Приключения Михея Кларка, Дойль Артур Конан, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 522 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Артур Конан Дойл

Приключения Михея Кларка

Перевод Николая Облеухова (1906)

Svan http://www.lib.ru

‘Дойл А. К. Собрание сочинений.’: Наташа, Москва, 1993

Глава I

Кирасирский корнет Иосиф Кларк

Много раз я вам рассказывал, мои дорогие внучата, о разных событиях моей полной приключений жизни. Вашим родителям, во всяком случае, жизнь моя очень хорошо известна.

В последнее время, милые внучки, я замечаю, что начал стариться. Память у меня слабеет, да и соображаю я труднее, чем прежде. Вот я и решил поэтому, пока ещё можно, рассказать вам историю моей жизни с начала до конца. Запомните же все, что я вам буду рассказывать в эти длинные зимние вечера, и передайте мои слова вашим детям и внукам.

Слава Богу, теперь в нашей стране царит мир. Брауншвейгский дом прочно утвердился на престоле, всюду — тишина и порядок. Вам нелегко понять, как жилось людям во времена моей молодости. Ах, нехорошее это было время. Англичане поднимали оружие против англичан, брат убивал брата, а король, естественный защитник и покровитель своих подданных, теснил их, заставлял их делать то, что им было ненавистно. Мои рассказы заслуживают того, чтобы их запомнить как следует. Они будут назидательны для потомства. Такого человека, как я, не только в Гэмпширском графстве, но и во всей Англии теперь не найдёшь. Все перемёрли. Я, любезные внучки, сам участвовал во всех этих исторических событиях и играл в них немаловажную роль.

Я расскажу вам по порядку и толком все, что я знаю. Я постараюсь воскресить для вашего назидания людей, которые давно умерли, я вызову из тумана прошлого события великой важности и значения. Учёные в своих книгах описывают эти события, но очень уж у них это выходит скучно, а на самом-то деле в событиях, о которых я вам буду рассказывать, не было ничего скучного. Совершенно напротив: они захватывали дух, увлекали всего человека.

Посторонним людям мои рассказы, может быть, не понравятся. Они скажут, что это старческая болтовня и ничего более, но вы, мои милые детки, знаете меня. Я видел все, о чем буду вам говорить, вот этими самыми глазами, которыми гляжу теперь на вас. Эти руки, вот эти самые старческие руки, защищали великое дело. Вы это знаете и поверите мне.

Помните, дети, что, проливая свою кровь, мы её проливали не только за себя, но и за вас, наших потомков. Когда вы вырастете, вы будете свободными гражданами свободной страны. Вам никто не помешает думать и молиться так, как вы захотите. Благодарите Бога за это, дети, но скажите спасибо и нам, старикам. Много крови пролили, много страданий перенесли ваши отцы во времена Стюартов, и все для того, чтобы завоевать для вас эту желанную свободу.

Родился я в 1664 году в Хэванте. Это — богатое село, и находится оно в нескольких милях от Портсмута, недалеко от Лондонской большой дороги. В этом самом селе я и провёл почти всю свою молодость.

Хэвант и теперь, как в старину, славится своими живописными окрестностями и здоровым климатом. Улица в селе одна, кривая, неровная, по обеим сторонам идут кирпичные домики. Перед каждым — садик, и то там, то здесь виднеются фруктовые деревья. В самой середине села — старинная церковь с четырехугольной колокольней, на сером, выцветшем фронтоне церкви — солнечные часы.

До указа об единообразии веры пресвитериане имели свою часовню около Хэванта, но после указа их пастор, мистер Брэкинридж, был посажен в тюрьму, и все малое стадо рассеялось. А Брэкинридж был хороший проповедник. Бывало, его часовенка битком набита народом, а церковь пустует.

Мой отец принадлежал к независимым, которые тоже терпели гонения от правительства. Независимые ходили на тайные собрания в Эмсворт. Ходили мы туда каждую субботу, и уж непременно, неукоснительно ходили. Дождь ли, хорошая ли погода, а мы, бывало, идём. Полиция не раз накрывала нас на этих собраниях, но в конце концов чиновники оставили нас в покое. Независимые были у нас все тихие, безобидные люди, соседи их уважали и любили, и полиция стала по этому случаю глядеть на их сходки сквозь пальцы: пускай, дескать, молятся, как хотят.

Были между нами и паписты, им приходилось ходить слушать свою мессу ещё дальше, чем нам. Они ходили в Портсмут.

Так вот как, внучата, сами видите: село наше было небольшое, но в нем были всякие люди. Хэвант был Англией в миниатюре. У нас были и секты разные, и партии, и борьба между ними была тем ожесточённее, что все они были собраны на маленьком пространстве и хорошо знали друг друга.

Отец мой, Иосиф Кларк, был известен в околотке под именем кирасира Джо. В молодости своей он служил в знаменитом конном полку Оливера Кромвеля, так называемой Якслейской дружине. Отец мой так хорошо проповедовал и так храбро сражался, что старый Нолль — так прозывали Кромвеля — решил его отличить. После Дунбарской битвы он вызвал его из строя и пожаловал ему чин корнета.

Но потом моему отцу не повезло. В числе его товарищей был один солдат, ханжа превеликий. Отец мой однажды заспорил с ним относительно догмата Троицы. Ну, спорили-спорили, солдат-ханжа рассердился и ударил отца по лицу. Отец мой вынул саблю и зарубил буяна. Случись это в другой армии, отца моего оправдали бы, ударить своего начальника — значит бунтовать, а бунты в армии непозволительны. Но в армии Кромвеля были свои порядки. Солдаты считали себя важными особами и крепко держались за свои привилегии. Расправа отца с их товарищем им не понравилась, и для того чтобы успокоить волнение, над отцом был устроен военный суд. Отца непременно бы казнили в угоду солдатам, если бы в дело не вмешался сам лорд-протектор, заменивший смертную казнь удалением из армии.

С корнета Кларка сняли буйволовый кафтан и стальную каску, и парламент лишился верного и ревностного служаки. Отец ушёл в Хэвант, где и занялся дублением кож. Дело у него пошло хорошо, и, разжившись деньгами, он женился на молоденькой девушке Мери Шепстон, которая принадлежала к епископальной церкви.

Первым ребёнком, родившимся от этого брака, был я, Михей (Мика) Кларк.

Отец мой — я помню его очень хорошо — был высокого роста человек, держался прямо. Плечи и грудь у него были широкие, мощные, лицо крутое, суровое, из-под густых нависших бровей глядели строгие глаза, нос был большой, мясистый, губы толстые, плотно сжимавшиеся в тех случаях, когда отец сердился. Глаза у него были серые, проницательные, это были глаза сурового воина, но я отлично помню, как эти суровые глаза принимали ласковое и весёлое выражение.

Голос у отца был сильный и наводящий страх. Таких голосов я никогда не слыхал. Я поэтому вполне верю тому, что мне рассказывали об отце, а рассказывали мне вот что: когда отец во время Дунбарской битвы врезался в самую середину голубых шотландцев, то его пение — он пел Сотый Псалом — покрыло собой и звуки военных труб, и пальбу из ружей. Это пение было похоже на глухой рокот морских волн. Да, отец мой обладал всеми качествами для того, чтобы дослужиться до офицерского чина, но, видно, Бог не.судил. Вернувшись в мирную жизнь, он оставил все свои военные привычки. Даже разбогатев, он не стал носить шпагу у пояса, как другие, а вместо неё имел при себе маленький томик библии.

Человек он был трезвый и скупой на слова. В самых редких случаях он говорил даже с нами, домашними, о своей военной жизни, а порассказать ему было что. Ведь ставшие важными и знаменитыми Флитвуд, Гаррисон, Блэк, Айретон, Десборо и Ламберт были во времена Кромвеля товарищами отца, такими же солдатами, как и он, но он о своём знакомстве с этими знаменитыми людьми молчал.

Отец был очень воздержан в пище, ничего почти не пил и удовольствий себе никаких не дозволял. Единственным его развлечением был оринокский табак, которого он выкуривал три трубки в день. Этот табак хранился в большом чёрном кувшине, который стоял на левой стороне каменной полки, около большого деревянного стула.

Да, отец был очень сдержанный человек, но иногда в нем вдруг начинала бродить старая закваска. В таких случаях отец позволял себе выходки, за которые враги называли его фанатиком, а друзья — благочестивым человеком. Я, однако, должен признать, что его благочестие иногда выражалось в очень дикой и страшной форме. Один или два случая в этом роде я помню очень хорошо. События эти мне представляются так ярко, что мне иногда кажется, что я видел их в театре, но нет, это не виденные мною в театре сцены, а воспоминания моего детства. Это происходило более шестидесяти лет тому назад, когда на английском троне сидел Карл I.

Первый случай произошёл, когда я был совсем маленький. Я даже помню, как это произошло и что было перед этим и после этого. В моем детском уме запечатлелась только одна эта сцена, а все остальное выскочило из памяти. Был знойный летний вечер. Все мы находились в доме. Вдруг послышались звуки литавр и стук копыт. Мать и отец пошли к дверям, а мать взяла меня на руки, чтобы я лучше видел. По деревенской улице шёл конный полк, направляющийся из Чичестера в Портсмут. Развевались знамёна, играла музыка, мне, ребёнку, зрелище показалось удивительно красивым.

Я с восторгом глядел на гарцующих коней, на стальные шишаки солдат и шляпы с развевающимися перьями офицеров. Особенно красивы были их разноцветные шарфы и перевязи. ‘Такого великолепного полка во всем свете нет’, — думал я и хлопал в ладоши и кричал от восторга.

Мой отец важно улыбнулся, взял меня к себе на руки и сказал:

— Ну, малый, ты сын солдата и должен быть более толковым. Разве можно восхищаться этим сбродом? Ты, правда, ребёнок, но неужели ты не видишь, что у этих солдат руки болтаются как попало, а погляди-ка на стремена — железо совсем заржавело, и идут они кое-как, без соблюдения порядка. Авангарда у них нет, а авангард всегда должен быть. Это правило и в мирное время соблюдается. А их тыл? Погляди на их тыл — он растянулся вплоть до Бадминтона. Да…

И, внезапно махнув рукой по направлению к солдатам, он крикнул:

— Вы — рожь, созревшая для серпа, вот вы кто! Не хватает только жнецов, но они скоро явятся.

Эта внезапная вспышка удивила солдат, и некоторые из них остановили лошадей. Один из них крикнул другому:

— Эй, Джек, двинь-ка этого ушастого плута по башке!

Всадник было двинулся к нам, но в фигуре моего отца он усмотрел нечто, что заставило его вернуться назад к товарищам.

Полк постепенно проходил, исчезая за углом улицы, а мать подошла к отцу и стала говорить с ним ласково-ласково. Она, видимо, старалась успокоить проснувшегося столь внезапно в нем дьявола.

Помню я ещё другой такой случай. На этот раз дело было гораздо серьёзнее. Мне тогда шёл седьмой или восьмой год. Как-то раз весной отец дубил на дворе кожи, а я играл около него. Вдруг во двор явились двое очень хорошо одетых господ. Одежда их была расшита золотом, а на треугольных шляпах виднелись красивые кокарды. После я узнал, что это были флотские офицеры, проезжавшие через Хэвант. Они увидали работающего во дворе отца и отправились к нему расспросить о дороге.

Младший из них подошёл к отцу и начал свою речь целым потоком непонятных для меня слов. Я думал, что он говорит по-голландски, но на самом деле человек этот говорил по-английски, пересыпая речь отборнейшими ругательствами и скверными словами. У всех моряков такая привычка. Они не могут двух слов сказать, не выругавшись. Всегда я удивлялся этому, детки. Как это, подумаешь, люди, рискующие ежеминутно своей жизнью и готовые предстать перед очи Всевышнего, гневят Его, то и дело оскверняя свои уста непотребными словами.

Отец мой суровым жёстким голосом остановил незнакомца и посоветовал ему относиться с большим уважением к священным предметам. Моряки рассердились и стали ругаться ещё пуще прежнего.

— Ах ты, плут и ханжа! — кричали они. — Вздумал ещё учить нас, толстомордый пресвитерианин!

Я не знаю, долго ли ругались бы ещё эти моряки, но отец мой слушать их не стал. Он схватил свой дубильный вал (это такая здоровая круглая дубина была, которой отец кожи выкатывал) и бросился на моряков. Одному из них он нанёс такой ужасный удар этим валом по голове, что, если бы не твёрдая треуголка, едва ли этому моряку пришлось когда-нибудь ещё ругаться. Бедняга как стоял, так и шлёпнулся на камни, которыми был выложен двор. Товарищ его сейчас же обнажил рапиру и хотел было заколоть отца, но родитель мой был не только силён, но и ловок. Он отпрыгнул в сторону и треснул своей дубиной моряка по вытянутой руке. Рука, точно табачная трубка, переломилась.

Дело это наделало много шума, ибо как раз в это время лгуны Отс, Бедло и Карстерз мутили народ, распуская слухи о заговорах и о восстании. Все так и ждали бунта. Вот все и заговорили о недовольном властями дубильщике из Хэванта, который одному верному слуге Его Королевского Величества голову проломил, а другому перешиб руку.

По делу было произведено следствие, и, конечно, оказалось, что никакой государственной измены тут не было. Офицеры признались, что ссору начали они, а не отец. Судьи поэтому не обнаружили большой строгости и обязали его соблюдать мир и спокойствие в течение шести месяцев под угрозой наказания.

Я нарочно вам рассказал эти два случая. Из них вы можете видеть, какой тогда религиозный дух господствовал. Мой отец был не один такой, все люди Кромвеля были похожи на него. Это были серьёзные, религиозные люди, суровые до жестокости. Во многих отношениях они были похожи более на фанатиков-сарацин, чем на последователей Христа. Эти сарацины ведь верят в то, что можно распространять религию огнём и мечом.

Но в ваших предках, дети, были и хорошие качества. Вели они себя хорошо и чисто и сами добросовестно исполняли все то, к исполнению чего хотели насильно принудить других. Правда, были между пуританами и плохие люди. Для этих религия служила ширмами, за которыми они прятали своё честолюбие. Другим такой человек проповедует, что надо, дескать, делать так и атак, а сам живёт кое-как и о законе Божием не помышляет. Да, были и такие, но что же делать, дети, лицемеры и ханжи пристраиваются ко всякому, даже самому хорошему делу.

Важно то, что большинство ‘святых’ (так они сами себя называли) были трезвые и богобоязненные люди. Когда республиканская армия была распущена, солдаты рассеялись по всей стране и занялись кто торговлей, а кто ремеслом, и все отрасли труда, за которые брались солдаты Кромвеля, начали процветать. Вот у нас теперь много в Англии богатых торговых домов, а спросите-ка хорошенько: кто все эти дела завёл? Последите и увидите, что начало положено солдатом Кромвеля или Айретона.

Но нужно, дети, чтобы вы поняли как следует характер своего прадеда. Я вам расскажу про него ещё одну историю, и вы увидите, что это был за серьёзный и искренний человек. Пускай он был суровым и даже жестоким, дело не в этом, а в том, что он всегда поступал по совести. Жизнь у него не расходилась с верой.

Мне было тогда лет двенадцать. Братьям моим Осии и Эфраиму было девять и восемь лет, а сестра Руфь была совсем маленькая: ей было четыре года.

За несколько дней перед происшествием в нашем селе жил некоторое время какой-то проповедник, принадлежавший к независимым. Останавливался он в нашем доме и говорил проповеди. На отца эти проповеди произвели очень сильное впечатление, и после ухода проповедника он стал какой-то задумчивый и рассеянный.

И вот однажды ночью отец нас, детей, будит и говорит, чтобы мы шли вниз. Мы поспешно оделись и пошли вслед за ним в кухню, а там уже мать сидит и сестру Руфь на руках держит. Гляжу я на матушку и вижу, что она чем-то перепугана — бледная такая сидит.

А отец обратился к нам и говорит таким глубоким, благоговейным голосом:

— Соберитесь вместе и встаньте около меня, дети мои, дабы предстать нам вместе перед Престолом. Царство Божие у дверей. Знайте, мои возлюбленные, что в сию самую ночь мы увидим Его во всей Его славе и ангелов и архангелов вокруг Него. Придёт он в третьем часу, и вот, дети мои, близится к нам сей третий час.

— Дорогой Джо, — произнесла ласково успокоительным тоном моя мать, — напрасно ты пугаешь себя и детей. Если Сын Человеческий в самом деле придёт сегодня, то не все ли равно, где мы его встретим — в кухне или в комнатах?

— Молчи, женщина, — сурово ответил отец. — Разве не Он сам сказал, что придёт как тать в нощи, и не должны ли мы посему ожидать Его? Соединимся же в молении и плаче и будем просить Его, чтобы Он сопричислил нас к лику тех, кто одет в брачные одеяния. Возблагодарим Бога за то, что Он научал нас быть бдительными в ожидании Его пришествия. О, великий Боже, взгляни на сие малое стадо и помилуй его, не смешай сие малое количество пшеницы с плевелами, осуждёнными на сожжение. О, милосердный Отец! Призри на сию мою жену и не вменяй ей в грех её эрастианизма. Она женщина, бренный сосуд, она не могла сбросить с себя цепей антихриста, в коих родилась. Воззри, Боже, и на сих моих малых детей — Михея, Осию, Эфраима и Руфь. Все они носят имена твоих верных слуг, живших в древние времена, дай им, Боже, стать в сию ночь одесную Тебя.

Произнося эти горячие молитвенные слова, отец лежал, распростершись на полу, и дёргался, точно в судорогах. Мы, малолетние дети, дрожали от страха и жались к матери. Корчащаяся на полу при тусклом свете масляной лампы фигура приводила нас в ужас. И вдруг во мраке ночи раздался бой часов на нашей новой сельской колокольне. Час, о котором говорил отец, настал.

Отец быстро вскочил и, бросившись к окну, устремил дикий, полный ожидания взор на звёздное небо, не знаю, что на него тут повлияло: может быть, по причине сильного умственного возбуждения ему представилось что-нибудь или же он был потрясён тем, что его ожидания не сбылись, но только он поднял руки кверху, издал хриплый стон и упал наземь. Все тело его корчилось от судорог, а на губах клубилась белая пена.

Более часа моя бедная мать и я хлопотали около него, стараясь привести его в чувство. Маленькие дети забились в угол и хныкали. Отец наконец пришёл в себя, поднялся, шатаясь, на ноги и кротко, прерывисто приказал нам идти спать

Об этом случае отец нам после никогда не говорил. Он даже не объяснил, почему.он с такой уверенностью ждал в ту ночь второго пришествия Христова. Мне, однако, удалось узнать после, что гостивший у нас проповедник принадлежал к секте ‘пятого царства’, ожидавшей в недалёком будущем конца мира. Несомненно, что слова этого проповедника и повлияли на отца. Сперва зародилась мысль, а огневая натура докончила остальное.

Таков-то был ваш прадед кирасир Джо. Я нарочно рассказал вам эти случаи из его жизни. По делам человека легче узнаешь, чем по словам. Вместо того, чтобы пускаться в рассуждения о дедушке, я вам описал его, и вы теперь знаете, что это был за человек. Предположите, что я сказал бы вам только, что его религиозные взгляды отличались суровостью, доходящей до жестокости. Эти мои слова произвели бы на вас очень слабое впечатление, но я поступил иначе. Я рассказал вам об его схватке на дубильном дворе с флотскими офицерами и о том, как он дожидался ночью второго пришествия. Судите же теперь сами, как искренна и велика была у него вера и как далеко она иногда его заводила.

В домашней жизни прадед ваш был хороший дельный человек, очень честный и щедрый. Уважали его решительно все, но любили немногие, так как он был строгим и суровым отцом, за шалости и за все, что ему казалось дурным, он нас наказывал без пощады.

У отца и пословицы-то, касающиеся детей, были самые немилостливые. ‘Хлопот с детьми много, а радости мало’ — говорил он или же сравнивал сыновей с закормленными щенками, которые ‘лаять не станут’.

Этой суровостью отец уравновешивал влияние матери, которая любила нас и баловала, он ни под каким видом не дозволял нам играть в триктрак или плясать на лужайке вместе с другими детьми в субботу вечером.

Мать моя — царство ей небесное — умеряла это суровое воспитание, которое нам давал отец. На отца она имела очень большое влияние. Бывало, он сердит или нахмурится, а она подойдёт к нему, скажет слово или же погладит по руке, — отец сразу и просветлеет.

Мать вышла из епископальной семьи и так твёрдо держалась за свою религию, что о совращении её в другую веру нечего было и помышлять. Кажется, было время, когда супруг её подолгу спорил с нею о религии, доказывая, что епископалисты заражены арминианской ересью, но все уговоры моего отца оказались напрасными. Он оставил наконец матушку с её верованиями в покое и заговаривал об этом предмете только в чрезвычайно редких случаях.

Но несмотря на свои епископальные верования, мать исповедовала политические убеждения партии вигов и считала себя вправе критиковать образ действий короля, которым виги были недовольны.

Пятьдесят лет тому назад все женщины были отличными хозяйками, но даже и среди них матушка занимала одно из первых мест. Глядя на опрятную внешность матушки, на её чистенькие рукавички, белоснежное платье, нельзя было догадаться, как много и усердно она работает. Дом наш содержался в чистоте и порядке, бывало, нигде пылинки не найдёшь. Матушка умела делать разные лекарства, пластыри, глазную примочку, порошки. Она варила варенье, приготовляла разные укрепляющие средства, абрикосовый ликёр и вишнёвая настойка у нас были удивительные, славилась также матушка своим уменьем приготовлять померанцевый цвет. Всем этим она занималась в надлежащее время, и все у неё выходило очень хорошо.

Медицинские познания матушки признавались всеми, и жители села и окрестных деревень обращались к ней гораздо чаще, чем к докторам Джекену и Порбруку, у которых была своя аптека. Над аптекой в виде вывески висела серебряная корона. Мать мою любили и уважали все — и богатые, и бедные, и надо сказать, что она вполне заслужила эту любовь и уважение.

Такими были отец и мать мои в то время, когда я был ребёнком. О себе говорить не стану. Вы узнаете, каков был я, из той самой истории, которую теперь я вам рассказываю. Мои братья и сестры были крепкие, загорелые деревенские ребятишки, которые были не прочь пошалить, но в то же время побаивались строгого родителя. Служанку нашу звали Мартой. Вот и вся обстановка, в которой я провёл ту пору жизни, когда гибкая и восприимчивая детская душа вырабатывает определённый характер. В следующий раз я вам расскажу о том, как на меня влияла эта обстановка. Вы не скучайте, дети, я ведь не для забавы вам все это рассказываю, а имею в виду принести вам пользу. Узнав, как я прожил жизнь, вы поймёте, что такое значит жизнь, извлечёте для себя полезный урок.

Глава II

Как я поступил в школу и вышел из неё

Я вам рассказал, внучки, в какой обстановке прошла моя молодость, и вам станет понятно, почему мой юный ум с самых ранних пор обратился к вопросам веры. Мать и отец придерживались различных религиозных воззрений. Старый солдат — пуританин доказывал, что в Библии заключается все, что нужно для спасения души. Отец признавал, что люди, одарённые мудростью, могут объяснить Писание своим ближним, но в то же время отрицал за этими проповедниками какие-либо права и преимущества, тем более они не имели, по его мнению, права объединяться в особый класс и называть себя священниками и епископами, требовать от своих ближних послушания. Отец находил этот порядок нехорошим и унизительным. Не может простой человек быть посредником между человеком и Творцом. Отец любил обличать пышных сановников церкви, которые ездят, развалясь в каретах, в свои храмы для проповеди учения Того, Кто ходил, босой и бесприютный, по стране своей, проповедуя истину людям. К епископам отец был очень недоброжелателен.

Не менее строго он относился и к низшему духовенству, он говорил, что епископальные священники смотрят сквозь пальцы на пороки своего начальства, которое за то делится с ними своими объедками. Ради сытных пирогов и бутылок с вином эти священники забывают Бога.

Отец выражал своё негодование по поводу того, что эти люди олицетворяют собой истину христианской веры.

Отрицая епископальную церковь, отец не признавал и пресвитерианской, которая управлялась общим советом священников. ‘Зачем священники? — спрашивал он. — Все люди равны в очах Всевышнего. Дело веры таково, что никто не имеет права ставить себя выше своего ближнего.

Священные книги были написаны для всех, и, стало быть, все имеют одинаковую способность читать и разуметь их. Дух Святый просвещает всякий стремящийся к истине ум’.

Мать моя, как я уже сказал, придерживалась противоположных воззрений. Она находила иерархию совершенно необходимой для Церкви. Иерархический порядок есть нечто такое, без чего жить нельзя. Во главе Церкви стоит король, ему подчинены архиепископы, руководящие, в свою очередь, епископами. Далее идёт священство и миряне. Церковь такой всегда была, такой она и быть должна. Без иерархии Церкви быть не может. Обряд так же важен, не менее важен, чем нравственные правила. ‘Представьте себе, что каждому лавочнику или крестьянину будет позволено сочинять свои собственные молитвы и менять порядок богослужения, смотря по настроению духа: что же из этого может выйти хорошего? Христианские верования сохраняются в чистоте только благодаря обряду’, — говорила мать.

Мать признавала, что Библия составляет, единственную основу христианского учения, но Библия — книга трудная, и в ней содержится много неясного: не всякий человек может толковать Священное Писание правильно. Для этого дела должны иметься в Церкви должным образом избранные и получившие посвящение служители Божий, получившие сан преемственно от самих апостолов Христовых. Если бы не было этих призванных истолкователей христианской религии, никто не мог бы истолковать как следует содержащуюся в Библии Божественную Премудрость.

Так рассуждала в церковных вопросах моя мать, и с этой позиции её не могли сбить ни брань, ни мольбы моего отца. Единственный вопрос веры, на котором родители были вполне согласны, — это была их одинаковая нелюбовь к католицизму. Папистов и мать — епископалистка, и отец — независимый фанатик одинаково сильно ненавидели.

Вы родились в веке религиозной терпимости, и вам может показаться странным, что приверженцы этой почтённой религии встречались с недоброжелательным к себе отношением нескольких подряд поколений англичан, теперь уже всем хорошо известно, что католики — хорошие и полезные люди. В наше время не станут смотреть свысока на Александра Попа или на какого другого паписта только за то, что он — папист.

Время короля Иакова было иное. Тогда Виллиама Пенна презирали за то, что он был квакер. Ах, дети, представьте себе, что в то время казнили таких аристократов, как лорд Страффорд, таких духовных деятелей, как архиепископ Плонкетт, таких государственных деятелей, как Лангорн и Пикеринг. И казнили их по доносу подлых и низких людей, и ни одного голоса не было в их защиту. И знаете почему? Потому что они были католики!

Это было время, когда каждый считающий себя патриотом английский протестант носил под плащом налитую свинцом дубину, которая предназначалась для безобидного соседа, осмелившегося расходиться с ним в религиозных воззрениях.

Это было какое-то повальное безумие, и длилось оно долго. Слава Богу, что эти времена прошли. Религиозный фанатизм стал редким явлением и принял мягкие формы.

Вам, может быть, мои слова покажутся нелепыми, но в те времена религиозный фанатизм имел право на существование. Вы, наверно, читали, что за сто лет до моего рождения Испания была могущественным государством, которое росло и процветало. Моря бороздились испанскими кораблями. Войска испанские появлялись всюду и одерживали победы. Испания в литературе, науке, во всех делах являлась передовой нацией Европы.

Между Испанией и нами — вы уже читали про это — царила вражда. Наши искатели приключений нападали на испанские владения в Америке и грабили их, а испанцы ловили наших моряков и жгли их живьём при помощи своей дьявольской инквизиции. И вот наконец враги стали угрожать нам вторжением. Ссора разгоралась, и все прочие нации отошли в сторону поглядеть, кто победит. Вы видали, ка,к дерутся на шпагах в Гокле на Холле. Толпа стоит вокруг и смотрит. Так было и тут. Все отошли в сторону и глядели на борьбу испанского великана с маленькой, но крепкой и упорной Англией.

Воюя с Англией, король Филипп объявлял себя посланцем папы и мстителем за поруганные права римской Церкви. Среди английских дворян было много католиков. Таков был лорд Говард и другие, и все они храбро и стойко сражались с испанцами. Но несмотря, однако, на это народ не мог забыть того, что римский первосвященник был не на стороне англичан, а на стороне их врагов. Англия боролась и победила под знаменем протестантской веры.

Озлобление против папизма усилилось в царствование Марии, которая хотела насильственными и жестокими мерами навязать своим подданным ненавистную им религию.

А затем нашей свободе стала угрожать другая великая католическая держава Европы. Чем больше возрастало могущество Франции, тем сильнее становилось недоверие народа к папистам в Англии. Это разделение народа на две религиозные партии достигло своей высшей степени в эпоху, мной описываемую. Людовик XIV только что отменил Нантский эдикт, обнаружив тем самым свою нетерпимость к протестантской вере, столь любезной английскому народу.

Узкий английский протестантизм был не столько религиозным чувством, сколько патриотическим отпором дерзким ханжам, которые посягали на нашу независимость и свободу.

Итак, англичане-католики не пользовались у нас популярностью, причём их не любили не за то, что они понимали иначе догматы о пресушествлении, их подозревали в симпатиях к императору и французскому королю.

Теперь, после наших военных успехов и побед, мы обеспечили свою национальную независимость и свободу, и религиозное озлобление исчезло, а тогда жертвами этого озлобления становились большие, выдающиеся люди.

В дни моего детства недоброжелательство к католикам обострилось в силу совершенно особенных причин. Дело, видите ли, в том заключалось, что католиков стали бояться. Пока католики составляли находящуюся не у дел партию, на них можно было не обращать внимания. Но вот к концу царствования Карла II стало ясно, что английский трон переходит окончательно в руки католической религии. Папизм становился придворной религией, принадлежность к нему облегчала жизненную карьеру.

Пока католики были беззащитны, их обижали, права их попирались. Теперь они шли к власти. А что, если они начнут мстить? Что, если они станут платить тою же монетой своим обидчикам?

Повсюду царили тревога и беспокойство. Беспокоилась английская Церковь, для которой единоверный король так же не нужен, как для здания фундамент, беспокоилось дворянство, набившее себе доверху сундуки золотом, отнятым у монастырей, беспокоился народ, отождествлявший католичество с доносами, пытками и мучительными казнями. Все сразу встревожились.

И положение было действительно не из хороших. Надобно было готовиться к самому худшему. Король при жизни был очень плохим протестантом, а когда умирал, обнаружилось, что он никогда не исповедовал искренно протестантскую религию. Сыновей законных у него не было, и наследником Карла оказывался его младший брат, герцог Йорский. Про него все знали, что он крайний и узкий папист. Что касается супруги герцога, Марии Моденской, то она было такая же ханжа, как и её супруг. Если бы у этой четы появились дети, то они, конечно, воспитали бы их в католической религии. В этом решительно никто не сомневался.

И что же выходило из всего этого? То, что английский трон становился достоянием католической династии.

Мать моя представляла собой епископальную Церковь, отец — независимую секту, но как для одной, так и для другого эта католическая династия была ненавистна.

Упомянул я вам о всех этих событиях потому, что они близко соприкасаются с моей жизнью. Из дальнейшего моего рассказа вы увидите, что в стране шло сильное брожение. Даже я, простой деревенский мальчик, был захвачен этим водоворотом, и события исторического характера положили неизгладимый отпечаток на всю мою жизнь. Если бы я не указал вам на последовательность, в которой совершались события, вы не могли бы понять, почему моя жизнь сложилась так, и не иначе.

Король Иаков II вошёл на трон при гробовом молчании очень большого количества своих подданых. Мои родители принадлежали к числу тех англичан, которым хотелось видеть на троне протестанта.

Как я уже вам сказал, в детстве я не знал развлечений. Несколько раз мне пришлось быть на ярмарке. Иногда же в наше селение заезжал какой-нибудь фокусник или владелец редкостей. В таких случаях мать совала мне украдкой от отца один-два пенни, сэкономленные ею на хозяйстве, и провожала незаметно для строгого родителя до двери.

