Алексей Свирский
Алексей Свирский
Приличная жизнь
Приличная жизнь
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
Приличная жизнь, Свирский Алексей Иванович, Год: 1910
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Супруги Недосветовы ссорятся. Делают они это тихо, вполголоса, чтобы кто-нибудь из домашних не услыхал.
Сам Недосветов — Владимир Федорович, дородный мужчина лет сорока пяти, — нервно ходит по спальне, мягкими толстыми пальцами теребит свежеподстриженную темную с легкой проседью бородку и низким густым басом бросает в ответ на оскорбления жены тяжеловесные злобные слова, стараясь выговаривать их как можно ясней и тише.
Моментами кажется, что Недосветов воркует, до того густ и низок его голос.
В спальне на туалетном столике под розовым абажуром горит электрическая лампочка в двадцать пять свечей. Яркие потоки света падают на столик и золотят груды мертвых волос в виде валиков, фрона и накладок.
Клавдия Наумовна Недосветова сидит перед зеркалом в нижней юбке и без лифа и строит хитроумную прическу. Она небольшого роста, хрупкая и смуглая. Свои черные с проседью волосы она в прошлом году выкрасила в рыжий цвет и теперь об этом крепко жалеет.
— Все ты, ты и ты… — тоненьким торопливым говорком сыплет Недосветова, точно щебечет. — Ты затеял эти воскресники, ты собираешь гостей, ты разоряешь дом, ты сам падаешь и нас тащишь в нищету… А мне не нужны ни твои гости, ни твои воскресники…
— Ну, и дура. Ах, идиотка… — тихо воркует Недосветов, возмущенный словами жены.
Владимир Федорович в ту минуту искренно ненавидел свою жену, с которой прожил двадцать лет. Обхватывая злыми глазами ее маленькую фигурку, он подыскивал слова, чтобы выразить свое отвращение к этой внезапно опостылевшей ему женщине, у которой такое некрасивое дряблое тело, костлявые плечи и тонкие как палки руки, покрытые темными волосами и крупными пупырышками.
Стоя в тени, он хорошо видел жену, ярко освещенную электрическим светом. Видел ее узкую, сухую спину и отраженное в зеркале маленькое мышиное лицо, с близорукими серыми глазами, подведенными бровями и суровым тонкогубым ртом.
И еще особенно злила Владимира Федоровича грубая, чисто супружеская откровенность, с которой Клавдия Наумовна разбросала гору поддельных волос, не считаясь с его брезгливостью.
— Вся фальшивая, вся лживая… — тихо ворчал Владимир Федорович, шагая по узкому проходу между двумя кроватями.
— Ты-то правдив и честен, — сейчас же откликнулась Клавдия Наумовна. — Правдив, когда занимаешь деньги без отдачи, честен, когда изменяешь мне с моими кухарками и натурален, когда подхалимствуешь и лебезишь перед…
Но тут Недосветов не дал договорить жене. Он подскочил к ней с сжатыми кулаками и, задыхаясь от злости, прошипел сквозь крепко стиснутые зубы:
— Молчи, молчи, говорю тебе. Слышишь?.. Я, черт знает, что сейчас сделаю… Слышишь?..
Клавдия Наумовна пожала плечами, презрительно улыбнулась и замолчала, замолчала не потому, что испугалась угрозы мужа, а просто не хотела громкой неприличной ссоры.
И в спальне наступила тишина.
Этим моментом воспользовалась дочь Недосветовых, подслушивавшая за дверьми. Когда наступила пауза, она предварительно постучалась, а затем впорхнула в спальню, претворяясь веселой, счастливой и ничего незнающей. Ничего.
Ляле шел четырнадцатый год, но благодаря крупным чертам лица, почти сформировавшемуся бюсту, крутым бокам и большому росту, она казалась старше своих лет. И только коротенькие до колен платьица да распущенные темно-русые волосы, перехваченные сверху двумя косичками и розовым атласным бантиком, — указывали на детские годы Ляли.
— Мамочка! — воскликнула Ляля, подскочив к матери. — Посмотри, вот так хорошо?
У Клавдии Наумовны руки были заняты накладкой, которую она прилаживала к собственным волосам, а в зубах чернели головные шпильки, и она в первый момент ничего не могла сказать, а только сверкнула глазами.
— Напрасно: ты к гостям не выйдешь. Я уже говорила тебе, — сказала Недосветова, освободив рот от шпилек.
— Ну, мамочка… — прикидываясь маленькой и глупенькой, протянула Ляля.
— Отстань. Я уже сказала и не приставай.
— Но почему, мамочка?
— Потому, что неприлично показываться гостям два раза в одном и том же платье, а новое еще не готово.
— Мамочка, — продолжала ныть Ляля, — но, может, сегодня другие гости будут, а не те, что в прошлое воскресенье…
Клавдия Наумовна молчала, едва сдерживая накипевшую злобу. С трудом налаженная прическа от неосторожного движения вдруг развалилась. Собственные волосы, жидкие и короткие, не выдержали тяжести наколок, фрона, накладок — и здание, построенное на плохом фундаменте, рухнуло. Недосветову даже в пот ударило от этой неудачи.
