фасад этой же жизни разукрашен говорунами-юристами, и теперь одетыми так же изящно, как в университете, и теперь говорившими так же громко, отчетливо и бессвязно.
— Видный адвокат…
Позвольте, ‘виден ли’ когда-нибудь учитель?
— ‘Всеми уважаемый врач’.
Позвольте: было ли когда-нибудь ‘всеми уважаемый’ приложено к адвокату?
Страшное требование: адвокат, конечно, ‘болтун’. В лучшем случае и редчаише — ‘остряк’, и в исключительно прекрасном случае: ‘скверный адвокат, но отличный товарищ’, ‘забубённая головушка’, — ‘по ресторанам и с цыганками’. Но, ей-ей, о таких добрых исключениях, ‘с цыганками’, почти не слышно. Заливающий тон адвокатуры, лежащий толстым пластом перед глазами всего общества:
— Сухой человек. Тонкая бестия. Но — иголочки не подведешь. Всегда корректен, всегда прав. Из воды сухим выйдет. Провел, и с успехом, — подлейшее дело. И денег — уйма. Свои лошади и коляска.
— ‘Балалайкин’, — определял их Щедрин.
— ‘Адвокат — купленная совесть‘, формулировал Достоевский и в ‘Дневнике писателя’ (о речах Спасовича), и в ‘Братьях Карамазовых’.
Увы, что особенно горестно, ‘двух мнений’ никогда об адвокатах не было ни у народа русского, ни в обществе русском. Было всегда одно, определенное, — тихо произносимое.
Еще одна особенность, — и, пожалуй, она продолжает университетские впечатления. Известно, как ‘врачебная работа’ связалась с ‘жизнью России’, и то же можно сказать об ‘учебной, училищной работе’. И врачи, и учителя как-то ‘слились с Россией’ и входят в ‘историю России’ чем-то фундаментальным, многозначащим.
— Я смотрю за здоровьем русского человека.
— Я обучаю русскую детвору. Совсем это другое, чем:
— Я вызволяю русского преступника из беды. Он ‘пойман’, но ‘не вор’. И это я ‘докажу’.
Совсем иная тема существования. И учитель, и врач имеют какую-то строительную в России работу и, может быть, на ней воспитываются или довоспитываются после университета. Дело адвоката совершенно иное и глубоко невоспитательно. ‘Пойманный’ хотя бы и ‘не вор’ — это случайность улицы, это — ‘происшествие’, а не дело. Адвокаты и трудятся около ‘происшествий’ и ‘случаев’, — и на них кормятся. Но как ‘происшествие’ — всегда есть шум, то вся психика адвокатов как-то приспособлена к шуму. ‘Где шум — там и адвокат’, и ‘адвокаты — шумные люди’.
Россия в их мысли, в их созерцании, в душе? — ‘Никогда в голову не приходило’, — может ответить чистосердечно всякий адвокат. Адвокаты имеют связи с ‘шумами, происходящими в России’, — с ‘происшествиями’ и ‘случаями’. ‘Прилетел на шум’, ‘улетел от шума’. В адвокате — что-то подвижное и — узкое. ‘По сторонам не смотрит’, а смотрит в узкую дверь окружного суда, куда он войдет, станет перед столиком, vis-a-vis с прокурором, вынет из портфеля бумаги и начнет говорить. ‘Мне дело — не до России, а — до клиентов‘.
Врач думает об ‘оздоровляющих условиях города’, он посылает ‘на курорты’ больных: везде невольное представление — России вообще. Учитель заботится о подрастающем поколении России и с этой точки зрения глядит на сидящих перед ним учеников класса. Работа каждого осложняется непременно ‘мыслью о России‘. Это — неизбежно, невольно, это — не добродетель, а профессия.
Но именно самою профессиею адвокат толкается только к мысли ‘об этом уголовном деле’, ‘об этой тяжбе по наследству’. Интерес абсолютно — суженный, интерес — даже единичный. Никаких обобщений, отвлечений. Адвокат весь in concreto, тогда как все другие профессии — немножко и in abstracto.
И как всякая мысль, культура, литература имеют дело не с предметами, а с обобщениями касательно предметов, — то отсюда проистекло полное отсутствие обширного сословия адвокатов на поприщах науки, художества, поэзии, философии. Лицо адвоката, такое лоснящееся и красивое, как-то выпало из культуры. Хотя, например, ‘в нашей цивилизации’ оно ярко сияет, бросается в глаза и прочее, — но как? Удивительным образом. Адвокат есть какой-то ‘ущерб’ на культуре, — пятно, — на ней вскочивший прыщик, — признак нездоровья или дурного состояния духа. Именно что-то ‘случайное’, — как ‘случайна’ связанная с ‘происшествиями’ их профессия. Адвокаты не соработают культуре, а только ‘пристегнулись’ к ней, — ибо не имеют перед собой целой обширной задачи, ничего не построяют, не складывают никакой, в переносном смысле, ‘вавилонской башни’. Прошли ‘случаи’ — прошел адвокат, ‘не настали’ случаи — никто не зовет адвоката. ‘Можно бы без адвоката вовсе обойтись’, — если бы не ‘случаи’. Тогда как без мужика, врача, попа, без песни и рассказа, без пословицы и философии —‘цивилизации не бывает’.
И, наконец, последнее: адвокат сутью своего дела ‘обходит’ закон, ‘оговаривает’ закон, ‘вывертывается’ из-под закона. ‘Закон’ везде для него стоит каким-то ‘препятствием’, которое он должен ‘преодолеть’. Но ‘законы’ всегда суть ‘законы отечества’: отсюда неодолимо в психику адвоката входит какое-то опасливое и огрызающееся отношение к отечеству, точно отечество его ‘гонит’, а он его, обернувшись, ‘кусает’. ‘Сорвать клок шерсти’ у закона и отечества — это победа адвоката. Тут-то он сияет, ликует и заказывает хороший обед. Вообще ‘обедать’ мастера адвокаты, — и не дома, с семьею и детьми, вообще не в смысле ‘мест’, а — ‘пообедать’ в компании, всего лучше — в первоклассном ресторане, ну и, конечно, — с ‘речами’.
— Адвокат, посмотри в микроскоп. — ‘Не хочу’.
— Адвокат, взгляни в телескоп, прохождение Венеры через Солнце — интересное явление. — ‘Не умею’.
— Адвокат, хочешь обедать? — ‘С удовольствием’.
В.Д. Кузьмину-Караваеву следовало бы оглянуться на это ‘облачко адвокатуры’, из которого ‘грянул гром’, по поводу дела Бейлиса. О, это — их язык, их дух… И туго накрахмаленные воротнички, и сшитый у лучшего портного фрак, полная ‘культура с Невского’:
‘Общее собрание присяжных поверенных округа спб. судебной палаты считает своим профессиональным и гражданским долгом выразить свой протест…’
Можно бы ожидать: ‘протест против тех шумов, криков, визгов, какие раздались с националистическо-еврейской стороны и набросились на спокойное, отвлеченное, вместе и государственное, и научное, отправление правосудия в Киеве’… В самом деле: вот бы случай присяжной адвокатуре спб. судебной палаты выступить с государственным словом, с историческим словом, — останавливающим, вразумляющим! Весь бы мир оглянулся. Но когда же адвокат скажет умное слово: он ‘трещит’, он — ‘трещетка’ (‘Балалайкин’, по Щедрину):
‘…выразить свой протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, — и против возложения на суд несвойственной ему задачи пропаганды расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос на защиту чести и достоинства России’.
Скажите, где тут не наврано? Скажите, где тут не лгун? Нет, печальнее и хуже — где тут не адвокат? Т.е. существо наглое, увертливое, бессовестное и которое никогда не держало серьезной книги в руках?
Резолюция эта была подведена под действие статьи 279, приведенной у г. Кузьмина-Караваева:
‘Кто будет изобличен в составлении, подкидывании, выставлении в публичных местах или же иным, каким бы то ни было, образом, но заведомо и с умыслом, в распространении ругательных писем, или других сочинений и бумаг, или изображений, оскорбительных для высших в государстве мест и лиц, тот приговаривается’ и т.д.
Выписав этот текст закона, г. Кузьмин-Караваев, когда-то профессор военно-юридической академии, уверяет:
‘Как видно из цитированных мною слов закона, примененного к деянию петербургских адвокатов и который имеет подзаголовок: ‘об оскорблении и явном неуважении к присутственным местам и чиновникам при отправлении должности’, — основным признаком этой 279-й статьи является оскорбительность ‘ругательных писем или других сочинений и бумаг для высших в государстве мест и лиц’. Резолюция же имеет безличный характер, т.е. не заключает в себе никаких указаний ни на определенные ‘места’, ни на ‘определенные лица‘. И этого одного достаточно для абсолютно бесспорного вывода (?! — В.Р.) о полной невозможности трактовать резолюцию, как деяние, предусмотренное 279-й статьей, ибо для юридического бытия оскорбления необходимо, чтобы был конкретно известный оскорбленный. При оскорблении на письме и намерении оскорбить именно данное лицо, кроме текста письма, ‘сочинения’ или бумаги, может еще, пожалуй, свидетельствовать адрес на конверте. Но в деле адвокатов и адрес ничего не говорит, так как резолюция была послана ее авторами лишь защитникам Бейлиса’.
Ай, стыдно, ай, стыдно, г. профессор! О каких вы мелочах, пустяках, глупостях говорите! ‘Нет конверта, и, следовательно, нет адреса‘… Т.е. ‘нельзя придраться’?!! ‘Нельзя придраться’: и адвокату кажется, что он ‘победил’, тогда как за спиною его хохочет вся страна и указывает конвойным отвести ‘победителя’ в некоторую комнату уединения для 6-месячного размышления о том, в самом ли деле он ‘победил’ или ‘побежден’.
Что же г. Кузьмин-Караваев хочет сказать, что адвокаты не были обидчиками, потому что нет обиженного? И что их ‘резолюция’ есть безымянная обида? Позвольте: но кто же обижает ‘в воздух’, обижает — ‘никого’? Таких чудес не видано и не слыхано. ‘Резолюция’ выражает:
1) ‘Протест против извращения основ правосудия’. Значит, кто-то ‘извратил правосудие’. Но кто? Да те, кто судит и кто приказал начать процесс. Судит — киевский судебный персонал, приказало судить — министерство юстиции или министр юстиции.
2) ‘Извращения, — проявившегося в создании процесса Бейлиса’. Так ведь кто-нибудь его создал? Есть, значит, ‘лицо’ или ‘служебное место’?
3) Протест ‘против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы‘… Кто-то есть ‘клеветник’? Кто?? Да явно — суд, министерство юстиции, министр юстиции. ‘Суд’ происходит не где-то ‘в небесах’, не где-то ‘вообще’, а — в Российской империи и в министерстве юстиции.
4) ‘Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира’…
Кто-то, значит, ‘надругается’?.. Вся резолюция кричит — ‘кто’, ‘кто’, ‘кто’. Вся ‘резолюция’ есть истеричная злоба каких-то мелких и бессильных людей против какой-то громадной их подавляющей силы, ‘имени’ которой они не смеют назвать, и, думаю, ‘не смеют’ не от одного страха судебного преследования, но и от инстинктивного трепета в душе своей, которая ‘восстать’-то смогла, ‘злобу’-то питает, но и внутри себя трепещет выговорить полное имя. Сказать ли это ‘имя’? Да вот оно: Россия. В ‘резолюции’ изругано не министерство юстиции, — ведь оно как ‘дробь’ русского управления русским царством, изругано это царство in pleno, in corpore: и в нем именно сказалась ‘расовая иудейская вражда’, выговорившая голосами глуповатеньких адвокатов все свои милые и любящие чувства по адресу этого гнетущего их, и давно гнетущего, ‘русского царства’. Это — укус гадюки в ногу буйвола, неосторожно на нее наступившего. Отсюда тон ее, — столь яростный и самим адвокатам, с их холодным резонерством, вовсе не присущий. Отсюда апелляция ‘к лицу всего мира’, перед которым любят евреи ставить Россию ‘в униженное и позорное положение’. Слова резолюции: ‘Это надругательство над основами человеческого общежития’ и т.д., ‘унижает и позорит Россию перед лицом всего мира’ — есть лишь иудейско-адвокатский прием сказать: ‘Мы ликуем, что ныне Россия, надругавшаяся над основами человеческого общежития, поднявшая знамя расовой и национальной вражды против евреев, стоит униженная и опозоренная перед всем миром’, и (договорим мысль резолюции) — ‘мы, выпивая бокалы шампанского на радостях этого унижения, выплескиваем остатки вина в лицо этому нашему якобы отечеству’.
Вот! Кто же во всей России сомневался и сомневается, что как печатный трезвон и грохотание во время процесса Бейлиса, так и малая частица этого трезвона, ‘резолюция петербургских адвокатов’, переданная по телеграфу защитникам Бейлиса, имела в виду далеко вовсе не ‘министерство юстиции’, до которого ‘миру’ очень мало дела, не г. Щегловитова, до которого ‘миру’ еще меньше дела, — а говорила все милые слова, все иудейские любящие слова, по адресу равнозначащего члена этого мира — России… Но нужно все иудейско-адвокатское бесстыдство, чтобы, так ненавидя Россию и говоря такие слова о ней, принимать еще на себя вид, что они ‘защищают честь и достоинство России’. О, узнаю адвоката… Или не перефразировать ли нам известные стихи:
Узнаю коней ретивых
Я по выжженным таврам,
Узнаю жидов крикливых
По фальшивым голосам,
Исключительным носам…
и т.д. Нужно заметить, что хотя ‘рукою Керенского или Соколова’ была написана ‘резолюция’, — хотя ‘продиктованы были слова ее’ кем-нибудь из русских, — но были продиктованы они — ‘из вторых рук’. В ‘резолюции’ нет ни единого русского слова, ни единого вообще самостоятельного и оригинального слова: все это — жалкая труха, непрерывно целый месяц всеми читавшаяся в ‘Киевской Мысли’, в ‘Речи’, у Кугеля, у Бикерманов, у Любошей, у Левиных. Адвокаты не ‘написали’, а ‘списали’, как и полагается сему культурному сословию.
И вот судом — Россия с достоинством ответила. Петербургская судебная палата, при возбуждении дела в дисциплинарном порядке, писала, что ‘принявшие резолюцию присяжные поверенные позволили себе бросить государственной власти наглое обвинение‘. Это — очень точное слово, очень точная формулировка всего дела. Нельзя было России мешаться в мелочи печати, в выкрики, стенания и завывания разных Любошей, и Бикерманов, и вообще ‘исключительных носов’. Она выбрала лиц, впавших в наибольшее неприличие, — так как они принадлежат к судебному же сословию и обязаны защищать честь суда, честь того учреждения, в котором им позволено соучаствовать выяснению судебной правды. Адвокаты не суть ‘вольные птицы’, без гнезда, без родины и только с отношением к ‘клиентам’… Они — носят значок, они составляют ‘корпорацию’, они суть тоже члены суда, лишь особым образом в нем поставленные. Заметим, что, если бы адвокаты хотя сколько-нибудь сознавали свое государственное значение, они не смеялись бы в лицо вынесенному им приговору, который их обвинил все-таки, и не встретили бы его ‘с улыбкой на лице’ (мина презрения), и не приняли бы устроенного на другой день им ‘банкета’. Но объяснять государственный смысл — невозможно людям, которые ‘не смотрят в микроскоп’, а ‘только в рюмку’. Суровыми пальцами конвойных ‘русское царство’ взяло этих фанфаронов за высоко поднятый нос и отвело попросту в кутузку, как единственное место, которое их может научить некоторой философии. Этим оно успокоило и удовлетворило возмущенное сердце трудовой, серьезной России, которая создает, — и которая не допускает, чтобы вкруг труда ее раздавались бесстыдные смехи.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1914. 15 июля. 13771.