Развлечения эти были, однако, чрезвычайно редки и поэтому производили на меня сильнейшее впечатление. Уже будучи в шестнадцатилетнем возрасте я мог пересчитать по пальцам развлечения, на которых мне пришлось побывать. Помню я силача Виллиама Харкера, который поднимал на себе саврасую кобылу фермера Алькотта. Затем к нам приезжал карлик Тобби Ладсон. Этот карлик был так мал, что мог влезть в большой кувшин. Этих двух я помню очень хорошо. Они поразили моё детское воображение. Потом приезжал кукольный театр и настоящие актёры, представлявшие ‘Очарованный остров’. Голландец Мейнгер Мюнстрер понравился мне тем, что умел плясать на туго натянутом канате, играя в то же время на струнном инструменте. И играл он чудесно. Но всего более мне понравилась пьеса, которую представляли в театре на Портстдаунской ярмарке. Пьеса эта называлась ‘Правдивая старая история о купеческой дочери из Бристоля Магдалине и об её возлюбленном Антонио’. В пьесе этой представлялось, как Магдалина и Антонио были выброшены на Берберийские берега. По морю плавают сирены и поют Магдалине о предстоящих ей и Антонио опасностях. О том же предупреждают её и другие сирены, прячущиеся за скалами. Эта маленькая пьеса доставила мне огромное удовольствие. Такого удовольствия мне никогда не пришлось впоследствии испытывать, хотя я и бывал на знаменитых комедиях Конгрева и Драйдена, которые исполнялись Кайпастаном, Беттертоном и другими королевскими актёрами.

Я помню, как-то раз в Чичестере я заплатил целый пенни за то только, чтобы поглядеть на башмак с левой ноги младшей сестры жены Пентефрия (той самой, которая обольщала прекрасного Иосифа). Но башмак этот оказался совершенно не интересным. Это был самый обыкновенный старый башмак. По величине он как раз подходил к башмакам, которые красовались на ногах содержательницы балагана. Мне стало грустно, и я догадался, что понапрасну отдал деньги обменщице.

Были и другие зрелища, за которые не нужно было платить, но они были не менее интересны, чем платные. Время от времени меня отпускали по праздничным дням — в Портстмут. Ходил я туда пешком, а иногда отец седлал своего иноходца и вёз меня, посадив перед собой. Я ходил с ним по улицам города, оглядываясь кругом и дивясь невиданным ещё мною предметам. Я глядел на городские стены и рвы около поля, на ворота, около которых стояли часовые. Мне нравилась бесконечно длинная Высокая улица. Вдоль неё тянулись правительственные здания и слышался треск барабанов и гуденье военных труб. Эти звуки заставляли сильнее биться моё маленькое сердце.

В Портсмуте, между прочим, стоял дом, в котором погиб от кинжала убийцы губернатор города герцог Букингем. Был ещё губернаторский дом, и я даже, помню, видел раз самого губернатора, который подъезжал к своему жилищу, это был краснолицый сердитый человек с носом, какой и подобает иметь губернатору. Грудь у него сияла золотом.

— Какой он красивый, батюшка! — воскликнул я, обращаясь к отцу.

Отец рассмеялся и нахлобучил шляпу на самые глаза.

— Лицо сэра Ральфа Лингарда я вижу в первый раз, — сказал он, — во время битвы при Престоне я видел только его спину. Да, сын мой, он распустил теперь хвост, как павлин, но если бы он только увидал старого Нолля — О! Что бы с ним тогда сделалось! Он встал бы на четвереньки со страха.

Да, мой отец всегда был верен самому себе. Круглоголовый фанатик просыпался, в нем всякий раз, когда он слышал звяканье оружия или видел жёлтый солдатский мундир.

В Портсмуте было на что поглядеть, кроме солдат и губернатора. Здесь находилась первая во всем королевстве, после Чатама, верфь, в которой то и дело спускались на воду новые военные корабли. Иногда в Спитгеде появлялась целая эскадра, и город кишел в таких случаях матросами. Лица у матросов были тёмные, как красное дерево, а косы у них были прямые и жёсткие и торчали наподобие кортиков. Я ужасно любил наблюдать матросов: ходили они по городу, раскачиваясь во все стороны, говорили странным, смешным языком и рассказывали интересные вещи о своих войнах в Голландии. Иногда без отца я вмешивался в кучу матросов и бродил с ними до вечера, кочуя из таверны в таверну.

Однажды какой-то матрос пристал ко мне, чтобы я выпил стакан канарийского вина. Я выпил. Тогда он заставил меня, вероятно ради шутки, выпить и другой стакан. В результате я лишился дара слова и отвезён был в крестьянской телеге домой. С тех пор мне не позволяли ходить в Портсмут одному. Увидав меня в нетрезвом состоянии, отец рассердился гораздо меньше, нежели можно было бы ожидать. Он напомнил матери о Ное, который подобно мне сделался жертвой предательского действия виноградного сока. Кроме того, отец рассказал случай, имевший место с неким военным священником из полка Десборо. Этот священник, утомившись жарой и пылью, выпил несколько стаканов пшеничного пива и начал петь греховные песни и плясать неподобающим для его сана образом. По мнению отца выходило, что в таких случаях надо винить не погрешивших невоздержанием лиц, а сатану, ими овладевшего. Дьявол лукав и соблазняет нарочно самых лучших людей для того, чтобы произвести соблазн в среде верующих.

Эта гениальная речь, произнесённая отцом в защиту военного священника из армии Кромвеля, спасла мою спину. Мой отец был последователь премудрости Соломона, согласно которой воспитание должно быть очень строгим. У него была здоровая ясеневая палка и сильные руки. Действие этой палки мы испытывали всякий раз, когда нам приходилось платить за содеянные нами согрешения.

Грамоте меня выучила мать. Я читал азбуку, сидя у неё на коленях. К чтению я пристрастился очень скоро и с жадностью проглатывал все книги, которые мне попадались под руку. К науке мой отец питал чисто сектантскую ненависть. Он простирал свою ненависть так далеко, что не позволял, чтобы у него в доме находились светские книги. Мне поэтому приходилось доставать книги у приятелей в селе. У них были небольшие библиотечки, и они снабжали меня книгами.

Книги эти я прятал от отца самым тщательным образом, таскал их за пазухой и извлекал на свет Божий только в тех случаях, когда находился в безопасном месте. Я уходил в поле и читал эти драгоценные сочинения, лёжа в густой траве, ночью я читал при слабом свете ночника, прислушиваясь к громкому храпу отца и трепеща при мысли, что он проснётся.

Таким образом я прочитал ‘Дона Беллианиса Греческого’, ‘Семь героев’, ‘Шутки’ Тарльтона и многие другие сочинения, наконец я добрался до пьес Массингера и Шекспира. Стихи Уоллера и Геррика мне тоже очень нравились.

Счастливые минуты доставляли мне эти книги. Я отрешался от мыслей о предопределении и, лёжа в душистом клевере с задранными вверх ногами, откладывал попечение о свободной воле и внимал тому, как старик Чосер рассказывает о страданиях терпеливой Гризельды. Я оплакивал судьбу целомудренной Дездемоны и безвременную кончину её храброго супруга, по временам, вдохновлённый этой благородной поэзией, я поднимался на ноги и оглядывался кругом. Передо мной сверкали под солнцем зеленые, тщательно возделанные равнины. Вдали, далеко за ними, блестело море, а на горизонте виднелись пурпуровые очертания острова Уайта. И когда я глядел на все это, мне приходило в голову, что Существо, сотворившее всю эту красоту, Существо, давшее человеку силу создавать великие мысли и образы, не может быть достоянием какой-либо одной секты или народа.

Бог должен быть общим, Отцом всех тех маленьких детей, которых он создал для счастья на этой прекрасной земле.

И когда я думал таким образом, мне становилось грустно, я до сих пор печалюсь об этом, что ваш прадед, человек глубоко искренний и благородный, ударился в такое узкое сектантство. Как он мог дойти до мысли, будто Творец ограничивает Своё милосердие и, спасая одного, девяносто девять человек губит, не давая постичь им истины?! Да, дети, человек таков, каким его воспитали. Громадный ростом и широкий в плечах, отец мой понимал жизнь и религию очень узко. Но великая заслуга его была в том, что он готов был трудиться, страдать и умереть ради того, что ему казалось истиной.

Дети, вы придерживаетесь более просвещённых взглядов, старайтесь же и вести жизнь, сообразную с этими более просвещёнными воззрениями.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, меня, желтоволосого, загорелого мальчишку, отправили в небольшую частную школу в Петерсфильд. В этой школе я пробыл год, один раз в месяц, по субботам, меня брали домой. Книг мне -из дому дали очень мало. Была у меня латинская грамматика Лилли и книга, подаренная мне при прощании матушкой. Книга эта называлась ‘Обозрение всех религий мира, начиная со дня творения и кончая нашим временем’. С этими двумя книжками я едва ли мог бы выучиться многому, но, к счастью, у моего учителя мэстера Томаса Чиллингфута была хорошая библиотека, и он с удовольствием снабжал книгами тех учеников, которые жаждали увеличить свои познания. Благодаря заботам этого доброго старика я получил не только некоторое понятие о латинском и греческом языке, но и имел возможность прочитать многих классиков в хорошем переводе на английский язык. Я узнал также историю Англии и других стран.

В школе я стал быстро развиваться не только телесно, но и умственно, но моя школьная карьера скоро окончилась, и знаете чем? Тем, внучки, что меня позорно из училища выгнали. Я вам должен рассказать, как это случилось.

Петерсфильд считался всегда одной из самых главных твердынь английской Церкви. Противники Церкви в городе были весьма немногочисленны. Дома принадлежали все ревностным церковникам, которые не пускали к себе пресвитериан и независимых. Городской викарий, по имени Пинфольд, пользовался поэтому в городе большим влиянием и властью. Держал себя Пинфольд важно и торжественно, противоречий не выносил и воспламенялся весьма быстро.

Мирным городским жителям викарий сумел внушить к своей особе уважение и немалый страх. Я точно вчера видел Пинфольда, так хорошо я запомнил его наружность. Нос у него был крючковатый, напоминающий птичий клюв, живот толстый, выдающийся вперёд, а ноги кривые, согнутые. Глядя на эти ноги, я жалел их. Бедные ноги! Трудно вам таскать этот груз всяческой учёности, который на вас взвалили.

Ходил викарий, вытянув вперёд правую руку, в которой носил палку с железным наконечником. Этой палкой он стучал по камням. Если викарий встречал кого-нибудь, он останавливался и ждал, чтобы прохожий снял шапку и отдал подобающую его высокому званию честь. Сам же на поклоны не находил нужным отвечать и делал исключение только для богатых прихожан. Если находился смельчак, не поклонившийся при встрече викарию, он бросался за ним в погоню, размахивая палкой, догнав дерзкого, он начинал требовать, чтобы тот снял шапку.

Мы, мальчишки, не любили викария, Завидев его ещё издали, мы улепётывали от него, как цыплята от старого индюка. Наш добрый учитель тоже недолюбливал его. Бывало, завидит его величественную фигуру и спешит своротить в переулок.

Этот гордый поп любил узнавать все самые мельчайшие подробности о людях, живших в его приходе. Узнав, что я сын независимого, он явился к мистеру Чиллингфуту и начал порицать его за то, что он принял в школу еретика. Меня удалили бы из школы, если бы Пинфольд не узнал, что моя мать усердная церковница. Узнав об этом, он смиловался и позволил, чтобы я остался в школе.

В другом конце города была другая большая школа для приходящих. Между нами и этой школой господствовала вечная вражда. Никто не знал, когда и по какому случаю началась эта война, но враждебные отношения не прекращались, Между питомцами враждующих школ происходили сражения. Воюющие стороны делали вылазки и устраивали засады. Иногда доходило до чрезвычайно ожесточённых драк.

Случаи членовредительства, однако, отсутствовали. Большей частью ограничивались перестрелками, причём зимой оружием служили комки снега, а летом — земля или еловые шишки. При рукопашных схватках синяки под глазами и кроаь из носа, но это, конечно, пустяки.

Наши враги превосходили нас числом, но зато мы, пансионеры, были сплочены и дружны, и потом у нас было место для отступления — наша школа. Что касается наших противников, они жили в частных домах, были рассеяны по всему городу, и сборного пункта у них не было.

Посреди города протекала река, через которую были построены два моста. Река составляла как бы границу, отделявшую наши владения от неприятельских. Мальчик, перешедший мост, оказывался во вражеском стане.

В первом же сражении, которое произошло после поступления моего в школу мэстера Чиллингфута, мне удалось отличиться. Я вступил в единоборство с самым страшным из наших врагов и нанёс ему такой сильный удар, что он шлёпнулся наземь и унесён был нами с поля битвы в качестве военнопленного. Этот подвиг утвердил за мною славу великого воина, и скоро я стал признанным вождём наших сил. Даже старшие мне повиновались.

Эта удача страшно разожгла мою гордость, и я стал изо всех сил стараться доказать товарищам, что они не ошиблись, избрав меня своим начальником. Каждый день я придумывал хитрые и коварные планы, направленные к победе над нашими врагами.

Однажды зимой, вечером, нам дали знать, что наши враги, пользуясь ночной темнотой, хотят сделать на нас набег. Проникнуть на нашу сторону враги собирались стороной, через дощатый мостик, по которому редко кто ходил.

Мостик этот находился на выезде из города и состоял из одного широкого бревна, перекинутого через реку. Сделан был этот мостик для городских писцов, которые жили на окраине, и благодаря этому мостику путь их на службу значительно сокращался.

Мы решили спрятаться в кустах ту сторону реки и сделать на врагов неожиданное нападение в то время, как они станут переходить реку. Но дорогой я придумал новую хитрость. Такие хитрости, как я читал, употреблялись во время германских войн. Я сообщил о своих планах товарищам, и они возликовали. Мы захватили пилу мэстера Чиллингфута и направились к месту предполагаемого сражения.

Пришли к мостику. Там все было тихо и спокойно. Был холодный тёмный вечер, дело шло уже к рождеству. Врагов не было видно. Мы стали шёпотом переговариваться о том, кто совершит смелый подвиг. Никто не решался. Я тогда с удовольствием взялся за дело сам. Надо уметь сделать то, что придумано, не правда ли? И кроме того, я был начальник и должен был быть впереди.

Взяв пилу, я добрался до середины моста и, сев верхом на бревно, принялся за работу.

Мне нужно было перепилить бревно на столько, чтобы оно могло выдержать тяжесть только одного человека. Но когда на это бревно заберутся наши враги, оно подломится под ними, и они полетят вниз в холодную, как лёд, воду. Река в этом месте была неглубокая — всего два фута глубины. Опасности никакой, стало быть, не было — никто из наших врагов утонуть не мог, но зато они должны были принять холодную ванну и порядком напугаться.

Таков был мой план. Я имел в виду дать хороший урок неприятелю и отучить его от внезапных нападений. Что же касается меня, то этот подвиг утверждал бы за мною славу великого вождя.

Войско моё стояло за живой изгородью из кустов, и им командовал мой лейтенант Рувим Локарби, сын старого Джона Локарби, содержателя ‘Пшеничного снопа’. Я сидел на бревне и энергично его перепиливал. Наконец бревно было перепилено почти до конца.

Совесть в порче собственности меня не упрекала. Плотничье ремесло я знал довольно хорошо и видел, что исправить мост можно не далее как в час времени.

Чувствуя, что бревно начало уже колебаться и оседать, я перестал пилить и, выкарабкавшись осторожно на берег, присоединился к товарищам и стал вместе с ними ждать приближения неприятелей.

Едва я успел спрятаться, как с той стороны реки послышались шаги. Кто-то по тропинке направлялся к мостику. Мы затаили дыхание, ибо были уверены, что это неприятельский лазутчик, посланный вперёд. Это был, по-видимому, большой мальчик, он шёл медленно и ступал тяжело. К шуму его шагов присоединялось какое-то звяканье, и мы никак не могли понять, что оно означает.

А шаги раздавались все громче и громче, и наконец на противоположном берегу в темноте ночи вырисовалась человеческая фигура. Человек остановился: вытянул вперёд шею, ища мостика, и затем вступил на перепиленное мною бревно.

Только когда уже незнакомец вошёл на мост и двинулся вперёд, мы узнали кто это такой. Произошло поистине ужасное. Человек, которого мы приняли за передового разведчика неприятельских сил, оказывался не кем иным, как викарием Пинфольдом. Звяканье, которое мы слышали при его приближении к мосту, производилось его тростью с железным наконечником.

Поражённые неожиданностью, мы лишились голоса и решительно не имели времени предупредить Пинфольда о грозящей ему опасности. Мы сидели в кустах и наблюдали…

Высокомерный викарий шагнул на мостик, затем он сделал другой шаг, третий… и вдруг раздался треск, и Пинфольд полетел вниз и исчез в быстротекущей реке. Должно быть, викарий упал на спину, потому что мы явственно различали его толстый живот, который высовывался из воды. Долго он барахтался, стараясь встать на ноги. Наконец это ему удалось, и он стал выбираться, отплёвываясь и бранясь, на берег. Бранился викарий очень смешно, перемешивая самые гнусные ругательства с благочестивыми восклицаниями. Слушая ректора, мы, несмотря на весь объявший нас ужас, начали хохотать.

В то время, как викарий выбирался на берег, мы выскочили из кустов и наподобие стаи диких птиц понеслись через поля домой. О происшедшем мы, разумеется, нашему доброму учителю не сказали ни слова.

Но дело было слишком серьёзно, чтобы его можно было потушить. Как раз перед принятием холодной ванны викарий выпил вместе с городским клерком бутылку испанского вина. Смесь вина и холодной воды оказалась очень опасной. Викарий подвергся жестокому припадку подагры и должен был вылежать в постели целых две недели. Осмотрели перепиленное бревно, начали следствие, и выяснилось, что в этом деле повинны ученики Чиллингфута. Предполагалось изгнать из города всю школу, и, чтобы спасти учителя и товарищей, я признался в том, что сам и задумал и выполнил это.

Чиллингфут находился в полной зависимости от викария, и вследствие этого обставил моё исключение из школы большой торжественностью. Я должен был выслушать публичный и очень строгий выговор, и затем меня изгнали. Чиллингфут, впрочем, смягчил мою судьбу, повидавшись со мной наедине. Простился он со мною очень сердечно.

Больше мне с моим старым учителем увидеться не пришлось, так как он спустя несколько лет умер, но, как я слышал, школа существует и до сих пор и заправляет ею сын Чиллингфута, Виллиам. Школа стала больше и богаче, чем в прежние времена. Другой сын учителя сделался квакером и уехал в колонию Пенна, где и был убит, как передавали, дикарями.

Моё исключение очень огорчило матушку, но отец остался очень доволен, Он так смеялся, слушая мой рассказ про викария, что громовые раскаты его смеха были слышны по всему селу.

— Ты придумал такую же стратегему, — сказал он мне, — какая была пущена в ход при Маркет-Драйтоне одним воином, который боялся Бога и которого звали полковник Прайд. Он подпилил мост, и благодаря этому капитан и три солдата из конного полка Лонсфорда утонули. В реку свалилось тогда ещё много лонсфордовских солдат, к великой славе истинной Церкви и к радости избранного народа.

Злоключению викария радовался не один отец. Многие церковники были в душе довольны тем, что ему пришлось принять холодную ванну. Своей гордостью и непомерными претензиями Пинфольд нажил себе много врагов, и его ненавидели во всем округе.

К этому времени я успел превратиться в коренастого, широкоплечего малого. Рос я быстро, и так же быстро развивалась моя сила. Шестнадцати лет я уже таскал на себе мешки с пшеницей и бочки с пивом. Пятнадцатифунтовые камни я бросал на тридцать шесть футов, то есть на четыре фута дальше, чем наш силач — кузнец Тед Дуасон. Однажды отец не мог поднять кучу кож, которые нужно было вытащить на двор. Я сгрёб эти кожи, взвалил их себе на плечи и отнёс их, куда было нужно.

Старик отец часто глядел на меня подолгу из-под своих густых, нависших бровей. Иногда, бывало, сидит на своём кресле, курит трубку и глядит на меня, а потом покачает головой и скажет:

— Великонек ты становишься, мальчик! Тесно тебе в гнезде. Вот погоди, вырастут у тебя крылья и полетишь, куда захочешь.

Мне и самому хотелось, чтобы у меня выросли крылья. Спокойная сельская жизнь начала меня утомлять, и мне хотелось самому Взглянуть на тот великий Божий мир, о котором я столько слышал и читал. Я не мог глядеть спокойно на море. Глядя на эти чёрные волны, я чувствовал, что у меня сердце замирает. Мне хотелось идти куда-то, далеко-далеко, к славному, хотя и неизвестному будущему. Английские юноши любят море.

Глава III

Друзья моего детства

Не подумайте, дети, что моё предисловие слишком длинно. Без фундамента нельзя. Сперва надо фундамент положить, а потом уже можно и дом строить. Что вам за интерес будет слушать о событиях, если вы не знаете людей, которые в этих событиях участвовали. Итак, будьте терпеливы, дети. Теперь я вам буду рассказывать о старых друзьях моего детства. О некоторых из них вы услышите и потом, так как они принимали деятельное участие в исторических событиях, но были между ними и такие, которые остались безвестными и умерли, как и жили, в своих захолустных гнёздах. Упомянуть о них я, однако же, должен для того, чтобы вы знали, какие люди оказывали на меня влияние.

Много на своём веку видел я добрых людей, но кто мог сравниться в добродетели с нашим сельским плотником Захарией Пальмером? Тело этого человека было измождено старостью и тяжкими трудами, но в этом теле жила простая и чистая душа. Прост Захария был не потому, что был невежествен. Совсем наоборот, человек этот знал многое, читал сочинения Платона, Гоббса и других мыслителей. Все сокровища человеческой мысли были им изучены.

Книги во времена его детства были гораздо дороже, чем теперь, а плотникам в то время платили за их работу гораздо дешевле, чем в наши дни. Но старик Пальмер был холост. У него не было семьи, которую нужно было содержать, а на платье и пропитание он тратил мало. Все сбережения он тратил на книги.

Над кроватью у него была прибита полка, а на ней стояла библиотека избранных сочинений. Книг было не много, но зато все они были хорошие. Такой нельзя было найти и у помещика или священника.

Пальмер не только купил эти книги, но прочитал их, понял и старался объяснить их своим ближним.

Обыкновенно в летние вечера этот наш сельский философ, старец внушительной наружности, с белой как снег бородой, сидел у порога своей хижины. Старик бывал очень доволен, если молодёжь бросала игру в шары и железный обруч и приходила к нему побеседовать. Мы ложились на зеленую травку около него и задавали ему разные вопросы. Он отвечал нам и рассказывал о великих людях старых времён, о словах, которые они говорили, и о подвигах, которые они совершали.

Любимцами старика были я и сын трактирщика Рувим Локарби. Мы обыкновенно приходили к старику раньше всех и уходили последними. Любил нас Захария Пальмер так, как иной отец своих детей не может любить. Он употреблял все усилия для того, чтобы развить наши неоперившиеся умы, и объяснял нам все, чего мы не понимали или что нас смущало и волновало. Как и все вообще не чуждые серьёзной мысли молодые люди, мы старались разрешить проблему мироздания. Наши детские глаза устремлялись в ту бездну, дна которой не могли рассмотреть величайшие мудрецы.

Смущало нас так же и то, что мы видели вокруг себя. Село было разбито на секты, которые пылали взаимной враждой и ненавистью. ‘Что же это за дерево, если оно приносило такие плоды?’ — думалось нам. Говорить на эту тему с родителями мы боялись и Шли за разрешением сомнений к доброму Пальмеру, и он нам говорил хорошие и ободряющие речи.

— Все эти препирательства и споры не захватывают сущности, скользя только по поверхности, — говорил он нам, — что человек, то норов. Каждый старается объяснить себе религию по-своему, так, чтобы объяснение соответствовало направлению его ума. Но, однако, в каждом христианском учении, как бы оно ни было затемнено этими толкованиями, лежит здравая, общая всем христианским религиям сердцевина. Если бы вы жили во времена древности, в греко-римском языческом мире, вы поняли бы, какой переворот совершило христианство в человеческой жизни. Люди спорят и горячатся из-за того, как надо понимать то или иное слово, но все эти споры имеют временный характер. Главное значение христианства заключается в том, что оно объясняет нам божественное значение человека и понуждает его к простому и безгрешному существованию. Вот что нам дала христианская вера.

Другой раз Захария нам сказал:

— Я не желал бы быть добродетельным из страха. Впрочем, долгий опыт жизни открыл мне, что ни один грех в этой земной жизни — не говоря уже о будущей — не остаётся ненаказанным. За каждое дурное дело человек платится или расстройством здоровья, или ухудшением материального положения, или же утратой душевного мира. Наказания эти постигают как отдельных личностей, так и целые народы. Исторические книги в этом смысле представляют собой сборники проповедей. Вспомните, например, как любившие роскошь вавилоняне были побеждены трезвыми и скромными персами, а этих последних, когда они, оставив добродетели, ударились в роскошь и пороки, предали мечу греки. А затем и греки, предавшиеся чувственности, были покорены сильными и смелыми римлянами. Последние тоже были, в свою очередь, побеждены народами севера, и случалось это потому, что римляне утратили свои воинские добродетели. Порок и гибель всегда шли рука об руку.

Мало того. Провидение пользовалось пороком как орудием для кары других безумствующих народов. Не думайте, что история — дело случая. В мире царствует единая великая система, которой подчинена и жизнь каждого из нас. Чем дольше ты живёшь, тем яснее постигаешь, что грех и несчастье идут рядом и что истинное счастье немыслимо без добродетели.

Совершенно иного рода учителем был отставной моряк Соломон Спрент, живший в предпоследнем доме по левой стороне главной улицы нашего селения. Спрент был человек старой матросской закваски, на своём веку ему пришлось сражаться под красным флагом со многими народами. Воевал он с французами, испанцами, голландцами и маврами, наконец, шальное ядро оторвало ему ногу, и таким образом его военной карьере был положен конец.

Это был тонкий, крепкий, темноволосый человек, гибкий и увёртливый, как кошка. Туловище у него было короткое, а руки длинные. Кисти рук были очень большие и всегда полусжаты, точно Спрент и теперь думал, что надо ходить, хватаясь за канаты. Весь он с головы до ног был покрыт замечательной татуировкой. Все тело блестело голубой, красной и зеленой красками. Картины были все на библейские сюжеты, и Спрент по этому поводу говорил:

— Представьте себе, что я утонул, и тело моё выброшено на какой-нибудь остров. Дикари только по одной моей коже могут изучить всю библейскую историю.

С грустью я, однако, должен признаться, что религиозность Спрента ограничивалась только внешними, кожными покровами. Вся религия его вышла на кожу, а внутри не осталось ничего. Ругался Спрент на одиннадцати языках и двадцати трех наречиях. Ругался он отлично и, словно боясь утратить приобретённые по этой части познания, практиковался в искусстве ругательства ежедневно. Ругался Спрент всегда и во всех случаях своей жизни: и когда был весел, и когда грустил, и когда сердился, и когда хотел выразить своё благорасположение, ругань у Спрента вытекала из любви к искусству, и, ругаясь, он меньше всего думал досадить кому-то. Благонамеренность Спрента в этом отношении была так очевидна, что даже мой отец не мог сердиться на этого закоренелого грешника.

Время, однако, шло, и с годами старик стал более трезв и рассудителен. В последние годы своей жизни он вернулся к чистым верованиям своего детства и научился бороться с дьяволом так же стойко и храбро, как он боролся с врагами своей родины. Старик Соломон был в некотором роде неиссякаемым источником познании и удовольствия для меня и моего друга Локарби. В праздничные дни он приглашал нас к себе обедать и угощал нас рубленым мясом с овощами, сальмагундией или ещё каким-нибудь иноземным кушаньем вроде рыбы, приготовленной ‘по-азорски’. Стряпать старик умел отлично и изучил деликатесы всех стран и народов.

Во время наших к нему посещений он нам рассказывал удивительные истории. Между прочим он нам много рассказывал про ‘Руперта, под начальством которого служил. Руперт был прежде командиром конного полка, и сухопутные привычки засели в него очень крепко. Стоя на корме корабля и командуя эскадрой, он кричал:

— Направо кругом! Карьером марш! Отступи назад! Рассказывал Спрент нам много и про Блока, но даже и перед Блоком он не преклонялся до такой степени безусловно, как перед сэром Христофором Мингсом. Спрент некоторое время служил рулевым на его адмиральском корабле и знал жизнь и деяния этого нашего национального героя превосходно. Поступил во флот Христофор Мингс простым юнгой и умер полным адмиралом. И как он умер! Он пал, сражённый неприятельским ядром, на палубе собственного корабля и был отвезён плачущей командой на родину для погребения на Чатамском кладбище.

— Если на том свете есть море из яшмы, — говорил старый моряк, — то я готов держать пари, что сэр Христофор принял уже свои меры и английский флаг на этих морях уважается как следует. Иностранцы и там нас не околпачат. Сэр Христофор не из таковских. Я служил под его началом на этом свете, и если бы мне чего очень хотелось, так это того, чтобы и на том свете исполнять должность рулевого на его корабле. Конечно, это удастся только в том случае, если будет свободная вакансия.

Когда Спрент начинал вспоминать о погибшем адмирале, то дело кончалось всегда тем, что он приготовлял новую чашу пунша и, разлив напиток по стаканам, предлагал нам почтить память почившего героя.

Рассказы Соломона Спрента об его бывших начальниках были очень интересны, но самое интересное начиналось после того, как старый моряк выпивал несколько стаканов вина: тогда шлюзы его памяти широко открывались и он начинал нам рассказывать о тех странах, в которых ему пришлось побывать, и о тех народах, которые он наблюдал. Подперев руками подбородки и вытянув вперёд шеи, мы сидели, устремив глаза на старого искателя приключений, и впивали в себя его слова. А он, довольный возбуждённым в нас любопытством, медленно попыхивал трубкой и рассказывал одну историю за другой, вспоминая о многочисленных событиях своей полной приключений жизни.

В наши дни, дети, не было Даниэля Дефо, который рассказывает о чудесах, творящихся в Божьем мире, не было и журналов, где печатаются разные путешествия и приключения. Не была также сочинена ещё книга о Гулливере, книга, удовлетворяющая нашу страсть к приключениям рассказами о таких приключениях, которых на самом деле никогда не происходило. Куранты, в которых печатались в то время известия, попадали в наши руки самое большее раз в месяц, и вот почему рассказы очевидцев ценились в то время гораздо более, чем они ценятся теперь, что же касается старого Соломона Спрента, то он представлял собой как бы ходячую библиотеку.

Его рассказы нам очень нравились. Его хриплый голос, произносивший нескладные слова, казался нам голосом ангела. Воображение работало и дополняло то, чего не хватало в рассказах Соломона. Сегодня мы сражались с пиратами у Геркулесовых столпов, завтра мы высаживались на Африканский берег, а послезавтра любовались горящими на песчаных мелях испанскими кораблями. Мы ходили по морю вместе с работорговцами, торгующими слоновой костью и людьми, мы боролись с ураганом около мыса Доброй Надежды, мы, наконец, устремлялись на военном корабле к коралловым островам. С берегов этих островов нам улыбались и манили нас к себе зеленые пальмы. На горизонте виднелся золотистый туман, и нам было отлично известно, что на этом горизонте, где-то совсем близко от нас, находится царство священника Иоанна.

После этих интересных и поднимающих дух путешествий мы возвращались вдруг к скучной обстановке гэмпширской деревушки. Мы чувствовали себя тогда в положении диких птиц, попавших в тенёта и посаженных в тесные клетки.

И в таких-то случаях я особенно живо припоминал слова отца о том, что у меня скоро вырастут крылья и я улечу. И я начинал чувствовать такое беспокойство и недовольство настоящей жизнью, что ничто не могло меня успокоить. Даже мудрость Захария Пальмера, и та в этих случаях переставала действовать.

Глава IV

Мы поймали в море очень странную рыбу

Однажды вечером в мае месяце 1685 года, в конце первой недели месяца, я и мой друг Рувим Локарби взяли у Неда Марлея его лодку и отправились ловить рыбу в Лангстонскую бухту. В это время мне было около 21 года, а мой друг Рувим был на год меня моложе. Дружба между нами была очень большая, основанная на взаимном уважении. Рувим был не высок ростом и не очень силён и любил меня за то, что я был высок и силён. Я же, от природы задумчивый и мечтательный, любил Рувима за его энергию и весёлость. Он никогда не скучал, и во всех его словах и речах сверкало остроумие, светлое и невинное, как вечерняя зарница.

