ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложенія къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА
1905.
‘ПРІЮТЪ ДЛЯ ПРЕСТАРЛЫХЪ И УБОГИХЪ ВДОВЪ И ДВИЦЪ’.
Стоялъ ясный и морозный зимній полдень… Въ широкихъ и довольно свтлыхъ коридорахъ и кухняхъ большого каменнаго зданія ‘Пріюта для престарлыхъ и убогихъ вдовъ и двицъ’, среди сотни старухъ и калкъ, одтыхъ въ форменныя холстинковыя платья рыжеватаго цвта, шла суматоха, какъ въ пчелиномъ уль или муравьиной кучк во время неожиданнаго переполоха. Правда, и каждый день, въ полдень, обыкновенно все приходило въ движеніе въ ‘пріют’, такъ какъ это часъ раздачи обда: старухи и приставленная къ нимъ прислуга снуютъ по коридорамъ со своими мисочками, чашками и плошками, толпятся въ кухняхъ каждаго этажа, спорятъ изъ-за кусковъ раздаваемаго надзирательницами, уже раздленнаго поваромъ на порціи, мяса, попрекаютъ одна другую, говорятъ другъ другу колкости. Но на этотъ разъ волненіе носило какой-то иной характеръ, чмъ ежедневное волненіе голодныхъ при длеж и дач корма. Никто не ехидничалъ, никто не огрызался. Вс сновали теперь изъ угла въ уголъ, вс говорили разомъ, вс сливались въ одинъ согласный хоръ, не споря, не ссорясь, а радуясь и ликуя. ‘Пансіонерки’, то-есть, женщины, платящія за свое содержаніе деньги изъ своихъ собственныхъ средствъ, и ‘призрнницы’, то-есть женщины, содержимыя на казенный счетъ, были одинаково радостно взволнованы сенсаціоннымъ извстіемъ, что въ ‘пріют’ открыта кража, и воры понесли заслуженную кару. Везд слышались восклицанія:
— Наконецъ-то прозрли!
— Слава Богу, давно бы пора!
— Достаточно дали нагрть ворамъ руки!
Какая-то старушонка изъ ‘призрнницъ’, въ умиленіи отъ восторга, твердила совсмъ безсмысленныя фразы:
— Господи, Царица Небесная, Владычица Матушка… Не попустилъ, не попустилъ… Въ милосердіи Своемъ призрлъ сиротъ и взыскалъ…
Не умилиться было невозможно: уже цлыхъ трое сутокъ ее, и вообще всхъ живущихъ въ ‘пріют’, кормили свжей провизіей, кормили, какъ на убой…
Новостью для старухъ былъ не самый фактъ кражи, а только обнаруженіе и признаніе этого факта высшимъ начальствомъ ‘пріюта’. Вс давно говорили шопотомъ, сокрушительно вздыхая и охая, во всхъ углахъ, коридорахъ и закоулкахъ пріюта, что и Иванъ Петровичъ, смотритель пріюта, и Петръ Ивановичъ, экономъ пріюта, и боле мелкія сошки, въ род вахтера, ‘у котораго жена въ шляпкахъ съ перьями щеголяетъ’, и пріютскаго повара, ‘у котораго дти въ гимназіи учатся’,— однимъ словомъ, вс воруютъ вокругъ ‘какъ разбойники на большой дорог’. ‘И у кого воруютъ?— говорили старушонки:— у нищихъ! Послднюю суму отнимаютъ’. Не говорить объ этомъ пріютскимъ старухамъ и калкамъ было невозможно, потому что вс он голодали изъ года въ годъ, изо дня въ день, получая, кром отсыпныхъ фунта сахару и трехъ четвертей кофе въ мсяцъ, только въ двнадцать часовъ ежедневный обдъ, состоявшій сперва, до ‘неурожая’, изъ трехъ блюдъ, а потомъ, со времени неурожайныхъ мсяцевъ, низведенный до двухъ блюдъ, изъ которыхъ одно походило на грязную, тепловатую воду, именовавшуюся супомъ, а въ другомъ непремнно было или прогорклое масло, или что-нибудь въ род слдовъ, оставляемыхъ въ провизіи мышами.
Надо замтить, что неурожай совпалъ, какъ нарочно, съ юбилеемъ одного изъ высокопоставленныхъ пріютскихъ покровителей, которому пріютскимъ начальствомъ, отъ имени всхъ живущихъ въ ‘пріют’, былъ сдланъ дорогой подарокъ. Если бы сами старухи даже ршились не говорить объ этой ‘злоб дня’, то о ней напоминали бы имъ ежедневно ихъ пустые желудки. Во всеуслышаніе, правда, объ этомъ никто не говорилъ. Напротивъ того, вс заявили, что он вс довольны, когда высокопоставленный юбиляръ, принимая отъ нищихъ старухъ цнный подарокъ, благодушно спросилъ предъ лицомъ всего ихъ начальства, хорошо ли имъ жить въ пріют. Въ отвтъ на этотъ вопросъ послышались торопливыя восклицанія:
— Батюшка, да чего же лучше?
— Какъ у Христа за пазухой живемъ!
— Намъ, старушкамъ, немного и надо…
И юбиляръ, и начальство остались довольны этими громкими, безъ всякаго принужденія высказанными, заявленіями, что все обстоитъ благополучно. Изъ разговоровъ же шопотомъ въ укромныхъ уголкахъ, конечно, не могло ничего выйти… И вдругъ всхъ облетаетъ всть, что кража открыта, что воры найдены, что и Иванъ Петровичъ, и Петръ Ивановичъ, и вахтеръ, ‘у котораго жена въ шляпкахъ съ перьями щеголяетъ’, и поваръ, ‘у котораго дти въ гимназіи учатся’,— вс полетли съ мстъ…
И какъ просто открылось повальное воровство!.. Въ первыхъ числахъ октября умеръ одинъ изъ важныхъ и чиновныхъ попечителей ‘пріюта’, а уже въ конц того же октября его новый, такой же важный и чиновный преемникъ,— числившійся генераломъ, какъ и первый, только не по статской, а по военной служб,— открылъ, что въ ‘пріют’ недостаетъ громадныхъ суммъ, что къ покойному попечителю въ имніе посылались для деревенскихъ продуктовъ холщевые мшки изъ-подъ муки и изъ-подъ крупъ, шедшіе прежде въ продажу ради улучшенія пріютской пищи, что къ тому же покойному попечителю отправлялись на кормъ его скота объдки и корки хлба, отъ продажи которыхъ прежде выручались деньги на отдлку пріютскаго сада, что по слдамъ умершаго попечителя шли уже безъ всякаго страха и экономъ, и смотритель, и вахтеръ, жена котораго своими перьями на шляпкахъ не давала покоя пріютскимъ старухамъ, и поваръ, который, какъ казалось тмъ же старухамъ, потому и моритъ всхъ голодомъ, что его дти учатся въ гимназіи… Вс эти злоупотребленія были открыты сразу новымъ попечителемъ, и онъ поступилъ по-военному,— сразу же истребилъ всю непріятельскую армію… Про него, какъ про Гаруна-аль-Рашида, уже разсказывались легенды, какъ онъ ночью является въ ‘пріютъ’, чтобы раннимъ утромъ ‘накрыть’ принимающихъ провизію, что онъ подсылаетъ переодтыхъ людей разузнавать ‘со стороны’, какъ кормятъ старухъ. Было очевидно изъ всего этого, какъ сильно голодали въ ‘пріют’ и какъ всмъ хотлось врить въ то, что въ будущемъ ихъ будутъ кормить…
— Нтъ, нтъ, а какова Меленша-то? Она-то хороша!— на весь коридоръ горячилась окруженная старухами высокая ростомъ двушка, исхудавшая, какъ скелетъ, обтянутый кожею, и уже довольно пожилая.
О томъ, что это не вдова, не чья-нибудь разведенная жена, а именно старая двушка, легко было догадаться ужо потому, что среди окружавшихъ ее старухъ она была безъ чепца и даже безъ какого-нибудь ‘фаншона’ на облзлыхъ сдыхъ волосахъ.
— Черезъ нее, матушка Ольга Андреевна, все и шло, вс эти продлки-то! Она и была главная заводчица всему!— вставила свое слово одна изъ окружавшихъ ее старухъ, крошечное и юркое созданье изъ тхъ, которыя все знаютъ, все смекаютъ даже и въ тхъ случаяхъ, когда нельзя ничего ни узнать, ни смекнуть.
— Да, да,— безсознательно согласилась Ольга Андреевна, даже не разобравъ хорошенько словъ собесдницы.— Теперь уже ясно, что она была любовницей покойнаго Кедрово-Сокольскаго, черезъ нее онъ все и могъ обдлывать, живя въ своемъ имніи. Я давно это всмъ говорила, такъ мн врить не хотли. Лебезили вс передъ нею. Какъ же, человкъ въ случа, власть имущій!.. И разв смла бы она поднимать носъ, если бы за ея спиной не стоялъ Кедрово-Сокольскій? Простая кассирша изъ мщанокъ, а всмъ вертла. И Иванъ Петровичъ, и Петръ Ивановичъ передъ ней въ струнку вытягивались.
— Да, ужъ нечего сказать, мать-командиршу разыгрывала,— вставила опять свое замчаніе та же старуха.
— Ну, вотъ и шлепнулась въ грязь,— продолжала горячиться ораторствовавшая старая два.— Теперь ее вымажутъ всею этою грязью т самые люди, которые пресмыкались передъ нею, мстечка чистаго не оставятъ, за свое униженіе отплачивая. И подломъ, и подломъ! Низкая душа!
Она перевела духъ и съ горечью произнесла:
— Нтъ, вотъ мы съ мамулей десять лтъ завдывали дтскимъ пріютомъ графини Озерецкой-Дашкевичъ, такъ только свое послднее состояніе прожили, что посл освобожденія крестьянъ осталось, а не разжились, какъ эта дрянь. Честь да совсть была…
— Говорятъ, какъ стали проврять все, свои пять тысячъ внесла, только бы ее къ суду не потянули,— опять вставила свое замчаніе маленькая старушонка, пропуская мимо ушей, послднія слова Ольги Андреевны, какъ не относящіяся къ интересовавшему всхъ событію.
— Ей что? Не пять тысячъ наворовала!— отвтила Ольга Андреевна.
— Ужъ должно-быть, что больше,— согласилась собесдница.— На-дняхъ встртилась со мной, подняла носъ и фыркаетъ: хочу за границу създить, отдохнуть хоть съ мсяцъ.
— Подлая! подлая!— вспылила Ольга Андреевна.— А еще считалась ученой и эмансипированной двицей, на всхъ неучей да невждъ съ презрніемъ смотрла, всхъ насъ за старую, негодную ветошь считала, а оказалась на дл простой воровкой и чужемужней содержанкой. Мразь, право, мразь! Всякое чистое да святое дло такія-то мщанскія души испакостятъ. И училась-то, чтобы ловче умть воровать, да концы прятать, и эмансипацію-то защищала, чтобы вольне на содержаніи жить, не просто отъ развращенности нрава, а по принципу свободной любви…
— А вы, Ольга Андреевна, кажется, боле всего рады не тому, что голодать не будутъ пансіонерки, а тому, что именно Наталья Францовна оказалась причастной къ разнымъ упущеніямъ,— нсколько язвительно и ядовито, но въ то же время ласковымъ и мягкимъ тономъ проговорила приблизившаяся къ другимъ разговаривающимъ, слащаво улыбающаяся дама.
Эта кругленькая, подвижная и вчно предупредительная по манерамъ женщина, занимавшая должность надзирательницы второго отдленія ‘пріюта’, отличалась отъ всхъ прочихъ по своей вншности только тмъ, что на ней было надто не ‘казенное’, а ‘свое’ платье, то-есть платье, сшитое не изъ той рыжеватой холстинки, которая, выдавалась всмъ живущимъ въ пріют старухамъ.
Ольга Андреевна быстро обернулась въ сторону подошедшей, и по ея лицу скользнуло выраженіе враждебности.
— Ну да, этому я и рада, Марья Васильевна, именно этому!— озлобленнымъ голосомъ отвтила она, уловивъ язвительность и ядовитость въ мягко и ласково произнесенныхъ словахъ.— А вы думаете, что слдуетъ радоваться тому только, что мы на нкоторое время не станемъ голодать, а будемъ жить только впроголодь, пока не истреплются и новыя метлы? Нтъ-съ, не этому слдуетъ радоваться, а тому, что подлецы, да притомъ поднимающіе носъ подлецы, гибнутъ. Я всегда, всегда рада, когда подлость и мерзость гибнутъ! Дышится вольне, когда знаешь, что ихъ ждетъ наказаніе, что, можетъ-быть, иной и побоится идти по ихъ стопамъ. Нынче-то вдь на совсть людей нечего полагаться, а хоть бы ніъ страха подлостей не длали.
Она, почти задыхаясь, выкрикивала эти желчныя фразы передъ снисходительно улыбающейся, своею застывшею улыбкой, Марьей Васильевной. Было сразу ясно, что Ольга Андреевна много настрадалась въ жизни и въ-конецъ озлобилась. Слушая ее, одн со вздохомъ, молча, соглашались съ нею, другія, качая головами, говорили между собою, что очень ужъ зла она. Съ ней теперь вообще было трудно сладить: она долголтними лишеніями и невзгодами какъ бы купила себ право обличать всхъ и за все — однихъ за грабежъ, другихъ за низкопоклонство, совершенно игнорируя, что это право обличенія вовсе не къ мсту въ какомъ-нибудь ‘пріют’ или въ какой-нибудь ‘богадльн’, что оно тутъ такъ же не у мста, какъ золотыя украшенія на рубищ нищаго. Въ ‘пріют’ или въ ‘богадльн’ прежде всего нужны кротость и смиреніе или, врне сказать, кром кротости и смиренія ничего и не нужно.
Приходъ Марьи Васильевны почти обрадовалъ немного струсившихъ отъ рзкихъ фразъ Ольги Андреевны и смущенныхъ ею слушательницъ, напомнивъ имъ, что вс он шли въ кухню, гд сейчасъ должна была начаться желанная раздача обда. Говорить съ Ольгой Андреевной даже объ интересовавшей всхъ злоб дня было не совсмъ удобно: правда, теперь можно было бранить изгнанное начальство, но она не только бранила его, а и сомнвалась въ достоинствахъ новаго, постоянно говоря, что ‘метла хорошо мететъ, пока только нова’, что ‘цыплятъ нужно по осени считать’ и тому подобное. Вс такія фразы огорчаютъ умиленныя сердца во время всеобщаго ликованія, отравляютъ наполняющую вс кроткія и смиренныя души радость, и притомъ у кого же въ ‘пріют’ можетъ быть настолько храбрости, чтобы отдлаться отъ тревожныхъ вопросовъ: ‘а что, если новое-то начальство услышитъ?’
Черезъ минуту, старухи уже сокрушительно шептались между собою въ кухн:
— Охъ, ужъ эта Ольга Андреевна! И откуда у нея столько злобы? Всхъ-то бранить готова! Ничмъ не довольна, когда только бы благодарить Бога нужно…
— Старая два!— мягко и сострадательно повторяла Марья Васильевна въ отвть на эти какъ бы заискивающіе и оправдывающіе въ чемъ-то возгласы трусливыхъ старухъ.
Она любила прощать и примирять людей.
Въ просторной комнат, раздленной на части двумя драпировками изъ полосатаго тика и освщенной однимъ небольшимъ окномъ, царствовала полнйшая тишина, едва нарушаемая только чьимъ-то ровнымъ, крайне слабымъ дыханіемъ. Въ комнат, несмотря на то, что въ ней все было безукоризненно чисто и заботливо прибрано, стоялъ невообразимо спертый и тяжелый воздухъ: пахло постельнымъ бльемъ, постоянно просушиваемымъ здсь за драпировкою у печки, разными мазями и лкарствами, ждановской жидкостью и благовонными куреніями, намекавшими на упорныя, но тщетныя попытки очистить воздухъ. Около одной изъ драпировокъ, на большой постели, лежала непомрно тучная фигура женщины, повернувшейся лицомъ къ стн. На ней было надто поразительно блое блье, ея ноги прикрывались такимъ же блымъ пикейнымъ одяломъ, въ ея лиц, въ обнаженныхъ плечахъ и рукахъ, казалось, не было ни кровинки, ея волосы походили на совершенно блое блестящее серебро. Ее можно было бы счесть за мраморное изваяніе на гробниц, если бы не слабое, ровное дыханіе, слегка колебавшее ея грудь, да не движеніе толстаго и короткаго указательнаго пальца ея правой руки, безсознательно чертившаго какіе-то узоры на выкрашенной срою краской стн. Это не былъ сонъ, это не было бодрствованіе. Это было какое-то полузабытье съ безсознательными движеніями, гримасами, улыбками, капризами, смхомъ…
— Мамуля, не спишь?— послышался около нея вопросъ, сдланный такъ громко, какъ обыкновенно говорятъ съ плохо слышащими людьми.
Это говорила Ольга Андреевна, только-что вернувшаяся изъ коридора, гд только-что обсуждался вкривь и вкось важный пріютскій вопросъ о паденіи пріютскаго министерства, поднявшій на ноги всхъ старухъ.
— Это ты, Оля?— спросила въ свою очередь, вмсто отвта, лежавшая на постели старуха и, не поворачиваясь, непріятно скосила правый глазъ, силясь увидать, кто съ ной говоритъ, стоя за ея спиной.
Лвый глазъ у нея былъ почти постоянно закрыта.
— Я, мамуля!— отвтила дочь, заботливо поправляя на ней одяло.
— Теперь вечеръ?— спросила больная.
— Нтъ, утро, сейчасъ двнадцать пробило… Обдъ стали раздавать… Дарья пошла за нимъ…
— Не хочу, не хочу… Обда не хочу… дрызготню даютъ, ополоски… Кофе хочу,— капризно и ршительно заявила больная.
Ольга Андреевна слегка покачала головой и попробовала осторожно убдить мать:
— Обдъ испортишь, мамуля… а сегодня котлеты рубленыя изъ свжаго мяса… новое начальство…
— Кофе хочу, кофе хочу!— настаивала уже раздражительно мать, ударяя указательнымъ пальцемъ по стн.— Со сливками, съ пнками хочу…
Ольга Андреевна едва слышно вздохнула. Старух нельзя было ни отказывать, ни противорчить, какъ тяжко больному ребенку. Всякое раздраженіе дйствовало губительно на ея здоровье.
— Хорошо, хорошо, я сейчасъ,— поторопилась успокоить ее дочь и, позвавъ старуху, пояснила:— Кофе мама хочетъ, Дарьюшка.
Это была ихъ прежняя дворовая. Вмсто съ господами, какъ врный песъ, пережила она вс превратности ихъ судьбы и заканчивала теперь свой вкъ, какъ и он, въ ‘пріют’, на общей половин.
— Сейчасъ, сейчасъ,— отвтила худенькая и приземистая Дарья, уже давно привыкшая къ тому, что больная нердко требуетъ во время обда кофе, а обдаетъ иногда вечеромъ, порой среди ночи просыпается и проситъ то кислой капусты, то каши, то солененькихъ грибовъ.
Для больной давно уже не существовало ни дня, ни ночи, а длилось только какое-то полусознательное существованіе. Параличное состояніе ногь и всей нижней части туловища лишало ее возможности ходить, сидть, ворочаться на постели. Находясь постоянно въ лежачемъ положеніи, ворочаемая при помощи простынь на постели, она, тучня съ каждымъ днемъ, провела почти неподвижно уже цлыхъ три года. Бывали дни, когда докторъ былъ убжденъ, что ея дни и даже часы уже сочтены, но тяжелые кризисы мучительныхъ болей и страданій проходили, и она опять продолжала лежать въ прежнемъ положеніи, какимъ-то живымъ трупомъ. Стоило нечеловческихъ усилій двумъ старымъ, исхудалымъ и истощеннымъ женщинамъ, дочери и служанк, чтобы содержать въ чистот, чтобы спасать отъ пролежней, чтобы оберегать отъ лишеній этотъ живой трупъ. ‘И на что живетъ?— говорили въ ‘пріют’ про больную.— И себ въ тягость, и другихъ мучитъ’. Кто-то мтко сравнилъ больную старуху и ея дочь съ двумя колодниками, скованными одной цпью.
— У насъ, мамуля, новость: Меленшу, Ивана Петровича, Петра Ивановича, вахтера и повара, всхъ разомъ вчера смнили за кражи,— разсказывала ей дочь, присвъ у ея постели.
Полуоткрытый глазъ старухи, какъ-то рзко и непріятно блестя, зорко искоса глядлъ на дочь.
— Мой глазъ вренъ, я всегда говорила, что они воры,— твердо проговорила старуха.— Воры и вышли! Ну, и погнали. Туда и дорога. Теперь другіе красть станутъ…
— Выгнать-то выгналй, да жаль только, что по-міру не пойдутъ. Накрасть успли много,— озлобленно замтила дочъ.— По-міру честные люди идутъ, а ворамъ и въ Сибири хорошо. Справедливость тоже!..
— Кто честные-то? И про меня вонъ говорили, что краду!— равнодушно проговорила старуха.— Тоже воровка…
Ольга Андреевна заволновалась. Большей обиды для нея не было, чмъ отнять у нихъ право гордиться своею честностью. Что же у нихъ останется, если отнять это право считаться честными?
— Если бы ты-то крала, не были бы мы здсь въ богадльн,— съ горечью произнесла она.— Не гибли бы впроголодь въ этой нор… ни свту, ни воздуху, ни людей. Кругомъ холопки какія-то, по душ холопки… шопотомъ проклинать готовы, а громко только и произносятъ, что благословенія… Меленш руки лизать были готовы, пока она держалась въ сил, теперь загрызли бы ее, если-бы ей пришлось, какъ намъ, жить здсь Христа ради… И какъ-то люди жить могутъ, когда на свт ни правды, ни справедливости, ничего нтъ?
Старуха оставалась попрежнему равнодушной къ тому, что говорила дочь, и продолжала выводить на стн пальцемъ невидимые узоры.
— Кофе, кофе хочу!— вроятно соскучившись слушать дочь, начала она повторить капризнымъ тономъ и уже снова стуча указательнымъ пальцемъ по стн точно выбивая тактъ.
— Сейчасъ, сейчасъ!— отвтила вернувшаяся въ комнату
Дарья, придвигая круглый столикъ къ постели и ставя на него кофейникъ и чашки.
Она съ помощью ‘барышни’,— какъ называла Ольгу Андреевну,— начала съ усиліемъ поворачивать грузное тло старухи-барыни на снину, въ то же время ловко подкладывая ей подъ голову и подъ спину подушки. Съ обихъ женщинъ — и съ барышни, и со служанки — катился градомъ потъ отъ непомрныхъ усилій. Больная же лежала, какъ бревно, не помогая имъ ни малйшимъ движеніемъ справиться съ нею, не длая даже попытокъ двинуть хоть однимъ членомъ, и по ея широкому, болзненно-одутлому лицу блуждала какъ бы насмшливая улыбка, точно ей было смшно, что он выбиваются изъ силъ и все-таки не могугь справиться съ нею. Эта улыбка за послднее время часто появлялась на ея лиц и не мало смущала, даже возмущала постороннихъ, какъ безсердечная насмшка надъ ухаживающими за нею людьми, также смущалъ ея прищуренный лвый глазъ своимъ лукавымъ выраженіемъ, какъ бы подмигивающій съ ироніей людямъ. Только знавшіе ее хорошо сознавали, что и эта насмшливая улыбка, и это мнимое лукавство въ выраженіи глазъ были слдствіемъ уже угасающаго въ ней сознанія, чмъ-то мимовольно и случайно застывшимъ на этомъ лиц.
— Разсказывай, Даша, сказки,— приказала больная старой служанк, потягивая, какъ ребенокъ, вытянутыми и оттопыренными губами, съ блюдечка кофе, налитый и немного остуженный ея дочерью.
— Да, матушка-барыня, что же я буду разсказывать, я уже больше никакихъ новыхъ сказокъ не знаю,— отвчала Дарья:— а старыя вы вс переслушали…
— А ты старыя и разсказывай, старыя и разсказывай,— твердила барыня.— Я ихъ переслушала, а ты пересказывай…
Дочь налила, между тмъ, еще кофе изъ чашки на блюдечко и снова стала поить больную. Дарья, качая головой и усвшись у постели, стала разсказывать про Бову-королевича.
— Не такъ, не такъ!.. Пропустила, пропустила… Зачмъ пропускаешь?— остановила ее старая барыня, когда служанка, ради желанія сократить повствованіе, сдлала пропускъ въ сказк.— Говори по порядку, какъ сказано въ сказк. Не ты складывала сказки, не теб и пропускать слова изъ нихъ…
Она снова стала втягивать съ блюдечка кофе.
— Меня не обманешь, я все помню,— говорила больная.— Молоды еще, чтобы меня обманывать. Теб сколько лтъ?
— Пятьдесятъ пятый пошелъ,— со вздохомъ отвтила Дарья.
— А теб, Оля?— обратилась больная къ дочери.
— Я на годъ старше Дарьи,— отвтила Ольга Андреевна.
— Вотъ то-то и есть, а мн семьдесятъ девять,— сказала больная, подмигивая глазомъ.— Значитъ, и не доросли до меня… а я все лучше васъ помню…
Что-то захватывающее за душу было въ этомъ полубезсмысленномъ лепет. И дочь больной, и служанка слушали ее, скорбно поникнувъ головами.
— А теперь спать, спать, спать… Штору спустить и спать,— заговорила поспшно больная.
— Мамуля, а ночью опять будешь мучиться безсонницей,— осторожно замтила ей дочь.
— Спать, спать хочу… Штору спустите,— настаивала больная.
Дочь и Дарья, разобравъ изъ-подъ спины больной подушки и уложивъ ее снова, поспшили спустить темную штору у окна. Потомъ въ полутьм убрали посуду, стараясь не шумть и ходить на цыпочкахъ около засыпавшей больной. Минутъ черезъ пять, въ комнат послышалось ея ровное и слабое дыханіе. Ольга Андреевна не спшно вышла на нсколько минутъ въ широкій коридоръ, чтобы вздохнуть боле свжимъ воздухомъ. На ней теперь, что называется, лица не было: блдная, худая, съ заострившимся носомъ и подбородкомъ, съ ввалившимися глазами, она походила на покойницу.
Наступали уже раннія сумерки, а Ольга Андреевна продолжала сидть все на той же скамь въ коридор, только навдываясь отъ времени до времени, не проснулась ли старуха-мать. Та на этотъ разъ заспалась не на шутку сладкимъ, крпкимъ сномъ, что сулило впереди тревожную, безсонную ночь…
Ольгою Андреевною снова овладли тяжелыя думы о судьб матери, о своей судьб, о Меленш… Эта двушка была у Меленши, какъ бльмо на глазу, съ самаго перваго дня ея поступленія въ ‘пріютъ’. Удивительнаго тутъ не было ничего: Ольга Андреевна Бичунская и Наталья Францовна Меленъ (Меленшей со звали только жительницы ‘пріюта’, которымъ она на каждомъ шагу длала дерзости) были двумя крайними противоположностями по рожденію, по воспитанію, по прирожденнымъ характернымъ чертамъ, по принадлежности къ разнымъ поколніямъ и разнымъ слоямъ общества. Ольга Андреевна выросла и получила домашнее воспитаніе подъ крыломъ матери, въ глухой небольшой деревн, во времена крпостного права, не хлопоча ни о какихъ дипломахъ, не воображая никогда, что они ей понадобятся, что, можетъ-быть, ей придется быть гувернанткой. Небогатая, некрасивая собой, она рано привыкла къ мысли, что ей придется весь вкъ скоротать въ двушкахъ и, не отличаясь пылкимъ темпераментомъ, не особенно печалилась этимъ, довольная тихой жизнью въ родной деревн, гд ее вс знали, вс любили, потому что ‘ужъ она-то никому зла не длаетъ’. Съ нея было достаточно ея пассивныхъ добродтелей, ея немного вялыхъ радостей, ея нсколько затхлаго и заплсневвшаго родного угла съ немного одичалой природой, съ немного одичавшими людьми. ‘У насъ здсь тихо!’ Этой фразой и характеризовалась ея жизнь, и выражалась высшая похвала этой жизни. Она, казалось, и не требовала ничего больше, привыкнувъ быть покорной дочерью, сознавая, что окружающіе ее любятъ, находя утшеніе въ молитв, тихой, спокойной, безъ порывовъ къ чему-то еще неиспытанному, безъ пламенныхъ просьбъ о чемъ-то недостающемъ. Впрочемъ, если бы она и вздумала стовать на свою долю, то ей не позволила бы ея мать, Софья Зиновьевна. Это была довольно энергичная, здоровая русская натура. Она умла самостоятельно управлять своей деревней, оставшись рано вдовой, и, не притсняя замтно крестьянъ, сводила концы съ концами..
Это была вполн ‘матушка-барыня’, какъ величали ее крестьяне, своего рода владтельная особа, гордившаяся умньемъ управлять своими подданными и видть, что они и ей даютъ жить, и живутъ сами. Глубокихъ вопросовъ о томъ, насколько справедливо и нравственно сидть на ше крестьянъ, она не задавала себ и была уврена, что крестьяне ея до тхъ поръ и благоденствуютъ, пока нни управляетъ она. ‘Дай имъ волю — сейчасъ же запьютъ’. Для нея это была такая же истина, какъ дважды два — четыре. Эмансипація крестьянъ свалилась на нее, какъ снгъ на голову, перевернула вверхъ дномъ вс ея понятія, вс ея соображенія, вс ея привычки: оказалось, что она умла хозяйничать ‘на готовомъ’, при даровыхъ слугахъ, и вовсе не умла сводить концы съ концами, когда надо было купить каждую тряпку, торгуясь изъ-за гроша, слдя, чтобы ее не обокрали чужіе люди, оказалось, что въ сущности не она опекала крестьянъ, а они опекали ее, принося ей во-время и деньги, и холсты, и свои услуги. Въ какія-нибудь десять лтъ она сдлалась чуть не нищей и, только благодаря старымъ знакомымъ, успла пристроиться въ небольшой дтскій пріютъ, основанный на широкую руку княгиней Озерецкой-Дашкевичъ въ память покойной княжны Озерецкой-Дашкевичъ, неожиданно умершей вслдствіе того, что кому-то не позволили жениться на ней, или, наоборотъ, ей не позволили за кого-то выйти замужъ,— однимъ словомъ, вслдствіе трогательнаго романа. Какъ неожиданна была смерть молодой княжны, такъ неожиданно было и основаніе пріюта: онъ былъ основанъ сгоряча, ‘въ пику’ кому-то, послужившему причиной смерти княжны, и уже черезъ годъ или черезъ два скуповатая княгиня стада раскаиваться за свою дорого стоившую затю. Пріютъ хотя и содержался не на одни ея средства, хотя въ его длахъ и принималъ участіе цлый комитетъ, тмъ не мене львиная часть расходовъ падала на княгиню. Впервые въ это время ясно увидала Ольга Андреевна Бичунская, что ея распорядительная и хозяйственная мать, оторванная отъ земли, отъ кормильцевъ-крестьянъ, была въ сущности совсмъ неумлымъ человкомъ. Княгиня, а еще чаще ея приспшница, какая-то перезрлая два, бывшая гувернантка ея, дтей, Марья Даниловна Сирахъ, не разъ желчно замчала, что какимъ-то уличнымъ ребятишкамъ можно давать и черствыя булки, такъ какъ он на копейку дешевле, и что имъ можно покупать на блье и погрубе холстину, изъ какой длаютъ половики, но Софья Зиновьевна возставала:
— Да гд же у крошечныхъ дтей зубы для черствыхъ булокъ и корокъ, а насчетъ дерюги я скажу, что у меня и Дарья, двка простая, никогда не нашивала блья изъ холста, предназначеннаго на половики.
— Но вдь вы должны помнить, что комитетъ передержекъ не приметъ на свой счетъ,— поясняла, визгливо и желчно двица Сирахъ, ворочавшая и княгиней Озерецкой-Дашкевичъ, и еще боле — благотворительнымъ комитетомъ дтскаго пріюта.
Этотъ комитетъ, тронутый неожиданной смертью княжны, ршилъ въ память ея и въ честь предсдательницы комитета, княгини-матери, отдлить извстныя суммы на убжище для дтей, но это было сдлано сгоряча, и Марь Даниловн Сирахъ не нужно было длать много усилій, чтобы ловко выяснить всмъ, кого это касалось, что дло сдлано было не только сгоряча, по и сдуру.
— Я же же не стану урзывать во всемъ содержаніе дтей и морить ихъ съ голоду, они и безъ того вс золотушныя и малокровныя,— отвчала Софья Зиновьевна на вс замчанія о томъ, что она слишкомъ роскошничаетъ изъ чужого.
И, по удаленіи начальства, чуть не по цлымъ днямъ ворчала:
— Варвары этакіе, право, варвары!.. Дти и безъ того худосочныя да золотушныя, а они еще голодомъ изводить хотятъ… Да у насъ, у мужиковъ деревенскихъ, дти не въ примръ здорове были…
Въ это время она впервые начала рзко замчать дочери на ея робкія соображенія объ ихъ положеніи:
— Что ты мн говоришь, Оля, что мы и такъ все перезаложили! Что-жъ, не прикажешь ли нищихъ обирать и морить ихъ голодомъ? Нечего сказать, по-благородному, по-дворянски это будетъ! Старой-то этой двк хорошо говорить, какъ въ ней душонка мщанская — сапожника какого-то, да и то изъ жидовъ — дочь, а ужъ мн, матушка, отъ своихъ привычекъ на старости лтъ не отучаться. Совсть-то я не на базар по случаю купила, такъ ее, какъ стоптанный башмакъ, изъ души не выкинешь. Звали матушкой-барыней и помру съ этимъ именемъ,— крохоборкой не буду.
Ольга Андреевна прониклась еще большимъ уваженіемъ къ матери и въ то же время терзалась мыслью о томъ, что будетъ, когда он окончательно останутся нищими? Покуда все только закладывалось, а потомъ — нужно будетъ и продавать заложенное. Дтскій же пріютъ все уменьшался: отъ двадцати пяти двочекъ осталось шестнадцать, отъ шестнадцати — восемь, отъ восьми — четыре,— вакансій не замщали, такъ какъ, по словамъ Марьи Даниловны Сирахъ, было бы всего цлесообразне закрыть совсмъ это воспитательное заведеніе. По мр того, какъ уменьшалось число призрваемыхъ дтой, сводить концы съ концами по содержанію ихъ было все трудне и трудне, и когда въ пріют осталось всего дв двочки и было ршено поселить ихъ въ одной изъ ‘патріотическихъ школъ’,— старух Бичунской пришлось обратиться съ просьбой къ княгин Озерецкой-Дашковичъ пристроить и ее съ дочерью въ какой-нибудь благотворительный пріютъ для престарлыхъ женщинъ: у нея уже не было ни силъ для работы, ни средствъ для существованія. Княгиня Озерецкая-Дашкевичъ поручила какъ-нибудь уладить это дло Марь Даниловн Сирахъ, и та дала почувствовать Бичунской, что значитъ зависть отъ нея, отъ ‘дочери какого-то сапожника, да и то еще изъ жидовъ’. Горькіе дни пережила и за себя, и за мать Ольга Андреевна, когда ей объявили, что за нее и за ея мать могутъ платить только половину того, что требуется за пансіонерокъ въ ‘пріют для престарлыхъ и убогихъ вдовъ и двицъ’. Пришлось искать благодтелей среди старыхъ знакомыхъ, которые согласились бы вносить другую половину требуемой суммы.
— Правду говорятъ, что отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся,— говорила старуха Бичунская.— Вотъ и сбылось. Христа ради существовать приходится. Да еще, можетъ-быть, и не найдется добрыхъ людей, которые стали бы поддерживать насъ.
Добрые люди, однако, нашлись, и три семьи поручились за взносъ въ ‘пріютъ’ недостававшихъ ста восьмидесяти рублей въ годъ. Но этихъ испытаній было еще мало: приходилось затмъ подавать просьбу попечителю Кедрово-Сокольскому, подвергаться осмотру доктора, достаточно ли больны и стары мать и дочь, чтобы быть принятыми въ пріютъ, и, кром того, вести переговоры съ правой рукой Кедрово-Сокольскаго, Натальей Францовной Меленъ.
Ольг Андреевн, хлопотавшей за больную мать, впервые пришлось столкнуться лицомъ въ лицу съ невиданнымъ еще ею типомъ,— съ двушкой-чиновникомъ, съ двушкой-дльцомъ, и она почувствовала къ ней непреодолимую ненависть съ первой же встрчи.
Наталья Францовна выросла въ подвальномъ этаж громаднаго каменнаго зданія, среди столичной сутолоки изъ-за куска хлба, подъ одинъ, сопровождаемый пинками и колотушками, припвъ матери-писарши, попавшей въ чиновницы:
— Что ты сидишь-то, сложа руки? Или приданое теб припасено отцомъ? Отецъ-то самъ дрожитъ, какъ бы за штатомъ его не оставили, да подъ судъ не упекли? Замужъ-то безъ рубашки тебя никто не возьметъ, дураковъ теперь поубавилось, а ты учись своимъ горбомъ зарабатывать хлбъ: по-міру нашляешься, если не научишься работать. Другія-то могутъ сложа руки сидть, коли у нихъ карманы толсты, коли отцы накрасть успли, а у тебя-то шишъ въ карман — вотъ и все твое богатство. Само оно къ теб не явится, если не сумешь горбъ гнуть…
Этотъ припвъ, въ сопровожденіи тумаковъ и затрещинъ, заставилъ молоденькую двочку проклинать ученье и трудъ и, въ то же время, со скрежетомъ зубовнымъ шлепать по грязи въ дождь и снгъ на уроки, трудиться до поту лица безъ чужой помощи и зарабатывать горбомъ изо всхъ силъ медали и похвальные листы. Этотъ припвъ заставилъ ее сдлаться самостоятельной, эмансипированной барышней, хотя въ сущности она отдала бы все за то, чтобы какой-нибудь ‘дуракъ’ взялъ ее, уже порядочно исхудавшую и отощавшую въ гоньб за медалями и похвальными листами,— взялъ бы на хлба въ качеств жены, которую не только кормилъ бы при жизни, но и посл смерти оставилъ бы съ пенсіей. Этотъ припвъ заставилъ ее ненавидть въ душ то время, въ которое отцы, подобные ея отцу, чиновнику стараго закала, дрожали, чтобы не остаться за штатомъ и не попасть подъ судъ, и въ которое стали выводиться ‘дураки’, понявшіе, что становится всэ трудне и трудне жить на крестьянскій счетъ, на взяточничество, на казнокрадство, а слдовательно и слдуетъ избгать необходимости брать себ на шею ‘обузу’, то-есть жену и дтей. Этотъ припвъ толкнулъ ее въ среду тхъ восторженныхъ проповдниковъ труда и самостоятельности, безкорыстныхъ людей, которыхъ она презирала въ душ, какъ взбалмошныхъ идеалистовъ, какъ бсящихся съ жиру дворянчиковъ, какъ непрошеныхъ выскочекъ, и которымъ она явно волей-неволей поддакивала и льстила, чтобы черезъ нихъ получать работу, чтобы имть въ нихъ поддержку, такъ какъ большинство изъ нихъ было готово ‘сдуру’ отдать послднюю рубашку нуждающемуся ближнему и распинаться за этого ближняго, ища ему работы, мста, поддержки. Нечего и говорить о томъ, какъ она смотрла вообще на богадленскихъ ‘старушонокъ’, которымъ ‘умирать пора’ и которыя ‘даромъ жрутъ чужой хлбъ’, и какъ она взглянула въ особенности на Ольгу Андреевну, которая, по ея мннію, какъ истая дармодка изъ помщицъ, сперва ‘жирла’ насчетъ крпостныхъ, а теперь будетъ ‘жирть’ на счетъ общества и благодтелей, не стукнувъ пальцемъ о палецъ.
— Мы, несчастныя труженицы, никогда не имвшія ни кола, ни двора, ни рабовъ, должны весь вкъ гнуть горбъ, а эти блоручки весь вкъ дармодничаютъ,— разсуждало она.— Имъ счастье!
И Ольга Андреевна, безъ всякихъ объясненій, съ первой же встрчи почувствовала, какое мнніе о ней сложилось у Натальи Францовны. Об двушки сразу сдлались врагами. Сколько обидъ за послдніе четыре года перенесла Ольга Андреевна отъ Натальи Францовны.
— А что ваша мать все попрежнему лежитъ?— опрашивала Меленъ у Бичунской, встрчая ее въ пріемной комнат ‘конторы’.
— Да,— отвчала Ольга Андреевна.
— Вотъ ужъ истинное наказаніе Божіе!— замчала Меленъ.
— Я не ропщу,— говорила Бичунская.
— Да, вы не ропщете, но каково другимъ-то платить на васъ,— говорила Наталья Францовна.— Не будь ея, вы бы могли еще пойти куда-нибудь служить… въ экономки, въ няни.
О, какъ хотлось иногда Ольг Андреевн дать пощечину этой женщин, а между тмъ нужно было молчать, сносить все. Женщины бываютъ порою жестоки, какъ самыя безсмысленныя дти, не понимающія иногда даже слова ‘жестокость’.
Наталья Францовна, вслдствіе невыгодно сложившихся житейскихъ обстоятельствъ, принадлежала къ числу именно такихъ жестокихъ женщинъ. Она съ умысломъ или безъ умысла, сознательно или безсознательно, давала людямъ понять, насколько выше ихъ стоитъ она, насколько ея жизнь полезне ихъ жизни, какъ много должна она работать, тогда какъ они дармодничаютъ. Не мудрено, что всхъ обрадовало паденіе этой личности и, конечно, боле всхъ радовалась Ольга Андреевна, какъ человкъ боле чуткій, боле воспріимчивый…
— Да, а все-таки она припрятала, врно, не мало!— ршила мысленно Ольга Андреевна, вспомнивъ о всхъ обидахъ, перенесенныхъ отъ Меленши.— Ограбила нищихъ и совсть спокойна, и будущность не пугаетъ, за границу вонъ детъ, ни думать, ни заботиться не о комъ, благо сердца нтъ… А у насъ, съ мамулей, гроша за душой не имется! Какъ еще тянемъ день за днемъ,— одному Богу извстно! И что же будетъ дальше? Гд силы, чтобъ терпть еще? Гд правда-то? Гд справедливость?.. Видно, ворами надо быть…— Ея умъ все чаще и чаще останавливался на этихъ вопросахъ и, ожесточаясь, начиналъ мутиться.— Гд же Божья правда, гд же Его помощь? Нтъ, нтъ ничего…
Она уже не могла вспомнить, когда въ послдній разъ молилась.
— Что, врно, мамаша спитъ, что въ коридоръ отдохнуть вышли?— окликнула Ольгу Андреевну какая-то изъ сосдокъ, прорывая ея тяжелыя думы.— Воздухъ-то у васъ — хоть топоръ вшай!
— Воздухъ, какъ воздухъ,— рзко сказала Ольга Андреевна, не терпвшая даже намековъ на то, что ее что-нибудь тяготитъ дома.
— Ну, ужъ гд же! Извстно, больной человкъ въ комнат. Однхъ простынь сколько въ день приходится перемнить. Кром того, мази да спирты разные… Нтъ, я бы на вашемъ мст положила мамашу въ лазаретъ,— совтовала сосдка.
— Въ лазаретъ? Мать отправить въ лазаретъ?— воскликнула Ольга Андреевна почти съ ужасомъ.
— Ну, да, а то вы и сами изведетесь, ходя за ней. Еще, храни Господи, раньше ея умрете,— сообразила простоватая сосдка.
— Ступайте, ступайте!— вн себя крикнула Ольга Андреевна. Не выводите вы меня изъ терпнія… Кому моя мать мшаетъ? Кому я жалуюсь на свою судьбу? Вы слышали отъ меня жалобы? слышали?
Она точно обезумла, точно ой нанесли кровную обиду. Эти минуты, когда она почти теряла сознаніе, повторялись все чаще и чаще. Посл нихъ, ей становилось обидно и совстно за себя, за свои нервныя вспышки, а въ голов, какъ удары молота, повторялся одинъ и тотъ же вопросъ: ‘Но что же будетъ дальше’?
— Да никто и не говоритъ этого,— начала оправдываться, смущенная окрикомъ Бичунской, сосдка.
— Что-жъ вы вс ко мн съ совтами лзете? Одинъ то, другой другое совтуетъ! Вдь этакъ жить нельзя, жить нельзя! Или руки намъ на себя наложить?— почти со слезами уже, упавшимъ голосомъ, проговорила Ольга Андреевна, отвернувшись въ сторону.
— Ахъ, нервы-то, нервы-то какъ у васъ разстроены!— вздохнула съ сожалніемъ сосдка.— Другіе-то рады, коли къ нимъ съ участьемъ отнесутся, а вы… точно кто обижать васъ желаетъ…
Она, оскорбленная и негодующая, отошла, качая сострадательно головой, отъ Бичунской и встртилась въ коридор съ новымъ экономомъ, вжливымъ и сдержаннымъ, въ обращеніи, прямымъ, какъ палка, нмцемъ.
— Вы у Бичунской были?— спросилъ онъ.
— Да, говорила сейчасъ съ Ольгой Андреевной,— отвтила словоохотливая старушка.— Въ коридор она сидитъ, въ комнат-то у нихъ не продохнешь. Вотъ-то у нея нервы разстроены… хоть не подходи къ ней — сейчасъ облаять готова всякаго.
— Разстроятся, когда три года около умирающей провести придется,— серьезно замтилъ экономъ.— Я слышалъ, что она всю себя посвятила уходу за матерью…
— Да вдь что же ей больше и длать?— замтила не безъ ехидства старушка.— Еще слава Богу, что та жива, а то куда бы она длась: скелетъ-скелетомъ: ни работать, ни служить такой-то…
— А теперь вотъ еще,— продолжалъ въ раздумь экономъ:— не знаю, какъ и сказать… одинъ изъ ихъ поручителей извщаетъ, что онъ вслдствіе измнившихся денежныхъ обстоятельствъ не можетъ боле вносить шестидесяти рублей въ годъ за нее и за ея мать.
— Такъ какъ же? длать-то что он будутъ?— заговорила уже съ любопытствомъ старуха.
— Не знаю ужъ, право,— сказалъ задумчиво экономъ.— Надо будетъ подумать… ршить на чемъ-нибудь…
Онъ не спшной походкой пошелъ по направленію къ Ольг Андреевн, а старушка торопливо направилась въ общую кухню сообщить сенсаціонную пріютскую новость: ужъ не ршится ли пріютское начальство держать Бичунскихъ за двадцать пять рублей вмсто тридцати? Тогда, пожалуй, еще хуже кормить будутъ: вдь если тутъ пять рублей, да тамъ пять рублей наверстать надо, то обдъ-то и станутъ длать поплоше. И безъ того не мало въ пріют даровыхъ нахлбницъ: прідутъ погостить, начальство разршитъ, ну, и гостять по недлямъ даромъ у матерей да у бабушекъ, а имъ изъ милости порціи даютъ, у пансіонерокъ ду утягиваютъ. А тоже изъ какихъ это средствъ пятерымъ слабымъ и больнымъ молоко ежедневно даютъ? конечно, изъ той же платы, которую пансіонерки за себя платятъ?.. Старухи не могли не интересоваться такими важными вопросами, такъ какъ отъ того или другого ршенія этихъ вопросовъ зависли и качество и количество отпускаемой имъ ды. Эта да и безъ того была плоха и скудна, и чмъ хуже была она, тмъ жестче и безсердечне относились он ко всякимъ распоряженіямъ начальства, касавшимся дозволенія какой-нибудь дочери погостить въ пріют при умирающей матери или разршенія давать какой-нибудь больной ежедневно порцію молока. Именно здсь можно было лучше всего наблюдать, до какого безсердечія можетъ дойти человкъ, когда дло идетъ о его послднемъ куск хлба… Извстіе, сообщенное пріютскимъ старухамъ сосдкой Бичунской, было именно такого рода новостью которая могла заинтересовать и взволновать всхъ.
Не взволновалась, повидимому, только сама Ольга Андреевна, когда экономъ сообщилъ о непріятности, постигшей ее. Она выслушала сообщенное имъ извстіе, точно окаменвъ, не проронивъ ни слова, не выронивъ ни слезы…
— Что же вы думаете длать?— спросилъ онъ, немного погодя, удивленный кажущимся спокойствіемъ слушательницы.
— Что?— безсмысленно повторила она и замолчала, тупо смотря въ пространство.
‘Не совсмъ еще добилъ!’ — пронеслось въ ея голов, и ея лицо приняло выраженіе какого-то ожесточенія. Потомъ она проговорила, какъ бы размышляя вслухъ:
— А если отпускаемое на насъ блье не выдавать намъ?.. Блья и такъ довольно покуда… чаще стирать придется, вотъ и все… Тоже мою порцію обда и кофе не выдавать?
Онъ смотрлъ на нее, не понимая, на минуту ему показалось, что она сама не сознаетъ, что говоритъ.
— Да какъ же вы-то безъ ды останетесь?— спросилъ онъ наконецъ.— Порціи и такъ не велики… всего въ обрзъ.
— Ахъ, что я! что это вс обо мн говорятъ, точно сговорились! Что я? что я? Мамуля жила бы!— воскликнула она, повидимому, не сознавая вполн того, что говоритъ.
— Нтъ, такъ не годится… объ этомъ надо серьезно подумать,— проговорилъ онъ, поднимаясь съ мста.
Онъ пошелъ отъ нея, сказавъ еще разъ, что онъ подумаетъ, и сознавая, что она просто невмняема, что она, пожалуй, умретъ раньше матери. Это было бы страшнымъ несчастіемъ для старухи… Онъ безсознательно оглянулся на ходу и въ темнющемъ воздух увидалъ еще разъ смутное очертаніе фигуры Ольги Андреевны. Худая, похожая за остовъ, обтянутый кожей, съ сдыми, какъ серебро, волосами, она сидла неподвижно, уронивъ руки на колни, похожая на темный призракъ, окутанный вечерними сумерками.
— Барышня, барышня,— окликнула ее торопливо Дарья:— барыня ссть хотятъ…
Это была самая тяжелая пытка для Ольги Андреевны — усаживать больную: приходилось звать на помощь казенную, здоровую, молоденькую двушку изъ ‘воспитонокъ’ и втроемъ, съ непомрными усиліями, поднимать отяжелвшую, неподвижную больную, обкладывая ее кругомъ подушками, чтобы она не свалилась.
— Оля, Оля! сидть хочу!— послышался голосъ больной, какъ только вошла къ ней въ комнату дочь.— Устала лежать, сидть хочу…
— Сейчасъ, мамуля, Дарья только Настю приведетъ,— отвтила Ольга Андреевна.
Въ ожиданіи прихода казенной двушки, Ольга Андреевна остановилась у кровати матери. Въ ея голов мелькали странныя, отрывочныя мысли: ‘Меленша правду говорила, что другимъ не легко поддерживать насъ, вотъ одни и отказали уже въ поддержк. Другіе тоже откажутъ… Что-жъ, оно и понятно. Дармодки мы съ матерью… Всегда были дармодками. Приканчивать такихъ-то надо… Приканчивать?.. Господи, что за мысли идутъ въ голову!.. Грхъ одинъ… Что-жъ, ну да, грхъ, грхъ, а кто навелъ на грхъ? Самъ Богъ оставилъ… Самъ Онъ забылъ. Ну, и уповать перестала, и ропщу, и въ церковь не хожу боле… окаянная, совсмъ окаянная, силъ нтъ молиться… Злоди благоденствуютъ, воры ликуютъ, а мы… Что мы сдлали, чтобы насъ мучить, чтобы насъ казнить? Что?..’ — А что?— съ суровымъ взглядомъ, обращеннымъ къ переднему углу, спросила она вслухъ.
Въ этомъ мрачномъ взгляд была безумная злоба, ненависть, ожесточеніе.
— Мамашу посадить пришли мы съ Настей,— послышался голосъ Дарьи, полагавшей, что Ольга Андреевна обращается съ вопросомъ къ ней.
Ольга Андреевна очнулась: ее охватилъ ужасъ, ей казалось, что на мгновеніе она потеряла разсудокъ…
Минутъ черезъ пять, три женщины уже возились около больной, поднимая ее.
— Ты пть умешь?— спрашивала между тмъ больная у краснощекой Насти, улыбаясь своей загадочной, насмшливой улыбкой и щуря лукаво лвый глазъ.
— Умю, Софья Зиновьевна,— отвтила Настя, съ трудомъ переводя духъ отъ возни и отирая съ лица потъ.
— Ну, вотъ и пой. У меня въ деревн двушки всегда пли за работой… веселы были вс. Помнишь, Оля? Плетутъ кружево и ноютъ… ягоды собираютъ и поютъ. У насъ все свое было: и кружева, и холстъ, и грибы, и ягоды. Много всего было… Въ церковь ходили, молиться ходили… теперь не ходимъ… На постели меня, что ли, носить?
Она засмялась и продолжала:
— А Оля у меня безбожницей стала… Говоритъ: за что Богъ наказываетъ, за что? Да, ишь какая любопытная стала… чего захотла узнать. А ты вотъ поди, спроси у Бога-то… Тоже вс бы рады узнать, за что, хорошо бы узнать. А? Хорошо было бы? Хорошо бы вдь, Оля?
Больная опять засмялась беззвучнымъ смхомъ, словно издваясь надъ кмъ-то?
— Отвчать не хочетъ, сердится,— закончила она, видя, что дочь ей не отвчаетъ, и неожиданно снова приказала:
— Ну, пой же, Настя… пой… пой… Хочу, чтобы пли… чтобы пли хоровую.
Ольга Андреевна, у которой щемило сердце и мутилось въ голов, молящимъ тономъ шепнула Наст:
— Спой, голубушка!
Настя, сперва конфузясь и немного ломаясь, сказала:
— Что же мн пть, барышня?
А потомъ затянула тихо заунывную псню, и сама, незамтно для себя, расчувствовалась, подперевъ щеку рукою… Старуха продолжала насмшливо улыбаться и щурить лукаво лвый глазъ, все глубже и глубже опускаясь въ окружавшія ее подушки.
— Барышня!.. а барышня!— боязливымъ шопотомъ окликнула, наконецъ, Дарья Ольгу Андреевну.
Та словно очнулась отъ тяжелаго сна.
— Что?— тихо отозвалась она.
— Барыня-то… барыня-то… смотрите!— указала въ ужас служанка на старую барыню.
Ольга Андреевна только вскрикнула, взглянувъ на мать, совсмъ опустившуюся на постели среди подушекъ всмъ своимъ грузнымъ тломъ, съ безпомощно упавшей на грудь сдою головою…
— Да какъ же такъ? когда же?— волновались опять въ пріютскихъ коридорахъ вс старухи, собравшись, рано поутру, въ кучки.— Теперь только бы жить да жить, отдыхая отъ столькихъ трудовъ, а она…
— Да когда же? Ночью врно? И съ чего? Письма нешто никакого не оставила?
— Ну да, кому было писать? Никого вдь не осталось. Чужіе, что ли, тужить станутъ? Увидали бы кровь, содрогнулись бы, а то письма… Нужны имъ чьи-нибудь письма!..
— Да, но все же…
— Крестъ надла на шею на новой тесемк, все блье чистое надла на себя, и бухъ черезъ форточку,— разсказывали женщины, знающія всю подноготную.— Подъ утро, въ пять часовъ, слышали, какъ что-то мягкое на двор шлепнулось… дрова это стали носить дворники… поглядли, а это она… лежитъ и трепещется…
— Жива, значитъ, еще была?
— Жива не жива, а такъ какъ бы въ предсмертномъ трепетаніи находилась.
— Самогитова еще вчера вечеромъ видла ее, посл того какъ мать-то умерла… говоритъ, ровно не въ своемъ ум была,— дополнялись подробности разсказа.— Да и экономъ вчера замтилъ, что она не въ своемъ ум… говорилъ онъ съ ней, когда еще мать жива была, а она несуразное все такое ему въ отвтъ… ‘Мн,— говорила:— ничего не надо, ни одежды, ни ды… чего обо мн заботятся?’ Обижалась даже, что ей же добра желаютъ..
— Была бы въ своемъ ум, не сдлала бы этого… только бы теперь отдыхать, а она — на-вотъ, поди… Три года ходила-ходила за больной, ни днемъ, ни ночью отдыха но знала, а теперь вольною птицей стала — живи не тужи, какъ у Христа за пазухой… Нтъ, ужъ извстно, что не въ своемъ ум была!— обсуждали сосдки вопросъ о самоубійств Ольги Андреевны.
Она, посл смерти матери, рано утромъ выбросилась въ окно изъ коридора на пріютскій дворъ…
Прочитали? Поделиться с друзьями:
