Андрей Зарин
Андрей Зарин
Приманка на кровь
Приманка на кровь
Рассказ из жизни акробатов
I.
I.
II.
II.
III.
III.
* * *
IV.
IV.
Приманка на кровь, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1909
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Они сидели в крошечном чуланчике, отгороженном от входа в цирк дощатою перегородкою и прилегавшем к конюшне, громко называвшемся ‘директорским кабинетом’. За колченогим столом, на котором стояли бутылка водки, две рюмки и тарелка с хлебом, колбасою и ножом, в пальто и шапке, мрачно нахмурившись, сидел Матвей Степанович Воробьев, — по афишам ‘неустрашимый Гаэтано’, — хозяин и директор цирка, у маленького окошечка, выходящего к дверям цирка, кутаясь в вязаный платок, ежилась от холода его подруга, Елена Курносова, — по афише ‘несравненная наездница Стелла’, — а против Воробьева в расстегнутом пальто, в шапке, сдвинутой на затылок, верхом на стуле поместился клоун Гелотти, — в общежитии Яков Рябинин.
Он только что выпил рюмку водки и, прожевывая кусок колбасы, сказал:
— Кабы не был товарищ, давно бы уж отколотили тебя и бросили…
— Разве я не понимаю! — угрюмо ответил Воробьев, — а чем виноват? — город большой, губернский, цирк чуть не даром снял и — на! — он стукнул кулаком по столу. — Хоть бы кто…
— И погода собачья!.. — вставила замечание Стелла, — как тогда, в Твери…
Действительно, на площади, вокруг цирка, стояла непролазная грязь, и на эту грязь, разжижая ее, лил монотонный осенний дождь.
— Погода, наплевать! Завлеки публику — никакая грязь не остановит. Опера — вот что! Приехали подлецы и весь сбор отбили! Сколько вчера было?
— Двадцать шесть рублей, — ответила Стелла.
Воробьев выпил рюмку водки и отрезал кусок колбасы с такой яростью, словно резал нос первому тенору.
— Двадцать шесть! — воскликнул он, жуя колбасу, — оркестру — 10, освещение — 8, лошадям — 3 рубля! Вот тебе и барыш! За пять рублей и афиши, и билеты, и труппа, и помещение, и наряд полиции… У-у черт!
— До Рождества бы дотянуть, — мечтательно сказала Стелла.
Воробьев свистнул и махнул рукой.
— Сказала тоже! Уносить ноги надо. Вот что. Сделать сбор и дерка!
— А какой сбор?
— 860! Вот какой! Так-то бы, Яша, подрали. Любо два!
— Собери! — усмехнулся Гелотти.
На время наступило молчание. За дощатой стеной уныло лились дождевые потоки.
Вдруг хлопнула дверь, и у окошечка по казался нос, прикрытый козырьком гимназической фуражки.
Стелла быстро отворила окошечко.
— Дайте два на галлерею!
— А мне четыре туда же! — раздался за плечом носатого гимназиста звонкий голос. Стелла отрезала билеты и наклеила кусочки марок.
— С вас 64 коп., а с вас 1 руб. 28!
Гимназисты заплатили и ушли. Стелла сказала:
— Вот и почин!
— И двух рублей не набрала, — заметил Гелотти.
— Одно спасение теперь, — вдруг сказал молчавший все время Воробьев. — Сегодня среда? — в воскресенье объявляю свой бенефис, и — полный сбор! Придумал!
Гелотти выпил рюмку и качнул головою:
— Так и повалят?!
Воробьев кивнул.
— Повалят!—уверенно сказал он, — я ее знаю, публику! Соберем и — марш! Ты, Яша, составь афишку. Номера позабористее. Я — воздушные полеты.
Гелотти сунул в рот кусов колбасы и встал.
— Бенефис — бенефисом, а деньги как? Я — наплевать, а вот Павлуша с Митькой совсем голодные, да и Францу надо глотку заткнуть.