Рувим был невысокого роста, широкий, круглолицый и краснощёкий, склонный к толщине юноша. Он ни за что не хотел признаться в том, что толст, и утверждал, что приятная полнота — не тучность. ‘Приятная полнота, — говорил Рувим, — считалась в античном мире верхом мужской красоты’.

Мне пришлось пережить с Рувимом многое, мы вместе терпели невзгоды и подвергались опасностям, и я считаю себя вправе сказать, что трудно было сыскать более испытанного и надёжного, чем он, друга. Вступили на путь приключений мы вместе, и, стало быть, так оно и нужно было, чтобы мы отправились ловить рыбу в этот майский вечер вместе. Вечер этот и положил начало всему последующему.

Мы миновали Варнерские мели и намеревались добраться до места, которое находится на полдороге между мелями и взморьем. В этом месте, как мы знали, водятся в большом изобилии морские волки. Здесь мы выбросили за борт тяжёлый камень, привязанный к верёвке, служивший нам якорем, и стали готовить наши лесы. Солнце садилось уже на туманном горизонте, и вся западная часть неба была окрашена в красный цвет. На этом фоне виднелись лесистые склоны острова Уайта. Они казались окутанными в пурпуровый пар. С юго-востока дул свежий ветер, и на высоких гребнях зелёных волн виднелась белая пена. Брызги волн обдавали наши лица. Глаза горели, во рту ощущался солёный привкус.

От Святой Елены вниз по каналу шёл королевский корабль. Ближе к нам, на расстоянии приблизительно четверти мили, лавировал большой бриг. Судно было от нас так близко, что мы различали фигуры людей на палубе, слышали шум канатов и хлопанье надуваемых ветром парусов. Бриг становился под ветер и готовился двинуться в путь.

Товарищ мой поглядел на бриг и сказал мне:

— Гляди-ка, Михей! Никогда я не видал более глупого корабля. Едва ли он долго проплавает. Смотри, как они неловко лавируют, стараясь стать под ветер. Что за неуклюжий бриг! Этот корабль — ветреный франт, жалкий аристократишка, не умеющий работать.

Я поглядел на бриг и ответил:

— Должно быть, там что-нибудь неладно. Судно путается во все стороны, точно на нем рулевого нет. И гляди-ка — главная-то рея набок склонилась… А теперь опять выпрямилась. Смотри, что делают люди на палубе. Что это, они танцуют или дерутся? Рувим, поднимай якорь и давай приблизимся к бригу.

— Якорь-то я подниму, — ответил Рувим, — но к бригу не пойду. Будет лучше, если мы улепетнем от этого судна подальше.

И поглядев на бриг, мой товарищ добавил:

— У тебя беспокойный характер, Михей. Что это у тебя за манера — лезть на опасность? Правда, на корабле голландский флаг, но разве отсюда узнаешь, что это за судно? Приятно тебе будет, если нас буконьер захватит и продаст рабами в плантации?

— Это ты в Соленте-то нашёл буконьера! — воскликнул я насмешливо. — Этак ты, пожалуй, пиратское судно в Эмсвортской канавке скоро найдёшь… но погоди, что это такое?

С брига послышался треск выстрела мушкета. После этого водворилось молчание, а затем снова загремел выстрел. Послышались крики и вопли, через секунду снасти взвились, паруса надулись, и судно пошло полным ходом, направляясь мимо Бемраджа к Английскому каналу.

В то время, когда бриг нёсся уже под всеми парусами, одна из бойниц в носовой его части открылась, на палубе показался белый дымок, и пушечное ядро запрыгало, шлёпая по волнам, в каких-нибудь ста ярдах от того места, в котором мы находились.

Сделав этот прощальный салют, судно снова двинулось в путь, стремясь к югу.

— Боже мой! Вот подлые негодяи и убийцы! — воскликнул Рувим, разевая рот от удивления.

Нападение брига на нас было так неожиданно, что и я вскочил:

— О, как бы хорошо было, если бы их перехватил королевский корабль! — воскликнул я. — Что хотели сказать этим выстрелом мерзавцы? Они или напились, или с ума сошли.

Но вдруг мой товарищ вскочил с места и закричал изо всей силы:

— Поднимай якорь, Михей! Поднимай якорь! Я понимаю теперь, в чем дело.

— В чем дело? — спросил я, таща верёвку вместе с Рувимом.

Камень наконец был вытащен из воды и положен на дно лодки.

— Они не в нас стреляли — вот в чем штука. Они целились в кого-то, кто находился в воде между нами и ими. Живее, Михей! Старайся изо всех сил! Может быть, в эту минуту какой-нибудь бедняга тонет!

Я налёг на весла.

— Ты верно говоришь, Рувим! — сказал я. — Вот из-за того гребня показалась человеческая голова. Потише, а то мы наедем на него. Ещё два удара вёслами — и готовься его схватить. Держитесь, приятель! Мы спешим к вам на помощь.

— Оказывайте помощь тем, кто в ней нуждается! — послышался из воды чей-то наставительный голос, а затем тот же голос поспешной скороговоркой прибавил: — Тише, тише, добрый человек, не заденьте меня веслом. Вашего весла я боюсь больше, чем воды.

Человек говорил спокойно и с самообладанием, и мы сразу же перестали бояться за его судьбу. Мы опустили весла и оглянулись, ища его. Мы подошли к нему так близко, что он мог ухватиться за шкафут, но он этого не сделал.

— Черт возьми! — воскликнул незнакомец сердито. — Какова вам покажется эта штука, которую сыграл со мной братец Нонус? Что сказала бы наша милая матушка, если бы она видела эту историю? Погибла вся моя амуниция, не говоря уже о моей доле в предприятии. И кроме всего прочего, мне пришлось расстаться с совершенно новой парой сапог, за которые я заплатил шестнадцать риксдоллеров Ванседдару из Амстердама. Я бросил ботфорты потому, что не могу в них плавать, но с другой стороны, я не могу ходить без них по земле.

— Не угодно ли вам пожаловать из сырого в сухое местечко, сэр? — спросил Рувим, который с трудом сдерживал улыбку, глядя на незнакомца и слушая его речи.

В ответ на это из воды высунулись две длинные руки. Эти руки ухватились за борт, длинное тело сделало быстрое, змееподобное движение, и через момент незнакомец сидел в лодке. Он был очень длинен и худ, лицо у него было тонкое, жёсткое и загорелое. Он был гладко выбрит, и весь лоб был покрыт мелкими морщинками, которые шли во всех направлениях. Шляпы на нем не было — она осталась в море, короткие жёсткие волосы, подёрнутые слегка сединой, торчали вверх как щетина. Возраст этого человека было определить трудно, но едва ли ему было меньше пятидесяти лет. Лёгкость, с которой он впрыгнул в лодку, свидетельствовала о том, что года не убавили его силы и энергии.

Всего больше внимания привлекали в незнакомце его глаза. Веки были длинные и закрывали глаза почти совсем, но из-под этих век они смотрели на вас удивительно. Это были яркие, умные, проницательные глаза.

Поверхностное знакомство с этим человеком могло вас привести к нелепому мнению о нем. Он вам мог показаться ленивым, полусонным субъектом, но, глядя на его глаза, вы должны были понять, что такое мнение ошибочно. Нет, это был, по-видимому, такой человек, которому опасно класть палец в рот.

А незнакомец, пока мы на него глядели, начал шарить в карманах своего промокшего насквозь камзола и заговорил:

— Я мог бы доплыть до самого Портсмута! Я могу доплыть куда угодно. Однажды я плыл от Грана на Дунае до самой Буды. Сто тысяч янычар прыгали от злости по обеим берегам реки и все-таки ничего не могли со мною поделать. Клянусь вам ключами святого Петра, что говорю правду. Пандуры Вессенбурга могут вам засвидетельствовать, что Децимус Саксон умеет плавать. Послушайте моего совета, молодые люди, носите всегда табак в Металлических, не пропускающих воды коробках.

Говоря эти слова, он вынул из кармана плоскую коробочку и несколько деревянных трубочек. Эти трубочки он свинтил вместе, и получилась очень длинная трубка. Набив эту трубку табаком, он зажёг её посредством огнива и, сев по-восточному, с поджатыми ногами, стал курить.

Вся эта история была так необыкновенна и, судя по внешности и речам спасённого нами человека, так нелепа, что оба мы, не будучи в состоянии дольше сдерживаться, разразились неудержимым смехом и хохотали до тех пор, пока не утомились от смеха. Незнакомец не присоединился к нашему веселью, но и не обиделся, по-видимому, на нас. Он продолжал спокойно сидеть с поджатыми под себя ногами и сосать свою длинную деревянную трубку. Лицо его было спокойно и бесстрастно, только сверкающие, полузакрытые длинными веками глаза бегали по сторонам, останавливаясь то на мне, то на Рувиме Локарби.

— Извините нас за наш смех, сэр, — произнёс я наконец, — мы с моим приятелем непривычны к приключениям этого рода и радуемся благополучному исходу дела. Можем ли мы узнать, с кем мы имеем дело?

— Меня зовут Децимус Саксон, — ответил незнакомец, я десятое дитя моего почтённого отца. Если вы знаете по-латыни, то поймёте, почему меня назвали Децимус. Между мною и наследством стоят девять человек, но я, однако, не отчаиваюсь. Кто знает, может быть, мои братья и сестры сделаются жертвами чумы или чёрной оспы.

— Мы слышали, как на бриге раздался выстрел, — сказал Рувим.

— Это мой братец Нонус в меня выстрелил, — ответил Саксон, грустно качая головой.

— Но потом раздался и другой выстрел?

— А это уже я в братца Нонуса выстрелил.

— Боже мой! — воскликнул я. — Надеюсь вы не причинили своему брату вреда?

— Ну, в крайнем случае я мог причинить ему только телесный ущерб, — ответил чудак, — я предпочёл в конце концов удалиться с корабля. Не люблю я ссор. Я уверен, что это братец Нонус выстрелил в меня из девятифунтовой пушки в то время, как я находился в воде. Братец Нонус всегда отличался уменьем стрелять из карронад и мортир. Очевидно, он не был серьёзно ранен, а то как бы он добрался с палубы до кормы, где стоит пушка?

Воцарилось молчание. Незнакомец вытащил из-за пояса длинный нож и стал вычищать им трубку. Мы с Рувимом подняли вверх весла и начали втаскивать на лодку наши рыболовные снасти, которые плыли за нами по воде. Вытащив их, мы привели все в порядок и уложили их на дно лодки.

— Теперь, спрашивается, куда мы направляемся? — спросил Саксон.

— Мы направляемся в Лангстонскую бухту, — ответил я.

— Да неужто?! — насмешливо воскликнул незнакомец. — Вы так уверены в том, что мы поплывём в Лангстонскую бухту? А не направляемся ли мы во Францию? Я вижу, что здесь на лодке есть мачта, парус и пресная вода в сосуде. Мы нуждаемся только в рыбе, а рыбы в этих местах, как я слышал, тьма-тьмущая. Отчего бы нам не направиться прямо в Барфлер?

— Мы направляемся в Лангстонскую бухту, — холодно повторил я.

Саксон улыбнулся, и вследствие этого его лицо превратилось в одну сплошную гримасу.

— Надеюсь, вам известно, — сказал он, — что на море сила считается правом. Я старый солдат, умеющий сражаться, а вы двое неотёсанных ребят. У меня есть нож, а вы безоружны. Что вы скажете, куда нам надо ехать?

Я взял в руки весло и, подойдя к Саксону, сказал:

— Вы тут хвалились, что можете доплыть до Портсмута. Вот вам и придётся показать своё искусство. Прыгай в воду, морская ехидна, а то я тебя так садану веслом по башке, что ты узнаешь, кто такой Михей Кларк.

— Брось нож, а то я тебя проткну насквозь, — прибавил Рувим, наступая на чужака с багром.

— Черт возьми, вы мне дали прекрасный совет, — ответил незнакомец, пряча нож в ножны и тихо посмеиваясь, — люблю я вызывать пыл в молодых людях. Я играю роль стали, которая высекает храбрость из ваших кремней. Не правда ли, я сделал хорошее уподобление? От него не отказался бы и остроумнейший из людей, Самюэль Бутлер. Глядите-ка, молодые люди…

И, похлапывая себя по выдающемуся вперёд горбу на груди, он прибавил:

— Не подумайте, что это горб. Это я книгу ношу так. О, несравненный ‘Гудибрас’! В этой поэме соединено изящество Горация с заразительной весёлостью Катулла. Ну-с, что вы скажите о моей критике поэмы Бутлера?

— Подавайте ваш нож, — произнёс я сурово.

— Сделайте одолжение, — ответил он, передавая мне с вежливым поклоном свой нож. — Скажите, не могу ли я вам доставить ещё какое-либо удовольствие? Я готов отдать вам все, кроме своего доброго имени и военной репутации. Впрочем, нет, я ни за что не отдал бы вам этого экземпляра ‘Гудибраса’ и латинского руководства о войне, которое я также ношу всегда на груди. Руководство это написано Флемингом и отпечатано в голландском городе Люттихе.

Я, продолжая держать нож в руке, сел рядом с ним и сказал Рувиму:

— Бери оба весла, а я буду присматривать за этим молодцом, чтобы он не сыграл с нами какой-нибудь шутки. Ты был прав, Рувим. Это, наверное, пират. Прибыв в Хэвант, мы его отдадим чиновникам.

Лицо вытащенного нами из воды человека утратило на минуту своё бесстрастное выражение. По нему промелькнуло что-то похожее на тревогу.

— Помолчите немножко, — сказал он, — вы, кажется, назвали себя Кларком и живёте вы в Хэванте. Не родственником ли вам приходится живущий в этом городе старый пуританин Иосиф Кларк?

— Он мой отец, — ответил я.

— Вот так так! — воскликнул Саксон и рассмеялся. — Выходит, что я споткнулся о собственные ноги. Я вам, мой мальчик, кое-что покажу. Поглядите-ка!

И, вытащив из кармана какую-то пачку, завёрнутую в промоченную парусину, он развернул её, и там оказались запечатанные пакеты. Один из пакетов Саксон вынул и положил его ко мне на колени.

— Читайте! — произнёс он, тыкая в пакет своим длинным тонким пальцем.

На конверте значилась крупными буквами следующая надпись: ‘Из Амстердама в Портсмут. Торговцу кожами в Хэванте Иосифу Кларку. Податель письма Децимус Саксон, совладелец судна ‘Провидение’.

Конверт с обеих сторон был запечатан большими красными печатями и сверх печатей перевязан широкой шёлковой лентой.

— Всего у меня двадцать три письма, и их я должен раздать здесь, по соседству, — сказал Саксон, — и это вам доказывает, в каком почёте находится Децимус Саксон у добрых людей. В моих руках находится жизнь и свобода двадцати трех людей, и не думайте, деточки, что я везу фактуры и коносаменты. По этому письму старик Кларк партию фламандских кож не получит. Да, друзья, дело идёт не о кожах, а о сердцах, о добрых английских сердцах, об английских кулаках и английских шпагах. Пора этим рукам взяться за оружие и начать бороться за свободу и веру. Беря письмо вашему отцу, я рискую жизнью, а вы, сын этого отца, угрожаете мне, хотите передать меня властям Стыдно вам, стыдно, молодой человек, я краснею за вас.

— Я не знаю, на что вы намекаете. Если вы хотите, чтобы я вас понял, говорите яснее, — ответил я.

— А при нем говорить можно? — спросил Саксон, киВАЯ на Рувима.

— Так же, как при мне.

— Это восхитительно! — воскликнул Саксон и насмешливо улыбнулся. — Передо мной Давид и Ионафан. Впрочем, я употреблю сравнение менее библейское и более классическое. Передо мной Дамон и Пифас. Не правда ли? Так слушайте же, молодые люди. Эти письма из-за границы, от правоверных, от изгнанников, живущих в Голландии, понимаете ли вы меня? Эти изгнанники собираются сделать визит королю Иакову. Придут они со шпагами у пояса. Письма изгнанниками адресованы тем лицам, на сочувствие которых они рассчитывают. В письмах сообщается, милый мой мальчик, теперь вы видите, что не я нахожусь в вашей власти, а вы — в моей. Да, вы находитесь всецело в моей власти. Мне нужно только одно слово сказать, и все ваше семейство погибло. Но Децимус Саксон верный и честный солдат, и он никогда не скажет этого слова.

— Если все, что вы говорите, верно, — сказал я, — и если вы имеете все эти поручения, то зачем же вы нам предлагали направить свой путь к Франции?

— Вопрос разумный и поставлен он ловко, но я вам дам на него определённый и ясный ответ, — ответил Саксон. — Лица ваши просты и честны, но по одним лицам я не могу узнать, принадлежите ли вы к партии вигов и можно ли вам довериться. Вы могли меня предать акцизникам или ещё каким-нибудь чиновникам, которые обыскали бы меня и схватили бы эти письма. Вот почему я предпочитал совершить увеселительную прогулку во Францию.

Подумав несколько секунд, я ответил:

— Вот что, я доставлю вас к своему отцу. Можете отдать ему это письмо, почём знать, может быть, он и поверит вашим рассказам. Если вы хороший человек, вас примут у нас хорошо. Но если вы плут, — что я сильно подозреваю, — не ждите никакой пощады.

— Ну что за юноша? Он рассуждает, как лорд-канцлер английской короны. Позвольте, как это говорится по этому поводу в ‘Гудибрасе’?!.. Да..

Едва лишь рот он раскрывал,

Как стих оттуда вылетал.

А про вас, юноша, можно выразиться, что угрозы — это ваш любимый товар. Вы бойко торгуете угрозами. Про вас можно сказать:

Таскал в себе он целый воз

Всех приводящих в страх угроз.

Как вам понравится это двустишие? Сам Уиллер не сочинил бы лучше моего.

Рувим старательно работал вёслами, и мы скоро прибыли в Лангстонскую бухту. Волнение здесь было не так сильно, и поэтому лодка шла теперь гораздо быстрее. Сидя около странного человека, я думал обо всем, что он мне сказал. Через плечо я глянул на адреса писем и прочитал на них имена таких людей, как Стэдман из Басингстока, Ципуль из Альресфорда, Фортескью из Богнора… Все это были выдающиеся вожди пресвитериан и независимых. Если то, что говорил Максон, правда, то, разумеется, он не преувеличивает, что судьба и жизнь всех этих людей находится в его руках.

И если бы Саксон вздумал передать все эти письма чиновникам, то правительство было бы очень довольно. У него был бы хороший предлог наложить руки на неприятных для него людей.

Поразмыслив обо всем этом, я решил вести себя осторожнее. Прежде всего я вернул Саксону его нож и начал с ним обращаться вежливее, чем до сих пор. Начинались сумерки, когда мы пристали к берегу, а когда мы добрались до Хэванта, было уже совсем темно. Мрак был нам на руку. Вид нашего спутника, мокрого и без сапог и шляпы, привлёк бы всеобщее внимание, а по околотку пошли бы сплетни. Пожалуй, и чиновники заподозрили бы неладное и начали бы следствие. Но благодаря темноте мы добрались до отцовского дома, не встретив ни души

Глава V

Децимус Саксон в гостях у отца

Когда мы вернулись домой, отец и мать сидели около потухшего очага на стульях с высокими спинками. Отец курил свою вечернюю трубку с оринокским табаком, а мать занималась вышиванием. Я отворил дверь, а человек, мною приведённый, быстро шагнул в комнату. Раскланявшись с моими стариками, он начал изысканно извиняться за своё позднее посещение. Затем он рассказал о том, как я и Рувим вытащили его из воды. Я, несмотря на все усилия, улыбался. Меня смешило удивление, с которым взирала на пришельца мать, и действительно, он представлял презабавную фигуру. Длинные и тонкие, как у журавля, ноги без сапог находились в смешном контрасте с широкими голландскими шароварами. Камзол у него был из грубой шерстяной материи тёмного цвета с плоскими медными и вызолоченными пуговицами. Под камзолом виднелась светлая, отделанная серебряными галунами куртка. Вокруг шеи шёл высокий, белый, по голландской моде, воротник, скрывавший его длинную худую шею. На этой длинной шее качалась щетинистая голова — ну точь-в-точь брюква, качающаяся на своём длинном стебле.

Стоя в этом странном наряде и моргая и жмурясь от света, Саксон продолжал бормотать свои извинения, причём непрестанно кланялся и приседал, словно актёр в комической пьесе.

Глядел я на эту сцену с порога, а затем и сам хотел войти в комнату, но Рувим, стоящий сзади, удержал меня за рукав.

— Я не войду к вам, Михей, — сказал он, — мне кажется, что изо всей этой истории выйдет большая неприятность. Мой отец, хотя и по уши погружён в своё пиво, но держится правительственных взглядов и притом большой церковник. Я лучше буду держаться в стороне.

— Правильно, — ответил я, — тебе в это дело нечего вмешиваться. Но только будь нем, как рыба, и не рассказывай никому о том, что ты видел и слышал.

Рувим пожал мне руку и, исчезая в темноте, ответил:

— Я буду нем, как рыба.

Войдя в дом, я увидел, что мать уже ушла в кухню. Доносившийся оттуда треск лучины свидетельствовал о том, что она спешит развести огонь. Децимус Саксон сидел около отца на лубовом, окованном железом сундуке. Проницательные, полузакрытые глаза Саксона были устремлены в лицо моего отца, который в это время надевал роговые очки и вскрывал пакет, поданный ему его странным гостем.

Прежде всего отец бросил взор на подпись под этим длинным и мелко исписанным посланием. Он издал звук, означавший крайнее изумление, и долго глядел на эту подпись. Затем он вернулся к началу письма и прочёл его внимательно до конца. Затем он снова прочитал все письмо. Очевидно, в письме никаких неприятных вестей не содержалось, так как глаза отца блестели от радости. Окончим письмо, он поднял голову, поглядел на нас и громко рассмеялся.

Успокоившись, он обратился к Саксону и спросил его, как попало в его руки это письмо и знает ли он об его содержании?

— Ну, что касается этого, так я могу вам это разъяснить, — ответил посланец. — Письмо мне было передано самим Диком Румбольдом в присутствии лиц, которых я не имею права называть. Знал ли я содержание этого письма? Ваш здравый смысл, сэр, должен подсказать вам, что я не мог его не знать. Взявшись передать это письмо, я рисковал собственной шеей, неужели же вы думаете, что я стал бы рисковать, сам не зная, для чего я рискую? Я, сэр, не новичок в этих делах. Вызовы, пронунциаменто, дуэли, перемирия и Waffenstillstandы, как говорят немцы — все это прошло через мои руки, и везде и всюду я оказывался на высоте положения.

— Вот как?! — произнёс отец. — Вы, стало быть, принадлежите к числу правоверных?

— Смею думать, что я из тех, кои идут по узкому и тернистому пути, — ответил Саксон, переходя на тот гнусавый тон, которым любили говорить крайние сектанты.

— Вы, стало быть, идёте по тому пути, по которому нас не может вести ни один прелат, — произнёс отец.

— Да, на сём пути человек — ничто, а Бог — все, — добавил Саксон.

— Хорошо! Очень хорошо! — воскликнул отец. — Михей, отведи этого почтённого человека в мою комнату, позаботься, чтобы у него было сухое бельё, и подай ему мою лучшую пару из утрехтского бархата. Он поносит это платье, пока его собственное не высохнет. Подай также мои сапоги, может быть, они и пригодятся, знаешь, мои верховые сапоги из мягкой кожи. Шляпу мою тоже ему отдай, это та, с серебряным шитьём, что в шкалу висит. Прими меры к тому, чтобы этот почтённый человек ни в чем не нуждался. Все, что есть у нас в доме, к его услугам. Пока вы будете одеваться, сэр, поспеет ужин. Прошу вас, добрый мистер Саксон, идите скорее переодеваться, а то, пожалуй, вы схватите простуду.

Саксон торжественно встал и, сложив молитвенно руки, произнёс:

— Вы забыли только об одном. Не будем откладывать этого дела и вознесём хвалы Всевышнему за Его неисчислимые милости и Его милосердие, с которым Он спас меня и мои письма из морской пучины, причём я уподобился спасённому Ионе, которого также, как и меня, злые люди выкинули за борт корабля. Почём знать, может быть, и в пророка Иону, как и в меня, стреляли из девятифунтовой карронады, но священное писание ничего об этом не говорит. Помолимся же, друзья мои!

И затем высоким голосом, нараспев, он прочитал длинную молитву, которая заканчивалась прошением о ниспослании благодати сему дому и его обитателям. Произнеся звучное ‘аминь’, Саксон позволил, наконец, отвести себя наверх. Мать моя, вошедшая перед молитвой в комнату и благоговейно внимавшая словам гостя, бросилась готовить для него совершенно особенный напиток, который, по её мнению, составлял превосходное средство от простуды. Лекарство это состояло из стакана зеленой шафрановой водки, в которую было прибавлено десять капель эликсира Даффи.

Хозяйственная женщина была моя покойная матушка. У неё были предусмотрены всевозможные события и случаи и на каждый раз имелась своя особенная еда и питьё. Болезни она также лечила всякие, и против каждого недуга у неё имелось в буфете приятное и вкусное лекарство.

Децимус Саксон явился в новом отцовском костюме из чёрного бархата и мягких ботфортах. Теперь это был совсем другой человек, он не походил на того смешного бродягу, который скользнул, подобно морскому угрю, в нашу лодку. Вместе с одеждой он, по-видимому, переменил манеру держать себя. Во все время ‘ужина он беседовал с матушкой в тоне вежливо-серьёзном. Эта манера несравненно более шла к нему, чем прежняя, в лодке он произвёл на меня дурное впечатление. Мне не нравилось его нахальство и многоречие.

Впрочем, говоря по правде, Саксону теперь разговаривать было некогда. Сдержанность его, может быть, объяснялась тем, что он усердно занялся едой. Сперва он съел изрядное количество холодного ростбифа, затем перешёл к паштету с начинкой из каплуна, которому тоже воздал честь, а затем одолел окуня, в котором было, по меньшей мере, два фунта. Все это он сдобрил большой кружкой эля. Насытившись, он улыбнулся нам всем и объявил, что его телесные потребности на этот раз удовлетворены.

— У меня такое правило, — сказал он, — я руковожусь мудрым наставлением, гласящим, что человек должен вставать из-за стола с сознанием, что он мог бы съесть ещё столько же.

Когда со стола убрали и мать ушла спать, отец обратился к гостю и спросил:

— Из ваших слов я понял, сэр, что вам на вашем веку пришлось много потрудиться?

Гость, который н это время свинчивал свою трубку, ответил:

— Я — старый солдат, худая и костлявая собака, обученная как следует и деле мёртвой хватки. Моя грешная плоть носит следы многих ударов и порезов, большинство этих ран я получил, сражаясь за протестантскую веру. Есть, однако, и такие раны, которые я получил, сражаясь за христианство вообще, принимая участие в борьбе с турками. Кровью моей, сэр, закапана вся карта Европы. Не всегда, впрочем — охотно сознаюсь, — я проливал кровь за общее дело. Иногда мне приходилось защищать свою собственную честь, и я много раз дрался на дуэлях. Народы севера называют дуэль ‘nolmgang’. Дуэли совершенно неизбежны для рыцаря счастья. Кавалер счастья живёт в чужих странах и среди чужого народа. Он должен быть особенно щепетильным в вопросах чести, он должен защищать не только свою честь, но и честь той страны, которую он представляет. Ведь честь отечества дороже каждому из нас, чем своя собственная.

— Какое же оружие вы употребляли в таких случаях? По всей вероятности, шпагу? — спросил отец, ёрзая по креслу. Он начинал волноваться всегда, когда просыпался его старый боевой дух.

— Всякое: саблю, рапиру, толедский клинок, боевой топор, пику, полупику, моргенштерн и алебарду. Я очень скромен от природы, но должен признаться, что могу выстоять против всякого искусника, разве только со мною сцепится драться мой братец Квартус. Я изучил бой на саблях, на шпагах с кинжалом, на шпагах со щитом, умею я драться на палашах, мечах и всячески. Знаю я это дело хорошо.

Глаза у отца заблестели.

— Клянусь вам, что я испытал бы ваше искусство, будь я лет на двадцать помоложе! — воскликнул он. — Очень солидные военные люди признавали, что я недурно бьюсь на палашах. Прости меня Господи за то, что моё сердце до сей поры устремляется к подобной суёте.

— Да, я слышал об этом, мне говорили святые люди о ваших подвигах, — ответил Саксон, — мистер Ричард Румбольд говорил мне о вашем подвиге при столкновении с войсками герцога Арджиля. У него был какой-то шотландец — Сторр или Стаур, так кажется?

— Да-да, Сторр из Дромлизи. В одной из стычек перед Дунбарской битвой я рассёк его почти пополам в то время, как он устремлялся на меня. Неужели Дик Румбольд не забыл этого случая? Дик был молодец во всех отношениях. Он и молиться умел, и сражался, как лев. На поле битвы мы находились вместе, а в палатке мы тоже вместе искали истину… Итак, Дик опять напялил на себя военную сбрую? Конечно, он не может быть спокоен, если только есть возможность сразиться за поруганную веру. Да и то сказать, если война дойдёт до наших мест, то и я, пожалуй… Кто знает? Кто знает?..

— Ну, у вас есть славный воин, — произнёс Саксон, беря меня под руку, — мы ещё мало знакомы с этим молодым человеком, но я успел его уже узнать. Он силён, бодр. умеет при случае говорить гордые слова. Отчего бы ему не принять участия в этом деле?

— Мы ещё потолкуем об этом, — ответил отец, глядя на меня из-под своих нависших бровей, — но прошу вас, друг Саксон, расскажите мне подробно, как это все с вами случилось? Вы мне сказали, что сын мой Михей вытащил вас из воды, но кто вас туда бросил?

Децимус Саксон около минуты молча курил, приводя свои мысли в порядок и припоминая все нужное, а затем заговорил:

— Случилось это вот как. После того как Ян Собесский прогнал турок с Вены и на востоке Европы водворился мир, подобные мне бродячие рыцари счастья остались не у дел. Войны нигде не было, кроме Италии, где происходили ничтожные стычки. Солдату в таких стычках принимать участия не стоит. Там ни славы, ни долларов не приобретёшь Вот я и отправился в путешествие по Европе. Положение дел повсюду было самое неутешительное, везде царил полный и безоблачный мир. Счастье улыбнулось мне только в Голландии. Прибыв в Амстердам, я узнал, что там находится отходящее вскоре в Гвинею судно ‘Провидение’, а судно это, надо вам сказать, принадлежит и находится под командой моих двух братьев — Нонуса и Квартуса. Я отправился к братьям и предложил им себя в качестве компаньона. Они приняли меня в товарищи, но с условием, чтобы я уплатил стоимость третьей части груза. Пока судно стояло в порту, я успел познакомиться с несколькими изгнанниками, а они, узнав о моей преданности протестантизму, представили меня герцогу и мистеру Румбольду, который и поручил мне и отвезти в Англию эти письма. Теперь вы, надеюсь, понимаете, почему эти письма очутились у меня?

— Но как же вы с вашими письмами попали в воду? — спросил отец.