— Убирайся! Не вертись здесь. И без тебя тошно! — закричала на дочь Клавдия Наумовна, и, торопясь и нервничая, приступила к возведению новой башни.
Ляля надула губы, повела мясистыми круглыми плечами, бросила укоризненный взгляд на молчавшего отца, повернулась на толстых с выпуклыми икрами ногах, обутых в белые туфли на французских каблуках, и вышла из спальни.
Через час Клавдию Наумовну узнать нельзя было. Высокие каблуки, двойные пробки и грандиозная прическа значительно подняли ее и она казалась стройной, молодой, изящной. Умело сделанный румянец на впалых щеках, пылающие губы, большие серые глаза и тонкие, прекрасно нарисованные брови — сняли с лица добрый десяток лет. Одета она была в хорошо сшитое голубое платье с узким длинным треном. Тонкую и длинную шею она задрапировала в высокий воротничок, отделанный ажурным галуном и нежным бледно-кремовым рюшиком.
Недосветова вышла в гостиную, открыла электричество и подошла к трюмо. Перед зеркалом она внимательно осмотрела себя, потом отошла на середину комнаты, приподняла платье, как во время дождя, и бросила любопытный взгляд на нижнюю юбку, белоснежную, зубчатую, отделанную легкими кружевами и узорчатыми прошивками. Эту юбку Клавдия Наумовна вчера только приобрела в Гостином, до того она носила шелковые юбки.
Недосветова осталась очень довольна осмотром и была бы совершенно счастлива, если бы не ссора с мужем. От этой ссоры у Клавдии Наумовны остался горький осадок, портивший настроение.
И когда вслед за нею в гостиную вошел Владимир Федорович, она первая с ним заговорила, стараясь придать голосу оттенок доброжелательства и примиренности.
— Володя, а крюшон у нас будет? — спросила она, хотя отлично знала, что крюшон будет.
Недосветов обнял жену мужским взглядом и подумал: ‘Женщина — хоть куда’.
— Конечно, будет, — ответил Владимир Федорович и вздохнул.
Этот вздох вытолкнул из его головы последние горестные думы о завтрашнем дне — и Недосветов почувствовал себя облегченным.
В житейской борьбе Недосветов настолько закалил себя, что его перестали страшить и мучить повестки судебного пристава и угрозы старшего дворника.
Весь жизненный путь Владимира Федоровича был усеян исполнительными листами, кредиторами, лавочными книжками, мировыми судьями, портными, векселями и ломбардами.
Обладая внушительной наружностью дипломата, уверенным жестом, спокойным, важным красноречием и солидным баритоном, Недосветов в то же время отличался крайним легкомыслием. Все его дела, думы, радости, печали, угрызения совести, любовь, злоба, стыд — были чрезвычайно коротенькие, изменчивые и торопливые.
Владимир Федорович подошел к двери, ведшей в столовую, и открыл еще два выключателя.
И вспыхнула люстра, и белым ослепительным блеском залила гостиную.
— Зачем такой свет? Рано еще, — сказала Клавдия Наумовна, думая о нижней юбке.
— Пустяки. Рублем больше, рублем меньше — не все ли равно? Я люблю свет. Я всегда любил свет.
И тут же Недосветов вспомнил про монтера, приходившего вчера от электрического общества прекратить ток за неплатеж. Едва удалось уговорить подождать до понедельника.
А до понедельника еще осталась целая ночь. Хорошая, веселая ночь, в собственной квартире, с гостями, с выпивкой и музыкой.
И Владимир Федорович повеселел. У него вдруг явилась надежда, далекая, туманная надежда, но для него и этого было достаточно, чтобы прийти в хорошее расположение духа.
— Не робей, моя маленькая, все идет к лучшему, — неожиданно воскликнул Недосветов и обнял жену за талию.
— А как ты завтра с приставом сделаешься? — спросила Клавдия Наумовна, и большими испуганными глазами взглянула на мужа.
— Как всегда: никакого судебного пристава ты не увидишь.
— А домовладелец? — продолжала допытываться Клавдия Наумовна, притворяясь слабой, наивной и доверчивой женщиной, далекой от житейских дел и грубых материальных интересов.
— Не беспокойся, прошу тебя, все, все улажу. И домовладелец будет удовлетворен, и старший дворник снова начнет перед нами шапку ломать, и электричество не погаснет, и… И все будет по-старому. Бывали времена похуже — и ничего, слава Богу, оставались живы… Не робей, говорю: завтра всех удовлетворю, всех до единого.
Недосветов говорил уверенным, властным тоном, недопускавшим никаких сомнений.
— Но где ты деньги достанешь?
— Что за наивный вопрос, — удивленно воскликнул Владимир Федорович. — Деньги — пустяки. Была бы голова на плечах. И кроме того, не забывай, что в Петербурге полтора миллиона жителей…
И Недосветов засмеялся добрым, бархатным смехом, запустил руки в карманы брюк и зашагал по гостиной, как опытный резонер по образцовой сцене.
