ПРИМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ Г. Т. БОКЛЯ ‘ВЛИЯНИЕ ЖЕНЩИН НА УСПЕХИ ЗНАНИЯ’
ПРИМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ Г. Т. БОКЛЯ ‘ВЛИЯНИЕ ЖЕНЩИН НА УСПЕХИ ЗНАНИЯ’
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Примечания к статье Г. Т. Бокля ‘Влияние женщин на успехи знания’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1867
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Ткачев П. Н. Сочинения. В 2-х т. T. 1.
М., ‘Мысль’, 1975.
3) Различие процессов человеческого мышления, названных дедуктивным и индуктивным, установилось в то давно прошедшее время, когда наши знания были так мизерны и поверхностны, что мы могли еще верить в разные idea ennata1, могли писать целые книги и ученые трактаты по поводу лейбницевских connaisanses virtueles2 или скалигеровских ‘семян вечных истин’ (semina aeternitatis). Тогда, в этот младенческий период наших знаний, было действительно raison d’tre3 для существования двух противоположных философских школ, из которых одна стояла за idea ennata, другая же утверждала, что nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu4, тогда было raison d’etre и для признания существования двух по существу своему различных процессов мышления, соответствующих направлению этих двух школ. Тогда серьезно полагали, что ум человеческий может доходить до познания истины двояким путем: или отправлять от мира внешнего к миру внутреннему, или, наоборот, от мира внутреннего переходя к миру внешнему, т. е. мысль человеческая может открывать истину или посредством наблюдения, сравнения и обобщения частных фактов, воспринимаемых человеком, или посредством простого подведения этих фактов под известные общие понятия, так сказать присущие, врожденные человеческому уму. После прекрасного сочинения Милля ‘О логике’5 уже никто более не должен сомневаться, что существует один только процесс логического мышления, что возможен один только путь открытия истины — путь наблюдения и сравнения частных фактов и явлений окружающего нас мира. Мысль человеческая может действовать только исходя из наблюдения и сравнения, никаких других исходных точек нет и не может быть.
Признав, таким образом, единство в процессе мышления, мы не имеем надобности удерживать старую терминологию, которая, указывая на коренное различие в приемах мысли, этим самым может спутать и сбить с толку людей, не привыкших к строго научному, отчетливому мышлению.
Однако если невозможно признать какого-то коренного различия в процессах человеческого мышления, то все- таки нельзя в нем отрицать какого-то видового различия, до известной степени если не соответствующего, то по крайней мере напоминающего то, что называлось прежде дедукцией и индукцией. Мысль человеческая не всегда способна идти к открытию истины тернистым путем тщательного наблюдения, остроумного сравнения и медленного, постепенного обобщения частных фактов и явлений. Этот длинный путь и эта утомительная работа часто надоедают ей, и она, сделав два-три наблюдения, два-три сопоставления, прямо перескакивает к общему выводу и конечному результату, такие прыжки мысли в общежитии называются догадками, а в современной логике дедукцией.. Догадка, если она удачна, может повести к великим открытиям и принести много пользы, но если же она неудачна, то зло, приносимое ею, неисчислимо. Удача или неудача ее зависит от множества мелких непредвидимых случайностей, а главное, от того, глуп или умен человек, строящий догадки. А так как строить догадки очень легко и глупых люден несравненно больше, чем умных, то догадки всегда бывают неудачны и удачная догадка составляет не правило, а исключение. Потому возводить догадку в научную теорию, принимать ее как научный принцип — это значит выводить ум человеческий на широкий и заманчивый путь самых невероятных заблуждений и самых чудовищных нелепостей. Догадка — это не есть процесс научного мышления, это, напротив, отрицание научного мышления, прибегать к ней — да и то в редких случаях — может только* человек, одаренный необыкновенной силой ума, только человек необыкновенных способностей, и притом человек основательно, серьезно образованный. В руках всякого другого догадка становится орудием в высшей степени опасным и ведет не к великим открытиям, а к великим нелепостям и заблуждениям. Никто, быть может, не тормозил в такой степени прогресса человеческой мысли, как догадливые философы и ученые. По двум, по трем фактам догадливый мыслитель создавал обыкновенно целую систему, которая своей кажущейся странностью и всеобъемлемостью поражала и порабощала умы менее догадливых людей, по поводу этой системы писались многотомные сочинения и трактаты, на ее изучение и раскусывание уходило множество времени, тратилось множество сил, пока, наконец, не являлся какой-нибудь другой более догадливый человек, который одним мановением руки разрушал величественное здание, построенное на песке, и взамен его воздвигал новое, на том же самом грунте. С новым зданием повторялась старая история,— люди опять начинали хлопотать и возиться около него, пока не являлся третий мыслитель, еще более догадливый, чем второй, и т. д., и мысль человеческая все кружилась и вертелась на одном месте, в одном заколдованном кругу диких и нелепых заблуждений, и так она будет вертеться и кружиться до тех пор, покуда не попадет на какую-нибудь счастливую догадку или пока люди перестанут слушать своих догадливых философов и привыкнут не догадываться, а наблюдать и изучать.