— Бери, — махнув рукой, сказал Воробьев. — Елена, дай пятерку! А афишу составь. Завтра говорить будем!
— Ладно! — ответил Гелотти и вышел.
На полутемной арене цирка прыгали Павлуша и Митька, известные публике за братьев Alex.
— Держи темпу правильно. Ну! раз, два, три! гоп! — Митька прыгнул па подставленные Павлушкой руки, перевернулся в воздухе и с размаха ткнулся в живот Гелотти.
— Достал? — спросил он тотчас.
— Рубль имеешь, — ответил Гелотти, — и ты, Павел!
— А мне? — прохрипел из-за барьера Франц Тонти, показывающий на арене силу.
— И тебе! Вампа хочешь рубль?
— Понятно! — отозвалась из ложи Мария Коровина, высокая, стройная брюнетка, — кто от рубля откажется.
— И вот! — сказал Гелотти, — Матвей на воскресенье бенефис назначает. Говорит, сбор сделает. Так выпишите свои номера, а вечером мне дайте.
— Сделаешь тут полтора черта! — засмеялась Вампа.
— Все равно. Бенефис, пусть бенефис! — хрипло сказал Тонти, — ты, Машка, молчи!
— Митька, идем! — сделав последний прыжок, позвал Павлушка своего друга.
Следом за ними ушли и остальные.
Из конюшни вышел Ермолай и лениво стал убирать цирк к вечернему представлению…
Воробьев вдруг повеселел.
— Небось, Елена, сбор будет. Бросим все, и марш!
Стелла, дрожа, закуталась в платок.
— Пошли Ермолая за кипятком. Сдохнешь тут до бенефиса твоего!..
К окошечку опять подошли гимназисты. Только они и поддерживали…
В пятницу, с раннего утра дождь мочил и ветер трепал расклеенные и прибитые по всему городу, громадные трехцветные афиши. Посредине, во всю их ширину был изображен мужчина в трико, летящий с невыразимой грацией с одной трапеции на другую, а сверху аршинными буквами, со знаками восклицания и указующими перстами, красная строка оповещала, что в воскресенье в цирке состоится прощальный бенефис ‘неустрашимого Гаэтано’, после чего следовало перечислений всех -ров программы, а на конце, — опять красной строкой: ‘небывалый трюк или прыжок дьявола’, и точка.
Городская публика совершенно равнодушно проходила мимо афиш, но Воробьев не унывал и с такою уверенностью говорил о полном сборе, что она передалась и Гелотти, и всей труппе, возбудил их надежды и оживил их радостью.
Вся компания дружно переносила до сих пор неудачу и входила в положение товарища-хозяина, но дальше тянуться становилось трудно.
Беспечных братьев Алекс уже выселили из гостиницы, и они ночевали в цирке, Гелотти заложил последнюю имевшую ценность вещь — теплое пальто — и дрог в летнем, Францу уже не верили в буфете, а Вампа ухитрялась изворачиваться благодаря увлечению ею податного инспектора. Стефания — совсем голодна, сам Воробьев со своей Стеллой заложили все своя золотые вещи.
В этом спектакле было все их спасение и неудивительно, если с увлечением утомленных людей они ухватились за эту слабую надежду…
По окончании обычного представления Воробьев осмотрел цирк, сосчитал выручку, которой оказалось 32 рубля, и пошел со Стеллой домой, в гостиницу ‘Бристоль’.
У себя в номере он переоделся и тотчас ушел, сказав Стелле:
— Ты не жди меня. Спи!
Он спустился в нижние комнаты, где находился буфет.
Гостиница ‘Бристоль’ считалась лучшей в городе, и в ней всегда в полуночные часы можно было увидеть и гуляку-завсегдатая, и солидного семьянина, зашедшего поужинать из театра.
Хозяин гостиницы, стоявший за прилавком, дружески кивнул Воробьеву, сказав:
— Господину директору!
Официанты низко ему кланялись. Он чувствовал здесь себя в своей сфере и, здороваясь то с тем, то с другим, пробирался в комнату, откуда доносилось сухое пощелкивание костяных шаров.
