Приложение к роману ‘Двенадцатый год’: Документы, письма, воспоминания, Мордовцев Даниил Лукич, Год: 1880

 


 Даниил Лукич МОРДОВЦЕВ 

 
 Приложение к роману ‘Двенадцатый год’
 


  Документы, письма, воспоминания 



 ВЕРШИТЕЛИ ЕВРОПЕЙСКИХ СУДЕБ В ВОСПОМИНАНИЯХ КНЯЗЯ МЕТТЕРНИХА 

 Александр I 

 Нарисовать точный портрет Александра Первого — задача нелегкая. Лучшую 
 характеристику его дал Наполеон. 
 Как-то в разговоре со мной в 1810 году он спросил меня: близко ли я 
 знаком с Александром? Я ответил ему, что мне приходилось встречаться с 
 Императором только в его бытность в Берлине. 
 ‘Возможно, — сказал мне на это Наполеон, — что судьба вас и еще раз 
 поставит на его пути. В Императоре Александре есть большая сила очарования, 
 которую испытывает всякий при встрече с ним. Если бы я сам был способен 
 отдаться непосредственно личным впечатлениям, то я привязался бы к нему от 
 всей души, но наряду с его высоким интеллектом и умением очаровывать всех 
 окружающих, в нем есть еще что-то, чего я даже не сумею точно определить. 
 Поясняя свою мысль, я мог бы еще сказать, что это ‘что-то’ заключалось в 
 том, что во всем и всегда ему не хватало чего-нибудь. Страннее всего то, 
 что вы никогда бы не могли заранее определить, чего ему не хватит в данный 
 определенный момент, так как это ‘что-то’ всегда являлось новым, 
 неожидаемым и противоречивым’. 
 Предсказание Наполеона, предвидевшего.. в силу тогдашних событий, 
 возможность новой встречи с Александром, было пророческим, хоть он и не 
 подозревал, что это произойдет так скоро. 
 Три года спустя нас судьба столкнула настолько близко с императором, 
 что виделись мы с ним ежедневно. Продолжалось это тринадцать лет, постоянно 
 менялось и переходило от самого искреннего расположения к более или менее 
 заметному охлаждению, доходило иногда до ссор — и тайных, и открытых. 
 Каждая переживаемая нами фаза только лишний раз давала мне повод 
 убедиться в правильности данной царю Наполеоном характеристики. 
 Со своей стороны, долгое личное общение с Александром Первым, странно 
 неровное и полное неожиданностей, дало и самому мне возможность яснее 
 определить его личность. 
 Мне кажется, что самой удачной формулой определения характера 
 Александра была бы следующая: в характере Александра странно уживались 
 мужские достоинства с чисто женскими слабостями. Александр был, без 
 сомнения, умен, но ум его, тонкий и острый, был, положительно, лишен 
 глубины. Он одинаково безгранично увлекался ложными теориями и потом 
 сомневался в них. Все его решения всегда были приняты под давлением и 
 влиянием приятных для него идей. Сами эти идеи зарождались в его мозгу 
 точно по вдохновению, и он ухватывался за них с невероятным жаром. Влияние 
 такой блеснувшей неожиданной мысли шло быстро и, наконец, доминировало над 
 всем остальным. Это было на руку истинным авторам внушенной царю идеи и 
 давало им полную возможность осуществить свои личиые планы. 
 Подобные идеи в глазах Александра быстро принимали размеры целых 
 систем, но так как у него быстро все менялось и его мысль была невероятно 
 подвижна, то эти системы не сталкивались в его мозгу, а просто 
 чередовались. Отдаваясь всей душой данному направлению, он, сам не замечая 
 этого, переходил от одной промежуточной ступени к другой и доходил, 
 наконец, до чего-то совершенно противоположного, причем от прежнего 
 увлечения у него оставалось только воспоминание о данных в этот период 
 обстоятельствах. 
 Все это порождало массу затруднений, иногда почти не устранимых. Этой 
 особенностью характера царя можно объяснить его иногда совершенно 
 непонятные увлечения людьми и вещами, противоположными друг другу. Из всего 
 сказанного и вытекает полная невозможность для простого наблюдателя, 
 незнакомого с настоящей причиной этих странностей, верно оценить и понять 
 многие его поступки. 
 Жизнь Александра прошла, постоянно колеблясь между слепыми иллюзиями и 
 следующим за ними вечным разочарованием. Его увлечения были искренни, без 
 принудительных причин, от всей души, и, странное дело, они возобновлялись с 
 периодической правильностью. Дальше я постараюсь подтвердить Свое положение 
 более ясными доказательствами. 
 Александр был человеком слова и легко подписывался под данными 
 обязательствами, какового бы ни было потом направление его мыслей: он очень 
 ловко старался избегать того, что могло толкнуть его не по намеченному 
 пути, но так как мысль его принимала быстро форму системы и вечно меняла 
 направление, то уважение к данному им слову его страшно стесняло, ставило 
 его в неловкое и тягостное положение и вредило общественному делу. 
 Многие современники упрекали Александра в| огромном честолюбии — 
 напрасно. В его характере не хватило бы сил для настоящего честолюбия, как 
 не хватало и слабости оставаться в границах простого тщеславия. Он 
 действовал только по убеждению, а если иногда и предъявлял какие-нибудь 
 Претензии вооб-ше, то рассчитывая гораздо больше на успех светского 
 человека, чем властителя. 
 Юность Александра связана с эпохой, равной: которой нет в летописях 
 России. В царствование Екатерины он был свидетелем и участником блестящего 
 периода царствования деспотизма, а при Павле он сам жил под гнетом самого 
 низкого подлого деспотизма, не разбирающегося при выборе даже своих 
 средств. Нужно знать положепие России за два последних царствования, чтобы 
 легко понять, что не в их прошлом было царю искать хорошего примера и 
 доброго совета. Первоначальное образование Александра было поручено 
 Лагарпу. Нет ничего удивительного в том, что учепик такого учителя долгое 
 время находился под влиянием совершенно ложных учений о либерализме и 
 филантропии. Странная смесь идей либерального наставника с тогдашними 
 начинаниями русского правительства не могла не внушить самому Александру 
 такие же ложные суждения и представления о правильпости его собственных 
 поступков. Все это завело его очепь далеко, за ту черту, где личная 
 опытность могла бы ему прийти на помощь. 
 Метод образования Лагарпа гораздо сильнее способствовал усвоению его 
 учеником бессмыслепно-ложных в смысл-е их применения к жизни принципов, чем 
 положительных знаний. Конечно, он определенно знал, что империя, которой 
 придется в будущем управлять его ученику, далеко еще недостаточно 
 цивилизована для восприятия его идей, и потому, главным образом, он 
 старался просто создать для себя достаточно сильный рычаг, при помощи 
 которого он мог бы осуществить свои личные планы в других более 
 подготовленных государствах, как, например, в своей родине — Швейцарии. 
 При таком положении Александру казалось, что роль либерального 
 правителя обеспечивает за ним прочную славу, легко достижимую для монарха, 
 которому не угрожали опасности со стороны либеральной партии, страшные 
 вообще для других тронов и правительственных учреждений западной Европы. 
 У Длексапдра были самые простые вкусы, холодный темперамент и 
 паклопности, которые я бы назвал просто мещанскими, при этом он был кроток, 
 и это не могло но внушать его советникам желания воспользоваться своим 
 влиянием. 
 Мне долго пришлось быть около Александра. И это дало мне полную 
 возможность изучить его нравственный облик и систему его политической 
 работы, я мог легко проследить то, что выше я назвал ‘периодическими’ 
 эволюциями его мысли. На каждый таковой период приходилось, приблизительно, 
 пять лет. И вот итог моих наблюдений. 
 Александр, увлекаясь какой-нибудь идеей, отдавался ей всецело. 
 Приблизительно два года она развивалась в его мозгу, вырастала, и уже ему 
 казалось, что это целая, законченная система. На третий юд он еще ей 
 оставался верен, привязывался к ней и внимал с благоговением всякому, кто 
 покровительствовал ей, но он сам никогда не знал истинной ценности и не 
 взвешивал могущих произойти от этого пагубных последствий, об этом он 
 просто не думал. Когда наступал четвертый год существования его системы, 
 видя последствия ее, Александр вдруг прозревал, пятый год — это уже 
 бесформенная смесь оставленной прежней системы и начала новой, 
 зарождающейся в его мозгу, и часто новая идея была противоположной только 
 что оставленной. 
 В подтверждение моих замечаний я приведу несколько исторических 
 фактов. 
 Мои отношения к Императору Александру начались со времени моей миссии 
 в Берлине в 1805 году. В то время он был либерален в самом широком значении 
 этого слова. Он был ярым противником Наполеона, презирал в нем деспота и 
 ненавидел завоевателя. В 1807 году произошла радикальная перемена в его 
 взглядах, а в 1812 году опять наступила новая фаза. 
 Если бы Наполеон и не воевал с Россией, это не повлияло бы на 
 отношения к нему Александра. Его прежние тенденции к филантропии и 
 либерализму не только снова завладели им всецело, но еще и обострились 
 благодаря тогдашнему общественному течению мыслей. В 1814 году это достигло 
 кульминационного пункта, а в 1815-м уже вступал в свои права религиозный 
 мистицизм. В 1817 году и это направление сошло на нет, и в 1818 году, в 
 Ахене, царь уже был ярым поборником монархии и консерватизма и определенным 
 врагом всего революционного, и он был уже готов снова вернуться к 
 мистицизму. До 1823 года се оставалось по-старому. В этот момент сказались 
 те затруднения, которые наделали его же собственные советчики в греческом 
 вопросе. Это давало царю полную возможность самому убедиться, как успешно и 
 быстро акклиматизировались и двинулись вперед революционные принципы, 
 которые он сам когда-то в своем безумном ослеплении распространял в России. 
 Все тяжелое, что пришлось Государю перенести по этому поводу, и 
 подорвало его жизненную энергию и волю. С этих пор он начал уставать от 
 жизни. В конце 1822 года, в бытность свою в Вероне, он говорил Императору 
 Францу о предчувствии своей близкой смерти. Действительно, болезнь его 
 ухудшилась, и в 1825 году Александр умер от полной апатии к жизни. Одной из 
 причин, сократившей дни Императора, были, без сомнения, бесконечно 
 тягостные, непосильные думы о предстоящем грозном процессе над участниками 
 заговора, главным виновпиком которого мог считать с полным правом себя он 
 сам. Описывая личность этого необыкновенного Государя, о котором 
 человечеству судить здраво будет трудно, мне кажется, я могу дать разгадку 
 многим аномалиям, которые иначе так и остались бы непонятными. Все 
 постоянство, на которое был способен Александр, выразилось в чувстве, 
 которое он питал к Императору Австрийскому. Подробности их взаимных 
 отношений, о которых я упомяну, тоже явятся дополнением к характеристике 
 Александра и прольют свет на его отношение ко мне. 
 В первый раз оба Императора встретились осенью 1805 года во время 
 военных действий в Моравии. Все неудачи, как следствие расположения войск и 
 заранее составленного австрийскими генералами плана кампании, превратились, 
 благодаря еще ошибкам русских генералов, в непоправимые бедствия. Русский 
 Император был молод, не имел никакого военного опыта, он охотнее 
 прислушивался к честолюбивым и несбыточным фантазиям, чем к холодным и 
 практическим советам своего союзника, Императора Франца. К сожалению, все 
 то, что этот государь предсказал своему союзнику, осуществилось одно за 
 другим. Это послужило первой и главной причиной того бесконечного доверия, 
 которое внушал Императору его друг. 
 Дальнейшие политические события часто мешали Его Императорскому 
 Величеству высказывать эти чувства, но, в сущности, он навсегда оставался 
 им верен. События 1814 и 1815 годов сблизили обоих Императоров настолько, 
 что их взаимоотношения длились долго, без перерыва, много лет, это была 
 настоящая хорошая дружба. Привязанность, которая могла выдержать столько 
 испытаний, которую не поколебали ни крупные политические интересы, ни даже, 
 как это ни странно, полнейшая противоположность характеров обоих друзей, 
 кажется загадкой, разрешить которую можно только, изучив характеры обоих 
 Государей. 
 Ценные и столь положительные качества Императора Франца-Иосифа, его 
 спокойствие, справедливость, точность и определенность суждения, та 
 ровность душевных переживаний, никогда не изменявшая ему, — все это 
 невольно внушало Русскому Императору чисто сыновнюю привязанность к нему. 
 Впоследствии это чувство еще усилилось благодаря известной доле мистицизма, 
 столь характерного для Александра, царь считал своего друга монархом но 
 воле Господа, видел в нем представителя Божественной воли и Премудрости. Он 
 преклонялся перед ним. Часто Императору Францу приходилось настойчиво 
 бороться с личными желаниями Александра, и в таких случаях достаточно ему 
 было высказать свою мысль и свой взгляд, чтобы остановить какое-нибудь 
 решение Александра, совсем изменить его или умерить в основных чертах. 
 Дружба царя к австрийскому Императору имела наибольшее влияние на него до 
 конца его дней. 
 В частной жизни у Александра были самые простые вкусы, отличавшиеся, 
 правда, большим изяществом. Он мало занимался наукой, и я никогда не 
 замечал в нем интереса к какому-нибудь позитивному знанию. Среди изящных 
 искусств его интересовала только архитектура. Близорукость и недостаток 
 слуха мешали ему культивировать другие искусства, интерес к которым 
 возможен только при наличности этих данных. Он любил кабинетную работу 
 настолько, насколько она затрагивала вопросы политики и мистицизма. Его 
 определенно не тянуло к делам просто административным, и если ему 
 приходилось заниматься ими, то он всегда действовал под давлением 
 какой-нибудь одной из политических теорий, которыми, он по странности 
 своего характера, был всегда увлечен. 
 История административной работы в его царствование явно 
 свидетельствует, как сильны и пагубны бывали такого рода давления. 
 К этим главным чертам характера Государя я еще сделаю некоторые 
 пояснительные добавления на основании моего личного знакомства с ним. Это 
 будет не лишним и как характеристика переживаемого тогда времени, и как 
 подтверждение сделанных мною наблюдений над Государем. 
 Прежде всего я должен сказать, что трудно себе предстаиить, насколько 
 разнились вообще вкусы Александра с направлением моих взглядов. Наши вкусы 
 совершенно не сходились, — кроме разве в выборе наших общественных связей — 
 и весьма вероятно, что не будь огромного общего интереса в разрешении 
 некоторых вопросов, который нас сближал, ничто не могло бы столкнуть нас 
 друг с другом и создать такия прочные и даже дружеские отношения. Я уже 
 говорил выше, что я с Александром впервые встретился в Берлине в 1805 году. 
 Александр приехал туда личным поборником и представителем 
 австрийско-русского союза. Два человека, явившиеся защищать одно общее 
 дело, невольно сходятся, какова бы ни была разница их положений. 
 Император любил разбирать и обсуждать важные политические вопросы и 
 быть, таким образом, как он сам любил выражаться, министром у самого себя. 
 С тех пор началось наше личное знакомство, перешедшее в тесную дружбу. В 
 конце того же года был заключен мир между Австрией и Францией. Когда граф 
 Стадион, бывший тогда посланником в С.-Петербурге, получал портфель 
 министра иностранных дел, Александр пожелал, чтоб я занял место графа. По 
 странному сцеплению обстоятельств, меня в то же время назначили посланником 
 во Францию, Когда, семь лет спустя, я встретился с Александром на богемской 
 границе, то он, явно держал себя со мною холоднее. Казалось, что Государь 
 со свойственной ему мягкостью хотел подчеркнуть и упрекнуть меня в моем 
 вероломстве. 
 Когда заключен был союз — тучи рассеялись, но наши личные отношения 
 возобновились только после неудачи, постигшей союзников под Дрезденом, в 
 первую половину войны. Может быть, возобновлению нашей дружбы невольно 
 помогли мои ничем не увенчавшиеся старания, сообразно желаниям Императора 
 Франца и фельдмаршала Шварценберга, помешать этой операции. Мо?кет быть, 
 Александр оценил мою искренность при переговорах, шедших по этому вопросу, 
 и верность выраженных мною опасений, по факт тот, что лед был сломан. 
 Несмотря на полнейшую противоположность наших взглядов по многим 
 вопросам, несмотря на могущие произойти от этого конфликты, мы встречались 
 с Государем каждый день во время кампании 1813 и 14-го годов, и ничто не 
 нарушало установившейся между нами близости. 
 Редко можно было встретить между Монархом большой империи и главой 
 кабинета другой такой же империи такие отношения, как были наши. 
 Все время, пока тянулась война, я каждый вечер проводил в обществе 
 Государя. С восьми или девяти часов вечера мы до двенадцати ночи беседовали 
 друг с другом с глазу на глаз. Мы затрагивали самые разнообразные темы: 
 вопросы обыденной жизни, вопросы морали и политики, события дня. Мы 
 обменивались мыслями, нисколько не стесняясь, и именно полная свобода 
 придавала необыкновенную прелесть нашему общению. 
 Я никогда не скрывал правды от Александра, касалось ли это его лично 
 или какого-нибудь принципиального вопроса. Мне постоянно приходилось с ним 
 спорить по поводу его фантастических идей, которые он горячо защищал. Наши 
 споры часто обострялись, — примером чему может послужить наше пребывание в 
 Лангре, — но это не мешало нашей дружбе, которая оставалась так же искренна 
 и правдива, как и рапыпе. 
 Когда мы были в Париже в 1814 году, например, нам приходилось очень 
 часто спорить о том, какой волитшш должен был держаться Людовик XVIII. 
 Тогда Государь был еще либерален и наши взгляды на возможность упрочения 
 мира во Франции иод скипетром Бурбонов были диаметрально противоположны. 
 После подписания в Париже мира я уехал в Англию одновременно с королем 
 Прусским и Александром I. Наши отношения и там не изменились. Там часто 
 меня ставили в очень неловкое положение недоразумения, возникавшие между 
 Александром и тогдашним принцем-регентом Георгом IV. Я был в прекрасных 
 отношениях с обоими, но, зная их постоянные стычки друг с другом, должен 
 был лавировать между ними и мешать их взаимному недовольству перейти в 
 открытую ссору. По правде сказать, виноватым почти всегда оказывался 
 Александр, которого возбуждала постоянно великая княгиня Екатерина. 
 Она приехала в Великобританию за несколько недель до брата, и 
 тогдашнее ее поведение, женщины, по существу, весьма достойной, так и 
 осталось для меня загадкой. 
 Одной из главных причин ее приезда в Англию надо считать ее 
 непременное желание расстроить брак принца Оранского с будущей наследницей 
 Англии и посадить иа трон Голландии свою собственную сестру, но и эта, 
 кстати сказать, удавшаяся ей причина вряд ли может служить оправданием 
 странности ее поведения и настроения, влиявших и на Александра. 
 По этому поводу мне невольно вспоминается почти апекдо-тический случай 
 с Александром, характеризующий его личность и странность его иногда просто 
 необъяснимых поступков. Его Величество любил польстить видным 
 представителям английской оппозиции. Как-то раз Государь попросил лорда 
 Грея составить ему проект создания оппозиции в России. После аудиенции лорд 
 Грей обратился ко мне за разъяснением по поводу сказанного Александром, что 
 показалось ему неясным и непрактичным: ‘Разве царь, спросил Грей, 
 собирается ввести в России парламент? Если да, — чего, конечно, я ему не 
 посоветовал бы, — то вряд ли ему придется тогда заботиться об оппозиции, 
 она и так будет’. 
 Венский конгресс опять изменил наши отношения друг к другу. 
 При образовании нового Царства Польского под скипетром России в него 
 должна была войти вся территория бывшего Герцогства Варшавского, при чем 
 одновременно королевство Саксонское переходило в руки Пруссии. Это было 
 решено еще во время переговоров при Калише Александром и 
 Фридрихом-Вильгельмом. Мы знали о решении, но присоединение Саксонии к 
 Пруссии затрагивало неизменные принципы Императора Австрийского и могло 
 вызвать нежелательный конфликт между союзными державами и Пруссией. С 
 самого начала возникновения этого плана Император Австрийский решил 
 энергично восстать против него, но отложил его до заключения мира с 
 Францией, желая отдать его на суд конгресса, миссией которого было 
 восстановление не одпого государства, а многих. 
 Этот важный инцидент внес некоторый разлад между дворами. Так прошло 
 несколько недель. Копгресс открылся, а вопроса никто еще не затронул. 
 Александр первый заговорил о нем с лордом Кэстльри. От лорда Кэстльри узнал 
 уже и я. Я ему категорически заявил, что претензии России и Пруссии 
 неприемлемы. Несколько дней спустя Александр сам заговорил со мной об этом. 
 Он был, видимо, смущен, услыхав мой решительный ответ, но на исполнении 
 намеченного проекта настаивал очень слабо и в конце предложил мне 
 объясниться по этому вопросу лично с канцлером Пруссии. В тот же день мне 
 сделал устное сообщение о том же и князь Гарденберг, подтвердивший иго 
 нотой. 
 Мой ответ письменный был равен устному. Я Гарденбергу ответил то же, 
 что и Александру. Князь, видя свои планы разрушенными, был очень недоволен. 
 Он вообще был человек раздражительный и, кроме того, ему мешала природная 
 глухота, он, верно, не совсем расслышал и понял мои слова, узнав же, что 
 Александр защищает их проект не особенно горячо, и понимая, что благодаря 
 этому планы их могут рухнуть, он решил прямо обратиться к Александру, 
 взывая к его совести. Возможно, что царь мог счесть себя обиженным 
 неправильным истолкованием слоя. 
 Этот случай вызвал Государя на очень странный с его стороны поступок. 
 На следующий день после моего объяснения с прусским канцлером меня вызвал к 
 себе рано утром мой Государь, чтобы передать мне, что у него только что был 
 Александр. В первом разговоре об объявил Императору Францу, что считает 
 себя мною лично обиженным и потому желает вызвать меня на дуэль. Император 
 пытался ему доказать всю необычность такого намерения, но, видя тщетность 
 своих слов, сказал, что если он остается при своем мнении, то, конечно, я 
 готов буду принять вызов, против которого восстанет, конечно, мой разум, но 
 от которого не позволит отказаться честь. Кроме того, Император настоял еще 
 на том, что, прежде чем формально присылать мне вызов, Александр пришлет ко 
 мне третье лицо для личных переговоров, и Александр на это согласился. 
 Я на это ответил Его Императорскому Величеству, что буду спокойно 
 ждать дальнейших действий со стороны Русвкого царя. Не успел я вернуться, 
 как мне доложили о приезде одного из адъютантов Александра, графа 
 Озаровского, с поручением от государя передать мне, что Его Величество 
 требует, чтобы я сказал прусскому канцлеру, что я передал ему мой разговор 
 с Государем неправильно. Я попросил его, со своей стороны, передать Его 
 Величеству, что никогда не возьму назад ни одного слова, если я уверен в 
 правоте его, но если граф Гарденберг понял мои слова не так, как я этого 
 желал, и передал их не совсем точно, то, конечно, я готов исправить 
 происшедшее. Озаровский уехал. Вскоре после этого Государь прислал сказать 
 мне, что не будет на балу, на который я пригласил всех государей и всех 
 членов конгресса. В тот же день, при встрече с русскими министрами я 
 передал обо всем графу Нессельроде. У него еще не было никаких инструкций 
 по этвму поводу. 
 Конференции не прекращались, все шло своим чередом, как будто ничего 
 не случилось, и закончилось тем, что король саксонский получил половину 
 своих владений. 
 Этот странный инцидент не нарушил ни с какой стороны важных совещаний, 
 происходивших пра конгрессе, и даже не подействовал на прекрасные 
 отношения, царившие между Императорскими Дворами, но не так просто было с 
 нашими личными отношениями, 
 Любя выезжать вообще, Александр особенно охотно посещал некоторые 
 интимные кружки, где бывал и я. Мы встречались почти ежедневно и делали 
 вид, что не замечаем друг друга. Скоро для посторонних наблюдателей, 
 посещавших в то время салоны Вены, странность нашего поведения даже 
 перестала бросаться в глаза — все привыкли к этому положению. Члены 
 Императорской фамилии бывали у меня, на моих вечерах, и только один 
 Александр отсутствовал. Окружающие как-то незаметно привыкли к мысли, что 
 царь на меня дуется, а так как дела от этого не страдали, то даже 
 любопытство дипломатических кругов, сначала насторожившихся, и то пропало 
 за неимением пищи. Часто мне приходилось выслушивать косвенные намеки на 
 то, что мне бы следовало сделать первый шаг к примирению, но я решил 
 предоставить все это времени. 
 И на самом деле ссора наша тянулась до тех пор, пока случай огромной 
 важности не перевернул всех событий Европы вверх дном. 
 Известие об отъезде Наполеона с острова Эльба я получил 6 марта в 
 шесть часов утра с нарочным, посланным из Генуи. В донесении заключалось 
 только известие о факте. Я сейчас же направился к своему Государю, а он 
 приказал мне немедленно сообщить эту новость Александру и королю Прусскому. 
 Я уже три месяца не бывал у Русского Государя. Меня приняли тотчас же. Я 
 передал о случившемся и доложил о том, что поручил передать мне мой 
 Государь. Александр высказался очень спокойно, с большим достоинством в том 
 смысле, что и Его августейший еоюзник, так что нам не пришлось долго 
 обсуждать вопрос о дальнейших планах действий. Решение было быстрое и 
 категорическое. 
 Когда вопрос был решен, Государь вдруг обратился ко мне и сказал: ‘Нам 
 ведь предстоит еще разобрать нашу личную ссору. Оба мы христиане, и наша 
 Святая Вера приказывает нам забывать все обиды. Обнимемся и забудем все’. 
 На это я возразил, что мне прощать было нечего, но забыть придется 
 много и очень тяжелое для меня, а так как сам Государь в таком же 
 положении, как и я, то я прощения просить не буду, а просто предложу все 
 забыть. Александр обнял меня и просил меня вернуть ему мою дружбу. 
 Потом мы часто встречались, но ни разу не было сделано намека на нашу 
 бывшую размолвку, и все пошло по старому. Весь 1815 год мы были так же 
 близки, как и раньше, и встреча ваша в Ахене была очень дружеская. 
 Я хочу еще упомянуть о случае, происшедшем в 1822 году, который, 
 пожалуй, лучше других поможет пролить свет на характеристику Александра. 
 Недель через шесть после Веронского конгресса явился я как-то вечером 
 к нему для переговоров по текущим делам. Он казался очень взволнованным, и 
 я справился о причине. ‘Я чувствую себя очень странно, — сказал Государь, — 
 мне необходимо переговорить с Вами об одном, по-моему, очень важном 
 вопросе, и я положительно не знаю, как к этому приступить’. На это я ему 
 возразил, что прекрасно допускаю возможность с его стороны волноваться 
 каким-нибудь вопросом, но не могу себе представить, как он может 
 затрудняться говорить со мной о нем. 
 ‘Дело в том, что это не касается никаких обычных вопросов повседневной 
 политики, а только нас лично, и я боюсь, что вы не вполне ясно поймете мою 
 мысль’. 
 Только после долгих усилий Государь сказал мне следующие, памятные для 
 меня слова: ‘Нас хотят разлучить, хотят разбить то, что связывает нас, а я 
 считаю эти узы священными, потому что они во имя общего блага. Вы ищете 
 мира для вселенной, а у меня нет больше желания, как поддержать его. Враги 
 европейского мира не ошибаются и прекрасно понимают всю силу сопротивления, 
 которую может оказать наш союз их хитрым планам, и им хочется уничтожить 
 это препятствие во что бы то ни стало. Они отлично понимают, что прямыми 
 путями этого не достигнут, и потому пользуются путями окольными. Меня 
 упре-. кают в том, что я перестал быть самостоятельным и во всем слушаюсь 
 только Вас’. 
 Я горячо отвечал Александру, что все, что он имел честь сообщить мне, 
 не было для меня новостью и что я, не задумываясь ни минуты, отвечу на 
 лестно высказанное мне им доверие признанием, что я принуждеп подтвердить 
 все только что им сказанное. ‘Вас, Ваше Величество, упрекают в том, что Вы 
 слишком доверяете моим советам, а меня в том, что я изменяю интересам моей, 
 родины ради Вас. Эти обвинения равносильны. Ваша совесть так же чиста, как 
 и моя. Мы служим одной общей идее, одинаково ценной как для России, так и 
 для Австрии и для всего человечества. Я уже давно служу мишенью для многих 
 партий, и только союз таких двух держав, как наши, еще может сдержать 
 могущую произойти общую неурядицу. Но, с другой стороны, Вы могли бы 
 заметить, принимая во внимание мою почти исключительную сдержанность в 
 личных отношениях, какое огромное значение я придаю нашей дальнейшей 
 дружбе. А Вы, Ваше Величество, Вы бы желали, чтобы я изменил свое 
 поведение?’ — ‘Вот, вот, я этого и ждал, — прервал меня Государь, — если 
 мне и трудно было начать с Вами этот разговор и признаться в своих 
 затруднениях, то я сам давно решил не обращать на это никакого внимания и 
 боялся только одного, как бы вы сами не пали духом’. 
 Мы долго еще с ним после этого говорили о политике одной из 
 существовавших тогда партий, имевшей многих единомышленников в России, даже 
 среди приближенных Императора. По окончании разговора я дал слово 
 Александру не поддаваться клевете и не изменять нашей Тесной дружбе, при 
 этом Александр потребовал от меня еще, чтобы и я с него взял слово, что и 
 он никогда не отнимет своего доверия ко мне. А тогда, в самом деле, партия 
 движения, несколько честолюбцев и вся масса придворных рассчитывали, что 
 благодаря этим толкам порвется связь между обоими Императорами и их 
 кабинетами. 
 Эти лица, соединившись под знаменем либеральных течений, действовали 
 под давлением новых идей и не замечали, увлеченные своим слепым тщеславием, 
 что стоят во главе и ведут все дело не они, а другие, которым сами они 
 служат послушным орудием. 
 Союз, имевший целью способствовать настоящей политической свободе, 
 руководившийся принципами действительной независимости всякого государства, 
 союз, мечтавший об общем мире, желавший предотвратить всякую попытку к 
 завоеваниям и устранить всякую причину какого бы то ни было волнения, такой 
 союз вряд лп.мог бы найти искренних адептов в среде софистов и людей 
 больного честолюбия. 
 Эти-то люди вызвали позже мятеж в Греции. По расчетам агитаторов, этот 
 инцидент должен был послужить причиной для разлада между Россией и 
 Австрией, и главным образом между их дворами. Их расчет был верен, но все 
 ото вылилось в такую форму, которой, конечно, не могли предвидеть главари 
 этого дела. Александр, так великолепно игравший в революционера у себя на 
 родине, тут не выдержал борьбы ни в нравственном, ни в физическом 
 отношении. Император Александр умер от полного отвращения к жизни. Он 
 разочаровался во всех своих надеждах, планах в иллюзиях. Он знал, что 
 должен нанести удар целому классу своих подданных, завлеченных и 
 погубленных его же креатурами и принципами, которым сам же он раньше 
 протежировал. И он не выдержал. Душа его рухнула, если можно так 
 выразиться. События, омрачившие начало царствования его преемника, дают нам 
 яркое понятие о той мучительной мозговой работе и колоссальных заботах, 
 отравивших последние минуты жизни Императора. 
 Историку, задавшемуся целью дать правильную j и- точную характеристику 
 Александра, это будет очень трудно. Слишком часто ему придется блуждать 
 взглядами по вопиющим противоречиям, и ум его с трудом найдет твердую точку 
 опоры, столь необходимую Для человека, призванного к благородной миссии 
 историка. 
 И мысль, и сердце этого Монарха колебались между столь различными 
 моральными движениями, что при довольно сильном характере Государь никогда 
 не мог достигнуть равновесия. 
 Каждый отдельный период его жизни ознаменовывался серьезными ошибками, 
 которые грозили опасностью для общественных интересов. 
 Александр весь отдавался захватившему его моменту и никогда не мог 
 остаться ему верен, потому же и никогда не испытал ни минуты истипного 
 покоя. У него была масса достоинств, благороднейших чувств, он был рабом 
 данного слова, но наряду со всем этим у него были крупные недостатки. 
 Будь он простым смертным, он остался бы, может быть, совсем 
 незамеченным, но так как волею судеб ему предназначен был трон, то: все и 
 произошло иначе. Если бы ему пришлось уцравлять не Россией, а другим 
 государством, то его недостатки могли бы быть незаметными, но тогда и 
 достоинства были бы не так ярки. 
 Александру трудно было без руководителя. Кто-нибудь должен был всегда 
 направлять его душу и мысль. И если всякому Монарху трудно найти 
 действительно бескорыстного человека, независимого по характеру и положению 
 настолько, что его можно сделать своим другом, то Русскому Императору, 
 благодаря его неблагоприятному, более чем какого-либо другого Монарха, 
 положению, эти редкое счастье было почти невозможно. 
 Надо помнить, что в переживаемое им время всем властителям Европы 
 приходилось разбираться в бесконечном количестве сложных затруднений, и 
 если все это касалось других, то Александра больше всех. 
 Первые всходы насажденной неправильно цивилизации на всем огромном 
 пространстве Российской империи поднялись еще до него, под гнетом 
 деспотизма в империи, где не было ни одпого правильно организованного 
 правового института и где вся огромная масса народа тонула в беспросветной 
 тьме. 
 Еще Павел I хотел уничтожить эти всходы. Александру пришлось 
 царствовать после Павла. Он был воспитан иод эгидой известных тогда 
 революционеров, сумевших удержать свое влияние и на молодого Монарха. У 
 Александра не было опытности, и, желая делать только добро, он сделал много 
 зла. Он ошибался, а когда попял свои ошибки, это свело его в могилу. 
 Его душу, испытавшую столько метаний, нельзя, конечно, назвать 
 сильной — она была только мягкая и нежная. 