Искатель приключений сконфузился было, но потом быстро оправился и ответил:

— Но это вышло по чистой случайности. Это было своего рода fortyna belli, а вернее сказать, fortyna pacis. Я просил высадить меня в Портсмуте для того, чтобы иметь возможность передать эти письма, а они мне на это ответили, грубо эдак и по-мужицки, что ждут, когда же я внесу причитающуюся мне долю в предприятие, то есть тысячу гиней. На что я в тоне братской фамильярности сказал, что деньги — пустяки и что не в деньгах счастье. При этом я обещал внести свою долю после того, как мы продадим в Гвинее товар и я получу свою долю дохода. Братья тогда мне сказали, что я обещал уплатить деньги и поэтому должен их уплатить немедленно. Я стал тогда им доказывать аристотелевским, то есть индуктивным, и платоновским, то есть дедуктивным, методом, что, не имея в кармане ни одной гинеи, я не могу уплатить им целую тысячу. Я указал им также на то, что участие такого честного человека, как я, в их предприятии составляет само по себе такой огромный барыш, что за какими-нибудь несчастными гинеями им гнаться нечего. Я напомнил братьям, что репутации у них неважные и. что они поэтому должны радоваться, что я вошёл в их компанию. В конце концов я также честно и откровенно предложил им разрешить наши недоразумения дуэлью, причём предоставлял им свободный выбор между пистолетом и шпагой. Всякий порядочный кавалер был бы рад такому предложению, но эти низменные, мелочные, торгашеские душонки поступили иначе. Они схватили мушкеты, и братец Нонус произвёл в меня выстрел. Братец, Квартус последовал бы этому пагубному примеру, если бы я не вырвал у него мушкет из рук и не разрядил его во избежание возможного несчастья. Разряжая мушкет, я, кажется, попал в братца Нонуса, и пуля пробила в его теле небольшое отверстие. Видя, что ссора, несмотря на мои мирные намерения, разгорается, я решил покинуть корабль и поэтому должен был расстаться с прекраснейшими ботфортами. Сам Ванседдор мне говорил, что это лучшие ботфорты из всех, которые ему приходилось продавать из своей лавки. Носы у этих ботфорт были четырехугольные, подошвы — двойные… Увы! Увы!

— Странно, что вас вытащил из воды сын именно того человека, к которому вы везли письмо, — сказал отец.

— Воля Провидения, я это так понимаю, — произнёс Саксон, — у меня есть ещё двадцать два письма, которые я должен раздать. Если вы мне позволите воспользоваться вашим гостеприимством, я сделаю ваш дом своей главной квартирой.

— Пожалуйста, пользуйтесь моим домом как своим собственным, — поспешно ответил отец.

— Я ваш вечный слуга, сэр, — воскликнул Саксон и, вскочив, приложил руку к сердцу и низко поклонился, — ваш дом кажется мне тихой пристанью после греховного и несчастного общества моих братьев. Теперь вам предлагаю, сэр, пропеть гимн и затем успокоиться от дневных трудов.

Отец охотно согласился, и мы хорошо пропели гимн ‘О, блаженная страна!’. После этого я проводил Саксона в его комнату. Уходя, он захватил недопитую бутылку с шафрановой водкой, которую мать оставила на столе. Водку он взял, по его собственным словам, в качестве предохранительного средства против перемежающейся лихорадки, которую он схватил во время турецких войн и которая по временам к нему возвращается.

Поместив Саксона в самой лучшей нашей спальне, я вернулся к отцу. Он продолжал сидеть в своём уголке, молчаливый и задумчивый.

— Ну, что вы скажете о моей находке, батюшка? — спросил я.

— Человек знающий и благочестивый, — ответил отец, — но по правде сказать, он привёз мне такие хорошие вести, что я принял бы его с распростёртыми объятиями даже в том случае, если бы он был сам римский папа.

— Но какие же новости?

— Вот какие! Вот какие! — воскликнул радостно отец, вынимая из-за пазухи письмо. — Я тебе прочту это письмо, мой мальчик. Впрочем, нет, я лучше сперва высплюсь и прочту его тебе завтра. У нас будут тогда головы свежие. Да наставит меня Господь на путь истинный, а тиран да погибнет! Молись о вразумлении, мой сын, и твоя и моя жизнь теперь ставятся на карту.

Глава VI

Письмо из Голландии

На следующий день, проснувшись, я отправился, как этого требовал обычаи, в комнату нашего гостя, справиться. не нужно ли ему чего-нибудь. Толкнулся в дверь — не отворяется, это меня удивило. В этой двери не было ни ключа, ни крючка изнутри. Я навалился на дверь, и она стала поддаваться. Просунув голову в дверь, я понял, в чем дело: тяжёлый сундук, стоявший у окна, был придвинут к двери с целью помешать войти кому-либо в комнату. Я вознегодовал. Как же это так? Этот человек находится в доме моего отца и принимает такие меры предосторожности, будто он очутился в воровском притоне. Я напёр ещё раз на дверь плечом, сундук отодвинулся, и я вошёл в комнату.

Саксон сидел на кровати, оглядываясь, где он находится. Голову вместо ночного колпака он повязал белым платком, и под этой повязкой его сухое, морщинистое, гладко выбритое лицо было уморительно. Длинный и сухой Саксон походил на гигантскую старуху. Бутылка от шафрановой водки стояла около кровати пустая. Очевидно, опасения Саксона оправдались, и он имел ночью приступ перемежающейся лихорадки.

— А, это вы, мой юный друг! — наконец произнёс Саксон. — Что же это у вас обычай, должно быть, такой брать штурмом комнаты гостей в столь ранний час утра?

— А у вас, должно быть, тоже обычай, — сурово ответил я, — загораживать двери спальни в то время, когда вы находитесь в доме честного человека? Чего вы боялись, хотел бы я знать? Зачем вам понадобились такие предосторожности?

— Экая горячка! — пробурчал Саксон, снова опускаясь на подушку и закрываясь одеялом. — Немцы назвали бы вас ofeuerkopf’, или, ещё лучше, ‘follkopf’, что в буквальном переводе означает ‘глупая голова’. Я слышал, что ваш отец был в молодых годах сильный и горячий человек. Полагаю, что и вы от своего родителя не отстанете. Знайте же, юноша, что лицо, имеющее при себе важные документы, documenta, preciosa sed perictlosa, должно принимать все меры предосторожности. Нельзя подчиняться случаю. Вы правильно сказали, что я нахожусь в доме честного человека, но разве я могу предвидеть будущее? А вдруг на ваш дом будет учинено ночью нападение? Да, в таких делах, молодой человек… Впрочем, что тут толковать! Я сказал достаточно, а теперь я буду вставать и через несколько минут сойду вниз.

— Ваша одежда высохла, и я её вам сейчас подам, — сказал я.

— Не хлопочите, пожалуйста, молодой человек, — ответил он. — Я не имею ничего против той пары платья, которую мне одолжил ваш батюшка. Конечно, я имел в своей жизни и лучшие костюмы, но теперь мне пригодится и одежда вашего батюшки. В дороге не наряжаются, а я теперь не при королевском дворе нахожусь.

Для меня было совершенно очевидно, что платье моего отца во всех отношениях было лучше, чем то, в котором к нам явился наш гость. Но разговаривать с Саксоном не приходилось. Он зарылся головой в одеяло и не обнаруживал никакого желания продолжать со мной разговор. Мне не оставалось ничего более как сойти вниз.

Отец хлопотал, приделывая новую пряжку к портупее, а мать и служанка приготовляли завтрак.

— Выйдем-ка со мной на двор, Михей, — сказал мне отец, — мне нужно сказать тебе слово.

Работа ещё не начиналась, и двор был пуст. Утро было прекрасное, солнечное. Мы уселись на низкий каменный помост, на котором готовится кожа для дубления.

— Сегодня утром я пробовал руку, упражнялся саблей, — начал мой отец. — Удары я наношу по-прежнему хорошо, но защита уже не та. Руки перестали быть гибкими. При случае, конечно, и моё теперешнее искусство сойдёт, но — увы! — я уже не тот боец, что прежде. Ах, Михей, ведь я командовал левым флангом лучшего конного полка, какой только когда-нибудь был в Англии! Однако роптать не стану: Бог дал, Бог и взял. Я стар, и вместо меня мой сын возьмёт мой меч и станет сражаться за то же дело, за которое сражался и я. Пойдёшь ли ты на моё место, Михей?

— Пойду ли? Но куда идти? — спросил я.

— Тише, сынок, тише, слушай: прежде всего не нужно, чтобы твоя мать знала об этом, ибо сердца женщин слабы. Авраам, когда собрался принести в жертву Богу своего первенца, едва ли сказал об этом своём намерении Сарре. Я так думаю, что он ничего на этот счёт не говорил. Вот, возьми письмо и прочти его. Ты знаешь, кто такой Дик Румбольд?

— Как же. Вы мне несколько раз о нем говорили. Это ваш старый товарищ?

— Он самый. Крепкий и правдивый человек. Благочестив он был всегда. Он даже еретиков умерщвлял благочестиво. После того как армия святых была рассеяна, Дик вернулся к частной жизни. Но и сняв мундир, он продолжал гореть ревностью к святому делу. Жил он в Годдесдоне. Там у него было солодовое заведение… Ты, конечно, слышал о знаменитом заговоре в Рай-Хаузе, в котором оказалось замешано столько добрых людей. План этого заговора был составлен в доме Дика Румбольда.

— Но ведь заговорщики замышляли подлое убийство!

— Ну-ну! Не увлекайся словами. Это злые еретики оклеветали добрых людей. Никакого тут подлого убийства не было. Заговорщиков было всего тридцать человек, и они собирались напасть на Карла и Иакова в то время, когда те ехали в Ньюмаркет. Напасть они хотели на них, заметь, белым днём. Кроме того, с принцами было пятьдесят гвардейцев. Предполагалось не убийство, а честный бой. Допустим, что король и его брат были бы убиты пистолетом или саблей, но ведь и нападающие рисковали тем же самым. Убийства тут никакого не было.

Произнося эти слова, отец вопросительно взглянул на меня, как бы ожидая моего согласия, но, по правде сказать, я не был удовлетворён его объяснением. Я не мог оправдать подлого нападения на невооружённых и ничего не подозревающих людей, хотя бы они и ехали в сопровождении телохранителей.

— Заговор не удался, — продолжал отец, — и Румбольд должен был спасать свою жизнь. Ему удалось спастись от преследователей, и он добрался до Голландии. Здесь он нашёл многих врагов правительства, которые собирались и беседовали между собою. Ими получались довольно частые известия из Англии, особенно из западных графств и из Лондона. В известиях этих говорилось, что теперь самое время сделать вторжение в Англию и что если они его сделают, то получат помощь деньгами и вооружёнными людьми. Голландские изгнанники были не прочь принять план, но некоторое время нуждались в вожде, который пользовался бы популярностью среди английского населения и который бы мог довести до конца такое большое дело. Теперь они имеют такого вождя. Лучшего нам и не надо. И знаешь, кто такой этот вождь? Это возлюбленный вождь протестантов, герцог Монмауз, сын Карла Второго.

— Незаконный сын, — заметил я.

— Может быть, незаконный, а может быть, законный. Некоторые люди утверждают, что Люси Вальтер была законной женой Карла. Но законный или незаконный, герцог Иаков Монмауз придерживается здравого учения истинной церкви и любим народом. Пусть только он появится на западе Англии, и солдаты начнут расти, как цветы в весеннее время.

В виду того, что работники начали уже собираться на дворе и толпились недалеко около нас, отец умолк, встал и, отведя меня в дальний конец двора, продолжал:

— Монмауз идёт в Англию. Он ждёт, что все храбрые протестанты соберутся около его знамени. Герцог Арджил командует отдельной экспедицией, которая зажжёт пламя. восстания в горной Шотландии. Между ними, заговорщики надеются низвергнуть гонителя верных… Но я слышу голос Саксона. Пойду к нему навстречу. А то он скажет, что я принял его по-мужицки. А ты, сынок, прочти письмо. Прочти его внимательно и помни, что наступает время, когда храбрые люди будут сражаться за веру и свободу. Необходимо, чтобы среди этих честных людей находился представитель старого бунтовского дома Кларков.

Я взял письмо и отправился в поле. Там, усевшись под одиноким деревом, я принялся читать его. Видите ли вы этот жёлтый листок в моих руках? Это и есть то самое письмо, которое привёз нам некогда Децимус Саксон и которое я прочёл в то светлое майское утро, сидя под тенью боярышника. Я вам прочту это письмо, слушайте:

‘Моему другу и товарищу в деле Божием, Иосифу Кларку. Знай, друг, что помощь близка и что освобождение грядёт к Израилю. Знай, что злой король и нечестивцы, поддерживающие его, будут поражены и окончательно низвержены, так что никто из них не познает места своего на земле. Готовься же засвидетельствовать свою верность святому делу и не уподобься слуге нерадивому, которого господин его нашёл спящим. Богу угодно было, чтобы мы, сыны гонимой Церкви, из Англии и из Шотландии собрались сюда, в добрый лютеранский город Амстердам. А когда нас собралось много,, то мы и решили взяться за доброе дело. Между нами есть много именитых людей, как-то: милорд Грей из Йорка, Уэд, Дэр из Таунтона, Айлофф, Гольмс, Холлис, Гуденоф и другие, имена коих узнаешь впоследствии. Из шотландцев здесь находятся герцог Арджил, пострадавший много за Ковенант, сэр Патрик Юм, Флетчер из Сальтуна, сэр Джон Кохран, доктор Ферюсон, майор Эльфинстон.

К сему списку мы охотно присоеденили бы Локка и старого Галя Людло, но — увы! — Они, подобно людям Лаудикийской Церкви, ни холодны, ни горячи. Свершилось важное событие: Монмауз, предававшийся долгое время изнеженности с женщиной Мидианкой по имени Венворт, устремил наконец душу свою к более возвышенным целям и изъявил согласие добиваться английской короны. Но в то же время выяснилось, что шотландцы предполагают иметь своего собственного вождя. И вследствие этого нами решено, что Арджил — ходящие без панталон дикари называют его Мак-Калом-Мором — будет командовать отдельной экспедицией, которая высадится на западном берегу Шотландии. Здесь он надеется собрать пять тысяч воинов, к которым присоединятся все сторонники ковенанта и западные виги. Эти люди будут великолепными солдатами, если им дадут богобоязненных и опытных офицеров, знающих военные обычаи. С этими словами Арджил сумеет занять Глазго и прогнать войска короля к северу. Я и Айлофф отправляемся с Арджилом. Возможно, что в то время, когда твои глаза будут читать эти слова, наши ноги будут уже попирать шотландскую почву. Более сильная экспедиция отправляется с Монмаузом. Она высадится на западном берегу Англии в таком месте, где мы уверены встретить много друзей. В письме я не называю этого места, ибо оно может быть прочтено и не тобой одним. Но о месте высадки ты будешь своевременно уведомлен. Я написал всем добрым людям, живущим вблизи берега, прося их помочь и поддержать восстание. Король слаб и ненавидим большинством своих подданных. Нужен только один сильный удар, чтобы низвергнуть его корону в прах. Монмауз двинется через несколько недель, закончив необходимые приготовления и выждав благоприятную погоду. Если ты можешь прийти к нам на помощь, мой старый товарищ, то я знаю, что ты придёшь. Ты не из тех, кого надо понуждать к защите нашего знамени. Но, может быть, мирная жизнь и годы помешают тебе принять участие в войне. Тогда присоединились к нам в своих молитвах и, подобно святому пророку древности, умоляй Господа, чтобы он даровал нам победу. Кроме сего, я слышал, что дела твои процветают и что Бог тебе дал много земных благ. Если это так, то, может быть, ты найдёшь возможным снарядить на свой счёт одного или двух воинов. Или же послать дар в нашу военную казну, которая не очень-то богата. Уповаем мы не на золото, а на наши мечи и на правоту нашего дела, но от золота, однако, не откажемся. Если мы падём, то падём как мужи и христиане. Если же мы победим, то увидим, как клятвопреступник Иаков будет переносить несчастье, когда оно выпадет на его долю. Сей Иаков, гонитель святых, имеет сердце, подобное мельничному жёрнову. Он улыбался, когда мучители по его повелению истязали верных в Эдинбурге, вывёртывая им пальцы из суставов. Да будет рука Всевышнего с нами

Я весьма мало знаю человека, который подаст тебе это письмо, но сам он говорит, что принадлежит к числу избранных. Если ты отправишься в лагерь Монмауза, непременно возьми его с собою. Я слышал, что этот человек участвовал в германской, шведской и турецкой войнах и хорошо знает военное дело. Передай моё почтение твоей супруге, скажи ей, чтобы она почаще читала послание к Тимофею, глава II, стихи 9 и 15. Твой брат во Христе Ричард Румбольд’.

Прочтя очень внимательно это длинное письмо, я положил его в карман и вернулся домой завтракать. Когда я входил к вам в комнату, отец вопросительно на меня взглянул. Я понял, что означает этот взгляд, но готового ответа у меня ещё не было. Я не знал, на что решиться.

В этот день Децимус Саксон собирался в путешествие по окрестностям для того, чтобы раздать письма. Саксон обещал вернуться в самом скором времени. Перед уходом его случилось маленькое несчастье. В то время как мы разговаривали о предстоящем нашему гостю путешествии, брат схватил коробку, в которой отец хранил порох, и начал с нею играть. Порох вспыхнул, и куски металла полетели во все стороны, ломая стены. Взрыв был так громок и неожидан, что мы с отцом вскочили, но Саксон, который сидел спиной к брату, продолжал спокойно сидеть на своём месте, причём на его суровом, загорелом лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Богу угодно было, чтобы никто от этого случая не пострадал. Даже сам брат Осия оказался совершенно невредимым, но этот случай заставил меня глядеть на нашего нового знакомого с большим, чем прежде, уважением. Появление Саксона на деревенской улице произвело сенсацию. Его длинная, узловатая фигура, его жёсткое, загорелое лицо, выглядывающее из-под, заломленной набекрень шляпы с серебряным шитьём, его молодцеватый вид — произвели должное впечатление. Мне было даже неприятно, что на Саксона так внимательно смотрят. А что, как его спросят, кто он такой, и арестуют? Последует обыск, компрометирующие письма будут найдены, и что тогда с нами станется? К счастию, однако, наши односельчане не простёрли своего любопытства до расспросов, а ограничились тем, что стояли у своих дверей и окон с широко разинутыми ртами. Саксон, довольный возбуждённым его особою вниманием, шёл, высоко подняв голову и размахивая тонкой палкой, которую я дал ему на дорогу.

Наши возымели о Саксоне самое лучшее мнение. Отец хвалил его за благочестие, и кроме того, Саксон уверил его, что много пострадал в своей жизни за протестантскую веру. Благосклонность же матушки Децимус снискал, рассказав ей о том, как носят платки женщины в Сербии и как выращивают и ухаживают за ноготками в некоторых местностях Литвы. Что касается меня, то признаюсь, что я продолжал питать к этому человеку глухое недоверие и решил наперёд не доверяться ему без надобности. Теперь, впрочем, мне волей-неволей приходилось с ним обращаться как со своим. Он был прислан к отцу его друзьями.

А я сам? Что мне делать? Исполнить ли мне желание отца и обнажить саблю в защиту восставших или же отойти в сторону и подождать событий? Конечно, уж если нужно кому-нибудь из наших ехать, то лучше если поеду я, а не отец, но вот вопрос: зачем я поеду? Сильных религиозных чувств у меня не было. Папство, Церковь, раскол — во всех этих религиях я видел много хорошего, но ни за одну из них я не находил нужным проливать кровь. Пускай Иаков клятвопреступник и злодей, но так или иначе он — законный король Англии. Сплетням о тайном браке Карла с Люси Вальтере я не верил, и, стало быть, претендент на престол, Монмауз, — незаконный племянник царствующего короля и, как таковой, никаких прав на английскую корону не имеет. Допустим, что Иаков дурной монарх, но кто дал право народу свергать своего законного монарха с престола? Кто судья его дурных поступков? Таких судей нет, и судья у короля только один — Сам Бог.

Но так или иначе, а Иаков нарушил сам данную им присягу, а раз это так, то и его подданные могут считать себя свободными от присяги на верность.

Да, трудный вопрос приходилось разрешить мне, воспитанному в деревне молодому человеку, тем не менее вопрос должен быть разрешён, и чем скорее, тем лучше. Я надел шляпу и пошёл по деревенской улице, думая над положением.

Но у нас на селе нелегко остаться наедине с собой. Дело, видите ли, вот в чем… Меня, дорогие внучки, у нас в деревне любили, я пользовался благоволением и у старых, и у малых. Вследствие этого я теперь не мог десяти шагов сделать спокойно. То кто-нибудь подойдёт и поздоровается, то окликнет и спросит о чем-нибудь. Кроме того, за мной увязались маленькие братья, а к нам присоединились дети булочника Митфорда и две маленькие девочки, дочери мельника. Насилу-насилу я уговорил шалунов отвязаться от меня и заняться игрой, а через две минуты меня уже атаковала вдова Фуллартон и стала жаловаться на судьбу. У неё, изволите ли видеть, точильный камень из рамы вывалился, и ни она сама, ни её домашние вставить его не могут. Пришлось поправлять камень, что я сделал скоро и пошёл снова гулять. Но миновать гостиницу Джона Локарби мне было нельзя. Отец Рувима выскочил на улицу и начал меня звать выпить чего-нибудь.

— Я вас угощу лучшим мёдом, какой только можно достать в околотке, — заговорил он важно, усаживая меня за стол и откупоривая бутылку, — и мёд этот приготовлен мною лично. Благослови вас Бог, мистер Михей, вон какой вы выросли! Чтобы поддерживать этакую махину в порядке, надо большое количество разных подкрепительных средств.

— А напиток этот достоин тебя, Михей, — добавил Рувим, который в это время мыл бутылки.

— Ну, что скажете, Михей, неправда ли недурной мёд? — спрашивал трактирщик. — Да, хотел ещё вам сказать два словечка. Вчера здесь были сквайр Мильтон и Джонни Фернелей из Бэнка. Они говорят, что в Фэрхене есть силач, который не прочь померяться с вами. Я ставлю на вас.

— Потише, потише! — засмеялся я. — Вы хотите, чтобы я был призовым бульдогом, который кидается на всех. Ну, что толку в том, кто из нас кого одолеет — он ли меня или я его?

— Как что толку? А честь Хэванта, разве это не толк? — ответил трактирщик, а затем, налив мне меду, прибавил: — Впрочем, вы правы, для такого молодого человека, как вы, жизнь в деревне, со всеми её мелкими успехами и радостями, должна казаться жалкой и ничтожной. Вы так же не у места здесь, как виноградное вино на обеде для подёнщиков. Человек вашей закваски должен подвизаться не на улицах Хэванта, ваше имя должно греметь во всей Англии. Чего вы, в самом деле, добьётесь здесь, колотя шкуры и дубя кожу?

Рувим засмеялся и сказал:

— Отчего это, Михей, не догадаются сделать тебя путешествующим рыцарем? Тогда твоя судьба переменится. Тогда твою кожу станут колотить и твоя кожа окажется выдубленной.

— У тебя, Рувим, всегда тело было короткое, а язык длинный, — воскликнул трактирщик, а затем, обращаясь ко мне, продолжал: — Но говоря по правде, Михей, я вовсе не шучу, говоря, что вы губите свою молодость живя здесь, в деревне. Жизнь у вас теперь самая настоящая, кровь играет в жилах. Вы пожалеете об этом времени, когда состаритесь, когда вам придётся пить противные, безвкусные подонки дряхлости.

— Теперь уже заговорил пивовар, — произнёс Рувим, — но, если хочешь знать, Михей, отец прав, несмотря на то что он выражает свои мысли пиво-медоваренным слогом.

— Я подумаю о ваших словах, — сказал я и, простившись с отцом и сыном, снова вышел на улицу.

Когда я проходил мимо дома Захария Пальмера, старик сидел у порога и прилаживал какую-то дощечку. Он поглядел на меня и поздоровался.

— У меня есть для вас книга, мой мальчик, — сказал он.

— Но я ещё не окончил ‘Комуса’, — ответил я, читавший в это время данную мне Пальмером поэму Мильтона. — А что, дядя, это какая-нибудь новая книга?

— Книга эта написана учёным Локком и говорит о государстве и об искусстве управления государством. Книга небольшая, но мудрости в ней так много, что если положить её на чашу весов, то она может перетянуть целую библиотеку. Теперь я сам читаю эту книгу, но завтра или послезавтра я её окончу и отдам вам. Хороший человек мистер Локк! Вот и теперь он живёт скитальцем и изгнанником в Голландии. Он предпочёл изгнание, а не захотел преклонить колен перед тем, что осуждала его совесть.

— Правда ли, что среди изгнанников много хороших людей? — спросил я.

— О, все это цвет нашей страны, — ответил старик, — плохо государству, которое прогоняет благороднейших и честнейших граждан. Можно опасаться, что наступают дни, когда каждому придётся выбирать между верой и свободой. Я уже стар, мой мальчик Михей, но думаю, что мне ещё до смерти придётся быть свидетелем диковинных событий в этом некогда протестантском государстве.

— Но если бы изгнанники взяли верх, — возразил я, — они бы возвели на престол Монмауза, а он не имеет никакого права на корону.

— Ну, это не так, — произнёс Захария, кладя наземь рубанок, — именем Монмауза изгнанники воспользовались только для того, чтобы придать силу своему предприятию.

Им нужен популярный вождь — вот в чем дело. Если Иаков будет низвергнут, сейчас же будет созван парламент, который и изберёт ему преемника. Все это так понимают. Если бы дело обстояло иначе, Монмауза бы не поддерживали многие из тех, которые его поддерживают.

— Слушайте, дядюшка, — сказал я, — я хочу быть с вами откровенным, а вы ответьте мне искренне, что вы думаете. Скажите, должен ли я стать в рядах войск Монмауза, если он поднимет знамя восстания?

Плотник погладил свою белую голову и некоторое время подумал.

— Щекотливый это вопрос, — ответил он наконец, — но, кажется, на него можно дать только один ответ такому человеку, как вы. Ведь вы — сын вашего отца. Конец царствования Иакова должен быть положен как можно скорее, только в том случае и можно рассчитывать на сохранение старой веры. Если же теперешнее положение дел продлится, то зло укоренится. Тогда даже низвержение тирана не истребит злого семени папизма, засевшего на английскую почву. Я утверждаю поэтому следующее: если сделают попытку свергнуть тирана, то все сторонники свободы совести должны к ним присоединиться. Вы, мой сын, гордость нашего села, и самое лучшее, что вы можете сделать, так это посвятить свою силу и мужество делу освобождения страны от невыносимого ига. Я вам даю опасный и злой совет. Исполнив этот совет, вы, может быть, должны будете кончить исповедью у священника и кровавой смертью, но, жив мой Бог, тот же самый совет я дал бы и родному сыну!

Такие слова сказал мне старый плотник. Голос его дрожал от волнения. Наконец он умолк и снова стал работать над сво.ей дощечкой, и я, поблагодарив его за совет, двинулся далее, размышляя над сказанными мне словами. Долго мне думать не пришлось, однако, ибо мои размышления были прерваны хриплым окриком Соломона Спрента.

— Гой! Эгой! — заревел он во весь дух, несмотря на то что я находился от него всего в нескольких шагах. — Неужто вы минуете мой дом с поднятым якорем? Бросайте якорь, убирайте паруса, говорю я вам, убирайте паруса!

— Здравствуйте, капитан, я вас не заметил, — ответил я, — я шёл задумавшись.

— Видел-видел, — ответил старый моряк, пролезая через щель в заборе своего садика на улицу, — вы шли по течению с закрытыми бойницами, не глядя на встречные суда. Клянусь головой негра, парень, что не надо в наши времена брезговать приятелями. Друзей на улице не поднимешь.

Встречая друга, неукоснительно выбрасывай приветственный флаг. Я осердился, право, будь у меня скобка, я бы дал выстрел по вашей носовой части.

Ветеран был, по-видимому, раздражён, и я нашёл нужным ещё раз извиниться.

— Не сердитесь, капитан, я задумался и не видал вас.

— Мне и самому приходится сегодня крепко думать, — ответил он более мягким голосом. — Что вы, например, скажете о моей оснастке?

И он начал медленно поворачиваться передо мной, жмурясь от солнца, тут я впервые заметил, что Соломон Спрент одет сегодня с необыкновенной тщательностью. На нем был одет голубой камзол из тонкого сукна, по которому шло восемь рядов пуговиц. Панталоны были сделаны из той же материи, причём ‘на коленях красовались большие банты из лент. Жилет-был из светло-голубой материи и отделан маленькими серебряными якорями и обшит широким кружевом. Сапоги были так широки, что казалось, будто Соломон поставил свои ноги в ведра. На жёлтой портупее, надетой через правое плечо, висел кортик.

— Судно заново покрашено, — сказал мне старый моряк, подмигивая. — Каррамба! Кораблик-то хоть и стар, а воды до сих пор не пропускает. Что вы скажете, если я брошу свой канат на небольшую шхуну и возьму эту шхуну на буксир?

— Шкуру!? — воскликнул я, не расслышав.

— Шкуру? За кого вы меня принимаете? Уличных шкур никогда недолюбливал. Она — хорошая девка, эдакое славное, водонепроницаемое судёнышко, и вот теперь я полагаю отвести это судёнышко в гавань.

— Давно я не слыхал таких приятных вестей, — воскликнул я, — я даже не знал, что вы уже помолвлены. Когда же день свадьбы?

— Тише-тише, дружок, идите медленно и держитесь своей линии. Вы вышли из фарватера и попали в мелкую воду. Я вам не говорил, что я уже помолвлен.

— Что же вы хотели сказать в таком случае? — спросил я.

— А то, что я поднял якорь, распустил паруса и готовлюсь направиться к ней полным ходом сделать предложение. Видите ли…

Он снял шапку и, почесав голову, покрытую редкими волосами, прибавил:

— Девок я видал на своём веку довольно — и в Леванте, и на Антильских островах. Я говорю о девках, которые с моряками знакомства заводят. Народ это, так сказать, раскрашенный и норовит больше насчёт кармана. Они спускают свой флаг только после того, как в них бросишь ручную гранату. Но эта девка — судно особой постройки. Мне придётся лавировать с особой осторожностью, а то тебя, того и гляди, пустят ко дну прежде, чем ты успеешь завязать бой. Что вы скажете на это, а? Должен ли я её смело атаковать с борта и открыть огонь из малых орудий, или же лучше держаться на дальнем расстоянии и приготовиться к долгому и упорному бою? Ведь у вас, сухопутных крючков, языки склизкие, точно салом намазаны, вы умеете с девками тары-бары разводить, а я моряк, говорить по-вашему не умею. Вот если она захочет выйти за меня замуж, то я буду с ней делить и бури и непогоды до тех пор, пока сам ко дну не пойду.

— Я едва ли могу посоветовать вам что-нибудь в этом деле, — ответил я. — У меня ещё меньше опыта, чем у вас. Думается мне, что вам следовало бы поговорить с нею откровенно, как и подобает честному моряку.

— Так-так. А она может согласиться или не согласиться — как хочет. Знаете, кто это такая? Это Феба Даусон, сестра кузнеца. А теперь дадим задний ход и выпьем малую толику настоящего нантского вина перед уходом. Я получил недавно бочонок от приятелей, королю не уплачено за этот бочонок ни гроша.

— Нет, уж с вином-то надо погодить, — ответил я.

— Разве? Ну, что ж, может быть, вы и правы. Подымайте-ка якоря и идите под всеми парусами, вам пора.

— Но зачем я-то пойду? Я тут ни при чем.

— Как! Вы ни при чем, ни при… Соломон Спрент не мог от волнения продолжать и только смотрел на меня глазами, в которых светился упрёк.

— Я был о вас лучшего мнения, Михей. Никак я не думал, что вы оставите на произвол судьбы старый, продырявленный корабль. Я думал, что вы мне окажете помощь и будете обстреливать врага из всех орудий.

— Но что же вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы мне оказали помощь в случае надобности. Я возьму шхуну на абордаж, а вы её обстреливайте с килевой части. Если мне удастся захватить палубу бак-борта, вы должны занять штирбот. Если я получу несколько пробоин, вы должны возобновить огонь и дать мне время произвести починки. Неужели же вы меня оставите, милый человек?

Морские употребления и метафоры старого моряка не всегда были для меня понятны, но что я понимал вполне, так это то, что Соломон Спрент желал, чтобы я во что бы то ни стало сопровождал его к невесте. От этого удовольствия я желал уклониться. Долго я толковал со старым моряком, и наконец мне удалось ему доказать, что моё присутствие принесёт ему вред вместо пользы и что невеста, ввиду моего присутствия, непременно ему откажет.

— Ладно-ладно, — проворчал он наконец. — Вы, может быть, правы. Я в подобного рода экспедициях участвую в первый раз. Если обычай таков, что корабли должны сражаться в одиночку, то я сражусь один. А вы все-таки плывите со мной в качестве проводника и стойте себе в открытом море, пока я буду сражаться. Если я пущусь в бегство, то можете меня пустить ко дну.