Войдя в биллиардную, он поздоровался со знакомыми и, сев к столику, заказал водку, закуску и чай.
За другими столиками сидели военные, акцизный чиновник и контролер. На биллиарде играли белобрысый с вьющимися волосами губернаторский чиновник и с красным, обрюзглым лицом жандармский ротмистр.
Он с треском клал шары в лузы и сиплым голосом приговаривал:
— Это, душа мой, не баранья морда! — в угол направо! Это, ангел мой, не фунт изюма… в середину! — не ходи одна…
Воробьев пил, ел и в то же время зорко осматривался, когда его окликнул радостный возглас:
— Матвей Степанович! Как живете-можете? Как сборы у вас? В воскресенье именины празднуете?
Воробьев широко улыбнулся. Его-то ему и было надобно!
Перед ним стоял молодой человек с огромным горбатым носом, мясистыми ушами и шлепающими губами, раскосые глаза его разбегались в стороны, шарили, высматривали, искали. Одет он был в клетчатый пиджак, из кармашка которого торчал карандаш.
Воробьев приподнялся и горячо пожал протянутую ему потную руку с грязными ногтями на пальцах.
— Антон Борисович! — воскликнул он, — вот приятно! Сделайте одолжение, присядьте! Водочки, мадерцы, закусить?
Антон Борисович Вихрястый три года тому назад был исключен из шестого класса гимназии, после чего, по его выражению, ‘всего себя посвятил литературе’, избрав храмом служения местный ‘Листок’, где вскоре упрочился в звании репортера. И, надо отдать ему справедливость, он, видимо, нашел свое призвание. Он обладал чуткостью собаки, увертливостью угря, наглостью полицейского и необычайной склонностью к вранью. Так или иначе, в три года он создал себе репутацию: в гостинице ‘Бристоль’ он ел и пил за магическое слово ‘запиши!’. В иных лавках за это же слово ему отпускали товар, два раза он был бит, полицеймейстер говорил ему: ‘И отчего вы ко мне в агенты не поступите?’, а редактор ‘Листка’ платил ему по две копейки.
Вихрастый кивнул Воробьеву и сел к его столику, тотчас застучав ножом по столику:
— Чел-ек! Водки, балык… знаешь! И бифштекс. Прожарь, смотри!..
— Ну, Антоша, какие новости? — дружески спросил его жандармский ротмистр, меля кий.
— Никаких! — ответил Вихрастый, — то есть ни-ка-ких! Весь город объехал. Впрочем, у Салазкиной собака сдохла. Филька!
— Катька отравила! Наверное! — сказал ротмистр и лег на биллиард, — дублет в правый угол! Черту в зубы, ведьме под хвост!..
— Ну, что же на бенефис придумали? — обратился Вихрастый к Воробьеву, наливая из графинчика рюмку. — Что это за ‘прыжок дьявола?’
— Прочли? — горько усмехнулся Воробьев и тут же мрачно нахмурился.
— Я да не прочту! — засмеялся Вихрастый, — мое дело на том стоит! — что же это за прыжок, а?
Воробьев тряхнул головою, потом понизил голос, и сказал:
— Мой секрет. Но ежели вы сохраните в тайности, вам скажу. От всех таю, а вам открою!
У Вихрястого, как испуганные мыши, разбежались в стороны глаза, он отставил рюмку, прижал руку к жилетке и сказал, шлепая губами:
— Как честный человек, — могила!
Воробьев опустил голову. Вихрастый впился в него одним глазом и нетерпеливо ждал.
— Ну!
Воробьев тяжело вздохнул и глухо произнес:
— Убиться хочу! Насмерть! Вот что. Только вы никому…
Вихрастый ждал всякого объяснения, но не таких слов. Он откинулся и на мгновение его глаза даже приостановились. Потом он словно очнулся и широко улыбнулся.
— Шутите, милейший, — сказал он. — Из каких резонов? Через почему?..