 НАПОЛЕОН 

 Среди лиц, поставленных в положение, независимое от этого 
 необыкновенного человека, найдется немного таких, кто, как я, имел бы 
 столько точек соприкосновения и столько непосредственных сношений с ним. 
 Мнение мое о Наполеоне не изменялось в различные периоды этих 
 отношений. Я видел его и изучал в моменты наибольшего блеска его, я видел 
 его и наблюдал в моменты упадка, и если он и пытался ввести меня в 
 заблуждение, в чем он порою был очень сильно заинтересован, то это ему 
 никогда не удавалось. Я могу поэтому надеяться, что я схватил самые 
 существенные черты его характера и составил о нем беспристрастное мнение, 
 тогда как большинство современников до сих пор видело лишь сквозь призму 
 как блестящие, так и мрачные, отрицательные стороны этого человека, 
 которого сила вещей в соединении с выдающимися личными качествами вознесла 
 на вершину могущества, беспримерного в новейшей истории. Проявлявший редкую 
 прозорливость и неутомимую настойчивость в использовании того, что полвека 
 событий, казалось, подготовляли для него, руководимый духом власти 
 действенным и дальновидным в равной мере, ловко улавливавший в 
 обстоятельствах момента все, что могло служить его честолюбию, умевший с 
 замечательной ловкостью извлекать для себя выгоды из ошибок и слабостей 
 других, Бонапарт остался один на поле брани, которое в течение десяти лет 
 оспаривали друг у друга слепые страсти и партии, охваченные кровожадною 
 ненавистью и исступлением. С тех пор, как он в конце концов конфисковал в 
 свою пользу всю Революцию, он стал казаться лишь тем единственным пунктом, 
 на котором должны сосредоточиться все взоры наблюдателя, и мое назначение 
 на пост посланника во Францию поставило меня в этом отношении в 
 исключительно выгодные условия, которыми я и не преминул воспользоваться. 
 Наше мнение о человеке часто складывается под влиянием первого 
 впечатления. Я ни разу не видел Наполеона до аудиенции, которая дана была 
 мне в Сен-Клу для вручения моих верительных грамот. Он принял меня, стоя 
 посреди одной из зал в обществе министра иностранных дел и еще шести лиц 
 его двора. Он был в пехотном гвардейском мундире и в шляпе. Это последнее 
 обстоятельство, неуместное во всех отношениях, ибо аудиенция не была 
 публичной, неприятно поразило меня: в этом видны были чрезмерные претензии 
 и чувствовался выскочка, я даже колебался некоторое время, не надеть ли и 
 мне шляпу. Я начал, однако, небольшую речь, точный и сжатый текст которой 
 резко отличал ее от речей, ставших обычными при новом французском дворе. 
 Его майера держать себя, казалось, обнаруживала неловкость и даже 
 смущение. Его приземистая и квадратная фигура, небрежный вид и в то же 
 время заметное старание придать себе внушительность, окончательно убили во 
 мне ощущение величия, которое естественно соединялось с представлением о 
 человеке, заставлявшем трепетать весь мир. Это впечатление никогда не 
 изгладилось вполне из моего ума, оно сопутствовало самым важным свиданиям, 
 какие я имел с Наполеоном в различные эпохи его жизни. Возможно, что оно 
 помогло мне разглядеть этого человека таким, каким он был, сквозь все 
 маски, в которые он умел рядиться. В его вспышках, в его приступах гнева, 
 неожиданных репликах я приучился видеть заранее приготовленные сцены, 
 разученпые и рассчитанные на эффект, который он желал произвести на 
 собеседника. 
 Что больше всего поразило меня в моих сношениях с Наполеоном — 
 сношениях, которые я с самого начала постарался сделать более частыми и 
 конфиденциальными, — так это необыкновенная проницательность ума и великая 
 простота в ходе его мысли. В разговоре с ним я всегда находил очарование, 
 трудно поддающееся определению. 
 Подходя к предмету, он схватывал в нем самое существенное, отбрасывал 
 ненужные мелочи, развивал и отделывал свою мысль до тех пор, пока она не 
 становилась совершенно ясной и убедительной, всегда находил подходящее 
 слово или изобретал его там, где еще его не создал язык, благодаря этому 
 беседы с ним всегда глубоко интересны. Он не беседовал, но говорил, 
 благодаря богатству идей и легкости в их выражении он умел ловко овладевать 
 разговором, и один из обычных оборотов речи был следующий: ‘Я вижу, — 
 говорил он вам, — чего вы хотите, вы желаете прийти к такой-то цели, итак, 
 приступим прямо к вопросу’. 
 Он выслушивал, однако, замечания и возражения, которые ему делали, он 
 их принимал, обсуждал или отвергал, никогда но нарушая тона и характера 
 чисто делового разговора, а я никогда не испытывал ни малейшего смущения, 
 говоря ему то, что считал истиной, даже тогда, когда последняя не могла ему 
 понравиться. 
 Подобно тому, как в представлениях его все было ясно и точно, точно 
 так же не знал он ни трудностей, ни колебаний, когда приходилось 
 действовать. Усвоенные правила его нисколько не смущали. 
 В действии, как и в рассуждениях, он шел прямо к цели, не 
 останавливаясь на соображениях, которые считал второстепенными и которыми 
 он, быть может, слишком часто пренебрегал. Прямая линия, ведущая к 
 задуманной цели, была той, которую он выбирал по преимуществу и которой шел 
 до конца, если что-либо не заставляло его сойти с нее, но точно так же, не 
 будучи рабом своих планов, он умел отказываться от них или видоизменять их 
 в тот момент, как изменялась его цель, или когда новые комбинации 
 представляли возможность достигнуть ее другими, более верными, путями. 
 Он не обладал большими научными познаниями. Его приверженцы особенно 
 усердно поддерживали мнение, что он был глубоким математиком. Но то, что он 
 знал в области математических наук, не возвышало его над уровнем любого 
 офицера, получившего, как он, подготовку к артиллерийской службе, но его 
 природные дарования восполняли недостаток знания. Он стал администратором и 
 законодателем, как и великим полководцем, в силу одного лишь инстинкта. 
 Склад его ума всегда толкал его к положительному, он отвергал идеи 
 неопределенные, грезы мечтателей и отвлеченные схемы идеологов в одинаковой 
 мере отталкивали его, и он смотрел, как на пустую болтовню, на все то, что 
 пе приводило к ясным выводам и осязательным результатам. Он, в сущности, 
 признавал научную ценность лишь за теми знаниями, которые можно 
 контролировать и проверять на практике путем чувств, которые основаны на 
 опыте и наблюдениях. Он выказывал глубокое презрение к ложной философии и 
 ложной филантропии восемнадцатого века. Из корифеев этих учений в 
 особеп-иости Вальтер был предметом его ненависти, и в этой ненависти он 
 доходил до того, что оспаривал даже по всякому поводу общепризнанный взгляд 
 на литературные заслуги Вольтера. 
 Наивяеон не был нерелигиозным в обычном смысле этого слова. Он не 
 допускал, чтобы мог существовать искренний и убежденный атеист, он осуждал 
 деизм, как плод необоснованного умозрения. Христианин и католик, он лишь за 
 положительной религией признавал право управлять человеческими обществами. 
 В христианстве он видел основу всякой истинной цивилизации, в католицизме — 
 культ наиболее благоприятный для поддержания устоев нравственности, в 
 протестантизме — источник смуты и раздоров. Не соблюдая церковных обрядов в 
 отношении к себе самому, он, однако, слишком уважал последние, чтобы 
 позволить себе насмешки над теми, кто придерживался их. Возможно, что его 
 отношение к религии являлось не делом чувства, а результатом дальновидной 
 политики, но это — тайна его души, которой он никогда не выдавал. Что 
 касается его мнения о людях, то они сводились к идее, которая, к несчастью 
 для него, приобрела в его уме значеяае аксиомы. Он был убежден, что ни один 
 человек, призванный действовать на арене общественной жизни или просто 
 преследующий какие-нибудь цепи в практической жизни, не руководствуется и 
 не может руководствоваться какими-либо мотивами, кроме личного интереса. Он 
 не отрицал ни доблести, ни чести, но он утверждал, что ни первое, ни второе 
 чувство ни в ком не служат главной движущей силой, за исключением лишь тех, 
 кого он называл мечтателями и кого в качестве таковых считал совершенно 
 неспособными к успешной работе в общественных делах. Я много и часто спорил 
 с ним по поводу этого правила его, против которого восставало мое 
 внутреннее убеждение, и ложность которого — по крайней мере в том объеме, в 
 каком он его применял, — я пытался ему доказать. Мне ни разу не удалось 
 поколебать его на этом пункте. 
 Он обладал особенно тонким чутьем в распознавании людей, которые могли 
 быть ему полезны. Он быстро открывал в них ту сторону, с которой нужно было 
 подойти, чтобы извлечь наибольшую выгоду. В то же время он старался связать 
 их со своей личной судьбой, компрометируя их настолько, что для них 
 невозможно уже было отойти от него и создать себе другое положение: таким 
 образом, в личном расчете он видел залог преданности ему. 
 Лучше всего он изучил национальный характер французов, и история его 
 жизни показала, что он хорошо понял этот характер. В частности, на парижан 
 он смотрел, как на детей, и он часто сравнивал Париж с большой оперой. 
 Когда однажды я упрекнул его в явных измышлениях, которыми изобиловали его 
 бюллетени, он ответил мне, смеясь: ‘Ведь не для вас я их писал, парижане 
 всему верят, и я мог бы рассказать им еще много другого, во что они не 
 отказались бы поверить’. Ему нередко случалось во время разговора пускаться 
 в рассуждения на исторические темы. Эти рассуждения обнаруживали в нем 
 недостаточное знание фактов, но необычайную прозорливость в оценке причин и 
 в предвидении последствий. Он таким образом больше угадывал, чем знал, и 
 хотя события и людей он окрашивал в свой собственный цвет, он находил для 
 них остроумные объяснения. Так как он всегда возвращался к одним и тем же 
 цитатам, то надо думать, что он почерпал из очень небольшого числа работ, и 
 преимущественно из сокращенных изложений, наиболее яркие факты из древней 
 истории и истории Франции. В своей памяти, однако, он хранил запас имен и 
 событий достаточно богатый для того, чтобы импонировать тем, чьи познания в 
 истории были еще менее солидны, чем его собственные. 
 Героями его были Александр, Цезарь и прежде всего Карл Великий. Он 
 претендовал на место преемника этого последнего, преемника не только в силу 
 факта, но и по праву, и эта мысль особенно занимала его. В разговорах со 
 мною он пускался в бесконечные рассуждения, чтобы поддерживать этот 
 странный парадокс самыми слабыми аргументами. Очевидно, мое положение 
 австрийского посланника вызывало эту неустойчивость его в разговоре со 
 мною. 
 Одним из постоянных и живейших его огорчений было то, что он не мог 
 сослаться на принцип легитимности, как на основу своей власти. Немного 
 людей более глубоко чувствовало, насколько власть, лишенная этого 
 основания, преходяща и хрупка, как открыта она для нападения. Тем не менее 
 он никогда не упускал случая, чтобы заявить в моем присутствии живейший 
 протест против тех, кто мог воображать, что он занял трон в качестве 
 узурпатора. 
 ‘Французский престол, — говорил он мне пе раз, — был вакантным. 
 Людовик XVI не сумел удержаться в нем. Будь я на его месте, Революция 
 никогда не стала бы совершившимся фактом, несмотря на огромные успехи, 
 которые она сделала в умах в предшествовавшие царствования. После падения 
 короля территорией Франции завладела Республика, ее-то я и сменил. Старый 
 трон остался погребенным под развалинами, я должен был основать новый. 
 Бурбоны не смогли бы царствовать в атом вновь созданном государстве, моя 
 сила заключена в моей счастливой судьбе, я — нов, как нова империя, таким 
 образом, между мною и империей полное слияние’. 
 Я часто думал однако, что, выражаясь таким образом, Наполеон хотел 
 лишь усыпить или сбить с толку общественное мнение, и предложение, с 
 которым он обращался непосредственно к Людовику XVIII в 1804 году, 
 по-видимому, подтверждает это подозрение. Говоря однажды со мною об этом 
 предложения, оп сказал: ‘Ответ его высочества был благороден, он был 
 насквозь пропитан традициями. В этих законных наследниках есть нечто, что 
 считается не с одним только рассудком. Если бы его высочество следовало 
 советам рассудка, он столковался бы со мною, и я бы создал для него 
 великолепное положение’. 
 Его также сильно занимала идея связать с Божеством происхождение 
 верховной власти. Однажды, в Компиене вскоре после брака его с 
 эрцгерцогиней, он мне сказал: ‘Я вижу, что императрица в письмах к отцу, в 
 адресе пишет: ‘Его Священному Императорскому Величеству. Употребляется ли у 
 вас этот титул?’ Я ответил ему, что так ведется по традиция от прежней 
 Германской империи, которая называлась Священной империей, и что титул 
 ‘священный’ связан также и с апостольским королевским венцом Венгрия. Тогда 
 Наполеон ответил мне торжественным топом: ‘Обычай прекрасный и попятный. 
 Власть от Бога исходит, и только в силу этого она может быть поставлена 
 выше людских покушений. Через некоторое время я приму такой же титул’. Он 
 придавал большое значение благородству своего происхождения и древности 
 своего рода. Неоднократно старался он мпе показать, что лишь зависть и 
 клевета могли набросить тень на благородство его происхождения. ‘Я 
 поставлен в исключительное положение, — сказал он мне. — Я нахожу историков 
 моей родословной, которые хотят довести мой род до времен потопа, и есть 
 мнения, которые утверждают, что я но дворянин по рождению. Истина между 
 двумя этими крайностями. Буопапарте — хорошие корсиканские дворяне, мало 
 известные, потому что мы никогда не выходили за пределы нашего острова, но 
 они во много раз лучше тех пустозвонов, которые хотели бы нас унизить’. 
 Наполеон смотрел на себя, как на совершенно особое, единственное 
 существо в мире, призванное управлять и руководить умами по своему 
 усмотрению. На людей он смотрел так, как хозяин мастерской на своих 
 рабочих. [Маршал Ланн был смертельно ранен в битве при Асперпе. Бюллетени 
 французской армии передавали слова, которые он якобы произнес. Вот что 
 сказал мне по этому поводу сам Наполеон: ‘Вы читали фразу, которую я вложил 
 в уста Ланна, — он об этом и не думал. Когда маршал произнес мое имя, мне 
 сообщили, и я сейчас же объявил его умершим. Ланн ненавидел меня от всего 
 сердца. Он назвал мое имя, как атеисты называют Бога, когда они подходят к 
 моменту смерти. Когда Ланн меня назвал, я должен был считать его 
 окончательно погибшим’ (Прим. авт.) 
 Одним из тех, к кому он, по-видимому, был наиболее привязан, был 
 Дюрок. ‘Он любпт меня, как собака — своего хозяина’. Вот фраза, которую он 
 употребил, говоря со мною о Дюроке. Чувство, которое питал к нему Бертье, 
 он сравнивал с чувством доброго ребенка. Эти сравнения не только не 
 расходились с его теорией относительно двигателей человеческих действий, 
 наоборот, они естественно вытекали ив нее, там, где он встречал чувства, 
 которые он не мог объяснить чисто личным расчетом, он искал для них 
 источник в своего рода инстинкте. 
 Очень много говорилось о суеверии Наполеона и почти столько же о 
 недостатке личной храбрости. Оба эти обвинения основаны или на ложпых 
 сведениях, или на наблюдениях, плохо истолкованных. Наполеон верил в 
 судьбу, и кто же больше, чем он, испытывал ее? Он любил хвастать своей 
 звездой, он был очень доьолен, что толпа не прочь видеть в нем 
 привилегированное существо, но сам он не обманывался на свой собственный 
 счет и, что важнее, вовсе не стремился приписывать судьбе большую роль в 
 своем возвышении. Я часто слыхал, как он говорил: ‘Меня называют счастливым 
 потому, что я ловок, люди слабые обыкновенно обвиняют в счастии людей 
 сильных’. 
 Я приведу здесь один случай, который показывает, до какой степени он 
 рассчитывал на энергию своей души и считал себя выше случайностей жизни. 
 Среди прочих парадоксов, которые он высказывал в вопросах медицины и 
 физиологии (темы, которых он касался с особой любовью), он утверждал, что 
 смерть часто бывает лишь следствием недостатка волевой энергии в личности. 
 Однажды в С.-Клу он упал с опасностью для жизни (оп был выброшен на 
 каменную тумбу, которая чуть не продавила ему живот) [Я не прочь 
 предположить, что этот случай мог содействовать развитию той болезни, 
 жертвою которой стал Наполеон на острове св. Елены, Я удивляюсь, что это 
 предположение никогда не делалось. Хотя, с другой стороны, верно и то, что 
 он неоднократно говорил мне об этой болезни, как о наследственной в его 
 роду (Прим. авт.)], на другой день, когда я спросил его о здоровье, он мне 
 ответил самым серьезным образом: ‘Вчера я пополнил опытным нутом свои 
 познания относительно силы воли, когда я получил удар в живот, я 
 почувствовал, что жизнь уходит, у меня оставалось лишь время сказать себе, 
 что я не хочу умирать, и вот я шив! Всякий другой на моем месте был бы 
 мертв’. Если угодно называть это суеверием, то нужно по крайней мере 
 согласиться, что оно очень отличается от того суеверия, которое ему 
 приписывалось. 
 Точно так же обстоит дело и с его храбростью. Он крепко держался за 
 жизнь, но так как с его судьбой было связано бесконечное количество судеб, 
 то ему было позволительно, конечно, видеть в своей жизни нечто иное, чем 
 жалкое существование одного лица. Таким образом, он не считал себя 
 призванным показывать ‘Цезаря и его судьбу’ исключительно для 
 доказательства своей храбрости. Другие великие полководцы думали и 
 поступали так же, как и он. Если у него по было той жилки, которая 
 заставляет бросаться в опасность сломя голову, то это, конечно, не 
 основание, чтобы обвинять его в трусости, как это делали без всяких 
 колебаний иные его враги. История его походов достаточно показала, что он 
 был всегда на месте, — опасном пли нет, — но на том, какое подобало вождю 
 великой армии. В частной жизни, никогда не отличаясь любезностью в 
 обращении, он был покладист и часто доводил снисходительность до слабости. 
 Добрый сын и хороший родственник с тем оттенком, который встречается 
 особенно часто в буржуазных итальянских семьях, он терпел выходки некоторых 
 членов своей родии, не проявляя силы воли, достаточной для того, чтобы 
 сдержать их в границах даже тогда, когда он должен был сделать это явно в 
 своем интересе. В частности, его сестры умели добиваться от него всего 
 того, чего хотели. 
 Ни первая, ни вторая из супруг Наполеона не могли пожаловаться на его 
 обращение. Хотя этот факт достаточно установлен, но слова эрцгерцогини 
 Марии-Луизы бросают на него новый свет. ‘Я уверена, — сказала она мне 
 вскоре после замужества, — что в Вене много занимаются мною и что, по 
 общему мнению, я терплю ежедневные муки. Вот как неправдоподобна часто 
 бывает истина. Я не боюсь Наполеона, но я начинаю думать, что он боится 
 меня’. 
 Простой и часто даже обходительный в частной жизни, он производил 
 невыгодное для себя впечатление в большом свете. Трудно вообразить большую 
 неловкость в манере держать себя, чем та, которую обнаруживал Наполеон в 
 салоне. Усилия, которые он делал, чтобы исправить свои природные недостатки 
 и недостатни воспитания, в результате лишь резче подчеркивали то, чего ему 
 не хватало. Я убежден, что он многое принес бы в жертву, лишь бы сделать 
 выше свой рост и придать благородство фигуре, которая становилась все 
 вульгарнее по мере того, как увеличивалась его полнота. Он ходил, 
 обыкновенно приподнимаясь на носках, он усвоил себе телодвижения, 
 скопированные у Бурбонов. Его костюмы были рассчитаны на то, чтобы 
 производить впечатление контраста с костюмами, обычными в его кругу, 
 благодаря необычайной простоте или чрезмерному великолепию. Известно, что 
 он призывал Тальму, чтобы изучать позы. Он очень покровительствовал этому 
 актеру, и его расположение объяснялось в значительной степени сходством, 
 которое в действительности существовало между ними. Ему было приятно видеть 
 Тальму на сцене, можно было бы сказать, что он находил себя в нем. Никогда 
 из его уст в разговоре с женщинами не выходило не только изысканной, но 
 даже просто уместной фразы, хотя усилия найти ее часто выражались на его 
 лице и в тоне голоса. Он говорил с дамами только об их туалетах, выказывая 
 себя придирчивым и строгим судьей, или же о количестве их детей, и одним из 
 его обычных вопросов было — кормят ли они сами, причем этот вопрос он 
 предлагал обыкновенно в выражениях, совершенно не принятых в хорошем 
 обществе. Иной раз он их подвергал своего рода допросу относительно 
 интимных связей в обществе, что придавало его беседам скорее характер 
 поучений неуместных и бестактных, чем характер вежливого салопного 
 разговора. Этот недостаток хорошего тона часто вызывал против него отпор, 
 на который оп не находил удачного ответа. Его нелюбовь к женщинам, 
 принимающим участие в политических и общественных делах, доходила до 
 ненависти [В 1810 году ко мне обратилась г-жа Сталь с целью добиться у 
 Наполеона через мое посредство разрешения жить в Париже. Всем известно, 
 какое огромное значение придавала она этой милости, и мне незачем говорить 
 здесь о мотивах, которыми она руководствовалась. У меня не было оснований 
 принимать особое участие в ходатайстве г-жи Сталь, я знал к тому же, что 
 моя протекция немногим ей поможет. Однако представился случай, когда я мог 
 занять внимание Наполеона просьбой этой знаменитой женщины. ‘Я не хочу г-жи 
 Сталь в Париже, — ответил Наполеон, — и имею для этого достаточные 
 основания’. Я ему ответил, что если бы это было и так, то не подлежит также 
 сомпе-пию, что, принимая подобные меры по отношению к женщине, он придает 
 ей значение, которого она без этого, пожалуй, не имела бы. ‘Если бы г-жа 
 Сталь, — ответил мне Наполеон, — стремилась быть или была бы роялисткой или 
 республиканкой, я ничего не имел бы против нее, но она пружина, которая 
 приводит в движение салоны. Только во Франции подобная женщина представляет 
 опасность, и я этого не хочу’ (Прим. авт.)]. 
 Чтобы судить об этом необыкновенном человеке, нужно следить за ним на 
 той великой сцене, для которой он был рожден. Судьба, без сомнения, очень 
 много сделала для Наполеона, но силою своего характера, действенностью и 
 ясностью своего ума, гениальностью великих комбинаций в военном искусстве 
 он поднялся на уровень того места, которое судьба ему предназначила. Имея 
 лишь одну страсть — страсть к власти, — он никогда не терял ни времени, ни 
 средств на дела, которые могли бы отвлечь его от его цели. Властелин самого 
 себя, он скоро стал властелином людей и событий. В какое бы время он ни 
 явился, он играл бы выдающуюся роль. Но эпоха, в которую он делал первые 
 шаги по своему жизненному пути, была исключительно благоприятной для его 
 возвышения. Окруженный личностями, которые среди разрушающегося мира шли 
 наудачу без определенного направления всюду, куда их вели всякого рода 
 честолюбие и алчность, он один сумел составить план, прочно его держаться и 
 довести до конца. Во время второго итальянского похода он и составил тот 
 план, которому суждено было привести его на вершину власти. ‘Юношей, — 
 говорил он мне, — я был революционером по неведению и из честолюбия. В годы 
 разума я последовал за его советами и за своим собственным инстинктом и 
 раздавил революцию’. 
 Он до такой степени привык считать себя необходимым для поддержания 
 системы, им созданной, что под конец уже не понимал, каким образом мир 
 может идти помимо него. Я нисколько не сомневаюсь, что из глубины души шли 
 и глубоким убеждением были проникнуты эти слова его, которые он мне сказал 
 во время нашего свидания в Дрездене в 1813 году: ‘Я погибну, быть может, но 
 в своем падении я увлеку с собою троны и все общество’. Сказочные успехи, 
 которыми была наполнена его жизнь, в конце концов, бесспорно, ослепили его, 
 но до войны 1812 года, когда он впервые пал под тяжестью иллюзий, он 
 никогда не терял из виду глубоко продуманных рассветов, с помощью которых 
 он столько раз торжествовал. Даже после московского разгрома мы видели, с 
 каким хладнокровием и энергией защищал он свое существование, и его 
 кампания 1813 года была, бесспорно, той, в которой он при очень уменьшенных 
 силах проявил максимум военного таланта. Я никогда не принадлежал к числу 
 тех, — а их было много, — которые думали, что после событий 14-го и 15-го 
 годов он попытается создать себе новую карьера, сойдя на роль искателя 
 приключений и пустившись в романтическое прожектерство. Его ум и склад его 
 души заставляли его презирать все маленькое. Как крупному игроку, успехи 
 мелкой игры не только не доставили бы ему удовольствие, а внушили бы 
 отвращение. 
 Часто возбуждался вопрос: был ли Наполеон в основе добр или зол. Мне 
 всегда казалось, что зти эпитеты в том смысле, в каком их обычно 
 употребляют, совершенно неприменимы к такому характеру, как его. Постоянно 
 занятый одною садачей, день и ночь поглощенный заботою управления империей, 
 которая в своем постепенном росте, в конце концов, охватила интересы 
 огромной части Европы, он никогда не отступал перед страхом неудовольствий, 
 которые он мог вызвать, ни Даже перед безмерным количеством индивидуальных 
 страданий, неизбежных при осуществлении его планов. Подобно тому, как 
 несущаяся колесница давит все, что попадается ой на пути, Наполеон думал 
 лишь о том, чтобы стремиться вперед. Он совершенно не принимал в расчет 
 тех, которые не умели беречься, он даже склонен был порою обвинять их в 
 глупости. Бесстрастный ко всему, что находилось на пути его следования, он 
 им не занимался ни в добре, ни в зле. Он мог сострадать несчастиям частной 
 жизни, но он был равнодушен к бедствиям государственным. 
 Точно так же было и в отношении его к тем, кем он пользовался как 
 орудием. Бескорыстное великодушие было не в его натуре, он расточал свои 
 милости и благодеяния лишь соразмерно с тою пользою, которую надеялся 
 извлечь пз благодетельствуемых. К другим он относился так, как, по его 
 мнению, они относились к нему. Он принимал все услуги, не интересуясь ни 
 мотивами, ни взглядами, ни прежними поступками тех, кто предлагал эти 
 услуги, за исключением лишь тех случаев, когда рассчитывал извлечь из этого 
 новую выгоду. 
 У Наполеона было два лица. В качестве частного человека он был 
 доступен и обходителен, не будучи ни добрым, ни злым. В качестве 
 государственного деятеля он не допускал никакого чувства, пе 
 руководствовался в своих решениях ни симпатией, ни ненавистью. Он давил или 
 сталкивал с пути своих врагов, руководствуясь лишь необходимостью или 
 иптерееом избавиться от них. Раз эта цель была достигнута — он о них 
 забывал и не преследовал их. 
 Было сделано много бесполезных попыток и бесплодно потрачено много 
 эрудиции из желания сравнивать Наполеона с тем или иным из его 
 предшественников по пути завоеваний и политических переворотов. Страсть к 
 параллелям приносит существенный вред истории, она проливает ложный свет на 
 наиболее выдающиеся характеры, и она часто совершенно извращает ту точку 
 зрения, с которой следовало бы рассматривать. Невозможно судить о человеке, 
 отделяя его от тех рамок, в которые он был помещен, и от совокупности 
 обстоятельств, которые на него воздействовали. Еслн бы даже природе угодно 
 было создать двух индивидов, безусловно похожих, то их дальнейшее развитие 
 в условиях времени и места, не допускающих никакой аналогии, неизбежно 
 стерло бы их первоначальное сходство и смутило бы неопытного художника, 
 который захотел бы воспроизвести это сходство своей кистью. Настоящий 
 историк — тот, который умеет принимать в расчет до бесконечности 
 разнообразные элементы, призванные войти в композицию картин, такой 
 историк, повторяю, охотно откажется от тщетной затеи сравнивать Наполеона, 
 будь то с героями древности, будь то с варварскими завоевателями средних 
 веков, будь то с великим королем минувшего века* (за исключением военного 
 таланта), будь то с узурпатором складки Кромвеля. Ни одно из этих случайных 
 сближений ничего не разъяснит потомству, но все они неизбежно извратят 
 историческую правду. 
 К тому же система завоеваний Наполеона была совершенно особого 
 характера. Всемирное господство, к которому он стремился, не имело целью 
 сконцентрировать в его руках непосредственное управление огромной массой 
 стран, но установить в центре верховную власть над европейскими 
 государствами по образцу, извращенному и преувеличенному, империи Карла 
 Великого. Если соображения момента заставляли его отступать от этой 
 системы, если они увлекали его к захвату и к присоединению к французской 
 территории стран, на которые он при правильном понимании своего же интереса 
 не должен был бы посягать, то эти действия, существенно повредившие 
 укреплению его власти, не только не содействовали развитию великого плана, 
 лежавшаго в основе его мысли, но лишь повели к его крушению и гибели. Этот 
 план должен был бы распространиться также и на церковь. Он хотел основать в 
 Париже престол католицизма и оторвать папу от всяких светских интересов, 
 обеспечив ему власть духовную под эгидой французской империи. 
 В своих политических и военных комбинациях Наполеон отводил немало 
 места слабостям и ошибкам тех, с кем ему предстояло бороться. Нужно 
 признать, что долгий опыт давал ему достаточно оснований следовать этому 
 принципу. Но верно также и то, что он им злоупотреблял и что привычка 
 пренебрегать силами и средствами противников, была одной из главных причин 
 его падения. Союз 1813 года его убил, потому что он никогда не хотел 
 убедиться в том, что коалиция может поддерживать дух единства в своих 
 членах и упорствовать в достижении своих целей. 
 Во мнениях людей до сих пор существовало разногласие и, возможно, 
 будет существовать всегда по вопросу, заслуживает ли Наполеон в 
 действительности имя великого человека. Невозможно отрицать черты величия в 
 том, кто, выйдя из неизвестности, смог в течение немногих лет стать самым 
 сильным и самым могущественным из современников. Но сила, могущество, 
 превосходство — понятия более или менее относительные. Чтобы точно оценить 
 степень гениальности человека, которая потребовалась ему, чтобы покорить 
 свой век, надо знать меру этого века. Такова исходная точка, из которой 
 вытекает основное разногласие в мнениях о Наполеоне. Если эра французской 
 революции была, как думают ее поклонники, наиболее блестящей победой, 
 наиболее славной эпохой современной истории, то Наполеон, который сумел 
 занять в ней первое место и сохранить его в течение пятнадцати лет, был вне 
 всякого сомнения одним из самых великих людей, которые когда-либо являлись. 
 Если же, напротив, ему предстояло лишь, подобно метеору, подняться над 
 туманами всеобщего распада, если он находил вокруг себя лишь развалины 
 общества, подточенного крайностями ложной цивилизации, если ему предстояло 
 лишь сломить сопротивление, расслабленное всеобщей усталостью, бессильное 
 соперничество, низкие страсти, если перед ним стояли как внутри страны, так 
 и вне ее враги, разъединенные и парализованные раздорами, то песомненно, 
 что блеск его успехов уменьшается соразмерно с той легкостью, с какою он их 
 достиг. И так как мы придерживаемся именно последнего взгляда на положение 
 вещей, то, всецело признавая все, что было необыкновенного и поражающего в 
 карьере Наполеона, мы далеки от риска преувеличивать идею его величия. 
 Обширное здание, построенное им, было исключительно делом его рук, и 
 сам он был в нем краеугольным камнем. Но эта гигантская постройка, в 
 сущности, лишена была основания, материал, пошедший на нее, был составлен 
 из обломков других зданий, из которых одпи уже подгнили, другие же с самого 
 начала не отличались прочностью. Краеугольный камень был вынут, и все 
 здание обратилось в развалины от вершины до основания. 
 Такова в немногих словах история французской истории. Задуманная и 
 созданная Наполеоном, она лишь в нем существовала, вместе с ним она должна 
 была погибнуть. 


 ЗАПИСКИ ДИПЛОМАТА АПОЛЛИНАРИЯ ПЕТРОВИЧА БУТЕНЕВА 

 1808 год 

 Зима с 1807 на 1808 год в Петербурге была гораздо оживленное, нежели 
 та, которая ей предшествовала. По заключению с Францией Тильзитского мира, 
 Государь возвратился в столицу, равно и многочисленная блестящая 
 императорская гвардия, принимавшая участие в недавних сражениях, с 
 генералами и офицерами. Не показывался только генерал-аншеф Беннигсен*, 
 более всех отличившийся при Пултуске и Эйлау. После кончины ими. Павла его 
 больше не видели в Петербурге, также и по тем же поводам, как графа Палена 
 и князя Зубова: все трое имели на то одинаковые причины*. Но, кроме 
 возвращения военных людей, которые тогда, как и потом, составляли 
 большинство в наших придворных и городских собраниях, аристократический 
 кружок значительно пополнился и особапно оживился вследствие возвращения 
 дипломатического корпуса всех страп, который во время войны поубавился. Во 
 главе дипломатов, сияя славой своего повелителя, стоял герцог Виченцский, 
 посол Наполеона*. Окружавшая его свита из людей военных и гражданских всех 
 затмевала великолепием обстановки. Сам Коленкур господствовал в 
 дипломатическом корпусе своим политическим влиянием. Он жил в особом 
 прекрасном доме на Дворцовой набережной, почти рядом с театром Эрмитажа. 
 Этот дом был тотчас после Тильзитского мира куплей в казну для французского 
 посольства у князя Волконского, во взаимство Наполеону, который предоставил 
 русскому посольству в Париже отель Телюсои. Такой обмен любезностей 
 продолжался до 1840 года, когда обе стороны согласились прекратить его, дом 
 французского посольства по приказу Николая Павловича причислен был к 
 Зимнему дворцу. Оп называется теперь запасным дворцом. 
 Император Александр оказывал Коленкуру особенное предпочтение, двор 
 следовал его примеру. Но далеко не так относилось к нему высшее наше 
 общество, и лишь мало-помалу ухаживая за публикой а давая великолепные 
 праздники и пышные обеды, удалось ему добиться лучшего приема. Государь 
 явно и громко высказывал свое личное расположение к нему и к Франции 
 вообще, и только это несколько сдерживало в границах выражение 
 неприязненных чувств, которыми одушевлена была тогда Россия. Сам я еще мало 
 вращался в обществе и не настолько созрел умственно, чтобы подметить 
 настроение, но люди, постоянно посещавшие высший круг, передавали мне свои 
 наблюдения. И эти наблюдения запечатлелись в моем уме как довольно 
 любопытные свидетельства, до какой степени независимости доходило у нас в 
 то время общественное мнение. Замечательно, что в таком самодержавном 
 государстве, как наше, при государе столь любимом, как был Александр 
 Павлович, несмотря на вкоренившееся в высших классах предпочтение к 
 иностранцам, политические обстоятельства того времени произвели в обществе 
 глухой, но все же внятный ропот противоречия открыто выражаемым симпатиям 
 двора. Это общее настроение заметил я и в моем непосредственном начальнике 
 графе А. Н. Салтыкове*: он разделял чувства большинства, между тем как 
 министр, у которого он был товарищем, поклонялся Наполеону и его политике. 
 Эта политика восстановила нашу дружбу с Францией и вместе с тем поставила 
 нас в необходимость вести в одно и то же время две войны: одну с Англией, 
 другую с Швецией, несмотря на то, что у нас еще с прошлого года была на 
 руках война с Турцией, возникшая из необходимости удержать за собой 
 покровительство над Молдавией и Валахией, состоявших под охраной России. В 
 то время, как сухопутные войска, под начальством старого генерала 
 Михель-сона* (некогда прославившегося свонми успехами против Пугачева) 
 овладели Яссами и Букурештом, адмирал Сенявин* с русским флотом победоносно 
 действовал в Архипелаге и в нюне 1807 года одержал морскую победу, которой 
 навел трепет на Константинополь, так как дело происходило у входа в 
 Дарданеллы, близ острова Тенедоса. Но эта победа не имела последствий из-за 
 того же Тильзитского мира, вследствие которого наши военные действия против 
 турок были приостановлены. Позднее мне случилось лично узнать славного 
 адмирала Сенявина, у дяди моего Спафарьева, которому он был другом и 
 товарищем по службе. 


 1809 год 

 Весна и лето 1809 года ознаменованы нашими успехами в Финляндии и 
 взятием Свеаборга* или так называемого Северного Гибралтара, который сдался 
 Сухтелену*. В Турции военные действия шля вяло, а война с Англией состояла 
 лишь в том, что английский флот, появившийся в Балтийском море*, мирно 
 плавал вдоль берегов Эстландии и Финляндии, лишь изредка имея 
 незначительные дела с нашей кронштадтской эскадрою, не производя нападений 
 иа берега наши, которые были беззащитны от 
 Кронштадта до Ревеля, и даже не помогая шведской флотилии, 
 действовавшей против нас со стороны Финляндии. Англичане довольствовались 
 тем, что заперли наш военный Ревельский порт, куда укрылись главнейшие наши 
 корабли, будучи не в состоянии бороться с чрезмерным превосходством 
 английского флота, которым командовал адмирал Сомарец. 
 В течение этого же 1809 года, кроме тех войн на оконечностях 
 государства, мы должны были помогать Наполеону в его войне с Австрией. Еще 
 веспою оттуда нарочно приезжал князь Шварценберг хлопотать если не о 
 содействии, то, но крайней мере, о невмешательстве России. Славный своим 
 происхождением, благородством характера и блестящим умением вести беседу, 
 он был отлично принят государем и двором и встретил в обществе самое 
 радушное гостеприимство, чем именно хотел уколоть Колен-кура. Александр 
 Павлович из высших соображений считал необходимым сохранять добрые 
 отношения к Наполеону: 30-тысячный корпус под начальством князя Сергея 
 Федоровича Голицына, занял Галицию, но не имел случая драться с 
 австрийцами. Только русские войска вместе с французскими и польскими, почти 
 без бою взяли Варшаву, которая была захвачена австрийцами в самом начале 
 войны. 
 Тогдашние наши войны не возбуждали народного сочувствия ни в столице, 
 ни внутри государства, кроме разве войны против турок, этих извечных наших 
 неприятелей. О воЙЕ1е с англичанами мало кто и думал, в чем я имел случай 
 удостовериться в кратковременную мою поездку в Ревель к родным, летом 1809 
 года. С берега виден был английский флот, и это не мешало Равелю веселиться 
 по случаю Ивановской ярмарки, на которую съехалось местное дворянство. 
 Ярмарка сопровождалась танцевальными собраниями и спектаклями, в полной 
 беззаботности. И это было вроде негласного перемирия. Правда, английские 
 моряки не выходили на берег, но посылали в окрестности за водою и свежими 
 припасами и передавали начальникам наших береговых укреплений английские и 
 немецкие газеты с известиями о том, что происходило в Австрии. 


 1810 год 

 В дипломатическую канцелярию стекались важнейшие политические дела, и 
 служба в ней была для меня наилучшею школою: я мог следить за общим ходом 
 наших внешних сношении, которые все сосредоточивались в руках 
 государственного канцлера. Я трудился с удвоенным усердием, и вскоре 
 досталась мне честь самому составлять депеши и ноты (конечно, менее 
 важные), а не переписывать только чужую работу. 
 1810 год прошел для России без особенно важных внешних событий, за 
 исключением разве блестящих, но непрочных успехов молодого героя графа 
 Каменского в Турции*. В европейских делах наше влияние подавлялось 
 преобладающею силою Наполеона. Все эти государи-выскочки, посаженные им на 
 престолы, его братья Иосиф в Испании, Людовик в Голландии, Иероним в 
 Вестфалии, его зять Мюрат в Неаполе, сестра Элиза в Тоскане, были 
 официально признаны Тильзитским договором, они имели дипломатических 
 представителей в Петербурге* и при себе русских министров, с обычным 
 взаимным обменом орденов и лент. Наполеонова свадьба с Марией-Луизой*, 
 которая сопровождалась великими празднествами в Париже в июле 1810 года, 
 вызвала соответственные празднества в Петербурге и Петергофе. 
 Личная и политическая дружба между обоими наиболее мо-гущественнымп 
 монархами Европы, по-видимому, продолжалась*. Внутри России шла 
 действительная работа по преобразованию управления и финансов, 
 производились негласные, но усиленные военные приготовления под искусным 
 руководством Барклая-де-Толли, который в начале этого года сделался военным 
 министром на место графа Аракчеева*. 