В это время в гостиную пошла горничная, молодая девушка с веселыми голубыми глазами и задорной улыбкой на полнощеком лице. На девушке белый накрахмаленный передник с нагрудником, на взбитых светлых волосах, обожженных щипцами, красовалась пышная, старательно сплоенная наколка.
— Барыня, у нас бокалов не хватит для крюшона, — сказала горничная.
— Как не хватит? — воскликнула Клавдия Наумовна, хотя отлично знала, что бокалов не хватит. — Вы с Матреной только и знаете, что посуду бить. Недавно дюжину купила. Вот что, Дуня: зайдите к Ставским. Или нет…
Недосветова обернулась к мужу.
— Мне бы не хотелось одолжаться у них…
— Пустяки, — отозвался Владимир Федорович, — берут же они у нас по средам и ножи, и вилки, и даже стулья…
Недосветов обернулся к Дуне:
— Зайдите к Ставским сейчас, попросите бокалы и скажите: ‘господа кланяются и просят пожаловать к девяти’.
Говоря с Дуней, Недосветов осторожно, боясь жены, гладил карими глазами высокий нагрудник горничной и взглядом этим румянил щеки девушки.
— Больше ничего? — спросила Дуня, и опустила глаза, не выдержав взгляда барина.
— Больше ничего.
Дуня ушла.
Клавдия Наумовна еще раз посмотрела юбку, подошла к зеркалу, пощупала руками круто завитой рыжий фрон, и затем обратилась к мужу:
— Володя, кто же будет у нас сегодня?
Владимир Федорович повернулся на каблуках, сделал размашистый жест рукой и, сверкая влажными темными глазами, игриво ответил:
— Все, все будут, душа моя.
Недосветовы совершенно забыли о недавней ссоре, близко подошли друг к другу, снова стали понимать один другого с полуслова и, как всегда, слились в одно целое.
Ставские жили с Недосветовыми на одной площадке. Занимали такую же точно квартиру, как и Недосветовы, с таким же расположением комнат и с такой же почти обстановкой.
В то самое время, когда Недосветовы мирились, у Ставских в щедро освещенной гостиной сидел Туренев — провинциальный актер, приехавший в Петербург делать карьеру.
Это был типичный театральный любовник, молодой, красивый брюнет, высокого роста, кудрявый и эксцентрично одетый. Он должен был нравиться женщинам, потому что обладал большими черными глазами, влажными, кроткими и слегка навыкате, как у молодого барана, был всегда чисто выбрит, говорил отчетливо, сладко, зубы имел белые, крепкие, держал себя с достоинством, со всеми был вежлив, красиво жестикулировал и знал наизусть массу стихов и монологов.
К Ставским Туренев попал сегодня во второй раз. В среду его сюда привел Пипченков, сегодня он явился как бы с визитом, а на самом деле, чтобы вместе со Ставскими попасть к Недосветовым.
Ставская была очень рада приходу Туренева. Он такой славный, милый молодой человек. И такой талантливый.
На Ставской было черное платье с открытым лифом. Темно-каштановые волосы с золотистым отливом были причесаны, как для вечера. Она была темная шатенка, лет двадцати шести, с очень красивым лицом и громадной фигурой, делавшей ее похожей на кариатиду. Здоровый свежий румянец, веселый полнозубый смех и голубые глаза с горячей искоркой в глазах делали ее очень интересной, но стоило ей только подняться на ноги, как становилось немного страшно перед этим грузным, раскидистым телом.
Все в этой женщине было велико и размашисто: большой живот, непомерно высокая грудь, широкие мужские плечи, тяжелые толстые руки, жирная белая шея в складочках.
Ставская сидела в качалке, чтобы дать отдохнуть ногам, обутым в тесные башмаки с длинными английскими носками.
Туренев сидел перед нею на мягком пуфе и поминутно менял позы.
Сам Ставский, круглый, мягкий человек с желтой лысиной и большими светлыми усами, неслышно прохаживался тут же по гостиной и беспрерывно потирал руки.
— Зиночка, уже девять часов, — осторожно проговорил он, взглянув на часы.
— Ну и пусть. Не опоздаем, — откликнулась жена, а затем продолжала, обращаясь к Туреневу:
— Я бы охотно осталась дома, но боюсь обидеть соседей. У нас ведь на этот счет очень строго, Борис Моисеевич…
— Pardon, Борис Николаевич, — поправил Туренев.
— Ах, да, извините… Я все путаю, потому что у нас есть знакомый одессит, очень похожий на вас и его зовут Борис Моисеевич… Поверьте, Борис Николаевич, дли меня идти к Недосветовым — одно мучение. Право. Впрочем, я там не засиживаюсь.
— Почему? — спросил Туренев и скрестил на груди руки: жест Наполеона в ‘Сан-Жен’.
— Сама не знаю. Право. Люди они очень хорошие, милые, я их очень, очень люблю… Но у них ужасно скучно. Всегда одно и то же, одно и то же.
— Ну, конечно, если часто… А мне, признаться, интересно. Нам, актерам, надо всюду бывать. От хладных финских скал до пламенной Колхиды. Мы, как писатели, отражаем жизнь точно в зеркале и всюду ищем материала для творчества.
