Примечания ко второму тому ПСС Ф. М. Достоевского
ПОЛЗУНКОВ
СЛАБОЕ СЕРДЦЕ
Источники текста
ЧУЖАЯ ЖЕНА И МУЖ ПОД КРОВАТЬЮ
Источники текста
ЧЕСТНЫЙ ВОР
Источники текста
——
ЕЛКА И СВАДЬБА
Источники текста
БЕЛЫЕ НОЧИ
Источники текста
Примечания ко второму тому ПСС Ф. М. Достоевского, Достоевский Федор Михайлович, Год: 2000
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений. Том II
Текст подготовили и примечания составили Н. М. Перлина, Н. Н. Соломина
Ползунков
Слабое сердце
Честный вор
Елка и свадьба
Маленький герой
Дядюшкин сон
Белые ночи
Неточка Незванова
Белые ночи
Чужая жена и муж под кроватью
Дядюшкин сон
Во втором томе Полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского печатаются художественные произведения 1848—1859 гг.
Рассказы ‘Ползунков’, ‘Чужая жена и муж под кроватью’, ‘Честный вор’, ‘Елка и свадьба’, повесть ‘Слабое сердце’, ‘сентиментальный роман’ ‘Белые ночи’ и оставшаяся незаконченной ‘Неточка Незванова’ создавались в Петербурге и были опубликованы в 1848—1849 гг., до осуждения Достоевского по делу петрашевцев. Рассказ ‘Маленький герой’, написанный в Петропавловской крепости в 1849 г., был напечатан М. М. Достоевским без указания имени автора в 1857 г. ‘Дядюшкин сон’, замысел которого возник и осуществлялся в Семипалатинске, был опубликован в 1859 г.
В разделе ‘Незавершенные замыслы’ печатается беловой автограф наброска очерка ‘Домовой’ (из цикла ‘Рассказы бывалого человека’), в разделе ‘Другие редакции’ — сохранившийся рукописный отрывок ранней редакции ‘Неточки Незвановой’. Рукописи остальных произведений, входящих в том, утрачены.
Готовя в 1859 г. первое собрание сочинений, Достоевский подверг все произведения, включенные в настоящий том (кроме рассказов ‘Ползунков’ и ‘Слабое сердце’, не печатавшихся в этом издании), существенной стилистической правке. Некоторые из них — ‘Честный вор’, ‘Чужая жена и муж под кроватью’, ‘Неточка Незванова’ — он сократил и перекомпоновал. В собрании сочинений 1865 писатель ограничился незначительными поправками. Все произведения настоящего тома, входившие в указанное собрание сочинений, были выпущены тогда же Ф. Т. Стелловским отдельными изданиями, напечатанными с того же набора.
Характер и последовательность художественной обработки, которой Достоевский подверг произведения, печатающиеся в данном томе, прослеживаются по вариантам (см. стр. 413—466).
Тексты настоящего тома (за исключением рассказа ‘Ползунков’, который при жизни автора не перепечатывался) воспроизводятся по последнему прижизненному собранию сочинений (1865, 1866).
В Приложении к тому помещены три стихотворения Достоевского, написанные в Семипалатинске в 1854—1856 гг. и не публиковавшиеся при жизни писателя, из них два до настоящего времени в собрания сочинений не включались.
Период 1848—1859 гг. был насыщен событиями, имевшими важные последствия для личной и творческой биографии Достоевского. Эго увлечение писателя идеями утопического социализма, участие в кружках М. В. Петрашевского, С. Ф. Дурова и Н. А. Спешнева, арест и заключение в Петропавловской крепости, гражданская казнь, пребывание на сибирской каторге, солдатчина, жизнь на поселении, борьба, продолжавшаяся в течение трех лет (1854—1857), за право печататься.
Произведения 1848—1849 гг., хотя и были созданы в атмосфере разлада с участниками кружка ‘Современника’, по своей манере во многих отношениях близки общему направлению ‘натуральной школы’. П. В. Анненков, написавший после смерти Белинского обзор русской литературы за 1848 г., рассматривал все, что создал в этом году Достоевский, в ряду других произведений гоголевского направления (С, 1849, No 1, отд. III, стр. 2—7). Впоследствии тот же Анненков признал, что, хотя жизнь и развела Достоевского и Белинского ‘в разные стороны’, ‘довольно долгое время взгляды и созерцания их были одинаковы’ (см.: Анненков, стр. 284). Справедливость слов Анненкова подтверждается, если сопоставить фельетоны ‘Петербургской летописи’ Достоевского, печатавшиеся в ‘С.-Петербургских ведомостях’ с апреля по июнь 1847 г., с суждениями Белинского о ‘натуральной школе’, реформах Петра I, славянофилах и пр., высказанными в статьях 1847—1848 гг.
В то же время уже в 1840-е годы своеобразие произведений Достоевского заключалось в том, что в них центральное место занимали нравственно-психологические проблемы. Эту особенность творчества молодого писателя чутко уловил В. Н. Майков. Он писал, что в противоположность Гоголю, для которого ‘индивидуум важен как представитель известного общества или известного круга’, Достоевскому ‘самое общество интересно по влиянию его на личность индивидуума’. {Вал. Майков. Критические опыты (1845—1847). Изд. журн. ‘Пантеон литературы’, СПб., 1891, стр. 325. См. также: наст, изд., т. I, стр. 476.} Нравственные искания героев произведений Достоевского этого периода, их мечты о всеобщем братстве людей отражали увлечение самого автора идеями утопического социализма.
А. А. Григорьев писал в 1848 г.: ‘Вся современная литература есть не что иное, как, выражаясь ее языком, протест в пользу женщин, с одной стороны, и в пользу бедных, с другой, одним словом, в пользу слабейших’. {А. Григорьев. Собрание сочинений, вып. 8. М., 1916, стр. 28.} В творчестве молодого Достоевского основная социально-психологическая тема ‘бедных людей’ была тесно связана с изображением пробуждения личности женщины и ребенка, требующих от общества глубокого внимания к себе и уважения своих человеческих прав. Начиная с ‘Елки и свадьбы’, ‘Неточки Незвановой’ и ‘Маленького героя’, ‘детская’ тема проходит через все творчество Достоевского, получая высшее развитие в его последнем романе ‘Братья Карамазовы’.
В ночь на 23 апреля 1849 г. Достоевский был арестован в связи с процессом петрашевцев. Заключение в Петропавловской крепости и даже смертный приговор не сломили его духовно. Впоследствии в ‘Дневнике писателя’ Достоевский признавался: ‘Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния <...>. И наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга’ (ДП, 1873, гл. XVT, ‘Одна из современных фальшей’).
И действительно, в Петропавловской крепости Достоевский написал одно из своих самых лиричных произведений — пронизанный светом и солнцем рассказ ‘Маленький герой’.
Повесть ‘Дядюшкин сон’ отделяет от ‘Маленького героя’ почти десятилетний период, когда Достоевский был лишен возможности писать. В это время в мировосприятии и творческой манере писателя произошли существенные сдвиги. При всем том стилистически ‘Дядюшкин сон’ близок к произведениям Достоевского 1840-х годов. В этой повести явственно ощущаются не только влияние пушкинской и гоголевской традиций, но и разнообразный широкие связи с предшествующим и современным писателю русским реализмом.
Мечта Достоевского написать в 1840-е годы роман не осуществилась: ‘Неточка Незванова’ не была завершена. Однако работа yад этой повестью и над другими произведениями той поры, в центре которых находился интеллектуальный герой, наделенный аналитическим отношением к жизни, подготовила Достоевского к созданию его романов 1860—1870-х годов.
Тексты и варианты произведений, входящих в настоящий том, подготовили и комментарии к ним написали: Н. М. Перлина (‘Ползунков’, ‘Слабое сердце’, ‘Честный вор’, ‘Елка и свадьба’, ‘Маленький герой’, ‘Приложение’, комментарии к повести ‘Дядюшкин сон’ (с использованном отдельных материалов Б. В. Мельгунова) и реальный комментарий к повести ‘Белые ночи’) и Н. Н.Соломина (‘Неточка Незванова’, ‘Белые ночи’, текст рассказа ‘Чужая жена и муж под кроватью’, повести ‘Дядюшкин сон’ и белового автографа очерка ‘Домовой’).
Общая редакция тома принадлежит А. С. Долинину и Е. И. Кийко. Данная вводная заметка написана Е. И. Кийко.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: Иллюстрированный альманах, изданный И. Панаевым и Н. Некрасовым. СПб., 1848, стр. 502—516, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 26 февраля 1848 г.).
Печатается по тексту первой публикации.
Замысел рассказа относится к 1847 г. В письме от 25 июня 1847 г., адресованном Тургеневу, Белинскому и Анненкову в Зальцбрунн, Некрасов сообщал о своем намерении ‘дать в приложении к 10-му или 11-му No (‘Современника’) ‘Иллюстрированный альманах», материалы для которого были заказаны нескольким авторам, в том числе и Достоевскому (см.: Некрасов, т. X, стр. 73). Достоевский обещал закончить свой рассказ к 1 января 1848 г. (см. письмо к Некрасову от конца августа — начала сентября 1847 г.), однако завершил его раньше и в начале декабря 1847 г. передал в редакцию ‘Современника’ (см. письма Некрасова к Тургеневу от И декабря и к Н. А. Степанову от 18 декабря 1847 г. — там же, стр. 93, 97).