Мне не хотелось идти с Соломоном, так как я продолжал размышлять о планах отца и о той роли, какую я должен играть, но отвязаться от старика не было никакой возможности. Я решил бросить на время дела и отправиться с ним.

— Только имейте в виду, Соломон, — сказал я, — через порог дома я не переступлю.

— Ладно-ладно, товарищ, поступайте как хотите. А все-таки вам приходится сейчас идти против ветра. Она настороже, потому что я её вчера вечером обстреливал и объявил, что учиню нападение сегодня ровно в семь склянок утренней вахты.

Мы двинулись по улице. Я думал, что Фебе совсем не нужно знать морские термины, чтобы догадаться, чего от неё хочет старый Соломон. Но вдруг мой спутник остановился и, засунув руки в карманы, воскликнул:

— Ах, чтобы меня нелёгкая взяла! А пистолет-то я с собой и позабыл взять!

— Боже мой! — воскликнул я в изумлении. — Зачем вам понадобился пистолет?

— Как зачем? А сигналы-то я чем делать буду? Как же это я позабыл его, однако? Если на флагманском судне нет артиллерии, то судно-проводник не может знать, что происходит на месте боя. Вот если бы у меня был пистолет, то это другое дело. Как только девка согласилась бы на моё предложение, я бы дал выстрел из орудия и вы догадались бы, в чем дело.

— Мы можем обойтись и без сигналов, — ответил я. — Если вы останетесь в доме надолго, я буду знать, что все благополучно. А если она отвергнет ваше предложение, то вы, конечно, не замедлите выйти ко мне.

— Пожалуй. Впрочем — нет. Я лучше буду махать белым флагом из бойницы. Белый флаг будет обозначать, что шхуна спустила свои знамёна. Клянусь всеми богами, что никогда у меня не билось так сильно сердце, как сегодня. Помню я первую битву, в которой я участвовал. Я тогда служил на старом корабле ‘Лев’. И ‘Льву’ пришлось биться с испанском кораблём ‘Спиритус-Санктус’. На этом корабле пушки шли в два яруса. Тогда в первый раз в жизни я услышал свист ядер, но сердце у меня было спокойнее, чем теперь. Что вы скажете, если мы воспользуемся попутным ветром и повернём назад попробовать этот бочонок нантского вина.

— Ну-ну, будьте мужественны, — ободрил его я. В это время мы уже подошли совсем близко к обсаженному тисами коттеджу, за которыми помещалась деревенская кузница.

— Постыдитесь, Соломон. Английские моряки никогда не боялись неприятелей, носили ли эти неприятели юбки или нет.

— Будь я проклят, если английские моряки боятся неприятелей, — сказал Соломон, подбоченясь. — Мы не боимся никого — ни испанца, ни голландца, ни самого черта. До свиданья, товарищ, я прямо иду на абордаж.

И говоря эти слова, он вошёл в коттедж, а я остановился у садовой калитки, улыбаясь и досадуя в то же время на то, что мне мешают предаться моим мыслям.

Как оказалось, моряк одержал без особенного труда полную победу и скоро — выражаясь его собственным языком — взял в плен шхуну. Стоя в саду, я слышал сначала звуки его хриплого голоса, а затем раздался громкий, пронзительный смех, перешедший в тихое взвизгивание, означавший, по всей вероятности, что Соломон вступил с врагом в рукопашную. Затем водворилось на некоторое время молчание, и, наконец, в окне показался белый платок. Платком размахивала сама Феба. Это была хорошая, добрая девушка, и я был сердечно рад, что старый моряк нашёл себе такую надёжную спутницу жизни.

Итак, один из моих друзей прочно устраивался на всю жизнь. Другой друг сказал мне, что я напрасно гублю свои лучшие годы, живя в деревне. Третий, наиболее уважаемый мною из всех, прямо посоветовал мне принять участие в восстании, если только к этому представится удобный случай. Что я выиграю, если откажусь от этого? Я буду опозорен, если мой престарелый отец отправится на войну вместо меня. Да и зачем мне отказываться? Мне всегда хотелось посмотреть на Божий мир и людей, а теперь представлялся к этому такой удобный случай. Мои желания совпадали с желаниями отца, а желания отца совпадали с желаниями друзей.

Вернувшись домой, я обратился к отцу и сказал:

— Батюшка, я готов ехать туда, куда вы прикажете.

— Да будет прославлен Господь! — торжественно воскликнул отец. — Да охранит он твою юную жизнь и да утвердит он твоё юное сердце в верности святому делу.

Таким-то образом, дорогие мои внуки, я принял чрезвычайно важное решение и вследствие этого очутился в самой середине распри, раздиравшей страну.

Глава VII

Всадник, прибывший с запада

Отец принялся приготовлять для нас снаряжение, причём как относительно меня, так и относительно Саксона обнаруживал чрезвычайную щедрость. На старости лет он хотел пожертвовать своим богатством для того дела, которому он в юности своей отдавал силу и здоровье. Приготовления эти велись в чрезвычайной тайне, так как в нашем селе было много католиков-церковников, которые немедленно бы предали властям старого пуританина, если бы заподозрили, что он готовится к чему-нибудь. Но осторожный старый солдат вёл так ловко дело, что все приготовления были благополучно закончены и никто из соседей не подозревал истины.

Первым делом отец купил через посредника на Чичестерской ярмарке двух подходящих лошадей. Лошади эти были отведены на конюшню к одному надёжному фермеру, принадлежавшему к партии вигов и жившему около Порт-честера. Этому фермеру было приказано держать лошадей у себя до тех пор, пока их не потребуют. Одна из них была серая в яблоках, очень сильная и горячая, четырех с половиной локтей в вышину. Лошадь эта была как раз по мне. В то время, дорогие мои, я был не такой, как теперь. Тело моё соответствовало росту и силе, и весил я шестнадцать стонов. Критик мог бы сказать, что Ковенант (так я назвал своего коня) имел слишком массивную голову и шею, но я полюбил эту лошадь. Надёжное это было, кроткое животное, отличавшееся большой силой и выносливостью. Саксон, даже во всем вооружении весивший не более 12 стонов, получил лёгкую, гнедую испанскую лошадь, очень быструю и горячую. Эту кобылу он назвал Хлоей, причём объяснил отцу, что так же звали одну его знакомую благочестивую девушку. Но отец заметил все-таки, что имя это похоже на нечестные языческие клички. Итак, лошади и сбруя были куплены и изготовлены таким образом, что сам отец оставался все время в стороне.

А после того, как было улажено самое главное дело, стали обсуждать вопрос об оружии. Децимус Саксон по этому поводу очень много и основательно спорил. Каждый из них приводил многочисленные примеры из собственного опыта, стараясь доказать, что присутствие или отсутствие такого-то наплечника или нарукавника бывает очень полезно или очень вредно для войны. Вашему прадеду очень хотелось, чтобы я отправился на войну в той же кольчуге, которую он носил в день Дунбарской битвы и которая носила следы шотландских копий. Примерили кольчугу, но для меня она оказалась мала. Признаюсь, я был удивлён, я привык глядеть со страхом на могучую фигуру отца и не замечал того, что успел его перерасти. Боковая кожа была разрезана, в ней просверлены отверстия и вдеты шнурки. В таком виде кольчуга стала годной и для меня. Отец мне подарил также свои наколенники, наручники и боевые рукавицы. Кроме того, я получил прямой меч и пару больших пистолетов, которые должен был иметь при себе каждый всадник. Каску отец купил для меня в Портсмуте, каска была изогнутая, выложена внутри кожей, очень мягкая, но и крепкая. Когда снаряжение было закончено, Саксон и отец осмотрели меня и нашли, что я имею все, что должен иметь хороший воин. Саксон купил себе буйволовый камзол, стальной шишак и пару ботфорт. Отец подарил ему рапиру и пистолет, так что и у него ни в чем не было недостатка и он был готов ехать на войну в любое время.

Мы рассчитывали, что когда нам придётся ехать, доберёмся до лагеря Монмауза без особенных затруднений. В это смутное время дороги кишели разбойниками и грабителями, и путешественники обыкновенно ездили вооружённые и даже в кольчугах и шишаках. Наша внешность, стало быть, не могла вызвать чьих-либо подозрений на тот случай, если бы нас стали расспрашивать, кто мы такие и куда мы едем. Саксон уже заранее заготовил длинную историю. Он готовился уверять всех и каждого, что мы едем к Генри Сомерсету, герцогу бофортскому, на службе которого мы будто бы состоим. Об этой своей выдумке он сообщил мне, причём стал учить меня, что я. должен говорить в том случае, если меня станут допрашивать, но я решительно заявил Саксону, что лгать ни под каким видом не стану и что предпочитаю в этом случае быть повешенным в качестве бунтовщика. Саксон широко раскрыл глаза, поглядел на меня, а потом покачал головой с видом благородного негодования. Затем он заметил, что проведя несколько недель на войне, я по всей вероятности излечусь от излишней разборчивости и брезгливости.

— Вот хоть я, например, — заметил он, — я был чрезвычайно благочестивым дитятей и, бывало, никогда не расставался с молитвенником, но на Дунае я выучился лгать, мало того, я понял, что ложь есть необходимая принадлежность военного искусства. Взять хотя бы все эти обходы, засады, ночные вылазки: что это такое, если не ложь в большом масштабе? Ловким военачальником называют такого военачальника, который умеет скрывать правду, а сокрытие правды есть не что иное, как ложь. Разве вы не помните, что во время битвы при Сеплаке Вильгельм Норманский приказал своим солдатам бежать. Бегство было притворное, Вильгельму нужно было расстроить ряды неприятеля. Этот приём практиковался с успехом древними скифами, а ныне к нему тоже с немалым успехом прибегают кроаты. Скажите, что означает это притворное бегство, как не самую наглую ложь? А знаете вы, как Ганнибал привязал горящие факелы к рогам стада быков, и благодаря этому римские КОНСУЛЫ поверили, что армия Ганнибала отступает, и попались в расставленную ловушку? Разве это не обман? Разве это не преступление против правды? Это положение подробно было разработано одним знаменитым воином в его сочинении ‘Можно ли на войне пускать в ход хитрости, можно ли лгать неприятелю?’. Я вам привёл, молодой человек, исторические примеры и мнения великих военных авторитетов, а раз это так, то я поступаю согласно обычаям войны и советов великих воителей, если, направляясь действительно в лагерь Монмауза, буду скрывать это и говорить врагам, что мы едем к Бофорту.

На все эти тонкие доказательства я не отвечал ни слова, я только повторял, что он может поступать как ему угодно, но только чтобы на меня он не надеялся. Я, однако, обещал Саксону молчать и не мешать ему ни в чем. Этим обещанием он вполне удовлетворился.

Теперь, мои терпеливые читатели, я могу наконец увести вас из смиренной и скучной деревушки, я перестану докучать вам разговорами о людях, которые были стары, когда я был молод, и которые давно уже покоятся вечным сном на Бадминтонском кладбище. Вы отправитесь вместе со мной в путь и увидите Англию того времени. Вы узнаете о том, как мы ехали на войну, и о всех наших приключениях. Очень может быть, что мой рассказ будет отчасти расходиться с тем, что написано в книгах Кока и Ольдмиксона и других историков, печатавших свои сочинения, но помните, дети, что я вам рассказываю о том, что видел собственными глазами, и что я сам помогал делать историю. А делать историю не так легко, как сочинять исторические книжки.

12 июня 1685 года, при наступлении ночной темноты в нашем селении и окрестностях распространилась весть, что Монмауз накануне высадился в Лайме, небольшом приморском городе, лежащем на границе между Дорсетским и Девонским графствами. Первую весть об этом подал маяк на горе, запылавший ярким пламенем, а затем со стороны Портсмута стали доноситься бряцанье оружия и барабанный бой. Это собирались войска. По нашей деревенской улице то и дело скакали верховые курьеры, пригнувшись к лошадиной шее. Портсмутский губернатор посылал доклады о событиях в Лондон и спрашивал наказа, как ему поступать. Мы стояли, пользуясь ночной темнотой, на пороге и глядели на всю эту суетню. Небо пылало заревом огней маяка. Вдруг к нашей двери подскакал маленький человечек и остановил тяжело дышащую лошадь.

— Здесь ли Иосиф Кларк? — спросил маленький человек.

— Это я, — ответил отец.

— При этих людях можно говорить? — спросил всадник, указывая хлыстом на меня и Саксона, и, получив утвердительный ответ, сказал:

— Сборный пункт в Таунтоне. Скажите это всем, кого знаете. Дайте моей лошади поесть и напоите её — очень вас прошу об этом. Мне надо немедля продолжать свой путь.

Мой младший брат Осия взял на своё попечение измученное животное, а мы ввели усталого всадника в дом и дали ему чашку пива. Это был маленький, жилистый, худой человек с родинкой на виске. Лицо и одежда его были покрыты густым слоем пыли. Сидя на седле, он так закоченел, что не мог сгибать ног.

— Одна лошадь подо мною пала, — сообщил он, — а эта едва ли ещё продержится двадцать миль. Я должен поспеть в Лондон утром. Мы надеемся, что Данверс и Вильдман поднимут городское население. Лагерь Монмауза я оставил вчера вечером. Его голубое знамя уже развевается над Лаймом.

— А много у него войска? — спросил с беспокойством отец.

— Он привёз с собою только начальников. При нем находятся лорд Грей из Йорка, Уэд, немец Бюйзе и ещё человек восемьдесят-сто. Увы, двоих мы уже потеряли. Это дурное, очень дурное предзнаменование.

— А что же такое случилось?

— Ювелир из Таунтона Дэр и Флетгер из Сальтуна затеяли какую-то глупую ссору из-за лошади, и Флетгер убил Дэра. Крестьяне возмутились и требовали смерти шотландца, и тот должен был бежать на корабле. Это очень грустное происшествие. Флетгер был опытный вождь и искусный воин.

— Ай-ай-ай! — нетерпеливо воскликнул Саксрн. — Не беспокойтесь, однако, Флетгера будет кем заменить. Найдутся на его место опытные вожди и искусные солдаты. Я сомневаюсь, однако, в том, чтобы он знал обычаи войны.

И, говоря эти слова, он вытащил из-за пазухи тоненькую книгу в тёмном, переплёте и, перелистав несколько страниц длинным пальцем, воскликнул:

— Вот здесь предусмотрены случаи этого рода — слушайте. ‘Раздел девятый. Если в военное время кто-либо вызывается на дуэль по поводу личного характера, то он имеет право отклонить этот вызов’. Видите, учёный Флеминг доказывает, что личная честь человека должна уступать общему делу. Да и со мною тоже был подобный случай. В то время когда мы стояли под Веной, нас, иностранных офицеров, пригласили в офицерскую палатку. В числе приглашённых был один ирландец, шальная голова, некий ОДафий. Он был старшим в полку Паппенгеймера. Вот этот-то ОДафий потребовал первенства надо мною на том основании, что он более благородного происхождения, нежели я. В ответ на это я тронул его перчаткой по лицу, и сделал я это, заметьте, не в гневе, а просто для того, чтобы показать, что я до некоторой степени расхожусь с его мнением. ОДафий немедленно же вызвал меня на дуэль. Но тогда я прочёл ему этот раздел из Флеминга, и он согласился, что не имеет права драться со мною до тех пор, пока турки не будут прогнаны из города. Только после сражения…

— Извините, сэр, я дослушаю ваш рассказ как-нибудь в другой раз, — произнёс курьер и шатаясь поднялся с места. — Я надеюсь найти свежую лошадь в Чичестере. Время не терпит. Работайте же для великого дела или будьте вечно рабами. Прощайте.

Он вскарабкался на седло и помчался карьером далее по лондонской дороге.

— Ну, Михей, настало тебе время ехать, — торжественно сказал отец. — А ты, жена, не плачь, а лучше ободряй сына радостными словами и весёлым лицом. Мне нечего говорить тебе, чтобы ты сражался мужественно и безбоязненно за святое дело. Если война дойдёт до этих мест, твой старый отец также сядет на коня и будет сражаться с тобою рядом. А теперь преклоним колена и будем умолять Всевышнего о том, чтобы Он ниспослал вам Свою помощь в этом трудном походе.

Мы все стали на колени в низкой комнате, и старик прочёл горячую, страстную молитву о ниспослании победы. Даже теперь, после стольких лет, эта картина живо стоит перед моими глазами. Я вижу перед собою суровое морщинистое лицо отца. Он стоит на коленях, сдвинув брови, и в пламенной молитве сжимает свои мозолистые руки. Мать моя стоит на коленях рядом с ним, слезы струятся по её доброму, кроткому лицу. Она с трудом сдерживает рыдания, боясь сделать ими мою разлуку с родным домом ещё более тяжёлой. Маленькие дети находятся уже в своей спальне наверху, и мы слышим топот их босых ног по полу. Саксон стоит на коленях, облокотясь руками на сиденье дубового стула. Его длинные ноги волочатся по полу, а лицо он закрыл руками. При колеблющемся свете висячей лампы я гляжу на предметы, знакомые мне с самого детства: на скамью перед очагом, на стулья с высокими спинками и жёсткими ручками, на чучело лисицы над дверью, на картину, изображающую христианина, который, стоя на горе Веры, смотрит на Обетованную Землю. Все это, взятое в отдельности, пустяки, но вместе составляет то удивительное целое, которое мы называем своим домом. Свой дом — это всемогущий магнит, который привлекает сердце скитальца из самых дальних концов земли. Увижу ли я этот уголок, или мне придётся его видеть только во сне? Да, я оставлял это тихое убежище и шёл навстречу буре.

Молитва была кончена. Все мы встали, за исключением Саксонг, который с минуту, а то и более, продолжал стоять на коленях, закрыв руками лицо. А затем он быстро вскочил на ноги. Я сильно подозреваю, что Саксон во время молитвы заснул, но сам он объяснял, что стоял на коленях несколько дольше потому, что читал добавочную молитву.

Отец возложил на мою голову руку и призвал на меня благословление неба. Затем он отвёл в сторону Саксона, и я услыхал звон золота. Из этого я заключил, что отец дал Саксону денег на дорогу. Мать прижала меня к своему сердцу и всунула мне в руку небольшой листок бумаги.

— Эту бумажку ты прочти в свободное время, — сказала она, — я буду счастлива, если ты станешь исполнять наставления, которые на ней написаны.

Я обещал матери исполнить её просьбу, а затем, вырвавшись из её объятий, вышел на тёмную деревенскую улицу. Мой длинноногий товарищ следовал за мной.

Было около часа утра, и все жители села давно спали. Мы миновали ‘Пшеничный Сноп’ и дом старого Соломона. Что бы сказали мои друзья, если бы увидели меня в полном воинском снаряжении? Вот и дом Захарии Пальмера. Конечно, и он спит. Но нет, дверь внезапно растворилась, и плотник выбежал на улицу. Его длинная белая борода развевалась, так как дул свежий ночной ветер.

— Я ждал вас, Михей! — воскликнул он. — Мне говорили о высадке Монмауза, и я догадался, что вы не станете терять времени. Благослови вас Бог, мой мальчик, благослови вас Бог! У вас сильные руки, но мягкое сердце. Вы добры к слабым и суровы к угнетателям. Знайте, что любовь и молитвы всех тех, кто вас знает, будут с вами.

Я пожал его протянутую руку, и мы двинулись далее. Не раз я оглядывался назад. Старик продолжал стоять, говоря нам свои добрые пожелания. Это был последний человек, которого я видел в своей родной деревне.

Через поля мы добрались до дома Витера, того фермера-вига, у которого находились наши лошади. Здесь Саксон надел кольчугу и каску. Лошади ожидали нас уже осёдланные и взнузданные, ибо отец, как только узнал о высадке Монмауза, сейчас же дал знать Витеру, что лошади скоро понадобятся. В два часа утра мы, вооружённые и верхами, уже подъезжали к Портсдаунской горе, направляясь в мятежный лагерь.

Глава VIII

На войну

Взобравшись на Портсдаунскую гору, мы оглянулись. Налево, внизу, виднелись огоньки Портсмута и очертания кораблей в его гавани, а направо Бэрский лес весь пылал.

Это зажгли костры, игравшие роль сигналов. Население извещалось о вторжении неприятеля. На вершине Ботсера пылал целый столб огня, огни, постепенно умножаясь, уходили на север в Беркширское графство и в восточную часть Суссекса. Сигнальные огни состояли из громадных куч хвороста и смоляных бочек, воткнутых на высокие шесты. Около Портчестера нам пришлось проехать совсем близко от одного из этих сигнальных костров. Сторожа, заслышав топот лошадиных ног и звяканье оружия, громко закричали ‘ура’. Они приняли нас за королевских офицеров, отправленных на запад.

Саксон, как только оставил порог нашего дома, сейчас же снял с себя маску благочестия, в которой он щеголял перед отцом. В то время как мы галопировали в темноте, он отпускал двусмысленные шуточки и распевал не всегда приличные песни.

— Черт возьми! — воскликнул он откровенно. — Приятно чувствовать себя свободным. Можно, по крайней мере, говорить свободно, не прибавляя к каждому слову аллилуйя или аминь.

— Но ведь вы же сами затеяли эти благочестивые упражнения, — ответил я сухо.

— Да, вы правы, ей-Богу, правы. На этот раз вы попали в точку. У меня такое правило: уж если нужно делать что-либо, делай это дело первый и обгоняй всех, что бы там ни было. Это чертовски хорошее правило, благодаря ему я получил эту славную лошадку. Скажите, разве я вам не рассказывал, как меня взяли в плен турки? А это преинтересно. Я был отправлен в качестве военнопленного в Стамбул. Всех нас было взято в плен сто человек, а то, пожалуй, и больше. Часть их погибла под палками, а другие и до сих пор сидят на султанских галерах, прикованные к вёслам. Эту жизнь им придётся вести до смерти. А смерть их заранее известна: одних турецкие надсмотрщики плетью запорют, а других избавит от рабства и страдания генуэзская или венецианская пуля. Только мне одному удалось выбраться на свободу.

— Но как же вам удалось бежать? — спросил я.

— Этим я обязан разуму, который мне дарован Провидением, — любезно объяснил Саксон. — Я заметил, что у этих неверных есть слабая сторона — очень уж они преданы своей проклятой религии. Вот я и стал работать в этом направлении. Прежде всего я стал приглядываться, как совершает свои утренние и вечерние молитвы наш приставник. Выучившись молиться по-турецки, я и сам стал проделывать то же, что и турок, но только с тою разницей, что молился я гораздо дольше его и с несравненно большим рвением.

— Как?! — воскликнул я в ужасе. — Вы притворились магометаннином?

— Ничего подобного, я совсем не притворялся, а на самом деле перешёл в мусульманство. Конечно, это между нами. Смотрите не рассказывайте об этом в лагере Монмауза. Там, наверное, много этих благочестивых ханжей, которые меня поедом съедят.

Я был страшно поражён этим бесстыдным признанием. И такой-то человек руководил благочестивыми упражнениями в христианском доме! Я прямо не мог говорить от неожиданности, а Децимус Саксон, пропев несколько куплетов какой-то очень легкомысленной песенки, продолжал:

— Молился я по-турецки упорно, и вот меня отделили от прочих пленников и перевели в особенное помещение. Тогда я удвоил своё мусульманское усердие. Тюремщики смягчились окончательно, и двери тюрьмы передо мною отворились. Мне позволили отлучаться куда угодно и когда угодно, обязав лишь, чтобы я приходил в тюрьму раз в день. И какое употребление, вы думаете, я сделал из данной мне свободы?

— Ну? Вы способны на все, — ответил я.

— Я немедленно отправился в их главную мечеть, бывший храм Премудрости Господней, и стал ждать. Когда мечеть отперли и муэдзин стал созывать правоверных, я вошёл в мечеть первый и вышел последний. Так я поступал ежедневно. При этом, если я видел, что турки стукаются лбом о пол один раз, я стукал лбом дважды. В то время как прочие делали поясные поклоны, я простирался на полу. Благодаря такому моему поведению слухи об обращённом в истинную веру гяуре разнеслись по всему городу, и я получил репутацию святого. Мне даже дали отдельную хижину, где бы я мог предаваться благочестивым упражнениям. Дела у меня пошли отлично, стали появляться деньжонки, и я одно время подумывал о том, чтобы навсегда остаться в Стамбуле и, объявив себя пророком, написать дополнительную главу к Корану. Но тут произошла глупая история, и турки заподозрили, что я шарлатан. Чепуха вышла: один благочестивый турок пришёл ко мне за наставлением и застал у меня девчонку. Ну и пошла писать губерния! Сплетни пошли по всему Стамбулу. Я подумал-подумал да и удрал на левантинском судне, а Коран так и остался недоконченным. Пожалуй, это вышло к лучшему. Глупо было навсегда отказаться от христианских женщин и ветчины, и из-за чего отказываться-то?! У этих ихних гурий всегда воняет изо рта чесноком, а баранина, которую турки имеют обыкновение жрать, отвратительна.

Беседуя таким образом, мы миновали Фэрхам и Ботлей и выехали на Бишопстокскую дорогу. Известковая почва, по которой нам приходилось доселе ехать, сменилась песками. Лошади ступали мягко, и стук копыт не мешал разговору. Впрочем, говорил всегда один Саксон, а я только слушал его. Я думал о недавно покинутом родном доме и о том, что нас ждёт впереди, и весёлая болтовня мне казалась тяжёлой и неуместной.

По небу ходили облака, но месяц по временам выглядывал из-за туч и освещал вившуюся перед нами бесконечную дорогу. По обеим сторонам дороги попадались там и сям домики с садами, подходившими к самой дороге. В воздухе пахло спелой клубникой.

— Приходилось ли вам убивать в запальчивости человека? — спросил меня Саксон.

— Никогда.

— Эге! Ну, когда вы услышите звяканье скрещивающихся стальных клинков и взглянете врагу прямо в лицо, то сразу же позабудете все нравственные правила, наставления и прочую чепуху, которой вас обучил отец и другие. Искусство фехтования тоже на войне неприложимо.

— Но я не изучал фехтовального искусства, — ответил я, — отец показал мне лишь, как надо наносить прямой, честный удар, этот меч разрубает квадратный дюйм железной полосы.

— Для меча Скандерберга нужна и рука Скандерберга, — заметил Саксон, — я осматривал этот меч — великолепный клинок. Такие мечи некогда имели все правоверные пуритане, и ими-то и заставляли своих противников заучивать священные тексты и петь благочестивые псалмы.

Это было время, когда считалось нужным

Больше грешников лупить,

Чтобы рай на свете водворить.

Итак, вы фехтовальному искусству не обучались?

— Нет, не обучался.

— И не беда. Для старого и опытного воина вроде меня знание этого искусства составляет все, но для нового Геркулеса вашего типа главное заключается в силе и энергии. Я часто замечал, что люди, навострившиеся попадать в набитого соломой попугая и рубить голову деревянному турку, оказываются никуда негодными на войне. Да это и понятно.

Вооружите-ка попугая самострелом или дайте турку не деревянному, а живому в руки ятаган, — и тогда эти учёные стрелки и драгуны сейчас же почувствуют себя неспокойными. Я убеждён, мистер Кларк, что мы будем с вами добрыми товарищами. Позвольте, как это говорится у старика Бутлера? Да:

Друзьями были баронет

И сквайр, и зла меж ними нет.

Знаете, живя в вашем доме, я не смел цитировать ‘Гудибраса’ из боязни рассердить вашего отца. Бедовый он старичок!

— Послушайте, — сказал я сурово, — если вы хотите, чтобы мы на самом деле были добрыми товарищами, отзывайтесь об отце с большей почтительностью и без этой противной фамильярности. Отец едва ли стал бы вас держать у себя в доме, если бы знал историю вашего перехода в мусульманство.

— Верно! Верно! — подтвердил искатель приключений, посмеиваясь. — Между мечетью и пуританской молельней большое расстояние. Но, пожалуйста, не горячитесь, мой друг. У вас нет сдержанности в характере. Я уверен, что с годами ваш характер сделается более ровным. Как же, помилуйте? Едва познакомившись со мною и не успев поговорить и пяти минут, вы уже собирались мне проломить голову. А после этого вы все время гонялись за мной, как злая собака, и кусали меня каждый раз, когда вам казалось, будто я уклоняюсь от истинного пути. Я должен вам напомнить, что вы теперь вступаете в военную среду, в среду людей, которые дерутся на дуэлях из-за всякого пустяка. Вы скажете одно неосторожное слово, а вам всадят рапиру в живот.

— Прошу и вас помнить о том же самом, — ответил я запальчиво. — Характер у меня мирный, но я не выношу двусмысленных слов и угроз.

— Боже мой! — воскликнул Саксон. — Я вижу, что вы уже хотите изрубить меня в куски и привезти в лагерь Монмауза в разобранном виде. Ну-ну! Мы ещё успеем с вами повоевать, так ссориться друг с другом совершенно лишнее. Скажите, что это за дома виднеются перед нами там налево?

— Это деревня Сватлинг, — ответил я. — А там направо в ложбине — видите огоньки? — это город Бишопсток.

— Значит, мы отъехали уже на пятнадцать миль. Поглядите-ка — на востоке розовые пятна: это уже заря занимается. Эге! Но что такое? Должно быть, кроватей мало стало, если люди спят на больших дорогах.

Тёмное пятно на дороге, которое я видел ещё издали, оказалось при нашем приближении человеческой фигурой. Человек лежал ничком, вытянувшись во весь рост и положив на голову скрещённые руки.

— Должно быть, какой-нибудь пьяный из ближайшей гостиницы, — заметил я.

Саксон поднял свой крючковатый нос кверху. Он был похож на коршуна, почуевшего падаль.

— Нет, — сказал он, — тут пахнет кровью. Этот человек, кажется, спит тем сном, от которого не просыпаются.

Он соскочил с лошади и перевернул лежащего человека на спину. При холодном бледном свете утренней зари мы увидели неподвижные, широко раскрытые глаза и белое как мел лицо. Чутьё старого солдата не обмануло его. Перед нами лежало существо, испустившее своё последние дыхание.

— Чистая работа, — произнёс Саксон, опускаясь на колени возле убитого и шаря у него в карманах. — Конечно, тут орудовали разбойники. В карманах ни гроша, то есть ни одного грошика, даже на погребение не оставили ничего.

— Как он был убит? — спросил я, в ужасе глядя на неподвижное лицо, которое напоминало мне опустевший дам, брошенный жильцом.

— Удар кинжалом сзади и удар прикладом пистолета по голове. Он, должно быть, умер недавно, а вместе с его жизнью исчезли все деньги, бывшие у него в кармане. А человек, должно быть, был с положением. Камзол из тонкого сукна, даже на ощупь видно, что товар дорогой. Панталоны атласные, а пряжки на башмаках серебряные. Плуты, должно быть, здорово поживились. Знаете что, Кларк: поедем им вдогонку! Это будет хорошее, большое дело.

— О да, это будет хорошее дело! — воскликнул я пылко. — Что может быть лучше, как учинить правосудие над этими подлыми убийцами?

— Пфуй! — воскликнул Саксон. — Юстиция прененадежная дама, и притом в руках у неё есть палка о двух концах. Ведь мы с вами — не забывайте этого — мятежники и, как таковые, подлежим благодетельному воздействию правосудия. Не будем же соваться ему на глаза без надобности. Я вам предлагал отправиться вдогонку за разбойниками совсем с другой целью. Я имел в виду отнять у них деньги, взятые у этого человека, да заодно отобрать уж и все то, что при них имеется. Ведь все их состояние приобретено незаконными путями, а мой учёный друг Флеминг вполне выяснил, что ограбление грабителя — не грабительство. Но спрашивается: куда нам спрятать труп?

— А зачем нам его прятать? — спросил я.

— Ах, молодой человек, молодой человек! Не знаете вы, что значит война и военные предосторожности. Представьте себе, что тело это будет найдено сегодня. Крик и гам поднимутся по всему околотку, и нас с вами, как людей неизвестных, заподозрят и арестуют. Предположим, мы оправдаемся, хотя это вовсе не так легко, как кажется. Но судьи, во всяком случае, станут нас допрашивать, кто мы такие, откуда едем и куда направляемся. Поверьте мне, что от этих расспросов добра нам не будет. Поэтому, — и обратившись к трупу, Саксон произнёс, — извините меня, мой неизвестный и молчаливый друг, что я позволю себе сволочь вас вон в те кусты. Вы полежите там денёк или два никем не замеченные, и вследствие этого из-за вас не пострадают порядочные люди.