— Еще бы, вам, артистам, это необходимо, — согласилась сейчас же Ставская, довольная своим собеседником.
— А знаете, Зинаида Петровна, мне Недосветов очень нравится, — сказал Туренев. — Какое милое пригласительное письмо я от него получил вчера. Я был тронут…
— Вот как! Это действительно очень мило, — сказала Ставская, и красивый рот слегка скривился от сдерживаемой улыбки. — У них такой малый круг знакомых. Удивляюсь, почему это? Ведь они живут в Петербурге с незапамятных времен. Мы, приезжие, живем здесь всего шестой год, а знакомых — миллион. Мы никогда на свои среды никого не приглашаем. Да это, кажется, и не принято.
Пока Ставская говорила, Туренев успел встать, спрятать руки в карманы брюк, выставить вперед ногу в лакированном ботинке на пуговках и слегка наклонить набок голову — жест Кина во втором акте.
Ставская провела глазами по его высокой, стройной фигуре, запомнила его красный бархатный жилет с перламутровыми пуговицами, смуглое горбоносое лицо с синими пятнами на выбритых щеках, подбородке и верхней губе и встретилась с его черным маслянистым взглядом.
— Простите, Борис Николаевич, я вас перебила… Так вам Недосветов очень нравится?
— Да, он, знаете ли, такой светский человек… Хорошо говорит так…
— Еще бы, ведь он адвокат. Но вот что удивительно: у него совсем нет практики… Кстати, а как вам понравилась Клавдия Наумовна?
— Pardon, это кто — Клавдия Наумовна?
— Ах, эти мужчины. Ведь вы с нею у нас весь вечер проговорили. Неужели забыли?
— Да, да, теперь я вспомнил. Боже мой, какая у меня память, — воскликнул Туренев и, отступив шаг назад, описал руками плавный круг, соединил руки над головой своей и откинул назад левую ногу: жест Гамлета в сцене объяснения с матерью.
— Merci, что напомнили. Pardon, вы разрешите мне записать? — проговорил Туренев, и достал из жилетного кармана крохотную записную книжечку.
— Пожалуйста.
— Как это странно. Я всех ваших гостей записал, а Недосветову забыл. Какая рассеянность.
— Да, это непростительно, — сказала Ставская и добавила: — Я жду, Борис Николаевич, ответа на мой вопрос: как вам понравилась Клавдия Наумовна?
— Очень понравилась. Мне вообще все ваши гости очень понравились. А m-me Недосветова чрезвычайно милая женщина, умная, изящная и такая… легкая, ажурная, если можно так выразиться.
— Я понимаю вас, вы хотели сказать — малокровная… Да, она действительно очень слабенькая. У нее и старшая дочь такая же худосочная. Ведь вы, конечно, знаете, что старшая дочь Недосветовой давно уже замужем?
Туренев почувствовал, что ему необходимо изобразить изумление, но сидя он этого не умел делать, и ему пришлось снова встать, поднять плечи, выкатить глаза и схватиться за голову — поза Чацкого, узнавшего о любви Софьи к Молчалину.
— Неужели?.. — воскликнул Туренев. — Что я слышу? Но Недосветова так молода…
— А дочь давно замужем. Вот вам и чудо, — сказала Ставская и обволокла Туренева кокетливым взглядом и улыбкой.
— Зиночка! — послышался голос Ставского, — уже четверть десятого.
— О, Господи! Хорошо, сейчас иду, — откликнулась Ставская и не без труда стала выкарабкиваться из тесной качалки. — Только предупреждаю, Виктор, — обратилась она к мужу, — и уйду до ужина, как…
Она не договорила: тесные башмаки, когда она встала, железными кольцами сдавили ноги и сотни игл вонзились и ступни и пальцы. Она прикусила нижнюю губу, слегка поклонилась Туреневу и направилась в следующую комнату, употребляя невероятные усилия, чтобы не вскрикнуть и не хромать.
В гостиной развернут стол на двадцать четыре персоны. Стол покрыт белой скатертью. Владимир Федорович сосредоточенно готовит крюшон. Перед ним стоят две четвертные из-под белого вина, тоненький флакончик мараскина, полбутылки Шустовского коньяка, пяток апельсинов и картуз с сахарной пудрой.
Зеленая крюшонница уже полна до края, но Недосветов этим не смущается и каждый раз, прежде чем бросить нарезанный ломтиками апельсин, он большой разливательной ложкой пробует вино.
И с каждой выпитой ложкой мысли Владимира Федоровича становятся быстрее, вертлявее и как искры вспыхивают и кружатся в разгоряченной голове.
Часто мысли переплетаются с воспоминаниями. Перед глазами Недосветова встают и проходят мимо образы и предметы, недавно окружавшие его, и будят в нем разнообразный чувства. То ему становится чего-то жаль, то он кому-то улыбается, кому-то грозит, с кем-то спорит, а то вдруг стыд кровью зальет все лицо и на ресницах повиснут горячие красные нити.