Первоначально произведение носило название ‘Рассказ Плисмылькова’ (см. объявление об издании ‘Иллюстрированного альманаха’ — С, 1848, No 2), в отпечатанных экземплярах этого альманаха рассказ был озаглавлен ‘Ползунков’, а в письме редакции ‘Современника’ в С.-Петербургский цензурный комитет от 7 декабря 1848 г. он назван ‘Шут’ {Заглавие ‘Шут’, столь характерное для физиологических очерков, было предложено, по-видимому, не Достоевским, а редакцией ‘Современника’. Это заглавие встречается только в переписке редакции ‘Современника’ с С.-Петербургским цензурным комитетом (см.: Дело о разрешении…, л. 9 — письма от 7, 14, 19, 20 и 21 декабря 1848 г.).} (см.: Дело о разрешении к печати ‘Иллюстрированного альманаха’ при журнале ‘Современник’ — ЦГИА, ф. 777, оп. I, ед. хр. 1994, л. 9 об.).
‘Иллюстрированный альманах’, прочитанный в корректуре цензором А. Н. Очкиным, был допущен к печати, но, по причинам, зависевшим от работы типографии и граверов, издание задержалось (С, 1848, No 4, ‘От редакции’).
Когда в конце августа того же года соредактор Некрасова И. И. Панаев вновь обратился в Цензурный комитет за разрешением на выпуск альманаха, сборник был в сентябре вторично просмотрен и запрещен. {Усиление цензурного надзора было связано с деятельностью Комитета 2 апреля 1848 г. (см. письмо И. И. Панаева к председателю Цензурного комитета М. Н. Мусину-Пушкину от 9 октября 1848 г. — ЦГИА, ф. 772, оп. I, ч. 1, ед. хр. 2157, л. 15, см. также: Дело о разрешении…, лл. 1—8). История запрещения ‘Иллюстрированного альманаха’ исследована в работе В. Е. Евгеньева-Максимова »Современник’ в 40-х—50-х гг. От Белинского до Чернышевского’ (Л., 1934), где на стр. 249—254 в извлечениях приведены указанные выше архивные материалы.} Цензор А. Л. Крылов усмотрел в двух повестях сборника — ‘Семейство Тальниковых’ А. Я. Панаевой и ‘Лола Монтес’ А. В. Дружинина — ‘увлечение теми идеями, которые <...> подготовляли юную Францию и Германию’, и признал, что альманах окажет ‘влияние на умы читателей самое неблагоприятное’. Что же касается помещенных в альманахе других произведений (включая и рассказ Достоевского ‘Ползунков’), то они, по мнению цензора, ‘могли бы сами по себе, с небольшими разве изменениями, доставить чтение довольно безукоризненное’. ‘Но в альманахе, — продолжает цензор, — они принимают совсем иной свет потому, что помещены в подбор с другими статьями, которых цензура не может не осудить’ (ЦГИА, ф. 772, он. I, ч. 1, ед. хр. 2157, л. 12).
После неоднократных просьб Панаева и редакции ‘Современника’ 14 декабря 1848 г. Цензурный комитет разрешил выпустить в 1849 г. взамен запрещенного новое издание, включающее в себя ряд материалов из ‘Иллюстрированного альманаха’, в том числе рассказ Достоевского ‘Шут’ (там же, лл. 9—11). Этим новым изданием явился ‘Литературный сборник’ (СПб., 1849, ценз. разр. — 22 марта 1849 г.).
Однако ‘Ползунков’ в сборник не попал, по всей вероятности, из-за ухудшившихся отношений между Достоевским и редакцией журнала. Следует учесть также, что Некрасову рассказ и прежде не нравился (см.: Некрасов, т. X, стр. 97). Таким образом, принятый редакцией ‘Современника’ и уже отпечатанный, рассказ Достоевского остался неизвестным публике. От издателя ‘Иллюстрированного альманаха’ Панаева Цензурный комитет потребовал письменного обязательства не выпускать в свет ни одного печатного экземпляра этого издания. Давая подписку, Панаев, однако, указал, что не несет ответственности за те несколько экземпляров, которые были розданы им, ‘когда книга эта только отпечаталась с разрешения цензора г. Очкина’ (письмо И. И. Панаева в С.-Петербургский цензурный комитет от 23 ноября 1848 г. — ЦГИА, ф. 777, оп. I, ед. хр. 1994, л. 8). ‘Иллюстрированный альманах’ стал библиографической редкостью. Помещенный в нем рассказ Достоевского ‘Ползунков’ сделался известным читателям только в 1883 г., когда Н. Н. Страхов опубликовал его в приложениях к первому тому собрания сочинений Достоевского (см.: Биография, Приложения, стр. 1 —16).
‘Ползунков’ — произведение, близкое к физиологическому очерку. Но Достоевского интересовал не столько устойчивый социальный тип, один из многих типов, изображавшихся авторами различных ‘физиологии’, сколько сложность психологии и характера личности, не укладывающейся в привычные социальные рубрики. Заглавие рассказа указывает не на профессиональную или социальную принадлежность героя (ср.: ‘Петербургские шарманщики’ Д. В. Григоровича, ‘Гробовой мастер’ А. П. Башуцкого, ‘Петербургский фельетонист’ И. И. Панаева и т. д.), а на его нравственные свойства (ползать, пресмыкаться).
К образу бедняка, из угодничества надевающего шутовскую маску, под которой нередко скрыты обида и горечь, Достоевский впервые обратился еще в фельетоне ‘Петербургской летописи’ в ‘С.-Петербургских ведомостях’ от 11 мая 1847 г. (наст. изд., т. XVIII). Но там образ этот остался неразвернутым. {О характере главного героя рассказа ‘Ползунков’ и о связи его с характерами других ‘страдающих шутов’ Достоевского см.: Н. М. Чирков. О стиле Достоевского. Изд. ‘Наука’, М., 1963, стр. 47—48, Г. А. Шарапова. К проблеме характера в творчестве Достоевского 40-х годов (рассказ ‘Ползунков’). ‘Ученые записки Московского областного педагогического института им. Н. К. Крупской’, т. 239, Русская литература, вып. 13, М., 1969, стр. 94—106.} Ползунков — следующая ступень в развитии того же характера. Он предстает перед нами далеко не односложным существом, полным противоречивых стремлений. Ему присущи амбиция, — черта, свойственная также героям предшествующих произведений писателя — Макару Девушкину и Голядкину (см. об этом: Добролюбов, т. VII, стр. 246, 247), и сознание уязвленного человеческого достоинства. Добровольное вышучивание самого себя и одновременно горечь от ощущения своего унижения, рождающая злобное чувство по отношению к вышестоящим, характерные для Ползункова, перешли ко многим позднейшим героям Достоевского. Эти черты в разных психологических вариантах повторяются в характерах Ежевикина и Фомы Опискина (‘Село Степанчиково и его обитатели’, 1859), героя ‘Записок из подполья’ (1864), Мармеладова (‘Преступление и наказание’, 1866), капитана Снегирева и Федора Павловича Карамазова (‘Братья Карамазовы’, 1879—1880). Последний следующим образом объяснял причины своего шутовства: ‘Мне всё так и кажется<...> что меня за шута принимают, так вот давай же я и в самом деле буду шутом, не боюсь ваших мнений! Вот почему я и шут, по злобе, от мнительности. Я от мнительности буяню’ (см. главу ‘Старый шут’ в ‘Братьях Карамазовых’ — наст, изд., т. XVI, а также: Д, Материалы и исследования, стр. 87, 100—101). О возможной связи социально-психологической проблематики ‘Ползункова’ с ‘Племянником Рамо’ Дидро см.: А. Л. Григорьев. Достоевский и Дидро (к постановке проблемы). РЛ, 1966, No 4, стр. 88—102. Достоевский считал амбициозную мнительность, болезненно обостренное самолюбие чертами человека, подвергающегося унижению в силу своего неравноправного социального положения. Весьма вероятно, что он касался этой проблемы на одном из собраний петрашевцев, где говорил ‘о личности и эгоизме’. ‘Я хотел доказать, — писал он в показаниях следственной комиссии, — что между нами более амбиции, чем настоящего человеческого достоинства, что мы сами впадаем в самоумаление, в размельчение личности от мелкого самолюбия, от эгоизма и от бесцельности занятий’ (см.: Бельчиков, стр. 107).
О речи Ползункова, напряженной, прерываемой не логическими, а скорее нервными паузами, обильно уснащенной каламбурами вроде ‘на большую ногу жил, затем что были руки длинны!’ (стр. 10), см.: М. С. Альтман. Использование многозначности слов и выражений в произведениях Достоевского. ‘Ученые записки Тульского гос. педагогического института им. Л. Н. Толстого’, т. XI, Тула, 1959, стр. 3—44.
В ‘Иллюстрированном альманахе’ ‘Ползунков’ сопровождался четырьмя рисунками П. А. Федотова (анализ его творческих взаимоотношений с Достоевским см. во вступительной статье В. С. Нечаевой ‘Достоевский и Федотов’ в кн.: Ф. М. Достоевский. Ползунков. М.—Л., 1928, стр. 7—32).