И он уже схватил труп за ноги. Но я соскочил с лошади и, взяв товарища за руку, воскликнул:

— Ради Бога, не обращайтесь с телом таким образом! Зачем вы тащите его за ноги? Уж если, по вашему мнению, нужно его отсюда удалить, то я его отнесу с должным уважением.

Говоря таким образом, я взял труп на руки и отнёс его к кустам жёлтого терновника недалеко от дороги. Я положил тело на землю и закрыл его ветвями.

— У вас бычьи мускулы, но сердце женщины, — пробормотал мой товарищ. — Клянусь обедней, что старый псалмопевец с седой бородой был прав. Кажется, он сказал о вашем характере именно что-то в этом смысле. Ну, теперь надо набросать немного пыли на кровавые пятна, а затем мы можем двигаться в дальнейший путь, не опасаясь быть привлечёнными к ответу за чужие грехи. Дайте я только подтяну хорошенько подпругу, и мы скорее выберемся из опасного места.

Мы поехали дальше, и Саксон заговорил:

— Много я видал на своём веку этих дворян большой дороги. Приходилось мне иметь дело и с албанскими разбойниками, и с пьемонтскими бандитами, и с ландскнехтами, и со свободными рыцарями Рейна, и с алжирскими пикаронами, и со всякой дрянью. Я положительно не знаю ни одного человека этой профессии, который мог бы рассчитывать дожить до старости. Опасное это ремесло, и рано или поздно, а дело кончается тем, что вам надевают тесный галстук и заставляют танцевать по воздуху. А какой-нибудь добрый друг стоит внизу и дёргает вас за ноги для того, чтобы облегчить вас от дыхания, которое случайно осталось ещё в вашей глотке.

— Но и здесь ещё не конец, — сказал я.

— Конечно, не конец. За виселицей следует ад с огнём и вечные мученья. Так, по крайней мере, нам говорят наши добрые друзья пасторы. Да, нечего сказать, человек живёт всю жизнь живёт без денег, затем его вешают, и, наконец, он горит в вечном огне. Это в полном смысле слова тернистый путь. Но с другой стороны, если представляется случай взять туго набитый кошелёк, как это удалось, например, этим плутам, которых я предлагал догнать, то почему и не рискнуть будущим блаженством?

— Но какую пользу им может принести этот туго набитый кошелёк? — спросил я. — Эти кровожадные негодяи зарезали человека, чтобы овладеть несколькими десятками золотых монет. И каково будет им самим от этих монет, когда наступит их смертный час?

— Верно, верно, — сухо сказал Саксон. — Но смерть-то когда ещё наступит, а деньги могут пригодиться между тем. Так вы говорите, что это Бишопсток? А вон там огоньки, видите? Это что такое?

— Это, по всей вероятности, Бальзам, — ответил я.

— Ну, нам, в таком случае, надо поспешать. Я хотел бы быть в Солсбери, прежде чем окончательно рассветёт. Там мы поставим лошадей в конюшню и будем отдыхать до вечера. Нет никакого толку, если человек или животное прибывает на войну в изнурённом виде. И кроме того, днём по дорогам то и дело скачут курьеры, а может быть, разосланы уже и конные разъезды. Зачем нам подвергаться опасности? Нас могут остановить, начнут расспрашивать. Мы днём будем отдыхать, а ночью ехать. Кроме того, надо держаться подальше от больших дорог. Самое лучшее, мы поедем Солсберийской равниной, а в Сомерсетском графстве — лугами. Таким образом, мы сделаем наш путь безопасным.

— Ну, а что, — спросил я, — если Монмауз даст сражение прежде, чем мы успеем к нему прибыть?

— Что ж! Тогда мы потеряем удобный случай окончить жизнь насильственной смертью. Представьте себе, молодой человек, что Монмауз разбит и его войско рассеяно? Тогда мы можем проделать прекраснейшую шутку. Мы появимся в качестве двух верноподданных граждан, которые ехали от самого Гэмпшира, чтобы сразиться с врагами короля. Мы можем себе даже выпросить вознаграждение за наше усердие деньгами или землёй. Ну-ну, не хмурьтесь, я ведь шучу.

Давайте подымемся на эту гору пешком: пусть лошади передохнут. Моя лошадь ещё совсем свежая, а вот ваша-то, кажется, начала сдавать.

Светлая полоска на востоке постепенно увеличивалась и ширилась, и скоро все небо покрылось маленькими, розовыми перистыми облачками. Выехав на небольшое взгорье, близ Чандлер-Фордо и Ромсея, мы в юго-восточном направлении увидали дым из домов Саутгемптона, а позади, на горизонте, сквозь утренний туман виднелась широкая, чёрная линия Нового леса. Нас обогнали несколько скачущих всадников, но они были слишком заняты своим делом, чтобы приставать к нам с расспросами.

Проехала пара телег, а по боковой дороге тянулся целый караван вьючных лошадей, нагруженных главным образом деревянными ящиками. Погонщики снимали свои шляпы с широкими полями и кричали нам приветствия. В Ренбридже, когда мы проезжали мимо, обыватели ещё только подымались, открывали ставни, и заспанные люди подходили к заборчикам садиков, чтобы посмотреть на нас. Наконец мы достигли Дина. Большое красное солнце внезапно появилось на горизонте, в ароматном утреннем воздухе послышалось жужжание насекомых. В этой деревне мы отдохнули немного, дали лошадям напиться, а сами выпили по кружке эля. Расспрашивали у трактирщика про восстание, но он ничего не мог сообщить, он очень мало интересовался политикой. Трактирщик сказал нам:

— За водку мне приходится платить пошлины шесть шиллингов и восемь пенсов за галлон. Прибавьте к этому полкроны на перевозку и убыль. Продаю же я водку по двенадцати шиллингов. Вот и вся моя политика, и кто будет королём Англии, мне, право, неинтересно. Вот если бы вы мне дали короля, который сумеет предохранить хмель от порчи, тогда другое дело, я сделаюсь его рьяным приверженцем.

Так говорил трактирщик, и очень многие люди придерживались его воззрений на политику.

От Дина к Солсбери дорога идёт степью, болотами и низинами. Только на берегах Вельдшира есть одинокая деревушка. Лошади наши, немного отдохнув, бодро двинулись вперёд. Утро было чудное, солнечное, и мы приободрились. Скучная ночная поездка и история с мёртвым телом привели было нас в уныние. Дикие утки, кулики, бекасы, испуганные топотом наших лошадей, то и дело перелетали дорогу. Лежавшее между папоротниками стадо красивых ланей вскочило при нашем приближении и помчалось к далёкому лесу. Проезжая мимо густой древесной чащи, я увидел неопределённые очертания какого-то большого белого животного, прятавшегося между деревьями.

Думаю, что это был один из тех диких быков, о которых я так много слышал от крестьян. Эти быки обитали на юге Англии в лесах и отличались такой дикостью и свирепостью, что ни одно живое существо не осмеливалось к ним приближаться.

Перед нами открывался широкий горизонт. Воздух был прохладный, бодрящий. Бодрило также и совершенно новое для меня чувство, что вот я еду делать большое дело. Я почувствовал сильный прилив энергии, такого ощущения мне ни разу не дала тихая сельская жизнь. Обстановка действовала также и на моего опытного товарища. Его трескучий голос стал громче, и он затянул какую-то заунывную песню на непонятном языке.

В объяснение он мне сказал, что это восточная ода, которой его выучила вторая сестра валахского господаря.

— Да, что касается Монмауза, — вдруг сказал он, возвращаясь к действительности. — Непохоже на то, чтобы он дал сражение вскорости, хотя, в сущности, для него было бы выгодно нанести удар как можно скорее, прежде чем войска короля успеют собраться. Дух его последователей был бы этим сильно поднят. Но едва ли он может это сделать.. Ему не только ещё нужно собрать войско, но и вооружить его, а это вовсе не лёгкое дело. Представьте себе, что Монмауз может поднять пять тысяч людей — с меньшим количеством ему двинуться нельзя. Мушкетом будет вооружён только один из пятерых. У остальных будут только пики, дубины или что-нибудь в этом роде. Для того, чтобы превратить весь этот сброд в войско — нужно время. На основании всего этого я думаю, что сначала будут происходить только мелкие стычки. Генерального сражения ждать ещё долго.

— Мы приедем, наверное, к нему на четвёртый или пятый день после его высадки, — сказал я.

— Да, за это время он со своим маленьким штабом офицеров едва ли успеет собрать войско. Хоть нам и приказано ехать в Таунтон, но едва ли мы найдём его там. А не слыхали ли вы, нет ли в этой части страны богатых папистов?

— Не знаю, — ответил я.

— Если там есть богатые паписты, то есть и сундуки с драгоценной посудой и серебряные блюда. Я не говорю уже о дамских бриллиантах и прочих сундуках, которые очень и очень могут пригодиться доброму солдату. Что это за война без грабежа! Это бутылка без вина или раковина без устрицы. Глядите-ка, вон какой хорошенький домик выглядывает из-за деревьев. Я убеждён, что в этом домике есть масса хороших вещей. Если бы мы захотели получить эти вещи, то могли бы иметь их: стоит только пригрозить мечом. Кстати, ведь вы можете засвидетельствовать, что ваш отец подарил мне, а не дал взаймы лошадь?

— Зачем вы мне говорите это?

— А затем, что человек, давший воину взаймы лошадь, может потребовать у него половину добычи. Вот что говорит по этому поводу учёный Флеминг: ‘Имеет ли право тот, кто дал взаймы лошадь, требовать себе добычу, приобретённую занявшим?’ В этом своём рассуждении он приводит пример следующего рода: один испанский генерал дал взаймы лошадь одному из своих капитанов. Этот же капитан взял в плен генерала неприятельской армии, который выкупился за двадцать тысяч крон. Тогда испанский генерал подал на капитана в суд, требуя в свою пользу половину выкупа. Такой же пример приводит и знаменитый Петринус Беллус в своей книге ‘De Vo Milltari’, которая очень читается в военных кругах.

— Я могу вам обещать, — ответил я, — что отец к вам никаких претензий в этом роде не предъявит. Взгляните-ка лучше вон на ту вершину горы. Поглядите, как солнце красиво освещает высокую колокольню. Эта колокольня своим каменным пальцем указывает дорогу, по которой должен пойти каждый из нас.

— Да, — произнёс Саксон, — вот в церквах то же: очень много имеется там разного серебра и драгоценностей. Я помню, что в Лейпциге, во время моей первой кампании, мне удалось приобрести тяжёлый серебряный подсвечник. Мне потом пришлось продать этот подсвечник жиду-ростовщику за четверть цены. Но даже и продав так невыгодно эту вещь, я набил себе ранец доверху монетами.

В это время лошадь Саксона обогнала немного мою, и мой взгляд упал на товарища. Во все время нашего путешествия мне не пришлось взглянуть на него, чтобы полюбоваться, как идёт ему военное снаряжение. И теперь я прямо был поражён происшедшей в нем переменой. Худой и длинный, в штатском платье он казался смешным. Теперь же, сидя в седле, в стальной каске, из-под которой выглядывало его суровое худое лицо, в буйволовом камзоле, покрытом кольчугой, и в высоких сапогах из недубленой кожи, он казался настоящим старым опытным воином. Сидел он на коне свободно, молодцевато, лицо его носило надменное, смелое выражение. Сейчас было видно, что этот человек сумеет постоять за себя в кровавой битве. Словам Саксона я мало доверял, но внешность его была такова, что даже я, новичок в военных делах, понял, что передо мною находится настоящий солдат.

— А вот и Эвон, видите, дома выглядывают из-за леса? Мы находимся приблизительно в трех милях от Солсберси.

Прямо против нас виднелась высокая каменная колокольня. Саксон поглядел на неё и сказал:

— Красивая колокольня! Люди в старину, кажется, только тем и занимались, что громоздили камни на камни. И, однако, тогда все-таки происходили упорные битвы и лилась кровь. Стало быть, не все время они предавались каменной работе, а находили время и для солдатских забав.

— В те времена церковь была очень богата, — ответил я, подгоняя Ковенанта, который стал уже полениваться. — Но глядите, навстречу едет человек, от которого мы можем узнать кое-что о войне.

К нам быстро приближался всадник. Внешность его показывала, что он уже давно скакал. И человек, и лошадь были серы от пыли и забрызганы грязью. Он мчался, спустив поводья и склонившись низко к седлу. Видно было, что он торопился изо всех сил.

Саксон загородил дорогу курьеру и крикнул:

— Эге, приятель! Каковы новости с запада?

— Мне некогда разговаривать, — ответил курьер, замедляя ход. — Я везу важные бумаги от мэра города Лайма, Григория Альфорда, в совет его величества. Мятежники делают большие успехи и собираются, как пчелы в улей, со всех сторон. Под оружием у них уже несколько тысяч, и весь Девоншир в движении. Конница мятежников под командой лорда Грея была отбита от Бридпорта красными милиционерами Дорсета. Но несмотря на это, все ушастые виги, начиная от канала и кончая Северным, бегут к Монмаузу.

Сообщив вкратце все эти вести, курьер помчался во весь дух дальше, подымая вокруг себя облака пыли.

— Жаркое, стало быть, поставлено на огонь, — произнёс Саксон, подгоняя лошадь. — Драка, какая ни на есть, была, и мятежникам теперь волей-неволей придётся обнажать шпаги и извлекать ножи. Им нужно выбирать между победой или поражением, а в последнем случае во всех городах графства расставят виселицы. Да, молодой человек, мы начинаем отчаянную игру.

— А заметили ли вы, что лорд Грей потерпел неудачу? — спросил я.

— Ну, это вздор. Неудача эта не имеет никакого значения. Речь идёт о какой-нибудь кавалерийской стычке. Монмауз не повёл бы своих главных сил к Бридпорту. Зачем ему Бридпорт? Этот город не по дороге. Это была, вероятно, самая мелкая стычка. Знаю я дела этого рода. Выстрелят по три раза, а потом удирают друг от друга, вот и все. А потом обе стороны хвастают победой. Однако мы уже въехали в улицы городка, предоставьте теперь мне разговаривать, а сами помалкивайте. Ваша неуместная правдивость может отправить нас на виселицу прежде времени.

Мы двинулись по широкой главной улице, которая называлась Высокой, и сошли с коней у гостиницы ‘Голубой медведь’. Нас встретил конюх, которому Саксон громким голосом и пересыпая свою речь грубыми солдатскими ругательствами, отдал подробное наставление относительно обращения с нашими лошадьми. Затем, звякая шпорами, он вошёл в общую комнату, сел в кресло и, закинув ногу на ногу, потребовал хозяина. Тот явился, а Саксон изложил ему то, что нам требуется, тоном, не допускающим никаких возражений.

— Все, что у вас есть самого лучшего, и немедленно! — командовал он. — Во-первых, самую большую комнату с двумя постелями. Подушки должны быть мягкими, а бельё надушено лавандой. Мы сделали большое путешествие и нуждаемся в отдыхе. Кроме того, слушайте хозяин: чтобы тухлятины и разбавленного водою вина я не видел. Нам нужно самое свежее кушанье и настоящее французское вино! Я должен вам сказать, хозяин, что мы с приятелем люди высокопоставленные, хотя и не находим нужным называть себя первому встречному. Итак, старайтесь изо всех сил, а то вам же самим будет хуже.

Эта речь вместе с надменными манерами и свирепым лицом моего товарища произвели такое действие на хозяина, что он немедленно принёс нам завтрак, приготовленный им для трех офицеров Голубого полка, которые сидели в соседней комнате. Из-за нас им пришлось ожидать еды ещё полчаса, а мы, сидя за перегородкой и пожирая их каплуна и пирог из дичи, отлично слышали, как офицеры жаловались и бранились. Наевшись как следует и выпив бутылку бургонского вина, мы отправились в свою комнату и, улёгшись в постели, крепко заснули.

Глава IX

Столкновение в ‘Голубом медведе’

Спал я несколько часов и был разбужен страшным треском. А затем из нижнего этажа послышались пронзительные крики и звяканье стали. Я вскочил с кровати, ложе моего товарища было пусто. Дверь нашей комнаты оказалась отворённой. Шум продолжался, и мне показалось, что я расслышал голос Саксона. Схватив меч, я, не надевая каски и брони, поспешил вниз по лестнице.

Передняя и коридор были битком набиты перепуганными служанками и любопытными слугами, сбежавшимися подобно мне на шум. Я пробился через эту толпу в комнату, в которой мы завтракали утром. Круглый стол посередине комнаты был опрокинут. На полу виднелись три разбитые бутылки, вино текло в разные стороны, валялись также груши, яблоки, орехи и осколки блюд и тарелок. Я увидал также рассыпанные карты и ящик для игральных костей, а около дверей стоял Децимус Саксон, держа в руке рапиру. Другая рапира у него была зажата между ногами. Перед ним стоял молодой офицер в голубой форме, красный от гнева и стыда. Офицер оглядывался кругом, как бы ища оружия взамен того, которого его лишили. Этот офицер мог бы служить прекрасной моделью для скульптора, который пожелал бы изобразить бессильное бешенство.

Около этого офицера стояли его два товарища, тоже одетые в голубые мундиры. Я заметил, что они стояли, взявшись руками за рукоятки рапир. Тогда я стал рядом с Саксоном и приготовился защищать его и себя.

— Что бы сказал ваш фехтовальный учитель? — говорил Саксон, обращаясь к своему противнику. — Его надо выгнать вон за то, что он вам не объяснил, как надо обращаться с оружием. Долой этого учителя! Нечего сказать, хорош гусь! Из-за него офицеры королевской гвардии срамят себя, обнаруживая неумение управлять рапирой.

Старший из офицеров, коренастый брюнет с полным лицом, ответил:

— Эта насмешка, сэр, отчасти заслужена нами, но без неё можно было бы обойтись. Я совершенно согласен с тем, что наш товарищ напал на вас слишком поспешно и что такой молодой воин, как он, должен относиться более почтительно к опытному кавалеру вроде вас.

Другой офицер, красивый человек аристократической внешности, сказал тоже что-то в этом роде и прибавил:

— Если вас это извинение удовлетворяет, я готов к нему присоединиться, если же вы добиваетесь большего, то я охотно беру это дело на свою ответственность и буду с вами драться.

Саксон добродушно улыбнулся и толкнул отнятую рапиру своему противнику.

— Ладно уж, берите своё шило! — сказал он. — А другой раз, как будете драться на рапирах, наносите удар, держа рапиру вверх, а не вниз. Опуская её, вы открываете кисть руки, и противник всегда вас может обезоружить.

Молодой человек вложил шпагу в ножны. Он был страшно сконфужен тем, что Саксон его так быстро обезоружил и так презрительно его отпустил. Не говоря ни слова, он вышел из комнаты. Децимус Саксон и два оставшихся офицера подняли стол и начали приводить комнату в порядок. Я помогал им в этом.

— Ко мне первый раз пришли три дамы, — ворчал старый искатель приключений, — я только что собирался объявить игру, а этот молодой петушок вдруг налетел на меня. Такая, право, досада! Из-за него же мы потеряли три бутылки мускатного вина. Если бы этому молодому человеку.пришлось пить столько дрянного вина, сколько я его пил на своём веку, он не швырялся бы так добром.

— Это очень горячий юноша, — ответил старший офицер, — вы ему дали хороший урок, пускай он пока посидит у себя в комнате и поразмыслит хорошенько, это принесёт ему пользу. А что касается мускатного вина, то дело легко поправить. Мне будет очень приятно, если вы и ваш друг сделаете нам честь выпить с нами этого вина.

— Я был внезапно разбужен шумом и до сих пор не знаю, что такое у вас тут случилось, — ответил я.

— Самая обыкновенная трактирная ссора, — ответил старый офицер. — Благодаря искусству и рассудительности вашего друга дело не имело серьёзных последствий. Прошу вас, садитесь на камышовый стул, а вы, Джек, закажите вина. Наш товарищ разбил бутылки, а мы возьмём новые. Это наше право. Спросите самого лучшего вина, Джек. Мы играли в ‘фараон’, сэр. Мистер Саксон играет в эту игру так же хорошо, как и бьётся на рапирах. Молодому Горсфорду очень не везло, он начал сердиться и сделался очень обидчивым. Ваш друг рассказывал о своих путешествиях по чужим странам и заметил, что во французских войсках дисциплина, по его мнению, лучше, чем в английских. Молодой Рорсфорд вспылил. Слово за слово, и дело дошло до того, что вы видели. Молодой человек только что поступил на военную службу и торопился показать свою храбрость. А другой офицер прибавил:

— Своим поступком он показал не храбрость, а недостаток уважения ко мне, его начальнику, ибо, если бы мистер Саксон сказал что-нибудь оскорбительное для английской армии, то право защищать нашу честь оставалось за мной. Я старший капитан и имею майорский патент. Я и должен защищать честь полка, а он — всего-навсего безусый корнет, который не умеет ещё порядком обучать свою роту.

— Вы правы, Огильви, — сказал другой офицер, садясь за стол и обтирая карты, забрызганные вином. — Если бы это сравнение между английской и французской армией было сделано французским гвардейцем с целью похвастаться и унизить нас, то мы могли бы обидеться и вызвать его на дуэль. Но ведь это говорится англичанином, и притом опытным в военном деле человеком. Обиды тут нет и быть не может. Совершенно напротив, это — полезная и поучительная самокритика.

— Верно, Амброз, верно. Без этой критики наше военное дело застынет на одном месте, а нам надо во что бы то ни стало идти вперёд. Наша армия должна идти рука об руку с армиями материка, которые непрестанно и быстро усовершенствуются.

Эти рассудительные замечания офицеров мне очень понравились, и мне захотелось с ними поближе познакомиться за бутылкой вина. О королевских офицерах я судил до сих пор со слов отца, который их терпеть не мог и называл щёголями и буянами. Но, проверив эти предрассудочные мнения на опыте, я нашёл, что они совершенно неправильны. Так случается и со всеми нашими мнениями, которые основаны не на знакомстве с жизнью и опыте.

Внешность у этих офицеров была совсем не воинственная. Сними с них сабли и высокие сапоги, и они сошли бы за самых мирных обывателей с изящными манерами. Разговор их имел главным образом научный характер. Они толковали о новейших открытиях Бойля в области химии и об опытах по определению веса воздуха. Говорили они серьёзно и обнаруживали при этом недюжинные знания. Но в то же время было очевидно, что эти люди мужественны и любят физический труд. Учёный в них не поглощал воина.

— Я хотел бы вам задать один вопрос, сэр, — произнёс один из офицеров, обращаясь к Саксону, — скажите, пожалуйста, во время ваших продолжительных путешествий по Европе не встречались ли вы с кем-нибудь из тех учёных и философов, которые своим именем прославили Германию и Францию?

Мой товарищ почувствовал себя неловко, по всей вероятности, потому что наука была для него совершенно чуждой областью. Он, однако, ответил:

— В Нюренберге я встретил одного такого человека. Это был какой-то Гервинус или Герванус. Про него рассказывали, будто он может превращать железо в золото с такой же лёгкостью, как я обращаю, скажем, вот этот табак в золу. Старик Паппенгеймер взял этого Гервинуса, дал ему тонну железа и, заперев его в каземат, велел ему превратить это железо в золото, угрожая в противном случае вывернуть ему клещами пальцы. И я вам могу поклясться, что этот человек не мог сделать ни одной золотой монетки. Я был капитаном караула, и по моему приказу была обыскана вся башня. Грустно мне это было, признаюсь я вам, так как я и сам хотел попользоваться и дал этому шарлатану небольшую железную жаровню, надеясь, что он превратит её в золотую.

— Ну, наука уже давно доказала вздорность алхимии, превращения металлов и прочее, — сказал высокий офицер, — даже старый сэр Томас Браун из Норвича, столь усердно защищавший старые понятия, ничего не может сказать против доводов науки. Все эти алхимики, начиная от Трисметиста и кончая Альбертом Великим, Аквинатом, Луллием, Базилем Валентином, Парацельсом и Ко, ничего не дали, кроме слов.

— Да и тот плут в Нюренберге только болтал, — подтвердил Саксон, — кроме него я ещё знал одного человека. Это был некий Ван-Гельштадт, человек очень учёный. За небольшое вознаграждение, за некоторый гонорарий, так сказать, он составлял гороскопы. Такого мудрого человека я и не видывал. О планетах и созвездиях он говорил вполне свободно, точно эти планеты и созвездия были его домашней утварью. К кометам он также не имел никакого почтения и толковал о них так, словно это были гнилые апельсины, а не кометы. Нам ВанТельштадт объяснил природу кометы. Это, видите ли, самая обыкновенная звезда, но только у неё в середине пробита дыра и оттуда вываливаются внутренности, которые и образуют хвост. О, этот Ван-Гельштадт был настоящий философ.

— Ну, а пробовали вы его мудрость на деле? — спросил улыбаясь один из философов.

— По правде говоря, нет, — ответил Саксон, — я всегда старался держаться подальше от всякой чёрной магии и прочей чертовщины. Вот другое дело мой товарищ Пирс Скоттон. Этот Пирс, надо вам сказать, служил в императорской кавалерийской бригаде. Вот он-то и уплатил Гельштадту розовый нобиль, а тот ему пообещался составить гороскоп, в которой бы рассказывалась вся будущая жизнь Скот-тона. Насколько мне помнится, по звёздам выходило, что Скоттон чересчур привержен к вину и женщинам, и затем в гороскопе говорилось, что у него дурной глаз и нос, подобный карбункулу. Звезды говорили также, что Скоттон дослужится до маршальского жезла и умрёт в глубокой старости. Оно, может быть, так бы и вышло, но только месяц спустя с ним вышла неприятная история. Когда его полк проходил через Обер-Граушток, он упал с лошади и был насмерть раздавлен своей же конной ротой. Лошадь оказалась разбитой на ноги и споткнулась, а порчу лошади никто не заметил — не только планеты, но даже полковой коновал, а парень он был — я про коновала говорю — опытный.

Офицеры, выслушав это рассказ, весело рассмеялись и поднялись со своих мест. Бутылки были пусты, а сумерки уже начали сгущаться.

— Нам предстоит работа, — сказал один из офицеров, которого звали Огильви, — нам надо найти нашего пылкого товарища и объяснить ему, что нет никакого бесчестия в том, что он был обезоружен опытным бойцом. И кроме того, надо приготовить помещения для полка, мы сегодня или завтра соединяемся с войсками Черчилля. А вы, кажется, направляетесь на запад?

— Да, мы принадлежим к войскам герцога Бофорта, — ответил Саксон.

— Неужели? А я думал, что вы из Портмановской жёлтой милиции. Я надеюсь, что герцог мобилизует все имеющие у него силы и задаст восставшим трёпку ещё до прихода королевских войск.

— А у Черчилля много войск? — спросил небрежно мой товарищ.

— Не более восьми сотен конницы, но к этому отряду присоединится милорд Гевершам с четырьмя тысячами пехоты.

Простились мы с нашими симпатичными врагами очень серьёзно, причём я сказал:

— Надеюсь встретиться с вами на поле битвы, если не раньше.

Децимус Саксон по этому поводу заметил впоследствии:

— Ну, мистер Михей, вы им подпустили здоровую двусмыслицу. Ловко, даже чересчур ловко для такого любителя правды, как вы. Если мы встретимся с ними на поле битвы, то это произойдёт при такой обстановке: перед нами будут торчать рогатки из пик и моргенштернов, а их лошадям придётся перескакивать через устроенные нами искусственные препятствия. Иначе мы их встретить не можем. У Монмауза конницы нет, такой конницы, которая могла бы противостоять королевской гвардии.

— Как вы с ними познакомились? — спросил я.

— Видите ли, спал я недолго. У меня уже привычка такая, чтобы в военное время мало спать. Поглядел на вас, вижу, что вы здорово спите, а снизу до меня доносится стук игральных костей. Я спустился по лестнице и кое-как пристроился к их компании. Это вышло очень хорошо, ибо в моем кошельке теперь на пятнадцать гиней больше, чем прежде. Я бы ещё больше выиграл, если бы не этот молодой болван. Сперва он на меня накинулся, а потом они стали толковать о пустяках — об этих химиях и тому подобной чепухе. Ну, скажите, пожалуйста, какое дело голубым гвардейцам до химии? Командовавший пандурами Вессенбург позволял офицерам за обеденным столом о многом разговаривать. Иногда он даже бывал чересчур снисходителен, но такие разговоры Вессенбург едва ли бы потерпел. Попробовали бы его офицеры о химии рассуждать, он задал бы им химию! Таких молодцов Вессенбург отдал бы прямо под военно-полевой суд, и в самом лучшем случае они были бы разжалованы в солдаты.

Я не стал спорить с Саксоном и осуждать его Вессенбурга, презиравшего химию. Вместо этого я предложил ему закусить, а затем оставшееся у нас в распоряжении время употребить на осмотр города и его достопримечательностей, между которыми первое место занимает чудный собор. Здание это так прекрасно и изящно, что его громадные размеры совершенно незаметны. Чтобы уяснить себе громадность собора, надо обойти его кругом и побродить в его обширных притворах. Весь храм был в грандиозных арках. Высокие колонны освещались солнечными лучами, проходившими через цветные стекла окон, и бросали вокруг себя странные тени. Даже мой болтливый товарищ, войдя в собор, сделался серьёзным и молчаливым.

Этот собор — великая молитва, овеществлённая в камне.

Возвращаясь в гостиницу, мы шли мимо городской тюрьмы, перед тюрьмой, в отгороженном месте, находились три громадных собаки ищейки. Глаза у животных были свирепые, красные, из пастей высовывались красные языки. Сторож объяснил, что ищеек держат для того, чтобы ловить бежавших преступников, скрывающихся в Солсберийской равнине: Равнина кишела ворами и разбойниками до тех пор, пока не завели этих собак.

Было совсем темно, когда мы вернулись в гостиницу. Поужинав и уплатив по счёту, мы стали готовиться к отъезду.

Перед отъездом я вспомнил о бумажке, которую вручила мне мать, и, вынув её из кармана, прочитал её при свете масляной лампы. На листке были явно видны следы слез, которые проливала бедная матушка, а заключалось оно в следующем:

‘Наставления госпожи Мэри сыну Михею, данные в двенадцатый день июня. Год от рождения Господа Нашего тысяча шестьсот восемьдесят пятый. Даны сии наставления по случаю его отъезда на войну. Подобно древнему Давиду он едет сразиться с Голиафом папизма, который своими беззакониями исказил священные обряды, существующие в Английской Церкви и необходимые по закону Божьему.

И да соблюдёт мой сын следующие наставления:

1) Меняй носки при всяком удобном случае. Я тебе положила в седельный мешок две пары. Можешь купить ещё. На западе этот товар дешёв и хорош.

2) Если будешь страдать коликами, вешай на шею заячью ножку. Это самое лучшее средство.

3) Молитву Господню читай каждое утро и вечер. Читай также священное писание — особенно книгу Иова, псалмы и евангелие от Матфея.

4) В эликсире Даффи содержатся многие полезные свойства. Он гонит слизь, мокроту, ветры и простуду. Принимать его нужно по пяти капель. Маленький пузырёк этого эликсира ты найдёшь в дуле своего левого пистолета. Пузырёк для сохранности обернут в шерстяную тряпочку.

5) В подкладку твоей нижней фуфайки я зашила десять золотых монет. Трать эти деньги только в самой последней крайности.

6) Сражайся храбро за дело Господа, но все-таки молю тебя, Михей, во время сражений не ходи очень вперёд. Пускай и другие тебе помогают. Особенно не лезь в самую середину свалки, а защищай разумно знамя протестантской религии.

И о, Михей, мой милый, хороший мальчик! Возвращайся домой к своей матери живой и здоровый, а не то я умру с горя! Молиться за тебя я буду беспрестанно’.

Этот внезапный взрыв материнской нежности в последних строках письма расстрогал меня, и на мои глаза навернулись слезы. Но письмо матушки в то же время и вызвало на моем лице улыбку. Моей милой матушке некогда было вырабатывать тонкий слог, и она была женщина простая. Ей казалось необходимым облечь свои наставления в форму заповедей, для того, чтобы я их точнее выполнял.

Думать мне над её советами долго не пришлось, ибо я едва только успел дочитать письмо матушки, как услышал голос Саксона, звавшего меня. Осёдланные лошади стучали подковами по камням двора. Пора было уже ехать.

