ПРИЗРАКИ.
ПРИЗРАКИ.
Посвящается Д. Г. Файнбергъ.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Вл. Войтинскій.
‘Русское Богатство’, No 7, 1913
Призраки, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1913
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Остались позади угрюмыя стны, ршетки, терзавшее душу бряцанье цпей и грубые окрики стражи. Остались позади скорбь и мука тюрьмы.
Я на вол. Вокругъ меня вольные люди. Я дышу свободнымъ воздухомъ. Свободное небо сводомъ раскинулось надъ моей головой. И, куда я ни взгляну, все напоминаетъ мн о свобод, о вол.
Неудержимо катятся передъ моимъ окномъ воды могучей сибирской рки. И я ясно чувствую, какъ свободны эти прозрачныя, буйныя струи, какъ свободны несущіяся на нихъ блыя льдины.
Я иду по лсу. Кругомъ стоятъ блыя, будто сотканныя изъ снга и инея сосны. Прозрачныя, серебристыя он тонутъ въ морозномъ воздух, какъ призраки, искрятся въ играющихъ лучахъ зимняго солнца. И нжныя, еле уловимыя очертанія ихъ, и горящія на нихъ пестрыя искры говорятъ мн о томъ, какъ свободно растутъ он и какъ вольно дремлютъ подъ снжнымъ покровомъ, ожидая весны.
Далеко позади осталась неволя.
Но тамъ, въ этомъ царств скорби и муки, остались мои братья по духу. И невольно моя мысль возвращается туда, въ эти угрюмыя стны. И опять обступаютъ меня знакомые скорбные призраки, тни пережитыхъ лтъ.
Я не гоню отъ себя эти тни. Нтъ! Пусть навсегда остаются они со мною! Если привелось мн погрузиться въ омутъ страданія и выйти изъ него на свтъ яснаго дня съ ненадломленными, неразрушенными силами, я долженъ свято хранить память о всемъ пережитомъ тамъ, въ томъ аду.
Я храню эту память. Во имя ея, я безъ ропота и сожалнія снова вернусь за высокія стны, за желзныя ршетки…
Но почему мысль о пережитомъ не омрачаетъ для меня сіянія ныншняго вольнаго дня? Почему я не вынесъ изъ неволи ни отчаянія, ни разочарованія, ни презрнія къ людямъ? Вынесъ лишь бодрость и радость, которыхъ не зналъ до тюрьмы…
Я вошелъ въ тюрьму усталый и хмурый, съ суровыми требованіями къ людямъ, но безъ теплаго чувства къ нимъ, безъ вры въ людей, безъ вры въ жизнь. И пролетли годы неволи. Кругомъ гибли люди. Мимо меня проводили на казнь приговоренныхъ къ смерти товарищей. Мимо меня проносили и волокли по земл трупы. И въ безумный хороводъ сплетались искаженныя предсмертнымъ ужасомъ лица осужденныхъ, и неподвижныя маски мертвецовъ, и покрытыя землистой блдностью лица товарищей по заключенію…
Смерть въ самыхъ отвратительныхъ ея формахъ, униженія, изощренное мучительство… А наряду съ этимъ — моральная гибель слабыхъ людей, малодушный разрывъ съ прошлымъ, забвеніе дорогихъ идеаловъ, попытки цною предательства и лжи спасти уходящую жизнь…
Летли годы неволи. Смнялись кругомъ картины, — одна печальне и мрачне другой. И самъ я за эти годы перенесъ все, что могла дать мн неволя: и тоску покинутости во время болзни въ тюрьм, и прощаніе съ уходящими на казнь друзьями, и голодъ, и холодъ, и униженія, и удары, и ужасъ поимки при побг, и тупое отчаяніе человка, не чающаго выйти на волю. Только страха смерти не пережилъ я, такъ какъ на вол не зналъ любви къ жизни.
Такъ прошли годы неволи…
Почему же, посл всей этой муки, я вынесъ изъ тюрьмы лишь теплое чувство участія къ людямъ, бодрую радость жизни и горячую вру — въ себя, въ свои силы, въ жизнь, въ любовь, въ красоту?..
Полной грудью вдыхаю я вольный воздухъ. Радостно отдаюсь во власть настроеній, которыхъ не переживалъ никогда до тюрьмы, въ боле юные годы. И, вспоминая все, что пронеслось надо мною въ черные годы неволи, въ этихъ призракахъ пережитаго я стараюсь найти обновившія мою душу живительныя силы.
Встаютъ въ памяти срыя картины тюремныхъ будней. Можетъ быть, потому он вспомнились первыми, что въ нихъ, въ этихъ срыхъ картинахъ, всего полне вылилась тупая, безсильная тоска неволи.
…Это было еще до суда.
Вечеромъ, посл поврки, меня вызвали въ контору тюрьмы на допросъ.
Въ сопровожденіи угрюмаго надзирателя иду по длиннымъ, темнымъ, пустымъ коридорамъ, мимо тяжелыхъ, окованныхъ желзомъ дверей. Спустился по лстниц. Вхожу въ контору.
— Стань здсь!
Стою у двери, дожидаясь, когда кликнутъ къ слдователю. А въ контор кипитъ обычная работа.
Четыре стола, покрытыхъ потертой клеенкой, закапанныхъ черямами, заваленныхъ бумагами, синими папками, конторскими книгами. Лампы съ абажурами изъ зеленой бумаги, блдная худосочная барышня съ взбитой прической за пишущей машинкой, шкафы съ ‘длами’, окурки на заплеванномъ полу. За столами, согнувшись, усердно скрипятъ перьями люди въ поношенныхъ, засаленныхъ пиджакахъ… Обыкновенное ‘присутственное мсто’. И ничего, что напоминало бы о тхъ драмахъ, учетъ которымъ ведется въ этой контор.