Стр. 5. …походил на жируэтку. — Жируэтка (франц. girouette) — флюгер.
Стр. 8. И дым отечества нам сладок и приятен! — Эти слова Чацкого (‘Горе от ума’, действие I, явление 7) в свою очередь являются цитатой из стихотворения Г. Р. Державина ‘Арфа’ (1798).
Стр. 9. Вижу, — говорит Федосей Николаич ~ Марии Египетские-с… — Память св. Марии Египетской отмечалась 1 (13) апреля.
Стр. 11. …гусара, который на саблю опирался… — Имеется в виду романс М. Ю. Виельгорского на слова элепш К. Н. Батюшкова ‘Разлука’ (‘Гусар, на саблю опираясь…’, 1812—1813). Романс этот был популярен в 1840—1850-е годы, его вспоминает в ‘Преступлении и наказании’ Катерина Ивановна (см.: Гозенпуд, стр. 97, 98).
Стр. 12. Они тебя по ланите, а ты им на радостях всю спину подставишь. — Перифраз евангельского поучения: ‘Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую’ (см.: Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 39).
ОЗ, 1848, No 2, отд. I, стр. 412—446.
1865, том I, стр. 52—69.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: ОЗ, 1848, No 2, отд. I, с подписью: Ф. Достоевский (цена. разр. — 31 декабря 1847 г.).
Печатается по тексту 1865 со следующими исправлениями по ОЗ:
Стр. 20, строка 34: ‘ведь он мне, Аркаша’ вместо ‘ведь он мне, Вася’ (опечатка во всех прижизненных изданиях).
Стр. 32, строки 16—17: ‘Ну, если б от тебя потребовали благодарности’ вместо ‘Ну, если от тебя потребовали благодарности’.
Стр. 37, строка 21: ‘Я как будто из какого-то сна выхожу’ вместо ‘Я как будто из какого сна выхожу’.
Стр. 45, строки 9—10: ‘испуганный, расстроенный’ вместо ‘испуганный, растроганный’.
Стр. 47, строки 9—10: ‘Говорили, что бедняк недавно из податного звания’ вместо ‘Говорят, что бедняк недавно из податного звания’.
Стр. 47, строки 14—15: ‘И не то чтобы таки был’ вместо ‘И не то чтобы так был’.
Готовя повесть ‘Слабое сердце’ к переизданию в 1865 г., Достоевский убрал повторения однокоренных или одинаковых слов (см., например, ‘Варианты’, стр. 34, строка 12) и исправил отдельные стилистические неточности (см. там же, стр. 44, строка 42). В издании 1865 г. была опущена также фраза о молодом человеке, который в своем кружке ‘слыл за отчаянного вольнодумца’ (см. там же, стр. 47, строки 25—26). В остальном текст ‘Отечественных записок’ воспроизведен почти без изменений.
Сюжет повести подсказан писателю личными наблюдениями. Как явствует из переписки современников Достоевского и воспоминаний его приятеля тех лет А. П. Милюкова, в ‘Слабом сердце’ отражены некоторые эпизоды из жизни литератора Я. П. Буткова, который во многом послужил прототипом Васи Шумкова. О дружбе Достоевского с Бутковым и о любовном, заботливом отношении Федора Михайловича к нему упоминает С. Д. Яновский (см.: Яновский, стр. 801—803). В 1846—1847 гг. Достоевский, Бутков и Милюков одновременно сотрудничали в ‘Отечественных записках’ А. А. Краевского. Вспоминая об этом периоде, Милюков писал: Бутков ‘был мещанин из какого-то уездного города <...> не получил почти никакого образования и принадлежал к числу тех русских самородков, которые почти без всякого учения воспитывались и развивались на одном только чтении’ (см.: Милюков, стр. 107). Вскоре после начала его литературной деятельности ‘объявлен был рекрутский набор, и ему {Буткову), по званию и семейному положению, необходимо было идти в солдаты. К счастию, его спас от этого А. А. Краевский: он купил ему рекрутскую квитанцию, с тем чтобы Бутков выплачивал за нее вычетом части гонорара за статьи, помещаемые в ‘Отечественных записках’. При трудолюбии и особенно при той умеренной жизни, какую вел литературный пролетарий, это было бы не очень трудно, но он писал немного и, сколько я знаю, далеко не выплатил своего долга’ (там же, стр. 108).
Как сообщает в своих письмах В. Г. Белинский, Бутков был выкуплен Краевским на деньги Общества посещения бедных. Пользуясь его зависимым положением, редактор ‘Отечественных записок’ завалил своего сотрудника срочной работой, оплачивая ее чрезвычайно низко (см.: Белинский т. XII, стр. 418, 422, 429).
Об эксплуатации Краевским сотрудников писали многие современники (см., например: Панаев, стр. 253, Яновский, стр. 804). О том же свидетельствует и письмо Достоевского к редактору ‘Отечественных записок’ от 1 февраля 1849 г. Называя свое состояние всегдашней зависимости от Краевского ‘самовольным рабством’, писатель продолжал: ‘Знаю, Андрей Александрович, что я <...> посылая вам записки е просьбой о деньгах, сам называл каждое исполнение просьбы моей одолжением. Но я был в припадках излишнего самоумаления и смирения от ложной деликатности. Я, н<а>прим<ер>, понимал Буткова, который готов, получа 10 р. серебр., считать себя счастливейшим человеком в мире’. {О репутации Краевского в литературных кругах 1840—1860-х годов и об отношении Достоевского к этому журналисту-предпринимателю см. также: В. В. Виноградов. Достоевский и А. А. Краевский. В кн.: Достоевский и его время, стр. 17—32.}
О том, что Бутков был чрезвычайно застенчив, робок, мнителен и замкнут, вспоминает и Милюков. Мемуарист так передает одну из своих бесед с писателем:
‘Я спросил, отчего он как будто стесняется чем-то в редакции?
Бутков, прежде чем отвечать, оглянулся назад, точно хотел увериться, не подслушивает ли нас кто-нибудь, и сказал:
— Нельзя… начальство-с.
— Какое начальство?
— Литературные генералы… Маленьким людям надо это помнить.
— Что это за пустяки! А со мной-то отчего же вы там не говорите?
— При начальстве неловко-с. Я мелкота.
— Полноте: разве вы не такой же литератор, да еще даровитее многих.
— Что тут даровитость! Я ведь кабальный.
— С чего вы это взяли?
— Верно-с.
— Зачем же вы туда ходите, если вам это неприятно?
— Нельзя не являться: к непочтению и строптивости нрава отнесут. Могут гневаться-с’ (см.: Милюков, стр. 110—111).
Творческое использование фактов биографии Буткова при создании образа Васи Шумкова несомненно: подобно Буткову робкий и застенчивый Шумков, чтобы не казаться непочтительным, считает себя обязанным поздравлять ‘его превосходительство’ по праздничным дням, как Краевский Буткова, Юлиан Мастакович избавил Васю от воинской повинности. Возможно, что и звуковое сходство обеих фамилий (Шумков — Бутков) не случайно. {К выводу о том, что Я. П. Бутков явился прототипом Васи Шумкова, пришел также и М. С. Альтман (см. статью этого автора ‘Из арсенала имен и прототипов литературных героев Достоевского’ в кн.: Достоевский и его время, стр. 198—201).}
Повесть создавалась в период увлечения писателя идеями утопического социализма. Характерное для Достоевского трагическое ощущение противоречий жизни большого современного города выразилось в грозной, тревожной и мрачной символической картине исчезающего в тумане Петербурга, нарисованной в заключительных строках повести (ср.: Д. Д. Ахшарумов. Речь, написанная для обеда в честь Ш. Фурье. В кн.: Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953, стр. 689, ср. также раннее произведение М. Е. Салтыкова-Щедрина ‘Тихое пристанище’ — Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собрание сочинений, т. IV. М., 1935, стр. 311). Эта зловещая картина повторяется в полуавтобиографических ‘Петербургских сновидениях в стихах и прозе’ (1861, наст. изд., т. XVIII) и ‘Подростке’ (1875, ч. I, гл. 8, там же, т. XIII), возникая каждый раз перед героем, находящимся накануне глубоких нравственных потрясений, как символ грядущих грозных перемен (см. об этом: Анциферов, стр. 42—45, Шкловский, стр. 70—73).
Генетически связанное с ранним творчеством Достоевского, особенно с ‘Бедными людьми’, ‘Слабое сердце’ относится к тем его произведениям (от ‘Хозяйки’ до ‘Неточки Незвановой’), в которых существенную роль играет образ мечтателя (см. об этом: наст, изд., т. Г, стр. 508, а также ниже, стр. 485—486).
Следует отметить и смысловую емкость заглавия повести. ‘Слабое сердце’ — так впервые характеризуется Катерина в ‘Хозяйке’ (наст, изд., т. I, стр. 308). В обеих повестях эта характеристика героев ассоциируется с ‘глубокой, безвыходной тиранией над бедным, беззащитным созданием’ (там же, стр. 319, о значении в раннем творчестве Достоевского темы ‘слабого сердца’ см.: Фридлендер, стр. 361).