Глава Х

Опасное приключение на равнине

Не успели мы отъехать полумили от города, как послышался стук барабанов и звуки военных рогов. Это подходил конный полк, о прибытии которого нам сообщили офицеры в гостинице.

— Хорошо, думается мне, что мы успели улизнуть, — произнёс Саксон, — этот молодой петух пронюхал, должно быть, про нас и сыграл со мной скверную шутку. Кстати, не видали ли вы моего шёлкового платка?

— Нет, не видал.

— Так, должно быть, платок вывалился у меня из-за пазухи во время нашей схватки. Мне очень жаль платка. Я небогатый человек, и такие вещи терять убыточно… Майор сказал, что этот полк состоит из восьмисот человек, а за ними следует ещё три тысячи. Ну, если мне придётся встретить этого Огльторпа или Огильви — как его там? — после окончания дела, — я ему прочту хорошее наставление. Пускай-ка он поменьше думает о химии, да получше сохраняет военные тайны, оно, конечно, хорошо быть вежливым с незнакомыми людьми и рассказывать им все, что они у тебя спрашивают, но правду говорить в этих случаях не годится.

— Да, может быть, и он вам солгал, — возразил я.

— Ну-ну, это едва ли! У него слова с языка сорвались. Ну-ну, Хлоя, потише! Рада, что нажралась овса и готова скакать во весь опор. Чертовски темно, Кларк, прямо дороги не видно.

Мы двинулись по широкой дороге, которая белелась впереди нас в тумане. По обе стороны дороги виднелись деревья. Различали мы, однако, их очертания плохо, так как вечерний туман плотно окутывал собой все. Ехали мы по восточному краю этой великой равнины, имеющей сорок миль в длину и двадцать миль в ширину. Солсберийская равнина захватывает большую часть Вельдшира и переходит в Сомерсетшир. Через эту именно пустыню и идёт большая дорога на запад, но по большой дороге мы не поехали, а избрали боковой путь, ведущий к той же цели. Мы рассчитывали, что этот сравнительно маловажный путь не будет охраняться королевской конницей. Подъезжая по большой дороге к перекрёстку, ведущему на избранный нами окольный путь, мы услышали позади стук копыт.

— Вот едет кто-то, не боящийся мчаться галопом в темноте, — сказал я.

— Сюда, сюда, в тень! — быстрым шёпотом скомандовал Саксон. — Держите меч наготове. Вон его из ножен. Это — гонец с важным поручением, иначе он не порол бы такую горячку.

Став под деревья, мы начали присматриваться. По дороге двигалось какое-то расплывчатое пятно, которое принимало все более определённые очертания и, наконец, превратилось в человека, сидевшего верхом на коне. Всадник заметил нас уже после того, как поравнялся с местом, на котором мы стояли, он немедленно остановил коня и с каким-то странным беспокойством начал оглядываться.

— Здесь ли Михей Кларк? — воскликнул он наконец. Голос был мне очень и очень знаком.

— Я — Михей Кларк, — ответил я.

— А я — Рувим Локарби, — ответил всадник, придавая своему голосу шутливо-иронический тон. — Дорогой Михей, я непременно обнял бы вас, но, к сожалению, это невозможно. Если я сделаю подобное покушение, то непременно вывалюсь из седла, да и вас увлеку в своём падении. Вот и сейчас, остановив сразу лошадь, я чуть-чуть не полетел кувырком. Да, по правде сказать, и все время я только и делаю, что шлёпаюсь наземь и снова взбираюсь на лошадь. И это от самого Хэванта, прошу заметить. Лошадь, видно, попалась такая. С неё очень удобно падать.

— Боже мой, Рувим, зачем это вы прискакали сюда? — воскликнул я изумлённо.

— За тем, Михей, за чем и вы, и дон Децимо Саксон, любивший купаться в Соленте. Я вижу этого благородного дворянина? Как изволите поживать, ваше превосходительство?

— Так это вы, молодой петушок? — проворчал Саксон, не особенно обрадованный прибытием Рувима.

— Сам, собственной персоной, — ответил Рувим, — а теперь, весёлые кавалеры, подстёгивайте лошадок и марш вперёд. Терять нам времени нельзя. Завтра мы должны поспеть в Таунтон.

— Но, дорогой Рувим, это немыслимо. С какой стати вы поедете к Монмаузу? Что скажет ваш отец? Вы, может быть, думаете, что наше путешествие является чем-то вроде увеселительной прогулки — так разуверьтесь, пожалуйста! Это предприятие может окончиться очень печально. Если мы даже победим, то это случится после долгого кровопролития. Опасности многочисленны. Знаете, Рувим, ведь всем нам угрожает смертная казнь.

Рувим пришпорил лошадь.

— Вперёд, дети, вперёд! — воскликнул он. — Это все решено и покончено. Я намерен во что бы то ни стало подарить свою собственную августейшую особу его высокопротестантскому высочеству Иакову, герцогу Монмаузу. Меч я взял, а лошадь украл. И то, и другое я тоже предназначаю в подарок герцогу.

Мы двинулись вперёд, и я стал расспрашивать Рувима:

— Объясни мне, пожалуйста, как это все случилось? — спросил я своего приятеля. — Я ужасно, всем сердцем рад видеть тебя рядом со мной, но ведь ты, насколько мне известно, никогда не интересовался религией и политикой? Как же в тебе созрело это внезапное решение?

— По правде тебе сказать, — ответил Рувим, — мне совершенно все равно, кто будет сидеть на английском троне — король или герцог! Ни за того, ни за другого я не отдал бы и пуговицы. Ведь мне же прекрасно известно, что доходы ‘Пшеничного снопа’ не увеличатся ни в том, ни в другом случае. Рувима Локарби ни тот, ни другой на должность придворного советника не позовёт. Я брат, ни за короля, ни за герцога распинаться не намерен, но я принадлежу к партии Михея Кларка. Я его сторонник с головы до пят. Михей едет на войну, ну так и я пойду! Чума меня возьми, если я от него отстану.

Говоря эти слова, Рувим поднял вверх руку, потерял равновесие и шлёпнулся в придорожные кусты. Ноги его беспомощно болтались в темноте.

Наконец он выбрался из кустов и, вскарабкавшись на лошадь, произнёс:

— Это уже десятый раз. Отец мне говорил, что, сидя на лошади, не нужно крепко прижиматься к седлу. Старик говорил: ‘Ты эдак полегонечку поднимайся и опускайся’. Ну я больше все опускаюсь, и притом совсем не полегонечку.

— Ах, чёртова кукла! — воскликнул Саксон. — Спрашиваю вас во имя всех святых, значившихся в календаре, каким манером вы думаете удержаться на лошади, встретясь с врагом, если вы уже теперь, мирно путешествуя по большой дороге, то и дело валитесь на землю?

— Отчего же не попытать счастья, ваше превосходительство? — ответил Рувим, оправляя камзол. — Может быть, мои внезапные и неожиданные движения приведут в смущение и страх этого самого врага.

— А вы этим не шутите! В ваших словах гораздо более правды, чем вы думаете, — сказал Саксон и, приблизившись к нему, поехал совсем рядом.

Так Рувим и двигался между нами, и упасть ему было бы некуда, если бы он даже захотел. А старый солдат продолжал свою мысль:

— Мне гораздо легче сражаться с человеком вроде того молодого петуха в гостинице, а он все-таки кое-что по части оружия знает. Вы же или вот Михей ничего не знаете, и поэтому справиться с вами труднее. Про того дурня я знаю, что он будет делать, и как нападёт, и как станет защищаться, а про вас этого сказать нельзя. Не зная научных приёмов фехтования, вы начнёте изобретать свои собственные, и эти изобретения могут оказаться, на мою беду, удачными. Да вот, например, я знал обер-гауптмана Мюллера. Это был лучший боец на саблях во всей императорской армии. Он, бывало, на пари отрубал любую пуговицу на камзоле противника, не портя материи. Вот какой он был мастер, и, однако, он был убит на дуэли прапорщиком Цолльнером, служащим в нашем полку. А этот Цолльнер так же хорошо дрался на рапирах, как вы, Локарби, верхом ездите. Рапира не то что эспадрон, она колет, а не рубит, и поэтому, дерясь на рапирах, человек от боковых ударов себя не защищает. Что же сделал Цолльнер? Руки у него были длинные, и он, схватив рапиру, как палку, изо всей силы ударил ею противника по лицу, а затем, прежде чем тот успел опомниться, проколол его насквозь. Конечно, если бы дуэль можно было повторить, обер-гауптман взял бы своё, но что вы прикажете делать, если человек отправился на тот свет? Тут уж дело конченое.

— Если опасными бойцами считать тех, кто не знает, как управляться с мечом, — ответил Рувим, — то я буду ещё ужаснее того джентльмена с трудно произносимым именем, о котором вы рассказываете. Позвольте, однако, мне докончить рассказ о моих приключениях. Рассказ этот прервался вследствие того, что я… сошёл с лошади в кусты. О вашем отъезде я узнал рано утром, а куда вы уехали, я узнал от Захарии Пальмера. И вот я решил тоже людей посмотреть и себя показать. Меч я взял взаймы у Соломона Спрента, а лошадь… Отец мой был в отлучке, уехал в Госпорт, ну, стало быть, я отправился в конюшню и взял самую лучшую лошадь. Я слишком уважаю старика, чтобы мог его обидеть. А старик был бы, конечно, огорчён, если бы узнал, что сын его уехал на войну на плохой лошади. Ехал я целый день с самого раннего утра, два раза меня останавливали, считая за сумасшедшего, но мне везло, и я от этих благодетелей удирал. Я знал, что еду по пятам за вами. Я ведь вас в солсберийской гостинице искал. Да и не я один — вас там все искали.

Децимус многозначительно посвистал, видимо, встревоженный этими словами.

— Нас искали? — спросил он.

— Да, по-видимому, они заподозрили, что вы вовсе не те люди, за которых вы себя выдавали. Когда я проезжал мимо, гостиница была окружена войсками, но никто не мог мне сказать, по какой дороге вы поехали.

— Ну что? Разве я не прав? — воскликнул Саксон. — Эта юная ехидна пронюхала правду и натравила на нас весь полк. Нам надо поторапливаться, они, наверное, послали за нами погоню.

— Но мы уже не на большой дороге, — заметил я, — они, даже если станут нас преследовать, не догадаются, что мы поехали по этой дороге.

— А все-таки показать им пятки будет куда благоразумнее, — сказал Саксон, пуская свою кобылу галопом. Локарби и я последовали его примеру и быстро помчались по степи.

Изредка попадались небольшие участки соснового леса, и из чащи неслись крики сов и мяуканье диких кошек, а затем опять шли низины и болота. Над нашими головами носились, нарушая тишину своими криками, выпи и утки. Дорога местами густо заросла папоротниками. Из земли высовывались корни растений. Лошади спотыкались и падали на колени. В одном месте деревянный мост через речку оказался разрушенным, и нам пришлось переезжать вброд, причём вода доходила до пояса.

Вначале там и сям мелькали огоньки, свидетельствующие о том, что мы находимся недалеко от человеческого жилья, но потом огоньки становились все реже и реже. Только вдали виднелся тёмный туманный горизонт.

Из-за туч показался месяц, и лучи его стали слабо освещать степь, покрытую целыми облаками тумана. Благодаря этому свету мы могли теперь различать дорогу, которая сливалась с давящей её со всех сторон степью.

Мы решили, что погони не будет. Всякие опасения миновали, и мы замедлили ход. Рувим потешал нас рассказами о том, какое возбуждение было вызвано в Хэванте нашим отъездом…

И вдруг в ночной тишине мы услышали глухое топанье лошадиных копыт. Саксон немедленно же спрыгнул на землю и стал напряжённо прислушиваться.

— Клянусь сапогами и седлом! — воскликнул он, снова вскакивая на лошадь. — Они следуют за нами по пятам! По слуху, их двенадцать всадников. Нам во что бы то ни стало надо от них отделаться или прощай-прости Монмауз!

— Дадим лошадям полную свободу! — заметил я. Мы дали шпоры и помчались по тёмной степи. Ковенант и Хлоя были совсем свежие и шли карьером без всяких с нашей стороны принуждений. Но лошадь нашего друга, утомлённая целодневной ездой, начала тяжело дышать. Было совершенно ясно, что долго она не выдержит. Зловещий топот позади нас продолжал раздаваться, и время от времени мы его явственно слышали.

— А ведь лошадь твоя долго не выдержит, Рувим, — тревожно сказал я своему другу.

Лошадь Рувима споткнулась, и мой приятель чуть не полетел через её голову.

— Старая лошадка совсем расклеилась, — печально произнёс Рувим, — мы сбились с дороги, и она, бедняжка, не может скакать по неровному грунту — это для неё чересчур.

— Да, мы сбились с дороги, — подтвердил Саксон, оглядываясь через плечо. Он ехал немного впереди… — Но имейте в виду, что и голубые мундиры ехали весь день и их лошади тоже долго не продержатся. Но как это они, во имя неба, угадали, по как9Й дороге мы едем?

И словно в ответ на этот вопрос далеко за нами вдруг прозвучала в ночной тишине чистая, напоминающая звон колокольчика нота. Эта нота постепенно ширилась и росла, и, наконец, весь воздух наполнился её гармонией.

— Ищейка! — воскликнул Саксон.

Вслед за первой нотой последовала вторая, более резкая и пронзительная, а затем послышался лай. Сомнений не оставалось.

— Это другая! — промолвил Саксон. — Они взяли с собой тех самых собак, которых мы видели у собора. Черт возьми, Кларк, могли ли мы думать тогда, что через несколько часов они будут преследовать нас же самих.

— Мать Пресвятая! — воскликнул Рувим. — А я-то было собирался умирать на поле битвы, — вместо этого приходится играть роль собачьего мяса. Это не того, это — против уговора.

— Они ведут собак на своре, — сказал сквозь зубы Саксон, — если бы они спустили их, те скрылись бы в темноте. Эх, кабы где-нибудь поблизости речка была — мы бы их сбили со следа.

— Слушайте! — воскликнул Рувим. — Моя лошадь дольше нескольких минут этим аллюром идти не может. Если я стану, вы двигайтесь, а обо мне не беспокойтесь, так как собаки не по моему следу идут, а по вашему. В подозрении у них состоят лишь два незнакомца, останавливавшиеся в гостинице, а обо мне и речи нет.

— Ну нет, Рувим, мы должны и жить, и умирать вместе, — ответил я грустно. Я видел, что лошадь его все больше и больше слабела. — Теперь темно, они различать людей не станут и отлично отправят тебя на тот свет.

— Будьте мужественны, — крикнул старый солдат, ехавший теперь в двадцати ярдах впереди, — мы слышим топот погони так ясно потому только, что ветер дует в нашем направлении, но нас они, я готов держать пари, не почуяли до сих пор. Мне думается, что они поехали тише.

— Да, топот копыт не так явственен, как прежде, — сказал я радостно.

— Этот топот до такой степени неявственен, что я перестал даже его слышать, — подтвердил мой товарищ.

Мы остановили истомлённых лошадей и стали прислушиваться, но до нас не доносилось ни звука. Только ветер тихо шелестел в вереске да уныло кричал козодой. За нами расстилалась необъятная равнина, половина её была освещена луной, другая половина оставалась погруженной в ночную тень. На тусклом горизонте не видно было никаких признаков жизни и движения.

— Или нам удалось их сбить со следа, или же им самим надоела погоня и они вернулись назад, — заметил я. — Но скажите, что это такое с нашими лошадьми делается? Мой Ковенант храпит и дрожит всем телом.

— Моё бедное животное совсем загнано, — заметил Рувим, наклоняясь вперёд и гладя потную шею лошади.

— А все-таки отдыхать нам нельзя, — сказал Саксон, — опасность ещё не миновала. Вот проедемте ещё милю-две, тогда будем в полной безопасности… Однако, черт возьми, не нравится мне это!..

— Что вам не нравится?

— А вот то, что лошади-то наши дрожат. Животные иногда видят и слышат куда больше нас, людей. Я бы вам порассказал кое-что из собственного опыта. Когда я служил на Дунае и в Политикате, я видел кое-что поучительное в этом роде. Рассказывать мне только некогда — вот беда. Итак, вперёд, господа, а отдохнём после.

Мы дали шпоры лошадям, и они, несмотря на усталость, бодро двинулись вперёд по неровному грунту. Ехали мы таким образом довольно долго и, наконец, остановились. Нам хотелось отдохнуть, и мы стали поздравлять друг друга с тем, что благополучно избавились от наших преследователей.

И вдруг, когда мы уже собирались отдыхать, где-то совсем близко от нас раздался похожий на звон колокольчика лай. На этот раз лай был гораздо громче, чем прежде, не было никакого сомнения в том, что собаки следовали за нами по пятам.

— Проклятые псы! — воскликнул Саксон, пришпоривая лошадь и пускаясь снова в дорогу. — Я так и думал, что они спустили собак со своры. Теперь мы от этих дьяволов никуда не спасёмся, надо только поискать удобного места, где бы мы их могли достойно встретить.

— Не бойся, Рувим! — крикнул я. — Нам теперь приходится считаться только с собаками. Хозяева спустили их со своры, а сами вернулись в Солсбери.

— И пусть они себе сломают шею на дороге! — воскликнул Рувим. — Что они, за крыс нас, что ли, считают, что спустили на нас псов?! И после этого Англия называется христианской страной?! Но ехать я, Михей, все-таки не могу. Бедная Дидона не может и одного шага сделать.

В то время как Локарби говорил, близкий и свирепый лай собак снова разнёсся по ночному воздуху. Собаки то глухо рычали, то заливались тонким пронзительным лаем. Они точно торжествовали, что их добыча находится уже близко от них.

— Ни шагу больше! — воскликнул Рувим Локарби, останавливаясь и вынимая меч. — Если уж надо воевать, буду воевать здесь.

— Да что же, место прекрасное! — ответил я. Как раз перед нами возвышались две обрывистые скалы, расстояние между ними было равно приблизительно футам пятнадцати. Мы въехали в эту расщелину, и я крикнул Саксону, чтобы он ехал к нам, но его лошадь шла гораздо быстрее, чем наши, и когда я ему кричал, он был более чем в ста ярдах от нас. Нас он не слыхал, и звать его было бесполезно.

— Ну ладно, пускай его едет! — сказал я поспешно. — Ставь свою лошадь вот за этой скалой, а я поставлю Ковенанта здесь. Это будет своего рода препятствие для ослабления силы атаки. С лошади не сходи, а руби их мечом, и руби сильнее!

Итак, мы стояли в тени скал и ожидали наших страшных преследователей.

Вспоминая об этом происшествии, дорогие дети, я всегда думаю, что для нас с Рувимом это была трудная проба или испытание, называйте как хотите. Мы были молодые, неопытные воины, и вот при каких обстоятельствах нам пришлось обнажить мечи для первого раза. И сам я думаю, да и другие в этом со мною соглашались, что из всех опасностей, грозящих человеку, самые страшные — это опасности диких и свирепых животных. Если ты с человеком сражаешься, то знаешь, что это человек, у которого и слабые стороны есть, который может и струсить при случае, а ты, дескать, этим и воспользуешься, не то дикий зверь. Тут уж никаких таких надежд питать не приходится. Мы с Рувимом знали наперёд, что псы растерзают нас непременно, если мы их не зарубим. Да, друзья мои, бой со зверем — бой неравный. Жизнь человеческая драгоценна, вы нужны друзьям и знакомым, а собаки — что!

Все эти мысли нам с Рувимом пришли в голову в то время, когда мы с обнажёнными мечами сидели, успокаивая наших испуганных лошадей и ожидая злых собак.

Ждать нам долго не пришлось. В ушах наших снова прозвучал продолжительный громкий лай, а затем водворилась глубокая тишина, нарушаемая только быстрым, прерывистым дыханием испуганных лошадей. А затем внезапно и бесшумно на площадке между скалами, ярко освещённой лунным светом, появилось громадное, красно-бурое животное. Собака бежала, низко пригнув к земле чёрную морду. Появилась она и сейчас же исчезла во мраке. Животное не остановилось, не замедлило бега, не оглядываясь по сторонам, оно неслось вперёд по своему следу.

Вслед за этой собакой появилась вторая, а затем — третья. Все они были громадны и при тусклых лучах месяца казались ещё больше и страшнее, чем на самом деле. Как и первая, эти собаки не обратили на нас никакого внимания и устремились по следу, оставленному Децимусом Саксоном.

Первую и вторую собаку я пропустил. Я не ожидал того, что они пробегут мимо, но когда третья выпрыгнула на освещённую месяцем площадку, я вытащил из правого кобура пистолет и, поддерживая его длинное дуло левой рукой, сделал выстрел. Пуля попала в цель, так как пёс свирепо завыл от бешенства и боли, но на меня он не бросился, а продолжал бежать по следу.

Локарби тоже выстрелил, но в то время, когда был сделан этот второй выстрел, собака уже исчезла в кустах, и едва ли этот выстрел причинил ей вред.

Собаки пробежали так бесшумно и быстро, что их можно было принять за страшные привидения ночи. Если бы не свирепый вой, которым ответил один из псов на мой выстрел, я счёл бы их за бестелесных собак сказочного охотника Герна.

— Вот так звери! Но что же нам делать, Михей? — воскликнул мой товарищ.

— Они идут по следу Саксона, — ответил я, — мы должны поспешить, а то он один с ними не управится. А что, погони-то за нами не слышно?

— Ничего подобного.

— Значит, они вернулись обратно, а собак спустили на нас в виде последнего средства. Собаки, конечно, дрессированные и, сделав своё дело, вернутся в город. Однако, Рувим, надо поторапливаться: мы должны помочь товарищу.

— В таком случае мне придётся пришпорить тебя ещё раз, моя маленькая Дидоночка, — воскликнул Рувим. — Ну-ну же, лошадка, постарайся. Ей-Богу, Дидона, у меня не хватает духа тебя пришпорить. Уж постарайся сама для хозяина!

Лошадь точно поняла слова хозяина и принялась галопировать, причём скакала так усердно, что я, несмотря на все усилия, не мог опередить Рувима, и Ковенант все время шёл позади Дидоны.

— Должно быть, он поехал сюда, — произнёс я, тревожно всматриваясь в ночной мрак, — он говорил, что подыщет удобное место для того, чтобы дать псам отпор. А может быть, ввиду того что мы все равно отстали, он не надеялся на лошадь и утикает от погони.

— Ну от этих собак ни на какой лошади не уедешь. Они его все равно настигнут, — возразил Рувим. — Саксон это, конечно, понимает. Эге! Что это такое?

При свете месяца мы увидели на земле что-то чёрное и неподвижное. Это был труп собаки, конечно, той, в которую я выстрелил.

— Ну, слава Богу, с одной покончили, остаются только две! — воскликнул я радостно.

В этот момент, налево от нас и совсем близко, раздались два пистолетных выстрела. Мы направили лошадей в эту сторону и мчались теперь во весь опор.

И вдруг во мраке ночи раздался оглушительный рёв и лай. Сердце у нас обоих захолонуло, теперь это был уже не такой лай, который мы слышали в то время, как собаки шли по следу, отыскивая свою жертву. Это был непрерывный глухой рёв, настолько свирепый, что сомнений для нас не оставалось никаких. Очевидно, псы настигли свою жертву.

— Помилуй Бог!.. Вдруг они его стащили с лошади! — воскликнул прерывающимся от волнения голосом Рувим.

Та же самая мысль пришла и мне в голову, мне приходилось присутствовать на охоте на выдру, и я слыхал лай и рёв, который подымает стая,. настигнув свою жертву и терзая её в клочья. Теперь происходило это самое.

На сердце у меня было очень скверно. Я обнажил меч и решил, если мне не удастся спасти товарища, ответить, по крайней мере, как следует этим четвероногим дьяволам. Продравшись кое-как через молодые заросли дрока, мы прибыли к нашей цели. Глазам нашим представилась совершенно неожиданная сцена.

Прямо перед нами виднелась круглая лощинка, ярко освещённая лунными лучами. В середине лощинки возвышался гигантский камень. Таких камней рассеяно много в Солсберийской долине, это — остатки доисторических жертвенников. Камень имел никак не менее пятнадцати футов в вышину и во время оно стоял, разумеется, прямо, но ветер, непогода и осыпающаяся почва изменили его положение. Камень стоял под известным наклоном, и вследствие этого ловкий человек мог вскарабкаться на его вершину.

И вот на верхушке этого камня, неподвижный, со скрещёнными по-турецки ногами, сидел Децимус Саксон, похожий на диковинного идола прежних дней. Децимус сидел, важно попыхивая своей бесконечно длинной трубкой, что он делал всегда при затруднительных обстоятельствах. А внизу, у основания монолита (так называют эти камни наши учёные), заливались бешеным лаем две громадные ищейки. Собаки прыгали, становились одна другой на спину и бесновались, стараясь добраться до бесстрастной фигуры, сидевшей наверху, но все было напрасно. В бессильном бешенстве они и подняли тот оглушительный рёв, который нас так напугал.

Любоваться этой страшной сценой нам пришлось недолго, ибо собаки, как только нас завидели, бросили свои бессильные попытки добраться до Саксона и устремились на нас с Рувимом. Одна изних, громадное животное с горящими глазами и разинутой пастью, прямо бросилась на Ковенанта, стараясь схватить его за шею. При лунном свете я видел белые громадные зубы. Но я встретил собаку как следует. Сильным ударом наотмашь я разрубил ей морду. Пёс повалился, корчась, в лужу собственной крови.

Рувим с намерением встретить собаку пришпорил лошадь, но бедная, усталая Дидона устрашилась свирепого пса и, сделав несколько скачков, внезапно стала. Всадник полетел через голову лошади прямо на животное. Рувиму пришлось бы плохо, если бы он был предоставлен собственным силам. Он мог защищать свою глотку от зубов свирепой ищейки несколько моментов самое большее. Но я, видя отчаянное-положение товарища, вытащив оставшийся заряженным пистолет и, сойдя с коня, всадил пулю в бок псу, который боролся с Рувимом. Животное пронзительно завыло, пасть его закрылась, и оно медленно упало на землю. Рувим встал, испуганный, ушибленный, но ни мало не пострадавший.

— Я тебе обязан жизнью, Михей, дай Бог, чтобы я прожил столько, чтобы иметь время тебе отплатить за это, — сказал он.

Саксон, слезший с камня, прибавил:

— А я обязан вам обоим. Я плачу всегда мои долги. Я помню и зло, и добро. Как я без вас слез бы с этого пьедестала? Мне пришлось бы сидеть тут до скончания века, питаясь собственными сапогами. Santa maria! Ловкий удар вы нанесли, Кларк. Голова пса разлетелась вдребезги словно гнилая тыква. А что собаки за мной гнались — это неудивительно. Я забыл в Солсбери не только шёлковый платок, но и запасную подпругу. Псы гнались и за мной, и за Хлоей.

— А где Хлоя? — спросил я, обтирая окровавленный меч.

— Хлоя сама о себе хлопочет. Видите ли, как было дело. Видя, что псы меня догоняют, я сделал в них выстрел сперва из одного пистолета, а потом из другого, но извольте попасть в цель в то время, когда ваша лошадь скачет со скоростью двадцать миль в час. Дела мои оказывались весьма скверными. Зарядить пистолеты во второй раз было некогда, а моя рапира… Это лучшее оружие для дуэли, но зачем она, когда приходится иметь дело с собаками? Я прямо не знал, что предпринять, и вдруг увидел этот камень, поставленный добрыми древними жрецами. Очевидно, ставя этот камень, жрецы знали, что делают услугу храбрым кавалерам, спасающимся от гнусных четвероногих, я и забрался на него не мешкая, да и мешкать-то некогда было, ибо одна из моих пяток все-таки попала в ротик собачке. Она бы меня стащила вниз, если бы сумела разжевать шпору, но шпора, к счастью, оказалась несъедобной… Я думаю, все-таки, что одна из моих пуль попала в собаку.

Саксон зажёг хлопчатобумажную бумагу, хранившуюся в портсигаре, и стал осматривать труп собаки.

Оглядев пса, нападавшего на Рувима, он воскликнул:

— Эге, эта собака продырявлена точно решето. Скажите, добрый мистер Кларк, чем это вы заряжаете ваши пистолеты?

— Двумя свинцовыми пулями, — ответил я.

— И, однако, две свинцовые, пули сделали в теле собаки по крайней мере двадцать дыр. И о, чудеса-чудеса! Из кожи собаки торчит горлышко пузырька!

— Боже мой! — воскликнул я. — Теперь я вспомнил. Моя дорогая матушка положила в дуло одного из пистолетов пузырёк эликсира Даффи.

Рувим закатился хохотом.

— Вот так так! — воскликнул он. — Хо-хо-хо! А ты и всадил этот элексир в собаку. Представь себе, что эта история рассказывается у нас в ‘Пшеничном снопе’, то-то смеху будет. Михей спас жизнь Рувиму, застрелив собаку пузырьком элексира Даффи!

— Не одним пузырьком, а также и пулей, Рувим, хотя, конечно, смешнее будет, если о пуле совсем не упоминать. Слава Богу, что пистолет ещё не развалился. Но что вы теперь полагаете делать, мистер Саксон?

— Отыскать свою кобылу, если это только возможно, — ответил искатель приключений. — Мы находимся в необозримой пустыне, и теперь ночь. Найти теперь лошадь также трудно, как найти штаны шотландца в куче белья. Это я опять из ‘Гудибраса’.

— А вот лошадь Рувима Локарби не может далее двигаться, — ответил я, — впрочем, если только зрение меня не обманывает, я вижу огонёк вон там!

— Это блуждающий огонёк, — ответил Саксон и продекламировал из своей любимой поэмы:

Манит, зовёт издалека

И в топь заводит бедняка.

Впрочем, нет, — продолжал он, — огонь горит ярко и ровно. Так горят лампы, свечи, ночники, фонари и другие инструменты, приспособленные человеком к целям освещения.

— А где свет, там и жизнь, — воскликнул Рувим, — двинемся-ка на огонёк, может быть, мы найдём себе убежище.

— Полагаю, что мы не наскочим на наших друзей-драгун, — произнёс Саксон, — чтобы им опаршиветь. Как это они узнали, что мы едем к Монмаузу? А впрочем, может быть, этот самолюбивый офицерик сумел убедить товарищей, что я затронул честь полка, и они послали за нами погоню. Уж только попадись мне этот мальчишка! Я его не отпущу так скоро, как сегодня. Ну-с, ведите лошадей и пойдём на огонь. Больше нам делать ничего не остаётся.

Пробираясь между болотинами, мы пошли по степи. Светлая точка продолжала гореть во мраке. Приближаясь к этому источнику наших надежд, мы строили догадки, откуда может происходить этот свет. Предположим, что это человеческое жильё: но кто же это такой? Это, очевидно, человек, недовольный даже Солсберийской равниной. Она показалась ему недостаточно дикой и пустынной, и он построил себе жильё вдалеке от дорог, пересекающих эту дивную степь.

Действительно, дорога находилась во многих милях позади нас. Кроме нас, в это место степи никто, наверное, никогда не заходил. И мы-то забрались сюда по необходимости и случайно.

Если нашёлся пустынник, желавший навсегда уединиться от мира и людей, то он достиг своей цели.

Постепенно приближаясь к светлой точке, мы увидали, наконец, освещённое окно небольшого домика. Домик был построен в ложбинке, и заметить его можно было только с той стороны, с которой мы к нему подходили.

Небольшое пространство перед домом было очищено от кустарников, а посередине этого лужка ходила пропавшая Хлоя, пощипывая траву. Лошадь, по всей вероятности, подобно нам, пошла на огонёк в надежде разжиться овсом и водой. Саксон крякнул от удовольствия и, взяв лошадь за уздечку, повёл её за собой. Мы приблизились к двери одинокого домика.

Глава XI

Пустынник и золотой сундук

Сильный жёлтый свет, привлёкший наше внимание, выходил из отверстия, прорубленного в двери и игравшего роль окна. Когда мы подошли к домику, жёлтый свет сменился красным, а затем вдруг превратился в зелёный. Лица наши, стали поэтому мертвенно-бледными, особенно страшен был при этом освещении Саксон. Лицо его стало лицом мертвеца.