Владимир Федорович подносит ко рту пятую ложку и перед ним вдруг раскрывается зал предвыборного собрания. Это было третьего дня. Какой он имел успех! Он говорил долго и вдохновенно. Многие были убеждены, что он — вождь кадетской партии, хотя он стоит гораздо левее, но зачем разочаровывать почитателей? И он будет об этом молчать.
Какой крепкий крюшон. Надо прибавить сахару.
А вот он на Невском встречает своего коллегу — модного адвоката, рассказывает ему о своем успехе и, между прочим, просит взаймы небольшую сумму, ‘ну, хоть рублей триста’, но коллега отказывает и грубо напоминает о какой-то неотданной пятерке.
А вот, как бы в тумане проплывают квадратная рожа старшего дворника, черная борода судебного пристава, толстое брюхо мебельщика и сторублевый билет — тот самый билет, что вчера в продолжение получаса лежал неразмененный в бумажнике, туго набитом ломбардными квитанциями.
Как быстро растаяли деньги. И ничего от них не осталось. Ничего. Только нижняя юбка да вот этот крюшон.
— Володя, ты с ума сошел, — кричит Клавдия Наумовна, входя в столовую, — то-то, я слышу, притих ты уж очень. Как тебе не стыдно?
— Что такое? В чем дело? — спрашивает Владимир Федорович, притворяясь непонимающим.
— Да разве можно такими ложками крюшон пробовать? Ты хочешь повторить мои именины? Покорно благодарю…
— Ну, ну, душа моя, не буду. Кончил. Аминь.
Недосветов позвонил и велел явившейся горничной вынести крюшон на холод.
Супруги отправились в гостиную, из гостиной в кабинет, осмотрели, все ли в порядке и остались очень довольны внешним видом комнат, высоких, просторных и хорошо обставленных.
Владимир Федорович взглянул на часы и сердце у него заныло. Сейчас явится Кумушкин и весь вечер испортит. Зачем он его пригласил? И как сказать об этом жене? Весь день Владимир Федорович выбирал момент, чтобы предупредить жену, и каждый раз откладывал это до более удобной минуты, боясь скандала. И вот уже девять. Необходимо сказать.
— А знаешь, Клавдия, я забыл тебе сказать: у нас сегодня будут новые гости, — неожиданно для самого себя проговорил Недосветов и сейчас же постарался принять равнодушный вид.
— Новые? Кто же? — заинтересовалась Клавдия Наумовна.
— Будет, между прочим, Кумушкин…
У Клавдии Наумовны лицо перекосилось.
— Какой Кумушкин? — спросила она, хотя отлично знала, о ком речь идет.
— Неужели ты не знаешь? Кумушкин Александр Павлович, у которого ты обувь берешь…
— Довольно! — воскликнула Клавдия Наумовна и трагически всплеснула руками. — Ты пригласил этого сапожника?.. Нет, я с ума сойду… Что подумают люди? Что общего между нами и сапожником?..
— Погоди, Клавдии, ты напрасно… Во-первых, он — не сапожник, a купец. У него три магазина, человек он со средствами и образованный… окончил коммерческое училище, в обществе держит себя прекрасно, знает языки, бывает за границей…
— Довольно, довольно, — закричала Недосветова и руками закрыла уши. — Ты сейчас скажешь, что у этого хама в жилах течет королевская кровь, что этот сапожник… Нет, я положительно с ума сойду… Зачем, зачем, я спрашиваю тебя, понадобился тебе этот мужик?
— Позволь, Клавдя, у меня с ним дела… Ты напрасно горячишься. Вот увидишь, он будет себя держать отлично и никто не заметит… А вот, что ты скажешь относительно второго гостя? Будет у нас еще, знаешь, кто?.. — Недосветов выдержал маленькую паузу. — Будет Туренев.
Это был чрезвычайно хитрый и удачный маневр со стороны Владимира Федоровича. Он сразу заметил, что Туреневым жена была сбита с позиции.
— Этот еще ничего, — проговорила упавшим тоном Клавдия Наумовна и тут же добавила: — Теперь Ставская будет говорить, что мы у них гостей отбиваем. Она все эти дни носилась с этим актером, как добрая няня с ребенком.
С плеч Недосветова гора свалилась. Слава Богу, гроза прошла благополучно. И в туманной дали снова зарождалась надежда — надежда на Кумушкина, как на богатого человека.
Вошла Ляля, заплаканная и надутая.
— Мама…
— Чего тебе?
— Мне, значит, раздеться и спать?
Тоненькие губы Ляли дрожали и она готова была расплакаться.
— Пойди сюда.
Ляля подошла. Клавдия Наумовна внимательно осмотрела бебешку, поправила на дочери кружевной воротничок и сказала:
— Хорошо, оставайся здесь, но помни — как гости за стол, ты пойдешь спать. Слышишь?
— Хорошо, мамочка…
И Ляля вся просияла.
Еще десяти не было, когда в гостиной за овальным столом на диване и на мягких стульях сидели обычные посетители Недосветовских журфиксов и молча рассматривали альбомы с фотографиями, иллюстрированного Фауста и стихотворения Апухтина в сиреневом переплете.