Образ ‘покровителя’ Васи, его превосходительства Юлиана Мастаковича, изображенного в сатирических тонах (см. сцену безумия Васи), получил дальнейшее развитие в рассказе ‘Елка и свадьба’ (1848). Упоминание о недавней женитьбе этого героя указывает на внутреннюю связь повести и с написанным ранее фельетоном ‘Петербургской летописи’ (1847) — см. об этом: Фельетоны, стр. 108.
Первый критический отзыв о ‘Слабом сердце’ появился в No 3 ‘Пантеона’ за 1848 г. сразу после опубликования повести. К статье М. М. Достоевского ‘Сигналы литературные’ редактором Ф. А. Кони было сделано следующее дополнение: ‘Почтенный критик ‘Пантеона’ не упомянул, из чувства скромности, о произведениях Достоевского, мы почли необходимым дополнить статью его от себя’. Поскольку эти слова включены в текст рецензии М. М. Достоевского, можно предположить, что Кони излагает мнение, разделяемое рецензентом. Это тем более вероятно, что М. М. Достоевский жил в это время в Петербурге (1848 г. — период его наибольшей близости с братом: оба сотрудничали в ‘Отечественных записках’ и посещали кружок Петрашевского). ‘Тут дело не в сюжете, — писал Кони, — тут неумолимый, безжалостный анализ человеческого сердца <...>. Сердца слабые и нежные<...> до того покоряются гнетущей судьбе <...> что на редкие радости свои смотрят как на проявления сверхъестественные, как на беззаконные уклонения от общего порядка вещей Они принимают эти радости от судьбы не иначе как взаймы и мучаются желанием воздать за них сторицею. Потому и самые радости бывают для них отравлены <...> до того обстоятельства умели унизить их в собственном мнении’ (‘Пантеон’, 1848, No 3, стр. 100). Мучительное ‘чувство сознания своего неравенства’ автор рецензии считал основной чертой героев Ф. М. Достоевского. ‘Повесть, — заключал Кони свой отзыв, — написана жарко и оставляет в читателе глубокое впечатление’.
Благожелательно отнесся к ‘Слабому сердцу’ и критик ‘Отечественных записок’ С. С. Дудышкин, назвавший эту повесть, наряду с ‘Белыми ночами’, рассказами ‘Из записок охотника’, комедией ‘Где тонко, там и рвется’ И. С. Тургенева, ‘Пикником во Флоренции’ А. Н. Майкова и ‘Иваном Саввичем Поджабриным’ И. А. Гончарова, одним из лучших произведений 1848 г. (ОЗ, 1849, No 1, отд. V, стр. 34).
В ‘Современнике’ П. В. Анненков в обзоре русской литературы за 1848 г. признал повесть неудачной: ‘Литературная самостоятельность, данная случаю, хотя и возможному, но до крайности частному, как-то странно поражает вас’, — писал он. Особые нарекания рецензента вызвало изображение любви Аркаши и Васи, ‘расплывчатой, слезистой, преувеличенной до такой степени, что большею частию и не верится ей, а кажется она скорее хитростью автора, который вздумал на этом сюжете руку попробовать’ (С, 1849, No 1, отд. III, стр. 3).
Добролюбов в статье ‘Забитые люди’ (С, 1861, No 9), написанной в связи с выходом в свет собрания сочинений Достоевского 1860 г., вспомнил также и о повести ‘Слабое сердце’, не включенной автором в это издание. Критик подошел к произведениям Достоевского с социальной точки зрения: он считал, что в сочинениях писателя ставится вопрос о том, ‘какие общие условия развивают в человеческом обществе инерцию в ущерб деятельности и подвижности сил’ (см.: Добролюбов, т. VII, стр. 268). Добролюбов доказывал, что герои Достоевского, ‘забитые люди’, будят в читателе чувство протеста, имея в виду самодержавно-бюрократическую систему России, он писал о герое повести ‘Слабое сердце’: ‘Идеальная теория общественного механизма, с успокоением всех людей на своем месте и на своем деле, вовсе не обеспечивает всеобщего благоденствия. Оно точно, будь на месте Васи писальная машинка, было бы превосходно. Но в том-то п дело, что никак человека пе усовершенствуешь до такой степени, чтоб он уж совершенно машиною сделался <...>. Есть такие инстинкты, которые никакой форме, никакому гнету не поддаются и вызывают человека на вещи совсем несообразные, чрез что, при обычном порядке вещей, и составляют его несчастие’ (там же, стр. 263). Представитель либерального направления русской критики О. Ф. Миллер в ‘Публичных лекциях’, прочитанных в 1874 г. в Клубе художников, высказал мнение, что герои Достоевского, подобные Васе Шумкову, относятся к ‘ряду людей’, которым недостает ‘свободного обладания своею личностью’. Они ‘находятся под влиянием подначального страха даже тогда, когда бояться решительно нечего, потому что начальники их — люди добрые’ (см.: Миллер, стр. 212, 215). Хотя Миллер и принял определение Добролюбова ‘забитые люди’, содержание этого понятия он переосмыслил в либеральном духе. Позднее, оспаривая точку зрения Добролюбова, Миллер писал о главном герое повести Васе Шумкове: ‘Избыток нравственной мнительности, а вовсе не начальнический гнет, доводит его до помешательства’ (см.: Миллер, Русские писатели, ч. I, стр. 117).
Стр. 16. …а так как много таких писателей, которые именно так начинают… — Достоевский имеет в виду ставшую уже трафаретной манеру физиологического очерка. Против авторов — эпигонов ‘натуральной школы’ двумя годами позже выступил и некрасовский ‘Современник’: ‘Есть повести и романы, которые словно написаны по известному рецепту, в них вы почти не встретите индивидуального воззрения автора на жизнь и на людей, но взамен того найдете много подробностей, совершенно верных и совершенно липших’ (С, 1850, No 2, отд. VI, стр. 28).
Стр. 16. …вследствие неограниченного своего самолюбия)… — Намек на насмешки Тургенева и Некрасова над болезненным самолюбием Достоевского (см. об этом: Григорович, стр. 91, 92, А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания. М., 1948, стр. 156—158, а также письма Достоевского к брату Михаилу от 1 апреля и 26 ноября 1846 г.).
Стр. 23. …видя, что Вася норовит повернуть к Вознесенскому. — Район Вознесенского проспекта (ныне проспект Майорова) — место действия многих позднейших произведений писателя: на углу Глухого переулка и Вознесенского проспекта Раскольников прячет вещи, похищенные у старухи процентщицы, на Вознесенском проспекте происходит в ‘Униженных и оскорбленных’ встреча Ивана Петровича и Нелли, у Торгового моста находится квартира графини, куда возил Ивана Петровича князь Валковский. Торговый мост на Вознесенском проспекте упоминается в ‘Чужой жене…’ и ‘Вечном муже’ (см.: Анциферов, стр. 26, 27).
Стр. 23. Мне хочется принести подарочек Лизоньке… — Возможно, что имя героини дано по ассоциации с ‘Бедной Лизой’ Н. М. Карамзина. То же имя носят добрые, забитые и несчастные героини ‘Записок из подполья’ (1864) и ‘Преступления и наказания’ (1866) (сестра старухи процентщицы), а также младшая Хохлакова в ‘Братьях Карамазовых’ (1879—1880). См. также: Бем, стр. 39.
Стр. 23. Manon Lescaut. — Манон Леско — героиня одноименного романа (1733) французского писателя Антуана Франсуа Прево (1697—1763). О творческом переосмыслении Достоевским характеров героев Прево см.: В. Дороватовская-Любимова. Французский буржуа. (Материалы к образам Достоевского). ‘Литературный критик’, 1936, No 9, стр. 211 — 213, М. С. Альтман. Иностранные имена героев Достоевского. В кн.: Русско-европейские литературные связи. М.—Л., 1966, стр. 20.
Стр. 23. Серизовые (франц. cerise) — вишневые.
Стр. 23. Бонбончик (франц. bonbon) — конфетка.
Стр. 25. Вивёр (франц. viveur) — прожигатель жизни.
Стр. 38. …ты вдруг манкировал! — Манкировать (франц. manquer) — ошибиться, промахнуться, здесь: выказать неуважение, пренебречь.
Стр. 46. Лоб! — сказал Вася… — Если рекрута признавали годным к военной службе, председатель рекрутского присутствия говорил: ‘Лоб!’, в противном случае произносилось: ‘Затылок!’ Вслед за этим и выбранным, и ‘забракованным’ цирюльник подбривал головы либо спереди, либо сзади. Такой порядок при рекрутском наборе существовал до 1862 г.
Стр. 47. …бедняк недавно из податного звания… — К податному сословию причислялись крестьяне и городские мещане. Помимо особого денежного налога (подушной подати), на них в законодательном порядке налагался ряд правовых ограничений. Лица податного звания обязаны были нести воинскую повинность.
ОЗ, 1848, No 1, отд. VIII, стр. 50—58, No 11, отд. VIII, стр. 158—175.
1860, том I, стр. 449—500.
1866, том III, стр. 133—149.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: ОЗ, 1848, No 1, отд. VIII (‘Чужая жена. (Уличная сцена)’), с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 31 декабря 1847 г.), No И, отд. VIII (‘Ревнивый муж. (Происшествие необыкновенное)’), с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 31 октября 1848 г.).