Рядомъ со мной, за маленькимъ столикомъ дежурный помощникъ начальника тюрьмы принимаетъ отъ старшаго надзирателя поврку. Старшій — усатый фельдфебель съ жестокимъ, вздрагивающимъ лицомъ — стоитъ передъ помощникомъ на вытяжку и офиціальнымъ голосомъ рапортуетъ:
— Честь имю доложить вашему высокоблагородію, въ тюрьм все обстоитъ благополучно. Арестантовъ въ 1-ой камер — 23, во 2-ой — 28, въ 3-ей — 45…
На столик передъ помощникомъ — большіе конторскіе счеты съ выгнутыми мдными проволоками для костяшекъ. И но мр того, какъ старшій выкрикиваетъ цифры, помощникъ ловко и звонко Откидываетъ ихъ на счетахъ.
— А всего въ тюрьм арестантовъ 1244!— заканчиваетъ свой докладъ старшій.
— Тэ-э-экъ!— тянетъ сквозь зубы помощникъ:— провримъ! Сбрасываетъ кости и, поглядывая въ длинную и узкую записную книжку, считаетъ вслухъ:
— Вчера было 1227… Въ расход: на свободу — 1, умерло — 2, въ больницу — 4, въ часть — 3, въ партію — 14, всего — 24. Тэ-экъ. Въ приход: изъ 2-ой части — 9, изъ ротъ — 12, этапъ — 20, всего — 41. Тэ-э-экъ…
Я знаю, что въ часть изъ нашей тюрьмы отправляютъ только на казнь. Знаю, что 14 отправленные въ партію — каторжане-безсрочники, отосланные въ Орловскій централъ на врную смерть. Это — ‘въ расход’. А помощникъ звонко и ловко щелкаетъ на счетахъ… И, какъ чьи-то зубы, четко и мрачно стучатъ и лязгаютъ костяшки на проволокахъ. И вдругъ впивается въ мозгъ уродливая мысль: это стучатъ мертвыя кости, кости покойниковъ, кости погибшихъ, замученныхъ здсь, въ этихъ стнахъ…
И вся комната плыветъ передъ глазами. Зеленый цвтъ лампъ становится зловще мертвеннымъ. Особое значеніе принимаютъ вс наполняющія комнату фигуры. Спазмы тошноты подступаютъ къ горлу.
А помощникъ за столикомъ закончилъ свои вычисленія. Шумно встряхнулъ счеты… И кажется, что онъ ссыпаетъ въ бездонный мшокъ наши кости. Чувствую, какъ холодютъ руки и ноги. Провелъ рукой по лбу я по глазамъ, чтобы отогнать безобразный кошмаръ. Но не могу отдлаться отъ засвшей въ мозгу мысли.
Вернулся въ камеру. А въ ушахъ все звучитъ еще зловщій стукъ мертвыхъ костей. И все сверлитъ мозгъ назойливая мысль: мы здсь — не люди, а мертвыя кости. И эти стны — лишь мшокъ, въ который ссыпали насъ на время, чтобы потомъ пересыпать въ другіе мшки, другіе ящики — и засыпать землей.
…Вспоминается другая, такая же незначительная, будничная картина.
Длинной вереницей стоимъ мы, недавно осужденные каторжане, въ подвальномъ коридор тюрьмы. Ожидаемъ заковки.
Темно въ коридор. По изъденнымъ плсенью стнамъ сбгаетъ вода. Воздухъ насыщенъ ядовитой сыростью. Дрожь охватываетъ плохо прикрытое казеннымъ рубищемъ тло.
Одинъ за другимъ подходимъ мы къ неуклюжей наковальн, прибитой кое-какъ къ неструганной деревянной плах. Кучкой стоятъ здсь надзиратели,— слдятъ за работой кузнеца. Кузнецъ — угрюмый и черный человкъ въ каторжанскомъ бушлат. Онъ — бывшій рабочій. За возстаніе приговорили его къ каторг безъ срока. Посл суда онъ сталъ выдавать товарищей, взялся заковывать каторжанъ, а по тюремнымъ слухамъ — предлагалъ начальству свои услуги и въ качеств палача…
Грудой лежатъ цпи на асфальтовомъ полу около наковальни. Тутъ же и ящикъ съ заклепками.
Заставляютъ разуться, опуститься на полъ и протянуть обнаженную до колна ногу на холодную, липкую наковальню.
Кузнецъ молча, угрюмо роется въ груд желза. Выбираетъ цпь по ног. Примряетъ одну скобу за другой.
— Широка! Уже давай!— командуетъ надзиратель.
— А эта узка будетъ!
Сидишь на полу, съ протянутой на наковальню ногой. По тлу скользитъ противное ржавое желзо и еще боле противные жесткіе пальцы предателя-кузнеца.
Наконецъ, найдена скоба по ног.
— Хороша будетъ… Бей!
Бьетъ молотъ по головк заклепки, расплющивая желзо. И безсильной обидой и болью отзываются въ сердц эти удары.
— Пошелъ на мсто! Слдующій, ногу давай!
Отходишь къ другому концу коридора. Здсь стоятъ закованные, дожидаясь отправки въ камеры. Съ непривычки желзо при каждомъ движеніи третъ и бьетъ ногу. Подкандальниковъ еще не выдали, подтягивать цпь и ступать осторожно мы еще не умемъ…
Вотъ начинаетъ сочиться кровь изъ подъ желзныхъ скобъ, и красныя капли медленно стекаютъ на полъ. Но не чувствуешь боли, чувствуется только безмрная обида. Въ этихъ впивающихся въ тло желзныхъ цпяхъ есть что-то чудовищно унизительное, безчеловчное. Мы, закованные, — больше не люди. Что-то порвалось, что-то кончилось. Будто какая-то незримая, роковая грань легла тамъ, у наковальни, подъ молотомъ угрюмаго кузнеца.