— А потому, — решительно и мрачно ответил Воробьев, — что жить невмоготу стало. Много причин накопилось… Верное сердце… насмеялась… Мы тоже люди!.. — Воробьев ударил себя в грудь, — живи и наслаждайся!.. А я… мне один конец! Влезу на самую высокую трапецию, раскачаюсь, и башкой вниз! 8 саженей. Вот вам и прыжок! Пьем, Антон Борисович! — круто оборвал он, — я эти два дня помин души правлю!..
Вихрястый машинально чокнулся с ним и машинально выпил водку.
— Так вы серьезно?
— Такой вещью у нас не шутят, Антон Борисович, — сурово ответил Воробьев, — выпьем еще!
Вихрястый сглотнул и вторую рюмку. Глаза его то сходились у переносья, то разбегались в разные стороны, ноздри раздувались, и огромный нос дергался, как у собаки, в голове вихрем проносились мысли: ‘двести строк… заплатит по три… а шуму-то… в Петербург корреспонденцию… решительный парень… н-н-да’.
— Матвей Степанович, — заговорил он ласковым, просящим голосом, — дорогой мой, я давно интересовался вашей артистической деятельностью. Расскажите мне что-нибудь.
— Для некролога, значит, — горько усмехнулся Воробьев, — что же! Пожалуйста. Выпьем поначалу только. Мадерцы угодно? Напоследях! Эй, милый друг, бутылочку мадерцы!..
Дым носился по комнате клубами, шары щелкали, раздавались возгласы, все это заглушил шум оркестра, а Вихрястый, склонив над столом голову, быстро писал под тихий говор Воробьева, и казалось, что он водит по бумаге не карандашом, a носом…
Воробьев уже спал у себя в номере, а Вихрястый все еще оставался в гостинице, наслаждаясь эффектом, который он производил своей ошеломляющей новостью.
— Вот спрашивали, что нового, — обратился он к жандармскому ротмистру, — а сами подле самой этой новости толклись да не узнали!
— Что такое?..
— А исповедовался мне сейчас господин этот, Воробьев, содержатель цирка. Он же и Гаэтано…
— Это, который на трапеции?..
— Он самый!.. А вы не знали, — победоносно сказал Вихрястый. — Так вот: послезавтра его прощальный бенефис с ‘прыжком дьявола!’ А знаете, почему ‘прощальный’? Что это за ‘прыжок дьявола’, а?
Вихрястый вытер жирные губы краем скатерти, встал от стола и, понизив голос, сообщил тайну Воробьева.
— Врешь! — воскликнул ротмистр.
— Люди не врут, говоря такие вещи, — строго сказал Вихрястый и прибавил, — руки трясутся, голос дрожит, водки два графина выкачал и ни в глазу! Нет, так не врут…
— То-то он сидел такой грустный! — с чувством произнес белобрысый чиновник.
— Ах, черт возьми! — сказал ротмистр, — это не миногу съесть! Пойду, обязательно пойду! А! Башкой вниз!..
— Крак-к! — крикнул Вихрястый, выразительно стукнув кулаком по ладони.
— Здорово! — сказал еще раз ротмистр и обратился к белобрысому: — ну, еще одну на контру!..
Вихрястый выскользнул из биллиардной и пошел по залам, то здесь, то там присаживаясь к занятому столику.
И тотчас почти, едва он садился, раздавался возглас:
— Да врешь!
— Такими вещами не шутят… — слышался голос Вихрястого…
— Акцизный надзиратель Фишкин, вернувшись из ‘Бристоля’ поздней ночью, и, укладываясь в постель подле жены, не побоялся разбудить ее, и, когда она, проснувшись, начала обычное вступление:
— И избавлюсь ли я от такого мер…
Он быстро перебил ее:
— В воскресенье в цирке сам хозяин с трапеции башкой вниз лететь будет!
Жена перевернулась набок и с раздражением сказала:
— Что ты бормочешь? Кто полетел? Куда?
— Башкой в землю. Крак-к и готово! — и Фишкин рассказал последнюю новость.
— Врешь ты все, — с недоверием сказала жена.
— Такими вещами, матушка, не шутят, — внушительно ответил он.
На другой день, утром, перед началом уроков, угрястый гимназист с жаром передавал всем, что такое значит ‘прыжок дьявола’ на бенефисе Гаэтано.
— Черт побери, — сказал носатый гимназист, — там саженей 10!
— Двенадцать! — уверенно ответил угрястый и убежденно прибавил, — насмерть!
— Вес тела, умноженный на скорость падения, — сказал миловидный блондин, и лицо его вспыхнуло, — голова вдребезги!
— Как черепок! — возбужденно воскликнул носатый, и ноздри его раздулись.
— А может быть, это все враки, — заметил рыжий еврей и шмыгнул носом.
— Такими вещами, брат, не шутят, — авторитетно заявил угрястый гимназист.
В акцизном управлении эту новость рассказывал Фишкин, в канцелярии губернатора — белобрысый чиновник, на вокзале — жандармский ротмистр, а Вихрястый сидел перед редактором, который из вороха газет ножницами и клейстером составлял свой листок, и говорил:
— На утро я дам вам крошечную заметку, с намеком, понимаете, а завтра 250 строк! Случай необыкновенный. Я уже все написал, оставил только пробелы… знаете: — какой костюм, как он ударится, ну и самый кончик. Может быть, не сразу.
— Ну, ну, — пробурчал редактор, с ловкостью цирюльника выстригая из газеты 15 строк, — так вы сдайте в типографию теперь. Завтра, поди, пьяны будут.
— Хорошо! Только на этот раз, — сказал Вихрястый, облизываясь, — три копейки!
Редактор собирался наклеивать ‘новости’ и остановился, держа в руке кисть с клейстером.
— С ума вы сошли? — проворчал он.
— Исключительная новость!.. У вас с кисти капает. Наброски!..
— И пусть капает! — сердито воскликнул редактор и, вытерев брюки, сказал уже спокойным голосом: — я вам лучше дам, вместо денег, свои брюки! Вот!
— Эти?
— Нет, те в клетку… знаете?
Вихрястый кивнул.
— Что с вами поделаешь. Так я снесу!
— Несите! — и редактор погрузился в наклейку вырезок, а Вихрястый радостно помчался в типографию…
Вампа с волосами в папильотках, в драной юбке и розовой кофточке, расстегнутой на груди, а Франц Тонти, в брюках и рубашке, с отстегнутыми подтяжками, только что кончили свой незатейливый обед и собрались пить кофе с хлебом, как в коридоре послышались кашель, отплевыванье, тяжелое сопенье и в дверь их номера раздался легкий стук.
— Пузатый черт, — шепнула Вампа, вставая, крикнула звонко, — входите! — и быстро шмыгнула за ситцевую занавеску, скрывавшую семейный альков.
В номер, пыхтя и сопя, ввалился толстый и неуклюжий, как носорог, податной инспектор и, сунув Францу руку, тяжело хлюпнулся о кресло.
— Здравствуйте, здравствуйте, — прохрипел он, — а Машенька скрылась. В безбелье, видно! Хо-хо-хо! Выходите, Вампочка!
— Сейчас с репетиции — ответил Тонти, — только что пообедали.
— Здравствуйте! — крикнула из-за занавески Вампа. — Сигизмунд, открой пиво!
— Я так зашел, на ейн минут, — сказал гость, — что я слышал, правда?
— Что вы слышали? — спросила, выходя, Вампа.
— Будто ваш хозяин… того? — гость поднял короткий палец и быстро опустил его вниз, словно втыкая.
— Хозяина у нас никакого нет, — пробурчал Тонти, — я вас не понимаю.
— И я тоже, — сказала Вампа.
— Ах, Бог мой! Гаэтано этот, башкой с трапеции полетит. В воскресенье…
Тонти угрюмо ответил:
— От нашей жизни полетишь!
— И очень просто, — добавила Вампа, ничего не понимая.
Податной тотчас поднялся.
— Куда же вы? А пива?
— Некогда! Я ведь из присутствия прямо. Обедать надо. Завтра приду в цирк на вас, Вампочка, смотреть!
— Конфет принесите!..
— Известно, как всегда… ну, до свиданья! — он сунул им свою короткую толстую руку и, сопя и кашляя, вышел.
У местного бригадного генерала Козлятова, кроме жены, очень тонной дамы, было еще три дочери, Тимочка, уже целый год стремившаяся замуж, отчего лицо ее всегда было украшено прыщиками и густо засыпано пудрой, Римочка, имевшая всего еще от роду 23 года и представлявшая ‘бутон’, и Симочка, в этом году окончившая гимназию и считавшаяся резвым ребенком.
Вполне естественно поэтому, что у Козлятовых каждую субботу собирались ‘повеселиться’, и генеральша улавливала на эти вечера всякого, дающего хотя малейший шанс на партию.
В эту субботу все гости особенно долго просидели за вечерним чаем, оживленно беседуя о прощальном бенефисе в цирке.
— Это ужасно интересно, — закатывая глаза, говорила Тимочка, — даже подумать, так дух захватывает. Я упаду в обморок!
— Я буду подле вас и поддержу вас! — прошамкал лысый председатель управы.
— А вам не страшно? — и она кокетливо передернула костлявыми плечами.
Генеральша с снисходительной улыбкой взглянула в ее сторону. Председатель, кажется, уловлялся…
— Страшно! — жмуря глазки и тряся головою, как лошадь от оводов, взвизгивала Римочка, — и ужасно интересно! Я непременно закрою глаза и сразу открою! — и она зажмурилась, а потом открыла глаза и окинула лучистым взглядом штабс-капитана Нелепо, который в смущении только крякнул и покрутил свой ус.
— Губернаторша, наверное, будет, — сообщил белобрысый чиновник с видом государственной тайны.
— Мама, с утра пошли Анисима! — крикнула с конца стола Симочка, — а то все места разберут!
— Вас все равно не возьмут, вы маленькая, — поддразнивал ее поручик.
Симочка встряхивала головою.
— Я убегу и проберусь в цирк все равно!
— Вас дома накажут…
— А я домой не вернусь! К вам убегу, — и она задорно смеялась. Через минуту она спрашивала:
— А как вы думаете, он сразу умрет?
— Если головой вниз, то сразу!
Носатый гимназист с жаром доказывал подруге Симочки, что полиция не может помешать Гаэтано разбиться насмерть, а подруга Симочки стояла на том, что полиция все может.
Генерал говорил хриплым басом:
— Я помню, как в Астрахани один через солдат со штыками прыгал, и напоролся… Впечатление сильное!..
— Вы будете? — опрашивала у генеральши жена прокурора.
— Придется, — отвечала со вздохом генеральша, — вы видите, дети требуют! Но мои нервы…
Вдова Сигова жала под столом ногу юного поручика и говорила ему:
— Из цирка вы меня домой везете. Я буду совсем, совсем без сил…
— Интересно, очень интересно!.. — повторял батарейный командир, — ха-ха! Прыжок дьявола! Ловко!..
И все сходились на том, что это — ужасно, но все-таки — интересно, и что непременно надо пойти на этот ‘удивительный’ бенефис…
В воскресенье погода удалась на славу. Был ясный, светлый день и легкий мороз сковал грязь на площади.
Около цирка царило небывалое оживление. Штатские, военные, гимназисты и реалисты, группами входили в двери цирка и останавливались в хвосте длинной вереницы людей, стоящих перед окошечком с надписью ‘Касса’, из которого раздавался звонкий, веселый голос Стеллы.
Она едва успевала отрезать билеты и принимать деньги. Сидевшая позади нее бледная Стефания торопливо наклеивала марки.
Сам Воробьев то входил в каморку, то выходил из нее, отдавая приказания Ермолаю, на помощь которому он нанял еще двух, и братьям Алекс, явившимся его добровольными помощниками.
— Ты, Павлуша, уже все время следи за ними! — говорил Воробьев. — Лампы заправили ли? Опять, отрубями чтобы арену посыпали! А ты, Митя, значит, все оборудуешь. Пива, водки, колбасы больше, сыру. Сласти возьми. Понял?
— Чего ж мудреного?
— Так иди! А, Семен Фомич! Ну, ну, устраивайтесь.
Бакалейщик, заплативший Воробьеву за этот вечер тридцать рублей, позвал своих молодцов и занялся устройством буфета.
Воробьев ликовал в душе, но наружно сохранял угрюмый, степенный вид.
Когда, он проходил мимо ожидающих очереди, в толпе раздавался шепот:
— Он? Он и есть.
— Действительно, в лице, знаете, решимость! Обреченный!
— Говорят, роман у него. Любовь.
— Жена изменила. На прошлой неделе убежала. Любил до безумия…
— Дьявол тебя возьми, — сказал Гелотти, входя в ‘директорскую’, — по-твоему вышло. Будет полный сбор!
Воробьев только усмехнулся.
— Просто и в ум не возьму, — обернувшись сказала Стелла, — со вчерашнего дня народ пошел. И идет, идет…
И когда наступил час начала представления, Стелла с сияющим лицом воскликнула:
— Билеты все проданы!
— Лишь бы шли. Впустим и без билетов, — засмеялся Воробьев.
Вечером, при освещении 120 лампами, с чистой, аккуратно посыпанной песком и опилками ареной, наполненный зрителями, оглушаемый музыкой местного оркестра из 12-ти музыкантов, цирк имел нарядный, праздничный вид.
Все чувствовали себя взволнованными. Тимочки, Римочки и Симочки, заняв передние места в ложе, на все стороны кивали головами, как фарфоровые куклы и тарантили, как сороки.
К ним подошло несколько офицеров.
— Откуда он упадет? — спрашивала громко Симочка.
— Сверху! — сострил поручик и захохотал.
— Грубиян, — сказала Симочка.
— Я думаю, будет стук, — томно говорила Тимочка, — я тогда открою глаза.
Римочка толкала генеральшу и говорила:
— Смотри, мама, дура Анфисова в декольте приехала. Это в цирк-то!..
— Высоко, да! — басил генерал, стоя внизу в креслах.
— И обратите внимание, ваше превосходительство, — говорил адъютант, — голая земля. Никаких настилок.
— Если я здесь, — говорила жена прокурора жене губернского казначея, — то единственно для наблюдения нравов. Какая жажда крови! Ужасно! Я напишу в Петербург своему другу Шавкину и он сделает корреспонденцию.
— Я сама возмущаюсь, — отвечала жена казначея, — я сказала мужу: Жан, мне это противно. Но сама губернаторша. Вы понимаете…
— Тссс…
И сама губернаторша, обворожительно кивая налево и направо, опустилась в кресла у барьера ложи и, приложив лорнет к глазам, стала обводить вокруг рассеянным взглядом.
В уборных и конюшне царило оживление. Павлуша с Митькой уже надели свои балахоны, вымазали мукой лица, провели кармином полосы до ушей и превратились в ‘любимцев публики, веселых братьев Alex’, Вампа ходила по конюшне в костюме жокея и податной инспектор, сопя и кряхтя, не сводил глаз с ее ног, обтянутых шелковым трико.
Стелла в коротенькой юбочке уже сидела на доске седла высокой лошади, которую Гелотти держал под уздцы, словно надо было сдерживать ее ретивость.
И у всех были веселые лица, со всех сторон раздавались смех и шутки.
Полный сбор радует даже избалованных удачей артисток.
Воробьев взял в руки колокольчик.
— Готова?
— Готова! — ответила Стелла, оправляясь и хлопая по шее лошадь.
— Тогда с Богом!
Он заболтал колокольчиком. Оркестр грянул. Занавес раздвинулся и Гелотти выбежал с лошадью.
Представление началось.