Печатается по тексту 1866 со следующими исправлениями по ОЗ и 1860:
Стр. 53, строка 47: ‘Очень верю-с’ вместо ‘Очень верно-с’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 58, строка 39: ‘звание есть у тебя’ вместо ‘знание есть у тебя’ (по ОЗ).
Стр. 60, строка 26: ‘но теперь ты здесь’ вместо ‘но теперь вы здесь’ (по ОЗ).
Стр. 62, строка 35: ‘решительно ничего не мог заметить’ вместо ‘решительно не мог заметить’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 63, строка 13: ‘если они у вас есть в доме’ вместо ‘если они у вас в доме’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 66, строка 47: ‘или я закричу’ вместо ‘или закричу’ (по ОЗ).
Стр. 67, строки 39—40: ‘знайте, что мы здесь на одной доске’ вместо ‘знаете, что мы здесь на одной доске’ (по ОЗ).
Рассказ ‘Чужая жена и муж под кроватью’ возник из двух самостоятельных произведений: ‘Чужая жена’ (ОЗ, 1848, No 1, отд. VIII, стр. 50—58) и ‘Ревнивый муж’ (ОЗ, 1848, No И, отд. VIII, стр. 158—175).
Оба эти рассказа, по-видимому, должны были входить в цикл ‘Из записок неизвестного’, о чем свидетельствуют первоначальные варианты рассказов, связывающие их с ‘Елкой и свадьбой’ (см. ‘Варианты’, стр. 61, строка 31), а также единый для этих произведений образ повествователя.
Подготавливая в 1859 г. двухтомное собрание сочинений, писатель объединил оба рассказа в один — ‘Чужая жена и муж под кроватью’. В первой части (в ‘Отечественных записках’ ей соответствовала ‘Чужая жена’) были лишь незначительно изменены отдельные реплики Ивана Андреевича и молодого человека. Вторая часть (по ‘Отечественным запискам’ — ‘Ревнивый муж’) была изменена существенно: опущено авторское вступление, а вместе с ним и указание на связь этого произведения с рассказом ‘Елка и свадьба’, сокращены сцены споров соперников ‘под кроватью’. Достоевский отказался также от частого повторения одних и тех же слов и выражений, например: ‘Нет, не старик, почему же старик? Я молодой… Я, может быть, тоже еще довольно молодой человек’ и др. (см. ‘Варианты’, стр. 75, строки 7—8).
Достоевский с юных лет увлекался театром (см. об этом воспоминания A. Е. Ризенкампфа — Биография, стр. 41, М. П. Алексеев. Драматургические опыты Достоевского. В кн.: Творчество Достоевского, стр. 41—63, Гозенпуд, стр. 18—37). Живя в Петербурге, он был постоянным читателем журнала ‘Репертуар и Пантеон’, печатавшего русские и иностранные пьесы (по преимуществу водевили). В 1847—1848 гг. в этом журнале сотрудничал брат писателя М. М. Достоевский.
В свой рассказ Достоевский перенес некоторые приемы водевильного жанра. По водевильным образцам построены диалоги, насыщенные многочисленными каламбурами. Связь с водевильной традицией усилилась в редакции 1860 г.: заглавие рассказа напоминает названия популярных водевилей 1830—1840-х годов (ср., например: Ф. А. Кони. Муж в камине, а жена в гостях (1834), Д. Ленский. Муж с места, другой на место (1840), Жена за столом, а муж под столом (1841) и др.). Внешними, ‘техническими’ приемами водевильного стиля — динамичностью, умением живо строить диалоги, остроумной и неожиданной игрой слов — Достоевский не раз пользовался и в дальнейшем (см., например, ‘Дядюшкин сон’).
Отчетливо прослеживается также связь этого рассказа с традициями фельетонов и очерков 1840-х годое. Примечательно, что многие фамилии в ‘Чужой жене…’ семантически значимы, являются элементом характеристики героев (см.: М. С. Альтман. Гоголевские наименования в произведениях Достоевского. ‘Slavia’, 1961, t. Ill, стр. 451—461).
Впоследствии Достоевский дал иную, углубленно-психологическую, трактовку темы обманутого мужа в рассказе ‘Вечный муж’ (1870).
Рассказ ‘Чужая жена…’ при жизни автора не привлек внимания критики. В годовом обзоре русской литературы в ‘Отечественных записках’ сказано лишь, что ‘Чужую жену’ и ‘Ревнивого мужа’ с удовольствием читала публика (ОЗ, 1849, No 1, отд. V, стр. 35). Справедливость этого замечания рецензента может подтвердить дневниковая запись Н. Г. Чернышевского от 28 декабря 1848 г.: ‘Вчера прочитал ‘Ревнивый муж’ <...> и это меня несколько ободрило насчет Достоевского и других ему подобных: всё большой прогресс перед тем, что было раньше, и когда эти люди не берут вещей выше своих сил, они хороши и милы’ (см.: Чернышевский, т. I, стр. 208).
В 1882 г. в статье ‘Жестокий талант’ (ОЗ, 1882, NoNo 9, 10), посвященной анализу творчества Достоевского, Н. К. Михайловский остановился па забытом рассказе ‘Чужая жена и муж под кроватью’, отметив, что водевиль перерастает в нем в трагикомедию. ‘Чужая жена…’, писал Михайловский, всего лишь шутка, ‘которая была бы очень похожа на самый заурядный водевиль <...> если бы не эта растянутость мучений героя и не эта заключительная перспектива дальнейших терзаний Ивана Андреича’ (см.: Михайловский, стр. 226). Трагикомический характер рассказа Михайловский пытался связать с центральным тезисом своей статьи о Достоевском как о ‘жестоком таланте’.
Рассказ неоднократно переделывался для сцены: например, в 1900 г. B. Стромиловым (‘Ревнивый муж’), в 1912 г. С. Антимоновым (‘Чужая жена и муж под кроватью’), а также Н. А. Крашенинниковым (см. рукопись No 18022, озаглавленную ‘Чужая жена и муж под кроватью’ и хранящуюся в Ленинградской гос. театральной библиотеке им. А. Н. Островского, и разрешение А. Г. Достоевской на инсценировку рассказа, выданное Крашенинникову в 1904 г. — ИРЛИ, 29574/ССХб.35).
Стр. 51. …а вся беда от Поль де Кока-то-с… вот!.. — Поль де Кок (1793—1871) — французский романист. Достоевский считал его произведения образцами литературы, не лишенной остроумия, грациозности и привлекающей читателей своей фривольностью (об упоминаниях Поль де Кока в произведениях Достоевского см.: ЛН, т. 77, стр. 502—503).
Стр. 56. К Покрову… — Покровская площадь (ныне площадь Тургенева) именовалась так по бывшей Покровской церкви (к настоящему времени не сохранившейся).
Стр. 62. Одни назывались ***листы, другие ***нисты. — Речь идет о соперничестве двух солисток Итальянской оперы, Терезы де Джиули Борси (1817—1877) и Эрминии Фреццолини (1818—1884), одновременно выступавших в Петербурге в 1843—1844 и 1847—1848 гг. Достоевский, который слушал их в сезон 1847—1848 гг., отдавал предпочтение таланту Борси (см.: Яновский, стр. 814, и статью ‘Из текущей жизни’ в ‘Гражданине’, 1873, No 2, стр. 55—58, которая, по предположению В. В. Виноградова, высказанному в кн. ‘Проблема авторства и теория стилей’, Гослитиздат, М., 1961, стр. 596, принадлежит Достоевскому, ср.: А. А. Гозенпуд. Русский оперный театр XIX в., Л., 1969, стр. 212—213, а также последнюю работу этого автора — Гозенпуд, стр. 29—33). По мнению А. А. Гозенпуда, ревнивый супруг из рассказа Достоевского попадает на представление оперы Россини ‘Отелло’, где партию Дездемоны исполняла Фреццолини. Увлечение петербургской публики двумя соперничающими актрисами с комическими подробностями изображено в водевиле Вл. Соллогуба ‘Букеты, или Петербургское цветобесие’, СПб., 1845 (рецензию см.: ОЗ, 1845, No 11, отд. VI, стр. 50—51).
Стр. 62. Когда уж старость падает так страшно… — Неточная цитата из ‘Гамлета’ В. Шекспира в переводе Н. Полевого (М., 1837), действие III, явление 3:
Когда и старость падает так страшно,
Что ж юности осталось?..
Стр. 64. Большой театр… — Большой театр находился на Театральной площади, на месте нынешнего здания Ленинградской государственной консерватории. Он был построен в 1783 г. и дважды перестраивался — в 1817 и 1836 гг., в 1889—1892 гг. был разобран.
Стр. 66. …как будто бы считал себя Дон-Жуаном или Ловеласом! — Ловелас — герой романа С. Ричардсона (1689—1761) ‘Кларисса Гарлоу’ (1747—1748, русский перевод — 1791—1792). Имя Ловеласа, как и Дон-Жуана, стало нарицательным для обозначения ловкого обольстителя.
Стр. 74. …куклу я у девочки видел нюренбергскую… — Нюренберг славился производством игрушек.
Стр. 79. Рад, рад, что провокировал смех ваш… — Провокировал (франц. provoquer) — вызвал.
Стр. 79. Ринальдо Ринальдини, некоторым образом. — Ринальдо Ринальдини — разбойник, герой одноименного авантюрного романа (1799, русские переводы — 1802—1804 и 1818) немецкого писателя Христиана Августа Вулыгиуса (1762—1827).
ОЗ, 1848, No 4, отд. I, стр. 286—306.
1860, том I, стр. 415—435.
1865, том I, стр. 268—274.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: ОЗ, 1848, No 4, отд. I, под заглавием ‘Рассказы бывалого человека. (Из записок неизвестного). I. Отставной. II. Честный вор’ и с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 29 февраля 1848 г.).
Печатается по тексту 1865 со следующими исправлениями по ОЗ и 1860:
Стр. 87, строка 14: ‘Жду-пожду’ вместо ‘Жду-подожду’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 93, строка 23: ‘такую злосчастную вещь’ вместо ‘такую злостную вещь’ (по ОЗ и 1860).
Рассказ ‘Честный вор’, по-видимому, первоначально входил в состав задуманного Достоевским цикла очерков, композиционно объединенных образом повествователя (‘неизвестный’). Этот повествователь выступает то как хроникер, передающий рассказы других лиц (‘Рассказы бывалого человека’), то как очевидец и комментатор изображаемых событий (‘Елка и свадьба’, также имеющая подзаголовок ‘Из записок неизвестного’). Образ ею поддается психологическому сближению и с фигурой фельетониста — фланирующего мечтателя в фельетоне ‘Петербургской летописи’ в ‘С.-Петербургских ведомостях’ от 15 июня 1847 г. Это дает основания предположить, что цикл ‘Из записок неизвестного’ был задуман скорее всего во второй половине 1847—начале 1848 г.
Анализируя осколки цикла ‘Рассказы бывалого человека’, можно сделать вывод, что он должен был состоять из трех небольших произведений, повествующих о жизни одного героя — Астафия Ивановича. В первом из них, ‘Отставном’, Астафий Иванович вспоминает о своем военном прошлом и участии в походе 1812 г. (см. ‘Варианты’, стр. 83, строки 31—32). Вторым, судя по последовательности событий, должен был явиться ‘Домовой’ (Астафий, отставной солдат, ютится где-то в ‘петербургских углах’ и работает на фабрике — см. стр. 399—402), третьим — ‘Честный вор’, представляющий собою воспоминания Астафия Ивановича (‘… было, сударь, тому назад года два’ — см. стр. 85, строка 1) о том, как он, находясь ‘без места’, встретился с горемыкой и пьяницей Емелей.
Замысел ‘Домового’ не был осуществлен (см. стр. 519), и в 1848 г. в ‘Отечественных записках’ появились ‘Отставной’ и ‘Честный вор’ под общим заглавием ‘Рассказы бывалого человека. (Из записок неизвестного)’.
Подготавливая издание 1860 г., Достоевский внес в ‘Рассказы бывалого человека’ значительные изменения. Характер правки говорит о том, что писатель учел замечания критика ‘Современника’ П. В. Анненкова (см. ниже). Достоевский снял общее заглавие ‘Рассказы бывалого человека’ и из двух очерков сделал один — ‘Честный вор. (Из записок неизвестного)’. Сокращение текста было произведено за счет изъятия большей части очерка ‘Отставной’ (Анненков считал его ‘совершенно незначащим’) и нравоучительного финала ‘Честного вора’ (см. ‘Варианты’, стр. 94, строки 13—14), о котором тот же критик писал: ‘В нем недостает главного: нравственного достоинства, так необходимого человеку, который повествует о собственном великодушии <...>. Здесь уже чисто-начисто стоит сам автор’ (С, 1849, No 1, отд. III, стр. 5—6). Текст был подвергнут также стилистической обработке. В издании 1865 ‘Честный вор’ печатался без существенных изменений.
Название рассказа ‘Честный вор’ восходит к популярной одноименной комедии-водевилю Д. Т. Ленского (1829), никак не связанной с рассказом по содержанию.
Как сообщает С. Д. Яновский, у героя ‘Честного вора’ Астафия Ивановича был реальный прототип. В 1847 г., пишет мемуарист, ‘у Достоевских <...> проживал в качестве слуги отставной унтер-офицер Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из своих повестей’ (см.: Яновский, стр. 811).
Имя другого героя рассказа, Емели, впервые упоминается еще в ‘Бедных людях’, Макар Алексеевич говорит о нем: ‘чиновник, то есть был чиновник, а теперь уж не чиновник, потому что его от нас выключили. Он уж я и не знаю, что делает, как-то там мается’ (наст, изд., т. I, стр. 67).
Возможно, что к ‘Рассказам бывалого человека’ имел отношение и эпизод, переданный в мемуарах С. Д. Яновского, который сообщает, что летом 1847 г. (т. е. всего за несколько месяцев до опубликования ‘Честного вора’) он получил письмо от Федора Михайловича: тот был ‘занят сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить <...> ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги’ (см.: Яновский, стр. 801—802). Когда в апреле 1849 г. Достоевского арестовали, Яновский из предосторожности это письмо сжег, хотя и считал, что рассказ, в нем содержавшийся, ‘был верх совершенства в художественном отношении, в нем было столько гуманности, столько участия к бедному пропойце’ (там же).
Как и другим авторам ‘физиологии’ 1840-х годов, Достоевскому манера поведения, привычки и вкусы героя важны не только как черты индивидуальные, но как приметы определенного тина — отставного, и не просто отставного, а отставного ‘из числа бывалых людей’ (ср. у Д. В. Григоровича, который среди петербургских шарманщиков выделяет несколько ‘разрядов’: итальянских, русских, немецких и т. д. — см.: Физиология Петербурга. СПб., 1845, ч. 1, стр. 133-195).
‘Отставной’ подчеркнуто документален и фактографичен. Так, рассказ Астафия Ивановича о заграничном походе 1812 г. и о А. С. Фигнере сопровожден сноской повествователя: ‘Странный характер знаменитого Фигнера, вероятно, уже известен вполне каждому из читателей. Об нем встречается тоже много подробностей в известном романе г-на Загоскина ‘Рославлев, или Русские в 1812 году» (см. стр. 424). В романе М. Н. Загоскина Фигнер выведен в образе артиллерийского офицера, с которым не раз, в самые решительные моменты жизни, встречается главный герой. Кроме указанного романа, о жизни Фигнера читатели могли узнать и из воспоминаний Д. В. Давыдова ‘Дневник партизанских действий’ (СО, 1840, No 2). В тех случаях, когда в простодушном рассказе отставного Астафия искажаются отдельные исторические факты, повествователь замечает: ‘Ясное дело, что реляция Астафия Ивановича во многом не совсем справедлива. Надеемся, что читатели извинят наивность познаний его’ (стр. 424).
Близость ‘Рассказов бывалого человека’ к очеркам ‘натуральной школы’ отметил П. В. Анненков. ‘Нам кажется, если мы не ошибаемся, что оба эти рассказы порождены успехом ‘Записок охотника’ г. Тургенева’, — писал он. ‘Но, — продолжал рецензент, — тут предстояла опасность, что читатели спросят, да не сидит ли этот бывалый человек постоянно где-нибудь за письменным столиком в Петербурге. Вероятно, в предчувствии подобного вопроса со стороны своих читателей, автор прибавил к заглавию в скобках: ‘Из записок неизвестного’, но внизу, однако ж, подписал большими буквами свое имя’. Такой литературный прием Анненков не одобрил: это все, писал он, ‘маленькие хитрости, отзывающиеся наивной претензией’ (С, 1849, No 1, отд. III, стр. 4—5).
Мнение П. В. Анненкова, изложенное в статье ‘Заметки о русской литературе прошлого года’, является единственным отзывом современной Достоевскому критики о ‘Рассказах бывалого человека’ Анненков писал свою статью, ориентируясь на годовые обзоры русской литературы 1846 и 1847 гг. Белинского. Он утверждал, что идея рассказа ‘Честный вор’ — ‘старание открыть те светлые стороны души, которые человек сохраняет на всяком месте и даже в сфере порока’. Как и Белинский, Анненков одобрил ‘мысль заставить говорить человека недалекого, но которому превосходное сердце заменяет ум и образование’. ‘Мы, — писал Анненков, — должны быть благодарны автору за подобную попытку восстановления (rehabilitation) человеческой природы’. Сцену ‘немого страдания бедного пьянчужки Емели’ критик назвал одним из ‘действительно прекрасных мест в повести’ (там же, стр. 5).
Стр. 89. Куплево (простореч.) — деньги.
Стр. 422. Он никогда не позовет на помощь ни дядю Митяя, ни дядю Миняя… — Дядя Митяй и дядя Миняй — персонажи из гл. V первой части ‘Мертвых душ’ Н. В. Гоголя.
Стр. 423. …нет лучше фланкёрской обязанности… — Фланкёрами назывались дозорные бокового или головного охранения в кавалерии.
Стр. 423. …как с Фигнером ходили… — Фигнер Александр Самойло-вич (1787—1813) — герой Отечественной войны 1812 г. После захвата французами Москвы проник в занятый врагами город с намерением убить Наполеона. Хорошо зная иностранные языки, остался в Москве и передавал в русскую штаб-квартиру важные сведения, затем стал руководителем партизанского отряда. Прославился во время осады Данцига в 1813 г. Погиб, переплывая Эльбу близ г. Дессау.