Уносишь съ собой это чувство. И долго-долго, при каждомъ звук лязгающей цпи, съ острой болью вспоминаешь эту грань.,
…Вспоминаю тюремныя прогулки.
Какъ зври въ клтк, кружились мы въ тсной проволочной загородк у тюремной стны, а съ четырехъ сторонъ угрюмо глядли на насъ ружья часовыхъ.
Дв загородки были сдланы во двор, у противоположныхъ стнъ тюремной ограды. Мы, краткосрочные, гуляли у западной стны, а одновременно съ нами, у восточной стны, ходили вчники.
Невозможно было, безъ волненья и муки смотрть въ ту сторону.
Парами, длинной, безконечной вереницей, какъ-то особенно медленно ходили безсрочные по кругу внутри своей загородки. При каждомъ шаг бряцали цпи у нихъ на ногахъ. И на рукахъ у нихъ тоже висли цпи, и потому руки у нихъ,— у всхъ одинаково,— были безсильно и безжизненно опущены къ земл. И такъ какъ при скованныхъ рукахъ нельзя одть бушлатъ въ рукава, то бушлаты были у всхъ накинуты на плечи, сверху, какъ уродливые срые плащи. Подъ этими плащами вс фигуры казались понурыми, хилыми, будто жестокій приговоръ придавилъ каждаго къ земл.
Блдныя, срыя лица, потухшіе глаза, неувренный, короткій шагъ, опущенныя головы, неподвижно повисшія руки, согнутыя плечи и спины… Будто мертвецы вышли изъ гробовъ и обходятъ дворъ тюрьмы, обходятъ мсто своей прежней муки, совершая таинственный обрядъ проклятія.
И это называлось ‘прогулкой’.
Какъ кошмаръ, днемъ и ночью преслдовали меня эти тни живыхъ мертвецовъ. И теперь, какъ наяву, я вижу ихъ передъ собой — такими же срыми, мрачными, проклинающими безъ звука, безъ словъ,— какими я видлъ ихъ три года тому назадъ.
…Въ т годы, когда передъ глазами безостановочно ряли призраки смерти, когда въ ушахъ неумолчно звучали лишь стоны, да крики, да лязганье желза — въ цпяхъ, въ замкахъ и въ засовахъ,— въ первые годы тюрьмы я чувствовалъ, какъ уходятъ изъ сердца послдніе остатки воли къ жизни. Я не думалъ совсмъ о свобод. А если и являлась случайно мысль о томъ, что будетъ черезъ нсколько лтъ, посл тюрьмы, то мн казалось, что, еслибы и вышелъ я на волю, навсегда недоступна, навсегда невозможна стала бы для меня улыбка и радость.
Почему же теперь вс эти картины недавно пережитаго не сковываютъ могильнымъ холодомъ мою душу, не парализуютъ во мн энергію и бодрость?
Можетъ быть, идя навстрчу радости жизни, я не правъ передъ тми, чьи тни обступили меня? Можетъ быть, въ своей радости я неправъ передъ друзьями, замученными въ невол, передъ товарищами, оставшимися томиться въ цпяхъ, передъ всми тми, съ кмъ когда-то я длилъ страданія и кто теперь не можетъ раздлить со мной мою радость?
Нтъ! я правъ передъ ними. Усталый и хмурый вошелъ я въ тюрьму, и тамъ, въ этомъ царств муки, получилъ все то, чмъ живу я теперь…
Внимательне вглядываюсь я въ обступившіе меня призраки… И вотъ изъ ихъ хоровода выступаютъ т, которыхъ я искалъ, воскресаетъ память о тхъ встрчахъ, что вдохнули въ мою грудь новую жизнь.
Вотъ встали предо мною новыя картины смерти, страданья и муки,— той смерти, того страданья, той муки, близость къ которымъ за годы неволи дала мн вру въ человка и въ красоту жизни.
Изъ толпы товарищей и друзей, погибшихъ на вислиц, вспоминаю я одного. Всхъ ближе былъ онъ мн, всего больше любилъ я его, и смерть его всего сильне, всего глубже потрясла меня,— такъ какъ не сразу понялъ я смыслъ этой смерти.
Звали его Павломъ. Впервые я встртилъ его въ тюрьм, и съ перваго же взгляда его лицо поразило меня,— такъ непохожъ былъ онъ на всхъ насъ.
Блдное, грустное лицо съ ласково улыбающимся ртомъ, обрамленнымъ мягкой бородой, большіе каріе глаза, прямые, смлые и вмст съ тмъ кроткіе, какъ у ребенка, длинные, слегка волнистые волосы, сбгающіе по обимъ сторонамъ благо лба… Яркимъ, неожиданно свтлымъ пятномъ выдлялось это лицо на фон тюремной грязи и грубости.
И голосъ у Павла былъ негромкій и нжный, съ нотками задумчивой грусти. Такимъ голосомъ не говорятъ въ тюрьм.
Но когда я ближе узналъ Павла, я почувствовалъ, что инымъ голосомъ онъ и не могъ бы говорить,— столько мягкости и любви къ людямъ сквозило въ каждомъ его слов.