Но метод догадок, или метод дедуктивный, вреден для прогресса человечества не по одному только тому, что он способен вводить людей в заблуждение,— он вреден главным образом потому, что благоприятствует возвышению одних людей над другими, создает умственную аристократию, препятствует распространению знания в массе, разъединяет людей, превращает науку в мертвую формулу, непригодную для жизни и неприложимую к действительности. Таким образом, дедуктивный метод есть не только метод антинаучный, но и антисоциальный. Сам Бокль — этот смелый, дедуктивный ум, всегда защищавший дедуктивизм,— в своей ‘Истории цивилизации’ прекрасно объяснил антисоциальный, антинародный характер дедуктивного метода. ‘Если мы бросим общий взгляд на страны, разрабатывавшие науку, мы найдем, что везде, где преобладал дедуктивный метод, знания, хотя часто усиливались и умножались, никогда не были широко распространены. С другой стороны, окажется, что при преобладании индуктивного метода распространенность знаний была всегда весьма значительна или, во всяком случае, гораздо значительнее, нежели при дедуктивном методе. Это верно не только для различных стран, но и для различных периодов в одной и той же стране. Если среди какой-нибудь нации два человека равно даровитые станут излагать какое-либо повое и поражающее заключение и один из них будет основывать свое заключение на рассуждении от идей или общих начал, а другой — на рассуждении от частных осязательных фактов, то не может быть сомнения, что при равенстве всех других условий последний приобретет себе больше приверженцев. Его заключение распространится легче просто потому, что прямая ссылка на осязательные факты производит на массу непосредственное действие, тогда как ссылка на основные начала недоступна пониманию массы, которая, не имея сочувствия к подобному приему, часто расположена осмеивать его. Факты кажутся всем родственными, отрицать их нельзя. Основные начала, напротив, не так очевидны и, будучи часто оспариваемы, имеют для тех, кто не может их усвоить, недействительный и фантастический характер, который ослабляет их влияние. Вот почему индуктивная наука, которая всегда ставит на первом плане факты, существенно популярнее и имеет на своей стороне бесчисленных приверженцев, которые не хотят внимать более искусным и утонченным наставлениям дедуктивной науки. Вот почему также видно из истории, что установление новейшей индуктивной философии с ее разнообразными привлекательными опытами, ее практическими применениями и ее постоянным обращением к чувствам строго совпадает с пробуждением общественного духа, с той склонностью к исследованиям и с той любовью к свободе, которые непрерывно развиваются с XVI в. Дедуктивный метод всегда уживался рядом с самыми ненормальными, антисоциальными отношениями, и истины, добытые с помощью его, никогда не имели на массу ни малейшего влияния’. В доказательство Бокль приводит Шотландию, Германию и Грецию. ‘В Шотландии, в древней Греции и в новейшей Германии,— говорит он (ib., стр. 510),— мыслящие классы, будучи существенно дедуктивны, не могли действовать на массу. Они смотрели на вещи с слишком большой высоты и на слишком большом отдалении’. ‘Германские философы как по глубине, так и по обширности воззрений стоят гораздо выше философов Франции и Англии. Но замечательные исследования их принесли так мало пользы стране, что германский народ остается во всех отношениях ниже французского и английского. В философии древней Греции находим мы точно так же множество капитальных и самобытных мыслей и, что несравненно важнее, находим такую смелость исследования и страстную любовь к истине, которых не превзошла ни одна новейшая нация и только немногие достигли. Но метод этой философии стал непреодолимой преградой к ее распространению. Народ остался нетронут и продолжал влачить свою жизнь среди древних безумств, опутанный суеверием, которое великие мыслители большей частью презирали, часто даже пытались поразить, но никак не могли искоренить’ (‘Ист. цив. Англии’, т. II, гл. V, стр. 511).
Вот каков антинаучный и антисоциальный метод5а, упрочивающийся в науке, по мнению Бокля, под влиянием женщин.
4) Из всего того, что я сказал о сущности и характере так называемого дедуктивного метода, можно уже a priori вывести, что женщины должны быть дедуктивнее мужчин, иными словами, женщины менее основательны, более поспешны и поверхностны в своих умозаключениях и предположениях, нежели мужчины. И происходит это, разумеется, не от живости женского ума, не от его сметливости, сообразительности и проницательности, как полагает Бокль, а просто от его недоразвитости, от его неспособности тщательно подмечать, анализировать и сопоставлять частные факты, от его непривычки к строго научному мышлению. Но что недоразвитость, неспособность и непривычка к рациональному мышлению, или, по терминологии Бокля, что сметливость, живость и проницательность не есть нечто врожденное, присущее женскому уму (как полагает Бокль), нет — это просто следствие тех ненормальных и неразумных условий, которыми обставлено женское воспитание. С устранением этих условий сами собой устранятся и эти, по нашему мнению, пагубные и, по мнению Бокля, благотворные свойства женского характера. При настоящих же условиях воспитания женщины не могут быть сметливее и проницательнее мужчин. Сметливость и проницательность приобретается привычкой к обобщениям, но привычки к обобщениям есть уже в свою очередь результат продолжительной и усиленной мозговой деятельности. Но всем известно, что женское воспитание имеет более в виду возбуждать деятельность чувств, чем деятельность мозга, что оно более развивает чувствующую, нежели думающую, сторону организма, а потому мозговая деятельность женщины всегда должна быть слабее мозговой деятельности мужчины, в соответствии с этим женщина должна быть менее сообразительна и проницательна, нежели мужчина. Говорится это здесь, разумеется, не в упрек женщине, она в этом не виновата, виновато то воспитание, которое зовется у нас женским воспитанием. Женщину с малолетства отучают думать, от нее тщательно удаляют всякие предметы, могущие затронуть ее мысль и ум ее, не находя себе пищи в области фактов действительных, она бросается в безграничную сферу фантастических призраков, и, таким образом, в женщине развивается пагубная фантастичность — этот страшный враг здравого смысла и здравой логики. Фантазия, не сдерживаемая логикой и здравым смыслом, могла бы далеко увлечь женщину, если бы она не нейтрализировалась другими, противоположными влияниями. Узкая сфера, в которую втиспута деятельность женщины, мелкота и пошлость интересов, наполняющих ее жизнь, ошибают крылья фантазии и вырождают ее в какую-то расплывающуюся и бессодержательную сентиментальность. Этим же влияниям следует приписать ту робость мысли, ту односторонность, то отсутствие широких обобщений, которые почти в каждой женщине так резко бросаются в глаза и которые заметны даже в произведениях женщин-писательниц. Мы не знаем ни одного ученого произведения, написанного женщиной, в котором можно было бы встретить широкие обобщения, смелые выводы или даже вообще какие-нибудь оригинальные мысли. Вместо основательной эрудиции мы находим в них одну только мелочность, вместо широких выводов — поверхностность и фразерство. Даже лучшие произведения замечательнейших женщин-романисток поражают нас какой-то жалкой односторонностью, женщина не обхватывает вопроса со всех сторон, она берет обыкновенно одну какую-нибудь его сторону и ездит, ездит на ней, пока, наконец, ее перестают слушать. Место не позволяет нам ссылаться на примеры, и мы уверены, что с нами согласится всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с женской литературой. Конечно, есть два-три исключения, но ведь нет правила без исключений. И этих исключений будет тем больше, чем разумнее будет становиться женское воспитание, чем более будет расширяться сфера женской деятельности и, наконец, само правило превращаться в исключение, а исключение в правило. Но для этого нет надобности сбивать и спутывать понятия женщины, уверяя ее, будто она, при ее теперешнем развитии, может иметь какое-нибудь непосредственное благотворное влияние на прогресс наших знаний, пусть она лучше знает, что никакого такого влияния иметь она не может до тех пор, пока не изменятся ее воспитание и образ ее жизни.
5) Все эти примеры доказывают только, что умные люди могут иногда делать удачные догадки. Но отсюда еще никак нельзя заключать, будто метод догадок может быть назван и может считаться методом научного мышления. На некоторых индивидуумов тюрьма и уединенное заключение действуют весьма благотворно, но отсюда еще не следует, что тюремное заключение вообще может быть с пользой введено в систему исправительных мер. Года три, четыре тому назад некто Миллер-Красовский печатно заявил, что ‘внезапная, неожиданная оплеуха’ исправила двух или трех из его питомцев, но ведь из этого факта нельзя же умозаключить (как в свое время умозаключил г. Миллер-Красовский), что оплеуха вообще полезна и целесообразна как педагогическое средство 6. Из того, что несколько человек в бурную погоду отправились кататься по морю на какой-нибудь утлой ладье и, покатавшись вдоволь, счастливо вернулись домой, еще никак не следует, что их пример заслуживает подражания и что он кому-нибудь может быть рекомендован в руководство. Представьте себе теперь, что под яблоней сидел не Ньютон, а какой-нибудь другой мыслитель, хотя менее догадливый, но подобно Ньютону зараженный страстью на основании двух, трех наблюдений воздвигать целые теории и системы. Видит, что яблоко падает, вот он и начинает измышлять об этом явлении: ‘Яблоко падает, и яблоко кругло, земля тоже кругла,— не оттого ли же яблоко падает, что оно кругло и земля кругла, — нельзя ли это объяснить каким-нибудь законом, в силу которого тела одноформенные имеют между собой какое-то таинственное сродство’,— и вот, углубляясь все далее и далее в метафизические предположения, перескакивая с одной гипотезы на другую, наш догадливый мыслитель создаст, пожалуй, целую теорию мироздания, в которой с юридической точностью будет объяснено и раскрыто все сущее, видимое и невидимое, и по поводу которой в течение многих десятилетий будет исписываться бесчисленное количество стоп бумаги. И, разумеется, человечество имеет более шансов предполагать, что под яблоневыми деревьями чаще будут сидеть именно подобные мыслители, а не Ньютоны.
В доказательство важности так называемого дедуктивного метода Бокль ссылается кроме открытий Ньютона на открытия Гаю и Гете. Примеры эти, однако, выбраны весьма неудачно: случаи с Гаю и Гете лучше всего показывают всю шаткость, неосновательность, всю неразумность того процесса мышления, который мы даже стыдимся назвать научным методом. Гаю, по словам Бокля, открыл законы кристаллизации благодаря тому обстоятельству, что, задавшись мыслью о существовании красоты и симметрии во всей Вселенной и прогуливаясь однажды по Jardin du Roi7, он нашел кристалл неправильной формы. Почему кристалл имеет неправильную, а не симметрическую форму, когда все в мире должно быть правильно и симметрично? Значит, форма кристалла должна быть тоже правильна и симметрична, ergo8, кристаллы имеют правильную и симметрическую форму. Вот вам и сделано открытие, вот вам и найден закон! Как легко, подумаешь, делать великие открытия! Но ведь счастье для Гаю, что он приложил свою идею о симметрии именно к организации или, правильнее, формации кристалла, счастье его, что эта идея блеснула в его уме именно в то время, когда он гулял по саду. А что если бы он вздумал приложить ее не к явлениям царства неорганического, а к явлениям мира социального, что если бы мысль о симметрии пришла ему в голову именно в то время, когда он читал какое-нибудь историческое сочинение, а не гулял в саду? Представьте себе, к каким бы чудовищно нелепым выводам привело бы оно его! Итак, удача догадки зависит не только оттого, умный или глупый человек делает ее, но и оттого чаще, к какому именно разряду фактов прилагает догадчик свое предположение. А это последнее обстоятельство зависит от простого случая, — оттого, например, гуляет или читает, сидит или лежит догадчик, рассматривает ли в данную минуту тот или другой предмет.
Гете открыл закон метаморфоз листа потому, что в то время, когда он думал вообще о морфологических метаморфозах, ему попался на глаза Лист цветка, но попадись ему на глаза какой-нибудь другой предмет, и великое открытие превратилось бы, быть может, в великую нелепость.
Итак, разумно ли, практично ли рекомендовать уму человеческому такую дорогу, идя по которой он имеет по меньшей мере тысячу шансов против одного заблудиться? Не лучше ли предостеречь его от этого опасного пути’ не лучше ли прямо сказать ему’ что хотя дорога эта и заманчива, хотя, идя по ней, два, три человека из двух и трех тысяч путников при счастливых условиях и доходили до искомой цели, но что все-таки гораздо безопаснее и умнее будет совсем не заглядывать на нее и что всякий, кто своим влиянием толкает на нее человека, не только не способствует, а, напротив, задерживает успех наших знаний.
6) После всего того, что мы уже сказали о характере и значении дедуктивного метода, нам нет надобности повторять, что если бы желания Бокля осуществились хотя наполовину, то наши знания не только не пошли бы вперед, а, напротив, пошли бы назад и мы вскоре очутились бы в заколдованном кругу нелепых фантасмагорий разных догадливых и недогадливых метафизиков.
Примечания были помещены в приложении к книге ‘Этюды Г. Т. Бокля, автора ‘Истории цивилизации в Англии’ (пер. с англ. под ред. П. Н. Ткачева. Изд. Ю. Луканина и Ко. СПб., 1867), и с тех пор не переиздавались.
Произведения Бокля, особенно его ‘История цивилизации в Англии’, были довольно популярны и широко переводились в России, привлекая к себе буржуазным радикализмом автора и его стремлением вскрыть объективные закономерности исторического процесса. Однако представители революционно-демократического лагеря видели недостатки и идеалистический в основе характер концепции Бокля. Видел их и Ткачев, неоднократно обращавшийся к анализу творчества Бокля, см., например, его статью ‘Экономический метод в науке уголовного права’ (стр. 94— 95 наст, тома), в которой дается общая оценка социально-политической доктрины Бокля.
Среди статей, входящих в ‘Этюды’ Бокля, Ткачев обратил особое внимание на его речь ‘Влияние женщин на успехи знания’ (1858). В пей Бокль стремился доказать, во-первых, ‘что в уме женщин существует природный, преобладающий и по всей вероятности неискоренимый элемент, дающий им возможность не то, чтобы делать научные открытия, а оказывать весьма важное и благотворное влияние на метод, посредством которого делаются открытия’, во-вторых, что этот элемент есть свойственное ‘по натуре’ женщинам предпочтение дедуктивного метода индуктивному и, в-третьих, что женщины ‘оказали тем самым, хотя и бессознательно, громадную услугу прогрессивному ходу знания, помешав ученым исследователям стать исключительно индуктивными, какими бы они несомненно были в противном случае’ (Г. Т. Бокль. Влияние женщин на успехи знания. Пер. с англ. М. А. Лазаревой, 2-е изд. М., 1890, стр. 14—15, 18).