Стр. 425. …под Лейпцигом… — С 4 (16) по 7 (19) октября 1813 г. под Лейпцигом происходило сражение между войсками Наполеона и армиями союзников: России, Австрии, Пруссии и Швеции, получившее название ‘битвы народов’ (см.: Поход русской армии против Наполеона в 1813 г. и освобождение Германии. Сборник документов. Изд. ‘Наука’, М., 1964, стр. 212-381).
ОЗ, 1848, No 9, отд. VIII, стр. 44—49.
1860, том I, стр. 437—448.
1866, том III, стр. 129-132.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: ОЗ, 1848, No 9, отд. VIII, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 31 августа 1848 г.).
Печатается по тексту 1866 со следующими исправлениями по ОЗ и 1860:
Стр. 95, строка 5: ‘Не знаю, каким образом’ вместо ‘Не знаю, каким, каким образом’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 96, строка 27: ‘Особенно хорош был один мальчик’ вместо ‘особенно хорош был мальчик’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 97, строка 34: ‘Да не по четыре со ста’ вместо ‘Да не по четыреста’ (опечатка во всех прижизненных изданиях).
Стр. 98, строка 10: ‘поосмотрелся кругом’ вместо ‘осмотрелся кругом’ ( по ОЗ).
О возможной связи рассказа ‘Елка и свадьба’ с рассказом ‘Честный вор’ см. стр. 482. В жанровом отношении ‘Елка и свадьба’ близка к фельетону (см.: Г. А. Шарапова. Ф. М. Достоевский — художник и публицист. ‘Ученые записки Московского областного педагогического института им. Н. К. Крупской’, т. 239, Русская литература, вып. 13, М., 1969, стр. 80—84).
Образ ‘добродетельного злодея’, ‘покровителя’ слабых Юлиана Мастаковича встречается впервые в фельетоне ‘Петербургской летописи’ в ‘С.-Петербургских ведомостях’ от 27 апреля 1847 г., а затем дополняется новыми выразительными штрихами в ‘Слабом сердце’. Некоторые черты Юлиана Мастаковича намечены в ‘Бедных людях’, в фигуре Быкова. Дальнейшее развитие они получили в Петре Александровиче (‘Неточка Незванова’), Лужине (‘Преступление и наказание’), Тоцком (‘Идиот’).
В ‘Елке и свадьбе’, как это не раз отмечалось, звучит и другая тема зрелого Достоевского — ‘рано задумывающиеся дети’. В характере маленького сына гувернантки бегло намечены психологические черты ‘члена случайного семейства’ (ДП, 1876, январь, гл. I, ї 2): мучительное ощущение своей бедности и зависимого положения, борьба гордости и трусости, детская наивность и первые попытки ‘поподличать’, — присущие и Аркадию Долгорукому (ср. стр. 97 с гл. IX второй части ‘Подростка’ — 1875).
Стр. 99. Абордировать (франц. aborder) — здесь: атаковать.
ОЗ, 1848, No 12, отд. I, стр. 357-400.
1860, том I, стр. 351—414.
1865, том I, стр. 246—267.
Автограф неизвестен.
Впервые напечатано: ОЗ, 1848, No 12, отд. I, с подписью: Ф. Достоевский (ценз. разр. — 31 октября 1848 г.) и посвящением А. Н. Плещееву. Посвящение имеется также в издании 1860.
Печатается по тексту 1865 со следующими исправлениями по ОЗ и 1860:
Стр. 103, строка 43: ‘смотрел за окно’ вместо ‘смотрел на окно’ (по ОЗ).
Стр. 109, строка 2: ‘именно в этот час’ вместо ‘именно в тот час’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 114, строка 23: ‘на его бледном, как будто несколько измятом лице’ вместо ‘на его бедном, как будто несколько измятом лице’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 117, строка 23: ‘в дивном вечном городе’ вместо ‘в дивно вечном городе’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 117, строка 31: ‘с последним страстным поцелуем’ вместо ‘с последним странным поцелуем’ (по ОЗ).
Стр. 118, строки 17—18: ‘страшно подумать о будущем’ вместо ‘странно подумать о будущем’ (по ОЗ).
Стр. 127, строки 16—17: ‘в моей руке письмо’ вместо ‘на моей руке письмо’ (по ОЗ и 1860).
Стр. 132, строка 35: ‘как я подошел к ней’ вместо ‘как я пошел к ней’ (но ОЗ и 1860).
Стр. 135, строка 10: ‘Я бы схоронил свою тайну’ вместо ‘Я бы сохранил свою тайну’ (по ОЗ).
Стр. 136, строка 31: ‘потому что вы не отвергли бы меня’ вместо ‘потому-то вы не отвергли бы меня’ (по ОЗ).
Подготавливая собрание сочинений 1860 г., Достоевский подверг повесть существенной правке. Наиболее значительные изменения писатель внес в монолог Мечтателя, придав большую определенность романтическим мотивам и включив в текст монолога пушкинские темы и образы (подробнее см. на стр. 487). В главе ‘Ночь третья’ была вычеркнута фраза: ‘Говорят, что близость наказания производит в преступнике настоящее раскаяние и зарождает иногда в самом зачерствелом сердце угрызения совести. Говорят, что это действие страха’. Возможно, переживший каторгу писатель сомневался в истинности этого утверждения (см. ‘Записки из Мертвого дома’, главы ‘Первые впечатления’, ‘II. Продолжение’, ‘III. Продолжение’, ‘Товарищи’). Из текста были также устранены некоторые обороты, в которых ощущалось воздействие традиционной сентиментально-романтической фразеологии (например: ‘и залилась слезами’, ‘подавляя слезы, которые готовы были хлынуть из глаз моих’, и т. п. — см. ‘Варианты’, стр. 122, строка 5, стр. 134, строка 20). Готовя повесть для издания 1865, Достоевский внес в текст незначительные стилистические поправки и снял посвящение А. Н. Плещееву.
В повести ‘Белые ночи’ Достоевский вновь обратился к теме мечтателя, уже затронутой в ‘Хозяйке’ (1847) и ‘Слабом сердце’ (1848) (см. выше, стр. 477). Для уяснения творческой истории повести важное значение имеет обращение к циклу фельетонов ‘Петербургская летопись’, созданному почти за полтора года до ‘Белых ночей’. Как верно отметил В. Л. Комарович, в ‘Петербургской летописи’ газетная хроника ‘перерождалась в литературный жанр с характером исповеди’ (см. подробнее: Фельетоны, стр. 91—100). Уже и этом цикле большое место занимают размышления о типе петербургского мечтателя, который Достоевский считал знамением времени. Появление этого типа писатель объяснял отсутствием в русской жизни общественных интересов, способных объединить ‘распадающуюся массу’, невозможностью для значительной части общества удовлетворить на практике все растущую ‘жажду деятельности’, ‘обусловить свое Я в действительной жизни’. Как следствие этого ‘в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, — писал Достоевский в четвертом фельетоне, — мало-помалу зарождается то, что называют мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода — мечтателем)). Именно таков характер героя повести. В. С. Нечаева рассматривает четвертый фельетон из цикла ‘Петербургская летопись’ как ‘первую зачаточную редакцию’ ‘Белых ночей’ (см.: Ф. М. Достоевский. Петербургская летопись. (Из неизданных произведений). С предисловием В. С. Нечаевой. Пб.—Берлин, 1922, стр. 19, 20). Действительно, психологический портрет, внутренняя жизнь мечтателя в главных чертах обрисованы уже в этом фельетоне. Из него же перенесено в повесть (с некоторыми стилистическими изменениями) описание петербургской летней природы. Картина летнего города, открывающая повесть, впервые дана, но более лаконично, в третьем фельетоне. Связь ‘Белых ночей’ с циклом ‘Петербургская летопись’ обнаруживается и в том, что в обоих произведениях воссоздан отмеченный чертами антропоморфизма образ больного и мрачного города (см. об этом: Фельетоны, стр. 101—103).
В герое ‘Белых ночей’ явственны автобиографические элементы: ‘…все мы более или менее мечтатели!’ — писал Достоевский в конце четвертого фельетона ‘Петербургской летописи’, а в позднейшем фельетоне ‘Петербургские сновидения в стихах и в прозе’ (1861) вспоминал о своих ‘золотых и воспаленных грезах’, очищающих душу и необходимых художнику. По героико-романтическому настроению рассказ его близок видениям героя ‘Белых ночей’: ‘Прежде в юношеской фантазии моей я любил воображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином из времен Нерона, то рыцарем на турнире, то Эдуардом Глянденингом из романа ‘Монастырь’ Вальтер-Скотта и проч., и проч. И чего я не перемечтал в моем юношестве <...>. Не было минут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался, что проглядел всю свою молодость’.