Все эти фотографии знаменитых писателей, балерин, политических деятелей, клоунов, актеров, наездниц и композиторов, все эти открытки, изображающие достопримечательности Парижа, Финляндии, Египта и Москвы хорошо были знакомы гостям, и над их наклоненными головами витала тяжелая, немая скука…
Напрасно Клавдия Наумовна старалась завязать разговор, напрасно старался казаться веселым сам Недосветов — скука невидимыми волнами разливалась по ярко освещенной гостиной и дальше погоды разговор не шел.
Лишь с появлением Туренева общество оживилось. Клавдия Наумовна слегка пожурила Зинаиду Петровну за поздний приход, после чего дамы сердечно и звучно расцеловались.
Туренев вошел в гостиную, как Вильгельм Телль, с гордо поднятой головой, уверенными неторопливыми шагами приблизился к столу и представился:
— Артист Туренев, — отчетливо произнес он, с легким стуком соединил каблуки и пластично склонил на бок свою курчавую иссиня-черную голову.
Муза Ивановна, девица лет сорока, тощая, сухая и длинная, вся вспыхнула, когда ее костлявая рука очутилась в теплой мягкой руке Туренева, а Ляля была готова закричать от восторга, когда он назвал ее Елизаветой Владимировной.
‘Откуда он знает? Вот замечательно!’ — мысленно воскликнула Ляля и мгновенно в него влюбилась.
Спустя немного, Туренев сделался предметом всеобщего внимания. Гости, в особенности дамы, с него глаз не спускали и ловили каждый звук его голоса, каждый жест.
Он это почувствовал и подтянулся: беспрерывно менял позы, старался быть как можно изящнее, остроумнее, черные глаза его, как маслины, купались в масле и на любой вопрос он, не задумываясь, отвечал словами Гамлета, Чацкого, Астрова из ‘Дяди Ванн’, а иногда не брезговал репликами Хлестакова.
И все удивлялись его остроумию, находчивости и умению держать себя.
Слово ‘Туренев’ не сходило с уст и носилось в воздухе.
‘Туренев, как вы читаете ‘Сумасшедшего’ Апухтина: сидя или стоя?’ ‘Спросим у Туренева’. ‘Господин Туренев наверно знает’. Туренев, Туренев, Туренев — только и слышно было.
Пусторослева, молодая вдова полковника, жгучая брюнетка в бархатном платье цвета бордо, и сестры Ефратовы, зрелые девицы, дочери начальника дистанции, обе — вечный курсистки, обе — курносые блондинки, и маленькая толстуха Лоранская — жена педагога, и Муза Ивановна, и даже старуха Лунегова, дальняя родственница Недосветова, — все были восхищены Туреневым.
Мужчины старались быть равнодушными, но некоторые даже возненавидели его. Пуще всех были недовольны Туреневым студент Придик, золотушный юноша, тяжко влюбленный в Лялю, муж Лоранской, ревнивый неврастеник с птичьей головой, очень похожий на молодого петуха перед дракой, и Подстаницкий, пожилой хохол с длинными усами, усердно ухаживающий за красивой Пусторослевой.
Зато Клавдия Наумовна была счастлива от сознания, что все это происходит у нее в доме. Ставская завидовала и злилась. Она уже успела сообщить дамам, что Туренева она насильно привела сюда из жалости к Недосветовым, у которых всегда царит адская скука. Она одна называла Туренева по имени и отчеству и ежеминутно подзывала его к себе.
Но хуже всех чувствовал себя хозяин дома. Мысль о Кумушкине не покидала его, и он с замиранием сердца прислушивался ко всякому движению в передней.
Ровно в одиннадцать приехал профессор Походня, самый почетный и желанный гость.
— Клавдия Наумовна, профессор Походня приехал, — громко сообщил жене Владимир Федорович и побежал в переднюю.
Недосветовы стояли в передней и терпеливо ждали, пока профессор при помощи Дуни вылезал из медвежьей шубы, из глубоких ботинок, из котиковой шапки с наушниками и из меховых перчаток.
— Мороз небольшой, а ветрено, — шамкал профессор, вытирая носовым платком синие очки с большими выпуклыми стеклами.
— Ну, очень благодарны и тронуты, профессор, что не забываете нас, — сказала Клавдия Наумовна.
— Да, я скучал очень… Думаю, куда пойти? И вспомнил…
Старик протянул хозяйке руку.
— Спасибо, большое спасибо, — с чувством проговорил Владимир Федорович и бережно пожал маленькую, холодную руку профессора. — Пожалуйте, милости просим, — добавил он, широко открывая дверь в гостиную.
Старичок засеменил ножками и на ходу все ощупывал дрожащей рукой крохотную бородку, похожую на клок старой ваты.
— Профессор Ардалион Ардалионович Походня, — провозгласил Недосветов с такой значительностью, что некоторые из гостей невольно поднялись с своих мест.
Клавдия Наумовна подкатила кресло, сама усадила старика и дала ему альбом с видами Египта.
Профессор осмотрелся, увидел красный жилет Туренева и заинтересовался.
— Кто это? — спросил он.
— Актер Туренев… драматический артист, — торопливо пояснил Недосветов. — Я его самого сюда попрошу.
Недосветов подошел к Туреневу и шепнул ему, что Походня, знаменитый ученый, второй Менделеев, пострадавший за убеждения, хочет с ним поговорить.
Через минуту Туренев стоял перед профессором и с лицом провинившегося выслушивал старика.
— Мы, ученые, также не чужды искусству, — говорил профессор, растягивая слова, как резину. — Я хотя в театре не бываю, но по ночам, когда не спится, люблю почитать Шиллера. Да… Шиллера…
Не успел профессор кончить, как явился еще один гость Пипченков — пожарный репортер, собиратель объявлений и переводчик Нат Пинкертона.
Это был человек вездесущий, наглый, веселый, прожорливый. Он умел рассказывать неприличные анекдоты, знал все новости, называл себя литератором, со всеми был на ‘ты’, играл на рояле, показывал фокусы, слыл за хироманта и доброго малого.
— Наконец-то явился наш режиссер, — радостно воскликнул Недосветов, завидя Пипченкова. — Ты что же опоздал сегодня?
— Не мог, голубчик, прости, едва вырвался от Бабкиных.
И Пипченков обежал всех гостей, со всеми дружески поздоровался и сел за рояль.
‘Концерт’ окончился в полночь. Последним и самым интересным номером был Туренев, прочитавший ‘Сумасшедшего’ Апухтина. Закончил он с такой силой, с таким ужасным выкриком, что с Лялей чуть истерика не случилась, хотя она сама упрашивала Туренева прочитать именно это стихотворение, находя его ‘замечательно страшным’.
Туреневу долго и дружно аплодировали, а потом хозяева стали просить гостей к столу.
Клавдия Наумовна бережно повела профессора, а за ними потянулись и все остальные. И в квадратной передней, чрез которую надо было пройти, чтобы попасть в столовую, беспорядочной толпой сгрудились гости, делая вид, что совсем не спешат.
Владимир Федорович был теперь уверен, что Кумушкин уже не явится и бодрое настроение духа снова вернулось к нему. Что же касается единственной и затаенной надежды его, так он уже решил завтра утром лично отправиться к Кумушкину и переговорить с ним.
Пипченков помог Клавдии Наумовне усадить гостей, сам сел рядом с Туреневым и подвинул к себе лучшие закуски. Он чувствовал себя как дома и первый взялся за рюмку.
— Господа, — провозгласил он, — не будем терять золотого времени и приступим к делу.
И Пипченков запрокинул свою беловолосую голову и выпил залпом. За ним последовал Ставский, давно жаждавший выпить. Начался ужин.
Гости умолкли и принялись за еду. Среди тишины явственно раздавался стук ножей и вилок и коротенькие фразы вроде: ‘будьте любезны, сижка сюда’ или ‘нельзя ли хлебца’… и снова становилось тихо, и снова стучали тарелки.
Пипченков почувствовал, что становится скучно, что им хозяева будут недовольны, если он не выполнит своей обязанности шутника — и заговорил громко, на весь стол:
— Господа, будем экономны, будем есть, пить и разговаривать в то же время. Пора и за речи взяться. Господа, я буду председателем…
— Просим, просим!.. — раздалось несколько веселых голосов.
— Благодарю, я тронут… Итак, приступаю к своим обязанностям. Владимир Федорович, слово за тобой. Господа! Сейчас произнесет речь наш многоуважаемый и гостеприимный хозяин Недосветов, Владимир Федорович.
— Просим, просим! — подхватили гости.
Принесли крюшон. Недосветов стал готовиться к речи. Он встал, обычным движением головы откинул непокорный клок волос, высоко поднял бокал и начал.
Говорил он красиво, плавно, пересыпал речь меткими сравнениями и захватил внимание слушателей. Темные глаза его загорелись и вся его мощная фигура трепетала от наплыва чувств и мыслей. Он говорил о современном положении России, о тяжелой безысходной реакции, о беззаконии, о мучениках свободы, о парламенте, о литературе, о рабочих и о великом страдальце народе.
К концу речи он перешел в пафос и голос его, чистый и сильный, как призывный клич проносился над головами слушателей.
— Но, господа, — говорил он, — не будем падать духом, ибо заря свободы уже занялась над Русью. Мы, мыслящие и борющиеся интеллигенты, должны во всеоружии встретить эту святыню земли — свободу. Стомиллионный русский народ, темный, измученный народ с упованием и мольбой смотрит на нас и ждет…
Но тут оратор умолк. Из передней раздался резкий звонок, не электрический, а проволочный. Гости вздрогнули. Недосветов побледнел, поставил бокал на стол, поймал испуганный взгляд жены и выбежал из столовой.
‘Это он’, — промелькнуло в голове Владимира Федоровича. И не ошибся: это был Кумушкин.
Ничего ужасного в наружности Кумушкина не было. Это был человек очень высокого роста, лет тридцати, с подстриженной в виде детского совочка красной бородкой и мелко завитыми огненного цвета волосами с тонким пробором посередине.
Кумушкин разделся внизу у швейцара и предстал пред Недосветовым во фраке и при белом галстуке.
‘Шафер из Галерной гавани’, — с тоской подумал Владимир Федорович и сказал:
— Что так поздно?
— А я забыл, сегодня мой кум именинник, — шепотом ответил Кумушкин, — вот я и того… запоздал. Уж вы извините.
— Ничего, ничего… пожалуйте сюда, — упавшим голосом сказал Недосветов. Ему почему-то показалось, что Кумушкин не совсем трезв.
— Господа, — произнес Недосветов, вводя Кумушкина в столовую, — вот явился представитель того великого народа, о котором я только что говорил. Александр Павлович Кумушкин. Пожалуйте сюда, садитесь…
Владимир Федорович говорил машинально, не понимая собственных слов. Пред его глазами расстилался туман и он плохо видел гостей. Ему казалось, что все лица слились в одно лицо, смеющееся и многоглазое.
Клавдия Наумовна сгорала со стыда и подозрительно поглядывала на дам. От ее глаз не скрылось движение Ставской, наклонившейся к Пусторослевой и что-то шепнувшей соседке. И последняя ехидно улыбнулась.
Кумушкин сел за стол и охотно чокнулся с Пипченковым, который и тут пришел на помощь хозяевам.
— Господа, — снова заговорил Недосветов, немного успокоившись, — я буду продолжать свою речь. Кстати, посвящу несколько слов представителю народа, сидящему сейчас среди нас.
Недосветову пришла мысль возвеличить Кумушкина и этим сгладить неловкость, внесенную его появлением, столь неожиданным, для всех и он продолжал:
— Перед вами, господа, настоящий русский самородок, собственными силами выбившийся на дорогу. Я бы сравнил его с Ломоносовым. Представьте себе, господа, неграмотного ребенка, родившегося в нищете…
— Позвольте, Владимир Федорович, — перебил вдруг Недосветова Кумушкин, — насчет нищеты вы напрасно… Мой родитель никогда нищим не был-с. У моего родителя мастерская была огромная, что твои бани. Да-с. И заказы валились как снег зимой-с. Да-с…
Недосветов покраснел до корней волос, а Клавдия Наумовна омертвела и пред ее глазами завертелись огненные обручи. И наступило тяжелое придавленное молчание.
Попытка Пипченкова расшевелить общество не удалась и его анекдот про еврея, армянина и грека ни в ком не вызвал даже улыбки.
Пятый час утра. Гости давно разошлись и в столовой остались допивать остатки Ставские, Туренев, Пипченков и Кумушкин.
Последний совсем развеселился и даже затянул топким тенором ‘Последний нонешний денечек’.
Все были в градусе, даже Клавдия Наумовна и Ставская слегка подвыпили и смеялись без конца.
В столовой царил беспорядок. На столе валялись окурки, коробки от консервов, огрызки хлеба, скатерть была залита вином и под ноги попадались апельсинные корки из крюшона.
Недосветовы растратили весь запас стыда, сердце у них давно уже переболело — и они решили махнуть рукой на все.
Владимир Федорович жил теперь одной только мыслью: использовать как можно лучше Кумушкина и этим вознаградить себя за все неприятности.
И Недосветов всю доброту свою и ласку толкнул к Кумушкину, забыв о других. Он ухаживал за ним, как за тяжелобольным, беспрерывно чокался с ним и пил за его здоровье. Ни песни Туренева, ни анекдоты Пипченкова, ни приставания пьяного Ставского выпить с ним на брудершафт, за что он обещался, как инспектор страхового общества, безвозмездно застраховать его жизнь, не могли Недосветова оторвать от Кумушкина. Он никого не слышал, никого не видел. Все его существо было переполнено одной только мыслью, одним желанием: взять у Кумушкина взаймы — ‘ну, хоть рублей триста’.
И Владимир Федорович выбирал момент, но каждый раз ему кто-нибудь мешал и он злился, страдал и был в отчаянии.
Наконец Кумушкин вспомнил, что завтра надо в лавку и решил проститься.
Недосветов не стал задерживать, но просил выпить на дорожку.
Владимир Федорович вместе с Кумушкиным вышел на лестницу и затворил за собою дверь.
— Ну, что, довольны вы, Александр Павлович? — спросил Недосветов.
— To есть, очень даже. Хорошие вы люди. Милости просим и к нам. Очень рады будем.
— Спасибо, спасибо. Непременно будем. С женой приеду. Да, кстати, Александр Павлович, — притворившись равнодушным, продолжал Недосветов, — у меня к вам маленькая просьба… Это собственно не мне лично нужно, а и хочу выручить одного моего приятеля…
— Позвольте, Владимир Федорович, — перебил вдруг Кукушкин Недосветова, — вы никак денег хотите попросить?
— Да, небольшую сумму… Не для меня…
— Бросьте, Владимир Федорович, ей-Богу бросьте… Славный вы человек… Не надо… Не будем портить отношений.
— Да, да, не будем, — глухим упавшим голосом повторил Недосветов и почувствовал, что летит в бездну.
У него еще хватило сил дать звонок швейцару и в последний раз улыбнуться уходившему Кумушкину.