 1811 год 

 Это был год знаменитой кометы. В простонародном мнении ее появление 
 считается предвестием великих событий, счастливых или злополучных. Начало и 
 развязка достопамятной войны 1812 года были полнейшим оправданием этой 
 приметы в обоих смыслах, и не только для России, но и для всей Европы, 
 положение которых как будто каким волшебством совершенно изменилось. 
 Россия, кроме кометы, озарялась в 1811 году зловещим пламенем частых и 
 опустошительных пожаров по разным губерниям. В Туле, между прочим, 
 совершенно сгорел большой оружейный завод. Распространившаяся повсюду 
 тревожная опасли-вость как бы готовила умы к великим испытаниям следующего 
 года. Я очень хорошо помню тогдашнее настроение в Петербурге, где люди, 
 знакомые с ходом политических дел, имели еще более поводов, нежели 
 простонародье, дрожать за ближайшую будущность. 
 А между тем, как нарочно, год кометы был одним из самых урожайных 
 относительно всех плодов земных, как у нас, так и во всей Европе. В 
 странах, где растет виноград, 1811 год славен ‘вином кометы’. Долго стояла 
 великолепная летняя погода, даже в Петербурге. С лишком два месяца ярко 
 горела комета, видимая даже невооруженным взглядом. По вечерам на 
 набережных и бульварах толпы любовались ее долгим хвостом и ярким блеском 
 на голубом и светлом, как среди бела дня, небе. 
 По службе моей в министерской канцелярии я имел возможность видеть, 
 как в переписке между парижским и петербургским кабинетами, при наружной 
 вежливости, усиливалась неискренность, сдержанность и скрытая горечь. Новый 
 посол Лористон*, явившийся в конце этого года на место Коленкура, был, 
 по-видимому, откровенный и честный генерал, но он не имел дипломатического 
 дарования своего предшественника и не пользовался особенною 
 благосклонностью и личным доверием императора Александра, хотя вскоре сумел 
 приобрести расположение и уважение петербургского общества. Часто бывая у 
 канцлера, всякий раз обедая у него во время моего дежурства (что почиталось 
 милостью, так как, помимо парадных обедов, он редко приглашал к своему 
 столу), я мог замечать его озабоченность и недовольство. Он порицал открыто 
 направление, которое принимали политические дела, и остуда между 
 императорами Александром и Наполеоном, грозившая уничтожением союза, коего 
 он заявлял себя приверженцем, внушала ему тревожные опасения. К чести его 
 надо заметить, что он поступал искренне и последовательно, хотя и вопреки 
 тогдашнему общему настроению. По его понятиям, один Наполеон был в 
 состоянии сдержать и подавить революцпонные движения в Европе, и в 1813 
 году, когда Наполеон пал, граф Румянцев* предсказывал возобновление 
 революционных смут, что и оправдалось еще при его жизни в Италии и в 
 Испании в 1820 и 1821 годах. В 1811 году он, конечно, понимал, что с 
 переменою политической системы ослабевало его собственное, до тех пор 
 весьма гпльноо значение при государе и дворе, где у пего было множество 
 завистников и противников. Единственное значительное лицо, с кем канцлер не 
 прерывал добрых отношений, был знаменитый граф Аракчеев, который уступил 
 военное министерство Барклаю-де-Толли, но, оставаясь председателем военного 
 департамента в Государственном совете, пользовался, однако, личным доверием 
 государя и имел большой вес во внутренних государственных делах. Надо 
 сказать однако правду: оба эти лица, графы Румянцев и Аракчеев, были 
 ненавистны тогдашнему петербургскому обществу. Ненависть ко второму из 
 1.-Г.Х возрастала и не прекращалась до самой его кончины, что касается 
 графа Румянцева, то, удалившись от дел после 1812 года, он посвятил остаток 
 дней своих и своего великого богатства и а покровительство наукам и всякого 
 рода ученым предприятиям и снискал себе в отечественных летописях не менее 
 почетную и наслуженную славу, как и отец его на военном поприще. 


 1812 год 

 В исходе марта, еще санным путем, возвращаясь в Петербург, я 
 беспрестанно встречал по дороге прекрасную императорскую гвардию. В 
 довольно сильную еще стужу, по сугробам, направлялась в Виленскую губернию 
 гвардейские отряды на соединение с главною нашей армией, которая должна 
 была первая противостоять вторжению страшных неприятельских сил, ужо 
 собранных Наполеоном в Польше, Пруссии и разных частях Германии, вполне ему 
 подчиненной. Передвижение войск с нашей стороны было только мерой 
 предупредительною, которая предписывалась явною опасностью. Война еще не 
 была объявлена, послы еще не покидали Парижа и Петербурга, велись очень 
 длительные, по-видимому, переговоры для предупреждения неисчислимого в 
 своих последствиях взрыва. 
 По возвращении моем в Петербург я узнал о ссылке Сперанского*. Она 
 всех поразила и всех занимала даже посреди политических и военных забот: до 
 такой степени кроткое досоле и отеческое правление имлератора Александра 
 отучило нас от деспотических приемов его предшественника. Сперанский 
 подвергся опале и высылке немедленно по выходе из кабинета государя, с 
 которым в тот вечер работал. Причина осталась неразгаданной не только для 
 публики, но и для людей, занимавших самые высшие должности. Если верить 
 рассказам, дошедшим до меня гораздо позже, Сперанский в тот вечер уже мог 
 заметить, что государь обращается с ним не по-прежнему, он вышел из 
 царского кабинета взволнованный и смущенный. Иностранные писатели напрасно 
 утверждают, что причиною опалы Сперанского был отчасти граф Румянцев. Он 
 узнал о ней в одно время со всеми и даже косвенно был некоторое время 
 встревожен ею, так как на другой день арестовали одного из его подчиненных, 
 значительного чиновника в министерстве иностранных дел, статского советника 
 Бека, которого заподозрили сообщником Сперанского и через которого тот 
 будто вел тайную переписку с Наполеоном. В городе толковали, что министр 
 полиции Балашов* открыл эту переписку. 
 Эти столичные толка и ни на чем не основанные предположения в 
 тогдашнее время не могли быть продолжительны и скоро уступили место заботам 
 и опасениям более существенным и настоятельным, ввиду несомнительных 
 признаков страшной и близкой войны. Войск в Петербурге ночти не было, 
 оставалось лишь несколько запасных батальонов, к которым позднее 
 прибавились новобранцы из ополчения. Многочисленная гвардия ушла к границам 
 Пруссии, Австрии, Польши и даже Турции, где генерал Кутузов уже заставил 
 великого визиря просить перемирия и начал мирные переговоры, как вдруг, ко 
 всеобщему изумлению, на место его послан адмирал Чичагов, бывший морским 
 министром. 
 В начале апреля сам государь отправился в Вильну, в главную квартиру 
 первой армии, находившейся под начальством военного министра 
 Барклая-де-Толли. С государем поехал не только весь его военный штаб, но и 
 главные министры, канцлер граф Румянцев с дипломатическою канцелярией, 
 министр полиции Балашов, старый адмирал Шишков*, заместивший Сперанского в 
 должности государственного секретаря, граф Аракчеев, без особой 
 доверенности, но в качестве близкого человека, и еще много второстепенных 
 лиц, как, например, недавно перешедший к нам из прусской службы генерал 
 Фуль, слывший за отличного тактика, но не оправдавший на деле своей славы, 
 и маркиз Паулуч-чи, итальянец, отличившийся на Кавказе и потом долгое время 
 бывший генерал-губернатором в Риге. 
 Наступали, очевидно, великие события, в которых политическое искусство 
 должно было иметь существенное применение, и я, разумеется, горел желанием 
 попасть в число людей, которых брал с собой в Вильну мой начальник. Но 
 канцлер взял с собой только четырех начальников отделений, статских 
 советников Шулепова, Жерве, Юдина и Крейдемана, а из редакторов только тех, 
 которые были старше и опытнее меня по службе. Граф А. Н. Салтыков, мой 
 всегдашний покровитель, в последний раз тогда принявший, за отъездом 
 канцлера, управление министерством, пожелал утешить меня в этой неудаче и 
 назначил дипломатическим чиновником к главнокомандующему второй армией 
 князю Багратиону. 
 Получив официальную инструкцию и рекомендательное письмо от графа А. 
 Н. Салтыкова к моему будущему временному начальнику, я выехал из Петербурга 
 в первых числах июня, не без горестного чувства разлуки с моими 
 благодетелями и некоторыми добрыми товарищами по службе. <...> Я ехал по 
 так называемому Белорусскому тракту, по большой почтоеой дороге, которая 
 вела из Петербурга к Минску и в хорошую погоду была отличная. <...> Я 
 скакал день и ночь и через 6 или 7 суток на пути из Минска по направлению к 
 Гродне, добрался до Волковиска, где находилась главная квартира второй 
 армии. <...> 
 Во второй армии числилось едва 40 тыс. человек и она была гораздо 
 малочпеленнее первой, но в ней находились лучшие наш:,, генералы и офицеры, 
 считавшие за честь служить под начальством такого знаменитого полководца, 
 как князь Багратион. Нс.-чалышкем главного штаба был генерал-адъютант 
 государя граф Змануил Сен-При. Назову главнейших лиц второй армии, 
 насколько помню их почти через полвека. Дежурным генералом был Марин, один 
 из первых красавцев гвардии, сочинитель легких стихов. Квартирами, 
 продовольствием, экипажами, верховыми лошадьми свиты главнокомандующего 
 заведовал полковник Юзофович, лицо, знакомством которого, следовательно, 
 нельзя было брезгать. Интендантом армии был тайный советник Дмитрий 
 Сергеева? Ланской (брат его, Василий Сергеевич, позднее-министр внутренних 
 дел, был в то время генорал-интендаптом первой армии). В числе многих 
 блестящих адъютантов и ордн-парцев князя Багратиона арипоминаются мне в 
 особенности: князь Николай Сергеевич Мепшиков (младший брат адмирала), 
 князь Федор Сергеевич Гагарин, барон Бервпк, про которого говорили, что он 
 происходил от Стюартов, Муханов, Лев Алексеевич Перовский, позднее граф и 
 министр внутренних дел, Дмитрий Петрович Бутурлин (впоследствии директор 
 Императорской Публичной библиотеки и сочинитель Истории 1812 года), Михаил 
 Александрович Ермолов. С троими последними я в особенности сошелся, хотя 
 находился в добрых отношениях и со всею этой молодежью, моими сверстниками, 
 живыми и пылкими, вечно веселыми, привыкшими ко всяким лишениям, не 
 знавшими усталости и прямо из-за обеда, из-за карточного стола — за оружие 
 и готовыми лететь в бой. 
 Вторая армия славилась своими генералами. То был знаменитый Раевский, 
 командир перзого корпуса, и Бороздин, командовавший корпусом и в 1799 году 
 действовавший с успехом в Неаполе. 
 Но особенной любовью пользовались в армии два молодых дивизионных 
 генерала: граф, впоследствии князь и фельдмаршал, Воронцов и Паскевич, 
 будущий князь Варшавский и также фельдмаршал. Оба они уже стяжали громкую 
 славу в Турецкую войну под начальством графа Каменского и долгое время 
 проходили свое поприще один возле другого. <...> 
 Прошло около недели с моего приезда в Волковиск, как получено было 
 официальное известие о том, что Наполеон без объявления войны перешел 
 Неман. Тогда же князю Багратиону велено отодвигаться назад и следовать на 
 соединение с главной армией, которая также покинула Вильну и в отличнейшем 
 порядке отступила к Дриссе и потом к Витебску. Соединение армий было 
 необходимо, потому что в них обеих находилось всего от 150 до 200 тысяч 
 человек, тогда как Наполеон вел с собою полмиллиона солдат и вслед за 
 вторжением поспешно отрядил короля Иеронима или, точнее, фельдмаршала Даву 
 с армией от 70 до 80 тысяч человек наперерез нашим армиям, с целью разбить 
 их поодиночке. 
 Не имея намерения, ни способностей и познаний излагать военные 
 события, которых был я безучастным свидетелем, передам лишь личные и 
 частные мои воспоминания. <...> 
 Вторая армия, в понятном движении своем, несколько раз до самого 
 Смоленска переменяла дорогу. Курьеры сновали между двумя 
 главнокомандующими, которые старались по возможности согласовать и 
 направлять движения войск. Помню, как приезжал к нам курьером 
 флигель-адъютант государя капитан А. X. Бенкендорф, чуть не попавший в плен 
 к неприятелю. К Барклаю ездил от нас с депешами один из наилучших 
 адъютантов князя Багратиона, лейб-гусарский каиитан князь Н. С. Меншиков. 
 Оп ездил совершенно один, для большей надежности переодетый крестьянином, и 
 благополучно выполнил данное ему поручение. 
 Барклай продолжал свое удивительное отступление. Тогдаш-нпе сторонники 
 ставили его выше французского генерала Моро*, который прославился подобным 
 яге движением в войне с Германией. Он допел свою армию во всей целости до 
 Витебска, у него не было ни отсталых, ни больных, и на пути своем он не 
 оставил позади ни только ни одной пушки, но даже и ни одной телеги или 
 повозки с припасами. 
 Пока мы проходили бывшие польские места, жители городов и деревень 
 относились к войскам с молчаливым равнодушием, видимо озабоченные тем, 
 чтобы их чем не обидели. Они знали о строгом воспрещении насилия и грабежа, 
 и если изредка случалось что-нибудь подобное, смело приносили жалобы 
 военному начальству, уверенные в удовлетворении. Недоброжелательства не 
 было видно, по и никакого содействия. Дворянство и землевладельцы старались 
 скрыть тайное сочувствие, которое они питали к войскам Наполеона, 
 сочувствие очень естественное, так как в числе этих войск состоял сильный 
 польский легион, большая часть которого, в особенности конница, имела 
 назначением тревожить армию князя Багратиона и всячески препятствовать ее 
 соединению с главной нашей армией. Некоторые лица из дворянства были даже 
 заподозрены в содействии неприятелю тайным доставлением известий, 
 проводников, продовольствия и фуража. Главнокомандующий вынужден кое-кого 
 арестовать и кое-кому пригрозить военным судом. Более сильных мер, по 
 причине продолжавшегося наступления, принять было нельзя. Большая часть 
 привлеченных, если не все, отделались ссылкою на несколько месяцев во 
 внутренние места России. 
 Совсем иное было в губернии Смоленской, знатную часть которой наша 
 армия проследовала, прежде чем дойти до самого города Смоленска. Несмотря 
 на наступление жатвы, на полях немного было видно народу. Крестьяне 
 собирались толпами, принимали войска в деревнях или выходили к ним 
 навстречу с радостными криками, мужики подносили хлеб и соль, бабы с 
 младенцами на руках приветливо и сердобольно глядели, как мимо них шли, 
 обремененные амуницией, покрытые пылью солдаты, менявшиеся с ними добрыми 
 пожеланиями, а иной раз отпускавшие какое-нибудь меткое, веселое словцо, на 
 которое русский солдат бывает такой мастер. Меньшая часть войска со штабами 
 размещалась по деревням, остальные располагались бивуаком, а 
 главнокомандующий и начальство обыкновенно занимали соседскую господскую 
 усадьбу: помещики выезжали за ними в разнообразных своих экипажах, жены их 
 не щадили угощений и оказывали всяческое гостеприимство. Но так было только 
 на первых переходах. Дальше крестьянское население показывалось реже, так 
 как тут же составлялись ополчения, спешно собираемые помещиками, к которым 
 для того были отряжены офицеры или сержанты из армии или из Москвы, где по 
 первому слову государя тотчас начала образовываться боевая сила. Уже все 
 знали, что неприятель гонится по пятам за нашей отступающей армией, но 
 вместо страха и уныния во всех слоях русского народа разгоралось 
 единодушие, сердечное усердие к спасению родины. По деревням, как и по 
 городам, помещики, крепостные крестьяне (а их было отменно много), 
 свободные люди, мещане и купцы, сельское духовенство, гражданские чиновники 
 всякого положения, все одушевлены были пламенной любовью к России и 
 сильнейшим негодованием против неприятеля, все готовы были на всякую жертву 
 для обороны Святой Руси и для истребления дерзкого врага. <...> 
 Так как моего начальника, при котором я состоял (правда, без всякого 
 дела), повезли в Москву, то и мне ничего не оставалось, как пробираться 
 туда же, чтобы там узнать о дальнейшей моей участи. Я последовал за общим 
 движением отступавшей армии, пока не посчастливилось мне добыть почтовую 
 перекладную телегу, которая привезла меня в Москву, в Александров день, 30 
 августа. 
 На заставе вместо караула, обыкновенно многолюдного, увидел я лишь 
 несколько инвалидов-сторожей да мужиков, запи-еапиых в милицию, в казакинах 
 из грубого серого сукна и с медным крестом на шапках. Первые улицы были 
 почти безлюдны, ставни домов и большая часть ворот затворены. Попадались 
 иногда офицеры и солдаты, кое-как одетые и едва волочившие ноги: это были 
 легко раненные, падеязшиеся найти пристанище у московских родных или 
 приятелей. <...> 
 На главных улицах было полюднее, но почти вовсе прекратилась езда. 
 Прохожие были по большей части из простого люда, видно было, как опи 
 сходились кучками, тревожно расспрашивая друг друга, и потом шли каждый в 
 свою сторону. Я шел мимо Гостиного Двора. Лавки были все заперты по случаю 
 царского дня, по на площади собралось много народу, по большей части купцы 
 и ремесленники. Лица их показались мне очень озабоченны, движения резки, но 
 в то же время не выражали ничего запальчивого или мятежного. Я стал 
 прислушиваться. Оказалось, что речь шла о Бородинском сражении, о том, что 
 Еойска наши епешат прикрыть Москву, что под городом будет еще сражение, в 
 котором люди намеревались участвовать, вооружившись кто чем мог. Я не 
 встретил тут полиции, ни казачьих разъездов, которые обыкновенно появляются 
 при скоплении народа. Толпа эта, очевидно, одушевлена была только 
 решимостью отразить неприятельское вторжение. 
 На дальнейшем пути моем я проходил мимо большого Московского театра. 
 На стенах наклеены были афиши, и я с изумлением прочитал, что вечером этого 
 самого дня назначено играть любимую тогдашнюю пьесу ‘Наталья Боярская 
 дочь’. После того, что я видел на улицах, трудно было предположить, что 
 театральные представления еще продолжаются, и, вероятно, актеров некому 
 было слушать. Но мог ли я думать, что дня через три или четыре театр этот 
 сделается добычею пламени! 
 Очень усталый дошел я наконец до того дома, где находился раненый 
 князь Багратион с некоторыми лицами своей свиты. Мне сказали, что переезд 
 от Можайска еще больше растревожил его рапу, что ему сделалось хуже и в 
 комнаты к нему никого не пускают. Я узнал также, что армия усиленными 
 переходами приближается к столице и что граф Ростопчин поскакал в главную 
 квартиру на военный совет. 
 В квартире князя Багратиона мог я наконец отдохнуть и выспаться, в то 
 время как все остальные но смыкали глаз, ввпду опасного положения, в 
 котором находился князь, а также и потому, что беспрестанно приезжали 
 вестопые с известиями из армии. Утром 31 августа узнали, что решено 
 оставить столицу неприятелю. Говорили, что Барклай был в числе пемногих 
 генералов, которые подали голоса сразиться во что бы то ни стало. Он не 
 дерзнул бы соединить своего иноземного имени с оставлением Москвы. Зта 
 великая жертва принесена была без ропота, без мятежа и народного 
 негодования в самой Москве и в губерниях, только потому, что повеление шло 
 от Кутузова. 
 Как только узнали о том в Москве, немедленно приняты были меры к 
 вывозу раненых. По желанию князя Багратиона его повезли в Симу. Тогда же я 
 узнал, что вторая армия, которою он командовал, вошла в состав главной 
 армии и что состоявшие при нем военные и гражданские чиновники частию 
 поступили в общий штаб, частию отпущены назад в их прежние ведомства. 
 Олсуфьев предпочел военное поприще. Я не захотел покидать дипломатического 
 и потому должен был возвратиться в Петербург, в министерство иностранных 
 дел, тем более что лихорадка, которою я страдал уже две недели, не давала 
 мне возможности продолжать походную жизнь. 
 Я получил паспорт и нужные бумаги, в том числе свидетельство о моих 
 подвигах, подписанное начальником главного штаба и мною бережно 
 сохраненное. Мне посоветовали спешить с отъездом, так как подвергся 
 опасности не найти лошадей, разбираемых ежеминутно для увоза раненых. 
 Никогда но забуду, как отрадно мне было въехать в Тверскую губернию. 
 Картины опустошения, беспрестанно встречавшиеся в течение почти двух 
 месяцев, сменились для меня картинами мира и благоденствия. Вместо 
 безлюдных или погорелых деревень и покинутых полей я проезжал по 
 многолюдной стороне, в которой жизнь текла по-прежнему: пастухи выгоняли на 
 пастбища свои стада, деревенские женщины, в своих живописных сарафанах, 
 черпали воду в колодцах, расстилали полотна сушить на солнце, работали в 
 огородах, на улицах и в поле играли и резвились здоровые и веселые 
 ребятишки. Эти отрадные впечатления нравственно успокаивали меня во всю 
 дорогу, так что я даже забывал свою лихорадку и меньше страдал от тряской 
 езды, продолжавшейся день и ночь. Перед Новгородом посчастливилось 
 встретить мне на станции отставного генерала Озерова, который, пе зная меня 
 лично, но, видя, как я сгорбился и страдаю, не имею возможности даже 
 протянуться на постланном сенс, пригласил меня пересесть к нему в коляску, 
 а человека своего поместил в мою почтовую телегу. 
 3 или 4 сентября приехали мы наконец в Петербург. Сострадательный мой 
 спутник, довершая свое одолжение, подвез меня прямо к Лондонской гостинице, 
 находившейся тогда против Адмиралтейства. Как ни был я истомлен, но на 
 следующее утро пошел представиться канцлеру графу Румянцеву. Оя долго меня 
 расспрашивал о том, что со мной было, очень жалел ккязя Багратиона и 
 порицал графа Ростопчина за его резкость и горячность. От него узнал я, что 
 за два пли три дня перед тем приехал курьер от Кутузова с донесением о 
 Бородинской битве. Ее торжествовали как великую победу, и государь тотчас 
 же возвел старого генерала в звание фельдмаршала. 


 ЗА КУЛИСАМИ ‘ЛИЧНОЙ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДРУЖБЫ’ 

 Императрица Мария Федоровна — императору Александру I 

 25 августа 1808 г. 

 Я встревожена и опечалена до глубины души, дорогой Александр, угнетена 
 ужасной мыслью — видеть Вас вредящим самому себе, поэтому нужно, чтобы я 
 еще раз поговорила с Вами, нужно еще раз, и уже письменно, оживить для Вас 
 воспоминания обо всем том, что я говорила Вам в продолжение трех последних 
 бесед. <...> 
 Общее положение дел за границей представляет в высшей степени грустную 
 и поражающую картину. Европа подчинена велениям кровожадного тирана, 
 управляющего ею с железным скипетром в руках. <...> 
 Перейдем теперь к тому, что представляет собою положение России, 
 такое, каким оно является в моих глазах и каким его признают вообще. 
 Тильзитский мир мы были вынуждены заключить, и хотя это было сделано в силу 
 черезвычайных обстоятельств, но при этом первым побуждением для подписания 
 его было стремление сберечь человеческую кровь и прекратить бедствия войны. 
 Однако через несколько месяцев после этого, хотя Наполеон не только не 
 выполнил ни одного из принятых на себя, по договору, обязательств, но 
 некоторые из них нарушил, заняв области, неприкосновенность которых он 
 гарантировал, — мы довели дело до разрыва с Англией и уничтожили нашу 
 торговлю, потому что он хотел этого, мы объявили войну нашему верному 
 союзнику, уважавшему наши границы и отклонившему предложение Бонапарта. 
 Император России обратился тогда к его чувству благородства, отведя войска 
 от его границ, и шведский король откликнулся на этот призыв, мы же, в виду 
 того, что шведский король, монарх бедного государства, нуждающегося для 
 того, чтобы существовать, чтобы питаться, в торговых сношениях с Англией, 
 не хочет подчиниться настоятельному требованию, предъявленному нами — 
 разорить свою страну разрывом с Англией, — мы занимаем одну из его 
 областей, мы проливаем кровь невинного, союзника, родственника, и мы 
 забываем псе паши узы, потому что Франция хочет этого, а Франция хочет 
 этого не только для того, чтобы вредить Англии, а главным образом для того, 
 чтобы подкопаться под наши силы и славу. Франция предвидела, что если даже 
 это завоевание может оказаться для нас легким в данную минуту, то 
 сохранение его потребует от нас много людей и денег, и что эта борьба будет 
 оставаться нерешенной до тех пор, пока, раскрыв свои карты, она по 
 предпишет нам, в зависимости от своих интересов, возвратить разоренную 
 область. 
 Воля Бонапарта парализовала ниши действия против турок, мы находимся 
 ни в воине, ни в мире, а между тем государство несет все издержки войны, и 
 я предвижу, что, если предприятия Бонапарта увенчаются успехом, он никогда 
 не согласится на присоединение Молдавии и Валахии, а если и согласится, то, 
 быть может, лишь под пагубным условием территориального вознаграждения для 
 него и для его семьи, что создаст нам соседей честолюбивых или же 
 неспособных, грозя нашей империи самыми непосредственными опасностями. 
 Бонапарт становится посредником в наших распрях с Персией: он принимает ее 
 послов, одним словом, его влияние распространяется на все, и поистине 
 стыдно, но справедливо сказать, что оно простирается начиная с солдатской 
 формы и кончая решением государственных дел. Бросим взгляд на наше 
 внутреннее положение: мы увидим там всеобщее недовольство, смешанное с 
 негодованием, отвращение к французам, погубленную торговлю, цены на 
 предметы первой необходимости возросли столь чрезмерно, что для бедных это 
 равнозначно голоду, недостаток в солп, финансовые средства в положении, 
 близком к банкротству, имеющееся небольшое количество звонкой монеты, 
 ходящее по чрезмерному курсу, так как ассигнации потеряли половину своей 
 стоимости, уменьшив наполовину средства пропитания живущих жалованьем и 
 вынуждая их к нищенству и кражам. Так как произведения страны остаются у 
 нас на руках, денежных оборотов более не происходит, и, следовательно, 
 рудники, заводы, мануфактуры падут, само государство, вследствии потерь 
 таможенного дохода, видит свои средства значительно уменьшившимися, а между 
 тем расходы постепенно растут под влиянием обстоятельств, одновременно 
 угнетающих и деревенского жителя и дворянина, одним словом, нет сословия, 
 которое не страдало бы, не было бы отягощено. 
 Рассмотрим цель, которую Бонапарт будет преследовать при этом 
 свидании. Пораженный первой действительной неудачей, он находится в 
 состоянии кризиса: его честь окажется запятнанной, если он не закончит со 
 славою испанские дела. Ему нужно, чтобы Иосиф остался властителем Испании*, 
 так как неаполитанская корона уже отдана, и эта борьба имеет для него 
 решающее значение: или он с успехом выйдет из нее, или он погибнет в ней, 
 так как если испанцы будут продолжать держаться и торжествовать над ним — 
 их пример увлечет другие народы, стонущие под игом, и которые захотят 
 сбросить его. Несмотря на это критическое положение, Бонапарт хочет 
 удалиться от центра действий и отправляется в Эрфурт для свидания с Вами, 
 отсюда следует, что польза, которой он ожидает для себя от этого свидания, 
 рассчитана им заранее и рассчитана наверное, он чувствует, что его обаяние 
 начинает исчезать и ищет нового в дружбе императора России, кумир шатается, 
 но присутствие, 
 великодушные заботы молодого друга должны поддержать его. Нужно 
 представить этому молодому другу цель, достойную его доброго и благородного 
 сердца, которая привлекла бы его, побудила бы предпринять эту позорную 
 поездку. <...> 
 Бонапарт сумел вырвать у Вас в Тильзите согласно на разрыв с 
 англичанами, на войну со Швецией и даже на ато новое несчастное свидание. И 
 вот пусть прошлое послужит Ван уроком для будущего. Это свидание исторгнет 
 от Вас новые кровавые меры, розню, оно повлечет за собой гибель вашей 
 страны и, в конце концов, даже вашу собственную. Вы согласитесь действовать 
 против Австрии, против всех врагов Бонапарта, Вы разделите его намерения, 
 будете действовать для него, подкапываясь таким образом под самого себя, 
 потому что разве не очевидно, что, ослабляя силы государств, оказывающих 
 сопротивление Бонапарту, Вы истощаете самого себя и в равной мере 
 увеличиваете силы, которые он когда-нибудь выставит против нас. 
 Ради Бога, Александр, уклонитесь от этого свидания, уваже-пие народа 
 утрачивается легко, но не столь же легко завоевывается обратно. 


 Император Александр I — императрице Марии Федоровне 

 26 августа 1808 г. 

 Ваше письмо, дорогая матушка, и предмет, о котором оно говорит, 
 налагают на меня обязанность отвечать на него с доверием и откровенностью, 
 на которую я чувствую себя способным. 
 Не входя во все подробности, которые повлек бы за собой спор об общем 
 положении дел за границей, я ограничусь указанием на некоторые факты, 
 которые, как мне кажется, трудно опровергнуть, не попирая истины. 
 После несчастной борьбы, которую мы вели против Франции, последняя 
 осталась наиболее сильной из трех еще существующих континентальных держав, 
 и по своему положению, по своим средствам, она может одержать верх не 
 только над каждою из них в отдельности, но даже над обеими взятыми вместе. 
 Не является ли в интересах России быть в хороших отношениях с этпм 
 страшным колоссом, с этим врагом поистине опасным, которого Россия может 
 встретить на своем пути? 
 Для того, чтобы было позволено надеяться с достаточным основанием, что 
 Франция не будет пытаться вредить России, нужно, чтобы она была 
 заинтересована в этом, одна лишь польза является обычным руководящим 
 началом в политической деятельности государства. Нужно, чтобы Франция могла 
 думать, что ее политические интересы могут сочетаться с политическими 
 интересами России, с того момента, как у нее не будет этого убеждения, она 
 будет видеть в России лишь врага, пытаться уничтожить которого будет 
 входить в ее интересы. Если какая-нибудь надежда на мир на континенте 
 вероятна, то разве но путем единения между Россией и Францией можно 
 надеяться осуществить ее? 
 Можно ли ожидать, чтобы Наполеон не зпал о превосходстве своих сил, 
 своих средств, своего местного положения, и надежда побудить его идти 
 другим путем, чем тот, которого оп держитгя, не является ли (несбыточной? 
 Поэтому, каким другим средством могла располагать Россия для того, 
 чтобы сохранить свое единение с Францией, как не готовностью примкнуть на 
 некоторое время к ее интересам и тем доказать ей, что она может относиться 
 без недоверия к ее намерениям и планам. 
 К этому-то результату должны были клониться все наши усилия, чтобы 
 таким образом иметь возможность некоторое время дышать свободно и 
 увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства, наши 
 силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не 
 разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя 
 публично против того, к кому мы питаем недоверие. 
 Перехожу ко второму предмету — о цели свидания. О нем просили задолго 
 до возникновения испанского вопроса, следовательно, этот вопрос не мог 
 послужить поводом для него. Речь идет о том, чтобы покончить массу дел, 
 оставшихся нерешенными, и которые Наполеон не желает покончить при помощи 
 посредников или письменным путем. Так как сила в его руках, нужно пойти на 
 свидание, которого он желает, или же отказаться от разрешения этих дел, 
 имеющих столь существенное значение для интересов России. Остановить новое 
 пролитие крови тоже было бы целью, которой нельзя оспаривать, это значило 
 бы спасти Австрию и сохранить ее силы для подходящего момента, когда ей 
 окажется возможным употребить их для всеобщего блага. Этот момент, быть 
 может, близок, но он еще не наступил, и ускорять его наступление значило бы 
 испортить, погубить все. <...> 
 Время, выбранное для свидания, как раз таково, что оно налагает на 
 меня обязанность не показывать вида, точно я уклоняюсь от него. Наши 
 интересы последнего времени потребовали от нас тесного единения с Францией, 
 мы все сделали для того, чтобы доказать ей искренность, прямоту нашего 
 образа действий. Следует ли, в виду минутных неудач, испытываемых 
 Наполеоном, испортить все сделанное нами и поселить в нем сомнения насчет 
 наших истинных намерений? Неудачи, которые он испытывает, быть может, 
 кратковременны, в таком случае не должны ли мы быть уверены, что навлечем 
 на себя в полной мере его месть, и находимся ли мы уже в состоянии 
 пренебречь ею? 
 Если этим неудачам суждено продолжаться, постоянство, которое мы 
 вносим теперь в наш образ действий, но причинит нам никаких затруднений, мы 
 спокойно будем смотреть на его падение, если такова воля Провидения, и 
 более чем вероятно, что государства Европы, слишком изнуренные бедствиями, 
 которые они испытывали в продолжение столь долгого времени, не подумают 
 начать из мести борьбу с Россией единственно потому, что она находилась в 
 союзе с Наполеоном в такое время, когда каждое из них в отдельности 
 добивалось того же. Но чего я желаю прежде всего, так это того, чтобы мне 
 доказали, на чем основываются предположения о столь близком падении столь 
 могущественной империи, как Франция настоящего времени. Разве забыли, что 
 она сумела оказать сопротивление всей сплотившейся против нее Европе в 
 такое время, когда ее саму раздирали всевозможные партии, междоусобная 
 война в Вандее, когда вместо армии она имела лишь национальную гвардию, а 
 во главе себя правительство слабое, колеблющееся, столько раз 
 ниспровергавшееся другим правительством, столь же слабым. А в настоящее 
 гремя она управляется необыкновенным человеком, таланты, гений которого не 
 могут быть и оспариваемы, и управляется со всей силою, которую придает ему 
 самая неограниченная власть, поддерживаемая всеми наиболее грозными 
 средствами, при наличии армии закаленной, испытанной пятнадцатью годами 
 походов, хотят, чтобы эта-то империя рухнула вследствие того, что два 
 французских корпуса, неблагоразумно руководимые, потерпели поражение от 
 превосходившего пх силами неприятеля! Пусть же, по крайней мере, мне будет 
 позволено не разде,шть подобного мнения. Мечты оказались лишь слишком 
 пагубными для целой Европы, пора бы, чтобы они перестали руководить 
 кабинетами и чтобы наконец соблаговолили видеть вещи такими, какими они 
 являются в действительности, и удерживались от всяких предубеждений. Если 
 Провидение предрешило падение этой колоссальной империи, я сомневаюсь, 
 чтобы око могло произойти внезапно, но если бы оно даже было так. то более 
 благоразумно выждать, чтобы она рухнула, а затем уже принять свое решение. 
 Таково мое мнение. 
 Теперь мне остается лишь ответить о последствиях свидания. Этот именно 
 вопрос наиболее трудный, и я, конечно, не позволю себе высказываться о 
 последствиях, которые могут быть известны одному лишь Богу и которые нам 
 едва позволено предвидеть. Я удовольствуюсь, сказав, что было бы преступно 
 с моей сторо-пы, если бы я приостановился с осуществлением того, что считаю 
 полезным для интересов империи, под влиянием разговоров, которые позволяют 
 себе в обществе без малейшего знания дела, не углубляясь в сущность 
 обстоятельств, не желая даже узнать побудительных причин моего образа 
 действий. Поступить иначе, рначило бы изменить своему долгу, чтобы 
 погнаться за грустным преимуществом оказаться в согласии с этим ‘что 
 скажут?’ данной минуты, столь же шатким, как и люди, порождающие его. В 
 своем образе действий в области политики я могу следовать лишь указаниям 
 своей совести, своего лучшего убеждения, никогда не покидающего меня 
 желания быть полезным своему отечеству. 


 Депеша генерала Барклая-де-Толли флигель-адъютанту Чернышеву 

 С.-Петербург, 13 сентября 1810 е. 

 Государь Император повелеть соизволил, впредь до повеления, пребывать 
 вам при миссии нашей в Париже под начальством чрезвычайного и полномочного 
 Его Имп. Величества посла, действ, тайн. сов. 1-го кл. кн. Александра 
 Борисовича Куракина, возлагая на вас поручение доставлять ко мне сведения, 
 в коих военный департамент для потребных соображений крайне нуждается. 
 Превосходное состояние физических и военных сил французской империи и 
 непосредственное влияние ее на большую часть европейских держав заключают в 
 себе все виды нашего внимания. 
 Я поставлю себе приятной обязанностью начертать вашему 
 высокоблагородию цель и правила сего поручения. Благоразумие ваше убеждает 
 меня предварительно, что во всех действиях, по возлагаемой на вас 
 обязанности, вы сохраните надлежащую скромность и осторожность. 
 Пользуясь всеми удобностями пребывания вашего в Париже, вы должны 
 прилагать неусыпное старание к приобретению точных познашш статистических и 
 физических о состоянии французской империи, обращая наиболее на военное 
 состояние оной внимание. Вследствие чего потщитесь собирать достаточные 
 известия о всех относительно до военного соображения отношениях Франции к 
 зависимым от ее влияния державам и, рассмотрев оные основательным образом, 
 доставьте ко мне описание о числе войск во Франции, устройстве, образовании 
 и вооружении их, расположении по квартирам, с означением мест главных 
 запасов, о состоянии крепостей, о свойствах, способностях и достоинствах 
 лучших генералов и расположении духа войск. 
 Не менее потребно еще достаточное иметь известие о числе, 
 благосостоянии и духе народа, о местоположениях и произведениях земли, о 
 внутренних источниках сей империи или средствах к продолжению войны и, 
 наконец, о разных выгодах ее к оборонительным и наступательным действиям. 
 Сколь нужно обо всех сих предметах иметь точное в настоящем их виде 
 понятие, столько же необходимо потребпо предузнавать заблаговременно, какие 
 в них случиться могут перемены, не упуская из виду ни малейших к тому 
 побудительных причин и обстоятельств. 
 Сверх всего упомянутого, не оставьте сообщить, какие и где по 
 достоверным известиям находятся полезные и важные по военной части 
 заведения и нет ли еще каких в предположения новых учреждений. 
 Государю Императору угодно снабдить Депо карт всеми полезными и 
 необходимыми воинскими сведениями, почему употребите все способы узнавать о 
 всех важнейших картах, планах, книгах и сочинениях и присылайте ко мне оным 
 реестры, с означением цен, дабы по мере надобности можно было на покупку 
 оных доставлять к вам деньги. 
 Пребывание ваше в Париже открывает вам удобный случай доставать 
 секретные проекты, сочинения или планы к исполнению каких-нибудь по военной 
 части предметов, или тайные диспозиции о движении, действии и расположении 
 войск, употребляйте всевозможные старания к приисканию и доставлению ко мне 
 сих редкостей, какой бы то ни было ценой. 
 Для собрания сколь возможно более материалов о состоянии французской 
 империи, я ночитаю нужным, чтобы вы, под видом временных поручений, или 
 других каких-либо предлогов, для обозрения важнейших пунктов оной, чаще 
 делали в разные места поездки, испрашивая во всех таковых случаях 
 предварительно дозволения г. посла. 
 Как важность сего поручения требует, чтобы все сношения ваши со мной 
 были в непроницаемой тайне, то для вернейшего доставления ко мне всех 
 сведений, обязаны вы испрашивать в том посредства и повеления его снят. кн. 
 Александра Борисовича. 
 Известное усердие ваше и достоинства подают приятную мне надежду, что 
 возлагаемое на вас сие поручение вы исполните с желаемым успехом и тем 
 самым оправдаете особенное к Вам Высочайшее доверие. 


 Из донесений полковника А. И. Чернышева Александру I 

 Париж, октябрь 1810 г. 

 …25-гo в три часа пополудни мне пришли сказать, что Император меня 
 спрашивал, и как только я пришел во дворец, меня провели в его кабинет. 
 Вручая мне письмо к Его Императорскому Величеству, Наполеон пачал мне 
 говорить, что он мне поручает специально уверить моего Государя, что 
 привязанность к его особе и его чувства к России остались ненарушимыми 
 вопреки клеветам и всем толкам, которые распускали насчет близкого разрыва 
 между двумя империями*. Эти толки были так же мало основательны, как и те, 
 которые мне, конечно, известны, насчет приезда австрийского Императора в 
 Фонтенбло, так же как и то, что он намерен был предложить Испанский трон, 
 или эрцгерцогу Карлу*, или принцу астурийскому*, заставив его жениться на 
 принцессе австрийской, при этом он прибавил, что предполагали славную 
 политику, которая хорошо поправила бы его дела, чтобы вознаградить три года 
 постоянных трудов и войны, что особенно в Германии находили удовольствие и 
 интересовались распространять все эти нелепости, что он их несколько раз 
 опровергал и Монитере, но что он не мог совершенно их обуздать и что самое 
 лучшее не обращать иа них никакого внимания. Что, к нечастыо, нельзя было 
 не признаться, что с некоторого времени существовало между Россией и 
 Фрапцпей некоторое охлаждение и что их отношения не были уже ни так 
 дружественны, ни так искренни, как они должпы были бы быть, что 
 предположенная конвенция о Польше* была тому причиной, что хотели заставить 
 его подписать такие вещи, что его честь не позволяла даже выговорить, что 
 он мог обещать, что ничего не сделает для восстановления Польши, но что 
 ввиду неизвестности будущего ему было невозможно не предвидеть, что 
 случиться может, ни гарантировать формально, чтобы этого не случилось, что 
 он не мог посрамиться до такой степени, чтобы объявить себя врагом (в 
 случае возмущения с ее стороны) нации, которая дала ему столько 
 доказательств своей привязанности а своей дружбы, что, впрочем, к его 
 величайшему удовольствию до него дошло, что, казалось, у нас не придавали 
 такого большого значения конвенции, которая сама но себе ничего не значила. 
 <...> 
 …Затем, перейдя к предмету, по случаю которого он меня посылал, он 
 повторил, что был очень рад воспользоваться мной, чтобы сообщить Государю 
 все, что он не мог изложить в своем письме, и сказал мне, что от Его 
 Императорского Величия положительно зависело принудить англичан просить 
 мира, что меры, принятые во Франции, в Италии, в Германии, были на столько 
 сильны, что англичане, надеясь только на берега Балтийского моря, 
 отправились к ним с 600 кораблями, что, следовательно, необходимо было для 
 блага континента и чтобы ускорить мир на море, чтобы Россия заперла для них 
 все свои гавани*, или, что было бы еще решительнее и повело бы к ее выгоде 
 и к убытку врага, — это впустить и конфисковать их в пользу правительства, 
 которое получило бы миллионы, как поступило французское правительство, что 
 же касается до поведения Пруссии в этом случае, то, он говорил, ее можно 
 похвалить с тех пор, как Гарденберг* принял управление делами, что он очень 
 хорошо знал, что этот министр не был из его друзей, но что он отличил в нем 
 здравый рассудок и уменье понимать положение своего отечества, чтобы 
 поставить его на ноги, что вообще можно было ожидать скорого и решительного 
 результата от всех этих мер только в том случае, если употреблять их точно 
 и во всем их объеме, что, в противном случае, позволяли себе исключения и 
 цель не будет достигнута. Затем он мне говорил, что не может укорить себя в 
 отношении к России, что он ее положительно уверяет, что между ним и 
 Австрией не существует никакого трактата против нее, что эта держава 
 похвасталась, если утверждает противное. Более вероятности, что Франция 
 одна объявила бы войну России, чем полагать, что она вступает в союз с 
 Австрией, что это последнее обстоятельство было положительно невозможно и 
 что сверх того он пришел к убеждению в бесполезности коалиции, намекая при 
 этом на кампанию 1809 года, что он не преминул со времени тильзитского мира 
 сообщить Вашему Величеству все трактаты и конвенция, которые он заключил с 
 какой-либо из держав, что он, таким образом, передал Его Величеству все 
 касающееся переговоров Морлекса, что англичане были главными противниками, 
 с которыми он не мог иметь сношение ни в одном пункте, даже в промене 
 пленников, что он шел даже до того, что соглашался предложить им трех 
 союзников, то есть одного англичанина, одного испанца и одного португальца, 
 вместо двух французов, но что они ничего не хотели слушать и требовали 
 поголовной выдачи пленников обеих наций, что он не мог на это согласиться 
 ввиду того, что у него всего навсего было осемнадцать тысяч англичан и что 
 французов было в Англии больше 56 тысяч. К этому он прибавил, что он очень 
 был бы рад, если бы Финляндия, Молдавия и Валахия цринадложали России*, что 
 он считал уже эти провинции русскими и что ошибались, приписывая ему 
 желание вступить в союз с Турцией, доказательством чего может служить его 
 речь в законодательном собрании, где он высказался по этому поводу, что его 
 принципы и его политика остались неизменны и что в следующей речи он 
 повторит то же самое, если обстоятельства заставят его говорить по этому 
 предмету, что существовали две только вещи, которые могли расстроить 
 согласие двух империй, в прочности которого обе были так живо 
 заинтересованы, одна — это если Россия решилась бы заключить мир. отдельно 
 с англичанами, другая — если бы она захватила в Турции больше, чем течение 
 Дуная, как это было постановлено в Эрфурте. Если дело идет только о русле 
 Дуная, я с удовольствием соглашаюсь, если пойдете далее — я объявляю вам 
 войну, существование Турции есть предмет слишком важный для политики 
 Европы, чтобы я мог равнодушно относиться к ее раздроблению. 

 Париж, 9/21 апреля 1811 г. 

 ..Так как Ваше Императорское Величество удостоили принять 
 снисходительно откровенность, с которой я имел счастье изложить Вам 
 рассуждения, какие возбудил во мне ряд происшествий, за которыми я мог 
 следить и которых я в некотором роде был очевидцем, я приму за правило и за 
 свой долг предоставлять Вам их со всей точностью и откровенностью, ничего 
 не изменяя и не утаивая. Если, несмотря на ошибки, свойственные молодости и 
 неопытности вы усмотрите правдивость и припишете ее моей ревности и 
 безграничной преданности к Вашей Августейшей особе, тогда я буду считать 
 себя вполне счастливым. На основании этого я позволю себе сказать Вашему 
 Величеству, что, несмотря на то, что речи императора Наполеона исполнены 
 миролюбия, все его действия совершенно не согласны с ними. Быстрота, с 
 которой в продолжение 6 месяцев совершено столько насильственных 
 присоединений*, предвещание, что за ними последуют другие захваты, 
 деспотические и насильственные меры, которые употребляет Наполеон для 
 увеличения своих войск*, конскрипция нынешнего года, которую он возьмет, 
 конечно, в полном числе, в чем никто не сомневается, видя, к каким коварным 
 он прибегает средствам в этом случае, наконец, предположение устроить 
 подвижную национальную гвардию более нежели в 300 тысяч человек, о чем уже 
 идут рассуждения в государственном совете, хотя это предположение встречает 
 там много возражений, но, без сомнения, будет утверждено и приведено в 
 исполнение. Все эти обстоятельства вместе ставят все европейские державы в 
 крайне тревожное положение в отношении французской империи. Не без страха 
 смотрят они на ее владычество не только над всеми берегами Средиземного 
 моря, но и на распространение его на берега Балтийского моря. Это последнее 
 обстоятельство доказывает, что его самолюбие не знает пределов и угрожает 
 существованию всех небольших северных государств — Дании, Пруссии и др. 
 Правда, что после небольшого отсутствия из Парижа я нашел по возвращении 
 большую перемену в настроении умов, на всех лицах заметны признаки уныния, 
 сердца как будто стеснены горем и страхом, и все молча ожидают окончания 
 своих бедствий. Конечно, главная причина этой перемены заключается в 
 печальном положении дел в Испании и Португалии*, которое приводит в 
 отчаяние французов, похищая у них столько людей и денег и которому они не 
 предвидят конца по тем немногим известиям, которые им удается получить 
 оттуда, несмотря на то, что правительство тщательно их не допускает. К 
 этому надобно прибавить многочисленные банкротства*, которые чрезвычайно 
 стеснительно действуют не на одних купцов, но и на весь народ, недостаток 
 торговли, притеснения и несправедливости разного рода со стороны 
 наполеоновских чиновников, неспособных внушить никакого доверия, возбуждают 
 мысль, что он действует единственно для собственных выгод, движимый лишь 
 личным самолюбием. Наконец, деспотизм его правления, который, не будучи в 
 состоянии внушить никакого доверия, служит им доказательством, что 
 единственный двигатель его действий есть его собственный интерес и личное 
 честолюбие. Вообще недовольство всеобщее и явное, но оно не поведет ни к 
 каким решительным последствиям, потому что страх и ужас, которые внушают 
 силы, находящиеся в распоряжении Наполеона, прикрывают его несправедливые 
 действия и его влияние еще так велико, что все пойдут за его мановением. 
 При таком положении дел все взоры, Государь, обращаются на Россию, как 
 единственную державу, которая еща может не только не подчиняться тому 
 рабству, в котором находится остальная Европа, но даже положить предел 
 этому разрушитель-пому потоку, для которого нет ничего святого и который не 
 сдерживается никакими соображениями. Но она не может достигнуть этой 
 великой цели, ни победоносно противодействовать современным происшествиям, 
 если не освободит себя от всякой другой войны и не сосредоточит в одном 
 место всех своих сил и способов. Поэтому единственное внимание всякого 
 ревностного подданного Вашего Величества и всякого русского должно состоять 
 в том, чтоб как можно скорее прекратить войну с турками*, и если потребуют 
 обстоятельства, то заключить мир на каких бы то ни было условиях. Это 
 пожертвование будет с избытком вознаграждено теми выгодами, которые 
 необходимо последуют, и тем положением, которое может принять Россия — 
 грозным и внушительным, способным заставить уважать ее волю во время мира, 
 а в случае разрыва с Францией даст ей неизмеримое преимущество — 
 предупредить своего врага. Скажу даже более: оно даст нам возможность 
 нанести сильнейший удар выгодам Наполеона, войдя в соглашение с Австрией и 
 Швецией, обещав первой часть Валахии и Сербию и второй Норвегию, 
 составляющую предмет ее желапий, и тогда беспрепятственно занять варшавское 
 герцогство, объявить себя королем польским и обратить против самого 
 императора Наполеона то средства, которые он приготовил в этом герцогстве 
 для войны с нами. 


 Из донесения Чернышева вице-канцлеру Н. П. Румянцеву 

 Париж, 5/17 июня 1811 г. 

 …Чтоб воспользоваться тем коротким временем лира, которое нам 
 остается, и увеличить наши средства защиты, я предлагаю в этом труде 
 способ, посредством которого мы можем 
 устроить у нас корпус немецких войск*, избегая в то же время подать 
 явный повод французскому правительству к жалобам против нас. Эта 
 первоначальная основа, приготовленная заранее, может послужить впоследствии 
 обширным политическим и во-еиным видам. Предложения многих замечательнейших 
 офицеров из немцев представляют удобства для приведения этого предположения 
 в исполнение, а назначение в начальники этого корпуса лиц известных и 
 уважаемых в Германии, способных внушить доверие и возбудить энтузиазм, 
 ручается за его успех. Нам тем более необходимо воспользоваться в настоящее 
 время теми способами для приведения его в исполнение, что гроза, которая 
 собирается на нас, что император Наполеон считает еще неудобным, чтоб она 
 разразилась. Но опасность все-таки остается и, вероятно, близка. Она 
 уменьшится, если мы воспользуемся спокойным временем, которое даст нам 
 оборот дол в Испании для того, чтоб увеличить наши силы и сродства и 
 окончить наши приготовления, предпринятый благоразумным предвидением Его 
 Высочества и которые составляют единственный способ для ограждения нашего 
 существования. По уверениям одного лица, которого из предосторожности я не 
 могу назвать, ни иначе обозначить, не имея знаков тайнописи, единственное 
 желание Наполеона состоит в том, чтоб выиграть время, печальные известия, 
 получаемые из Испании, побуждают его отсрочивать свое предприятие против 
 России, но он вовсе не имеет искреннего намерения войти в соглашение с 
 Россией. Доказательством тому может служить молчание его по вопросу о 
 вознаграждениях герцога Ольденбургского*, точно так же, как и другим 
 вопросам, решение которых рассеяло бы тучи, собирающиеся между Россией и 
 Францией, упорно затягивая дело и настаивая на том, чтоб первые предложепия 
 были сделаны с нашей стороны. Он прибавил, что военные приготовления против 
 нас хотя продолжаются не с прежней поспеш-востью и несмотря на то, что 
 незначительная часть их обращена на Испанию, тем не менее продолжаются. 
 Поэтому нам и следует воспользоваться обстоятельствами, которые вынудили 
 императора Наполеона отложить свои предположения, чтоб принять меры для 
 ограждения благоденствия нашего отечества. Речь, которую вчера произнес 
 император Наполеон в законодательном собрании, служит подтверждением мнений 
 этого лица, с которым мне предстоит возможность часто видеться и которого в 
 моих донесениях я буду обозначать: г-жа Д. На них нельзя не обратить 
 внимания, хотя война начнется не так скоро, как можно было предполагать 
 несколько времени тому назад. Она думает, что эта отсрочка продолжится не 
 более как до конца этого года, потому что, по ее наблюдениям, сущность 
 отношений Наполеона к -нам нисколько не изменилась. Действительно, 
 содержание его речи, которую Бри сем прилагаю, вовсе не успокоительно для 
 нас. Совершенное умолчание со стороны императора Наполеона об отношениях к 
 России, равно как некоторые намеки, которые подлежат различным толкованиям, 
 побуждают предполагать задние мысли, враждебные нам. После возвращения 
 герцога Впчепцского и всего того, что, вероятно, он передал со стороны 
 нашего Государя, мы могли надеяться на лучшую речь. Наполеону стоило только 
 сказать одно слово, чтоб вас успокоить, и — он его пе сказал. 
 Герцог Виченцскип, которого отношения к нам и особенно ко мне весьма 
 любезны, кажется, проникнут чувствами признательности к милостям, которыми 
 почтил его паш Государь, равно как и отношениями к нему всех, его 
 окружающих. Оп часто мне говорил об искренней его преданности вашему 
 сиятельству, которая, по его словам, никогда не изменится. В день приезда 
 герцог пробыл у императора с часу до девяти часов вечера. Мне известно, что 
 в продолжение первых четырех дней он представил императору различные 
 записки, привезенные им из России, которые переписывал г. Рюмины*, работая 
 день и ночь. Спустя несколько времени по возвращении Коленкура, его мать 
 была сделана штатс-дамой королевы Гортензии, но, несмотря на то, многие 
 полагают, что его до сих пор еще холодно принимают при дворе. Положение 
 герцога тем более трудно, что у него несколько важных здесь врагов, которые 
 постараются всеми способами удалить его от дел, чтоб он не приобрел на них 
 влияния. Так как была речь о его назначении министром иностранных дел, то 
 герцог Бассано* относится к нему весьма подозрительно. <...> 
 …Еще недавно герцог Бассано, разговаривая с генералом Кру-земарком* 
 о расположении императора Наполеона, своего повелителя, к его 
 правительству, сказал, что одно из самых искренних желаний его величества 
 заключается в том, чтобы ему представился случай доказать Пруссии свою 
 дружбу и доброе к ней расположение. В мыслях Наполеона окончательно решено, 
 что в случае войны с Россией Пруссия будет первой жертвой и подобные речи 
 могут клониться лишь к тому, чтобы ввести в заблуждение прусский кабинет, 
 возбудить в нем ложные надежды и помешать ему обратиться к единственной 
 державе, которая может спасти его. Несмотря на печальный ж жестокий опыт 
 всех европейских держав, что нельзя полагаться не только на слова, но даже 
 на самые торжественные договоры Наполеона, следует весьма опасаться, чтобы 
 прусское правительство, которое всегда отличалось слабостью и 
 нерешительностью, не заблуждалось в отношении к тем опасностям, которые его 
 окружают и не изменило бы доброму делу, добровольно пожертвовав собой. По 
 мере приближения великой борьбы, для нас весьма важно объяснить берлинскому 
 кабинету его собственные выгоды и доказать ему, что за все его знаки 
 покорности французскому правительству оно заплатит ему полнейшим 
 порабощением весьма легко и скоро, и что единственная для него возможность 
 спасения заключается в том, чтобы всеми своими силами поддерживать действия 
 императорских русских войск. Наконец, чтобы доказать ему возможиостч 
 соединить свои силы с пашими* и принять теперь же необходимые для того 
 меры, необходимо ему объяснить, что войска его величества императора 
 готовы, лишь только разрыв сделается неизбежным, предупредить неприятеля, 
 подвинувшись по крайней мере на Вислу, как на операционную линию. Действие, 
 какое произвели хорошие известия из Испании и степень зрелости тех огромных 
 приготовлений, которые предназначены против нас, доказываются уже ответом 
 императора Наполеона на первые заявления нами о переговорах. Если бы он 
 действительно желал дружелюбно войти с нами в соглашение, он должен бы 
 схватиться за нагло предложение возвратить наши дивизии в Турцию, если он 
 уменьшит свой гарнизон в Данциге. В то время, когда все жалобы заявляются 
 Францией и когда мы с равною справедливостью могли бы предъявить мпогне 
 другие требования, как отвечал он на самое умеренное наше желание? Наполеон 
 отвечал, что объяснения наши пришли поздно, и, выражая удовольствие, что мы 
 решаемся войти в цереговоры, объявляет в то тс время о своем намерении 
 усилить германскую армию! После этого возможно ли заблуждаться в том, какой 
 будет исход переговоров, в которые вступит с ним наше правительство, как не 
 видать в них способа, который будет дан ему в руки ускорить или замедлить, 
 смотря по своим выгодам, разрыв между Россией и Францией. 
 По мнению г-жи Д.. он увеличивает германскую армию с той целью, чтобы 
 придать большую силу переговорам. С большим прискорбием она усматривает 
 весьма мало искреннего желания с этой стороны прийти к соглашениям в 
 отношении к способам, чтобы уничтожить напряженное состояние и недоверие 
 между двумя империями, и полагает, что если еще возможно предотвратить 
 войну, то говоря и действуя с нашей стороны с твердостью. Какой бы ни был 
 ход происшествий, кажется, что время прилично вести переговоры прошло, что 
 мы не можем ожидать никаких благоприятных последствий от переговоров с 
 Францией и единственное наше ограждение может заключаться лишь в том, чтобы 
 стараться увеличить, как только возможно, наши средства, тем более что 
 император Наполеон сам отнял у себя право упрекать нас за военные 
 приготовления с тех пор, как его министр торжественно объявил в речи число 
 войск, которыми он может располагать против нас и если бы император объявил 
 новый набор. Наполеон сам лишил себя права жаловаться потому, что это 
 делалось бы с той целью, чтобы противопоставить равное число тем войскам, 
 которыми он нам угрожает. Военные приготовления производятся здесь повсюду 
 и с величайшей поспешностью с тем, чтобы пополнить то количество войск, 
 которое отправляется в Испанию. Образование шестых батальонов окончено, они 
 все готовы так, что теперь хороши только три первые и шестые батальоны, 
 потому что они вполне и окончательно устроены, тогда как четвертые и пятые 
 (эти последние всегда считались в запасе) существуют большей частью только 
 на бумаге, а те о которых можно говорить, часто состоят из слабых отрядов, 
 взятых из разных депо, из которых составляют временные или маршевые 
 батальоны. Они вообще плохо управляются, плохо обучены и не способны хорошо 
 служить. Император Наполеон предписал составить восемь уланских полков. 
 Драгунские полки 1, 3, 18-й и 27-й, конно-егерские 29-й и ЗО-й назначены 
 для этой цели. Исключая 30-й егерский, который состоит из голландцев, все 
 они находятся в Испании, де они очень пострадали и в настоящее время весьма 
 слабы. Каждый новый французский полк уланов должен состоять из тысячи 
 всадников. Таким образом, во французской армии будет состоять одиннадцать 
 упомянутых полков, поляки и гвардия, гвардейские голландцы, которые из 
 гусаров преобразованы в уланы, и полк уланский, избранных поляков, который 
 составляет полковник Лабенский. Такое значительное усиление этого рода 
 оружия во французской армии имеет свое значение, и каждое из действий 
 Наполеона более и более выражает его действительные чувства к нам и 
 доказывает, что он не теряет ни минуты времени, которое мы ему 
 предоставляем, чтобы приготовиться к объявлению войны, когда он это найдет 
 удобным для себя. С некоторого времени, говорят о его предположении собрать 
 армию от 50 до 60 тысяч в Далмации, как для того, чтобы возбуждать и 
 поддерживать турок, так и с тем, чтобы угрожать Австрии и воспрепятствовать 
 ей действовать несогласно с его политическими видами. Эта армия должна быть 
 составлена из баварцев, кроатов* и некоторых французских отрядов. Говорят 
 так же, q-ro будет устроен лагерь у Утрехта, чтобы служить посредствующим 
 пунктом между германской армией и булонским лагерем. Неизвестно еще, какие 
 корпуса будут назначены как в этот лагерь, так и в подкрепление германской 
 армии, но лишь только я получу точные об этом сведения, как поспешу 
 сообщить их вашему сиятельству. По некоторым довольно верным признакам, 
 можно предполагать, что маршал Ней будет начальствовать утрехтским лагерем 
 или далматской армией. Этот маршал живет в своей деревне, в 30 милях от 
 Парижа, но, получив предписание от императора, присылал сюда своего 
 адъютанта, чтобы все приготовить к отъезду. Этот адъютант, не зная еще, 
 куда они отправятся, уверен, однако же, что не в Испанию. 
 Если действительно Наполеон решился образовать армию в Далмации, что, 
 при его огромных средствах, ему возможно привести в исполнение, то это 
 может грозить нам большой опасностью, если мы не предупредим ее заключением 
 как можно скорее и во что бы то ни стало, мира с турками. Такая армия, под 
 начальством генерала способного и предприимчивого, как Ней, соединясь с 
 турками, в превосходных силах, будет действовать на наш фланг и произведет 
 диверсию весьма невыгодную для движений нашей большой армии. Кроме всего 
 изложенного выше, этого одного обстоятельства достаточно, чтобы доказать, 
 до какой степени нам необходимо как можно скорее заключить мир с турками. 


 Секретный доклад, представленный Наполеону министерством иностранных 


 дел 

 Париж, 4/16 марта 1810 в. 

 Государь! Торжественный договор, заключенный 9-го числа минувшего 
 месяца, устанавливая между вашим и. в-вом и венским двором новые и близкие 
 отношения, не может не привести в недалеком будущем к перемене в 
 европейской политике, и благоразумие не позволяет выжидать событий, чтобы 
 подумать об интересах империи. По отношению к северным державам в. в-во 
 требует общего обозрения их положения, основанного на официальной переписке 
 посланников и на тайных донесениях особых агентов. Я имею честь повергнуть 
 на ваше благовоззрение этот труд, присоединяя к нему, согласно вашим 
 приказаниям, картину мер, принятых, или которые следует принять, при этих 
 обстоятельствах. 
 До тех пор, пока австрийский дсм, ослепленный своей злобою, 
 придерживался советов и обещаний британского кабинета, в. в-во, будучи 
 заняты или угрожаемы кровопролитными войнами в Германии, Италии, Испании, 
 Португалии, должны были смотреть на свои связи с Россией как на необходимый 
 противовес, который обеспечивал бы вам хотя нейтралитет севера: я говорю — 
 скорее нейтралитет, чем союз, и это не без основания, так как даже со 
 времени последней шведской революции, и несмотря на кажущееся присоединение 
 четырех держав, господствующих на Балтийском побережье, к континентальной 
 системе, созданной против Англии, не подлежит сомнению, что испорченность и 
 недобросовестность дворов с одной стороны, а старые привычки народов — с 
 другой, открыли английской торговле массу выходов, которые должны были быть 
 закрыты для нее. <...> 
 При таком положении вещей к чему служит для Франции мнимая коалиция 
 северных государств против англичан? Не обладая морскими силами для 
 действительного воздействия на последних, расположенные втайне 
 покровительствовать обману, заменяющему для них дозволенную торговлю, они, 
 отдавая пустые приказапия, лишь делают вид, что способствуют целям в. в-ва 
 и исполняют свои обязательства. Поэтому-то и блокада, которая должна 
 заставить Англию умереть с голода среди сокровищ обеих Индий, свелась к 
 системе бессвязной, лишенной единства и безрезультатной. Россия, Пруссия, 
 Дания, Швеция, под видом открытого разрыва с лондонским двором и близких 
 отношений к Франции, сохраняют настоящий нейтралитет, выгодный лишь для 
 англичан, так как состояние нашего флота делает его совершенно призрачным 
 для нас*. И тогда преимущества, которых мы ожидали от союза с Россией, с 
 каждым днем исчезают, Россия, напротив того, быстро пользуется всеми 
 выгодами, вытекающими для нее от союза с нами. Она уже мирно владеет 
 Финляндией, и для полного осуществления всех секретных соглашений, 
 Тиль-зитского и Эрфуртского, ей остается лишь обеспечить себе договором 
 обладание Молдавией, Валахией и Бессарабией, с давних пор покоренных и 
 занятых ее войсками. 
 На время я оставлю в стороне три второстепенные державы, составляющие 
 предметы настоящего доклада, чтобы исключительно заняться Россией, влияние 
 которой одно лишь может противодействовать видам в. в-ва, касающимся севера 
 и востока Европы. До настоящего времени ее образ действий не внушал никаких 
 серьезных опасений, а личный характер императора Александра представляет 
 собою обеспечение спокойствия. Но этот государь ни достаточно силен, чтобы 
 облечь одного из своих министров исключительным доверием, ни достаточно 
 слаб, чтобы быть управляемым им. Его политика — проявление личных взглядов: 
 его чувства, по-видимому, влекут его к союзу с в. в-вом, но влияние 
 императрицы-матери, хотя обусловленное скорее любовью, чем политикой, и 
 различие взглядов в совете незаметно, и как бы помимо его сознания 
 действуют на ум императора. Англия сохраняет с Петербургом более или менее 
 постоянные сношения*, имеет в нем более или менее постоянных сторонников. 
 Нынешний вексельный курс России, состояние ее финансов, запутанных 
 расточительностью последних царствований, дефицит ее таможен со времени 
 войны с Великобританией и уничтожения голландской торговли и другие 
 причины, без сомнения, действительны, но искусно преувеличенные окружающею 
 государя средою, рано или поздно приведут к сближению с англичанами. <...> 
 Каков в настоящее время главный, если не единственный предмет 
 честолюбия и политики русского министерства? Приобретение турецких 
 провинций на левом берегу Дупая. Кто может доставить их ей более скорым, 
 верным и бесповоротным образом? Армии и переговоры Франции, флоты и 
 переговоры Англии. При настоящем ходе обстоятельств оба государства, и 
 Франция, и Англия, как бы действуют в направлении обратном их 
 действительным интересам. Франция, старинная союзница Оттоманской империи, 
 ничего не может выиграть от расширения России по направлению к Черному 
 морю, и не будь гарантии, данной в. в-вом в силу сложившихся исключительных 
 обстоятельств и ввиду целей, которые никогда не были чистосердечно 
 поддержаны Россией, нашлись бы сильные доводы в пользу того, чтобы 
 отстаивать неприкосновенность Турции, а не вызывать расчленения ее. 
 Англичане напротив того, с того момента, как только их связи с 
 Петербургским двором восстановятся, могут без тревоги отнестись к 
 сосредоточению торговли Востока в русских портах: таким образом, она лишь 
 изменит дорогу, по которой попадет в Лондон. Что же касается политического 
 и территориального усиления русской державы, то Англия перестанет 
 тревожиться или завидовать этому, как только получит возможность 
 противопоставить его Франции. <...> 
 Если бы было возможно предположить, что британское министерство 
 чистосердечно согласится на мир, совместимый с нашим морским и торговым 
 существованием, своеобразные условия, в которых находятся обе страны, могли 
 бы привести к нему. Россия, бесспорно, не пожелала бы ничего лучше, как 
 подписать договор, непосредственные выгоды которого клонились бы в ее 
 пользу. После приобретения Финляндии, Молдавии, Валахии, Бессарабии и части 
 австрийской Польши открыть свои порты торговле всех народов, поднять свой 
 кредит, улучшить свое финансовое положение, упрочить свое господство на 
 Севере и Востоке, ввести порядок и бережливость в свое внутреннее 
 управление было бы образцовым примером политики столь же удачной, как и 
 искусной. Франция не позавидовала бы столь большим выгодам, если бы братья 
 в. в-ва, занимающие престолы Вестфалии, Неаполя, Голландии и Испании, были 
 бы признаны Англией, и если бы империя, возвратив себе свои колонии, 
 получила бы вместе о тем и средства воссоздать свой флот. Но нельзя 
 поддаваться иллюзиям. Лондонский кабинет согласится, даже предложит России 
 гарантировать выгоды, о которых только что шла речь, лишь для того, чтобы 
 лишить Францию плодов десятилетних побед. От нынешней политики лондонского 
 кабинета можно ожидать лишь временного перемирия, обманчивого и вероломного 
 мира, во время которого народные богатства и возрождающийся флот были бы 
 без защиты предоставлены зависти Англии и уничтожены при первом случае. 
 Таким образом, при условиях, которые послужили бы основанием договоров, на 
 которые мог бы согласиться британский кабинет, России предстояло бы много 
 выиграть, а Франции много потерять. Одна упрочила бы свои приобретения и 
 снова завязала бы полезные и прочные сношения, другая вверила бы остаток 
 своих капиталов слову своего врага, не имея возможности требовать 
 какого-нибудь обеспечения. Необходимы другие обстоятельства, новое 
 царствование, новое министерство и иные взгляды в Англии, чтобы Франция 
 могла надеяться на прочный мир. Война лучше перемирия на несколько месяцев, 
 которое, при посредстве ложных обещаний, только помогло бы обмануть 
 малообдуманную деятельность и нетерпеливую жадность наших торговцев. Из 
 этого правдивого очерка следует, что явно противоположные интересы 
 неизбежно приведут в области политики к более или менее оппозиции между 
 Францией и Россией, поэтому, не пренебрегая средствами продолжить союз, 
 основания которого рушатся, не отказываясь даже совершенно от надежды найти 
 в переговорах с британским кабинетом какую-нибудь устойчивость, заранее 
 приучим себя смотреть на Россию как на естественную союзницу Англии и 
 приготовимся бороться на континенте с последствиями сближения между этими 
 двумя державами, как только уже не в нашей власти будет помешать ему. 
 Прежде у Франции было три союзника, сдерживавшие в должных границах 
 колоссальную империю, которой Петр Великий отяготил Европу. Все трое 
 продолжают еще существовать, песча-стные, ослабленные, унылые, но могущие 
 воспринять новую жизнь и даже быть возвращенные к прежней политике 
 творческою рукою в. в-ва. 
 Турки. Турки первые заслуживают нашего внимания отчасти вследствие 
 особенно выгодного положения их империи, отчасти вследствие их огромных 
 средств, которыми она располагает. <...> Наш союз с петербургским двором 
 подчинил их на время влиянию Англии. Союз Англии с Россией быстро вернул бы 
 нам их обратно. Поэтому две цели одинаковой важности должны быть 
 преследуемы в Константинополе. 
 Первая заключается в том, чтобы протянуть войну турок с русскими до 
 тех пор, пока значительная часть французской армии необходима в Испании и 
 Португалии, сохранить за собою посредничество при заключении договора, 
 который явится следствием событий, и быть в состоянии заставить турок снова 
 взяться за оружие. 
 Вторая цель, не менее важная и более трудная, заключается в том, чтобы 
 незаметно склонить Порту уступить в. в-ву Морею и Кандию взамен помощи, 
 которую она получила бы для того, чтобы снова завладеть Малой Татарией и 
 Крымом, более необходимыми для продовольствования Константинополя. 
 Шведы. После турок наиболее заинтересованы в сближении с Францией 
 шведы*, столь же храбрые, как и первые оттоманы, более образованные, более 
 просвещенные, руководимые правительством более мудрым, но менее надежные и 
 не слишком покорные, разделенные между собою раздорами, беспокойные, 
 продажные и почти лишенные возможности выйти из их настоящего положения, 
 преисполненного бессилия и упадка. Тем не менее в Швеции существует народ, 
 и потребность иметь свое отечество, в крайнем случае, может породить здесь 
 то же, что религиозный фанатизм часто делает у турок. Никогда еще положение 
 страны не возбуждало больших опасений: потеря Финляндии лишает ее четверти 
 населения и сил. Петербург приобрел обеспеченную границу. Стокгольм же не 
 имеет ее более. Союз Англии с Россией доведет опасность до крайности, и 
 нельзя отрицать, что вывести Швецию из подобного положения и возвратить ей 
 независимость и безопасность является трудным делом даже для Франции. 
 Первый шаг для достижения этого заключается в том, чтобы сплотить народ 
 против России, подавить в сеймах и сенате дух партийности, порожденный 
 гражданскими распрями и постоянно и тщательно поддерживавшийся 
 петербургским кабинетом, и, наконец, упрочить еще мало устойчивую власть 
 нового короля и его намеченного преемника. Здесь следует заметить, что то, 
 что придает нашим переговорам характер нерешительности, а иногда даже 
 направление обратное их действительной цели, это то, что, постоянно имея в 
 виду время, когда Россия станет нашим врагом, мы должны тем не менее 
 уважать в императоре Александре союзника в. в-ва. Это политическое 
 противоречие постоянно вынуждает нас говорить таким языком, который 
 охлаждает доверие правительств, готовых отдаться нам: оно стеспяет все паши 
 дипломатические сношения и лишает их энергичного и открытого характера, 
 который более приличествовал бы министрам величайшего из государей. Это 
 является следствием союза, покоящегося скорее на изменчивых 
 обстоятельствах, чем на постоянных интересах. Следует, в конце концов, 
 придерживаться по отношению к Швеции определенной системы. Но что более 
 всего настоятельно необходимо, так это послать наблюдательного человека, 
 который мог бы в точности ознакомить нас с настроением умов, о 
 политическими воззрениями наследного принца и с средствами, которыми 
 королевство располагает еще. Следует ничем не торопиться на глазах и, так 
 сказать, под пушками русских. Отдаляя еще на некоторое время заключение 
 мира России с Англией и Портой, в. в-во обеспечивает себе возможность 
 покончить с испанским вопросом, прогнать англичан из Португалии и упрочить 
 свое господство на западе и юге Европы. Можно опасаться, что этот великий 
 план совершенно не будет выполнен и что первые успехи сделаются 
 бесполезными, если, в случае внезапного изменения положения дел на севере, 
 в. в-во увидите себя вынужденным направить свои войска в Германию вместо 
 того, чтобы оставить их на некоторое время на испанском полуострове. Но 
 тесные открытые сношения, неожиданно завязанные с Швецией*, могут побудить 
 петербургский двор с одинаковою быстротою покончить свои распри с Турцией и 
 Англией для того, чтобы располагать большими силами для удержания Швеции 
 под своим игом, то поэтому и было бы благоразумно возбудить в шведах 
 надежды и дать им субсидии, упрочить их новое правительство, поддержать 
 озлобление, которое должна возбуждать потеря Финляндии, но при всем том 
 заключить явный союз с этим пошатнувшимся престолом лишь после того, как 
 будет обеспечено спокойствие Испании, и будут приготовлены затруднения для 
 России на севере, востоке и в центре Европы. 
 Поляки. Вот третий из старинных союзников Франции против колоссальной 
 русской империи. Еще более испытанный судьбою, чем остальные два, даже 
 уничтоженный на песколько лет, он обязан своим нынешним существованием лишь 
 своей отваге и предусмотрительной мудрости в. в-ва. Польша воскресла в 
 герцогстве Варшавском: армия в 60 тыс. человек, готовая защищать свою 
 независимость, подкрепляется вдобавок 40 тыс. саксонцев. Но следовало бы 
 соединить вместе обе части новой монархии, разделенные прусской Силезией. 
 Повергнутые на благо-воззрение в. в-ва планы осуществления этой великой 
 меры являются истинным завершением новой европейской системы. <...>, 
 Подробности этого плана и средства к его выполнению при помощи оружия были 
 повергнуты на благовоззрения в. в-ва вместе е докладом о предложенной 
 помощи и сношениях, завязанных в русской и австрийской Польше. Бесполезно 
 обременять этим настоящий очерк: я замечу только, что успех этого 
 предприятия навеки упрочил бы здание новой империи и что численность, 
 храбрость, явное превосходство французской армии, еще более бесспорное 
 превосходство того, кто руководит ею, сокровенные желания, готовность, 
 энтузиазм поляков и ничтожество Пруссии со времени Тильзитского мира не 
 позволяют сомневаться в успехе, если венский двор, соединенный с 
 французским священными узами и его действительными интересами, пожелает 
 способствовать его осуществлению. <...> 
 Из этого очерка, основанного на. переписке министров в. в-ва, 
 аккредитованных при северных дворах, и на секретных донесениях, полученных 
 министром внешних сношений, видно: 
 1. Что наш союз с Россией, несмотря на личный характер императора 
 Александра, следует считать союзом непрочным и близящимся к своему концу, 
 2. Что сближение петербургского и лондонского дворов, вызванное 
 различными обстоятельствами, не может быть отдалено на очень долгое время и 
 частью зависит от состава и политики нового английского министерства, 
 3. Что на Пруссию, в случае разрыва с Россией, следует смотреть как на 
 врага, так как для Франции не представляет никаких выгод принудить ее 
 примкнуть к своей федеративной системе, 
 4. Что Польша и Саксония являются самыми полезными и верными 
 союзниками Франции против России и наиболее заинтересованными в разделе 
 остатков прусской монархии, 
 5. Что ничем не следует пренебрегать для привлечения к себе Швеции — 
 путем ли субсидий, путем ли брака с принцессой императорской фамилии, но 
 нужно стараться, чтобы эти переговоры велись с крайней осторожностью, чтобы 
 не встревожить Россию и не ускорить ее примирения с Англиею и Портою до 
 окончательного решения испанского и португальского вопросов, 
 6. Что следует продолжать начатые в Константинополе переговоры и 
 прикрыть их тою же завесою, как и переговоры, предложенные Швецией, до того 
 мгновения, когда можно будет войска, занятые в настоящее время по ту 
 сторону Пиренеев, направить в Илирию и на север Германии, 
 7. Что имеются основательные надежды и средства привлечь Данию и 
 Австрию в союз против России и Англии, но что этот вопрос величайшей 
 важности должен быть обсужден отдельно и после тесного сближения, которое 
 предстоящий брак в. в-ва должен установить между вами и венским двором. 
 План этого союза и его последствия должны быть расширены или изменены в 
 зависимости от образа действий, которые будут предпочтены по отношению к 
 Пруссии и Польше. 


 Из донесения французского министра иностранных дел Шампани Наполеону 


 16 ноября 1810 г. 

 …Ваше величество желает строго поддерживать мир и континентальную 
 систему. Необходимость выгнать англичан из Испанского полуострова прежде 
 всего занимает ваши мысли и поддерживает бодрость ваших верных войск. До 
 тех пор, пока эта цель не будет достигнута, политика и любовь в. в-ва к 
 своим народам одинаково советуют избегать важных ссор на севере Европы. 
 Действительно, можно надеяться, что Россия не покончит скоро 
 дипломатических переговоров с Турцией. Фанатическое упорство султана и 
 надежды, которые г. Руффин ловко внушил дивану, обеспечивают нам некоторую 
 отсрочку, которой не предвидела русская политика. 
 Несмотря на то, партия, которая хочет мира, начинает в Петербурге 
 пользоваться значительным влиянием. Все может из-нениться в один день при 
 этом дворе, исполненном интриг и подкупов. Гр. Румянцев не осмеливается или 
 не хочет опровергать мысль о необходимости заключить мир с турками. Из 
 этого может последовать, по молчаливому соглашению с Англией, которая 
 старается ускорить переговоры в Молдавии, что мир будет заключен в 24 часа 
 и договор подписан на барабане, как в Кайнарджи. 
 Тогда Россия введет свои войска в Польшу, расположив их эшелонами от 
 Брода до Минска, может объявить о сближении с Англией, нарушить 
 континентальную систему, открыть Балтийское море английской торговле под 
 предлогом, чтобы поднять курс и кредит своих бумажных денег, и, выражая 
 желание сохранить мир с Францией и вынудить ваше величество или отказаться 
 от намерения принудить лондонский кабинет отказаться от своих тиранских 
 притязаний, или вновь начать войну на Одере и Висле. Ввиду этого 
 предположения, которое рано или поздно должно осуществиться, следует 
 смотреть на важность Пруссии. 
 С самого начала новой войны с Россией войска вашего величества 
 перейдут Эльбу и направятся к Берлину, будем ли мы друзьями или врагами 
 Пруссии. Как союзник, какие выгоды может доставить нам прусский король? 
 Тридцать или сорок тысяч войска, плохо к нам расположенного, в которых 
 средства страны едва будут в состоянии содержать, если мы будем относиться 
 к ней, как к дружественной. Если же она будет к нам враждебна, то положение 
 изменится. Вы, уже владея Глогау, Кюстрином и Штеттином, не имеете даже 
 нужды оставлять Париж, чтобы ужас прогнал берлинский двор за Вислу. 
 Вследствие этого одного все средства Бранденбургии, Померании и даже 
 Силезии, поступают в управление французов, которые будут обходиться с ними, 
 как с завоеванной страной, что предоставит нам величайшие выгоды. 
 Очень может быть, что прусская армия увеличится несколькими тысячами 
 человек, бедность, грабеж, отчаяние и ненависть к французам доставят 
 русским до 50 тысяч солдат, но саксонцы, поляки, король вестфальский 
 (которого владения не могут быть увеличены, если Франция будет в союзе с 
 Пруссией) усмотрят, что Силезией и Бранденбургом вы можете щедро 
 вознаградить их за все усилия в пользу вашего величества. Они будут 
 надеяться, что ваше великодушие вознаградит их сообразно заслугам, и 
 надежда стереть Пруссию с карты Германии удвоит ревность и жертвы и 
 естественных союзников Франции. 
 Из этого беглого изложения оказывается, что союз, предлагаемый 
 берлинским двором, бесполезен во время мира и отяготителен в случае войны с 
 Россией. Пока положение Европы и политика Англии не изменятся, вашему 
 величеству не следует менять ни союзников, ни друзей. 
 Но если петербургский кабинет, довольный тем, что вынудит турок 
 уступить ему свои области по сю сторону Дуная, сблизится с лондонским 
 двором, или вследствие такого возможного события вашим войскам придется от 
 Пиренеев перенестись на Вислу, в таком случае, очевидно, выгоды Франции 
 требуют как при-обресть кровь и верность поляков и шведов, насчет России, 
 так надеждою на вознаграждение насчет Пруссии заставит Саксонию, Вестфалию 
 употребить в нашу пользу все свои силы и, быть может, даже Австрию двинуть 
 вспомогательный корпус в верхнюю Силезшо. Рейнский союз, созданный гением 
 вашего величества*, и его тесный союз с венским двором обеспечат границы 
 империи и мир в средней и южной Европе. Между тем петербургский кабинет, 
 давая возможность предполагать в более или менее отдаленном будущем 
 враждебные отношения к Франции, в настоящее время еще поддерживает мирные 
 отношения и союз с вашим величеством. С другой стороны, положение Испании и 
 Португалии еще несколько времени будут занимать мысли и силы ваши. При 
 таком положении дел необходимо с постоянным вниманием следить за всеми 
 движениями северных держав и дать возможность созревать событиям, не 
 ускоряя их хода, 


 Нота посла в Париже А. Б. Куракина министру иностранных дел Франции 
 Маре 

 18/30 апреля 1812 г. 

 Господин герцог. <...> 
 Мне предписано заявить в. с-ву, что интересы е. в-ва императора, моего 
 государя, требуют, чтобы Пруссия была сохранена как независимое государство 
 и не была связана никакими политическими обязательствами, направленными 
 претив России. В целях обеспечения состояния действительного мира с 
 Францией необходимо, чтобы между нею и Россией находилась какая-либо 
 нейтральная страна, не занятая войсками ни одной из этих двух держав. И 
 поскольку вся политика о. в-ва императора, моего государя, имеет 
 единственной целью установление отношений с Францией на прочной основе, что 
 будет невозможно до тех пор, пока иностранные армии будут находиться в 
 такой близости от границ России, то первым и основным условием каких бы то 
 ни было переговоров может быть только данное по всей форме обязательство 
 полностью эвакуировать прусские владения и все крепости Пруссии независимо 
 от того, когда и на каком основании они были заняты войсками Франции или ее 
 союзников, сократить гарнизон Данцига, эвакуировать шведскую Померанию* и 
 прийти со шведским королем к соглашению, которое могло бы удовлетворить как 
 Францию, так и Швецию. <...> 
 Продолжая следовать принципам, принятым императором всероссийским в 
 отношении торговли в его владениях и допуска нейтральных судов в 
 подвластные ему порты, принципам, от которых е. в-во никогда не сможет 
 отказаться, он обязуется вследствие своей приверженности к союзу, 
 заключенному в Тильзите, не вносить никаких изменений в запретительные меры 
 против непосредственной торговли с Англией, принятые в России и строго 
 соблюдаемые до настоящего времени. 
 Е. в-во император всероссийский возьмет также на себя по этой 
 конвенции обязательства вступить в переговоры и заключить особое соглашение 
 относительно некоторых изменений в русском таможенном тарифе 1810 г.. 
 которые Франция может пожелать в интересах своей торговли. Наконец, е. в-во 
 согласится также взять на себя обязательства заключить договор об обмене 
 герцогства Ольденбургского на равноценную территорию, которая будет 
 предложена е. в-вом императором и королем, в том же договоре е. и. в-во 
 заявит, что он берет назад протест, который он вынужден был заявить, чтобы 
 зарезервировать за своим домом права на герцогство Ольденбургское. 
 Таковы, г-н герцог, основные условия, которые мне было предписано 
 изложить здесь. <...> Не могу не повторить Вам то, что я взял уже на себя 
 смелость заявить е. в. императору, а также Вам, г-н герцог, а именно, что 
 если, к моему глубочайшему сожалению, я получу известия об отъезде графа 
 Лористона из Петербурга, я должен буду немедленно затребовать свои паспорта 
 и также покинуть Париж. 

 Князъ Александр КУРАКИН 


 Александр I — Наполеону 

 Вильно, 7/19 мая 1812 г. 

 Государь, брат мой, граф Нарбонн* вручил мне письмо, которое в. в-во 
 поручили ему передать мне. Из него я с удовольствием увидел, что в. в-во 
 помните о Тильзите и Эрфурте. Мои чувства, так же как и моя политика, 
 остались неизменными, и я ничего так не хочу, как избежать войны между 
 нами. Вот уже год, как я единственно с этой целью жертвую всеми военными 
 преимуществами, которые мог бы получить. Это самое убедительное, какое я 
 только могу дать в. в-ву, доказательство того, что я весьма далек от 
 стремления к войне или к завоеваниям, и я так же прошу в. в-во верить, что 
 ни при каких обстоятельствах мои чувства к Вам ни в малейшей степени не 
 изменятся и Вы всегда найдете меня таким же, каким я был в Тильзите и 
 Эрфурте. 


 ГОД, ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ КРОВЬЮ… 

 Александр I — Наполеону 

 Вильно, 13/25 июня 1812 г. 

 Государь, брат мой, вчера я узнал, что, несмотря на добросовестность, 
 с которой я выполнял мои обязательства по отношению к в. в-ву, Ваши войска 
 перешли границы России, а только что я получил из Петербурга ноту, в 
 которой граф Лористон, говоря о причине этого нападения, заявляет, что в. 
 в-во считали себя в состоянии войны со мной с того самого момента, как 
 князь Куракин затребовал свои паспорта. Мотивы, которые герцог Бассано 
 привел в обоснование своего отказа выдать ему эти паспорта, отнюдь не могли 
 дать мне основания предположить, что этот демарш когда-либо послужит 
 предлогом для нападения. Действительно, посол князь Куракин, как он сам 
 заявил, никогда не получал повеления действовать подобным образом, и как 
 только мне стало известно о его демарше, я повелел сообщить ему, что 
 совершенно не одобряю его действий, и приказал ему оставаться на своем 
 посту. Если в намерения в. в-ва не входит проливать кровь наших народов 
 из-за недоразумения подобного рода и если Вы согласны вывести свои войска с 
 русской территории, я буду считать, что все происшедшее не имело места, и 
 достижение договоренности между нами будет еще возможно. В противном случае 
 в. в-во вынудите меня видеть в Вас лишь врага, чьи действия ничем не 
 вызваны с моей стороны. От в. в-ва зависит избавить человечество от 
 бедствий новой войны, 


 Карл Юхан — Александру I 

 Эребру, 21 июня/6 июля 1812 г. 

 Государь. Генерал Сухтелен* передал мне Ваше письмо от 13/25 июня. 
 Император Наполеон повел себя сейчас по отношению к России так же, как он 
 поступил в 1805 году против Австрии, а в 1808 году — против Пруссии. Не 
 имея повода для издания манифеста, он напал на их территорию без 
 предварительного объявления войны. Государи Австрии и Пруссии были тогда 
 союзниками в. в-ва, нерешительная политика сделала их союзниками императора 
 Наполеона, который будет мстить в. в-ву, одновременно карая их за измену 
 делу Европы. 
 Переход, только что предпринятый императором Наполеоном на Ковно, 
 представляется мне весьма рискованным, поскольку если бы у в. в-ва было под 
 рукой 200 тыс. человек и Вы атаковали неприятеля, а 10-тысячный корпус 
 казаков из Белостока ударил бы ему в тыл, чтобы перехватить обозы, 
 уничтожить резервную артиллерию и зарубить отставших, то я не сомневаюсь, 
 что Вы одержали бы самую блестящую победу. Если же, напротив, войска в. 
 в-ва были рассредоточены и порядок, в котором они были расположены, не 
 позволил им выполнить этот маневр, то мое письмо, должно быть, застанет 
 группировку Ваших армий за Двиной. Это было бы, безусловно, досадно, так 
 как прекрасные провинции, в первую очередь Литва, оказались бы завоеваны, а 
 император Наполеон смог бы легко осуществить свой проект восстановления 
 королевства Польского. 
 Мы сожалеем, государь, что не смогли опередить его в столь важном 
 деле, я давно уже говорил об этом с г-ном генералом Сухтелеиом. Но, хотя 
 избрание короля Польши сегодня, по-влди-мому, России и удастся, считаю 
 необходимым настаивать на этом проекте и предложить корону князю 
 Понятовскому*. Могу заверить в. в-во, что, согласно полученным мною 
 сведениям, этот князь отнюдь не отказался от мечты занять трон своего дяди, 
 и я бы жестоко ошибался, если бы но думал, что он рассчитывает на поддержку 
 в. в-ва. Именпо Вам с присущей в. в-ву мудростью надлежит судить, можно ли 
 отколоть польскую армию и, приведя в действие пружины людского тщеславия и 
 национальной гордости, вырвать плодородные польские области из-под влияния 
 императора Наполеона. Достаточно даже временного нашего успеха, чтобы 
 повлиять на поляков, тогда как самые крупные победы Наполеона не будут 
 иметь для них никакой привлекательности, так как все его ненавидят и служат 
 его целям постольку, поскольку фортуна ему благоприятствует. 
 В случае, если император Наполеон направится к переправам на Двине, а 
 в. в-во решите защищаться, неожиданно атаковав передовые колонны, лишь 
 только они окажутся на правом берегу, император Наполеон может раскаяться в 
 своей дерзости, особенно если легкоконные иррегулярные части в. в-ва сумеют 
 остаться между Двиной и Неманом, чтобы подбодрить жителей или даже призвать 
 их к оружию по примеру испанцев. В любом случае, государь, если левый фланг 
 Вашей армии при поддержке казаков сможет угрожать правому флангу армии 
 императора Наполеона или даже атаковать его, это помешает последнему 
 перейти Двину. 
 С большим нетерпением ожидаю дальнейших известий и прошу в. и. в-во 
 верить, что любая Ваша удача будет горячо приветствоваться королем и мною. 
 Однако и в том случае, государь, если удаленность армий друг от друга 
 приведет к неудачам, в. в-во одним лишь усилием воли с успехом восполните 
 потери. Вы находитесь в глубине своей империи, среди верноподданных, 
 любящих Вас и желающих лишь обеспечить Ваше счастье и славу, тогда как 
 император Наполеон оказался вдали от своих владений, будучи ненавидим всеми 
 народами, которые он подчинил своему игу и которые видят в нем символ 
 разрушения. 
 Г-н генерал Сухтелен уведомил меня о приказе*, полученном им от в. и. 
 в-ва. Мир с Англией — это единственное обстоятельство, сдерживающее меня. 
 Как только он будет подписан, начнутся наши боевые операции, и я жду лишь 
 этого мгновения, чтобы привести в исполнение планы, согласованные между в. 
 в-вом и королем. 
 Мне не терпится, государь, доказать Вам на деле мое рвение и помочь в. 
 в-ву во всем, что касается Вас лично, Вашей империи и дела Севера. 
 С этими чувствами пребываю… 

 Карл ЮХАН 


 Александр I — английскому принц-регенту Георгу 

 Дрисса, 2/14 июля 1812 г. Государь, брат мой! 

 <...> Я исчерпал все возможные средства для того, чтобы избавить 
 Россию от ужасов войны, будучи полностью согласен с принципами, изложенными 
 в Вашем письмо и в сообщениях, сделанных по поручению Вашего королевского 
 высочества, я считаю, что спровоцировать войну — значит взять на себя 
 ответственность за бедствия, которые она может повлечь за собой и которые, 
 несомненно, еще больше ухудшат и без того тяжелое положение Европейского 
 континента. Но все мои усилия и скрупулезная верность моим обязательствам 
 по отношению к императору Наполеону оказались безрезультатными, я подвергся 
 нападению с его стороны, а граница России была нарушена без какого бы то ни 
 было предлога. Теперь у меня нет выбора, и мне остается принять 
 единственное решение: обеспечить активную и продолжительную оборону. 
 Невзгоды не пугают больше меня, поскольку ответственность за них не лежит 
 на мне и поскольку все мои усилия были направлены лишь на то, чтобы 
 избавить мое отечество и Европу, Россию и Англию. 
 Это последняя и решительная борьба независимости против порабощения, 
 либеральных идей против системы тирании. Наконец, это дело всех еще не 
 покоренных держав. Только величайшие совместные усилия и непоколебимая 
 твердость в их осуществлении обеспечат торжество этого дела. Все требует 
 самого тесного союза между Россией, Англией, Швецией, Испанией, 
 Португалией, Сицилией и Турцией. Все, что будет сделано для этой цели, 
 будет прекрасно, все, что может помешать или задержать ее достижение, 
 станет подлинным злом для общего дела. Позволю себе высказать мое мнение с 
 полной откровенностью. Мне кажется, что нужно поменьше соглашений и 
 формальностей и побольше горячих, благородных чувств, которые позволили бы 
 рассматривать народы, объединившиеся ради защиты своей свободы, как 
 братьев, готовых оказать друг другу взаимную поддержку, в которой они 
 нуждаются, и имеющих перед собой лишь единственную цель — спасение от 
 общего врага. Такова моя точка зрения. 
 Эгоизм как отдельных лиц, гак и государств привел к существующему 
 положению. <...> 


 АЛЕКСАНДР 


 События войны в освещении литовских газет 

 Вильно, 28 июня 1812 г. 

 День 28-го июня составит эпоху в летописях нашего города. В этот день 
 мы удостоились счастья видеть в стенах нашей столицы императора французов и 
 короля Итальянского, великого Наполеона во главе его непобедимой армии, в 
 рядах которой мы узнали наших единоплеменников, жителей Варшавского 
 герцогства. Едва только русские отступили за Антоколь и Зеленый мост и 
 обыватели заняли караулы на гауптвахте, как немедленно вошли в город первые 
 польские и французские разъезды. Магистрат, знатнейшие жители и большая 
 часть народа с городскими ключами вышли навстречу непобедимой армии. <...> 
 Как только появился Наполеон и Король, чувства братской любви 
 соединились с чувствами восторга и воздух огласился радостными криками. 
 Всюду слышались возгласы: ‘Да здравствует Император и Король!’ Народ 
 толпился всюду, куда бы ни направлялся Наполеон. <...> 
 Император и Король, не отдыхая, отправился на берег Виляй, где уже 
 началась постройка двух мостов. В продолжение двух часов, сидя на простой 
 скамейке, Император благоволил разговаривать со всеми, имевшими счастье 
 приблизиться к нему, он говорил о местных учреждениях и об администрации 
 края, вникая во все подробности. Его ласковое обхождение несказанно 
 восхищало всех. Вечером дома всех жителей по их собственному почину и 
 единодушному желанию были блестяще освещены, так что весь город оказался 
 пышно иллюминирован. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, No 49) 


 Вильно, 15 июля 1812 г. 

 По причине накопления множества материала и разных занятий мы до сего 
 времени упомянули лишь вкратце об отступлении наших притеснителей, о 
 прибытии их победителей, о Генеральной Конфедерации, учрежденной для 
 восстановления Польского королевства, теперь же, пользуясь свободным 
 временем, приведем некоторые подробности этих великих событий. 
 Почти два года наблюдали мы за приготовлениями России к войне. 
 В этом году мы видели, с какой поспешностью стягивались полки из 
 отдаленной Азии и собирались на границе Варшавского герцогства. 
 Еще в апреле месяце пришли орды калмыков и башкир, вооруженные луками. 
 В марте было собрано множество народа для постройки мостов на Немане, 
 для проведения военных дорог и заготовления разных военных припасов. 
 Пришла гвардия, прибыл весь двор, беспрерывно носились слухи о 
 нашествии соседних держав, и помещичьи дворы и деревни беспрерывно 
 разорялись требованиями подвод, сена и хлеба. 
 Между тем для устрашения поляков был обнародован новый военный устав. 
 И когда здесь, в Вильне, Английская партия 23 июня давала бал 
 Александру, в ту же ночь непобедимая армия Наполеона переправлялась через 
 Неман. 
 24-го числа русские получили известие о приближении их победителей. 
 Произошло всеобщее замешательство при Дворе и во всех отраслях 
 администрации. Двор немедленно выехал из Вильны, а за ним бежали чиновники, 
 на протяжении 20 лет угнетавшие нас. 
 Все лошади и подводы были забраны для отправки нескольких тысяч 
 больных и чиновников. Ночью 27-го числа начали отступать русские войска, 
 расположенные по Ковепской дороге, угоняя лошадей и скот наших крестьян. 
 Поутру 28-го числа казаки зажгли мост на реке Вилии и огромные магазины, 
 которые неприятельское правительство наполняло добром, отнятым у наших 
 крестьян. Казачьи отряды и 36 пушек, поставленные в Сни-пишках, лишили 
 жителей всякой возможности погасить пожар. Через час после этого в город 
 ворвались поляки и поспешили к Антоколю, преследуя бегущих казаков. Храбрый 
 майор Сухоржев-ский, с несколькими десятками улан 6-го полка, состоящего 
 под командою Понговского, взял в плен несколько десятков офицеров, казаков 
 и пехотных солдат. В двенадцать часов дня в город вступила победоносная 
 армия. 
 С какой радостью, восторгом и счастием встретили обыватели своих 
 избавителей, легко может представить себе всякий патриот, Как достоверный 
 факт рассказывают, что один помещик, увидя соотечественников своих и 
 избавителей, умер от радости. В этот момент проявились все чувства 
 самосознания, чести, славы и любви к отечеству. Ни один поляк не в силах 
 был удержать радостных волнений души. Одно присутствие достойных и 
 благородных поляков, которые, оставив свои имения, служили для блага Польши 
 под чужим небом и на чужой земле, послужило воодушевляющим примером 
 самопожертвования и преданности отечеству. <...> 
 Освободив столицу Гедемина, отряды непобедимой армии Наполеона 
 двинулись к Двине и Днепру, а достойные силы отечества начали съезжаться в 
 Вильну из провинций и дальних городов. Вскоре обнародован был акт 
 Конфедерации Польши, провозглашенный в Варшаве. 
 Жители Литвы немедленно же и с восторгом присоединились к ней и 
 торжественно отпраздновали это присоединение. Несметные толпы народа 
 теснились в храмах, где все собравшиеся власти и духовенство приносили 
 Всевышнему благодарственные молитвы за освобождение от неприятеля и 
 молились об успехах в будущем. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, No 53) 


 Вильно, 23 сентября 1812 г. 

 В последнее воскресенье, т. е. 21-го числа сего месяца, было получено 
 здесь важное официальное известие о достопамятном в настоящей войне 
 событии, а именно о занятии победоносной армией, 14-го числа сего месяца, в 
 три часа пополудни, московской столицы. Сердца всех жителей нашего города 
 наполнились радостью: все поздравляли друг друга. В 11 часов гражданские и 
 военные чиновники, французские и местные, отправились к Министру 
 иностранных дел, герцогу Бассано принести поздравления по случаю столь 
 радостного события, а оттуда в Кафедральный костел для принесения 
 благодарственных молений Всевышнему за успехи оружия великого Наполеона. У 
 входа в церковь Министр иностранных дел был встречен приветственными 
 восклицаниями Народной гвардии, выстроенной перед костелом, и криками 
 многочисленного народа, изъявляющего свою радость и благодарность. 
 Во время обедни и молебствия раздавались пушечные выстрелы. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, No 78) 


 Варшава, 3 октября 1812 г. 

 Согласно донесению, полученному из корпуса князя Шварцен-берга, 
 русские поспешно уходят за Буг. Для наблюдения за их дальнейшими 
 передвижениями посланы отряды легкой кавалерии союзных войск. 
 Получено официальное сообщение из Риги, что со времени последней битвы 
 русское войско не переменило своих позиций и русские не осмеливаются больше 
 делать вылазок. 
 Из Москвы сообщают, что введенная там временная администрация отечески 
 и толково старается о заготовке всевозможных припасов, которые может 
 доставить город Москва. 
 Таким образом, в настоящее время все нужды жителей удовлетворены, а 
 солдаты пользуются всеми удобствами, необходимыми после понесенных ими 
 трудов, запасы провианта всякого рода будут в необходимом количестве. 
 Солдаты получат на зиму полушубки, все, что может сделать ях жизнь 
 приятной, составляет цель предусмотренных распоряжений. В то время, как это 
 занимает внимание победителя, испуганный неприятель отступил по направлению 
 к Туле и Калуге и там усиленно занят собиранием своих разогнанных отрядов. 
 Кажется, он ожидает, какой путь будет угодно выбрать победителю, дабы быть 
 послушным всем передвижениям, помешать коим сам он не в силах. 
 Генерал-губернатором Москвы назначен маршал Мортье, герцог Тревизский, 
 а Интендантом знаменитый Лессепс, спутник Лаперуза во время его путешествия 
 вокруг света. Высадившись на сушу в Камчатке, он затем написал и напечатал 
 описание своего путешествия через Россию, начиная от Восточного океана. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, No 91) 


 Москва, 27 сентября 1812 г. 

 Бывший Генеральный консул Лессепс назначен Интендантом Московской 
 провинции. Он учредил муниципалитет и различные комиссии, в состав которых 
 вошли самые знатные фамилии Москвы. 
 Пожар уже повсюду погашен. Ежедневно находят склады сахлру, мехов, 
 сукна. 
 Неприятельское войско отступило по направлению к Туле и 
 Калуге. В Туле находится самый большой во всей России оружейный завод. 
 Наши передовые отряды стоят на берегу Пахры. Его и. в-во живет в 
 Кремлевском императорском дворце. В Кремле найдено много драгоценных 
 предметов, употреблявшихся при обряде Миропомазания царей, а также все 
 знамена, отнятые русскими у турок за последние сто лет. 
 Погода стоит такая же, как в Париже в коаце октября, иногда перепадают 
 дожди и уже несколько раз были заморозки. По рассказам местных жителей, 
 река Москва так же, как и другие здешние реки, не замерзает ранее середины 
 ноября. Большая часть армии расположена за городом и наслаждается отдыхом 
 от своих трудов. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, М 92) 


 Вильно, 4 декабря 1812 г. 

 Две соединенные русские армии, молдавская генерала Чичагова и армия 
 генерала Витгенштейна, были разбиты французской армией под Борисовым на 
 Березине 28-го ноября. Великой армии досталось в этом бою 12 пушек, 8 
 знамен и штандартов, а также от 9 до 10 тысяч пленных. 
 Как раз в это время спешно проехал через наш город адъютант герцога 
 Невшательского, барон Монтескье. Он направляется в Париж. Его и. в-во 
 Наполеон находится в вожделенном здравии*. 

 (‘Курьер Литевски’, 1812, No 98) 


 Из воспоминаний французов 

 Первые военные действия 

 Первые же четыре дня нашего похода по России привели артиллерию в 
 ужаснейший вид. Холодные и дождливые ночи на бивуаках погубили более трети 
 лошадей. Генерал Сорбье, бывший свидетелем этого, высказывал вслух, что 
 надо быть сумасшедшим, чтобы пускаться в такие предприятия. Чего же можно 
 было ожидать осенью, если уже в конце июня холодные дожди убивали лошадей и 
 делали дороги непроходимыми? 
 Мы вступили 1 июля в Вильну. Все дома предместья были разграблены и 
 покинуты. В этот день мы прошли всего 8 верст: трупы лошадей загораживали 
 путь, я насчитал их более 1000 на самой дороге, а по сторонам ея — их было 
 бесчисленное количество. 
 Все десять дней, которые мы шли к Вильне, я уверял себя, что 
 император, пораженный началом войны, не пойдет дальше, а займется 
 восстановлением Польши. 
 Где было найти лошадей? Я не знаю, каким образом снабдили ими армию, 
 но для того, чтобы дать лошадей гвардии, их взяли из четырех запасных 
 конных артиллерийских батарей, причем всех конвоиров спешили. 
 Где было взять провиант? Уже больше не производили раздачи порций. К 
 счастью, у меня был небольшой запас муки, благодаря чему мы не умерли с 
 голоду в Вильне. 
 Где найти фураж? Трава была скошена более чем на пять верст в 
 окружности. 


 По дороге к Москве 

 …9 сентября мы продолжали продвигаться к Москве, мы прошли маленький 
 губернский городок Можайск. Он стоит на холме и окружен двумя большими 
 равнинами, одной более возвышенной, другой низменной. Я увидел прекрасную, 
 еще строящуюся церковь. Город был полон русскими ранеными, которых армия не 
 могла увести с собой. Еще большее количество их мы видели по дороге, многие 
 умирали здесь, и тогда русский арьергард складывал их трупы в канавы, 
 засыпал немного землей и воздвигал над ними крест. 
 Нашему арьергарду пришлось сражаться весь день. 
 Ночевали мы в селе в 12 верстах от Можайска. Мы мерзли ночью от 
 холода, который еще увеличился от жестокого ветра. 
 Мы поместили наших лошадей в доме, где нашли на соломе четырех раненых 
 солдат и сержанта, еще двое, лежащие рядом с нами, были мертвы, но раненые 
 даже не постарались вытащить их из комнаты, они так же мало обращали на них 
 внимания, как будто это были не трупы, а живые уснувшие только товарищи. Мы 
 зарыли их в саду, поступая, однако, так же, как и русские, то есть обратив 
 их головы на восток и воздвигнув над их могилами крест. 
 Армия все также не получала ни хлеба, ни говядины, воду тоже редко 
 можно было найти, и я платил по шесть франков за бутылку чистой воды. 
 Многие лошади погибли от жажды, некоторые из них шли по три дня, не получая 
 ни капли воды. 
 10 сентября у русских празднуется день Александра Невского, именем 
 которого назван русский император. Мы выступили в 8 часов утра. Авангард 
 сражался весь день. Мы переходили с места на место под редкими пушечными 
 выстрелами и подвигались так медленно, что к ночи прошли всего 16 верст. Мы 
 прошли через Щелковку и ночевали около села Краимского на равнине, покрытой 
 песком и пылью. Впереди наших сложенных в козлы ружей мы нашли овраг, в 
 котором и провели ночь, защищаясь от сильного и холодного северного ветра. 
 Голод продолжал делать опустошения в нашей армии, мясо лошади и то стало 
 редким, его ели наполовину тухлое и продавали по дорогой цене, цены на хлеб 
 уже не существовало — его у нас больше не было… 


 Наполеон о московском пожаре 

 …Я ошибся на несколько дней, я высчитал погоду за пятьдесят лет, и 
 никогда сильные морозы не начинались раньше 20 декабря — на двадцать дней 
 позднее, чем они начались в этот раз. Во время моего пребывания в Москве 
 было три градуса холода, и французы переносили его с удовольствием, но во 
 время пути температура спустилась до восемнадцати градусов, и почти все 
 лошади погибли. Несколько тысяч лошадей потерял я в одну ночь. Мы 
 принуждены были покинуть почти всю артиллерию, в которой тогда 
 насчитывалось пятьсот орудий. Ни боевые запасы, ни провиант нельзя было 
 дальше везти. За недостатком лошадей мы не могли ни делать разведки, ни 
 выслать кавалерийский авангард, чтобы узнать дорогу. Солдаты падали духом, 
 терялись и приходили в замешательство. Всякое незначительное обстоятельство 
 тревожило их. Пяти, шести человек было достаточно, чтобы испугать целый 
 батальон. Вместо того чтобы держаться вместе, они бродили врозь в поисках 
 за огнем. Те, которых назначали разведчиками, покидали свои посты и 
 отправлялись в дома погреться. Они рассыпались во все стороны, удалялись от 
 своих корпусов и легко попадали в руки врагов. Другие ложились на землю, 
 засыпали, немного крови шло у них носом, и сонные они умирали. Тысячи 
 солдат погибли так. Полякам удалось спасти несколько лошадей и немного 
 пушек, но французов и солдат других нации совсем нельзя было узнать. 
 Особенно пострадала кавалерия. Сомневаюсь, уцелело ли в ней три тысячи 
 человек из сорока. Не будь московского пожара, мне бы все удалось. Я провел 
 бы там зиму. 
 В этом городе было до сорока тысяч людей в рабской зависимости. Ведь 
 вы, должно быть, знаете, что русское дворянство держит своих крепостных 
 почти в рабской зависимости. Я провозгласил бы свободу всех крепостных в 
 России и уничтожил бы крепостнические права и привилегии дворянства. Это 
 создало бы мне массу приверженцев. Я заключил бы мир в Москве или на 
 следующий год пошел бы на Петербург. Александр прекрасно знал это, 
 иоэтому-то он и послал в Англию свои бриллианты, свои драгоценности и свои 
 корабли. Мой успех был бы полный без этого пожара. Восемью днями раньше я 
 одержал над ними победу в большом деле при Москве-реке, с девяносто 
 тысячами напал я на русскую армию, достигавшую двухсот пятидесяти тысяч, с 
 ног до головы вооруженных, и я разбил ее наголову. Пятьдесят тысяч русских 
 остались на поле битвы. Русские имели неосторожность утверждать, что 
 выиграли сражение, и тем не менее через восемь дней я входил в Москву. Я 
 очутился среди прекрасного города, снабженного провиантом на целый год, ибо 
 в России всегда запасы на несколько месяцев делались до наступления 
 морозов. Всевозможные магазины были переполнены. Дома жителей были хорошо 
 снабжены, и большинство их оставили своих слуг, чтобы служить нам. Многие 
 хозяева оставили записочки, прося в них французских офицеров, которые 
 займут их дома, позаботиться о мебели и других вещах, они говорили, что 
 оставили все, что могло нам понадобиться и что они надеются вернуться через 
 несколько дней, как только император Александр уладит все дела, что тогда 
 они с восторгом увидятся с нами. Многие барыни остались. Они знали, что ни 
 в Берлине, ни в Вене, где я был с моими армиями, жителей никогда не 
 обижали: к тому же они ждали скорого мира. Мы думали, что нас ожидает 
 полное благосостояние на зимних квартирах, и все обещало нам блестящий 
 успех весной. Через два дня после нашего прибытия начался пожар. Сначала он 
 не казался опасным, и мы думали, что он возник от солдатских огней, 
 разведенных слишком близко к домам, почти сплошь деревянным. Это 
 обстоятельство меня взволновало, и я отдал командирам полков строжайшие 
 приказы по этому поводу, На следующий день огонь увеличился, но еще не 
 вызвал серьезной тревоги. Однако, боясь его приближения к нам, я выехал 
 верхом и сам распоряжался его тушением. На следующее утро поднялся сильный 
 ветер, и пожар распространился с огромной быстротой. Сотни бродяг, нанятые 
 для этой цели, рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами 
 головешками поджигали дома, стоявшие на ветру: это было легко ввиду 
 воспламеняемости построек. Это обстоятельство да еще сила ветра делали 
 напрасными все старания потушить огонь. Трудио было даже выбраться из него 
 живым. Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои 
 были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как 
 оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а 
 мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, 
 нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а 
 сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов 
 ко всему, кроме этого. Ладно, это не было предусмотрено: кто бы подумал, 
 что народ может сжечь свою столицу? Впрочем, жители делали все возможное, 
 чтобы его потушить. Некоторые из них даже погибли при этом. Они приводили к 
 нам многих поджигателей с головешками, потому что нам никогда бы пе узнать 
 их среди этой черни. Я велел расстрелять около двухсот поджигателей. Если 
 бы не этот роковой пожар, у меня было бы все необходимое для армии, 
 прекрасные зимние квартиры, разнообразные припасы в изобилии, на следующий 
 год решилось бы остальное. Александр заключил бы мир, — или я был бы в 
 Петербурге. <...> Я на пять дней опоздал покинуть Москву. Нескольких 
 генералов… огонь поднял с постелей. Я сам оставался в Кремле, пока пламя 
 не окружило меня. Огонь распространялся и скоро дошел до китайских и 
 индийских магазинов, потом до складов масла и спирта, которые загорелись и 
 захватили все. Тогда я уехал в загородный дворец императора Александра в 
 расстоянии приблизительно 4 верст от Москвы, и вы, может быть, представите 
 себе силу огня, если я скажу вам, что трудно было прикладывать руку к 
 стенам или окнам со стороны Москвы, так эта часть была нагрета пожаром. Это 
 было огненное море, иебо и тучи казались пылающими, горы красного 
 крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, 
 подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! это было 
 величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное 
 человечеством! 


 Погибшие культурные ценности в Москве во время пожара 1812 года 

 Немецкая слобода* вся выжжена, тут и Слободский дворец*, который 
 французы зажгли за несколько дней перед выходом своим. У Богоявления уцелел 
 дом графа Головкина, а у Вознесения Демидова у графа А. К. Разумовского. 
 В Старой Басманной* уцелели только четыре, дома: Хлебниковой, кн. 
 Куракиной с Гошпиталем, Запасной Дворец, а у Красных ворот в правой руке 
 каменный небеленый дом генерала Толля. Дол же Аршиневского сгорел, также 
 дома гр. Гудовича, Высотского, Ласунского, кн. Михаила Петровича Голицына, 
 Мещанинова и все другие. 
 На Земляном валу* все здания сгорели, кроме Шереметев-ской больницы и 
 большого корпуса Спасских казарм. Дом же обер-полицмейстера сгорел. 
 Сухарева башня* уцелела. От Никольских ворот до Мясницких все здания 
 уцелели, а от Мясниц-ких до Красных ворот все сгорело, кроме четырех домов, 
 в том число князя А. И. Лобанова, коего один только флигель сгорел. Дома 
 Потуловых и Бутурлиных также сгорели. 
 От Никольских ворот до Сретенских все здания целы, также и к 
 Кузнецкому мосту, на коем сгорел один только желтый флигель, где была 
 конфетная лавка Гуа. Дом губернатора Обрезкова сгорел, также Аненкова. 
 Решетникова дом с флигелями цел. Графа Ростопчина на Лубянке также, и 
 вообще все дома на Лубянке. 
 От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все дома сгорели, в 
 том числе купленный дом графом И. В. Гудовичем, в коем был трактир. 
 Главнокомандующего дом цел, также танцевальный клуб. 
 От Покровских ворот до Мясницких валом все дома целы, в том числе: 
 Пашкова, Кутузова и Ступишина. 
 От Мясницких ворот до Тверских многие здания уцелели, в том числе на 
 бульваре дом А. А. Соловова, флигель его сгорел, также дом Нечаева с 
 флигелями сгорел и Уваровой. Князя Д. Ив. (должно быть, Лобанова) дом цел, 
 графа Льва Кириловича и Натальи Абрамовны Пушкиной также. Князя Гагарина 
 (Николая Сергеевича) дом, в коем был Английский клуб, сгорел. 
 От Покровских ворот до Ильинских все дома по обеим сторонам целы, а за 
 Покровскими воротами уцелели дома: Веревки-на, Заборовского, Жеребцова 
 (Соловьевых — сгорел), князя Федора Никол. Голицына, Голохвостова, князя 
 Александра Борисовича Куракина, Румянцева, графа Сергея Петровича 
 деревянный дом, графа Салтыкова, Оникиева и многие другие. Дом князя И. Д. 
 Трубецкого (зеленый) сгорел. Мясоедова и кн. Мещерского также. Демидова, И. 
 И.. у Никиты Мученика дом цел. Флигель один только сгорел. Покровские 
 казармы сгорели, уцелел только один нижний этаж со сводами. Дом деревянный 
 Соколова сгорел, а каменный у Мясницких ворот цел. Мельгуыова и Дура-сова 
 дома сгорели, также Карповых и Мосоловых, Глебовых дом деревянный уцелел, а 
 каменные флигели сгорели, также и Лопухиной сгорел, бывший князя А. П. 
 Мещерского. 
 У Троицы в Сыромятниках уцелел дом Федосьи Дмитриевны Загряжской. 
 Алексея Вас. Панина сгорел. 
 Воспитательный дом* цел. Половину оного занимали раненые французы, 
 оставленные в Москве злодеем. Их теперь вывезли оттуда в разные больницы. 
 Их 1500 человек, многие померли. 
 За Москвою-рекою все дома сгорели. 
 Гостиный ряд и весь город сгорел. 
 На Никольской целы дома: Шереметева, Духовная типография, Кусовникова 
 и еще дом. Книжные лавки все сгорели. 
 На Моховой* сгорел Университет, дом Нарышкина и Пашкова, также все 
 дома на Пречистенке*, в том числе большой дом князя А. Н. Долгорукова. Дом 
 Всеволожского Николая Сергеевича и сестры его кн. Мещерской целы. Их спас 
 от пожара француз, редактор в типографии. 
 На Никитской все дома почти сгорели, как то: графа Шереметева, графини 
 Пушкиной, графа Орлова, кн. 10. В. Долгорукова, кн. Дашковой, Кушникова и 
 пр. Уцелел дом графа Маркова, бывший кпязя Меншикова. 
 На Воздвиженке* сгорел дом Апраксина Степана Степановича, кн. Ивана 
 Николаевича Трубецкого и многие другие. 
 Из 30 000 домов вряд осталось 5000. 
 Собрание рукописей и памятников древностей графа А. И. Мусина-Пушкина, 
 которые, по словам Карамзина, содержали неисчерпаемый материал для 
 отечественной истории. 
 У графа Д. П. Бутурлина погибло имущество на 1 миллион рублей и в том 
 числе библиотека, в которой насчитывалось 40000 томов. 
 У князя А. А. Урусова погибла часть собрания книг, мозаик, монет. 
 Пострадала библиотека Университета, так как удалось вывезти в Нижний 
 Новгород только часть коллекции, а коллекция рукописей и монет, 
 пожертвованная П. Г. Демидовым, погибла. 
 Погибли также собрания Общества истории и древностей. Из 
 правительственных архивов пострадали: государственный архив старых дел, 
 помещавшийся в здаиии Сената, Дворцовый архив, дела Пушкарского приказа, 
 хранившиеся в артиллерийском депо, архив старых дел Московской духовной 
 консистории и Другие. 


 Роберт Вильсон — императору Александру I 

 Красная Пахра, 13/25 сентября 1812 г. 

 Честь имею допести в. и. в-ву о моем прибытии сюда вместо С графом 
 Тэрконелем*, 11-го (23-го) сего месяца. 
 Мы проехали через Троицкую лавру, Дмитров, Коломпу, Каширу и Серпухов, 
 своротив с большой Московской дороги за 50 верст от сего города. Занявшись 
 отправлением депеш к английскому послу в Константинополе, кои должны 
 предупредить действия ложных разглашений неприятеля, я не мог обозреть, как 
 мне желалось бы, состояние армии в. в-ва, но с особенным удовольствием могу 
 уверить в. в-во, что дух, ее оживляющий, и ежедневное приращение сил делают 
 ее способною ко всякому сражению с неприятелем. В то же время видел я из 
 переписки неприятельской и из разговоров с многочисленными и почти ежечасно 
 приводимыми пленными неоспоримое доказательство, сколь много надежды их при 
 занятии Москвы обмануты и до какой степени затруднительное их положение 
 увеличилось через ослабление силы после сражений, от болезни и от 
 деятельности отдельных (русских) отрядов, ныне город окружающих и 
 совершенно прервавших его сообщение с Польшею. Сражение под Бородином, 
 конечно, не имело тех непосредственных выгод*, которых столь дорогой ценою 
 приобретенный успех подавал повод надеяться, но оно сильно подействовало на 
 нравственность неприятеля и так, что он не в силах предпринять никакого 
 дальнейшего действия, а сожжение Москвы, истребившее провизию, которою он 
 надеялся себя зимою продовольствовать, произвело то, что он никак не может 
 остаться там. Наижесточайшие враги Бонапар-товы, в числе которых я надеюсь 
 быть не из последних, не могут пожелать ему иного положения для 
 приготовления его погибели. Теперь нет ни одного офицера, ни солдата, 
 которые не радовались тому, что он занял Москву, будучи уверены, что 
 пожертвование сим городом должно произвести избавление от тиранской власти 
 столь долго продолжавшейся. 
 Если бы российская армия после Бородинского сражения действовала 
 наступательно, то успехи ее могли б быть блистательные, ибо силы неприятеля 
 были гораздо больше расстроены, нежели силы в. в-ва, но другое 
 оборонительное сражение, по моему мнению, не могло бы доставить никакой 
 решительной выгоды, а могло бы ослабить армию в. в-ва, и никакое 
 подкрепление не могло бы восстановить ее на сей год, так что действия по 
 Балтийским берегам и в Польше лишились бы нужного центрального пособия. 
 Принятая заранее решимость могла бы уменьшить несколько значительных 
 потерь при уступлении Москвы, но то, что случилось там от недостатка в 
 распоряжениях и от колеблемости в совете, утверждает меня в мыслях, что 
 нужно иметь особого чиновника в значащем чине, который бы пользовался 
 доверенностью главнокомандующего и которому бы поручено было иметь 
 единственный надзор за каждым действием и движением армии, дав ему в 
 распоряжение по крайней мере 1000 человек, в том числе 250 конных для 
 построения мостов, исправления дорог, отправления снарядов и проч. 
 Кажется, что Бородинское сражение нельзя назвать правильным сражением. 
 Его нельзя назвать la bataille, как бывшие под Пултусском, Эйлау и 
 Фридландом. Это был спор за частные пункты, которым нужно было беспрестанно 
 поддерживать войсками, ибо когда армия Багратиона 26-го отступила перед 
 неприятелем, то резерв 1-й армии по необходимости введен был немедленно в 
 первую линию для прикрытия остальных сил Багратионовых. Предшествующее дело 
 24-го, кажется, было ненужное и безуспешное сражение, ибо неприятель 
 завладел той батареей), которая была целью его сражения, но непреодолимое 
 мужество офицеров и солдат в. в-ва наконец восторжествовало над неприятелем 
 и над всеми невыгодами, а победа под Бородином останется до скончания мира 
 военным памятником геройства россиян. 
 Надобно обождать еще несколько дней, чтобы неприятель был вынужден 
 оставить Москзу, надобно, чтоб в его армии известно стало, что фланговые 
 операции восприяли свое начало. Нам остается теперь только быть бдительными 
 и предприимчивыми. Когда каждый человек будет на своем месте и неприятель 
 начнет скрывать свою опасность, тогда наступит время грянуть на него. 
 Все прибывшие подкрепления, которые я видел, составлены из 
 прекраснейших людей, очень хорошо одеты и экипированы. Сии ежедневно 
 подходящие подкрепления умножают и морально и физически силы в. в-ва. 
 По комиссариату порядок чрезвычайный, и пища солдатская как нельзя 
 лучше. Памятуя, что я видел прежде, ныне не могу довольно похвалить 
 артельных котлов. 
 Множество раненых, вывезенных из Москвы, превзошло всякое возможное о 
 них распоряжение, и я нашел 3000 человек в Коломне без всякого 
 комиссариатского и медицинского надзора, без способов к пропитанию и к 
 дальнейшему отвозу, но по уведомлению о сем их положении геперала 
 Беннигсена он немедленно дал нужное предписание о попечении и 
 препровождении их в Рязань. Внимание к раненым свойственно благосердию в. 
 в-ва, и я осмеливаюсь предложить, что особенное к ним внимание в теперешних 
 обстоятельствах послужит великодушным и благоприятным доказательством 
 известного человеколюбия в. в-ва и уважения к храбрым защитникам вашей 
 империи. Временное посещение Петербурга одного из чиновников свиты в. в-ва 
 произвело бы желаемое действие и обеспечило бы их содержание, чего требует 
 не только положение раненых, но чрез сие возвратились бы многие на службу 
 в. в-ва. В здешней армии многие желают видеть в. в-во. Я осмеливаюсь 
 представить, что если бы можно было предпринять путешествие к армии, то 
 присутствие ваше на несколько часов будет принято офицерами и солдатами в 
 виде особого благоволения вашего к их подвигам и доверенности к их 
 храбрости на погибель неприятеля. Во всяком случае, я прошу в. в-во издать 
 какой-нибудь приказ с изъявлением удовольствия в. в-ва к поведению войск и 
 непременной уверенности в окончательном успехе, невзирая на потерю Москвы. 
 Сделанное мною объявление о твердой решимости в. в-ва продолжать 
 войну, доколе один вооружепный неприятель останется в ваших владениях, было 
 принято в армии с особенным удовольствием, и одержанная победа без потери 
 друга или товарища не могла бы и не произвела бы столь общего удовольствия. 
 Самые изгнанники из Москвы, посреди бедствий своих и огорчения, 
 проливали слезы радости, услышавши о постоянном попечении в. в-ва о славе 
 Российской Империи. 
 Имев случай вступить в непосредственное сношение с австрийским 
 императором, я принял нужные меры для удаления всякого неприятного 
 впечатления, которое могло произойти от занятия Москвы*, и в. в-во можете 
 быть уверены, что всякого рода услугп, которые лорд Тэрконель и я можем 
 оказать пером или мочом в. в-ву и всякое содействие смиренного, но 
 ревностного усердия к в. в-ву будет неизменно нашей целью. 
 Слух носится, что неприятель приближается, чтобы открыть свои 
 сообщения. Для меня оседлана одна нз лошадей в. в-ва, и я надеюсь, что не 
 сделаю ей бесчестия и не испытаю быстроту ее, удаляясь от неприятеля. 


 Роберт Вильсон — лорду Каткарту 

 Таруса. 8/20 октября 1812 г. 

 Честь имею уведомить, что фельдмаршал Кутузов, несмотря на все 
 представления, ы весьма сильные, со стороны генерала Беннигсена допустить к 
 себе адъютанта Мюрата, приезжавшего под предлогом отыскания тела генерала 
 Дери и разведания об обстоятельствах смерти его, но я узнал от весьма 
 значащего и верного человека, что сей офицер привез к фельдмаршалу письмо 
 от маршала Бертье, в котором Бонапарте изъявлял желание узнать, ‘получен ли 
 от Императора ответ касательно разных распоряжений для перемены свойства 
 войны и восстановления лучшего порядка в земле?’. 
 Фельдмаршал ответил, что для получения ответа не было физической 
 возможности, но он может смело сказать, что никто не осмелится говорить 
 народу, столь сильно огорченному, о каких бы то ни было переменах. 
 Сия переписка содержится в глубокой тайне. Я знаю, что фельдмаршал не 
 смеет, опасаясь свою жизнь подвергнуть опасности, начать какие-либо 
 переговоры, и уверен, что Император почел бы изменником всякого человека, 
 который предложил бы ему о том. Но впечатления таковых сношений вредны во 
 внутренних, внешних, в политических и военных отношениях до такой степени, 
 что от того могут произойти весьма важные бедствия — все люди раздражены, а 
 самые рассудительные встревожены наиболее. 
 Нет сомнения, что фельдмаршал весьма расположен к волокитству за 
 неприятелем — французские комплименты очень ему нравятся, и он уважает сих 
 хищников, пришедших С тем, чтобы отторгнуть от России Польшу, произвести в 
 самой России революцию и взбунтовать донцов, как народ, к которому они 
 имеют особое уважение и благорасположение, которого желают снискать ласкою. 
 Признаюсь, что столько раздражен таким поведением, что если 
 фельдмаршал сохранит начальство над армией и если Государь не запретит 
 иметь таковые личные сношения, то я решился просить вас, милорд, об 
 увольнении меня, по крайней мере от всякой переписки, доколе я не получу 
 другого назначения от правительства е. в-ва. 
 Завтра корпуса выступают в поход к Фоминскому, но как неприятелю 
 известно уже, что наша армия -находится в первоначальной своей позиции и 
 что он не имеет причины опасаться нападения с Калужской дороги, то, без 
 сомнения, будет остерегаться атаки на фланги свои, но так как сие 
 предприятие будет довольно важное, то я намерен находиться при оном. 


 Роберт Вильсон — императору Александру I 

 Малый Ярославец, 13/25 октября 1812 г. 

 Вчерашнее сражение стоило много храбрых людей, а особливо из егерских 
 полков, но удержание города было необходимо для разрушения неприятельского 
 плана, да и потери его гораздо превосходят наши. Я полагаю, что они 
 простираются по крайней мере до семи тысяч человек убитых и раненых, и, по 
 показанию пленных, в числе оных много отличнейших офицеров. 
 Офицеры и войска в. в-ва сражаются со всевозможной неустрашимостью, но 
 я считаю своим долгом с прискорбием объявить, что они достойны иметь нужду 
 в искуснейшем предводителе. 
 Бездействие фельдмаршала после победы над Мюратом тогда, когда бы 
 должно было двинуться со всею армией влево, медленность его в присылке 
 помощи генералу Дохтурову, личная медленность его в прибытии на место 
 сражения до 5 часов вечера, хотя он целый день пробыл в пяти верстах от 
 онаго, личная осторожность во всех делах, нерешимость его в советах, 
 подвержение войск в. в-ва пагубнейшему беспорядку по недостатку надлежащих 
 распоряжений и поспешность без причины — суть погрешности столь важные, что 
 я принужден употребить таковые изречения. 
 Лета фельдмаршала и физическая дряхлость могут несколько послужить ему 
 в извинение, и потому сожалеть можно о той слабости, которая заставляет его 
 говорить, что ‘он не имеет иного желания, как только то, чтоб неприятель 
 оставил Россию’, когда от него зависит избавление целого света. Но такая 
 физическая и моральная слабость делает его неспособным к занимаемому им 
 месту*, отнимает должное уважение к начальству и предвещает несчастие в то 
 время, когда вся надежда и пламенная уверенность в успехе должны брать 
 верх. 
 Недостатки генерала Беннигсена мис известны, но личный его пример, 
 конечно, рождает во всех решительность. Познания его в военном деле весьма 
 отличные, и последние его советы послужили к пользе и славе оружия в. в-ва. 
 Я смою надеяться, что в. в-во не изволите подозревать во мне 
 какого-либо предубеждения или пристрастия. Я не имею никакого иного повода, 
 как только пользу службы вашей, и думаю, что поступил бы против чести, если 
 бы говорил по так откровенно. 


 ИЗ ЧАСТНОЙ ПЕРЕПИСКИ ВРЕМЕН ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 

 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Москва, 7 июня 1812 г. 

 Вообрази, Ростопчин — наш московский властелин. Мне любопытно 
 взглянуть на него, потому что я уверена, что он сам не свой от радости. 
 То-то он будет гордо выступать теперь! Курьезно бы мне было знать, намерен 
 ли он сохранить нежные расположения, которые он выказывал с некоторых пор. 
 Вот почти десять лет, как его постоянно видят влюбленным, и заметь, глупо 
 влюбленным. Для меня всегда было непонятно твое высокое о нем мнение, 
 которого я вовсе не разделяю. Теперь все его качества и достоинства 
 обнаружатся. Но нока я не думаю, чтобы у него было много друзей в Москве. 
 Надо признаться, что он и не искал их, делая вид, что ему нет дела ни до 
 кого на свете. Извини, что я на него нападаю, но ведь тебе известно, что он 
 никогда не был героем ни в каком отношении. Я не признаю в нем даже и 
 авторского таланта. Помнишь, как мы вместе читали его знаменитые творения. 


 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Москва, 22 июля 1812 г. 

 Спокойствие покинуло наш милый город. Мы живем со дня на день, не 
 зная, что ждет нас впереди. Нынче мы здесь, а завтра будем бог знает где. Я 
 много ожидаю от враждебного настроения умов. Третьего дня чернь чуть не 
 побила камнями одного немца, приняв его за француза. Здесь принимают важные 
 меры для сопротивления* в случае необходимости, но до чего будем мы 
 несчастны в ту пору, когда нам придется прибегнуть к этим морам. <...> 


 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Москва, 29 июля 1812 г. 

 Мы все тревожимся. Лишь чуть оживит нас приятное известие, как снова 
 услышим что-либо устрашающее. Признаюсь, что ежели в некотором отношении 
 безопаснее жить в большом городе, зато нигде не распускают столько ложных 
 слухов, как в больших городах. Дней пять тому назад рассказывали, что 
 Остерман одержал большую победу*. Оказалось, что это выдумка. Нынче утром 
 дошла до нас весть о блестящей победе, одержанной Витгенштейном. Известие 
 это пришло из верного источника, так как о победе этой рассказывает граф 
 Ростопчин*, и между тем никто не смеет верить. К тому же победа эта может 
 быть полезна вам, жителям Петербурга, мы же, москвичи, остаемся по-прежнему 
 в неведении касательно нашей участи. Что относится до выборов и 
 приготовлений всякого рода, скажу тебе, что здесь происходят такие же 
 нелепости, как и у вас. Я нахожу, что всех одолел дух заблуждений. Все, что 
 мы видим, что ежедневно происходит перед нашими глазами, а также и 
 положение, в котором мы находимся, может послужить нам хорошим уроком, лишь 
 бы мы захотели им воспользоваться. Но, к несчастью, этою-то желания я ни в 
 ком не вижу и признаюсь тебе, что расположение к постоянному ослеплению 
 устрашает меня больше, нежели сами неприятели. Богу все возможно. Он может 
 сделать, чтобы мы все ясно видели, об этом-то и должно молиться из глубины 
 души, так как сумасбродство и разврат, которые господствуют у нас, сделают 
 нам в тысячу раз более вреда, чем все легионы французов. 


 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Москва, 5 августа 1812 г. 

 <...> Народ ведет себя прекрасно. Уверяю тебя, что недостало бы 
 журналистов, если бы описывать все доказательства преданности Отечеству и 
 государю, о которых беспрестанно слышишь и которые повторяются не только в 
 самом городе, но и в окрестностях и даже в разных губерниях. 
 Узнав, что наше войско идет вперед, а французы отступают, москвичи 
 поуспокоились. Теперь реже приходится слышать об отъездах. А между тем 
 вести не слишком утешительны, особенно как вспомнишь, что мы три недели 
 жили среди волнений и в постоянном страхе. В прошлый вторник пришло 
 известие о победе, одержанной Витгенштейном*, и об удачах, которые имели 
 Платов и граф Пален. Мы отложили нашу поездку в деревню, узнав, что там 
 происходит набор ратпиков. Тяжелое время в деревнях, даже когда на 100 
 человек одного берут в солдаты и в ту пору, когда окончены полевые работы. 
 Представь себе, что это должно быть теперь, когда такое множество 
 несчастных отрывается от сохи. Мужики не ропщут, напротив, говорят, что они 
 все охотно пойдут на врагов и что на время такой опасности всех их 
 следовало бы брать в солдаты. Но бабы в отчаянии, страшно стонут и вопят, 
 так что многие помещики уехали из деревень, чтобы не быть свидетелями сцен, 
 раздирающих душу. Мама получили ответ от Сен-При*: он с удовольствием 
 принимает на службу брата моего Николая. Придется расстаться с милым 
 братом — еще прибавится горе и новое беспокойство! 
 Каждый день к нам привозят раненых. Андрей Ефимович опасно ранен, так 
 что не будет владеть одной рукой. У Татищева, который служит в Комиссариате 
 и, следовательно, находится во главе всех гошпиталей, недостало корпии, и 
 он просил всех своих знакомых наготовить ему корпию. Меня первую засадили 
 за работу, так как я ближайшая его родственница, и я работаю целые дни. 
 Маслов искал смерти и был убит в одной из первых стычек, люди его 
 вернулись. Здесь также несколько гусарских офицеров, два или три пехотных 
 полковника, — все они изуродованы. Сердце обливается кровью, когда только и 
 видишь раненых, только и слышишь, что об них. Как часто ни повторяются 
 подобные слухи и сцены, а все нельзя с ними свыкнуться. 


 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Тамбов, 3 сентября 1812 г. 

 Здесь мы узнали, что Кутузов застал нашу армию отступающую и остановил 
 ее между Можайском и Гжатском, то есть в ста верстах от Москвы. Из этого 
 прямо видно, что Барклай, ожидая отставки, поспешил сдать французам все*, 
 что мог, и если бы имел время, то привел бы Наполеона прямо в Москву. Да 
 простит ему бог, а мы долго не забудем его измены. До сегодняшнего дня мы 
 были в постоянной тревоге, не имея верных известий и не смея верить слухам. 
 У нас дыбом встали волосы от вестей 26-го и 27-го августа. Прочитав их, я 
 не успела опомниться, выхожу из гостиной — мне навстречу попался человек, 
 которого мы посылали к губернатору, чтобы узнать все подробности. Первая 
 весть, которую я услыхала, была о смерти братца Петра Валуева, убитого 
 26-го. У меня совсем закружилась голова, удивляюсь, как из соседней комнаты 
 не услыхали моих рыданий несчастные двоюродные сестры. Дом наш невелик — я 
 выбежала во двор, у меня сделался лихорадочный припадок, дрожь продолжалась 
 с полчаса. Наконец, совладав с собой, я вернулась, жалуясь на головную 
 боль, чтобы не поразить кузин своих грустным лицом. У меня защемило сердце, 
 глядя на них. Они не получали известий от матери — ясно почему. Каждую 
 минуту жду, что кто-нибудь из семьи придет с горестным известием, больно 
 видеть, как они тревожатся о матери и поминутно молятся за брата. Я не умею 
 притворяться. Для меня невыносимо казаться веселой, когда я смертельно 
 тоскую. 
 В моем грустном настроении я далеко не благосклонно встретила твои 
 размышления о госпоже Сталь. Скажи, что стало с твоим умом, если можешь ты 
 так интересоваться ею в минуты, когда нам грозит бедствие. Ведь ежели 
 Москва погибнет, все пропало! Бонапарту это хорошо известно, он никогда не 
 считал равными наши обе столицы. Он знает, что в России огромное значение 
 имеет древний город Москва, а блестящий, нарядный Петербург почти то же, 
 что все другие города в государстве. Это неоспоримая истина. Во время всего 
 путешествия нашего, даже адесь, вдалеке от театра войны, нас постоянно 
 окружают крестьяне, спрашивая известий о матушке-Москве. Могу тебя уверить, 
 что ни один из них не поминал о Питере. Жители Петербурга вместо того, 
 чтобы интересоваться общественными делами, занимаются г-жой Сталь — им я 
 извиняю это заблуждение, они давным-давно впадают из одной ошибки в другую, 
 доказательство — приверженность ваших дам к католицизму. Но ведь твоим, 
 милый друг, редким умом я всегда восхищалась, а ты поддаешься влиянию 
 атмосферы, среди которой живешь. Это меня крайне огорчает. Я этого от тебя 
 не ожидала. 


 М. А. Волкова — В. И. Ланской 

 Тамбов, 7 октября 1812 г. 

 С третьего дня мы подверглись нового рода мучению: нам приходится 
 смотреть на несчастных, разоренных войной, которые ищут прибежища в 
 хлебородных губерниях, чтобы не умереть с голода, Вчера прибыло сюда из 
 деревни, находившейся в 50 верстах от Москвы (по Можайской дороге), целых 
 девять семейств: тут и женщины, и дети, и старики, и молодые люди. Все 
 помещики, имевшие земли в этой стороне, позаботились вовремя о спасении 
 своих крестьян, дав им способы к существованию. Государственные же 
 крестьяне принуждены были дождаться, покуда у них все отнимут, сожгут их 
 избы, и тогда уже отправились, по русской пословице, куда глаза глядят. 
 Крестьяне, виденные нами вчера, были разорены нашими же войсками, мне их 
 стало еще жальче оттого, что, рассказывая о всем, с ними случившемся, они 
 не жаловались и не роптали. В такие минуты желала я бы владеть миллионами, 
 чтобы возвратить счастие миллиону людей, им же так мало нужно! Право, 
 смотря на этих несчастных, забываешь все свои горести и потери и 
 благодаришь бога, давшего нам возможность жить в довольстве, посреди всех 
 этих бедствий и даже думать об излишнем, между тем как столько бедных людей 
 лишены насущного хлеба. Пребывание мое в Тамбове при теперешних 
 обстоятельствах открыло мне глаза насчет многого. Находись я здесь в другом 
 положении, думая лишь об удовольствиях и приятностях жизни, мне здешние 
 добрые люди непременно показались бы глупыми и очень смешными. Но, прибыв 
 сюда с разбитым сердцем и с душевным горем, не могу тебе объяснить, как 
 благодарны были мы им за ласковые к нам поступки. Все наперерыв стараются 
 оказать нам услуги, и нам остается лишь благодарить этих добрых 
 соотечественников, которых мы так мало знаем. Правда, здесь не встретишь 
 молодых людей, которых все достоинство заключается в изящных манерах, 
 которые украшают своим присутствием гостиные, занимают общества остроумным 
 разговором, но, послушав их, через пять минут забудешь об их существовании. 
 Вместо них сталкиваешься с людьми, быть может, неуклюжими, речи коих не 
 цветисты и не игривы, но которые умеют управлять своим домом и состоянием, 
 здраво судят о делах и лучше знают свое Отечество, нежели многие министры. 
 Сначала, привыкшие к светской болтовне, мы их не могли понять, мало-помалу 
 мы свыклись с их разговором, и теперь я с удовольствием слушаю их 
 рассуждения о самых серьезных предметах. <...> 


 И. Й. Оденталь — А. Я. Булгакову 

 С.-Петербург, 5 июля 1812 г. 

 <...> Французы со своими ненадежными союзниками* кидаются jj разные 
 стороны, чтобы открыть где-нибудь удачное для себя дело. Видят, что везде 
 ожидает их штык или пика — они и с артиллериею не отваживаются на 
 решительную битву. Как же решатся атаковать нас в ретраншементах*? Нет! Их 
 храб-рование кончилось, мы на них наступаем. Гоним, бьем их. Ежели они 
 вздумают приостановиться, так тем скорее совершится истребление их сил. 
 Рядовые первой армии не могут дождаться той минуты, чтобы посчитаться с 
 французишками. Их должно уговаривать. Они кипят отмщением. О, россы! победа 
 Вам принадлежит, но без повиновения и она не может иметь плодов. 
 По-лождтесь на предусмотрительность ваших начальников. Они знают, для чего 
 медлют доставить вам случай увенчать себя лаврами, <...> 


 И. П. Оденталь — А. Я. Булгакову 

 С.-Петербург, 19 июля 1812 г. 

 <...> Третьего дня ивчерасьв доме гр. Безбородки* собиралось здешнее 
 дворянство. Положили дать со ста четырех человек, вооружить и одеть их при 
 бородах да отпустить на три месяца провианту. С оценки домов в Петербурге, 
 которые свыше 5 тысяч рублей стоят, взять но 2 процента. Буде кто имеет 
 несколько домов маленьких, превышающих вместе пятитысячную сумму, с того 
 также взыскивать общую повинность. Купечество совещается и, как слышу, 
 положило дать два миллиона, коим будет сделана раскладка по капиталам. 
 Дворяне делают еще добровольные денежные пожертвования. Лавра отдает 
 серебряный свой сервиз. Митрополит Амбросий — все жалованные ему 
 драгоценные вещи. Дадут, батюшка, Александр Яковлевич, Россияне и 
 передадут, коль требует того царь их на защиту Отечества. Людей, денег 
 бездна явится. Пусть изберут токмо мудрых вождей, правителей. С нами ли 
 барахтаться наемникам, вертепам разбойников! Вождей! Вождей! Правителей! 
 Правителей! 


 И. П. Оденталь — А. Я. Булгакову 

 С.-Петербург, 2 августа 1812 г. 

 Что прикажете сказать Вам, любезный Александр Яковлевич! Мы здесь 
 ничего не знаем, ничего не понимаем. Тому и книги в руки, кто читать 
 горазд. Кутузова сделали светлейшим*, да могли ли его сделать лучезарнее 
 его деяний? Публика лучше бы желала видеть его с титулом генералиссимуса. 
 Все уверены, что когда он примет главное начальство над армией, так всякая 
 позиция очутится для русского солдата превосходною. Продлят далее козни — 
 так и бог от нас отступится. Мне уж представляется, что Бонапарте задал 
 всем действующим лицам нашим большой дозис опиума. Они спят, а вместо них 
 действуют Фули, Вольцогеиы*. Проснутся — и увидят, кому они вверили судьбу 
 нашу. Сюда прибыл еще Штейн. Вот еще дегнпа! Что ж нам прикажут, 
 несчастным, делать? Увы — воздыхать. Есть уже разные слухи о Фуле. <...> 
 Русские воины! Не медлите! Принимайте разбойников на штыки. Они не 
 могут против вас устоять. Узнаем, что вас пустили уже в бой, так наше 
 беспокойство кончится. 


 ХРАБРОСТЬ ИХ БЕСПРИМЕРНА… 

 (Свидетельства иностранцев о мужестве русских солдат) 

 Когда россиянин нападает на неприятеля, то он почитает своим долгом 
 или победить, или умереть. Искусный маневр и предусмотрительные отступления 
 вовсе ему не нравятся. Он не знает, что такое отступить, а сильно разумеет 
 только слове — вперед. Необходимый жар, соединенный с народным духом, также 
 особенная доверенность к судьбе — ‘чему быть, того не миновать’ — 
 поставляет пехоту российскую на первейшие степени в Европе. 
 Русский начинает битву хладнокровно, но лишь только у них падает один, 
 то раздаются тысячи голосов: наших бьют, солдаты требуют дозволения 
 броситься на неприятеля, от чего тогда весьма трудно воздержать их. В 
 очевидной опасности русский солдат идет равнодушно, будучи уверен, что с 
 ним ничего не сделается, если Бог не допустит, но верит, что если время не 
 пришло, то пуля не возьмет. Русский особенно отличается от прочих народов 
 удивительным терпением, перенесением всего, и, без сомнения, он крепче всех 
 европейцев. Суворов, хорошо знавший сие свойство, нападал на неприятеля 
 тотчас после самых тягостных переходов, без роздыха, а особливо в Италии 
 под самым жарким небом. И французы всегда обманывались, когда хотели 
 утомить русских. Сей солдат готовит свой обед, когда может, не спит, когда 
 занят службою, напротив того, на досуге рад спать сутки. Он гораздо меньше 
 имеет нужд, в сравнении с прочими войсками, и потому во время войны немного 
 стоит. 

 Шторх 

 Русский солдат — спартанец, он воздержанием в пище и питье походит на 
 испанца, терпением — на чеха, гордостью — на англичанина, мужеством — на 
 шведа, предприимчивостью и энтузиазмом — на француза или на венгерца. В нем 
 нет жестокости. Никогда не слышен ропот в среде русских солдат, во имя 
 России и царя они всегда готовы на геройские подвиги. 

 Граф Ланжероп 


 Русский солдат привычен ко всем переменам погоды и нуждам, к самой 
 худой и скудной пище, к походам днем и ночью, к трудным работам и тяготам. 
 Солдаты упорно храбры и удобно возбуждаются к славным подвигам, преданы 
 своему государю, начальнику и отечеству, набожны, но не омрачены суеверием, 
 терпеливы и сговорчивы. Природа одарила их самыми лучшими существенными 
 способностями для военных действий, штык есть истинное оружие русских, 
 храбрость их беспримерна. 

 Вильсон 





 
 КОММЕНТАРИИ
 


 ДОКУМЕНТЫ. ПИСЬМА. ВОСПОМИНАНИЯ 

 ВЕРШИТЕЛИ ЕВРОПЕЙСКИХ СУДЕБ В ВОСПОМИНАНИЯХ КНЯЗЯ МЕТТЕРНИХА 

 Публикуется по изданию: Французы в России. 1812 год по воспоминаниям 
 современников-иностранцев. Сборник сост. А. М. Васютинским. М.. 1912, т. I, 
 с. 12-24. 
 Характеристики Александра I и Наполеона даются по воспоминаниям 
 австрийского дипломата и министра, князя Меттерниха (1773-1859). 
 Меттерних родился в Кобленце в 1773 г. В 1790 г. поступил на 
 австрийскую службу. Женился на княжне Кауниц, внучке известного 
 государственного деятеля, которая ввела его в круг венской аристократии. 
 Самостоятельная дипломатическая деятельность Меттерниха началась в 1798 г.. 
 когда он присутствовал на Роштадтском конгрессе. В 1801 г. он был назначен 
 австрийским посланником в Дрездене, в 1803 г. — в Берлине (где принял 
 активное участие в создании антифранцузской коалиции). В 1809 г. был 
 назначен министром иностранных дел Австрии и оставался на этом посту в 
 течение 38 лет. 
 Написанные Меттернихом ‘Мемуары’, несомненно, представляют интерес как 
 историческое свидетельство эпохи. Надо, однако, принимать во внимание, что 
 они достаточно субъективны и тенденциозны. Так, например, утверждения 
 князя, что оп заранее предвидел ход и результаты войны 1812 г.. не 
 заслуживают доверия. Хотя несомненные дипломатические дарования, тонкий, 
 наблюдательный ум позволили ему подметить ряд важных черт в европейской 
 политике и деятельности особ, игравших в ней главные роли. 
 Меттерних всегда верно служил интересам венского двора. Ход событий 
 (даже тогда, когда он развивался не по его воле) князь представляет в своих 
 записках как воплощение собственных дальновидных расчетов, причем последнее 
 правильное решение якобы всегда оставалось за Австрией. В ‘Мемуарах’ 
 превозносится роль австрийского императора, проводимая им политика, он 
 выступает часто как советчик и наставник Александра I. Сам Меттерних, 
 учитывая сложную политическую обстановку в Европе, видел свою главную 
 задачу в постоянном лавировании с целью добиться ослабления Франции, России 
 и Пруссии во взаимной борьбе. Хотя Австрия и приняла участие в ряде 
 антинаполеоновских коалиций, симпатии Меттерниха находились в большей 
 степени на стороне французского императора, нежели на стороне России. Исход 
 воины 1812 г. ошеломил Меттерниха, поскольку вопреки всем его ожиданиям, 
 русская армия не только не была разгромлена, но и перешла в ответное 
 наступление. Перед князем тем самым была поставлена дилемма выбора 
 союзника. Его страшили ростки бурного национально-освободительного 
 дви-ЯNoния в Германии, подогреваемые Россией. 
 В сентябре 1814 г. под председательством Меттерниха открылся Венский 
 конгресс, заново перекроивший карту Европы, причем Австрии досталась 
 большая часть территорий. С 1815 по 1848 г. Меттерних поддерживал систему 
 абсолютизма, созданную Священным союзом, и нетерпимо относился ко всем 
 либеральным движениям. 
 К с. 519. ..с великим королем минувшего века… — Здесь, по всей 
 видимости, имеется в виду прусский король Фридрих И (1712-1786), крупный 
 полководец, в результате завоевательной политики которого территория 
 Пруссии почти удвоилась. 


 ЗАПИСКИ ДИПЛОМАТА АПОЛЛИНАРИЯ ПЕТРОВИЧА БУТЕНЕВА 

 Публикуется (с сокращениями) по изданию: Русский архив. М.. 1881, кн. 
 3, с. 5-84. (Оригинал записок на французском языке.) 
 Бутенев Аполлинарий Петрович (1787-1860) — дипломат, действительный 
 тайный советник, член Государственного совета. Сын небогатого помещика, 
 получил домашнее образование. В 1802 г. переехал в Петербург и жил в доме 
 фельдмаршала князя Н. И. Салтыкова, к которому имел рекомендательные 
 письма. В 1804 г. по ходатайству того же Салтыкова поступил на службу в 
 переводческую канцелярию Коллегии иностранных дел. Спустя некоторое время 
 занял должность секретаря при товарище министра иностранных дел А. Н. 
 Салтыкове. В 1812 г. был командирован в дипломатическую канцелярию 
 Багратиона и находился там до Бородинской битвы. Затем служил в российском 
 посольстве в Константинополе, впоследствии занимал должность начальника 
 переводческой экспедиции министерства иностранных дел. В 1858 г. по болезни 
 вышел в отставку. Современники отзывались о нем очень высоко, заслуженно 
 считая его честным и скромным человеком. 
 К с. 521. Беннигсен Леонтий Леонтиевич (1745-1826) -граф, потомок 
 древнего ганноверского рода. С 1773 г. находился на русской службе. При 
 дворе сошелся с бывшими фаворитами Екатерины И братьями Платоном и Николаем 
 Зубовыми, а также бароном Паленом. В 1801 г. они приняли участие в заговоре 
 на жизнь императора Павла I. Впоследствии все участники цареубийства были 
 подвергнуты опале и удалены из Петербурга. В 1802 г. получил чин генерала, 
 был направлен в армию в Литовские губернии. В 1806-1807 гг. его звезда 
 вновь восходит: успешные военные операции Наполеона в Европе заставляют 
 Александра I серьезно задуматься о выборе командующего армией. Выбор пал на 
 Беннигсена, хотя в душе император относился к нему с недоверием и даже 
 боязнью. Наполеон стремился разгромить русские армии в двух сражениях: при 
 Пултусске 26 декабря 1806 г. и Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 г.. но, 
 несмотря на их кровопролитный характер, ему не удалось одержать победу. 
 После заключения Тильзитского мира Беннигсеп остается но у дел и уезжает в 
 свое имение близ Вильиы. Однако на этом военная карьера пожилого генерала 
 не закапчивается: настает 1812 г.. Беннигсен снова возвращается в строй и 
 проходит весь путь с русской армией. Он стоит в оппозиции к Барклаю, 
 критикуя его план отступления, затем, после назначения Кутузова, возражает 
 фельдмаршалу, упорствует на совете в Филях, посылает постоянные жалобы на 
 Кутузова царю. Конфликт с главнокомандующим вырастает до полного разрыва, и 
 Беннигсена из армии отсылают. Но, несмотря на очередную опалу, вновь взлет: 
 в 1813-1814 гг. Беннигсен опять в армии, завершает войну у Гамбурга. Пройдя 
 через множество испытаний и интриг, Беннигсен устал, в 1818 г. он пишет 
 письмо Александру I, прося царя об отставке с тем, чтобы уехать на свою 
 родину, в Ганновер. 
 …все трое имели на то одинаковые причины. — Имеется в виду участие в 
 цареубийстве 1801 г. 
 …герцог Виченцский, посол Наполеона. — Коленкур Арман-Огюст-Луи 
 (1772-1821) — герцог Винченцский, французский дипломат, бывший долгое время 
 посланником в Петербурге и министром иностранных дел Франции в 1813 и 1815 
 гг. В 1807 г. сменил отозванного из Петербурга французского посла генерала 
 Са-вари. Пробыл в России до 1811 г.. сумел достаточно хорошо изучить 
 страну, многое понять в характере русских и политике, проводимой русским 
 правительством. Коленкур неоднократно давал понять Наполеону, что мысль о 
 войне с громадной Российской империей безрассудна, советовал пожертвовать 
 некоторыми завоеваниями в Европе, уступить в вопросе с Польшей, дабы 
 сохранить мир с Россией. При всех трениях, которые существовали между 
 Александром и Наполеоном, царь поддерживал хорошие отношения с французским 
 послом, часто вел с ним доверительные беседы. Так, в частности, когда в 
 1811 г. Коленкур уезжал из Петербурга, Александр I сказал ему следующее: 
 ‘Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно, что он нас 
 побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы 
 неоднократно были побиты, по они не были ни побеждены, ни покорены. А между 
 тем они не так далеки от Парижа, как мы, у них нет ни нашего климата, ни 
 наших ресурсов. Мы не пойдем на риск. За нас необъятное пространство, и мы 
 сохраним хорошо организованную армию… Я не обнажу шпаги первым, но я 
 вложу ее в ножны не иначе, как последним… Если жребий оружия решит дело 
 против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и 
 подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой’. 
 Коленкур дословно передал этот разговор Наполеону, но французский император 
 не придал значения его словам, считая, что посол был слишком очарован 
 ‘любезностью’ царя. Уже в ходе войны Коленкур вновь пытался предостеречь 
 императора от увлечения преследованием уходящих в глубь страны армий, 
 советовал остановиться хотя бы на смоленском рубеже, привести в порядок 
 свои войска, подтянуть тылы, решить административные вопросы в захваченных 
 районах. Коленкур оставил интересные записки о своем пребывании в России, 
 которые являются ценным историческим источником (см.: Коленкур А. Мемуары: 
 Поход Наполеона в Россию. М.. 1943.). 
 К с. 522. Салтыков Александр Николаевич — сын известного 
 генерал-фельдмаршала Н. И. Салтыкова. Занимал должность товарища министра 
 иностранных дел, после заключения Тильзитского мира являлся некоторое время 
 министром иностранных дел. Впоследствии член Государственного совета, 
 Михелъсон Иван Иванович (1740-1807) — генерал. Участвовал в семилетней 
 и русско-турецкой (1770 г,) войнах, а также в борьбе против Польши. Получил 
 известность как активный уча-отник усмирения Пугачевского восстания. В 1803 
 г. был назначен военным губернатором в Белоруссию. В 1805 г. получил 
 командование войсками, находившимися на западных границах России. В 1806 г. 
 направлен в днепровскую армию для действия против турок. При его участии 
 был проведен ряд успешных операций, заняты молдавские земли, Яссы и 
 Бухарест. 
 Сенявин Дмитрий Николаевич (1763-1831) — русский адмирал. Командовал 
 русской средиземноморской эскадрой в войне протдеэ Турции 1806-1812 гг. 
 Осуществил блокаду Дарданелл и разгром турецкого флота в Афонском сражении 
 1 июля 1807 г. Проявил себя как выдающийся флотоводец, сумевший добиться 
 победы над численно превосходящим противником. Военные действия эскадры в 
 Архипелаге продолжались до августа 1807 г. и прекратились в связи с 
 начавшимися переговорами в Тильзите, которые повлекли за собой мирные 
 переговоры с Турцией. Эскадре было предписано покинуть Архипелаг и 
 возвращаться в Россию. Эскадра Д. Н. Сенявина двинулась к Гибралтару, чтобы 
 затем направиться в Балтийское море. Однако штормовая погода и 
 необходимость пополнения запасов вынудили ее зайти в порт Лиссабона. В это 
 время столица Португалии была оккупирована французами, а выход из порта 
 блокировала английская эскадра. Русские моряки оказались запертыми в бухте 
 в весьма незавидном положении. Наполеон, стремясь продемонстрировать всему 
 миру дружбу с императором Александром, намеревался использовать русскую 
 эскадру в своих боевых действиях. Однако Сенявин, несмотря ни на какие 
 уговоры командующего французской армией Жюно, сохранял нейтралитет, что 
 позволило ему сберечь эскадру. По конвенции с английским адмиралом Коттоном 
 русские корабли отводились в Портсмут, но не считались пленными, а русским 
 морякам разрешено было вернуться на родину. 
 …ознаменованы нашими успехами в Финляндии и взятием Свеаборга… — 
 По русско-французскому мирному договору, подписанному в Тильзите, Россия 
 обязывалась потребовать от Дании, Швеции и Португалии закрытия портов для 
 английского флота и объявления ими войны Англии. В случае отказа 
 подразумевалось, что Россия и Франция будут относиться к этим странам как к 
 неприятелю. 14 сентября 1807 г. министр иностранных дел Франции Шампани 
 направил на имя посла Савари в Петербург инструкцию с требованием 
 добиваться активных действий России против Швеции с тем, чтобы последняя 
 присоединилась к континентальной блокаде. Если же шведский король не примет 
 предложений, то, по мнению Наполеона, Россия должна была объявить Швеции 
 войну. ‘Это объявление, — подчеркивалось в инструкции, — должно 
 сопровождаться враждебными мерами. Шведская Финляндия должна быть захвачена 
 Россией’. В феврале 1808 г. русские войска начали военные действия в 
 Финляндии. 1 марта ими был взят Гельсингфорс, после чего основная часть 
 армии была направлена на осаду Свеаборгской крепости, прикрывавшей 
 Гельсингфорс с моря. Осада длилась немногим более месяца, и к 22 апреля 
 крепость перешла в руки русского командования. Быстрая сдача была 
 обусловлена тем, что многие офицеры были противниками шведского ига над 
 Финляндией. 
 …сдался Сухтелену. — См. прим. к с. 555. 
 …английский флот, появившийся в Балтийском море… -В октябре 1807 
 г. произошел разрыв отношений России и Англии. В Балтийском море были 
 приняты серьезные меры для обороны Петербурга. Кронштадт был приведен в 
 боевое состояние. Военные действия русских не были активными ыз-за плохого 
 состояния флота. Английские суда вели борьбу главным образом с русским 
 коммерческим флотом: они захватывали торговые суда в Балтийском и Северном 
 морях, нанося серьезный ущерб российской экономике. 
 К с. 523. ..успехов… графа Каменского в Турции. — Речь идет о 
 русско-турецкой войне 1806-1812 гг. В 1810 г. русские войска полностью 
 перенесли боевые действия на южный берег Дуная. Весной 800-тыс. армия под 
 командованием генерала М. Н. Каменского овладела крепостями Туртукай и 
 Силистрия, блокировала Рущук и развивала наступление на южном направлении. 
 Однако на зимние квартиры русские войска были снова отведены на северный 
 берег Дуная. 
 …они имели дипломатических представителей в Петербурге… — 
 Поскольку Александр I официально признал изменения, произошедшие в Европе в 
 результате завоеваний Наполеона, то в Петербург прибыли представители новых 
 правительств. Большей частью они носили формальный характер и не оказывали 
 заметного влияния на дипломатию. Так, например, Жозеф Бонапарт, возведенный 
 Наполеоном на испанский престол, папра-вил в Петербург генерала Пардо де 
 Фигероа, который пробыл в России вплоть до войны 1812 г. Влиянием он не 
 пользовался. Александр I старался с ним не встречаться, но в то же самое 
 время вел активные переговоры с представителями испанских повстанцев, 
 которые находились в Петербурге для заключения союзного договора. 
 Наполеонова свадьба с Марией-Луизой… — После Тильзита, желая 
 укрепить союз, Наполеон посватался к сестре царя вел. кн. Екатерине 
 Павловне, после чего ее поспешили выдать замуж за Георга Ольденбургского. 
 Наполеон сделал предложение другой сестре царя, Анне Павловне, но получил 
 отказ. Тогда, в январе 1810 г.. на совещании высших оановников по вопросу о 
 разводе и о новом браке Наполеон склоняется в пользу австрийской 
 эрцгерцогини Марии-Луизы. В марте 1810 г. в Вене состоялась свадьба. Однако 
 сам император на свадьбу не приехал, направив вместо себя маршала Бертье и 
 эрцгерцога Карла. ‘Супруги’ впервые встретились недалеко от Парижа, по 
 дороге в Компьен. 
 К с. 524. Личная и политическая дружба… продолжалась. — Согласно 
 взгляду Бутенева дружба Александра I и Наполеона после Тильзита оставалась 
 нерушимой. Это явно противоречит действительности. Уже с конца 1809-го и 
 тем более в 1810 г. наметились серьезные противоречия, более того, оба 
 императора начинают с этого периода подготовку к войне. 1 февраля 1810 г. 
 Барк-лай-де-Толли был назначен военным министром и возглавил подготовку к 
 войне. Кривая военных расходов резко пошла вверх, такими же темпами росла и 
 численность войск. 
 Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) — генерал от артиллерии, 
 председатель Департамента военных дел Государственного совета. С декабря 
 1812 г. находился в Главной квартире действующей армии. Впоследствии 
 начальник управления военных поселении. После Тильзитского мира Аракчеев 
 был ближайшим помощником царя, военным министром. Перед ним была поставлена 
 задача восстановить боеспособность армии, укомплектовать ее с помощью 
 рекрутских наборов, реорганизовать артиллерию. Его неукротимая энергия дала 
 свои результаты: преобразования (особенно в артиллерии) сделали ее одной из 
 лучших в Европе. В 1812 г. Аракчеев не принимал участия в военных 
 действиях, но находился неотлучно при Александре I, за что и получил новое 
 назначение: быть докладчиком по делам Комитета министров. Фактически он 
 стал не только премьер-министром, но единственным министром, наделенным 
 нравом доклада у царя. 
 Лористон Жак-Александр-Бернар (1768-1828) — маркиз де Лоу, военный 
 деятель и дипломат, в 1811-1812 гг. являлся послом Франции в России. 
 К с. 525. Румянцев, Николай Петрович (1754-1826) — граф, 
 государственный деятель, дипломат. В 1807-1814 гг. был управляющим 
 министерством иностранных дел. Ярый сторонник русско-французского союза. В 
 1808 г. сопровождал Александра I на свидание с Наполеоном в Эрфурт. 
 К с. 526. Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) — граф, 
 государственный деятель. Государственная карьера Сперанского была 
 блестящей, но весьма короткой. Его звезда взошла после Тильзитского мира в 
 1807 г.. когда он стал статс-секретарем царя, его ближайшим советником. 
 Будучи человеком просвещенным, наделенным широкими и разносторонними 
 познаниями, он был убежден в необходимости реформ и отвечал тем 
 стремлениям, которые в первые годы своего правления высказывал российский 
 монарх. В конце 1808 г. Александр I поручил Сперанскому разработку плана 
 государственного преобразования России. Этот проект был встречен в штыки 
 высшими чиновниками, сенаторами, министрами, считавшими его слишком 
 радикальным и опасным. День ото дня множились нападки на Сперанского. 
 Министра обвиняли в связи с французами, в полной преданности Наполеону, в 
 поношении старых русских учреждений. Видя такое ожесточение и боясь 
 поколебать свою популярность накануне войны, царь решил ‘принести его в 
 жертву’. В марте 1812 г. Сперанский получил отставку и был отправлен в 
 ссылку. Только после окончания войны с Наполеоном он был прощен и назначен 
 (1816) пензенским губернатором. В 1821 г. был возвращен в Петербург, 
 назначен членом Государственного совета и управляющим Комиссии по 
 составлению законов. 
 Балашов Александр Дмитриевич (1770-1837) — генерал-адъютант, член 
 Государственного совета, министр полиции (1810- 1819). 
 В 1812 г. вместе с Александром I прибыл к армии в Вильно и находился 
 там до 24 июня, когда было получено сообщение о переходе границы 
 Наполеоном. На другой день был отправлен с поручением устно объясниться с 
 французским императором. Примечателен ответ Балашова на вопрос Наполеона: 
 ‘Каким путем удобнее идти к Москве?’ — ‘Есть несколько дорог, государь. Но 
 есть одна, которая ведет через Полтаву’. По возвращении получил назначение 
 оставаться при особе Александра. Был одним из главных деятелей по призыву 
 народного ополчения. Участво- 
 вал в Совете по избранию Кутузова главнокомандующим. После оставления 
 французами Москвы был послан царем в город для осмотра мест, разоренных 
 неприятелем. 
 Шишков Александр Семенович (1754-1841) — адмирал. В 1812 г. являлся 
 членом Комитета по делам ополченпй. Позже — президент Российской Академии 
 наук, министр народного просвещения. 
 К с. 528. Моро Жан-Виктор (1763-1813) — генерал. Моро ечи-тался 
 наиболее выдающимся после Наполеона генералом первой французской 
 республики. В 1796 г. был назначен командующим рейн-мозельской армии, 
 которая вместе с армией Журдана предназначалась для действий против 
 австрийцев. Благодаря ряду побед Моро неприятель был оттеснен к Дунаю, а 
 когда армия Журдана была разбита австрийцами, Моро совершил свое знаменитое 
 40-дневное отступление через Шварцвальдские теснины, к Рейну. В 1799 г. 
 заменил Шерера в командовании армией в Северной Италии, где потерпел 
 поражение от Суворова в битве при Нови. Моро смог отвести остатки разбитой 
 армии во Францию. Бонапарт, видевший в Моро своего соперника, обвинил его в 
 заговорщической деятельности и приговорил к тюремному заключению (заменено 
 изгнанием). Моро жил в Северной Америке, откуда вернулся в 1813 г. по 
 приглашению Александра I. Он состоял советником при Главной квартире 
 союзных армий. Во время сражения под Дрезденом 27 августа 1813 г. был 
 смертельно ранен. Похоронен в Петербурге в католической церкви св. 
 Екатерины. 


 ЗА КУЛИСАМИ ‘ЛИЧНОЙ И ПОЛИТИЧЕСКОЙ ДРУЖБЫ’ 

 Письма императрицы Марии Федоровны и императора Александра I 

 Публикуется по изданию: Русская старина, 1899, No 4, с. 3-24. 
 Еще в феврале 1808 г. Наполеон написал письмо Александру I, в котором 
 выдвинул ряд предложений в смысле возможных территориальных приобретений 
 для России (совместный поход в Индию, раздел Турции), но для обсуждения 
 конкретных вопросов предложил личную встречу. (Это письмо опубликовано в 
 ‘Сборнике русского исторического общества’, т. 88. СПб.. 1893, с. 456- 
 458.) Русский император не отказался от встречи, хотя и не очень надеялся 
 на обещания Наполеона. Сомнения Александра соответствовали реальному 
 положению вещей, поскольку, как явствует из секретных инструкций Наполеона, 
 он не собирался допускать Россию до раздела турецких владений, а главную 
 задачу видел в столкновении России с Англией. 
 Начало русско-шведской и русско-турецкой войн весной 1808 г.. а также 
 события в Испании отодвинули встречу монархов на второй план. Для 
 французского императора ситуация неожиданно изменилась, когда пришли 
 известия о начале активного сопротивления испанского народа и капитуляции 
 французского корпуса Дюпона в битве при Байлепе. В Европе тотчас начались 
 осложнения, активизировала свою политику Австрия. Тогда Наполеон вновь 
 ‘вспомнил’ о намеченной встрече с Александром и стал всячески торопить его 
 приехать в Эрфурт. 
 Ситуация в России накануне поездки царя была достаточно сложной: 
 общественное мнение высказывалось против ‘тильзит-ского курса’ Александра 
 I, главой оппозиции была мать царя Мария Федоровна. В письме Марии 
 Федоровны Александру I накануне Эрфурта отражены взгляды противников 
 Тильзита в тот период, когда более отчетливо обнаружились политические и 
 экономические последствия русско-французского союза. Признавая заключение 
 тильзптского мира вынужденным в силу чрезвычайных обстоятельств, 
 группировавшиеся вокруг Марии Федоровны лица выступали против союза с 
 Наполеоном, считая его политику агрессивной и коварной. Встреча в Эрфурте, 
 по их мнению, могла лишь уронить международный престиж России. Недовольство 
 внешнеполитическим курсом Александра внушало Марии Федоровне опасения за 
 судьбу династии. Она утверждала, что союз с Наполеоном приведет его к 
 гибели, к потере империи и семьи. Опасения за жизнь Александра I не были 
 лишены основания, ап-тифранцузские настроения в обществе были значительны. 
 Имелись планы отстранения мужской линии царствующего дома и возведения на 
 престол великой княжны Екатерины Павловны. Общественное недовольство в 
 России, пример Павла I, заплатившего жизнью за союз с Наполеоном, а также 
 коварство французского императора, незадолго до Эрфурта подстроившего 
 ‘ловушку’ испанскому королю, послужили побудительным мотивом письма Марии 
 Федоровны к Александру I. 
 К с. 533. ..Иосиф остался властителем Испании… — Имеется в виду 
 Жозеф Бонапарт, брат Наполеона, который до 1808 г. занимал престол 
 Неаполитанского королевства. Французский император отводил семейным узам 
 большую роль в дипломатических отношениях. Вопрос о возможной смене 
 династии в Испании поднимался уже в апреле 1808 г. Наполеон не имел 
 определенного мнення относительно будущего кандидата на трон Испании. 
 Же-ром отклонил предложение, сославшись на то, что его жена протестантка 
 (королева Вестфалии), Луи, по мнению Наполеона, больше был нужен на 
 голландском престоле. Жозеф же сразу согласился и выехал в Испанию. Трон 
 Неаполя не остался пустым, туда был скоро отправлен любимец Наполеона 
 маршал Иоахим Мюрат. 
 В России внимательно следили за развитием событий на Пиренейском 
 полуострове. Подробных отчетов Александр I требовал как от французского 
 посла в Петербурге Колеикура, так и от своих тайных агентов за границей. 
 Наполеон стремился подготовить смену династии со всей 
 торжественностью, пытаясь придать Жозефу ореол мудрого реформатора. Но 
 страна не приняла ни конституции, дарованной Наполеоном, ни нового короля. 
 Когда в июле 1808 г. Жозеф прибыл в Мадрид, страна уже почти два месяца 
 находилась в огне антифранцузской войны. 


 Депеша генерала Барклая-де-Толли флигель-адъютанту Чернышеву 

 Публикуется по изданию: Отечественная война 1812 года. Издание 
 военно-учетного Комитета Главного штаба. Под ред. Мыш-лаевского. СПб.. 
 1900, т. I, ч. 1. 
 С 1810 г. начинается усиленная подготовка к войне Франции и России. 
 Военным министром России был назначен Барклай-де- 
 Толли. При нем не только возросла численность армии и расходы на 
 сооружение, но наиболее активно начали действовать военная разведка и 
 дипломатия. Барклай-де-Толли учредил при цосоль-стййх России службу военных 
 атташе, в задачу которых входило информировать министерство о военных 
 приготовлениях Франции. В Вену был направлен полковник, барон Ф. Тейль фон 
 Сераскер-кен, в Берлин — подполковник Р. Е. Рении, в Дрезден — майор В. А. 
 ГТрсидель. Наиболее трудным и ответственным был выбор кандидата на пост 
 военного атташе в Париже, им стал флигель-адъютант А. И. Чернышев. 
 Александр Иванович Чернышев родился 30 декабря 1785 г. в семье 
 потомственного военного. Случайная встреча с императором в 1801 г. 
 определила дальнейшую судьбу молодого человека. В 1802 г. он поступает в 
 Пажеский корпус, а затем переводится корнетом в кавалергардский полк. 
 Первый своп военный поход он совершил в 1805 г. в качестве адъютанта графа 
 Ф. Ф. Уварова. В 1808 г. император отправил Чернышева в Париж с депешей к 
 графу Толстому, русскому послу. Так как русские в этот период пользовались 
 особым расположением Наполеона, Чернышеву была дана личная аудиенция 
 императора, на которого он произвел благоприятное впечатление, о чем было 
 сообщено русскому царю. 
 Официальная миссия Чернышева состояла в перевозке личных писем 
 Наполеона и Александра I, а неофициальная с сентября 1810 г. в сборе 
 военной информации. Эта деятельность проходила в строжайшей тайне, он 
 подчинялся только царю и военному министру. 
 Чернышеву удалось подкупить писца французского военного министерства 
 М. Мишеля, который продавал копии секретных документов (они попадали на 
 стол русского атташе ранее, чем в руки самого Наполеона). Чернышев покинул 
 французскую столицу весной 1812 г.. когда разрыв между Францией и Россией 
 был уже предрешен. Отъезд его был настолько поспешен, что французская 
 полиция не успела нагрянуть с обыском, хотя основания подозревать Чернышева 
 в разведческой деятельности были. По случайности под ковром в своей комнате 
 Чернышев оставил одну записку, написанную рукой Мишеля, что дало 
 возможность полиции арестовать писца, а Наполеону раздуть громкий процесс и 
 потребовать казни Мишеля. Надо отметить, что в 1810- 1811 гг. Наполеон вряд 
 ли пошел бы на такое раздувание конфликта, тем более что и Петербург был 
 наводнен тайными представителями Франции, собиравшими необходимую 
 информацию. 


 Из донесений полковника А. И. Чернышева 

 Публикуется по изданию: Сборник Русского исторического общества, т. 
 21. СПб.. 1877. (Оригиналы донесений на французском языке.) 
 К с. 538. ..вопреки клеветал… насчет близкого разрыва между двумя 
 империями. — Осенью 1810 г. ходили упорные слухи о скором разрыве между 
 Россией и Францией. Его связывали прежде всего с отказом русского монарха 
 на брак Наполеона с одной из царских сестер, после чего Бонапарт начал 
 зондировать почву для династического брака с австрийской эрцгерцогиней 
 Марией-Луизой. 13 марта 1810 г. состоялась церемония бракосочета- 
 ния, дружеские связи Франции и Австрии усилились. Слухи о возможном 
 разрыве распространялись весьма активно, особенно противниками 
 (-тнльзитского курса’. 
 Эрцгерцог Карл (1771-1847) — фельдмаршал, главнокомандующий 
 австрийской армией. С июля 1809 г. — в отставке, по-шшал, что сопротивление 
 австрийской армии Наполеону бесполезно. Позяге, во время бракосочетания 
 Наполеона с Марией-Луизой, представлял на свадьбе французского императора, 
 который даже не счел необходимым выехать в Вену. 
 Принц Лстурийский — Фердинанд VII (1784-1833) — в марте — апреле 1808 
 г. являлся королем Испании. После ликвидации Наполеоном Бурбонской династии 
 в Испании вместе со своим отцом, королем Карлом IV, находился в плену у 
 Наполеона во Франции. Вернулся на престол Испании лишь в 1813 г. после 
 разгрома французов. 
 Учитывая трудности, которые возникли перед правительством Жозефа 
 Бонапарта в Испании, Наполеон начал готовить проект об отречении своего 
 брата от престола, преследуя цель объединить Францию, Испанию и Португалию 
 в единую империю. О подготовке такого проекта сообщал тот же Чернышев из 
 Парижа осенью 1810 г. В документах, которые он переслал, говорилось: 
 ‘Только сила способна положить конец опустошительному восстанию, которое 
 царит в государстве. Франция и Испания должны быть объединены в одно 
 государство, чтобы от Рейна до Атлантического океана была единая нация, 
 единая воля, единый правитель’. Однако многие советники Наполеона 
 отговаривали императора от осуществления этих замыслов, указывая на 
 возможность еще более активного сопротивления испанского народа. В 
 Петербурге были весьма обеспокоены подобными планами, которые в корне 
 изменили бы расстановку сил в Европе. Впрочем, проектам Наполеона не 
 суждено было осуществиться. 
 К с. 539. ..предположенная конвенция о Польше… — По Тиль-зитскому 
 миру Наполеон из земель, принадлежавших Пруссии, создал Великое герцогство 
 Варшавское, грозясь восстановить его в границах Польского государства 1772 
 г. В то же время военный министр герцогства Варшавского князь Понятовский 
 распускал в Париже слухи о том, что Россия намеревается занять герцогство 
 своими войсками, для чего сосредоточила на западных границах огромные силы. 
 Очевидно, эта акция была санкционирована Наполеоном, что давало ему повод 
 для раздувания конфликта. 
 Вопрос о заключении специальной русско-французской конвенции по 
 польскому вопросу был впервые поставлен в ноте Н. П. Румянцева в июле 1809 
 г. Однако это предложение осталось без ответа, и вплоть до января 1810 г. 
 шли переговоры. В январе 1810 г. Колеикур подписал конвенцию, которая не 
 была утверждена Наполеоном, так как один из ее пунктов гласил, что 
 ‘польское королевство никогда не будет восстановлено’. 
 …чтобы Россия заперла для них все свои гавани… — Континентальная 
 блокада, при помощи которой Наполеон намеревался сломить сопротивление 
 Англии, могла быть эффективной только в том случае, если бы ей следовали 
 все страны. Но поскольку государства терпели значительные убытки от 
 прекращения торговли с Англией, они изыскивали различные пути для допуска 
 английских кораблей в свои порты, порою иод нейтральным флагом. Россия 
 постоянно нарушала условия континентальной блокады, что вызывало гнев 
 французского императора. В письме к Александру от 23 октября 1810 г. 
 Наполеон указывал, что англичане отправили 600 кораблей в Балтийское море. 
 ‘От в. в-ва зависит, — писал Наполеон, — получить мир или продолжать 
 войну’. 
 Гарденберг Карл Август (1750-1822) — князь, прусский государственный 
 деятель и дипломат. В 1804-1806 гг. занимал пост министра иностранных дел. 
 В сентябре 1807 г. за постоянное сопротивление политике Франции по 
 требованию Наполеона был уволен в отставку. В 1810 г. в письменной форме 
 довел до сведения французского императора заверения в полной перемене своих 
 убеждений. 5 июня 1810 г. был назначен государственным канцлером Пруссии. 
 Полностью следовал политике Наполеона. 
 К с. 540. ..если бы Финляндия, Молдавия и Валахия принадлежали 
 России… — В 1808-1809 гг. русское правительство требовало ирисоединения к 
 Российской империи не только Бессарабии, по и Молдавии и Валахии и 
 установления границы по Дунаю. Это требование нашло свое отражение в 
 русско-французской конвенции, заключенной в Эрфурте, и секретных 
 инструкциях Н. П. Румянцева главнокомандующему молдавской армии А. А. 
 Прозоровскому. В речи перед Законодательным собранием 3 декабря 1809 г. 
 Наполеон сказал: ‘Мой союзник и друг, российский император, присоединил к 
 своей обширной империи Финляндию, Молдавию, Валахию. Я не завидую ничему, 
 что может послужить ко благу этой империи. Мои чувства к ее прославленному 
 государю согласуются с моей политикой’. Н. П. Румянцев послал Багратиону 
 иностранные газеты с речью Наполеона в Законодательном собрании и просил, 
 при удобном случае, доставить их турецким властям, ‘дабы они удостоверились 
 о подлинности той речи, которая единожды и навсегда должна разрушить их 
 надежду на содействие императора Наполеона возвращению им вышеупомянутых 
 провинций’. 
 …совершено столько насильственных присоединений… — Несмотря на 
 постоянные заверения Наполеона о готовности следовать союзническим 
 договорам, заключенным в Тильзи-те и Эрфурте, он постоянно нарушал их, 
 развивая свою завоевательную политику. В декабре 1810 г. Наполеон 
 присоединил к Франции герцогство Ольденбургское, мотивируя это тем, что его 
 побережье благоприятствовало английской контрабанде. Захват названной 
 территории ударил по династическим интересам царской фамилии, так как 
 герцог Петр Ольденбургский был дядей Александра I, а его сын Георг — мужем 
 сестры Александра — Екатерины Павловны. Помимо герцогства, Наполеоном были 
 присоединены Голландия, Ганновер, Валлис, Берг и вольные города Гамбург, 
 Бремен, Любек. 
 …употребляет Наполеон для увеличения своих войск… — С 1810 г. 
 начинается сосредоточение французских войск: на нижней Эльбе 60-тыс. корпус 
 Даву, на Рейне — 100 тыс. войск Рейнского союза, 30 тыс. чел. Варшавского 
 герцогства, 45-тыс. наблюдательный корпус в северной Франции и Голландии, 
 40-тыс. франко-итальянский и 20-тыс. саксонский корпус. Таким образом, 
 Наполеон имел в Европе почти 300 тыс. войска, при необходимости эта цифра 
 могла быть удвоена. 
 К с. 541. ..заключается в печальном положении дел в Испании и 
 Португалии… — К концу 1810 г. французские армии заняли почти весь 
 Пиренейский полуостров, но сопротивление испанского народа не только не 
 было сломлено, а все более возрастало, усиливалась партизанская война. 
 Александру I важно было знать, какими силами располагает Наполеон в Европе 
 и сколько войск находится в Испании. Поражения французов подрывали ореол 
 непобедимости великой армии, поэтому Наполеон делал все возможное, чтобы 
 из-за Пиренеев просачивался минимум сведений. Однажды в беседе с Чернышевым 
 французский император сказал: ‘Что касается Испании, то уверен, что ваш 
 двор смотрит с ложной точки зрения, полагая, что они истощают мои силы и не 
 позволяют выставить много войск против вас. От этого ложного убеждения вы 
 сделались несговорчивыми и подвинули ваши армии слишком вперед, не помышляя 
 о последствиях. Сколько ни поставлю против России войск, у меня их 
 останется довольно для покорения Испании’. В мае 1810 г. Александр I 
 назначил нового русского посла в Мадрид. Генерал-майор Н. Г. Репнин хорошо 
 разбирался в военных вопросах, что было крайне важно в условиях все 
 разгоравшейся народной войны. Поскольку Наполеод старался скрыть факты 
 неблагоприятного положения его войск в Испании, он задержал в Париже 
 Репнина, мотивируя это опасностью дороги в Мадрид и своим гостеприимством 
 по отношению к послу дружественного ему императора России. Такая же участь 
 постигла прусского посланника Лендорфа. Репнин провел в Париже lSlO и зиму 
 1811 г. и, видя невозможность следовать к месту своего назначения, выехал в 
 Петербург. 
 К этому надобно прибавить многочисленные банкротства… — В 1811 г. во 
 Франции разразился торгово-промышленный кризис. Купцы жаловались на то, что 
 блокада бьет по карману не только англичан, но и наносит ущерб Франции. Еще 
 5 августа 1810 г. Трианонским декретом были резко повышены пошлины на ввоз 
 во Францию колониальных товаров. Это привело к крайнему повышению цен на 
 товары и разорению многих негоциантов. Наполеон рассчитывал на принятие 
 тарифа во всех союзных с Францией странах, что резко ударило бы по 
 английской торговле. Однако повсеместного введения тарифа достигнуть но 
 удалось. В мае 1811 г. управляющий французским банком доложил императору, 
 что покоренные страны слишком разорены, что французские товары ранее 
 сбывались лучше, чем теперь. Потребление же внутри страны сильно 
 сократилось. Наполеон прибегал к субсидиям, государственным заказам, но 
 ничуть не смягчал блокады. 
 …как можно скорее прекратить войну с турками… — Война с Турцией 
 началась еще в 1806 г. и отнимала у России большие силы. По условиям 
 Тильзитского мира Франция взяла на себя посредничество по ведению мирных 
 переговоров между Россией и Турцией, однако дав согласие на присоединение к 
 России Молдавии и Валахаи, она в то же время пыталась не допустить ее 
 утверждения на Босфоре, а потому затягивала окончание войны и заключение 
 мира. В 1809 г. Турции был направлен проект мирного договора, но, поскольку 
 ответа не последовало, русская армия возобновила военные действия. Только в 
 1811 г. был подписан Бухарестский мирный договор, который избавил Россию от 
 необходимости вести войну на двух фронтах. 
 К с, 542. ..мы можем устроить у нас корпус немецких войск… — 
 Сопротивление России завоевательной политике Наполеона усилило симпатии к 
 ней со стороны порабощенных народов. В мае 1811 г. X. А. Ливен доносил из 
 Берлина, что в Германии ‘многие прусские офицеры выразили желание поступить 
 на службу в нашу армию в случае войны с Францией’. Подобную мысль 
 высказывали как официальные представители русских военных кругов, так и 
 деятели германского национально-освободительного движения. Проект 
 организации такого корпуса осуществился год спустя, в 1812 г.. инициатором 
 его создания был барон Карл Штейн. Местом формирования русско-немецкого 
 легиона был избран город Ревель, к середине октября 1812 г. там 
 сосредоточилось уже около 1500 немецких добровольцев. 
 … по вопросу о вознаграждении герцога Олъденбург-ского… — Наполеон 
 предложил герцогу Ольденбургскому город Эрфурт как компенсацию за его 
 владения, присоединенные к Франции. Однако Александр I и герцог 
 Ольденбургский отказались, требуя возвращения принадлежащих герцогу 
 владений. В ходе дальнейших франко-русских переговоров по этому вопро-СУ 
 русское правительство потребовало передать герцогу Ольденбургскому Данциг 
 или часть герцогства Варшавского, расположенного на правом берегу Вислы, на 
 что Наполеон не согласился. 
 К с. 543. ..герцог Вассано… — Маре Гюг Бернар (1763-1839), герцог 
 Бассано, занимал пост министра иностранных дел Франции с 1811 по 1813 г. 
 …с генералом Круземарком… — Круземарк Фридрих Вильгельм Людвиг — 
 прусский генерал и дипломат, в 1811-1812 гг. занимал пост посланника в 
 Париже. 
 …чтобы доказать ему возможность соединить свои силы с нашими… — В 
 апреле 1811 г. ходили упорные слухи о подготовке соглашения между Пруссией 
 и Францией. Прусское правительство старалось вести переговоры в тайне от 
 Петербурга. Однако русское правительство пыталось предпринять контрмеры, 
 чтобы склонить Пруссию на свою сторону. Поскольку Наполеон не торопился с 
 ответом Пруссии, король Фридрих-Вильгельм III написал письмо Александру с 
 просьбой о помощи. В сентябре J811 г. в Петербург выехал генерал Шарнгорст, 
 который представлял круги, желавшие союза с Россией. Результатом начавшихся 
 переговоров была конвенция от октября 1811 г.. обязывающая обе стороны 
 ставить друг друга в известность о военных мероприятиях Наполеона и 
 оказывать друг другу взаимную помощь. Бонапарту стало известно о заключении 
 этой конвенции, и Фридрих-Вильгельм III, испугавшись гнева французского 
 императора, не утвердил ее, приказав продолжать переговоры в Париже. Не 
 доверяя прусскому королю и опасаясь с его стороны двойной игры, Наполеон 
 предложил маршалу Даву разработать план оккупации Пруссии. Представленный в 
 ноябре план не был претворен в жизнь, так как Фридрих-Вильгельм III 
 согласился на все условия Наполеона и подписал союзную конвенцию с 
 Францией. 
 К с. 544. Кроаты — легкие (пешие и конные) венгерские войска. 

 Секретный доклад, представленный Наполеону министерством иностранных 


 дел 

 Публикуется (с сокращениями) по изданию: Русская старина, 1897, No 3, 
 с. 421-455. 
 Этот доклад был разработан в министерстве иностранных дел Франции по 
 приказу Наполеона и оценивал перспективы политики страны, исходя из 
 предстоящего брака французского императора с австрийской эрцгерцогиней 
 Марией-Луизой. Сквозная мысль доклада — ввиду скорого сближения России с 
 Англией союз Александра I и Наполеона, подписанный в Тильзите, подходит к 
 концу, а разрыв с Россией повлечет за собой изменения в расстановке сил в 
 Европе. 
 Текст этого доклада был перехвачен в 1812 г. русскими агентами и 
 наряду с другими важными бумагами доставлен Александру I. Однако, судя по 
 некоторым замечаниям царя и его окружения, содержание доклада было известно 
 при русском дворе уже давно. 
 Не все положения доклада были одобрены Наполеоном, в частности, он 
 отклонил планы раздела Пруссии и восстановления Польского королевства. 
 Однако в целом этот доклад лег в основу негласной практической программы 
 наполеоновской дипломатии 1810-1812 гг. 
 К с. 546. ..состояние нашего флота делает его совершенно призрачным 
 для нас. — 21 октября 1805 г. объединенный франко-испанский флот был 
 практически полностью уничтожен англичанами в битве при Трафальгаре. С 
 этого времени Франция не смогла восстановить свои морские силы, поэтому 
 осуществление континентальной блокады было весьма затруднено. 
 Англия сохраняет с Петербургом более или менее постоянные 
 сношения… — По Тильзитскому договору Россия была вынуждена примкнуть к 
 континентальной блокаде и разорвать отношения с Англией. 7 ноября 1807 г. 
 была издана декларация Александра I о разрыве дипломатических отношений, а 
 9 ноября указ о наложении эмбарго на английские суда. Декларируя эти 
 мероприятия, Александр I не спешил начинать против Англии настоящую 
 экономическую войну. Российские корабли вплоть до апреля 1808 г. продолжали 
 заходить в английские порты. И даже посол России М. Р. Воронцов не выехал 
 из Лондона, демонстрируя этим формальность объявленных мер. 
 1 апреля 1808 г. после настоятельных требований Коленкура последовал 
 указ о частичном запрещении ввоза в Россию английских товаров, а 28 
 августа — указ о конфискации любого судна, зашедшего в русские порты. 
 Однако это не пресекло торговлю, поскольку английские суда стали заходить в 
 русские порты под нейтральным флагом. А в 1810 г. был введен в действие 
 новый таможенный тариф на товары, ввозимые по суше, что ущемляло интересы 
 Франции, и таким образом балансировало убытки, которые несли русские купцы 
 от сокращения английских поставок. Кроме коммерческих контактов между 
 Россией и Англией сохранились дипломатические связи, обсуждались вопросы 
 оказания помощи Испании, заключения совместных соглашений. 
 К с. 548. После турок наиболее заинтересованы в сближении с Францией 
 шведы… — Швеция старалась вести независимую от Франции внешнюю политику, 
 что было весьма неожиданно для Наполеона, так как в августе 1810 г. 
 шведский риксдаг избрал наследным принцем страны французского маршала Жана 
 Батиста Бернадота, получившего в Швеции имя Карла Юхана. Он сразу повел 
 осторожный курс на сближение с Россией, надеясь с ее помощью присоединить 
 Норвегию. Наполеон принял сообщение об избрании Бернадота холодно, он не 
 любил маршала за независимый характер и слишком свободные суждения. Не 
 менее сдержанно относился к Наполеону и сам Бернадот. В своей политике 
 Бернадот исходил из учета интересов тех кругов, которые определяли новый 
 курс Швеции. Они ожидали, что Франция поможет Швеции вернуть Финляндию, 
 однако требования Наполеона начать войну с Англией (в торговых связях с 
 которой Швеция была очень заинтересована) и произведенные в стране поборы в 
 пользу Франции привели к изменению общественных взглядов и созданию 
 антифранцузских настроений. Недооценивая Швецию как возможного союзника, 
 Наполеон обращался с ней как с одним из вассальных государств, заставив ее 
 принять континентальную блокаду и объявить Англии войну. Весной 1811 года 
 Наполеон предложил Швеции вступить с ним в союз против России, за что 
 обещал он Финляндию. Однако Карл Юхан ответил отказом. 
 К с. 549. ..открытые сношения, неожиданно завязанные с Швецией… — 
 Русский посол А. Б. Куракин сообщал из Парижа министру иностранных дел Н. 
 П. Румянцеву, что политика Франции в отношении нового шведского 
 правительства и принятие Наполеоном шведского посла, противоречат 
 заверениям Шампани и Наполеона о том, что Франция не будет вести переговоры 
 со Швецией, предварительно не договорившись с Россией. Опасаясь заключения 
 франко-шведского союза, Александр I поспешил на-дравить в конце 1810 г. в 
 Стокгольм А. И. Чернышева, который должен был передать Карлу Юхану 
 заверения царя в дружбе между Россией и Швецией. Карл Юхан выразил свою 
 признательность Александру. Таким образом, в конце 1810-го — начале 1811 г. 
 был заложен первый камень в русско-шведском союзе. Стремление Швеции к 
 присоединению Норвегии было одобрено в Петербурге. 


 Из донесения французского министра иностранных дел Шампани Наполеону 

 Публикуется по изданию: Сборник русского исторического общества, т. 
 21. СПб.. 1877, с. 209-212. 
 К с. 552. Рейнский союз, созданный гением вашего величества… — 
 Рейнский союз был создан в 1806 г. как конфедерация германских государств 
 под протекторатом Наполеона. В основе организации союза лежала безусловная 
 покорность Франции во внешней политике и военных делах. Князья обратились в 
 вассалов Наполеона, обязавшись держать для него наготове войско в 6300 
 человек и участвовать вместе с Францией во всех ее войнах. 
 В союз первоначально объединились 16 государств Западной и Южной 
 Германии, они отделялись от Священной Римской империи, которая вскоре после 
 образования союза прекратила свое существование. К 1811 г. к ним 
 присоединилось еще 20 государств Западной, Средней и Северной Германии. 
 Союз просуществовал до 1813 г. 


 Нота посла в Париже А. Б. Куракина министру иностранных дел Франции 
 Маре 

 Публикуется по изданию: Внешняя политика России XIX и начала XX века, 
 т. VI, с. 382-383. 
 К лету 1812 г. Россия и Франция уже фактически стояли на пороге войны, 
 отдавая себе отчет в том, что окончательный разрыв отношений является лишь 
 вопросом времени. Внешне все было достаточно спокойно: шли переговоры, 
 императоры заверяли друг друга в возможности решить все проблемы мирным 
 путем. Со стороны России подобный ‘камуфляж’ осуществлял официальный посол 
 в Париже А. Б. Куракин (хотя с апреля 1811 г. Наполеон отказался признавать 
 его в качестве полномочного посла). 
 Куракин пытался вести переговоры через министра иностранных дел 
 Франции Маре, но тот в нарушение дипломатического этикета уклонялся от 
 встреч и не отвечал на ноты. Когда же Куракин попытался пригрозить, что в 
 случае очередного отказа он потребует выдачи своих паспортов, ответ был 
 тотчас получен: Маре заявил, что требование Куракина расценивается как 
 объявление войны Франции. Это произошло 12 июня, а 24 июня армия Наполеона 
 перешла границу России. 
 К с. 553. ..эвакуировать шведскую Померанию… — В январе 1812 г. 
 фрапцузские войска маршала Даву по приказу Наполеона, без предварительного 
 оповещения заняли шведскую Померанию, последнее владение Швеции на южном 
 берегу Балтики. Через Померанию проникали английские контрабандные товары, 
 это вызывало раздражение Наполеона. Уже в 1810 г. он разрабатывал планы 
 захвата этой территории. 


 Александр I — Наполеону 

 Публикуется по изданию: Внешняя политика России XIX и начала XX века, 
 т. VI, с. 400. 
 К с. 554. Нарбонн-Лара, Луи (1755-1813) — граф, французский дипломат, 
 в 1810-1812 гг. являлся личным адъютантом Наполеона. 
 Нарбонн доставил в ставку царя письмо французского императора от 25 
 апреля 1812 г. В этом письме Наполеон писал, что даже если ‘фатальные 
 обстоятельства сделают неизбежной войну между Францией и Россией’, он не 
 перестанет уважать Александра и выражать верность принципам Тильзита и 
 Эрфурта. Нарбонн не был уполномочен вести какие-либо переговоры, он должен 
 был лишь доставить письма и при необходимости привезти ответ. Нарбонну 
 давались инструкции как можно дольше в туманных выражениях говорить о 
 желании Наполеона сохранить мир. Нарбонн был принят Александром 18 мая. По 
 словам графа, Александр несколько раз повторил, что не начнет войну первым, 
 но зато последним вложит шпагу в ножны. 26 мая Нарбонн представил Наполеону 
 в Дрездене подробный отчет о своей миссии. По его мнению, передвижение 
 русских войск иа границах герцогства Варшавского не свидетельствует о 
 на-иерении Александра первым начать войну. Россия будет вести 
 оборонительную войну на своей территории, хотя конкретного плана военных 
 действий русское командование не имеет. Как сообщал Нарбонн, часть 
 окружения Александра все еще надеется, что франко-русские разногласия можно 
 решить путем переговоров. 


 ГОД, ЗАПЕЧАТЛЕННЫЙ КРОВЬЮ… 

 Карл Юхан — Александру 1 

 Публикуется по изданию: Россия и Швеция. Документы и материалы. 
 1809-1818. М.. 1985, с, 166-167, (Подлинник письма на французском языке.) 
 Карл Юхан (Вернадот Жан Батист Жюль) (1764-1844) — Князь Понтекорво, 
 маршал Франции, с августа 1810 г. наследный принц Швеции, с 16 марта 1811 
 г. по 7 января 1812 г. регент страны в связи с болезнью Карла XIII — короля 
 Швеции. В 1813-1814 гг. являлся главнокомандующим союзной Северной армии. С 
 1818 г. король Швеции и Норвегии под именем Карла XIV. 
 К с. 555. Сухтелен Петр Корнилович (1751-1836) — граф, вы-ходец из 
 Голландии. С 1783 г. находился на российской службе. В 1809-1811 и с марта 
 1812 по апрель 1813 г. находился с особой миссией в Стокгольме при ставке 
 Карла Юхана. 
 Предусмотренный русско-шведским союзным договором от 24 марта (5 
 апреля) 1812 г. и дополнительной конвенцией к нему план совместных действий 
 русских и шведских войск не был осуществлен, так как Россия и Швеция, 
 вступив в союз, преследовали различные цели. Швеция стремилась обеспечить 
 себе скорейшее присоединение Норвегии, принадлежавшей датской короне, а 
 свое участие в войне против Наполеона ставила в зависимость от получения 
 английских субсидий, тогда как русское правительство стремилось 
 использовать силы Швеции в войне с самим Наполеоном. В период наступления 
 французских войск в России Бернадот под различными предлогами уклонялся от 
 участия в военных действиях. 
 К с. 556. Князь Понятовский Юзеф Антон (1763-1813) — военный министр 
 герцогства Варшавского. В 1812-1813 гг. командовал корпусом в армии 
 Наполеона. По сведениям, полученным от шведского премьер-министра, Наполеон 
 намеревался объявить себя королем Польши, а Понятовского — вице-королем. 
 Г-н генерал Сухтелен уведомил меня о приказе… — Сухтелен получил из 
 Петербурга приказ возглавить русский корпус, предназначенный для совместных 
 действий со шведскими войсками под командованием Бернадота. 


 Александр I — английскому принц-регенту Георгу 

 Публикуется по изданию: Отечественная война 1812 года. Издание 
 военно-учетного Комитета Главного штаба. Под ред. Мыш-лаевского. СПб.. 
 1900. 
 Англо-русские переговоры в Эребу завершились подписанием мира 6/18 
 июля 1812 г. Вслед за этим все русские гавани были открыты для захода 
 английских судов. Подписание договора было большим успехом русской 
 дипломатии, однако значительной помощи в войне Англия не оказала. 


 События войны в освещении литовских газет 

 Публикуется по изданию: Военский К. Акты, документы и материалы для 
 политической и бытовой истории 1812 года, т. I. СПб.. 1909. 
 Публикуемые здесь материалы взяты из газеты ‘Курьер Литевски’ и 
 отражают взгляды той части общества, которая ждала от Наполеона 
 восстановления Польши. Читателю нетрудно будет заметить определенную 
 тенденциозность в изображении многих событий, особенно когда французская 
 армия стала терпеть поражение в России. 
 28 июня 1812 г. Барклай вывел из Вильно свои главные сиры, и в этот же 
 день в город вошел авангард французов, причем Наполеон предоставил 
 возможность первым войти полку польских улан под командованием князя Д. 
 Радзивилла. Жители встречали его с меньшим энтузиазмом, чем он того ожидал. 
 Наибольшую радость проявили польские шляхтичи. 
 Существует свидетельство Меттерниха, что Наполеон в мае 1812 г. 
 изложил ему свой первоначальный план войны: перейти через Неман, завершить 
 войну в Смоленске или Минске, сделать главной квартирой Вильно и заняться 
 организацией литовского государства. И ждать, кто первый запросит мира: он 
 или Александр. 
 К с. 561. Его и. в-во Наполеон находится в вожделенном здравии. — Эти 
 строки взяты из бюллетеня Наполеона, составленного 3 декабря 1812 г. 
 Названный документ являл собой последнее обращение императора к своей армии 
 и должен был подготовить Общественное мнение Европы к восприятию постигшей 
 его катастрофы. Свое поражение Наполеон объяснял суровостью русской зимы. И 
 заканчивал фразой, которая поразила даже его окружение: ‘Здоровье его 
 величества никогда не было лучшим’. 


 Из воспоминаний французов 

 Публикуется по изданию: Французы в России. 1812 год по воспоминаниям 
 современников-иностранцев. Сборник сост. А. М. Васютпнским. М.. 1912, т. 1. 
 Думается, читателю будет небезынтересно взглянуть на события 1812 г. 
 глазами непосредственных участников войны -солдат французской армии. 
 Военные действия вовсе не походили на ту ‘увеселительную прогулку’, каковая 
 первоначально ими предполагалась. В их воспоминаниях отражена реальная 
 ситуация, в которой оказалась ‘непобедимая’ наполеоновская армия. 
 Что касается мемуаров Наполеона, то они, как известно, были написаны 
 им на закате жизни. Находясь на острове Св. Елены, император-изгнанник 
 попытался проанализировать наиболее важные события своей необычайной, 
 богатой взлетами и падениями судьбы. Следуя логике Наполеона, виною столь 
 плачевного для него исхода русской кампании были чисто субъективные 
 причины. 


 Погибшие культурные ценности в Москве во время пожара 1812 г. 

 Публикуется по изданию: Пожар Москвы. По воспоминаниям и переписке 
 современников. М.. 1911. 
 К с. 564. Немецкая слобода — ныне Лефортово жилой район, расположенный 
 вдоль левого берега Яузы. Первоначально (с XVI в.) здесь селились 
 иностранцы, так как им запрещалось строить дома в центре города. Слобода 
 значительно расширилась при Петре I н его преемниках, когда в ней 
 развернулось строительство дворцов для лиц императорской фамилии н 
 придворной знахи. 
 Слободской дворец — ныне здание Университета имени Н. Э. Баумана. 
 Первые постройки относятся к 1749 г. Неоднократно перестраивался. 
 Попеременно им владели канцлер А. Бестужев-Рюмин, граф А. Орлов-Чесменский, 
 канцлер А. Безбородко. Император Павел I купил у канцлера этот дворец для 
 размещения двора во время коронации. В 1812 г. Александр I держал здесь 
 речь перед дворянством и купечеством, призывая их к борьбе с Наполеоном. 
 Пострадавшее во время пожара здание было вповь перестроено Д. Жилярди. 
 Старая Басманная — ныне ул. К. Маркса. Название улицы произошло от 
 слободы, где жили дворцовые пекари — ‘басман-ники’, выпекавшие хлеб — 
 ‘басман’. 
 Земляной вал — первоначально — граница Земляного города, четвертая 
 линия укреплений вокруг Москвы. В конце XVII в. утерял свое стратегическое 
 назначение и начал постепенно застраиваться слободами. В 1683-1722 гг. 
 служил таможенной границей Москвы. После пожара 1812 г. вал было решено 
 снести, ров, прорытый вдоль вала, засыпать и на всем их протяжении 
 образовать улицу, кольцом огибающую город (Садовое кольцо). 
 Сухарева башня — воздвигнута Петром I в честь полка стольника 
 Сухарева, мужественно защищавшего юного Петра и его мать Наталью Кирилловну 
 во время стрелецкого бунта. Там располагалась Школа навигацких и 
 математических наук. Затем башня использовалась Адмиралтейством как 
 складское помещение. С 1828 по 1893 г. служила водонапорной башней. В 1934 
 г. была снесена. 
 К с. 566. Воспитательный дом — здание, возведенное в 1764- 1770 гг. по 
 проекту архитектора К. Бланка как приют для детей незаконнорожденных и 
 бедняков. Расположено на берегу Москвы-реки на Москворецкой набережной. 
 Моховая — ныне проспект Маркса. Такое название получила в XVIII в. по 
 находившейся здесь ранее на мене Манежа Моховой площади, где приезжие 
 крестьяне продавали мох для конопатки деревянных стен домов. 
 Пречистенка — бывшая Большая Чертольская улица. Возникла в начале XVI 
 в. как дорога от Чертольских ворот к Новодевичьему монастырю. Получила свое 
 название в 1658 г.. так как вела к ‘пречистой’ иконе Смоленской богоматери, 
 находящейся в Новодевичьем монастыре. 
 Воздвиженка — ныне проспект Калинина. В XVIII в. здесь находился 
 Крестовоздвиженский монастырь, название которого перешло на улицу. 


 Донесения Роберта Вильсона императору Александру I и лорду Каткарту 

 Публикуется по изданию: Отечественная война 1812 года. Издание 
 военно-учетного Комитета Главного штаба. Под ред. Мышлаевского. СПб.. 1900, 
 т. 1, ч. 1. 
 Роберт Вильсон (1777-1849) — английский генерал. В 1806 г. в составе 
 английской миссии прибыл в Петербург к Александру I. Затем поступил 
 волонтером в русские войска и принимал участие в войне 1806-1807 гг. После 
 Тильзитского мира некоторое время жил в Петербурге, собирая материалы по 
 истории русской армии. Его перу принадлежит книга ‘Краткие замечания о 
 свойстве и составе российского войска и описание войны, бывшей в Польше в 
 1806 и 1807 гг.’. 
 В период Отечественной войны 1812 г. сэр Роберт Вильсон находился при 
 главной квартире русской армии в качестве наблюдателя Великобритании. Он 
 имел личное разрешение Александра I доносить ему о всех событиях, 
 заслуживающих внимания. Вильсон оценивал события с точки зрения не только 
 военной, но и политической, его характеристики людей и военных действий 
 больше зависели от личного отношения, нежели от объективных фактов. 
 Характер донесений Вильсона свидетельствует о том, что закулисная 
 дипломатическая игра европейских государств продолжалась и во время войны. 
 Английское правительство совершенно не интересовало, какой ценой будет 
 достигнута победа. Ему нужно было как можно скорее уничтожить 
 континентальную блокаду, открыть европейские рынки для ввоза британских 
 товаров. Поэтому английские представители в своих донесениях всячески 
 торопили Александра I приступить к активным операциям, особенно на 
 заключительном этапе войны. 
 Тем не менее донесения Вильсона являются интересным источником. Они 
 написаны непосредственным очевидцем событий и сохранили многие подробности 
 и детали, ускользнувшие из поля зрения других. 
 К с. 566. Граф Тэрконелъ — английский лорд, секретарь посольства в 
 Петербурге. Во время войны состоял в свите Роберта Вильсона. 
 К с. 567. Сражение под Бородином… не имело rex непосредственных 
 выгод… — Нет смысла доказывать читателю субъективность оценки Вильсона. О 
 решающем значении Бородинского сражения существует громадная литература. 
 Однако оценка Вильсоном Бородина отражает традиционные взгляды на характер 
 военных действий, бытовавшие в XVIII — начале XIX в.: воюющие стороны 
 должны сойтись в главном сражении, которое решает исход кампании. Такой 
 тактики придерживался и сам Наполеон, применяя ее в кампаниях 1805-1809 гг. 
 в Европе. Но Бородино было качественно новым сражением. Как писал Л. Н. 
 Толстой, это была ‘победа нравственная, та, которая убеждает противника в 
 нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии’. 
 К с. 568. ..я принял нужные меры для удаления неприятного 
 впечатления… от занятия Москвы… — В июне 1812 г. Австрия разорвала 
 дипломатические отношения с Россией, и ее представитель покинул Петербург. 
 Русский посланник Штакельберг, однако, остался в Австрии, ожидая дальнейших 
 распоряжений царя. Все лето 1812 г. Россия поддерживала тайные контакты с 
 австрийским императором с целью вывести Австрию из войны. Австрия осторожно 
 относилась к этим контактам, так как опасалась гнева со стороны Наполеона, 
 но не прекращала их, окончательный же успех переговоров зависел от исхода 
 военной кампании Франции в России. Александр I не упускал возможности 
 использовать посредничество английской миссии для давления на Австрию. 
 К с. 571. Лета фельдмаршала… физическая и моральная слабость делает 
 его неспособным к занимаемому им месту… — С приходом русской армии в 
 Тарутино возникла сильная оппозиция Кутузову в среде высшего генералитета, 
 в лице Барклая-де-Тол-ли, Беннигсена, Ростопчина, Вильсона. Последний 
 пытался через Александра оказать воздействие на Кутузова с целью побудить 
 его как можно меньше беречь силы русской армии, а также путем клеветы 
 дискредитировать Кутузова и внушить Александру I недоверие к русскому 
 главнокомандующему. В частности, Вильсон боялся заключения Кутузовым 
 перемирия с французами. Он желал отстранения Кутузова от командования 
 армией и назначения на его пост генерала Беннигсена. Дело было в том, что 
 Л. Л. Беннигсен, еще до начала Отечественной войны, был одним из активных 
 членов той группировки в правительственных кругах, представители которой 
 полагали, что России вместе с Англией следует начать наступательную войну 
 против Франции, поскольку отсрочка лишь увеличивает силы Наполеона. Сам же 
 Александр I не поддерживал сторонников наступательной войны, хотя и считал 
 вторжение наполеоновской армии неизбежным. 


 ИЗ ЧАСТНОЙ ПЕРЕПИСКИ ВРЕМЕН ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 

 Публикуется по изданиям: Русский архив. СПб.. 1872, No 9- 12, Русская 
 старина. Москва, 1912, No 6. 
 Волкова Мария Аполлоновна (1786-1859) — фрейлина императрицы Марии 
 Федоровны. Дочь тайного советника, генерал-поручика Аполлона Андреевича 
 Волкова и Маргариты Александровны Кошелевой. (Оригиналы писем на 
 французском языке сохранились у дочери Варвары Ивановны Ланской. Они 
 тщательно изучались Л. Н. Толстым в период написания романа ‘Война и мир’.) 
 Ланская Варвара Ивановна (?-1844) — светская дама, урож-женная княжна 
 Одоевская. Жена С. С. Ланского, министра внутренних дел, члена 
 Государственного совета. 
 Оденталь Иван Петрович (1776-1813) — чиновник Петербургского почтамта. 
 Булгаков Александр Яковлевич (1781-1863) — действительный тайный 
 советник, камергер, директор Московского почтамта. В 1812 г. личный 
 секретарь Ф. Ростопчина. 
 К с. 572. Здесь принимают важные меры для сопротивления… — в июле 
 состоялась встреча императора Александра I в собрании сословных 
 представителей. Дворянство обязалось дать по одному солдату с десяти 
 крестьян. Наиболее состоятельные землевладельцы выказали желание содержать 
 на свои средства по целому полку. Купечество откликнулось на обращение 
 правительства подпиской, которая дала на военные нужды миллионные деньги и 
 большое количество необходимых вещей, как сукно, сапоги, бинты, табак, 
 сахар и др. Хотя все это не помешало поднять цены на оружие в пять-шесть 
 раз. 
 …рассказывали, что Остерман одержал большую победу. — А. И. 
 Остерман-Толстой — граф, генерал. В 1812 г. был сначала в отставке, затем в 
 чине генерал-лейтенанта являлся командиром 4-го пехотного корпуса Первой 
 Западной армии. В ночь с 24 на 25 июля его корпус принял бой с первым 
 кавалерийским корпу- 
 сом генерала Э.-М. Нансути. Бой продолжался несколько часов. Днем 
 25-го французы получили подкрепление в виде корпуса Мюрата, к русским 
 войскам подошла дивизия Коновницына. Одержать победу было невозможно, но 
 основная задача русских частей — максимально задержать противника — была 
 выполнена. 
 …о победе этой рассказывает граф Ростопчин… — чтобы предотвратить 
 возникновение паники в Москве, Ростопчин сообщал населению успокоительные 
 сведения (часто вымышленные) об успехах русских армий. Поскольку сведения о 
 быстром продвижении наполеоновской армии постоянно приходили в Москву, 
 скоро ‘Афишам’ Ростопчина перестали верить, и с середины июля начался 
 повальный выезд жителей из Москвы. 
 К С. ЫЪ….пришло известие о победе, одержанной Витгенштейном… — 17 
 июля Барклай-де-Толли выделил 1-й корпус под командованием 
 генерал-лейтенанта графа П. Г. Витгенштейна для защиты петербургского 
 направления. Ему противостоял французский корпус маршала Удино. Арьергард 
 корпуса Витгенштейна под командованием Кульнева успешно атаковал 
 французские части и захватил 900 пленных. Действия Витгенштейна вынудили 
 Наполеона перевести часть своих войск на левый фланг и тем самым ослабить 
 центр ‘великой армии’. 
 Сен-При (Сен-Приест) Эммануил Францевич (1776-1814) — граф, 
 французский эмигрант на русской службе, имел чин генерал-лейтенанта. В 1812 
 г. являлся начальником штаба 2-й Западной армии. Принимал активное участие 
 в Бородинском сражении, был контужен. Погиб в 1814 г. в сражении под 
 Реймсом. 
 К с. 574. ..Барклай, ожидая отставки, поспешил сдать французам 
 все… — В этой фразе М. А. Волковой нашло отражение довольно 
 распространенное мнение, что виною всех несчастий и отступления армии 
 является ее главнокомандующий Барклай-де-Толли. Оно перекочевало в 
 историческую литературу и закрепилось на многие годы. Главная оппозиция 
 сосредоточилась в главной квартире русских войск, в лице вел. кн. 
 Константина Павловича и его окружения, которые делали все возможное, чтобы 
 отстранить Барклая от командования. Нападки особенно усилились после 
 оставления Смоленска, который именовали ‘ключом к Москве’. Надо отдать 
 должное мужеству этого человека, который, зная, что против него настроены 
 практически все командиры русской армии, да и сами солдаты, неуклонно 
 продолжал отступление, выводя войска из-под удара. Только позже специалисты 
 по военной истории оценили заслуги Барклая, называя его ‘истинным 
 спасителем России’. Узнав о назначении Кутузова, он написал: ‘Счастливый ли 
 это выбор, только одному богу известно. Что касается меня, то патриотизм 
 исключает всякое чувство оскорбления’. 
 К с. 575. Французы со своими ненадежными союзниками… — ‘Великая 
 армия’ была многонациональной по своему составу, что являлось слабостью ее 
 и создавало большие трудности как в управлении войсками, так и ведении 
 боевых действий. Наполе-оп повел за собой корпуса покоренных им государств: 
 кроме французов, которые составляли около половины состава ‘великой армии’ 
 (302 тыс. чел.), в ней находились австрийцы,итальянцы, немцы, поляки, 
 швейцарцы, испанцы, португальцы. Неудивительно, что Наполеон рассчитывал на 
 молниеносную кампанию в России. 
 Ретраншемент — вал для защиты. Автор письма имеет в виду Дрисский 
 укрепленный лагерь. 
 К с. 576. Безбородко Илья Андреевич (1756-1815) — граф, с 1800 г, был 
 в отставке. Предводитель дворянства Петербургской губернии. 
 …Кутузова сделали светлейшим… — 17 августа в доме 
 генерал-фельдмаршала, графа Н. И. Салтыкова заседал чрезвычайный комитет, в 
 который входили важнейшие сановники империи: князь П. В. Лопухин, граф В. 
 П. Кочубей, генерал-губернатор Петербурга С. К. Вязмитинов и министр 
 полиции А. Д. Балашов. Речь шла о выборе кандидата на пост 
 главнокомандующего. Единого мнения не было. Обсуждались Беннигсен, 
 Багратион, Тормасов, Дохтуров и Кутузов. Для главнокомандующего требовалось 
 старшинство в чине. Все единодушно остановились на кандидатуре Кутузова. 20 
 августа был подписан указ о назначении его главнокомандующим, а 23-го он 
 уже выехал к войскам. 
 …действуют Фули и Волъцогены — Фуль Карл Людвиг Август (1757-1826) — 
 барон, прусский генерал. С 1807 г. генерал-майор русской службы. 
 Волъцоген Людвиг Юстус (1774-1845) — прусский генерал. В 1807-1815 гг. 
 находился на русской службе. В 1812 г. состоял при главном штабе армии. 
 Штейн Генрих Фридрих Карл фон (1757-1831) — граф, министр финансов 
 Пруссии. Глава прусского правительства 1807-1808 гг. После отставки, 
 вызванной требованием Наполеона, прибыл по приглашению Александра I в 
 Россию. 
 Еще задолго до начала военных действий, в 1811 г.. в русском штабе 
 разрабатывались стратегические планы кампании. Всего было выработано около 
 20 различных предложений. Фуль был главным военным советником Александра I, 
 и царь, во многом доверяя прусской военной доктрине, утвердил его план, 
 который состоял в следующем: в случае нашествия французов русская армия 
 должна отступать к Дрисскому укрепленному лагерю, в то время как армия 
 Багратиона развернет свои действия во фланг и в тыл французам. Ошибочность 
 этого плана состояла в том, что лагерь находился в стратегически неудобном 
 месте, в стороне от главных направлений действия армий да еще в окружении 
 лесных массивов, что давало возможность противнику незаметно окружить его. 
 Барклай резко выступал против движения в лагерь русской армии. Но 
 окончательно этот план был отменен только 13 июля на военном совете, после 
 чего армия двинулась к Витебску. 
 Общественное мнение связывало неудачи русской армии не только 
 конкретно с именем Фуля, но со всеми иностранными сановниками, 
 находившимися при русском штабе. 


 ХРАБРОСТЬ ИХ БЕСПРИМЕРНА… 

 (Свидетельства иностранцев о мужестве русских солдат) 

 Тексты публикуются по изданиям (соответственно): Русская Мысль, 1896, 
 No 9, Улей. 1812. ч. 3, Вильсон. Краткие замечания о составе русских войск. 
 СПб.. 1812. 




 
 РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА
 

 ПУБЛИКАЦИИ ИСТОЧНИКОВ 

 Воспоминания очевидца о пребывании в Москве в 1812 году, Военский К. 
 А. Отечественная война 1812 г, в записках современников. СПб.. 1882. 
 Глинка С. Записки о 1812 годе. СПб.. 1836. 
 Де-ла-Фриз. Поход Наполеона в Россию в 1812 г, М.. 1911. 
 Дубровин Н. Ф, Отечественная война в письмах современников (1812 — 
 1815). СПб.. 1882. 
 Изгнание Наполеона из Москвы в воспоминаниях современников, 
 художественной литературе и народном творчестве. М.. 1938. 
 Каллаш В. Двенадцатый год в воспоминаниях и переписке современников. 
 М.. 1912. 
 Листовки Отечественной войны 1812 г.: Сб. документов. М.. 1962. 
 Коленкур А. Мемуары: Поход Наполеона в Россию, М’ 1943. 
 Митаревский Н. Е. Воспоминания о войне 1812 года. М.. 1871. 
 Народное ополчение в Отечественной войне 1812 г.: Сб. документов. М.. 
 1962. 
 Пожар Москвы. По воспоминаниям и переписке современников. М.. 1911. 
 Пюибюск. Письма о войне в России 1812 г. М.. 1833. 
 Русские мемуары. Избранные страницы. 1800 — 1825, М.. 1989, 


 ИСТОРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ 

 Бескровный Л. Г. Отечественная война 1812 г. М.. 1968. 
 Богданович М. И. История Отечественной войны 1812 г, по достоверным 
 источникам. СПб.. 1859-1860, т. 1 — 3. 
 Герои 1812 года. Сборник (ЖЗЛ). М.. 1987. 
 Жилин П. А. Гибель наполеоновской армии в России. 2-е изд.. испр. и 
 доп. М.. 1974. 
 Отечественная война и русское общество. М.. 1911 -1912, т. 1-7. 
 Троицкий Н. А. 1812. Великий год России. М.. 1988. 


 ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ 

 Бестужев Н. А. Русский в Париже в 1814 г. М.. 1983. 
 Бородинское поле, или Смерть за честь. Исторический роман. М.. 1839. 
 Бутунов Н. В грозную пору. Историческая повесть из 1812 года. СПб.. 
 1905. 
 Глинка В. М Исторические повести. Л.. 1987. 
 Голубов С. Н. Багратион. М.. 1982. 
 Горный М. Наполеон I в России. Историческая повесть. М.. 1899. 
 Данилевский Г. П. Сожженная Москва. М.. 1886. 
 Дмитриев Д. С. Два императора. Истории из эпохи сражений императора 
 Александра с Наполеоном. М.. 1896. 
 Дмитриев Д. С. Русские орлы. Историческая повесть из эпохи 1812-1814 
 годов. М.. 1891. 
 Загоскин М. И. Рославлев, или Русские в 1812 г. СПб.. 1831. 
 Задонский Н. А. Денис Давыдов. Историческая хроника. Кн. 1-2. М.. 
 1958. 
 Зотов Р. М. Два брата, или Москва в 1812 году. М.. 1903. 
 Корольченко А. Ф. Атаман Платов. Историческая повесть. Ростов н/Д, 
 1986. 
 Раковский Л. И. Кутузов. Роман. Л.. 1976. 
 Россиянка 1812 года, или Любовь молодого офицера на дороге в армию. 
 М.. 1836. 
 Рыленков Н. И. На старой Смоленской дороге. Смоленск, 1953. 
 Толстой Л. Н. Война и мир. Собрание сочинений, Т, 3-6, М.. 1984. 
 Шевцов И. М. Бородинское поле, М’ 1980. 


 СОДЕРЖАНИЕ 

 Документы. Письма. Воспоминания 
 Вершители европейских судеб в воспоминаниях князя Меттерниха 
 Записки дипломата Аполлинария Петровича Бутенева 
 За кулисами ‘личной и политической дружбы’ 
 Год, запечатленный кровью 
 Из частной переписки времен Отечественной войны 
 Храбрость их беспримерна (Свидетельства иностранцев о мужестве русских 
 солдат) 
 Комментарии 
 Рекомендуемая литература 

 Гроза двенадцатого года / Сост.. предисл.. ком-Г 86 мент. А. И. 
 Саплина, Е. В. Саплиной. — М. : Мол. гвардия, 1991. — 604[4] с, ил. — 
 (История Отечества в романах, повестях, документах. Век XIX). 


 ISBN 5-235-01312-3 

 Очередной том библиотеки, посвященный Отечественной войне 1812 года, 
 включает в себя роман ‘российского Вальтера Скотта’ Д. Л. Мордовцева 
 ‘Двенадцатый год’ (в советское время издается впервые), а также 
 воспоминания современников и уникальные исторические документы, отражающие 
 сложные перипетии дипломатической борьбы эпохи наполеоновских войн. 


 4702010200-187 
 Г—————-095-91 
 078(02)-91 


 ББК 84Р1 

 ИВ No 6963 

 ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА 
 Старший редактор библиотеки 
 ‘История Отечества в романах, повестях, документах’ 
 С. Елисеев 

 Заведующий редакцией А. Житнухин 
 Редактор А. Петров 
 Художественный редактор А. Романова 
 Младший редактор А. Саушнина 
 Технический редактор Н. Тихонова 
 Корректоры Т. Пескова, И. Гончарова, Н. Овсянинова 

 Сдано в набор 09.04.91. Подписано в печать 17.09.91. Формат 84х108 
 1/32. Бумага типографская No 1. Гарнитура ‘Обыкновенная новая’. Печать 
 высокая. Условн. печ. л. 31.92. Условн кр.-отт. 32,76. Учетно изд. л. 37,0. 
 Тираж 100 000 экз. Заказ 1098. 
 Ордена Трудового Красного Знамени издательско-полиграфическое 
 объединение ‘Молодая гвардия’. Адрес НПО: 103030, Москва, Сущевская, 21. 


 ISBN 5-235-01312-3 

 OCR Pirat