Возможно, что одним из прототипов главного героя явился и А. Н. Плещеев. Нечто родственное складу личности поэта угадывается в облике Мечтателя, в исповеди его переосмыслены некоторые мотивы плещеевской лирики (см. ниже, стр. 491). Повесть создавалась в дни тесной дружбы Достоевского и Плещеева, членов кружка А. Н. и Н. Н. Бекетовых, а затем социалистических кружков М. В. Петрашевского и С. Ф. Дурова. В момент работы Достоевского над ‘Белыми ночами’ Плещеев обдумывал свой вариант повести о мечтателе под заглавием ‘Дружеские советы’ (ОЗ, 1849, т. 63, стр. 61—126). {О дружбе Достоевского и Плещеева и об общих мотивах в их творчестве конца 1840-х годов подробнее см.: В. Л. Комарович. Юность Достоевского. ‘Былое’, 1924, No 23, стр. 3—43. Об образе повествователя-рассказчика ‘Белых ночей’ и о сходных образах у Я. П. Буткова и А. Н. Плещеева см.: Ю. М. Проскурина. Повествователь-рассказчик в романе Ф. М. Достоевского ‘Белые ночи’. ‘Филологические науки’, 1966, No 2, стр. 123-135.}
Неудовлетворенность окружающей жизнью, стремление уйти в идеальный мир от убожества повседневности сближают Мечтателя ‘Белых ночей’ с гоголевским Пискаревым из повести ‘Невский проспект’ (1835), мечтателями Э. Т. А. Гофмана и других представителей западного и русского романтизма. {См.: Л. П. Гроссман. Заметки. Гофман, Бальзак и Достоевский. ‘София’, 1914, No 5, стр. 87—96, Родзевич, стр. 222—237, N. Reber. Studien zum Motiv des Doppelgangers bei Dostojevskij und E. T. A. Hoffman. Giotien, 1964 (Osteuropabtudien der Hochschulen des Landes Hesson. Reihe II. Marbuvger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas. Bd. 6) и др.} Перекличка со многими романтическими персонажами подчеркнута в повести при характеристике ‘восторженных грез’ героя (‘Ночь вторая’). В самом названии повести и делении ее на ‘ночи’ Достоевский следовал романтической традиции: ср. ‘Двойник, или Мои вечера в Малороссии’ А. Погорельского (1828), ‘Русские ночи’ В. Ф. Одоевского (1844). Но если у романтиков тема мечтательства сливалась с темой избранничества, то герой Достоевского, обреченный на мечтательство, глубоко от этого страдает: за один день действительной жизни он готов отдать ‘все свои фантастические годы’.
Отчетливо ощущается в повести (особенно после некоторой переделки ее текста в 1859 г.) связь с пушкинскими мотивами. В своей исповеди, наряду с образами Гофмана, Мериме, Скотта, Мейербера, герой вспоминает ‘Египетские ночи’ и ‘Домик в Коломне’. Обращение героя повести к пушкинским произведениям знаменательно, — следует напомнить, что в начале 1860-х годов Достоевский посвятил многие страницы своих статей уяснению роли Пушкина в развитии русской культуры, писал о его таланте как о ‘могущественном олицетворении русского духа и русского смысла’ (»Свисток’ и ‘Русский вестник» — наст, изд., т. XVIII). В статье ‘Образцы чистосердечия’ Достоевский назвал ‘Египетские ночи’ ‘величайшим художественным произведением в русской литературе’ (там же). О том, что писатель особенно любил стихи о Клеопатре из этой повести, вспоминают А. Е. Ризенкампф и А. Е. Врангель (см.: Биография, стр. 34, Врангель, стр. 33). В ‘Ответе ‘Русскому вестнику» Достоевский дал глубокую трактовку этого ‘самого полного, самого законченного произведения нашей поэзии’ (наст, изд., т. XVIII). Впервые возникающее у Достоевского в ‘Петербургской летописи’ и ‘Белых ночах’ философско-историческое осмысление темы Петербурга, созданный писателем образ одинокого интеллигентного героя, чувствующего себя чужим и заброшенным в большом шумном городе, его скромные мечты о тихом ‘своем уголке’, рассказ Настеньки о жизни в доме бабушки, обращение к теме ‘белых ночей’ для характеристики ‘призрачного’ Петербурга, описания его каналов — места встреч Настеньки и Мечтателя, — все это как бы овеяно поэтической атмосферой ‘Медного всадника’ и ‘Домика в Коломне’ (см.: История русской литературы, т. IX, ч. 2. М.—Л., 1956, стр. 27). Неповторимый ‘петербургский’ колорит ‘Белых ночей’ превосходно передан в классических иллюстрациях к повести М. В. Добужинского (1922, см. о них статью В. С. Нечаевой ‘Иллюстраторы Достоевского’ в кн.: Творчество Достоевского, стр. 501—503).
Новое, углубленное истолкование мечтательство получает в последующем творчестве Достоевского. Оно осмысливается писателем как следствие ‘разрыва с народом огромного большинства образованного нашего сословия’ в результате петровской реформы (ДП, 1873, гл. II, ‘Старые люди’). Поэтому чертами мечтателей наделены и герои романов и повестей Достоевского 1860—1870-х годов. В середине 1870-х годов писателем был задуман особый роман ‘Мечтатель’ (наст, изд., т. XV).
При всей сложности встающих перед мечтателями зрелого периода творчества Достоевского ‘вековечных вопросов’ о смысле человеческого бытия многих из них объединяет с героем ‘Белых ночей’ жажда ‘действительной’, ‘живой’ жизни и поиски путей приобщения к ней.
Первые критические отзывы о повести появились в январе 1849 г. — сразу после ее опубликования. В ‘Современнике’ А. В. Дружинин писал, что ‘Белые ночи’ ‘выше ‘Голядкина’, выше ‘Слабого сердца’, не говоря уже о ‘Хозяйке’ и некоторых других произведениях, темных, многословных и скучноватых’ (С, 1849, No 1, отд. V, стр. 43). Основная идея повести, по мнению критика, ‘и замечательна, и верна’. ‘Мечтательство’ он справедливо считал не только специфически петербургской, но и чрезвычайно характерной чертой современной жизни вообще. Дружинин говорил о существовании ‘целой породы молодых людей, которые и добры, и умны, и несчастны, при всей своей доброте и уме, при всей ограниченности своих скромных потребностей’. Они становятся мечтателями и ‘привязываются к своим воздушным замкам’ ‘от гордости, от скуки, от одиночества’.
К недостаткам повести Дружинин относил поспешность, ‘с которой была она написана и следы которой попадаются на каждой странице’. Он считал, что Мечтатель ‘Белых ночей’ — лицо непонятное, поставленное вне места и времени, и что читателю неизвестны его занятия и привязанности. Процитировав обращенные к Настеньке слова Мечтателя о его ‘восторженных грезах’, критик восклицал: ‘Да ради бога, какие же это грезы? из каких данных они почерпнуты?’ ‘Ежели б личность Мечтателя ‘Белых ночей’, — продолжал он, — была яснее обозначена, если б порывы его были переданы понятнее, повесть много бы выиграла’ (там же, стр. 43—44).
Изменения, внесенные Достоевским в текст при подготовке издания 1860 г., свидетельствуют о том, что ряд критических замечаний Дружинина был им учтен. Так, например, строки, рисующие образы, которые возникают в минуты романтических грез Мечтателя, очевидно, появились в повести не без влияния этой рецензии (ср. стр. 116—117).
В ‘Отечественных записках’ С. С. Дудышкин отнес ‘Слабое сердце’ и ‘Белые ночи’ к лучшим произведениям 1848 г. Отметив ведущую роль психологического анализа в творчестве Достоевского, он писал, что с художественной точки зрения ‘Белые ночи’ совершеннее предшествующих произведений писателя: ‘Автора не раз упрекали в особенной любви часто повторять одни и те же слова, выводить характеры, которые дышат часто неуместной экзальтацией, слишком много анатомировать бедное человеческое сердце <...> в ‘Белых ночах’ автор почти безукоризнен в этом отношении. Рассказ легок, игрив, и, не будь сам герой повести немного оригинален, это произведение было бы художественно прекрасно’ (ОЗ, 1849, No 1, отд. V, стр. 34).
В 1859 г. в статье ‘И. С. Тургенев и его деятельность по поводу романа ‘Дворянское гнездо» упомянул о ‘Белых ночах’ А. А. Григорьев. Он счел повесть одним из лучших произведений школы ‘сентиментального натурализма’, отметив при этом, что ‘вся болезненная поэзия’ ‘Белых ночей’ не спасла этого направления от очевидного кризиса (РСл, 1859, No 5, отд. II, стр. 22, см. также: наст, изд., т. I, стр. 478).
Несколько отзывов о повести появилось в 1861 г. В это время о ней обычно упоминалось в связи с романом ‘Униженные и оскорбленные’. Так, Добролюбов в статье ‘Забитые люди’ высказал мнение, что героя, близкого Ивану Петровичу, Достоевский уже показал в Мечтателе ‘Белых ночей’. В статье, проникнутой стремлением пробудить в читателе сознание ‘человеческого права на жизнь и счастье’, Добролюбов дал обоим этим ‘мечтателям’ Достоевского намеренно ироническое истолкование. Протестуя против удовлетворения ‘вздохами и жалобами да пустыми мечтами’, он писал: ‘Я признаюсь — все эти господа, доводящие свое душевное величие до того, чтобы зазнамо целоваться с любовником своей невесты и быть у него на побегушках, мне вовсе не нравятся. Они или вовсе не любили, или любили головою только <...>. Если же эти романтические самоотверженцы точно любили, то какие же должны быть у них тряпичные сердца, какие куричьи чувства! А этих людей показывали еще нам как идеал чего-то!’ (см.: