М. А. Осоргин
Про Бабушку
ПРИМЕЧАНИЯ
Про Бабушку
(1929, 17 февраля, No 2888)
Про Бабушку, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1929
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Земский начальник остолбенел: навстречу ему шел живой портрет Николая Константиновича Михайловского, и даже пенсне на носу сидело слегка набок.
Земский начальник был страстным поклонником Михайловского и подписчиком ‘Русского, богатства’. В этом не было ничего удивительного. Дело происходило в городе Перми, на Сибирской улице, которая сейчас, вероятно, переименована, в духе эпохи и к удивлению закамских медведей, в улицу. Розы Люксембург или Беспощадной-Борьбы-со-Спекуляцией. Но тридцать лет тому назад на той самой Сибирской улице мирно спал в белом одноэтажном доме губернатор Арсеньев1, человек почтенный, красивый, при седых усах — порядочный бабник и ровно настолько безвредный, насколько мог быть безвредным губернатор в отдаленной провинции. Немудрено, что при нем и земские начальники могли поклоняться идеологу революционного народничества и властителю дум тогдашней молодежи.
Тем временем, однако, портрет Н. К. Михайловского прошел мимо. Земский начальник пришел в себя и сообразил, что другого подобного случая ему в жизни не дождаться. Поэтому он круто повернул, догнал портрет, вежливо снял форменную фуражку, крякнул и сказал в упор:
— Вы — Николай Константинович Михайловский?
По лицу портрета пробежала тень неудовольствия, но все же он ответил:
— Да.
Тут земский начальник, столь неожиданно выигравший двести тысяч, спешно и заикаясь от счастья, произнес ряд несвязных восторженных слов и восклицаний, которые в общем могли быть выражены тремя стихотворными строками, вроде:
Молясь твоей многострадальной тени,
Учитель, перед образом твоим
Дозволь смиренно преклонить колени2…
С этого момента земский начальник ни на шаг не отставал от Н. К. Михайловского. Это ему не помешало мгновенно оповестить весь город о высоком посещении и о том, как посчастливилось ему, земскому начальнику, установить личность высокого гостя на Сибирской улице, между колбасной Ковальского и музыкальным магазином Симоновича.
Город, конечно, взволновался. О том, кто такой Н. К. Михайловский, знали очень немногие, и вряд ли даже единицам было известно, что Н. К. Михайловский некоторым образом совершает увеселительную прогулку по Волге и Каме, так как его выслали из Петербурга на время, пока изгладится нежелательное впечатление от одной из его публичных речей. Знали только, — да и то доверяя на слово земскому начальнику, как лицу официальному, — что приезжий гость — знаменитый писатель и пробудет в городе несколько дней.
Больше и искреннее всех взволновался миллионер-промышленник и пароходчик Н. В. Мешков, с этого момента ставший убежденным эсером, от программы-минимум до программы-максимум. Он назначил день для торжественного катанья Н. К. Михайловского на одном из своих пароходов, причем был приглашен фотограф увековечить властителя дум и владетеля миллионов, стоящих вдвоем на капитанском мостике, а внизу на пристани — толпа обыкновенных людей.
Но главный номер чествования устроила уездная земская управа: ужин на сорок персон в зале Общественного собрания.
На этот ужин Н. К. Михайловский явился с почтенной дамой, о которой говорили шепотом, что эта дама тоже очень известная и знаменитая, но что имени ее произносить нельзя. С участников ужина брали в этом слово, и они давали слово с тем большей торжественностью, что почти ни один из них ее имени и не знал.
Почти тридцать лет я, тоже участник ужина, держал это слово, — но больше не в силах. Спутницей Николая Константиновича Михайловского была та, которую и сейчас называют не по имени, а просто — Бабушкой.
Ужин был замечательный. Я думаю, что подавалась стерлядка кольчиком и, вероятно, глухарь с брусничным вареньем, а на десерт — пломбир. Пили мы много, и водку, и удельное ном. 18 и 22, Николай Константинович умел и старался не отставать, — но от кондовых пермяков не отстать трудно. Бабушка (по тому времени, впрочем, еще не Бабушка) сидела рядом и посматривала на всех серьезными глазами.
И вот, сияющий и довольный, встал председатель управы, почтенный земец, только не из очень образованных и немного чиновник (при нем всегда умный и просвещенный секретарь, заботами которого был устроен ужин), слегка покачнувшись, но быстро обретя равновесие председатель заговорил — и провозгласил тост.
Тост, конечно, за почтенного нашего гостя, знаменитого писателя земли русской, перу которого и пожелаем дальнейшего процветания на славу нашей родины. Ныне же в прикамском губернском городе Перми приветствует его пермское земство, призванное волею Нашего Возлюбленного Монарха и по Его предначертаниям обслуживать нужды местного населения…
Нелегко было Н. К. отвечать на такой тост, но так как он был незаурядным оратором, то нашелся. Прежде всего он заявил, что тост в таком контексте он принять по совести не может (председатель немного смутился). Но для него, Михайловского, ясно, что председатель имел в виду сказать иное, — о самодеятельности земских учреждений (председатель кивает), о роли третьего элемента (председатель в восторге), о необходимости борьбы за народное право (председатель растроганно встает), за мелкую земскую единицу и против административного произвола (председатель в слезах бежит чокаться).
Все мы, участники ужина, были очень довольны, что великий писатель и наш председатель поняли друг друга до конца и что все обошлось благополучно, хотя люди и выпивши. А то бывало у нас нередко, что кончались почетные ужины серьезной дракой.
Бабушка сидела смирно, слушала речи, но сама не говорила. Мой сосед за ужином спросил меня:
— А это кто же? Жена ему или сестра?
— Не знаю.
— Должно быть, сестра. Ее тут один назвал Екатериной Константиновной.
Я рассказываю об этих далеких временах, чтобы доставить удовольствие Бабушке, — верно, она тогда не менее посмеялась речи председателя управы.
И еще напомню, как после ужина, уже глубокой ночью, шли мы небольшой толпой по булыжной мостовой Сибирской улицы, провожая наших почетных гостей домой, в гостиницу Благородного собрания. Шла больше молодежь, а старички разбрелись по домам или остались допивать недопитое. И впервые в истории города, со времен просветителей пермяков и зырян святых Кирилла и Мефодия, улицы Перми оглашались пеньем ‘Варшавянки’ и ‘Интернационала’, эта последняя песня еще не была тогда официальной и пелась со свободным вдохновением.
Проходили мимо дома губернатора, который, конечно, спал и сон которого охранялся городовым.
Городовой сначала высунул из будки нос, потом появился в целом виде, со страшной шашкой, кожаные ножны которой были острее лезвия, с кобурой револьвера, в которой лежала краюшка хлеба, и в фуражке с огромной тульей. Увидав, что идут и поют не какие-нибудь жулики, а почтенные граждане и господа студенты, городовой приложил руку к козырьку, проводил компанию взглядом и стал туго обдумывать, надлежит ли докладывать о таком ночном происшествии околоточному. В инструкциях по полиции случаи подобного рода предусмотрены не были и ни подо что не подходили, так что можно было и за бездействие власти и за превышение власти получить по зубам не только от околотка, а и от самого полицеймейстера.
Так закончился наш парадный вечер. Кажется, никаких последствий местного значения эта, маленькая провинциальная демонстрация не имела. Я тогда носил студенческую тужурку и был представителем прессы, так что предполагался осведомленным. И однако, все, что могу припомнить в дальнейшем в связи с этим торжеством, ограничивается получением мною и другими от канцелярии земской управы повестки об уплате одного рубля за участие в ужине такого-то числа. Кто заплатил, а кто, пожалуй, и до сих пор остается должен.
О Бабушке во всем этом мало, — но ведь когда говорится речь о ‘борьбе за народное право’ или когда слышится на улице бойкая песня, — это все равно, что о Бабушке.
Так уж привыкли думать и говорить: что Бабушка — самый отчаянный на свете революционер.
С тех далеких дней я никогда не имел счастья видеть Катерины Константиновны, только почерк ее знаю. Может быть, при близком знакомстве Бабушка Русской Революции и поражает людей свирепостью и кровожадностью, хоть и не вяжется это как-то с портретом старой русской женщины в белом платке, с добрыми глазами и славной улыбкой уст, так часто произносящих имя Божье. И вот я заочно, а потому беспристрастно, составил себе особое о Бабушке представление, на которое она пускай не обижается и которым я охотно поделюсь.
От одного молодого человека, пившего в России молоко и лишь здесь начавшего пить бордо, я услыхал про Бабушку, что через Бабушку погибла Россия. Я ему на это сказал:
— Это вы, молодой человек, напрасно говорите, и довольно глупо. Потому что Россия, во-первых, не через Бабушку, а сама по себе, а во-вторых, не погибла и погибать не собирается.
Бабушка же это — вся наша чудесная история, наша изумительная еще не написанная книга. Ее и не напишешь попросту: она похожа на занимательную и нелепую сказку. Ни логики в ней нет, ни системы, но хороши слова и смысл их глубок.
Где это еще видано, чтобы молодые женщины, которым как раз время весело жить и молодо любить, надевали посконное платье и шли по деревням изучать народ? И чтобы потом, на этот путь вступив, так всю свою жизнь до глубокой старости и отдавали себя прекрасной мечте — служить этому народу по крайнему своему пониманию его блага? В мире происходят всякие события, меняются границы государств, кувырком летят правительства, тарантасы обзаводятся пропеллерами, вместо земской почты — радио, вместо лучины — динамо, вместо старой тюрьмы — новая, на смену Богу — разум, на смену разуму — Господь, — а она, эта русская женщина, даже в шаге не сбилась, идет себе по дорогам своей жизни и несет свою прекрасную мечту, от этапа к этапу, через горе и радость, от холода к теплу, через тюремные дворы и светлые полянки. Идет, несет в руках полную чашу веры, — и хоть бы капельку пролила.
Может быть, рассуждая по-нынешнему, нужно бы давно и чашу выплеснуть, и путеводную звезду свою заподозрить в обманчивом свете. За это время другие умные головы столько напридумали, столько перепробовали, вдоль и поперек исполосовали человеческую душу, накроили и нашили новых людей, одарили их великим счастьем автоматических перьев и электрических кресел, уж устарели и заново изданы словари, прежние потомки стали предками, прошла мода на полных, прошла и на худых, заперся папа римский в Ватикане, снова вышел папа из Ватикана, лихорадка стала инфлюэнцией, инфлюэнца испанкой, испанка гриппом, — а эта непостижимая Бабушка только до одного и додумалась: раньше ходила в народ — теперь пошла в человечество. А и чаша та же и в чаше то же: неподкупная и внеразумная любовь.
И до чего мне неинтересно, с какой ‘партией’ Бабушка ‘работала’, в каких заседаниях она заседала и одобряли ли ее пензенское временное правительство и сарапульская директория! И до чего смешно слышать, что села Бабушка не на той станции и приехала не туда. Как же так вертится земля вокруг оси, когда никакой у нее оси нет? Как бежит река без ног и без губ улыбается солнце? Есть еще такие люди, которые, выслушав чудесную сказку, непременно говорят:
— Этого не могло быть, потому что ковры по воздуху не летают, а рыба не говорит человеческим голосом.
И есть, значит, такие люди, которые никак не могут отделить бытие от газеты и человека от программы, для которых писаная история важнее живой жизни, а ботаника вкуснее цветущего поля. Крепкий народ, Бог с ним, и уж очень несчастный. Пьют они не воду, а аш-два-о, судят же не по совести, а прин-ци-пи-ально. Такие в рай пускают просто, по паспорту, даже без личного опроса, и там ‘разу — в назначенное стойло за номером.
Биография старого человека вообще — чудо, жизнь Бабушки — чудо тройное, настоящая поэма. Это даже не биография, а сама живая Россия в красках и музыке. По ней можно учиться читать, смотреть и слушать. А понатужившись — и понимать.
Англия — тоже женского рода, но ее можно мыслить в мужском образе, Россия же мыслится только в женском. Немудрено, что так легко учуять Россию в жизни, старой женщины, посвятившей всю свою жизнь состраданию и сорадости родного ей народа. А уж в чем не грешна и что угадала — судить пока не нам.
Вот теперь Бабушку чествуют по случаю дня юбилея3. Ну, что ж, в этом большой беды нет, а старого человека почтить хорошо. Выше я рассказал про речь председателя земской управы, не совсем складную и подходящую к случаю. Но я думаю, что он, председатель, хоть и напутал тогда, а искренне радовался, что довелось ему почтить знаменитого писателя, так сказать, — исполнить свой гражданский долг. Иной раз мало ли что скажется, всего не предусмотришь, — лишь бы с хорошим чувством и от чистого намерения.
Может на любую эпоху найтись свой председатель управы, догадливый и отходчивый. Бабушка же в долгую свою жизнь не гнушалась стольких речей, что ее теперь ничем не удивишь. Будет читать и слушать, по-своему проверять человека и оценивать — таково ее привычное занятие. А кто-нибудь запомнит, запишет, а по прошествии лет и расскажет — тоже по-своему.
1 Губернатором Перми с 1897 г. был генерал-лейтенант Дмитрий Гаврилович Арсеньев.
2 Не совсем точная цитата из стихов Н. А. Некрасова, посвященных В. Г. Белинскому (‘Сцены из лирической комедии ‘Медвежья охота’).
3 В 1929 г. Е. К. Брешко-Брешковской исполнилось 85 лет.