Исходя из поставленной цели, отдавая дань заслугам индуктивного метода, получившему особенное развитие в трудах предшествовавших английских философов и естествоиспытателей, Бокль значительное место в своей речи уделил тому, чтобы показать его недостаточность. ‘…Я осмеливаюсь заявить,— говорил он,— что не все открытия были сделаны этим излюбленным методом, я утверждаю, что в уме человеческом находится духовный, поэтический и, насколько нам известно, самопроизвольный и беспричинный элемент, который вдруг освещает пред нами внезапно будущее и заставляет нас улавливать истину как бы предчувствием… Чем дальше подвигается вперед наше знание, тем насущнее является потребность возвышения до трансцендентальных воззрений на физический мир’ (там же, стр. 38—39, 40—41).
Ткачев не без некоторого основания увидел в этих рассуждениях Бокля родство с приемами идеалистической метафизики и счел необходимым в специальных примечаниях высказать свою точку зрения.
В настоящем издании публикуются лишь примечания, имеющие прямое отношение к рассматриваемым вопросам (3—6).
Ткачев написал рецензию на свой перевод книги Бокля для ‘Новых книг’ No 5 журнала ‘Дело’ за 1867 г. Однако рецензия была задержана в цензуре и опубликована (вероятно, с купюрами или в измененном виде) лишь в No 8.
1 Врожденные идеи (лат.).
2 Виртуальные (‘скрытые’) знания (фр.) — знания, которые, по Лейбницу, относятся к сфере ‘чистого ума’, знания о возможном, знания возможные и необходимые. ‘…Врождено то, что можно назвать виртуальным знанием, подобно тому как фигура, намеченная прожилками мрамора, заключается в мраморе до того, как их открывают при обработке его’ (‘Новые опыты о человеческом разуме’. М. — Л., 1936).
3 Разумное основание (фр.).
4 ‘Нет ничего в уме, чего бы не было раньше в ощущениях’ (лат.).
5 Имеется в виду ‘Система логики силлогистической и индуктивной’ Д. С. Милля (1843).
5а Защищая сенсуализм и материализм, Ткачев отождествляет дедукцию с идеалистическим методом, что приводит его вслед за Миллем к отрицанию дедукции как научного метода познания. Метафизическую ограниченность такого подхода показали Ф. Энгельс и В. И. Ленин. Индукция и дедукция, читаем мы у Энгельса в ‘Диалектике природы’, ‘связаны между собой столь же необходимым образом, как синтез и анализ. Вместо того чтобы односторонне превозносить одну из них до небес за счет другой, надо стараться применять каждую на своем месте, а этого можно добиться лишь в том случае, если не упускать из виду их связь между собою, их взаимное дополнение друг друга’ (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 542—543). Ленин в ‘Философских тетрадях’ писал, что ‘самая простая истина, самым простым, индуктивным путем полученная, всегда неполна, ибо опыт всегда незакончен’, подчеркивая ‘связь индукции с аналогией — с догадкой (научным провидением)…’ (В. И. Ленин. Поля. собр. соч., т. 29, стр. 162).
6 Имеется в виду книга Н. А. Миллера-Красовского ‘Основные законы воспитания’ (СПб., 1859), в которой он, между прочим, разбирая формы наказания, доказывал преимущество пощечины как ‘сильного моментного потрясения’ по сравнению с карцером и розгами. Н. А. Добролюбов в двух рецензиях (в ‘Современнике’ и в ‘Журнале для воспитания’) дал уничтожающую характеристику педагогическим упражнениям Миллера-Красовского (см. H. A. Добролюбов. Полн. собр. соч., т. 3. М., 1936, стр. 520—523, т. 4. М., 1937, стр. 337—343).
7 Королевскому саду (фр.).
8 Поэтому, следовательно (лат.).