(ЛИТЕРАТУРНЫЯ ЗАМТКИ).
А.
‘Русскій Встникъ’, No 12, 1874
Принципы и тенденция, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1874
Время на прочтение: 32 минут(ы)
— ПРИНЦИПЫ И ТЕНДЕНЦІЯ
Потеря критическаго сознанія есть одинъ изъ признаковъ умственнаго и нравственнаго разстройства, характеризующаго переживаемую нами эпоху. Критика не безъ основанія считается въ числ самыхъ важныхъ показателей духовнаго уровня на которомъ общество стоитъ въ данную минуту. Раскрывая связь между литературой и дйствительною жизнью, повряя ихъ одну посредствомъ другой, она опредляетъ въ одно и то же время отношеніе общества и къ его практической дйствительности, и къ идеаламъ присутствующимъ или отсутствующимъ въ поэтической литератур. Послдняя сама по себ еще не можетъ служить указателемъ уровня на которомъ въ данное время стоитъ образованная масса. Поэтическій талантъ можетъ иногда подняться такъ высоко что общество уже не въ силахъ слдить за его полетомъ, только критика, будучи выразителемъ общественнаго самосознанія, въ состояніи объяснить насколько этотъ полетъ отвчаетъ духовнымъ силамъ общества. Мы видимъ что при очень невысокомъ уровн русскаго общества Пушкинъ могъ создать свои лучшія произведенія, и что въ наше время, при безучастіи большинства читающей массы къ созданіямъ художественнаго творчества, графъ Л. Н. Толстой могъ написать Войну и Миръ. Но незрлость и несостоятельность обнаруженная критикой при появленіи какъ лучшихъ произведеній Пушкина, такъ и хроники графа Льва Толстаго должны служить врнымъ и точнымъ показателемъ того что и въ тридцатыхъ, и въ шестидесятыхъ годахъ общество наше стояло гораздо ниже своихъ поэтовъ, и что крупны я литературныя явленія были случайнымъ даромъ необыкновеннаго таланта, а не то что естественнымъ продуктомъ высокой культуры самого общества.
Поврка, которую такимъ образомъ производитъ критика и надъ литературой, и надъ самимъ обществомъ съ окружающею его дйствительностью, чрезвычайно важна. Критика никогда не бываетъ ‘случайнымъ даромъ Небесъ’, какъ выражались въ старые годы о поэзіи, но исходитъ изъ наличности нравственныхъ началъ распространенныхъ въ данное время въ обществ: Когда эти начала глубже и обильне, когда управляемое ими общественное самосознаніе серіозне и устойчиве, тогда критика отправляется отъ твердыхъ принциповъ, ясно понимаемыхъ и смло заявляемыхъ. Ей въ такомъ случа нтъ никакой надобности маскировать свою точку отправленія, лгать и вилять, прикрывая скользящими или двусмысленными фразами свой настоящій источникъ, дотого мутный что показать его общественному глазу ни у кого не хватаетъ смлости. Напротивъ того, когда нравственныя начала присутствуютъ въ обществ лишь въ вид весьма слабаго раствора, когда руководствующіе имъ принципы отличаются бгучестью и растяжимостью, когда образованное и полуобразованное большинство даже совсмъ лишено принциповъ, и потому только не сознаетъ своей зловщей безпринципности что по недоразумнію принимаетъ рутинную и пошлую фразу за принципъ,— въ такія мрачныя эпохи критика представляетъ явленіе въ высшей степени хилое и жалкое. Она ne чувствуетъ подъ собою почвы настолько твердой чтобы смло пригласить общество идти за нею, она принуждена постоянно мистифировать свою публику, отыгрываясь шуточками и намеками отъ всякаго приглашенія объяснить что такое у нея подъ ногами. Каждый разъ какъ чей-нибудь посторонній голосъ даетъ обществу это указаніе, она кричитъ что ее не такъ поняли, что она хотла сказать совсмъ другое, что на нее поданъ доносъ, что вншнія стсненія препятствуютъ ей высказаться ясне (внутреннихъ стсненій, конечно, эта критика не понимаетъ, и они ее не безпокоятъ). Подобные крики имютъ свою утшительную сторону: они показываютъ что общество отчасти еще охраняетъ въ себ ту нравственную стыдливость которую утратила журналистика, и что послдняя считаетъ рискованнымъ высказать прямо и твердо то что ежедневно высказываетъ намеками и недомолвками.
Въ одной изъ послднихъ книжекъ Встника Европы явилась статья подъ заглавіемъ Возвратная Горячка, представляющая одно изъ проявленій того несдержаннаго неудовольствія какое возбуждаютъ въ извстномъ литературномъ лагер наши критическіе опыты. Полемизировать съ авторомъ этой статьи мы конечно не будемъ, но позволимъ себ отвлечь на минуту вниманіе читателя указаніемъ на одно весьма характеристическое обстоятельство. Авторъ упомянутой статьи называетъ нашу критику ‘безпринципною’. Если это сказано не въ шутку, то это очень смшно. Мы, много разъ ясно и категорически заявлявшіе свои принципы, остаемся ‘безпринципными’, а Встника Европы, не высказавшійся почти ни объ одномъ современномъ литературномъ явленіи, оказывается состоящимъ ‘при принципахъ’. Что же однако препятствуетъ ему заявить эти принципы? Неужели опять ‘вншнія условія печати’? Престранныя же въ такомъ случа эти вншнія условія если они допускаютъ петербургскую журналистику изливать на литературу всевозможную брань, и не позволяютъ ей заявить во имя чего поднята и стоитъ столбомъ вся эта нескончаемая ругань. Казалось бы, обмнъ мнній долженъ быть скоре терпимъ чмъ обмнъ полемическихъ украшеній въ извстномъ вкус. Другой вопросъ: есть ли у Вѣ,стника Европы критическія мннія, и если есть, то не требуютъ ли они нкотораго прикрытія въ виду сохраняемыхъ нашимъ обществомъ остатковъ стыдливости?
Мы стараемся припомнить все что было высказано Встникомъ Европы о русской литератур, съ цлью составить себ хотя малое понятіе о его критическихъ ‘принципахъ’, но вс наши усилія оказываются тщетными. Нсколько разъ ‘тому журналу случалось какъ будто высказаться, но каждый разъ вслдъ за тмъ раздавались въ немъ крики: мы этого не говорили, насъ не поняли, на насъ подали доносъ! журналъ этотъ сталъ извстенъ публик съ тхъ поръ какъ въ немъ былъ напечатанъ Обрывъ г. Гончарова, при отсутствіи въ журнал критическаго отдла, появленіе этого произведенія многими было принято за косвенное выраженіе литературныхъ мнній редакціи. Но едва только кончился романъ г. Гончарова какъ въ журнал явилась статья г. Утина, объяснившая что какъ этотъ романъ, такъ и вообще вс произведенія гг. Тургенева, Гончарова и другихъ уже отжили свой вкъ, и что настоящая, заправская беллетристика, достойная вниманія современныхъ читателей, заключается въ произведеніяхъ Ршетникова и пр. Это была, сколько мы припоминаемъ, первая жалоба петербургскаго журнала на то что ‘его не поняли’. Съ тхъ поръ мы такъ и полагали что, по мннію упомянутаго журнала, Ршетниковъ и гг. Успенскіе выше гг. Тургенева и Гончарова, но каково же было наше удивленіе когда изъ статьи Возвратная Горячка мы узнали что Встникъ Европы всегда считалъ произведенія Ршетникова лишь ‘матеріаломъ’, а очерки г. Глба Успенскаго лишь ‘фотографическими копіями дйствительности, но никакъ не больше’. Значитъ, опять не поняли! Припоминается намъ затмъ что г. Пылинъ въ своихъ Характеристикахъ заявилъ что съ его точки зрнія вся заслуга Пушкина заключается въ его эпиграммахъ, но какъ только мы указали публик эту интересную новую точку зрнія, г. Пыпивъ въ пространной Замтк принялся доказывать…. что именно, мы не въ состояніи опредлить, но нчто въ род того что хотя молъ онъ и смотрлъ на Пушкина съ своей особенной точки зрнія, но что это такая точка зрнія съ которой смотрть не слдуетъ, и что въ сущности онъ благоговетъ предъ художественнымъ геніемъ Пушкина и т. д. Опять, слдовательно, ‘насъ не поняли’! Такимъ образомъ каждый разъ какъ Встнику Европы удастся заявить свои критическіе ‘привлилы’, въ результат оказывается что онъ вовсе не хотлъ заявлять ихъ, что его ‘не поняли’. Что же это однако за таинственные принципы, которыхъ онъ не можетъ высказать два раза кряду, и которыхъ вчно ‘не понимаютъ’? Признаемся, мы предпочитаемъ оставаться при такой безпринципности которая дозволяетъ ясно видть чего мы хотимъ и чего опасаемся, что мы любимъ, и что презираемъ, нежели исповдывать какіе-то неуловимые ‘принципы’, состоящіе въ отрицаніи на одной страниц того что сказано на другой.
Игра въ прятки, на которую мы указали, простирается до того что петербургская журналистика сомнвается въ своемъ собственномъ существованіи, по крайней мр отрицаетъ себя какъ собирательную единицу. Въ той же самой стать Возвратная Горячка, намъ длается упрекъ зачмъ мы употребляемъ выраженіе: ‘петербургская журналистика’, тогда какъ между петербургскими изданіями есть такія, литературные взгляды которыхъ во многомъ сходятся съ нашими. Критикъ Встника Европы длаетъ видъ будто наше условное выраженіе должно ставить каждаго въ тупикъ, что говоря о петербургской журналистик, мы должны каждый разъ пояснять что разумемъ подъ нею ея преобладающее большинство, а не все то что пишется или печатается въ Петербург. Авторъ упомянутой статьи находитъ что каждый журналъ и каждая газета имютъ свои взгляды, и что поэтому говорить о петербургской журналистик въ собирательномъ смысл невозможно. Мы готовы пойти дале и указать что напримръ рецензенты Отечественныхъ Записокъ и С.-Петербургскихъ Вдомостей даже нердко бранятся между собою, причемъ прибгаютъ къ такимъ полемическимъ приправамъ какъ ‘клопъ’ и т. п. И при всемъ томъ, основанія отъ какихъ исходитъ литературная критика обоихъ изданій, а также и многихъ другихъ выходящихъ въ Петербург — одни и т же, и эти основанія даютъ большинству петербургской журналистики довольно опредленную общую окраску, извстную солидарность, которую сама журналистика считаетъ силой. Правда, эта сила признается только безсильными, но въ нашемъ обществ послдніе всегда составляли и составляютъ большинство.
Говоря объ извстной солидарности которой нельзя не признать въ большинств петербургскихъ журналовъ, мы вовсе не хотимъ сказать чтобъ эта солидарность вытекала изъ какого-нибудь общепризнаннаго руководящаго принципа. Напротивъ, никогда петербургская журналистика не была такъ бдна принципами какъ именно въ настоящее время. Все недоразумніе проистекаетъ изъ смшенія понятій представляемыхъ словами ‘принципъ’ и ‘тенденція’. Для мало образованной и мало привыкшей къ размышленію публики нтъ ничего легче какъ мшать эти понятія, между которыми на самомъ дл лежитъ цлая бездна. Хилое состояніе ныншней критики зависитъ именно оттого что она неспособна остановиться ни на какомъ принцип, что рутинное направленіе болтовни въ ней постоянно одерживаетъ верхъ надъ принципомъ. Иногда это длается, быть-можетъ, даже независимо отъ води автора, даже незамтно для него, до такой степени воздухъ которымъ мы дышимъ насыщенъ пошлою тенденціозностью. Смшеніе понятій ведетъ въ нашей литератур къ постояннымъ qui pro quo, и дло доходитъ до того что авторы перестаютъ понимать не только другъ друга, но часто и самихъ себя. Въ вышедшей не такъ давно книжк г. Экса: На полпути, намъ лопалось на глаза письмо къ О. . Миллеру по поводу его лекцій объ общественныхъ типахъ въ повстяхъ г. Тургенева. Письмо это начинается заявленіемъ что лекціи обратили на себя вниманіе автора по той точк зрнія съ какой г. Миллеръ разсматриваетъ Тургенева, оставляя во сторон ихъ художественную оцнку. Все письмо вообще соотвтствуетъ этому началу, такъ что личность и судьба Рудина объясняются въ немъ строгостью тогдашней цензуры, и г. Эксъ приходитъ къ заключенію что ‘не погибни Рудинъ въ 1848 году на парижскихъ баррикадахъ. онъ былъ бы теперь прекраснымъ сотрудникомъ въ нашихъ газетахъ для передовыхъ статей’. И между тмъ, въ этомъ письм говорится слдующее: ‘Поэтическія произведенія имютъ завидную привилегію вковчной свжести. Напримръ, сколько научныхъ теорій и системъ возникло и устарло со временъ Шекспира, а творенія Шекспира, этого царя поэтовъ, сохраняютъ и для насъ всю свою прелесть…. Но этотъ удлъ вковчности принадлежитъ однимъ только первостепеннымъ дятелямъ искусства…. Только могучій, первостепенный поэтъ непосредственнымъ инстинктомъ угадываетъ истинный смыслъ жизни, только онъ можетъ уловить въ своемъ произведеніи всю многосторонность жизни и создать образы вковчные какъ сама жизнь. Чмъ мельче талантъ, тмъ боле пропитываются злобою дня, и тмъ кратковчне создаваемыя имъ произведенія…’ Г. Эксъ, толкуя все это, очевидно не догадывается въ какомъ обидномъ противорчіи находится вышеприведенная тирада съ тенденціями петербургской журналистики и его собственной книжечки…. Любопытнымъ можетъ показаться также и другой примръ. Г. Орестъ Миллеръ, въ недавно изданныхъ имъ Публичныхъ лекціяхъ о русской литератур посл Гоголя, приводитъ въ самомъ начал курса слова Блинскаго: ‘Многихъ увлекаетъ волшебное словцо направленіе, не понимаютъ что въ сред искусства никакое направленіе гроша не стоитъ безъ таланта’ — и затмъ излагаетъ исторію новйшей русской литературы именно съ такой точки зрнія которая предоставляетъ таланту разв самое второстепенное мсто. Какъ же не сказать что современная критика не только не понимаетъ литературы, но весьма часто не понимаетъ и самое себя?
Книга г. Ореста Миллера, {Публичныя лекціи Ореста Миллера. Русская литература посл Гоголя (за исключеніемъ драматической. Десять лекцій. С.-Петербургъ, 1874.} о которой мы только-что упомянули, представляетъ довольно любопытное явленіе. Когда авторъ ея, въ начал ныншняго года, объявилъ о своемъ курс, многіе были удивлены выборомъ темы. Явилось сомнніе: насколько современная литература наша можетъ быть предметомъ систематическаго курса, насколько критическое пониманіе ея созрло для того чтобъ этотъ курсъ оказался свободнымъ отъ тенденцій и увлеченій, весьма понятныхъ въ журналистик, но мало умстныхъ при научной разработк темы? По по мр того какъ публичныя лекціи г. Ореста Миллера близились къ концу, вопросы эти сами собою упадали. Стало очевидно что лекторъ, выступая предъ пестрою аудиторіей одного изъ петербургскихъ клубовъ, вовсе и не задавался научными цлями, и что новая русская литература, какъ самъ онъ объясняетъ, никогда не была предметомъ его спеціальныхъ изученій. Значитъ, какихъ-либо научныхъ отношеній къ явленіямъ новой и современной русской литературы искать въ этихъ публичныхъ чтеніяхъ не слдуетъ, правильне будетъ разсматривать ихъ какъ рядъ литературныхъ статеекъ въ Дл или Недл (безъ каламбура) прочитанныхъ предварительно въ одномъ изъ клубовъ, изъ любезности къ петербургской публик, и кажется съ благотворительною цлью.
Напечатавъ сначала свои лекціи въ газет Недля. г. Орестъ Миллеръ выпустилъ ихъ нынче въ свтъ отдльною книжкой и снабдилъ предисловіемъ, въ которомъ мы находимъ нкоторыя довольно замчательныя откровенности. Такъ напримръ онъ признается что лекціи его выходятъ отдльнымъ изданіемъ ‘вслдствіе того благопріятнаго обстоятельства что имъ удалось быть хорошо стенографированными’. Насколько такое обстоятельство можетъ считаться благопріятнымъ лично для г. Миллера, лучше всего можетъ судить онъ самъ, но во всякомъ случа нельзя не сказать что появленіе лежащей предъ нами книги, судя по собственному признанію автора, весьма бдно мотивами. Бдность эта получаетъ особое значеніе вслдствіе другой откровенности въ томъ же предисловіи. Извиняясь за недостатки своихъ лекцій, авторъ объясняетъ ихъ такимъ образомъ: ‘Дло.въ томъ что къ систематическому чтенію произведеній нашей новйшей литературы я обратился весьма недавно, посл того какъ мн пришлось, уступая потребности (?) слушателей, прочесть публичные курсы нашей литературы XVIII и первой половины XIX вка и такимъ образомъ незамтно подойти къ литератур нашего времени. Приступая къ тмъ курсамъ, я предупреждалъ что при моихъ долголтнихъ спеціальныхъ занятіяхъ народною словесностью, я не могъ не отстать отъ новаго періода нашей литературы, а потому и просилъ снисхожденія къ курсу, который, можно сказать, слагался предъ самими слушателями изъ только-что осиленнаго матеріала. Но и приступая къ настоящему курсу, я былъ боле или мене въ такомъ же положеніи.’ Надо думать что здсь вкралась какая-нибудь ошибка, что г. Миллеръ хотлъ сказать что-нибудь другое. Насъ не очень удивило бы еслибъ ему пришлось теперь впервые приступить къ систематическому чтенію произведеній писателей выступившихъ во второй половин XIX вка, но онъ сознается что и въ предыдущемъ курс, посвященномъ исторіи русской литературы XVIII и первой половины XIX столтія, ему приходилось впервые ‘осиливать матеріалъ’… Значитъ ли это что г. Миллеръ до тхъ поръ не былъ знакомъ съ произведеніями Державина, Фонвизина, Жуковскаго, Пушкина? Такое предположеніе было бы ужь очень не сообразно, безъ сомннія, ученый историкъ русской литературы хотлъ сказать что-нибудь совсмъ другое, но ему не удалось ясно выразить свою мысль. Конечно, онъ былъ знакомъ съ новою русскою литературой гораздо раньше чмъ у его слушателей явилась упомянутая имъ ‘потребность’, иначе ужь очень странно было бы возникновеніе этой потребности познакомиться съ предметомъ именно изъ устъ г. Миллера пребывавшаго до тхъ поръ въ состояніи невднія.
Имя въ виду познакомить читателей съ этими публичными чтеніями, мы прежде всего хотли бы опредлить ту точку зрнія на которой стоитъ г. Орестъ Миллеръ, такъ какъ въ критик точка отправленія представляетъ вопросъ первостепенной важности. Журналистика наша, въ прежнее и ныншнее время, представила обращики критики эстетической (философской), исторической и тенденціозной или публицистической: къ которой же изъ этихъ категорій относится критика г. Миллера? Отвчать на этотъ вопросъ не такъ легко какъ намъ казалось съ перваго раза. Повидимому, одновременно съ ‘осиливаніемъ матеріала’, лекторъ осиливалъ также и все то что въ нашей журналистик говорилось когда-либо объ этомъ матеріал. Отъ каждаго направленія, повременно господствовавшаго въ нашей критик, у него кое-что осталось, хотя собственная критика его отъ этого мало выиграла. Самому г. Миллеру, очевидно, кажется что онъ стоитъ на нравственной точк зрнія, но насколько это врно, мы увидимъ дале. Съ другой стороны, онъ вроятно не подозрваетъ что у него есть попытки эстетической критики, какъ это можно доказать нсколькими взятыми на удачу обращиками. Правда, эта эстетическая критика не весьма высокаго достоинства, но это уже другой вопросъ. Вотъ на выдержку два-три примра. Разбирая поэму г. Некрасова: Кому на Руси жить хорошо, г. Миллеръ замчаетъ что въ ней проявляется реализмъ доведенный до своихъ крайнихъ предловъ, и въ доказательство приводитъ слдующую картинку опившагося народа:
По всей по той дороженьк
И по окольнымъ тропочкамъ
Докуда глазъ хваталъ,
Ползли, лежали, хали,
Барахталися пьяные
И стономъ стонъ стоялъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда порядкомъ бороды
Другъ дружк поубавили,
Вцпились за скулы!
Пыхтятъ, краснютъ, корчатся,
Мычатъ, визжатъ, а тянутся!
Безобразная картина эта вызываетъ со стороны лектора слдующее ‘эстетическое’ разсужденіе: ‘Вопервыхъ, нельзя не замтить что пьяный человкъ не всегда же только дерется, нкоторые, опьянвъ, становятся особенно дружелюбны, цлуются, обнимаются, что бы, хоть для разнообразія, въ общей картин пьяныхъ выставить нсколько и такихъ?’
Съ этимъ ‘эстетическимъ’ замчаніемъ можетъ сравниться разв слдующее относящееся къ другой поэм г. Некрасова Русскія женщины: ‘Можетъ-быть’, замчаетъ лекторъ, ‘дв-три черты отзываются и преувеличеніемъ, аффектаціей: можно было обойтись безъ этого нсколько натянутаго проклятія которымъ угрожаетъ княгин В—ой ея отецъ, а тмъ боле безъ цлованія ею оковъ своего мужа, правдиве было бы еслибъ она просто бросилась ему на шею, вмсто того чтобы картинно опускаться на колни и прижимать его оковы къ губамъ’ и т. д.
Такія ‘мысли’ г. Ореста Миллера напомнили намъ разказъ объ одномъ старомъ, давно сошедшемъ со сцены уздномъ учител русской словесности, принадлежавшемъ къ школ эстетиковъ двадцатыхъ годовъ и сохранившемъ страсть къ отечественной литератур и къ своему ремеслу гораздо доле своего учебнаго поприща. Въ кругу наивныхъ пріятелей, собравшихся къ нему на копечный ералашъ, начнетъ онъ бывало ‘эстетически’ разбирать что-нибудь изъ Гоголя. ‘Вотъ напримръ’, философствуетъ онъ бывало, ‘у алжирскаго бея подъ самымъ носомъ шишка, это прекрасно, остроумно, смшно, но зачмъ подъ самымъ носомъ? Правдиве было бы сказать подл носа, а еслибы на носу, то вышло бы гораздо смшне. Для сочинителя комическаго, такія мелочи нарочито важны.’
Еще боле напомнило намъ этого заштатнаго учителя русской словесности замчаніе которое г. Миллеръ посылаетъ г. Щедрину по поводу отношеній послдняго къ русскому мужику. ‘Особенно замчательно’, говоритъ онъ, ‘у Щедрина мнніе что народъ нашъ даже не чувствуетъ своей бдности’, и затмъ приводитъ изъ названнаго сатирика слова: ‘Невозможно ни на минуту усомниться что русскій мужикъ бденъ, бденъ всми видами бдности какіе возможно только себ представить, и что всего хуже, бденъ сознаніемъ своей бдности.’ Вотъ съ этимъ, замчаетъ лекторъ, уже мудрено согласиться,— и продолжаетъ такимъ образомъ: ‘Что народъ не иметъ понятія о многихъ удобствахъ, а потому и не чувствуетъ потребности во многихъ вещахъ безъ которыхъ мы жить не можемъ, это совершенно врно, но чтобъ онъ вовсе не сознавалъ своей бдности, не желалъ лучшаго, и чтобъ это служило однимъ изъ существенныхъ объясненій его незавиднаго состоянія, это уже выдумка кабинетныхъ людей.’ То-есть, что народъ не сознаетъ своей бдности, это такъ, но чтобъ онъ ужь совсмъ не сознавалъ ея, это… Разв это не та же самая шишка алжирскаго бея, о которой заштатный учитель скорблъ зачмъ она подъ самымъ носомъ?
Понятно что если мы захотимъ опредлить точку отправленія г. Ореста Миллера на основаніи мыслей и сужденій подобныхъ вышеприведеннымъ, то мы не уйдемъ дале сравненія его съ упомянутымъ заштатнымъ эстетикомъ двадцатыхъ головъ. Нкоторую помощь могли бы оказать намъ въ этомъ случа отношенія лектора къ писателямъ предшествовавшимъ ему на поприщ критики, но къ сожалнію и эти отношенія нсколько странны. Онъ напримръ хвалитъ Добролюбова и порицаетъ Писарева, но хвалитъ и порицаетъ съ совершенно особенной точки зрнія. Напримръ, не соглашаясь со статьей Писарева по поводу Обыкновенной Исторіи и находя въ ней нкую странность, г. Орестъ Миллеръ выражается такимъ образомъ: ‘Единственное объясненіе подобной странности разв то что наша критика какъ-то опять начала заявлять идеальныя требованія, то-есть что въ ней началось что-то въ род черезчуръ уже быстрой реакціи противъ реализма, реакціи, нечувствительной для самихъ критиковъ считающихъ себя реалистами.’ Такимъ образомъ оказывается что Писаревъ не одобряется ученымъ историкомъ русской литературы по той причин что онъ, Писаревъ, только считалъ себя реалистомъ, а на самомъ дл былъ идеалистомъ, и притомъ виновникомъ ‘черезчуръ уже быстрой’ реакціи въ нашей критик противъ реализма. Какъ должны были удивиться постители артистическаго клуба когда уста лектора изрекли имъ это откровеніе! Писаревъ, начавшій идеалистическую реакцію въ русской критик… до чего можетъ простираться шутливость г. Ореста Миллера, принужденнаго на этотъ разъ удовлетворять ‘потребности’ клубныхъ слушателей!
Добролюбову г. Миллеръ расточаетъ обильныя хвалы, но когда ему случается указать что именно и почему ему нравится въ этомъ писател, такія указанія не могутъ не поставить каждаго въ тупикъ. Напримръ, статью Добролюбова объ Обломов онъ называетъ въ высшей степени доказательною, справедливою, добросовстною, блистательною, мастерскою и т. д.— но вотъ фактическое указаніе относящееся къ этой стать: ‘Добролюбовъ въ своей блистательной стать уяснилъ что Обломовъ Гончарова — лицо вовсе не отвлеченное, лицо непосредственно принадлежащее русской жизни, самымъ неразрывнымъ образомъ съ нею связанное. Онъ положительно выяснилъ въ своей мастерской стать какимъ образомъ, подъ вліяніемъ барскаго воспитанія, возникали и еще долго будутъ возникать Обломовы. Можетъ-быть онъ съ недостаточною подробностью разсмотрлъ знаменитый Сонъ Обломова, составляющій одинъ изъ перловъ нашей литературы’ и т. д. Вотъ и все, дале слдуютъ фразы ничего не прибавляющія къ приведенному указанію. Но что жь это за необычайная критика, вся заслуга которой заключается въ томъ что въ ней Обломовъ признанъ ‘лицомъ вовсе не отвлеченнымъ’? Кто же въ этомъ сомнвался безъ Добролюбова? Выяснять же какимъ образомъ подъ вліяніемъ барскаго воспитанія возникали Обломовы, блистательному критику не было никакой надобности, такъ какъ это сдлалъ самъ г. Гончаровъ всмъ своимъ романомъ. Остается, значитъ, что Добролюбовъ предсказалъ на-долго возникновеніе такихъ же Обломовыхъ, въ чемъ онъ очевидно промахнулся, да ‘съ недостаточною подробностію смотрлъ знаменитый Сонъ Обломова, чмъ конечно также промахнулся, на этотъ разъ по сознанію самого г. Миллера. И выходитъ что ‘блистательная, мастерская’ и пр. статья Добролюбова, какъ понимаетъ ее г. Орестъ Миллеръ, сводится къ двумъ общимъ мстамъ, разводить которыя не было никакой надобности, и къ двумъ критическимъ промахамъ.
Отношенія г. Миллера къ Блинскому отличаются большею опредленностью, по крайней мр ему удается указать въ знаменитомъ критик сороковыхъ годовъ именно ту сторону дятельности въ которой заключалась его несомннная заслуга. ‘Онъ говоритъ объ извстномъ критическомъ безпристрастіи Блинскаго, о горячемъ сочувствіи его ко всякому молодому возникающему дарованію, о врномъ взгляд его на взаимныя отношенія въ какихъ должны стоять искусство и тенденція. ‘Искусство,— приводитъ г. Миллеръ слова Блинскаго,— прежде всего должно быть искусствомъ, а потомъ уже оно можетъ бытъ выраженіемъ духа и направленія общества въ извстную эпоху.’ Г. Миллеръ сочувствуетъ даже, какъ мы видли выше, и такимъ словамъ Блинскаго: ‘Многихъ увлекаетъ волшебное словцо направленіе, не понимаютъ что въ сфер искусства никакое направленіе гроша не стоитъ безъ таланта. Самое направленіе должно бытъ не въ голов только, а прежде всего въ сердц, въ крови пишущаго.’
Но надо, къ сожалнію, сознаться что эти прекрасныя слова Блинскаго и примръ всей его критической дятельности отразились на г. Миллер довольно страннымъ образомъ. Безпристрастіе Блинскаго, его неповинность въ томъ что называется соображеніями литературнаго кружка или прихода, г. Орестъ Миллеръ понялъ очевидно въ смысл такой безразличности какую намъ никогда еще не случалось встрчать въ критическомъ труд.
Въ одной и той же лекціи, почти на одной и той же страниц, г. Миллеръ говоритъ почти одно и то же и о Подлиповцахъ Ршетникова, и о Поликушк гр. Л. Толстаго, и о Питерщик г. Писемскаго, ему представляются одинаково прекрасными и критическія статьи Григорьева, и брошюра г. Экса, и стихотвореніе въ газет Недл. И что всего удивительне, всхъ этихъ писателей г. Орестъ Миллеръ находитъ возможнымъ соединить въ кучу, не по степени ихъ дарованія только — въ послднемъ отношеніи критика, какъ извстно, не особенно разборчива — но онъ разсматриваетъ внутреннее содержаніе, идею произведеній Ршетникова, Писемскаго, гр. Л. Толстаго, и не находитъ чтобъ эти писатели были несовмстимы даже въ смысл направленія….
Чтобы наши слова не показались бездоказательными, обратимъ вниманіе на одно изъ критическихъ сужденій г. Ореста Миллера, именно на его разборъ повсти Ршетникова Подлиповцы. ‘Сгущая мрачныя краски въ своей картин безвыходнаго положенія Подлиповцевъ — говоритъ лекторъ — Ршетниковъ, между прочимъ, представляетъ намъ голодныхъ и окоченлыхъ дтей, которыхъ положили въ печь потому что тамъ тепле, и которыхъ убиваетъ вывалившійся изъ внутренности печи камень. А родные и не чувствуютъ своей потери, напротивъ, они почти рады что двумя ртами меньше. Авторъ идетъ еще дальше: онъ длаетъ намеки на то что и самая выдающаяся между Подлиповцами личность, Пила, какъ будто бы просто не сознаетъ что такое ‘дочь’, а его сыновья ни мало не сознаютъ что такое ‘отецъ’. Тутъ, можетъ-быть, авторъ, въ своемъ желаніи ярче обрисовать весь ужасъ нравственнаго отупнія людей, зашелъ уже слишкомъ далеко.’ Догадка эта является впрочемъ у г. Миллера лишь на минуту. ‘Но его (Ршетникова) гуманная натура, продолжаетъ онъ, и его дарованіе удержали его отъ окончательнаго впаденія въ крайность. И Подлиловцы все же оказываются не вполн отуплыми: человческая природа сказывается и тутъ въ томъ что въ нихъ не угасло желаніе лучшаго, что они рвутся изъ своей безвыходной обстановки. Пила подговариваетъ ихъ идти на Волгу бурлачить, и они легко поддаются надежд на хорошіе заработки, которую онъ имъ выставляетъ на видъ. Надежда эта, какъ извстно, обманываетъ несчастныхъ Подлиповцевъ: бичева, за которую они тянутъ суда, разрывается, и они, расшибаясь при паденіи, платятся жизнью за неудачную предпріимчивость возбужденную въ нихъ Пилой. Такая ихъ гибель — черта можетъ-быть нсколько изысканная, такъ какъ это все-таки лишь случайность. Съ другой стороны, продолжаетъ г. Миллеръ, можетъ-быть авторъ слишкомъ возвысилъ на счетъ остальныхъ одного этого Пилу, который у него говоритъ: ‘вотъ, значитъ, я сила. Не я бы, такъ не то бы было съ вами’. А вся его сила въ томъ что онъ любящая душа. Такихъ же любящихъ душъ могло бы, можетъ-быть, отыскаться и между Подлиповцами поболе, такъ что авторъ едва ли не впадаетъ въ ложное возвеличеніе личности’ и т. д.
Стоитъ остановиться на этихъ строкахъ чтобы дать себ отчетъ до чего можетъ дойти въ извстную эпоху потеря критическаго сознанія. Оставимъ безъ вниманія тотъ не затйливый пріемъ который лекторъ примняетъ къ разбираемымъ произведеніямъ, замчая что вотъ тутъ авторъ слишкомъ подпустилъ того-то, а вотъ тутъ того-то, а вотъ тамъ не допустилъ еще чего-то. Изъ приведенныхъ еще ране примровъ мы видли что частныя критическія замчанія г. Миллера обыкновенно сводятся къ тому что все это такъ, во чтобъ это было уже совсмъ такъ, этого можетъ-быть автору не слдовало бы утверждать и т. д. Незатйливость этого пріема, длающаго изъ критики какое-то Прокрустово ложе, мы не ршаемся ставить въ вину г. Миллеру, потому что каждый владетъ тою силою мысли какая ему отпущена. Но нельзя отнестись съ такою же снисходительностью къ тому извращенію понятій _какое обнаруживаетъ онъ опредляя героевъ Подлиповцевъ какъ нравственныя личности. Онъ находитъ что гуманная натура и дарованіе Ршетникова не допустили его впасть въ крайность, изобразивъ Подлиповцевъ стоящими на чисто-животной степени развитія. Эти люди, лучшій между которыми не сознаетъ что такое ‘дочь’, представляются г. Миллеру ‘не вполн отуплыми’, онъ находитъ что ‘человческая природа сказывается и тутъ въ томъ что въ немъ не угасло желаніе лучшаго’, то-есть что они идутъ туда гд есть хлбъ. Такимъ образомъ человческая природа опознается г. Орестомъ Миллеромъ по тому признаку, способенъ ли человкъ понимать что ему нуженъ хлбъ для удовлетворенія голода. Стоитъ замтить что Подлиповцы и это не сами поняли, а только повиновались внушеніямъ Пилы, безъ котораго ‘не то бы было съ ними’, потому что, какъ объясняетъ авторъ повсти, ‘онъ одинъ изъ Подлиповцевъ понялъ что ничего не длая жить нельзя’. И вотъ по этимъ-то признакамъ, да еще потому что Пила собиралъ для Подлиповцевъ милостыню, личность эта представляется нашему лектору до того грандіозною что онъ съ сомнніемъ замчаетъ: ‘Можетъ-быть авторъ слишкомъ возвысилъ на счетъ остальныхъ собственно одного этого Пилу’, и чрезъ нсколько строкъ повторяетъ что ‘авторъ едва ли не попадаетъ въ ложное возвеличеніе личности’. Что сказать о такомъ взгляд на человческую природу? А между тмъ г. Орестъ Миллеръ въ своемъ курс неоднократно возвращается къ Пил именно какъ къ личности интересной для него въ нравственномъ смысл. Напримръ замчая по поводу произведеній гр. Л. Толстаго что русской литератур грозила опасность съ другой стороны, именно отъ направленія ‘въ силу котораго приходилось (?) особенно налегать на забитость и отуплость народа’, г. Миллеръ успокоительно восклицаетъ: ‘Но что же? Одинъ изъ главныхъ представителей этого направленія, Ршетниковъ, правдиво умлъ показать намъ присутствіе свтлаго человческаго начала даже въ одномъ изъ своихъ, казалось бы, вполн отуплыхъ Подлиповцевъ’. Въ другомъ мст онъ обращается къ Подлиповцамъ даже для того чтобы преподать г. Некрасову урокъ ‘трезвой правды’. У г. Некрасова въ одномъ стихотвореніи говорится о бурлакахъ:
Прочна суровая среда,
Гд поколнія людей
живутъ безсмысленнй зврей.
Г. Миллеръ по этому поводу тотчасъ вспоминаетъ что вдь и Подлиповцы бурлаки, и обижается за нихъ. Мы дескать видли, говоритъ онъ, ‘что и эти въ конецъ обиженные судьбой люди въ сущности оказываются далеко не животными, такъ какъ и въ нихъ есть и желаніе лучшаго, и желаніе помочь ближнему’. Затмъ онъ ведетъ г. Некрасова къ Прокустову ложу и замчаетъ: ‘Такая справка съ трезвою правдой Ршетникова невольно заставляетъ насъ заключить что Некрасовъ подъ вліяніемъ столькихъ картинъ народной нужды и народнаго упадка впалъ въ невольное преувеличеніе, сказавъ что бурлаки безсмысленнй зврей’.
Отыскавъ въ Подлиповцахъ Ршетникова ‘присутствіе свтлаго человческаго начала’, критикъ уже не стсняется привести какъ предполагаемую имъ идею этого произведенія, такъ и героевъ его въ ближайшую связь со всмъ что создано нашими лучшими художественными силами. По мннію г. Миллера, ‘свтлое человческое начало’, найденное имъ въ Пил, есть то самое начало которое освщаетъ г. Достоевскій въ своихъ ‘забитыхъ людяхъ’. Другія произведенія Ршетникова гораздо слабе Подлиповцевъ, и потому авторъ публичныхъ лекцій ршается приравнять ихъ только…. къ повстямъ г. Писемскаго!… ‘Тутъ, говоритъ онъ, вообще психическая сторона человка развита мало: тутъ мы видимъ скоре эпическій реализмъ во вкус Писемскаго — рядъ событій, поступковъ, а душевная сторона дйствующихъ лицъ остается скрытою въ своихъ подробностяхъ’ и т. д. Затмъ г. Миллеръ спокойно излагаетъ содержаніе повстей г. Писемскаго Питерщикъ и Плотничья Артель, словно ‘изображенные въ этихъ повстяхъ народные типы выражаютъ такое же самое отношеніе автора къ народу какое оказывается въ Подлиповцахъ Ршетникова. Распорядившись такимъ образомъ съ г. Писемскимъ, лекторъ уже не стсняется раздавать подобные же комплименты и г. Тургеневу, и гр. Л. Толстому. Оба они, по его мннію, представители только варіаціи на тему разыгранную Ршетниковымъ въ образ Пилы. И знаменитый солдатикъ Каратаевъ, и Калинычъ, и Касьянъ съ Красивой Мечи (профессоръ называетъ его Касьяномъ изъ Красивой Мечи, словно это окунь или лещъ), и Лукерья въ разказ живыя Мощи — все это больше ничего какъ Подлиповны. Вотъ, напримръ, что говоритъ г. Орестъ Миллеръ по поводу Лукерьи: ‘Отрзанная отъ всего остальнаго міра своею болзнью, она въ самой себ, при всей своей необразованности, уметъ создать себ цлый маленькій міръ, она связана сочувственными нитями со всею природой, но по преимуществу, какъ а Пл. Каратаевъ, съ человческимъ міромъ, она постоянно думаетъ о другихъ, что сказывается и въ ея просьб къ барину объ уменьшеніи оброка крестьянамъ, и въ простодушно перетолкованной ею и такъ ей понравившейся, чужой, по со своей общечеловческой стороны такъ легко усвоенной ею легенд объ Орлеанской Дв, положившей свою жизнь за другихъ людей. Но, продолжаетъ тотчасъ г. Миллеръ, вдь та же самая черта въ нашемъ народномъ характер подмчена и представителемъ трезвый правды, по выраженію Тургенева — покойнымъ Ршетниковымъ, у котораго она такъ ярко сказалась, какъ видли мы, въ этомъ — во многихъ отношеніяхъ только получеловк — Подлиповц Пил. Вотъ такіе-то простые люди, отважно заключаетъ лекторъ, чувствующіе связь съ остальными людьми, по объясненію Толстаго, и вывезли Россію въ 1812 году.’
Такимъ образомъ, по открытію г. Миллера, Россію въ 1812 году спасли Подлиповцы, и что всего лучше: самъ гр. Левъ Толстой, если врить ученому критику, объяснилъ это въ своемъ сочиненіи Война и Миръ.
Что можно возражать на подобныя…. шутки, которыя къ сожалнію клубная публика могла принять совершенно серіозно?
Такихъ шутокъ однакоже очень много въ лекціяхъ г. Миллера. Относиться къ нимъ критически, обращаться къ элементарнымъ нравственнымъ понятіямъ чтобы сопоставить ихъ рядомъ съ сужденіями г. Миллера, оспаривать эти сужденія было бы, кажется, напрасною тратою времени. Мудрено спорить съ критикомъ который видитъ въ Подлиловцахъ ‘присутствіе свтлаго человческаго начала’, и не отличаетъ точку зрнія гр. Льва Толстаго отъ точки зрнія Ршетникова, на упражненія такого рода можно указывать лишь какъ на куріозъ, комическая сторона котораго должна быть совершенно ясна читателю.
Со стороны куріоза, съ какой мы впрочемъ только и считаемъ возможнымъ разсматривать лежащую предъ нами книгу, очень любопытна оцнка какую длаетъ авторъ произведеніямъ двухъ современныхъ романистовъ, гг. Крестовскаго и Отебницкаго. Замчая что у этихъ писателей, также какъ и гг. Писемскаго и Клюшникова, затронута ‘польская пропаганда съ ея такъ-называемыми русскими жертвами’, г. Орестъ Миллеръ находитъ что вопросъ этотъ недостаточно разъясненъ ими, что у нихъ, упущено изъ виду нчто самое важное. ‘Сущность этого явленія, говоритъ профессоръ, такова что въ него слдовало бы вникнуть глубже, относиться къ нему такъ слегка, поверхностно, какъ отнеслись упомянутые писатели, едва ли дльно (?). Вдь вся ошибка наша, поясняетъ онъ, въ томъ что въ этомъ чу жомъ патріотизм, которымъ у насъ увлекались, не замчали большаго пробла — не замчали отсутствія того безъ чего немыслима никакая народность — отсутствія самого народа, остававшагося позабытымъ у большинства польскихъ патріотовъ. Но наши беллетристы и публицисты, толкуетъ г. Орестъ Миллеръ, нападали собственно не на это: имъ представлялась легкомысліемъ и малодушіемъ наша способность сознавать свои историческія вины. А между тмъ вдь подобная способность, хотя бы вины эти понимались нами неврно, хотя бы мы ихъ преувеличивали и старались загладить ихъ уже слишкомъ очертя голову, есть такая черта въ нашемъ народномъ характер которую надо умть цнить. ‘
Очень хорошо сдлалъ г. Миллеръ, сознавшись въ предисловіи что новую русскую литературу онъ осиливалъ предъ самыми лекціями: мы по крайней мр понимаемъ почему въ этомъ наскоро осиленномъ матеріал многое и весьма существенное осталось ему недоступнымъ. Читая напримръ Марво г. Клюшникова, онъ не доглядлъ что тамъ шляхетскій, чуждый всякой опоры въ народ характеръ польскаго мятежа выясняется съ первыхъ главъ, что даже вся идея, все содержаніе романа заключаются ни въ чемъ иномъ какъ въ разсяніи ложныхъ призраковъ, обманувшихъ героиню и другихъ дйствующихъ лицъ романа, подобно Марву. Г. Миллеръ, читая послдніе романы г. Крестовскаго, Панургово Стадо и Дв Силы, составляющіе вмст весьма полную хронику одной изъ самыхъ странныхъ эпохъ нашего развитія, не замтилъ что какъ вншняя фабула этой хроники, такъ и внутреннее ея содержаніе построены на томъ же самомъ явленіи — на политическомъ обман, благодаря которому многіе у насъ врили что польскій мятежъ есть дло свободы, дло польскаго народа, предъ которымъ мы будто бы должны загладить свои историческія провинности. Оказывается что вра въ эти провинности, еще сохранилась въ г. Миллер, что сознаніе историческихъ винъ предъ Поляками, хотя бы ‘неврное’ и ‘преувеличенное’, онъ считаетъ такою чертою въ нашемъ народномъ характер ‘которую надо умть цнить’. Не заблуждается ли петербургскій лекторъ, предполагая въ нашемъ здравомыслящемъ народ это фантастическое mea culpa?
По смыслу рчей г. Миллера оказывается что вся ошибка русскихъ людей увлекавшихся чуждымъ (польскимъ) патріотизмомъ заключалась въ томъ что они не поняли ‘отсутствія народа, оставшагося позабытымъ у большинства польскихъ патріотовъ’. На самомъ же дл выходитъ что эту ‘ошибку’ въ свое время и съ большимъ разумніемъ указали и разъяснили т самые романисты которыхъ г. Орестъ Миллеръ упрекаетъ въ легкомъ и поверхностномъ отношеніи к’. упомянутому длу. Г. Миллеръ, ‘осиливая’ наскоро нашу литературу, все это проглядлъ, и замтивъ въ романахъ г. Крестовскаго отрицательное отношеніе къ извстнымъ явленіямъ шестидесятыхъ годовъ, ршалъ что эти романы представляютъ ‘полнйшій образчикъ той литературы которая по мягкому выраженію нкоторыхъ признана ‘докладывающею’. Точне было бы — ядовито замчаетъ онъ, недовольный мягкостью вышеприведеннаго выраженія — ‘употребить другое, мене благовидное слово’…. Не понимаемъ, чмъ стсняется г. Миллеръ: назоветъ ли онъ эту литературу ‘докладывающею’, или употребитъ другое, ‘мене благовидное’ слово — въ обоихъ случаяхъ онъ можетъ оставаться въ сторон, такъ какъ онъ только слдуетъ тому что тысячу разъ на тысячу ладовъ повторяла петербургская журналистика, та самая журналистика эхомъ которой онъ является, у которой онъ заимствуетъ какъ литературныя свои сужденія, такъ и самый слогъ свой, обилующій не совсмъ литературными выраженіями, въ род похрилъ, по-ихнему, собачій и пр. Каждый разъ, когда эта журналистика наталкивается на произведеніе гнушающееся тою ложью которой насыщена она сама, подымаются крики: насъ не поняли, на насъ донесли! Эти крики, эта ultima ratio петербургской печати, давно и близко знакомы каждому имющему съ нею дло, и стало-быть г. Миллеру нечмъ стсняться.
Еслибы мы обратились къ критик частностей, которою удостоиваетъ лекторъ романъ Панургово Стадо, мы не нашли бы въ ней ничего кром все тхъ же упражненій на Прокрустовомъ лож. Однимъ изъ дйствующихъ лицъ г. Орестъ Миллеръ желаетъ подрубить ноги, находя ихъ слишкомъ длинными для этого ложа, другихъ онъ предлагаетъ вытянуть, такъ какъ авторъ создалъ ихъ малорослыми. Двица Лубянская, напримръ, по его мннію, слишкомъ по-собачьи влюблена въ Полоярова, а Полояровъ далеко превосходитъ каррикатурностью Марка Волохова, и внушить къ себ сильной привязанности не можетъ. Почему такъ думаетъ г. Орестъ Миллеръ, это остается его тайной, но вотъ что любопытно: сомнваясь въ возможности такихъ людей и такихъ отношеній какіе выведены въ Панурговомъ Стад, сомнваясь чтобы человкъ могъ дойти до того чтобы писать самому къ себ письма отъ эмигрантовъ, называя вс такія подробности несообразностями, нагроможденными для того чтобы сказать ‘посмотрите что у насъ творится!’ — высказывая все это, г. Миллеръ тутъ же приходитъ къ заключенію что романъ г. Крестовскаго не что иное какъ реляція о студенческой исторіи и о петербургскихъ пожарахъ. Какъ же это: все сказки, сказки, и вдругъ изъ нихъ длается реляція?
Разршать сомннія г. Миллера, доказывать ему что Полояровыхъ въ свое время было много, что эти герои не выдуманы, хотя и не укладываются на Прокрустово ложе критики петербургскаго профессора — мы конечно не станемъ. Г. Миллеръ можетъ обойтись и безъ нашей помощи, если обратится къ достоврнымъ преданіямъ о нашей такъ-называемой воздушной революціи или, еще лучше, къ стенографическимъ отчетамъ о политическихъ процессахъ недавняго времени. Тамъ онъ найдетъ и письма къ самому себ отъ эмигрантовъ, и собачьи привязанности сбитыхъ съ толку двушекъ къ людямъ Полояровскаго закала, и все то что въ роман г. Крестовскаго представляется ему столь несообразнымъ.
Покончивъ этимъ способомъ съ г. Крестовскимъ, профессоръ переходитъ къ г. Стебницкому и выражаетъ ему свое удовольствіе по поводу дневника протопопа Туберозова въ Соборянахъ. Почтенный протопопъ, по мннію г. Миллера, какъ разъ укладывается на Прокрустовомъ лож: не слишкомъ длиненъ и не очень коротокъ, не слишкомъ толстъ и не тг’ чтобы тонокъ — въ самый разъ. Не каррикатуренъ, но и не идеализированъ, сочувственъ, но не поставленъ на ходули, порою вызываетъ улыбку, но вмст съ тмъ любовь и уваженіе, словомъ, профессоръ-критикъ не находитъ нужнымъ ни подскать ему ноги, ни вытягивать по способу миическаго злодя. Все это побуждаетъ г. Ореста Миллера сдлать г. Стебницкому высшій комплиментъ, именно сказать что нкоторыя главы Соборянъ можно поставить ‘наравн съ произведеніемъ писателя, къ сожалнію уже умершаго, раскрывшаго Другую сторону въ жизни нашего духовенства — то воспитаніе которое оно получаетъ. Я разумю, поясняетъ профессоръ, Очерки Бурсы Помяловскаго.’
Поздравляя г. Миллера съ такимъ разумніемъ, позволяемъ себ въ немногихъ словахъ указать сколько въ немъ заключается самаго наивнаго неразумнія. Изъ того что и г. Стебницкій, и Помяловскій коснулись вншняго быта духовенства, что оба обнаружили знакомство съ этимъ бытомъ, г. Миллеръ приходитъ къ заключенію что произведенія этихъ писателей должно поставить наравн. Вся разница между ними по его мннію та что г. Стебницкій раскрылъ одну сторону въ жизни нашего духовенства, а Помяловскій — другую. Но стороны бываютъ разныя, напримръ, въ одномъ и томъ же Пушкин Блинскій раскрылъ чрезвычайную глубину художническаго духа, а г. Орестъ Миллеръ открылъ ‘художническій квіетизмъ’ (Публ. секціи, стр. 2), значитъ ли это что критика г. Ореста Миллера стоитъ наравн съ критикой Блинскаго? Такъ точно и въ литературной обработк быта духовенства, различныя стороны раскрытыя г. Стебницкимъ и Помяловскимъ далеко не равнокачественны. Ту сторону которую раскрылъ Помяловскій въ своихъ Очеркахъ Бурсы, видитъ и понимаетъ каждый бурсакъ котораго много и больно скли въ бурс и каждый такой бурсакъ относится къ своей aima mater непремнно съ тмъ же самымъ чувствомъ съ какимъ отнесся къ ней Помяловскій. Но ту сторону какую раскрылъ г. Стебницкій, можетъ уразумть только значительный художественный талантъ, потому что протопопъ Савелій — положительный типъ, фигура величавая и чрезвычайно содержательная. Безъ художественнаго содержанія въ самомъ автор, такія фигуры не создаются. Вотъ чего не разуметъ разумніе г. Ореста Миллера, и надъ чмъ мы его приглашаемъ основательно подумать.
Остановимся мимоходомъ на одномъ наивномъ замчаніи какое критикъ посылаетъ литератур столь непріятнаго для него направленія. Онъ приводитъ слова г. Крестовскаго объ общественномъ броженіи, составляющемъ предметъ его послднихъ романовъ: ‘это было прямое и естественное слдствіе причинъ историческихъ, начиная съ гатчиновщины, аракчеевщины и кончая долговременнымъ гробовымъ молчаніемъ, это была расплата за прошлое.’ — ‘Еслибы все это, замчаетъ г. Миллеръ, дйствительно было въ роман показано, еслибы мы видли какимъ образомъ бичуемыя авторомъ явленія вытекли изъ тхъ историческихъ причинъ о которыхъ онъ говоритъ, тогда бы романъ этотъ имлъ большое значеніе, но дло въ томъ что все это въ немъ только сказано, а ничего не показано.’ Но смыслу этого начальнаго замчанія выходитъ что г. Крестовскому слдовало начать свою хронику еще съ конца прошлаго столтія и вывести родословную Полояровыхъ и К отъ гатчинскихъ капраловъ или военныхъ поселянъ аракчеевскаго времени… Мы опасаемся, однакоже, что и въ этомъ случа авторъ Панургова Стада мало удовлетворилъ бы г. Ореста Миллера, потому что собственныя понятія послдняго о вліяніи причинъ общественнаго свойства на образованіе типовъ и характеровъ отзываются нсколько фельетонною легковсностью. Напримръ, разсуждая о неумньи Обломова воспользоваться плодами своего университетскаго образованія, г. Миллеръ увряетъ будто мертвенность университетской науки происходила отъ ея заимствованности, отъ ея неприложимости къ требованіямъ жизни, забывая что достоинство высшаго образованія находится въ прямомъ отношеніи къ достоинству предварительной школы, онъ не догадывается что наши юноши впадали въ обломовщину по потому что профессора ихъ жили и питались европейскою мыслью, а потому что предварительная школа стояла еще слишкомъ не высоко (что впрочемъ не помшало ей въ послдствіи упасть на нкоторое время еще ниже). Въ другомъ мст г. Миллеръ возвращается къ тому же вопросу, и увряетъ что вся неудовлетворительность университетскаго образованія до шестидесятыхъ годовъ проистекала оттого что ‘нашимъ университетамъ долго недоставало свободы преподаванія, безъ которой наука все равно что плодъ безъ своего сока. Не оттого ли — вопрошаетъ онъ — и оставались долго столь мало удовлетворяющими плоды нашего университетскаго образованія, если судить о нихъ по личностямъ рядъ которыхъ выведенъ въ нашей литератур?’ Какое, подумаешь, простое средство существуетъ для того чтобъ университетская наука вдругъ поднялась на высоту, и какъ долго не знали этого волшебнаго средства!
При тхъ отношеніяхъ къ литератур какія намъ удалось уловить до сихъ поръ въ публичныхъ лекціяхъ г. Миллера, весьма естественно что лекторъ отнесся съ наибольшимъ сочувствіемъ къ гг. Некрасову и IIIедрину. Дйствительно, изъ всхъ 10 лекцій четыре посвящены этимъ писателямъ, и въ нихъ возданы имъ наибольшія хвалы. Г. Некрасова лекторъ при знаетъ самымъ содержательнымъ изъ современныхъ поэтовъ, ‘первенствующимъ поэтомъ’, ‘главнйшимъ представителемъ нравоописательнаго направленія въ нашей поэзіи’, онъ имъ восхищается многократно и усиленно, открывая бездну поэтическихъ и гражданскихъ красотъ даже тамъ гд непосвященный читатель ничего бы не нашелъ кром фельетоннаго шаржа и не дорого стоящаго глумленія надъ отжившими и упраздненными явленіями русской жизни. Правда, восторги г. Миллера едва ли могутъ назваться критикой въ строгомъ смысл, потому что мотивы восхищенія лекторъ большею частью оставляетъ сокрытыми, но за то для публики Художественнаго клуба не могло оставаться сомннія на счетъ глубокаго поклоненія лектора свтиламъ современнаго петербургскаго журнализма.
Предметы восхищенія г. Миллера въ поэзіи г. Некрасова многообразны и многоразличны. Ему нравится и то что въ стихотвореніяхъ г. Некрасова носитъ признаки поэтическаго дарованія, и то что совершенно лишено такихъ признаковъ Онъ ставитъ г. Некрасову въ особенную заслугу даже то что тотъ ‘въ своихъ стихахъ шелъ совершенно въ тонъ съ господствующимъ направленіемъ нашей посл-гоголевской литературы’ и ‘внесъ это направленіе въ стихи’. Г. Миллеръ восхищается даже тмъ что ‘въ тотъ переходный моментъ когда вовсе не читали у насъ стиховъ, Некрасова не только не переставали читать — имъ даже зачитывались’, обстоятельство это не только не свидтельствуетъ въ глазахъ г. Миллера что въ стихахъ г. Некрасова нтъ поэзіи и очень много направленія, но онъ даже находитъ что ‘уже одно это, одна такая популярность его произведеній дол на дать ему видное мсто въ исторіи русской литературы’.
Напрасно только г. Миллеръ упускаетъ изъ виду что ‘въ тотъ переходный моментъ, когда у насъ вовсе не читали стиховъ’, произведеніями гг. Розенгейма и Курочкина зачитывались гораздо больше чмъ сатирами и поэмами г. Некрасова, и что названнымъ стихотворцамъ должно быть слдовательно отведено еще боле видное мсто въ исторіи русской литературы.
Г. Миллеръ не только вруетъ въ поэтическую содержательность г. Некрасова, но даже готовъ обращаться къ нему чуть ли не за историческими справками. ‘Нкоторыя стихотворенія, говоритъ онъ, показываютъ намъ то жгучее нетерпніе съ какимъ ожидалъ народъ своего освобожденія’. Не будь этихъ стихотвореній, г. Миллеръ пожалуй и не зналъ бы о томъ. Онъ вритъ и тому что ‘за три года до уничтоженія крпостнаго права’ существовалъ графъ Гаранскій, который, наблюдая изъ окна кареты полевыя работы, говорилъ:
Должно бы вразумлять корыстныхъ мужиковъ
Что изнурительно излишество въ работ.
Не такова ли цль въ нмецкихъ сюртукахъ
Особенныхъ фигуръ, бродящихъ между ними?
Нагайки у иныхъ замтилъ я въ рукахъ…
Какъ быть! Не вразумишь ихъ средствами другими…
Г. Миллеръ вритъ что водевиль съ переодваньемъ сочиненный г. Некрасовымъ въ Поэм Послдышъ — гд мужики цлой деревни для успокоенія сумашедшаго барина притворяются будто крпостное право возстановлено, ложатся для виду подъ розги и т. д.— будто все это очень врно дйствительности и даже едва ли не иметъ значенія историческаго факта. ‘Этотъ старикъ-помщикъ — говоритъ г. Миллеръ — до такой степени не могущій помириться съ новыми порядками что у него отъ нихъ длается ударъ, эти родственники, которые стараются успокоить его тмъ что вся реформа отмнена, и все опять установилось по-старому, эта комедія которую по просьб родственниковъ помщика разыгрываютъ крестьяне, чтобы наглядно его убдить въ возстановленіи крпостнаго права,— все это, конечно, явленія исключительныя, но нарисованныя такими красками что трудно не врить возможности всего этого.’
Стихотворная дятельность г. Некрасова, по мннію г. Миллера, должна снять съ нашей литературы упрекъ въ недостаточномъ сочувствіи къ людямъ прошлой эпохи. Такое искупительное значеніе видитъ онъ въ поэм Ддушка, въ которой старый декабристъ, возвращенный изъ ссылки не задолго до освобожденія крестьянъ, радостно привтствуетъ готовящіяся реформы, видя въ нихъ осуществленіе того къ чему онъ самъ стремился въ молодыя лта. ‘Нашу литературу, говоритъ по этому поводу г. Миллеръ, много обвиняли въ несочувствіи къ ‘отцамъ’, въ стремленіи унизить ихъ предъ ‘дтьми’, но въ этой Некрасовской поэм мы видимъ такое полное сочувствіе даже къ ‘ддамъ’, посл котораго вс подобные упреки должны бы потерять силу’. Правда, г. Миллеръ не забываетъ прикинуть этого»дда’ на Прокрустово ложе и находитъ необходимымъ кое-что отсчь, ‘нкоторыя отдльныя выраженія’, но вообще признаетъ что въ этой поэм г. Некрасовъ выступилъ на ‘новую дорогу’ и спшитъ ‘привтствовать съ самымъ полнымъ сочувствіемъ’ это выступленіе. По старой дорог онъ ему больше не совтуетъ идти, потому что нынче г. Некрасовъ сидитъ у себя въ кабинет и только припоминаетъ народъ такимъ какимъ зналъ его прежде. По этому случаю, лекторъ указываетъ ‘что стало случаться’ съ г. Тургеневымъ, который также сидитъ въ кабинет, да еще въ заграничномъ, и потому въ его произведеніяхъ почти не видно новыхъ типовъ. Исключеніе составляетъ разв разказъ Пунинъ и Бабуринъ, которому г. Миллеръ готовъ отдать предпочтеніе, ибо въ немъ ‘стало случаться’ не то же самое что въ другихъ произведеніяхъ г. Тургенева: ‘эта повсть, особливо къ концу, осталась какимъ-то наброскомъ — замысломъ чего-то новаго, но все-таки только замысломъ.’
Читатели видятъ что мы не полемизируемъ съ г. Орестомъ Миллеромъ, не оспариваемъ его сужденій, а только указываемъ на нихъ какъ на любопытный куріозъ. Да другаго отношенія и не можетъ быть къ разсматриваемой книг, потому что вся она есть не что иное какъ куріозъ…
Въ томъ же смысл можно указать и на весьма лестную для г. Некрасова параллель которую г. Миллеръ проводитъ между нимъ и… Байрономъ. ‘Не трудно замтить, говоритъ онъ, что по основному скорбному своему настроенію, г. Некрасовъ довольно близокъ съ міровымъ поэтомъ скорби, Байрономъ (степень дарованія у того и другаго — замчаетъ г. Миллеръ въ скобкахъ — оставляю я въ сторон). Байронъ выставлялъ главнымъ образомъ скорбь особенно выдающихся личностей, нравственныхъ аристократовъ, въ которыхъ (?) выражаетъ онъ себя самого. До обыкновенныхъ людей, до обыкновеннаго, но конечно не мене тяжелаго горя народной массы англійскій поэтъ не спускается, оно было бы слишкомъ мелко для его нравственно-аристократической натуры. Совершенно другое видимъ мы у Некрасова: у него мы знакомимся со скорбью обыкновенныхъ людей, со скорбью человческаго большинства, предъ которою, по сознанью нашего поэта, должны замолкнуть всякія личныя жалобы. У Байрона — ропотъ могучей, широко развившейся личности, у Некрасова въ его лучшихъ произведеніяхъ — личность готова молчать о самой себ, слиться съ общимъ человческимъ ропотомъ.’ Г. Миллеру кажется что такая параллель въ конц концовъ все-таки должна привести къ заключенію что г. Некрасовъ ‘довольно близокъ’ къ Байрону… Въ самомъ дл: Байронъ протестовалъ во имя независимости культурно-развитой личности, г. Некрасовъ протестуетъ во имя людей ‘живущихъ безмысленвй зврей’,Байронъ былъ выразителемъ ‘міровой скорби’, скорби того нравственно-страдающаго человчества которое всосало въ себя цивилизацію древняго и новаго міра, гонялось за тысячами идеаловъ и разршило сотни міровыхъ проблемъ, г. Некрасовъ явился покамстъ выразителемъ скорби департаментскихъ чиновниковъ и петербургскихъ фельетонистовъ, какъ же не сказать что оба поэта ‘по основному скорбному своему настроенію’ довольно близки другъ къ другу? Именно ‘по основному’, никакъ не меньше.
Въ другомъ мст г. Миллеръ возвращается къ близости г. Некрасова къ Байрону, уже не сближая, а противопоставляя ихъ одного другому,— конечно не въ ущербъ первому. ‘Я противопоставилъ, говоритъ онъ, Некрасова Байрону въ томъ смысл что хотя скорбь развита у обоихъ въ сильнйшей степени, Байронъ не затрогивалъ скорби простаго народа, а Некрасовъ именно съ нею-то главнымъ образомъ и иметъ дло’. Стало-бытъ о преимуществахъ г. Некрасова предъ Байрономъ и спорить нечего, надо ему только ‘не опускаться въ спокойное кресло своего кабинета’, какъ говоритъ г. Орестъ Миллеръ, и народная скорбь, съ которою г. Некрасовъ ‘главнымъ образомъ иметъ дло’, тотчасъ превзойдетъ міровую скорбь англійскаго барда…
Хорошій кабинетъ г. Некрасова, со спокойнымъ кресломъ, вообще чрезвычайно тревожитъ г. Ореста Миллера, и такъ-сказать властвуетъ надъ его мыслью. Ему непремнно хочется согнать своего поэта съ этого кресла. Мысль о тепломъ кабинет и мягкомъ кресл понуждаетъ его даже иронизировать надъ г. Некрасовымъ, и посл жаркихъ диирамбовъ вдругъ, совершенно неожиданно, высказать о Некрасовской поэзіи вообще, и о народной скорби въ особенности, нчто такое въ чемъ, несомннно присутствуетъ искра критическаго вдохновенія. Говоря что въ поэтическомъ творчеств самого народа мы слышимъ не одни только стоны, видимъ не одинъ только мракъ, но и проблески свта, г. Миллеръ продолжаетъ такимъ образомъ: ‘Поэты непосредственно вышедшіе изъ народа и сохраняющіе съ нимъ связь, сохраняютъ и эту потребность свта въ своихъ созданіяхъ. Ее можно не ощущать только въ томъ случа если заживешься въ своемъ кабинет, гд и безъ того такъ свтло и тепло. Переносясь изъ него мечтой въ лачугу крестьянина, можно долго выдерживать въ стихахъ скорбный тонъ, обращающійся наконецъ въ поэтическую привычку. Въ такую привычку можетъ обратиться самое безвыходно-мрачное настроеніе, потому что на самомъ дл выходъ вдь всегда есть… Стоитъ только прервать процессъ творчества, отдохнуть — возвратиться къ себ, къ дйствительной жизни, со всми ея удобствами и усладами.’ Ну, вотъ это совсмъ другое дло, такъ бы и слдовало сказать съ самаго начала.
Впрочемъ, вопреки этому быстротечному моменту критическаго просвтлнія, г. Орестъ Миллеръ остается вренъ г. Некрасову до конца своего публичнаго курса, и ради него даже ршается нсколько поступиться надворнымъ совтникомъ Шедринымъ. У Щедрина есть вещи положительно не нравящіяся лектору — именно ‘Исторія одного города’. Сатира на наше историческое прошлое смущаетъ г. Миллера, смущаетъ его и то что Глуповцы оказываются ужь очень глупыми. Выписавъ одно мсто изъ этой,.исторической’ сатиры, г. Миллеръ восклицаетъ: ‘Неужели это пародія на ‘смутное время’, на грамоты, которыя тогда разсылались земствомъ, на жертвы для общаго дла которыя приносилъ народъ?’ Лекторъ недоумваетъ какимъ образомъ такой писатель какъ надворный совтникъ Щедринъ могъ впасть въ подобную ошибку, и высказываетъ на этотъ счетъ остроумную психологическую догадку: ‘До извстной степени объяснить появленіе Исторіи одного города, говоритъ онъ, можно разв при помощи слдующаго соображенія. Любя кого-нибудь сильно, мы часто бываемъ способны и ненавидть его въ то же время. Желая человку добра, сожаля о томъ что оно ему не дается, что онъ позволяетъ слишкомъ дурно обращаться съ собою другимъ, мы накидываемся на него съ ожесточенною бранью. То же самое до нкоторой степени можетъ происходить и въ нашихъ отношеніяхъ къ родному народу, только этимъ и можно хотя сколько-нибудь объяснить то желчное глумленіе надъ Глуповцами которое позволяетъ себ Щедринъ’ и пр.
На этомъ мы считаемъ возможнымъ прекратить нашъ подборъ куріозовъ изъ книги г. Ореста Миллера, приведенныхъ выше совершенно достаточно для той цли которою мы задались. Мы хотли показать на какомъ незначительномъ уровн стоитъ нынче наше критическое сознаніе, какимъ образомъ потеря всякихъ руководящихъ началъ заставляетъ ее безпомощно вращаться въ той же самой тенденціозной безпринципности въ которой давно уже увязла журналистика. Намъ остается обратиться къ тмъ общимъ выводамъ которые пытается сдлать г. Миллеръ изъ своихъ десяти лекцій, и къ заключительнымъ пожеланіямъ какими онъ напутствуетъ нашу литературу.
При такой точк зрнія на какой стоитъ г. Миллеръ — если только газетная тенденція можетъ быть названа точкой зрнія — взглядъ его на исторію нашей литературы и ближайшія судьбы ея конечно можетъ быть только самый оптимистическій. Если ныншній уровень ея, выражаемый Подлиповцами Ршетникова, поэмами г. Некрасова и сатирами г. Шедрина, признается процвтаніемъ, то конечно слдуетъ также признать что она правильно и успшно шла по пути совершенствованія. Таковъ всегда бываетъ приговоръ критики исходящей изъ торжествующей въ данную минуту тенденціи. Обращаясь къ исторіи вашей новой литературы, г. Миллеръ находитъ что она ‘показала намъ быструю смну типовъ, быстрое нарожденіе новыхъ на мсто старыхъ, а такая быстрота, добавляетъ онъ — показываетъ что мы безостановочно развиваемся.’ Такая всегдашняя точка зрнія людей которыхъ не столько увлекаютъ результаты развитія, сколько самый процессъ его. Литература создала новые типы, слдовательно она движется, не достаточно ли этого признака, и какое дло до того куда направилось движеніе? Правда, если мы спросимъ, какіе это новые типы, быстрое нарожденіе которыхъ на мсто старыхъ торжествуетъ современная критика, вопросъ представится нсколько съ другой точки зрнія. Можетъ явиться сомнніе дйствительно ли новые положительные типы, въ род нилы или Бабурина, смнившіе напримръ нкоторые старые типы въ повсти Капитанская Дойка,— дйствительно ли они ‘показываютъ что мы безостановочно развиваемся.’ Но критика исходящая изъ торжествующей тенденціи не допускаетъ подобныхъ сомнній: лишь бы старое безостановочно смнялось новымъ, и вс задачи считаются исполненными.
Будущее нашей литературы улыбается г. Миллеру’. Правда, онъ признаетъ что Раскольниковъ и Базаровъ — ‘все-таки не такіе типы которые могли бы насъ удовлетворить’, и что ‘своего русскаго Инсарова наша литература намъ еще не выставила’, но онъ увренъ что и этотъ искомый русскій Инсаровъ не замедлитъ явиться. ‘Сочувствіе къ Инсарову, которое высказывается въ русской двушк, говоритъ онъ, свидтельствуетъ о томъ что запросъ на этого рода типъ уже сказывается въ нашей жизни.’
Талантами, по мннію г. Миллера, мы также не оскудли. ‘Некрасовъ сталъ было обнаруживать нкоторое утомленіе’, но отдохнувъ и выступивъ на новую дорогу’, ‘выказываетъ прежнюю силу’, и надо только желать, досказываетъ лекторъ, ‘чтобъ онъ и дале обращался (не встрчая преградъ) къ воспроизведенію нашего недавняго прошлаго.’ А для г. Щедрина надо напротивъ пожелать ‘чтобъ онъ совершенно отказался отъ прошлаго’ и остался бы ‘сатирикомъ современнымъ’, также не встрчая при этомъ преградъ извстнаго рода, заботливо дополняетъ г. Миллеръ. ‘На этой почв, продолжаетъ лекторъ, смло можно сказать, онъ можетъ еще долго блистательно дйствовать: въ матеріал недостатка не будетъ, а что силы его до сихъ поръ не ослабли, то этому лучшимъ доказательствомъ служатъ его Благонамренныя Рчи.’ Наконецъ, являются и новые таланты, о которыхъ г. Миллеръ не говорилъ толькопо недостатку времени, во къ которымъ подаетъ надежду когда-нибудь обратиться. Отъ этихъ новыхъ талантовъ также слдуетъ ждать услугъ преуспянію нашей литературы, потому что все что можетъ теперь замтить о нихъ г. Орестъ Миллеръ, это стремленіе ихъ къ воспроизведенію новыхъ типовъ. Слдовательно, дойдя ‘быстрымъ нарожденіемъ новыхъ типовъ’ до ныншняго своего преуспянія, литература наша и въ будущемъ общаетъ ‘безостановочно развиваться’. Надо только чтобы г. Некрасовъ вернулся къ прошлому, а г. Щедринъ отсталъ отъ прошлаго, и чтобъ оба они не встрчали къ тому ‘преградъ извстнаго рода’, да чтобы новые таланты продолжали ‘быстро нарождать новые типы’, свидтельствуя тмъ о нашемъ ‘безостановочномъ развитіи’.
Точка зрнія, какъ видятъ читатели, самая успокоительная, картина самая радостная. Прошедшее нашей литературы славно, настоящее полно преуспяній, будущее чревато надеждами. Чего же лучше?
Обращаясь затмъ къ современной журнальной критик, г. Орестъ Миллеръ какъ будто покидаетъ свою оптимистическую точку зрнія, какъ будто становится строгъ. Но это только такъ кажется. Правда, онъ говоритъ что мсто Блинскаго было ‘вполн достойнымъ образомъ занято’ Добролюбовымъ, но ранняя смерть послдняго оставила это мсто опять незанятымъ. Правда, онъ находитъ что ‘Писаревъ, при всемъ своемъ дарованіи, не доразвился’. Правда онъ рискуетъ даже сказать что въ настоящее время критика ‘потеряла всякую руководящую нить’. Но указывая вс эти признаки ‘зла’, г. Орестъ Миллеръ указываетъ также и средство поправить его немедленно, такъ что зло является въ сущности вовсе нестрашнымъ. Чего собственно не достаетъ современной критик? Одного только единодушія ‘честныхъ людей’. Даровитые люди на поприщ критики у насъ есть, но они, вмсто того чтобы заботиться о самосохраненіи, занимаются ‘взаимнымъ заушеніемъ’. А между тмъ, увщеваетъ г. Миллеръ, ‘особенно нужно бы было сойтись всмъ вообще честнымъ людямъ’, именно ‘въ виду тхъ различнаго рода ташкентцевъ на литературномъ и не литературномъ поприщ, о которыхъ говоритъ Щедринъ’. Слдовательно что жь изъ того что ‘даровитые люди на поприщ критики’ потеряли ‘всякую руководящую нить’? Стоитъ имъ только, вмсто взаимнаго заушенія, заняться совмстнымъ заушеніемъ Щедринскихъ ‘ташкентцевъ’, и руководящая нить будетъ найдена. Что же можетъ быть проще? Итакъ, и въ области критики г. Миллеръ только понапрасну напугалъ насъ, а въ сущности бда вполн поправима. Стоитъ лишь сойтись,— и критика, общаетъ лекторъ, ‘достигнетъ своей лучшей цли, будетъ содйствовать развитію у насъ того что намъ особенно нужно — здоровой общественной силы’. Слдовательно, и здсь въ сущности все благополучно: прошедшее славно, настоящее не безнадежно въ виду нахожденія на лицо ‘даровитыхъ людей’, будущее можетъ улыбнуться… Чего же лучше?
Но если мы, не увлекаясь оптимистическими воззрніями г. Ореста Миллера, взглянемъ на послдній періодъ нашей литературы и на ея ныншнее положеніе съ нсколько иной точки зрнія, то улыбающаяся картина эта предстанетъ въ мене утшительномъ вид. Мы увидимъ что литература наша, стоявшая еще не такъ давно впереди нашего общественнаго развитія, въ послднее время, понижаясь все боле и боле въ своемъ уровн, утратила прежнее значеніе и не оказываетъ на общество никакого образовательнаго дйствія. Мы увидимъ что хотя она дйствительно представляетъ ‘быстрое нарожденіе новыхъ типовъ на смну старыхъ’, но что положительное содержаніе этихъ типовъ постепенно понижается, свидтельствуя тмъ о пониженіи какъ литературныхъ, такъ и общественныхъ идеаловъ. Недовольная скудостью общественнаго содержанія какую она видла въ произведеніяхъ старыхъ писателей, критика наша предала глумленію и осмянію всю художественную литературу и обратилась къ новой беллетристик съ требованіемъ соціальныхъ, гуманныхъ, гражданскихъ и прочихъ ‘идей’, но мы должны сознаться что утративъ въ поэзіи и художественности, такъ-называемая ‘новая’ литература ничего не выиграла и въ области ‘идей’, напротивъ, гуманныя и общественныя идеи ея гораздо мельче и сомнительне чмъ у старыхъ писателей, гораздо мене о томъ заботившихся. Въ области положительныхъ типовъ, которыми такъ богата была наша литература Пушкинскаго періода, новая беллетристика создала покамстъ, какъ оказывается, лишь Пилу, котораго самъ г. Орестъ Миллеръ называетъ получеловкомъ,— и не совсмъ несправедливо. По мннію автора Публичныхъ лекцій, такой результатъ означаетъ что наша литература , безостановочно развивалась’, мы ршаемся думать что это означаетъ совершенно иное. Такому ‘совершенно иному’ смыслу новйшихъ судебъ нашей литературы отвчаетъ и новйшая наша критика. Начавъ задорнымъ, хотя дешевымъ глумленіемъ надъ лучшими явленіями прежней литературы, она пыталась вмст съ тмъ противопоставить старымъ критическимъ принципамъ нкоторыя новыя требованія, но пустившись разъ по ложной дорог, кончила тмъ что по сознанію г. Ореста Миллера ‘потеряла всякую руководящую нить’. Будетъ ли эта нить найдена тмъ способомъ который рекомендуетъ г. Миллеръ, предоставляемъ ршить времени: но что нити этой дйствительно не обртается въ ныншней критик, лучшимъ доказательствомъ служитъ книга самого г. Ореста Миллера.