Вмст съ тмъ, это былъ человкъ желзной силы воли и беззавтной смлости, истинный рыцарь безъ страха и упрека во всхъ встрчахъ съ врагами и друзьями. Но не мужество и прямота больше всего поражали меня въ немъ,— эти качества не такъ уже рдко встрчаются въ нашемъ кругу,— поражалъ меня тотъ безконечно красивый, не умирающій образъ, который, самъ того не вдая, воплотилъ онъ въ себ,— образъ влекомаго на казнь за безмрную любовь къ людямъ-братьямъ.
Павла ждала вислица за дло, въ которомъ онъ не участвовалъ. Но, считая судъ ложью и зломъ, онъ молчалъ на допросахъ, не пытался разбить обвиненіе. Впрочемъ, еслибы и не было противъ него этого ложнаго оговора, еслибы его судили за дйствительно совершенныя имъ дла, его все равно повсили бы.
Но обычная для революціонера ненависть къ врагамъ, ненависть къ угнетателямъ, совершенно отсутствовала въ этомъ кроткомъ, безконечно добромъ человк. Чувство ненависти замнялось въ немъ чувствомъ любви, мучительной любви къ страждущимъ и угнетеннымъ. Только любовь толкала его на борьбу. И онъ шелъ, куда любовь звала его, весь содрогаясь отъ ужаса и муки, что ему приходится идти черезъ кровь…
Онъ нердко говорилъ съ друзьями объ этой своей мук. Но о любви къ людямъ не говорилъ онъ никогда, какъ не говорятъ о томъ, что слишкомъ хорошо всмъ извстно и что само собой подразумвается. Охотне говорилъ онъ о чести. ‘Свобода намъ дороже жизни, а честь — дороже свободы’ — такъ опредлялъ Павелъ свой взглядъ на честь и На жизнь.
Когда я его встртилъ, его ждала вислица. И спокойно шелъ онъ навстрчу смерти, не пытаясь защищаться.
Передъ судомъ пріхалъ на свиданіе къ Павлу его отецъ, старикъ-еврей, бдный ремесленникъ, весь вкъ свой прожившій въ какомъ-то захолустномъ мстечк въ черт осдлости. Посл свиданія Павелъ передалъ мн записку,— я долженъ былъ переписать ее мелкими буквами на папиросную бумагу и переслать старику.
Ночью, тайкомъ, переписывалъ я это письмо. И каждое слово его глубоко врзалось мн въ память.
‘Милый отецъ!— писалъ Павелъ:— благодарю тебя за то, что ты пріхалъ ко мн. Мн тяжеле было бы умирать, не попрощавшись съ тобой. Я не буду обманывать и напрасно утшать тебя. Теб врно сказали: меня, дйствительно, приговорятъ къ смертной казни. Но, конечно, я не участвовалъ въ томъ несправедливомъ дл, за которое меня судятъ. Этому ты и самъ не могъ бы поврить. Но я ршилъ, что ненужно опровергать эту ложь. Все равно. Я спокоенъ и счастливъ. Передай же матери, что ты видлъ меня спокойнымъ и счастливымъ. Да и ты, когда подумаешь, увидишь, что такъ должно было случиться, и будь спокоенъ и счастливъ за меня….
‘Отецъ! Съ малыхъ лтъ ты училъ меня правд и добру. И когда я ушелъ отъ тебя и этимъ огорчилъ и тебя и мать, я шелъ длать то, чему отъ тебя научился. И у меня были ошибки, но я старался не сворачивать съ прямого пути. Разв лучше было бы, еслибы я свернулъ съ дороги, которую ты мн указалъ, и остался бы жить? Нтъ! Ты самъ скажешь, что нтъ. Моя послдняя мысль, отецъ,— глубокая благодарность теб за то, чему ты меня научилъ.
‘У тебя остаются дочери. Пусть и он не горюютъ обо мн. Объясни и разскажи имъ все. И какъ училъ ты меня, такъ и ихъ учи правд. Передай имъ и матери мой поцлуй.
‘Я прощаюсь съ тобой. И прошу тебя: узжай до суда и не жди здсь конца. Все равно, вдь конецъ уже близокъ и мы знаемъ его. Теб легче будетъ пережить это дома. Да и матери и сестрамъ будетъ лучше, если въ это время ты будешь тамъ и все объяснишь имъ. Я же знаю, что буду спокоенъ тогда, какъ теперь.
‘Прощай же, отецъ! Благодарю тебя за то, что ты далъ мн жизнь и указалъ путь. Цлую тебя’.
Съ глубокимъ волненіемъ переписывалъ я эти строки. И хотлось мн видть старика, съ которымъ прощался въ этомъ письм идущій на казнь сынъ.
Случайно я встртился съ нимъ подъ воротами тюрьмы. Былъ онъ жалокъ на видъ — согнутый годами и горемъ, съ падающими на лицо длинными космами спутанныхъ блыхъ волосъ, съ мутными глазами и стариковскими слезами, бгущими по морщинистому лицу. Взглянулъ я на него, и невольно мелькнула мысль:
— Не по плечамъ этому дряхлому старику то, чего ждетъ отъ него Павелъ…..
Но встртились на мигъ наши глаза. И, къ великому изумленію, во взгляд старика, за пеленой слезъ, прочелъ я выраженіе спокойной гордости. Я понялъ эту гордость и низко поклонился ему…
Въ послдній разъ видлъ я Павла наканун казни, въ окн подвальной секретки, въ которой ждали конца приговоренные.
Поднявшись къ ршетк, онъ улыбнулся мн и усплъ крикнуть:
— Все хорошо! Я спокоенъ!..
И его правдивые, ясные глаза громче словъ говорили, что этотъ человкъ не храбрится передъ смертью, не усиліемъ воли подавляетъ въ себ страхъ и волненіе, а такъ-таки всей душой, всмъ своимъ существомъ ощущаетъ спокойствіе.
— Все хорошо!
На другой день Павла повсили.
Живо, какъ теперь, помню я хмурое зимнее утро, когда я узналъ, что на разсвт умеръ въ петл Павелъ.
Я врилъ ему, когда онъ говорилъ, что спокойный и счастливый встрчаетъ смерть. Но все же эта казнь меня поразила до глубины души.
Ни о чемъ, ни о чемъ не могъ я думать, кром этого дла. Темнымъ призракомъ, все заслоняя, стояла передо мной неотступно вислица, и въ петл качался трупъ человка, который былъ мн такъ близокъ и дорогъ.
И мн казалось, что въ этой казни выразилось все безсиліе, вся безплодность чистоты и красоты души человческой. Побдило насиліе. Что-то безконечно красивое вырвано изъ жизни. Осквернена, обезображена жизнь…
Цлыми днями думалъ я объ этой казни.
И вдругъ я замтилъ, что мысль о ней перестаетъ вызывать во мн чувство отчаянія и унынія. Явилось что-то новое. Постепенно блднлъ и таялъ столь четко рисовавшійся моему воображенію призракъ вислицы. Другой образъ вытснялъ его и заслонялъ собою,— спокойное, кроткое лицо, съ грустно улыбающимися устами и съ глазами полными любви и самопожертвованія.
Снова и снова думалъ я о казни Павла. И грустно было, что ушелъ изъ жизни этотъ человкъ, что нтъ его съ нами. Но жизнь не казалась уже обезображенной, оскверненной.
Новый смыслъ получало то, что случилось. Не насиліе здсь побдило,— здсь побдила любовь. Потому и Павелъ былъ спокоенъ и счастливъ наканун казни, потому и въ глазахъ его отца сквозь слезы свтились искорки гордости!..
…Почему снова воскресло все это передо мной? Почему снова такъ живо вспомнилъ я лицо Павла, его голосъ, его слова, его прощальныя строки къ отцу?
Я вспомнилъ уходившихъ на казнь. И изъ роя искаженныхъ страхомъ и мукою или скованныхъ мужественной и мрачной ршимостью лицъ Взглянулъ на меня этотъ свтлый образъ.
— Все хорошо! Я спокоенъ.
Въ моихъ ушахъ звучатъ эти слова, слова, сказанныя передъ казнью. И думается невольно:
— Сколько бы вислицъ ни воздвигли люди, все же не умретъ красота жизни! Все же прекрасна жизнь, разъ дти ея могутъ такъ жить и такъ умирать. Не побдятъ смерть и насиліе никогда, ибо гасители свта и жизни надъ жизнью не властны. Въ ихъ силахъ лишь снова, и снова, и въ тысячный разъ повторить Голгоу…
И вотъ этотъ образъ, — образъ Голгоы, — надъ которымъ я никогда не думалъ до тюрьмы, покрываетъ собой и заслоняетъ прошедшія передо мной вислицы.
И странно мн, что этотъ символъ получилъ такую власть надо мной, надъ моей мыслью,— вдь я всегда былъ такъ далекъ отъ мистики… Но этотъ образъ я вынесъ изъ омута страданій, этотъ образъ вошелъ въ мою душу со смертью человка, котораго я любилъ. И, какъ ни гоню я отъ себя кровавые призраки пережитаго, такъ и съ этимъ символомъ я не разстанусь.
Голгоа!..
Это не просто символъ муки и смерти. Это — образъ зовущій, зовущій къ борьб, и къ жизни, и къ радости. Это — символъ безсилія зла и всепобждающей силы любви. Съ этимъ образомъ въ душ я никогда не могу быть во власти унынія и скорби.
И еслибы я вынесъ съ собой изъ тюрьмы лишь одинъ этотъ символъ, и то я благословилъ бы пролетвшіе годы страданія, давшіе мн этотъ образъ и въ немъ опору для вры въ жизнь и въ человка!
Не страшна смерть, когда остается вра въ жизнь. Ужаснй физической смерти медленное духовное умираніе, когда человкъ постепенно опускается, мельчаетъ, когда одинъ за другимъ беззвучно облетаютъ лепестки души, куда-то уходятъ незримо ея силы, блекнутъ и гаснутъ ея яркія краски…
Было и это.
Вспоминая пережитое, я снова вижу вокругъ себя тюремныя стны. Вижу вампира, высасывающаго каплю за каплей кровь изъ своихъ жертвъ. Вижу, какъ плсень, сгоняющая румянецъ съ молодыхъ щекъ, съдаетъ и яркія краски души, какъ медленно угасаетъ въ людяхъ огонь идеалистическихъ порывовъ, умираетъ вра, исчезаетъ смлость, какъ съеживаются и закрываются нкогда красивыя души. Вижу маленькихъ, запуганныхъ и замкнутыхъ въ себ, раздражительныхъ и себялюбивыхъ людей, и это — вчерашніе борцы, вышедшіе поутру рано навстрчу всходившему въ багряной зар жгучему солнцу.
Вспоминаю, какъ болзненно отзывались въ сердц эти картины, какая обида, какое презрніе закипали въ душ!
— Ты врилъ въ нихъ, ты шелъ съ ними… Смотри же на нихъ, смотри, что это за люди! Тогда они хотли казаться, играли роль на подмосткахъ въ обманчивомъ свт бенгальскихъ огней. А теперь маски сорваны, разрушены подмостки и догорли огни. И вотъ они въ ихъ неприкрашенномъ вид.,
И казалось, будто теперь начинаешь понимать цну людямъ. Казалось, будто тогда были иллюзіи, самообманъ, а теперь, дйствительно, видишь людей…
Казалось, что такъ… Вдь мы были такъ близки другъ къ другу въ нашихъ каменныхъ клткахъ, когда ли изъ одной чашки, поминутно сталкивались и задвали другъ друга, бродя по камер, и спали рядомъ на нарахъ, такъ что смшивалось наше дыханіе.
Но нтъ! Въ этой вншней, физической близости, мы оставались безконечно далеки другъ отъ друга. Сосдъ не зналъ, какими мыслями и чувствами живетъ его сосдъ, цлыми днями болтающій съ нимъ о всевозможныхъ пустякахъ. И въ толп, на людяхъ, каждый былъ одинокъ, какъ въ пустын.
Покончилъ съ собою въ нашей камер товарищъ,— всегда оживленный, разговорчивый, какъ будто веселый. И никто изъ насъ не зналъ, что побудило его уйти изъ жизни. Такъ далеки были мы другъ отъ друга.
Вспоминаются лица, за которыми много разъ часами наблюдалъ я, сидя въ уголк на койк, или лежа на нарахъ…
Заложивъ руки за спину, опустивъ голову, быстрыми, нервными шагами ходятъ взадъ и впередъ по камер блдные люди. Скорбныя, замкнутыя лица, сжатыя губы. Ничего не видятъ, ничего не слышатъ они вокругъ себя, и гд-то далеко-далеко витаетъ ихъ мысль. И это далекое будто свтится въ лиц, покрывая обычное, будничное выраженіе его. Заговорятъ о чемъ-нибудь, заспорятъ,— сразу мняется лицо, проступаютъ и мелочность, и раздражительность, и запуганность. Останутся сами съ собой, со своими мыслями,— опять покрывается лицо непроницаемой маской.
Смотрю я на этихъ людей, и мн становится все ясне и ясне, что настоящее, подлинное въ нихъ — не вчерашній героическій подъемъ и не сегодняшнее паденіе, а то, что таится въ нихъ за ихъ маской молчанія, что ревниво скрываютъ они отъ постороннихъ глазъ, что хранятъ, какъ святая святыхъ души. П начинаю я понимать, что здсь, за этимъ молчаніемъ, таятся самыя тяжелыя тюремныя драмы,— боле мучительныя, чмъ вс униженія и самая смерть,— боле мучительныя и боле трогательныя.
Здсь одинокая душа тосковала о близкихъ, оставленныхъ за тюремной оградой, переживала съ ними ихъ страданія, ихъ униженія, ихъ тоску и мучилась ихъ мукой.
Каждый молча переживалъ свою душевную драму, ни съ кмъ не длясь ею. И потому люди были такъ замкнуты, подозрительны, мелочно раздражительны другъ передъ другомъ.
Жили краткими мгновеніями свиданій. Но каждое свиданіе вливало въ душу лишнюю каплю яда. Ждали, волнуясь и мучась, хоть строчки отъ близкихъ, ждали, какъ праздника, дня раздачи писемъ. Но посл раздачи почты въ тюрьм, всегда мрачне, сурове становились лица, и быстре, съ большей тоской и мукой метались взадъ и впередъ по камерамъ блдные люди.
Будто душа страстно рвалась черезъ ршетки къ покинутымъ близкимъ, стремясь хоть на мигъ заглянуть въ ихъ далекую жизнь. И, заглянувъ въ ихъ жизнь, замирала отъ муки. Но снова билась трепетно объ ршетки, чтобы хоть въ мук быть ближе къ оставленнымъ…
Помню, смотрлъ я однажды, какъ помощникъ начальника тюрьмы, сидя въ контор, пересчитывалъ и сортировалъ письма, поступившія въ тюрьму для заключенныхъ. Быстро мелькали въ его рукахъ конверты, блые и цвтные, большіе и маленькіе, исписанные тонкими бисерными буквами и исчирканные мужицкими каракулями. И вдругъ мн показалось, — это льются черезъ его руки слезы людскія, слезы матерей, женъ и невстъ, тоскующихъ тамъ, вдали, за тюремными стнами.
И часто потомъ приходило мн на умъ это сравненіе. Видлъ ли я пачки писемъ, принесенныхъ въ тюрьму, видлъ ли группу женщинъ, дожидающихся свиданія у тюремныхъ воротъ,— все думалъ одно: это льются съ воли въ тюрьму безсильныя слезы въ отвтъ на невысказанныя жалобы, невыплаканныя слезы, заглушенныя, скрытыя въ стнахъ тюрьмы.
Наполняла сердце жалость къ людямъ, и въ этой жалости тонуло и исчезало презрніе къ ихъ слабости. Они — не то, чмъ казались когда-то, въ минуты подъема, и не то, чмъ кажутся теперь. Они — только люди, и люди страдающіе, страдающіе мукою рвущихся связей съ жизнью, страдающіе мукою сердца.
Эта нескончаемая драма заслоняла собою картины физической Смерти и картины паденія. Была полна она глубокаго, вчнаго значенія, и сквозь муку, скорбь и уныніе сверкали въ ней алмазныя нити любви, т свтлыя, алмазныя нити, которыя связываютъ людей и мукою наполняютъ ихъ сердца, но въ мук спасаютъ жизнь.
Я не оставилъ такихъ нитей позади себя въ жизни, на вол. Вошелъ я въ тюрьму съ холоднымъ сознаніемъ, что никто, кром меня самого, не иметъ правъ на мою личность, и съ твердымъ ршеніемъ собственной рукой прекратить свою жизнь, какъ только она перестанетъ быть интересной.
Товарищъ, приговоренный къ казни, попросилъ меня уступить ему ядъ, который я берегъ для себя, Я колебался. Затмъ сдлалъ опытъ: выломалъ кусокъ стекла изъ окна и глубоко разрзалъ себ тло рядомъ съ артеріей, Убдился, что стекло входитъ въ тло такъ же легко, какъ сталь, что и безъ ножа легко вскрыть себ жилы, что и безъ яду я сохраняю власть надъ своею жизнью. Только тогда я разстался съ ядомъ, который хранилъ для себя…
Когда я входилъ въ тюрьму, и въ первые годы неволи, мн казалось, что въ моей холодной ршимости, въ готовности умереть, въ этомъ гордомъ одиночеств, въ этой свобод — моя сила, мое счастье. Меня не могутъ заставить страдать, не могутъ унизить,— такъ какъ и страданіе и униженіе я всегда могу замнить смертью. И я готовъ былъ презирать того, кто мучается, страдаетъ, не надется ни на что, не ждетъ ничего, но все же цпляется за жизнь, старается продлить свое жалкое существованіе, извивается подъ гнетомъ судьбы, какъ извивается червякъ водъ сапогомъ человка.
Но проходили передъ глазами безмолвныя драмы. Сквозь грязь паденій, сквозь уныніе и скорбь сверкали передо мной алмазныя нити, связывающія людей и въ мук спасающія жизнь.
И незамтно мнялось мое отношеніе къ жизни и къ людямъ. Крпла вра въ людей. Сердце раскрывалось навстрчу любви съ ея бременемъ, съ ея муками.
И мн становилось больно, что я такъ одинокъ и такъ свободенъ. И я готовъ былъ отказаться отъ своей гордой силы и идти навстрчу всмъ мукамъ, какія только несетъ человку любовь…
…Вотъ вспомнилъ я лица, прошедшія мимо меня въ тюрьм.
Обступили меня блдныя тни людей, которыхъ я готовъ былъ презирать за ихъ слабость и муку. И нтъ уже въ сердц презрнія къ нимъ.
Чувствую, какъ много дала мн близость къ нимъ, къ ихъ страданію. Вдь эта близость помогла мн вынести изъ тюрьмы то, чмъ живу я теперь, помогла мн выйти изъ тюрьмы съ сердцемъ, открытымъ для любви и для радости и для муки.
Я вышелъ за тюремныя стны. Но еще много мсяцевъ предстояло мн провести въ невольной близости отъ тюрьмы.
Проходили передъ моими глазами люди, близкіе и любимые которыхъ томились въ тюремныхъ стнахъ. И дальше и дальше развертывались тюремныя драмы, но теперь были обращены он ко мн уже другой стороной.
Приходили къ тюрьм все больше женщины,— молодыя и старыя, матери, жены, невсты, сестры. Мужчинъ я почти не видлъ у непривтливой, мрачной тюремной стны.
Приходили на свиданіе къ заключеннымъ женщины. Иныя прізжали за тысячи верстъ ради немногихъ скорбныхъ минутъ свиданія. Другія, неизмнно, снова и снова появлялись у тюрьмы, будто прикованныя къ ея камнямъ невидимой цпью.
…Вспоминаю старушку, пріхавшую изъ далекой Малороссіи въ Сибирь для свиданія съ сыномъ, каторжаниномъ-вчникомъ.
Съ мсяцъ жила она у тюрьмы. Ходила на свиданія, носила сыну передачи, изготовленныя со всей трогательной, мелочной заботливостью матери.
Когда, бывало, я провожалъ ее въ тюрьму, всю дорогу она болтала безъ умолку, разсказывала про своего Сашу, вспоминала его дтство, смялась его проказамъ и шалостямъ. И всегда входила подъ ворота тюрьмы, оживленная, веселая.
Такая же была она и передъ послднимъ свиданіемъ съ сыномъ, наканун отъзда домой, въ Малороссію. Мн нравилась эта ея жизнерадостность и, прощаясь съ нею, я думалъ:
— Живая старушка! Не унываетъ…
Но когда шла она со свиданія, ноги ея подкашивались. И отойдя нсколько десятковъ саженъ отъ тюремныхъ воротъ, безсильно свалилась она дорог, упала лицомъ прямо въ грязный снгъ и билась въ рыданіяхъ, не могла подняться, не могла идти дальше. Товарищи ея Саши подняли старушку съ земли и подъ руки довели ее до дома. И идя съ ними, она повторяла:
— Навсегда вдь… Навсегда теперь… Прощаться и прізжала… Навсегда…
Чего стоили бдной матери ея бодрость и веселость передъ свиданьями съ сыномъ-вчникомъ, навсегда оторваннымъ отъ нея бездушной тюрьмой! Вдь всю дорогу въ Сибирь хала она съ мыслью о послднемъ прощаніи съ сыномъ.
Но горе и тайныя слезы — неизмнный удлъ матерей. Особенно, въ бурные годы, когда мняется жизнь и изъ крови молодыхъ поколній выростаетъ лучшее будущее.
…Ярче, глубже врзался мн въ память образъ другой женщины, которую я видлъ не разъ у желзныхъ тюремныхъ воротъ.
Этотъ образъ былъ со мною, когда я любовался въ лсу уснувшими подъ снгомъ, будто сотканными изъ инея, прозрачными, сказочными соснами. Этотъ образъ былъ со мной и тогда, когда я задумался надъ могучей сибирской ркой. И теперь съ новой силой выступаетъ передъ моими глазами все тотъ же прекрасный образъ.
Вспоминаю случайную встрчу…
Я проходилъ мимо тюрьмы. У воротъ ея стояла, ожидая свиданія, молодая женщина съ ребенкомъ. И на мрачномъ фон тюрьмы съ особенной яркостью сверкала въ лучахъ лтняго солнца ея цвтущая красота. Гладко причесанные золотистые волосы, лучистые, ясные глаза и печать сдержанной грусти на нжныхъ устахъ… Въ ея грусти, въ глазахъ, во всемъ ея облик свтилась сильная и смлая душа. Ея ребенокъ беззаботно игралъ на земл у ршетки съ котенкомъ. А мать, измученная ожиданіемъ, стояла неподвижная и прямая, какъ статуя, слегка опираясь рукою о желзную перекладину воротъ.
Еслибы я и не зналъ этой женщины, все равно я не могъ бы пройти мимо нея, не остановившись,— такъ прекрасна была она, и такъ много говорила ея печальная неподвижная фигура рядомъ съ безпечнымъ ребенкомъ въ воротахъ угрюмой тюрьмы.
Но я зналъ ее, какъ зналъ и того, къ кому на свиданье прізжала она въ тюрьму.
Его я зналъ, какъ человка рыцарски-благороднаго и смлаго, дтски-доврчиваго и правдиваго. Еще долгіе, долгіе годы предстояло ему томиться на каторг и надежды живымъ и сильнымъ выйти на волю у него не было. Печать обреченности лежала на немъ,— такъ казалось мн всегда при встрчахъ съ нимъ. И не только физическая хрупкость и слабость его создавала это впечатлніе. Въ духовномъ облик его было что-то чистое и хрупкое, что длало его неспособнымъ вынести лишенія и гнетъ тюрьмы. Гд могли уцлть другіе, боле грубые, мене чистые, чмъ онъ, тамъ онъ долженъ былъ погибнуть.
Обреченность была написана въ его глазахъ. Тюрьма должна была стать его могилой.
И къ этой могил осуждена безконечные годы приходить его жена и мать его ребенка. Придти, въ теченіе нсколькихъ минутъ, подъ присмотромъ тюремщиковъ, поговорить съ любимымъ человкомъ, увидть черезъ двойныя ршетки новые слды разрушенія и приближающагося конца на любимомъ лиц и уйти, унося муку въ душ. Уйти, чтобы и вдали отъ тюрьмы думать все объ одномъ.
Въ расцвт молодости и красоты, въ то время, когда всего громче зоветъ къ себ жизнь съ ея борьбой, съ ея радостями,— она прикована къ этой каменной громад! Свободный человкъ, прикованный къ стнамъ темницы, человкъ полный жизни, прикованный къ склепу.
Глубоко волновала меня трагическая судьба этой женщины, на жизнь которой пала тнь тюремной ршетки. И я старался поближе узнать ее. И посл каждой встрчи съ нею яснй становилось мн, какая содержательная, свтлая жизнь подавлена въ ней упавшей на нее мрачной тнью.
Она не жаловалась на свою судьбу, старалась казаться всегда, если не счастливой, то, во всякомъ случа, спокойной. Шутила, смялась, какъ вс. И оттого ея жизнь мн казалась еще трагичне, а весь обликъ ея становился еще свтлй и прекраснй.
При встрчахъ мн трудно было говорить съ нею. О многомъ, о многомъ хотлось сказать, о многомъ хотлось спросить. Но боялся неосторожнымъ словомъ причинить ей лишнюю боль. И все же видть ее было для меня всегда новой радостью. И чудное лицо ея вырисовывалось передо мной каждый разъ, какъ задумывался я надъ вопросами жизни, страданья и счастья, красоты и любви…
Образъ женской любви, превратившейся въ подвигъ и муку. Нжный цвтокъ, смятый грубымъ насиліемъ жизни. Чистое сердце, полное любви и пронзенное ржавымъ желзомъ ршетки!..
Въ этомъ образ, въ образ прекрасной молодой женщины, прикованной къ камнямъ тюрьмы, рисовался мн символъ чистйшей женской любви, символъ того, что само является воплощеніемъ высшей красоты міра…
И теперь, когда я думаю о томъ же, опять тотъ же прекрасный образъ любви и страданія выступаетъ съ прежней яркостью, съ прежней силой передъ моими глазами. И больно, и грустно становится на душ, но загорается въ сердц что-то хорошее, яркое, и нтъ мста унынію и отчаянію. И въ сіяніи образа красоты меркнутъ и гаснутъ скорбныя, унылыя, полныя безнадежности тни, вышедшія ко мн изъ мрака пережитаго.
Вотъ прошли передо мною опять призраки послднихъ лтъ. Призраки смерти, и скорби, и муки.
Прошли они опять передо мною. И зовутъ они меня къ борьб къ жизни, къ радости.
Къ жизни, къ борьб, къ бодрой вр и радости зоветъ меня образъ добровольной Голгоы. Къ вр и къ радости зовутъ меня и т вчныя нити, которыя въ мук спасаютъ жизнь міра, и тотъ образъ чистйшей красоты и любви, который всего ярче горитъ въ моемъ мір грезъ и видній.
Пусть толпятся вокругъ меня блдные призраки отчаянія и гибели!
Я былъ съ вами, длилъ съ вами вашу тяжелую долю и вновь раздлю ее, когда того захочетъ судьба.
Но теперь ничто ни на мигъ не заглушитъ т гимны, что поютъ мн синее небо и занесенные снгомъ лса, и быстрыя струи могучей сибирской рки.
Ибо съ каторги вынесъ я на волю прекрасные, какъ солнце, образы красоты и любви. И они то зовутъ меня къ счастью и къ радости, они и зажгли вокругъ меня блестящія звзды, которыхъ не было раньше на моемъ пути, они и наполнили міръ для меня тми звуками, гармонія которыхъ была раньше нма для моего сердца.
И, какъ никогда, хочется жить. Какъ никогда, полна душа врою въ счастье!