А затем мы ощутили странный и неприятный запах, выходящий из избушки. Что за странность такая! Разные света, этот запах, пустыня кругом… Старый солдат не был чужд суеверий и поэтому оробел. Он остановился и вопросительно взглянул на нас. Мы с Рувимом, однако, твёрдо решили постучаться в дверь одинокого дома. Саксон не стал противоречить, но пошёл позади. Я слышал, как он бормотал вполголоса приличные случаю заклинания.

Подойдя к двери, я постучал в неё рукояткой меча и крикнул, что пришли усталые путники, ищущие убежища на ночь.

В ответ на эти мои слова в избушке послышалось движение и поспешные шаги. Затем мы услыхали звон металла и шум запирающихся Замков. Наконец все смолкло. Я готовился постучать вторично., но за дверью раздался сильный, резкий голос:

— Здесь, господа, очень тесно, а насчёт провизии и совсем плохо. Вы находитесь всего в шести милях от Эмсбери, а там есть гостиница, называется ‘Герб Сесилей’. В этой гостинице вы найдёте все нужное и для вас самих, и для ваших коней.

— Ну-ну, мой невидимый друг! — воскликнул Саксон, ободрённый тем, что услыхал человеческий голос. — Вы, право же, принимаете нас далеко нелюбезно. Во-первых, одна из наших лошадей окончательно разбита, да и другие не могут двигаться далее. До ‘Герба Сесилей’ нам добраться так же трудно, как до ‘Зеленого человека’ в Любеке. Прошу тебя, добрый человек, пусти нас переночевать.

За дверью опять послышался стук замков и стук болтов и засовов, и она медленно отворилась. Мы увидали человека, который с нами разговаривал.

Он стоял на пороге ярко освещённый светом, выходившим из домика. Это был человек очень почтённой наружности. Его волосы были белы как снег, и внешность говорила о недюжинном уме и пылком характере. Когда вы смотрели на высокое задумчивое чело этого человека и на длинную белую бороду, вы говорили себе, что видите философа, но, взглянув на его острые блестящие глаза, на гордый орлиный нос, на гибкую, прямую фигуру, вы начинали думать, что это воин, обладающий большой силой, которую не могли сломить годы.

Держал себя незнакомец важно и одет был богато, хотя и скромно — в чёрную бархатную одежду. Это богатство одежды находилось в странном противоречии с убожеством его пустынного жилища.

— Ага! — произнёс он, глядя на нас пристально. — Двое из вас ещё не знают военного дела, но третий, я вижу, старый солдат. И, кроме того, я вижу, что за вами гнались.

— Как это вы узнали? — спросил Децимус Саксон.

— Ах, друг мой, в своё время я тоже принадлежал к военному сословию. Глаза мои не так уж слабы, и я могу видеть, что вы долго и усердно шпорили ваших лошадей. Нетрудно также понять, почему окровавлен меч этого юного великана. Он, конечно, не ветчину резал, а предавался менее невинному занятию. Однако оставим это пока. Каждый настоящий солдат заботится прежде всего о своей лошади. Прошу вас, спутайте лошадей и оставьте их около дома. У меня, к сожалению, нет здесь прислуги.

Странное помещение, в которое мы вошли, было как бы продолжением горы, к которой оно было пристроено. Углы большой комнаты были во мраке, но посредине горел яркий костёр из угля, а над костром висел подвешенный к потолку медный горшок. Около огня стоял длинный деревянный стол, заставленный странными по форме склянками, чашами и трубочками. Названий всей этой утвари и её назначения я не знал и не знаю. На полке виднелся ряд бутылок, наполненных разноцветными жидкостями и порошками. На другой полке — книги в тёмных переплётах. Кроме этого, в комнате стоял другой, грубой, топорной работы, стол, двое шкапов, три или четыре деревянных стула и несколько больших щитов, прибитых к стенам. Щиты были покрыты непонятными цифрами и фигурами. Дурной запах, который мы слышали, подойдя к домику, здесь, в комнате, был очень силён. Исходил этот запах из медного горшка над огнём. Содержимое горшка кипело и бурлило. По комнате ходили пары.

Хозяин дома вежливо поклонился нам и сказал:

— Я последний представитель очень старого семейства. Зовут меня сэр Иаков Клансинг из Снеллобейского замка. Рувим наклонился ко мне и шепнул:

— Неужто в его Снеллобейском замке воняет так же, как здесь?

К счастью, старый рыцарь не слыхал этой шутки.

— Прошу вас садиться, — продолжал сэр Иаков. — снимайте шлемы, латы, сапоги. Представьте себе, что вы находитесь в гостинице, и будьте как дома. Простите меня, что я на одну минуточку вернусь к начатому мною опыту. Это дело не терпит отлагательств.

Саксон немедленно начал снимать с себя военные доспехи, но внимание моё было привлечено хозяином. Его изящные манеры и учёная внешность возбуждали моё любопытство и восхищение. Сэр Иаков приблизился к горшку, от которого шёл дурной запах, и начал помешивать кипевшую в нем жидкость. Лицо его отражало беспокойство. Было очевидно, что он слишком долго из вежливости занимался с нами и боялся теперь, что его опыт, очевидно, очень важный, испорчен. Он опустил в горшок большую ложку, зачерпнул немного жидкости, а затем медленно влил её снова в сосуд. Я увидал кипящую жидкость жёлтого цвета. Сэр Иаков, видимо, успокоился. Лицо его прояснилось, и он издал восклицание, означавшее удовольствие. Взяв со стола горсть беловатого порошка, он бросил его в котёл. Содержимое немедленно зашипело и запенилось, причём пена капала на огонь внизу, вследствие чего пламя приняло странный, зеленоватый оттенок, который мы заметили при приближении. Порошок, очевидно, очистил жидкость, ибо, когда старик стал переливать её из горшка в бутылку, она была уже не жёлтого цвета, а прозрачна как вода. На дне горшка оказался темноватый осадок, который он вытряс на лист бумаги. Сделав все это, сэр Иаков Клансинг отодвинул все бутылки на место и, улыбаясь, повернулся к нам.

— Ах да! Запах в этой комнате, может быть, неприятен вашим носам, не привыкшим к химическим опытам? Так мы его сейчас выгоним.

Он бросил несколько крупинок какой-то пахучей смолы в костёр, и комната немедленно наполнилась благоуханием. Хозяин между тем покрыл стол белой скатертью и, вынув из буфета блюдо с холодной форелью и большой пирог с мясом, поставил все это на стол и пригласил нас садиться и есть.

— Мне очень жаль, — сказал он, — что я не могу предложить вам чего-нибудь лучшего. Если бы мы были в Снеллобейском замке, я не оказал бы вам такого приёма: будьте в этом уверены. Но, впрочем, для голодных людей и это хорошо. Кроме того, я могу вам предложить ещё старого аликантского вина, у меня есть две бутылки.

Говоря таким образом, он из тёмного угла комнаты принёс вино, налил его в стаканы, уселся на дубовый стул с высокой спинкой и начал с нами любезно беседовать. Я рассказал старику о наших ночных приключениях, умолчав, однако, о том, куда мы едем. Сэр Иаков выслушал меня до конца, поглядел на меня пристально своими проницательными чёрными глазами и спокойно произнёс:

— Вы едете в лагерь к Монмаузу. Я знаю это, но, пожалуйста, не бойтесь. Я вас не выдал бы даже в том случае, если бы мог это сделать. Но скажите мне, неужели вы в самом деле думаете, что герцог может одолеть короля?

Саксон ответил:

— Видите ли, если герцог будет рассчитывать только на тех, кто прибыл с ним, то его война с королём будет дракой деревенской курицы с дрессированным боевым петухом. Но герцог рассчитывал, и вполне основательно, что вся Англия в настоящую минуту представляет громадный пороховой склад, и он старается бросить в этот склад горящую искру.

Старец печально покачал головой.

— Не верю я в это, — сказал он. — У короля много сил, скажите, откуда, например, герцог возьмёт обученных солдат?

— А милиция? — сказал я.

— Да, — подтвердил Саксон, — среди милиции есть много людей старого парламентского закала. Люди охотно возьмутся за оружие, когда им скажут, что нужно защищать свою веру. Да что там толковать! Пустите только в лагерь к Монмаузу полдюжины гнусавых проповедников в широкополых шляпах, и все просвитериане зароются около них, как пчелы около горшка с мёдом. Ни один сержант не наберёт столько новобранцев, как они. Вы разве не знаете, что для Кромвеля солдат в восточных графствах поставляли только проповедники. Ведь эти сектанты чудной народ. Для них посул вечного блаженства куда важнее десятифунтового кредитного билета. Хорошо было бы, если бы я мог уплатить свои долги этими обещаниями.

— По вашим словам я вижу, сэр, — заметил наш хозяин, — что вы не сектант, и однако же вы не отдаёте свою шпагу и ваши знания слабейшей стороне. Почему вы действуете таким образом?

— Да именно потому, что это — слабейшая сторона, — ответил искатель приключений, — я с удовольствием уехал бы с братом в Гвинею и не путался бы в это дело, ограничившись передачей писем и тому подобными пустяками. Но уж если мне привелось принять участие в этой борьбе, то я буду сражаться за протестантизм и Монмауза. Мне все равно, кто будет сидеть на троне — Иаков Стюарт или Иаков Вольтере, но вот армия и двор Иакова Стюарта уже сформированы и вакансий там нет. Другое дело — Монмауз. Ему нужны и солдаты, и придворные, и может случиться, что он с радостью примет мои услуги и, само собою разумеется, прилично их оплатит.

— Вы рассуждаете здраво, — ответил сэр Иаков Клансинг, — но упускаете из виду одно важное обстоятельство. Вы рискуете головой в том случае, если партия герцога потерпит поражение.

— Ну, уж это само собою разумеется, но ведь без риска нельзя. Если в карты садишься играть, то надо и на ставку что-нибудь положить, — ответил Саксон.

Старик обратился ко мне:

— Ну а вы, юный сэр? Что вас заставило принять участие в столь опасной игре?

— Я происхожу из пуританского семейства, — ответил я, — мои родные всегда сражались за народную свободу против утеснителей. Я пошёл на войну вместо отца.

— А вы, сэр, что скажете? — спросил сэр Иаков, взглядывая на Рувима.

— Я поехал для того, чтобы людей посмотреть, и, кроме того, потому, что хочу быть вместе со своим другом и товарищем, — ответил Локарби.

— Ну, господа, в таком случае у меня есть гораздо более уважительные причины ненавидеть всех, кто носит имя Стюартов! — воскликнул сэр Иаков. — Если бы у меня не было дела, которое никак нельзя оставить, я, может быть, отправился бы с вами на запад. Да, я ещё раз покрыл бы свою седую голову стальным шлемом. Да, я ненавижу Стюартов. Скажите мне, в чьих руках находится теперь Снеллобейский замок? Где те аллеи, среди которых жили и умирали Клансинги с тех самых пор, как Вильгельм Завоеватель вступил на английскую почву? Собственником этого чудного имения является теперь купчишка, тёмный человек, наживший себе богатство мошенничествами и утеснением рабочих. Если бы я, последний из Клансингов, осмелился войти в наши родовые леса, этот купчишка приказал бы сельским властям арестовать меня, а то просто выгнал бы меня при помощи своих наглых лакеев и конюхов.

— Но как же случилось это несчастье? — спросил я.

— Наполним наши стаканы! — воскликнул старик, наливая нам вина. — Господа, я предлагаю следующий тост: да погибнут все вероломные и бесчестные принцы! Вы спрашиваете, как случилось, что я потерял своё родовое имение? Я отвечаю вам. В то время когда Карла I преследовали неудачи, я держал его сторону. Я защищал его как брата родного. Я сражался за него при Эджехилле, Незби и в двадцати битвах и стычках. Защищая права Карла на трон, я сформировал за свой счёт конную роту. Отряд мой состоял из моих же садовников, конюхов и окрестных крестьян, преданных нашему дому.

Моя военная казна стала истощаться, а деньги были нужны, так как борьба продолжалась. Пришлось расплавить серебряные блюда и подсвечники. Так не я один делал, а многие кавалеры. Серебряная посуда превратилась в деньги, которые пошли на уплату солдатам. Мы тянули таким образом несколько месяцев, а затем денег опять не стало, и опять мы стали искать их у себя же. На этот раз я продал дубовый лес и несколько ферм. Нас разбили при Марстоне, и, чтобы избегнуть последствий этой катастрофы, понадобились величайшие усилия. Деньги требовались в большом количестве. Я не стал вертеться в разные стороны, я отдал все своё состояние… В нашем околотке был мыловар, осторожный человек с толстой кожей. От гражданских распрей он стоял в стороне, но на мой замок поглядывал давно. Этот жалкий червяк был честолюбив, его заветная мечта была в том, чтобы сделаться дворянином, как будто можно сделаться дворянином, захватив старый дворянский дом?! Мне пришлось удовлетворить этого лавочника, я продал ему родовое имение, а деньги, вырученные от этой продажи, отдал все до последней копейки в казну короля. Когда нас окончательно разбили под Ворчестером, я прикрывал отступление молодого принца. Могу сказать положа руку на сердце, что в те времена я был последним роялистом — исключая тех, что были на острове Мене, — который защищал святость монархии. Республика объявила цену за мою голову, я был объявлен опасным бунтовщиком и вынужден был спасать свою жизнь бегством. Сев на корабль в Гарвиче, я прибыл в Голландию с мечом у пояса и несколькими золотыми монетами в кармане.

— Ну, что же, для кавалера и этого довольно, — сказал Саксон, — в Германии ведь идут постоянные войны и в воинах нуждаются. Если северные немцы не воюют с французами и шведами, то уж будьте уверены, что южные немцы дерутся с янычарами.

— Я так и поступил, — ответил сэр Иаков, — я нашёл себе должность в голландской армии, и во время моей службы мне там пришлось встретиться ещё раз на поле битвы с моими старыми врагами — круглоголовыми. Кромвель оказал помощь Франции и послал королю на помощь бригаду Рейнольдса. Людовик был очень рад прибытию этих прекрасных войск. Клянусь Богом, я вам рассказываю правду… Дело это было в Дюнкерке. Я стоял на крепостном валу… Представьте же себе: мне вместо того, чтобы помогать защите крепости, пришлось волей-неволей восхищаться атакой неприятеля. У меня прямо сердце запрыгало от радости, когда, я увидал своих круглоголовых соотечественников. Они шли на нас в атаку через пробитую брешь. Как я увидал этих ребят с лицами, как у бульдогов, так я не знаю, что со мной сделалось. Они шли с пиками наперевес, распевая псалмы и не обращая внимания на пули, которые так и свистали над ними. Ах! Какое это было зрелище! А затем они схватились врукопашную с фламандцами, и как схватились! Я должен был ненавидеть их. Они были враги, но я не мог их ненавидеть. Совершенно напротив, я радовался за них и гордился ими. Я почувствовал, что они — настоящие англичане. Прослужил я в Голландии, однако, недолго, ибо скоро был заключён мир, и я занялся химией, к которой имею большую склонность. Сперва я работал в Лейдене под руководством Форхсгера, а затем перебрался в Страсбург к Дечюи. Но я боюсь, что эти великие имена вам совершенно незнакомы.

— Право! — воскликнул Саксон. — В этой химии есть, должно быть, что-либо этакое привлекательное. В Солсбери мы встретили двух офицеров из Голубой гвардии, весьма почтённые люди, но тоже, как и вы, имеют слабость к химии.

— Да неужели? — Воскликнул сэр Иаков с любопытством. — А к какой школе они принадлежат?

— Ну, этого я вам объяснить не сумею, — ответил Саксон, — я сам в этом деле ничего не понимаю. Одно только я знаю, что эти офицеры не верят, чтобы Гервинус из Нюренберга, которого я стерёг в тюрьме, да и всякий другой человек, мог бы превращать один металл в другой.

— Ну, за Гервинуса я отвечать не могу, — сказал наш хозяин, — но относительно превращения металлов я могу дать вам моё рыцарское слово, что это вполне возможно.

Впрочем, об этом после, я продолжаю свой рассказ. Наступило наконец время, когда Карл II был приглашён занять трон Англии. Все мы, начиная от придворного карлика Джеффри Гудсона и кончая милордом Кларендоном, возрадовались. Все мы надеялись вернуть своё положение. Что касается лично меня, то я решил немного обождать с подачей прошения королю. Я думал, что он сам вспомнит о бедном кавалере, который разорился, защищая права его семейства. И я стал ждать. Ждал-ждал и ничего не дождался. Тогда я отправился на утренний приём и был представлен Карлу.

‘А! — сказал король, сердечно приветствуя меня (вы знаете, конечно, что Карл умел прикидываться сердечным). — Вы, если не ошибаюсь, сэр Джаспер Кильгрев?’ — ‘Нет, ваше величество, — ответил я, — я сэр Иаков Клансинг, бывший владелец Снеллобейского замка в Стаффордском графстве’.

И я напомнил королю о Ворчестерской битве и о многих военных приключениях, которые мы с ним вместе испытали.

‘Верно-верно! — воскликнул король. — Как это я все позабыл? Ну, как у вас там в Снеллобе?’

Я сказал королю, что замок уже не принадлежит мне, и вкратце рассказал ему, в каком положении нахожусь. Лицо короля омрачилось, а обращение сразу же сделалось холодным.

‘Все ко мне приходят за деньгами и местами, — произнёс он, — а парламент так жадничает и даёт мне так мало денег, что я положительно не могу удовлетворить этих требований. Однако, сэр Иаков, мы посмотрим, что можно для тебя сделать’.

И с этими словами король отпустил меня. В тот же самый вечер ко мне явился секретарь милорд Кларендон и объявил мне с великой торжественностью, что ввиду моей давней преданности престолу и потерь, понесённых мною, король милостиво соизволил пожаловать мне чин лотерейного кавалера.

— Извините, сэр, что значит лотерейный кавалер? — спросил я.

— А это значит не что иное, как утверждённый правительством содержатель игорного дома. Такова была королевская награда. Мне позволили открыть притон. В этот притон я должен был заманивать молодых, богатых птенцов и там их обирать. Мне дали право для того, чтобы вернуть благосостояние, разорять других. Моя честь, моё имя, моя репутация — все это не ставилось ни во что. Мне предлагали открыть игорный дом.

— Но я слышал, что некоторые лотерейные кавалеры сделали себе состояние, — задумчиво сказал Саксон.

— Это меня не касается. Я знаю только то, что я не гожусь в содержатели игорного дома. Это не моё дело. Я отправился снова к королю и умолял его, чтобы он мне оказал свою милость в какой-нибудь иной форме. Король выразил своё удивление по поводу того, как это я, такой бедный человек, обнаруживаю такую брезгливость и прихотливость. При дворе я пробыл несколько недель. Было там много таких, как я, бедных кавалеров. И вот мы имели удовольствие наблюдать, как братья короля тратили на азартную игру и на девок такие суммы, на которые можно было бы вернуть наши потерянные вотчины. Я помню, как однажды сам Карл поставил на карту такую сумму, которая удовлетворила бы самого требовательного из нас. Я бывал всюду: и в Сентжемском парке, и в Уантгольской галерее, стараясь попадаться на глаза королю, надеясь, что он вспомнит и сделает что-нибудь для улучшения моей участи. И я дождался: Карл обо мне вспомнил. Секретарь лорд Кларендон явился ко мне во второй раз и объявил, что король освобождает меня от обязанности присутствовать во дворце в том случае, если у меня нет средств одеваться по моде.

Такова была милость, оказанная Карлом старому, больному воину, который для него и его отца пожертвовал здоровьем, состоянием, положением и всем на свете!

— Какое бесстыдство! — воскликнули мы все.

— И можете вы удивляться после того, что я проклял весь род Стюартов? Лживый, развратный и жестокий род! Что касается моего имения, я его мог бы купить хоть завтра, если бы захотел. Но зачем оно мне, когда у меня нет наследника?

— Ага! — произнёс Децимус Саксон, бросая искоса взгляд на нашего собеседника. — Вы, стало быть, поправили с тех пор ваши дела? Вы, может быть, открыли способ, как вы уже изволили говорить, превращать железные горшки и кастрюли в золото? Но нет, этого не может быть. Я вижу в этой комнате, сосуды из железа и меди. Если бы вы умели превращать железо в золото, они были бы, конечно, золотыми.

-Золото полезно, но полезно и железо, — сказал сэр Иаков тоном оракула. — Нельзя заменить один металл другим.

— Но, — заметил я, — те офицеры, которых мы встретили в Солсбери, уверяли, будто вера в превращение металлов нелепа и составляет удел невежественных людей.

— В таком случае, — ответил старик, — эти офицеры доказали, что у них меньше знания, чем предрассудков. Первым открыл тайну превращения металлов шотландец Александр Сетоний. В марте месяце 1602 года он превратил кусок свинца в золото в доме некого Ганзена в Роттердаме. И это Ганзен засвидетельствовал истинность события. Этот Александр Сетоний удачно повторил свой опыт перед тремя учёными людьми, посланными к нему императором Рудольфом, и научил своей тайне Иогана Вольфганга Дингейма из Фрейбурга и Густенгофера из Страсбурга. А последний преподал это искусство моему знаменитому учителю…

— А уж он научил вас! — торжественно воскликнул Саксон. — Добрый сэр, со мною, к сожалению, очень мало металла, но вот вам моя каска, латы, наплечники, наручники, наколенники, вот вам ещё моя шпага, шпоры и бляхи со сбруи лошади: прошу вас, употребите ваше благородное искусство и превратите все это в золото. А через несколько дней я притащу вам целую кучу железа, и вам будет на чем показать своё искусство.

— Не так скоро, не так скоро, — ответил алхимик, улыбаясь и качая головой. — Металлы действительно могут быть превращаемы в золото, но это делается Медленно и в должном порядке. Золото производится небольшими кусочками, и на это надо потратить много труда и терпения. Человек, желающий обогатиться этим способом, должен много и долго трудиться. Но в конце концов его труды увенчаются успехом, этого отрицать нельзя. Ну, а теперь, господа, бутылки пусты, и ваш юный товарищ начал клевать носом. Я полагаю, что будет благоразумно, если вы употребите остаток ночи на отдых.

Он вытащил из угла несколько ковров и одеял и разостлал их на полу.

— Это солдатское ложе, — сказал он, — но вам не раз придётся спать ещё в худшей обстановке, прежде чем вы посадите Монмауза на королевский престол. Что касается меня, то я сплю во внутренней комнате, которая выдолблена в самой горе.

Сказав ещё несколько слов и пожелав нам спокойной ночи, старик взял лампу и вышел в дверь, находившуюся в дальнем углу комнаты и которую мы до сих пор не замечали. Рувим, который не имел отдыха со времени отбытия из Хэванта, лёг на ковры и быстро заснул, положив себе под голову седло вместо подушки. Саксон и я просидели ещё несколько минут около пылающего очага.

— Химия-то не очень плохое дело, бывают занятия и похуже, — глубокомысленно заметил мой товарищ, выколачивая золу из трубки, — видите ли вы там, в углу, окованный железом сундук?

— Ну и что же?

— А то, что этот сундук наполнен на две трети золотом, которое нафабриковал этот почтённый джентльмен.

— А вы почём это знаете? — недоверчиво спросил я.

— А видите ли, когда вы постучали в дверь рукояткой меча, он подумал, что мы ломимся в дом. Вы слышали, конечно, его шаги. Он ходил взад и вперёд и суетился. Ну а я благодаря своему росту заглянул в дом через дыру в стене и видел, как он что-то бросил в сундук и запер его. Я слышал звон, в сундук я заглянул мельком и готов поклясться, что там светилось что-то темно-жёлтое. Так только золото светится. А посмотрим-ка, правда ли сундук заперт?

Саксон встал, подошёл к сундуку и сильно дёрнул его за крышку.

— Тише, тише, Саксон! — сердито закричал я. — Что подумает о вас хозяин, если выйдет сюда?

— А зачем же он держит такие вещи в доме? Вот что, Кларк, я открою крышку кинжалом.

— Клянусь небом, Саксон, что я вас повалю на пол, если вы осмелитесь сделать что-либо в этом роде, — прошептал я.

— Ну-ну, юноша, я пошутил! Мне просто хотелось посмотреть ещё раз на сокровища… А знаете что? Если бы он не был обижен королём, мы были бы вправе взять это золото в качестве военного приза. А потом, разве вы не заметили, что он назвал себя последним английским роялистом? И кроме того, он признался, что объявлен опасным бунтовщиком. Ваш отец, на что он благочестив, но непременно бы согласился ограбить этого амалекитянина. И кроме того, Кларк, ведь мы его даже и не очень обидим. Ведь он делает золото с такою же лёгкостью, как ваша добрая матушка — пироги с брусникой.

— Довольно разговоров! — сказал я сурово. — Об этом и рассуждать нечего. Ложитесь-ка спать, а то я позову хозяина и скажу ему, какого молодца он к себе впустил.

Саксон поворчал на меня, но наконец улёгся. Я лёг рядом с ним, но спать не стал. Скоро через плохую крышу над нашими головами стал проникать мягкий свет утра. По правде гоаоря, я боялся заснуть: я опасался, что жадный

Саксон не воздержится от искушения и опозорит нас перед нашим гостепреимным хозяином.

Наконец Саксон заснул. Дыхание его стало глубокое и ровное. Теперь я мог последовать его примеру и посвятить несколько часов отдыху.

Глава XII

Встреча около виселицы

Утром мы позавтракали остатками ужина и отправились седлать лошадей, готовясь к отъезду. Но не успели мы сесть на лошадей, как из дому поспешно выскочил наш гостеприимный хозяин. В руках у него были военные доспехи.

— Пойдите-ка сюда, — сказал он Рувиму. — Вы, мой мальчик, идёте на врагов с обнажённой грудью, а ваши товарищи закованы в сталь. Это неладно. У меня есть моя старая кольчуга и шлем. Думаю, что они вам будут впору. Вы, правда, потолще меня, но зато я сложен плотнее вас. Ну, что? Так оно и есть! Если бы придворный мастер Сига Саман делал эти латы для вас по мерке, он не сделал бы лучше. А теперь попробуем шлем. Ну, что же, и он прекрасно сидит. Ну, молодой человек, теперь вы стали кавалером хоть куда. Монмаузу — да и всякому другому — будет приятно увидеть под своими знамёнами такого молодца.

Шлем и латы были сделаны из великолепной лиланской стали, богато украшены золотом и серебром. Общий вид снаряжения был суров и воинствен, и Рувиму, с его румяным и добродушным лицом, его новый наряд не совсем-таки подходил. Он был немножко смешон в этом убранстве.

Мы с Саксоном взглянули на Рувима и улыбнулись. Старый кавалер заметил нашу улыбку и сказал:

— Нечего, нечего смеяться! Этот мальчик — хороший мальчик, у него доброе сердце, и вполне естественно, чтобы этот драгоценный бриллиант был в подобающей оправе.

— Я вам очень обязан, сэр, — воскликнул Рувим, — я не нахожу слов, чтобы выразить вам мою признательность. Святая Матерь! Мне прямо хочется скакать назад в Хэвант, чтобы показаться там всем. Пускай они сами убедятся, какой из меня вышел воин.

— Это испытанная сталь, — заметил сэр Иаков, — пистолетная пуля от неё отскакивает… Ну, а вы… И обернувшись ко мне, он сказал:

— Я вам приготовил маленький подарок, возьмите его на память о нашей встрече. Я ещё вчера заметил, что вы бросали жадные взоры на мои книги. Вот вам томик Плутарха. Здесь описываются великие люди древности. Перевод на английский язык сделан несравненным Латимером. Возьмите с собой эту книгу и старайтесь в вашей жизни подражать этим людям — великанам, жизнь которых здесь описана. В ваш седельный мешок я кладу небольшой, но довольно тяжёлый пакетик, который прошу вас отдать Монмаузу в день вашего прибытия к нему

А затем, обращаясь к Децимусу Саксону, старик сказал:

— Вам, сэр, позвольте предложить небольшой слиток девственного золота. Вы можете сделать из него булавку или какое другое украшение в этом роде. Вы можете носить это украшение со спокойной совестью, ибо золото получено вами честно, а не украдено у хозяина во время его сна.

Мы с Саксоном обменялись удивлёнными взглядами. Слова сэра Иакова показывали, что он слышал наш ночной разговор. Старец, однако, не выказывал никакого раздражения, а напротив, стал показывать нам нашу дорогу и давать разные наставления.

— Поезжайте вот по этой маленькой тропинке, — сказал он. — По ней вы выберетесь на довольно широкий просёлок, который ведёт на запад. По этой дороге почти совсем не ездят, и вы вряд ли встретитесь там с неприятелями. Миновав деревни Фованд и Хиндон, вы доберётесь до Мира, а оттуда уж недалеко и до Брутона, который находится на границе Сомерсета.

Поблагодарив нашего почтённого хозяина за его великую доброту к нам, мы натянули поводья и двинулись в путь. А старец остался продолжать свою странную одинокую жизнь в пустыне. И удивительное же место выбрал он для своей хижины! Проехав всего-навсего несколько шагов, мы обернулись, чтобы послать наш последний привет, но и он, и его дом уже исчезли. Напрасно мы вглядывались в окружающую нас ложбину, стараясь определить место, но все было напрасно. Дом, в котором мы встретили такой радушный приём, сделался совершенно невидим. Прямо перед нами раскинулась необозримая, тёмная от поросшего на ней дрока равнина. Равнина эта, немного неровная, шла без малейших перерывов до самого горизонта. На всем этом пространстве не было заметно никаких признаков жизни. Только изредка мы видели убегающего в свою нору кролика, испугавшегося лошадей, овец, которые едва могли поддерживать свою жизнь, питаясь грубой, похожей на проволоку травой. Печальное это было место! Тропинка была так узка, что приходилось ехать гуськом. В тех местах, где это было возможно, мы выравнивались и галопировали в ряд. Все мы молчали.

Рувим, очевидно, думал о своём новом убранстве. Он то и дело поглядывал на свои латы и нарукавники. Саксон ехал, полузакрыв глаза и тоже о чем-то думая. Что касается меня, то я не мог отделаться от скверного впечатления, которое на меня произвело злое намерение солдата, собиравшегося ограбить сундук с золотом. Моё возмущение достигло высшей степени после того, как я узнал, что хозяин слышал наш разговор. Может ли произойти что доброе от общения с таким человеком, лишённым всякого чувства благодарности?

И негодование моё достигло такой силы, что я не вытерпел наконец. В эту минуту мы проезжали мимо места, где скрещивались две дороги. Я остановился, и указывая на этот перекрёсток Саксону, сказал:

— Поезжайте по этой дороге и оставьте нас. Вы доказали, что не годитесь для общества честных людей.

— Клянусь святым крестом! — воскликнул Саксон, хватаясь за рукоять рапиры. — Вы потеряли разум, Кларк. Знаете ли вы, что таких слов не может перенести ни один порядочный кавалер.

— И однако, я говорю правду, — ответил я. Лезвие рапиры блеснуло а воздухе в то время, как лошадь Саксона, почувствовав шпоры, сделала отчаянный прыжок. Саксон стал передо мною. Его гордое, худое лицо было искажено страстью.

— Место здесь великолепное! — воскликнул он. — И мы можем очень скоро выяснить это дело. Вынимайте свой меч и поддерживайте свои слова оружием.

— Я не сделаю и шага, чтобы напасть на вас, — ответил я. — С какой стати я буду нападать на вас? Я ничего против вас не имею. Но если вы ко мне сунетесь, то, конечно, я вышибу вас из седла, несмотря на все штуки, которые вы умеете делать вашей шпагой.

Произнеся эти слова, я обнажил свой меч и стал настороже. Я имел основание думать, что этот старый воин учинит на меня жестокое, внезапное нападение.

— Клянусь всеми святыми! — воскликнул Рувим, вынимая пистолет. — Я выстрелю в первого из вас, кто нанесёт удар. Пожалуйста, бросьте ваши шутки, дон Децимо, клянусь вам Богом, что я убил бы вас даже в том случае, если бы вы были моим родным братом. Прячьте-ка скорее вашу шпагу, а то у меня курок очень слаб да и палец что-то дёргается.

— Черт вас возьми! Вы портите игру, — мрачно сказал Саксон, пряча рапиру в ножны. А затем, подумав несколько минут, он сказал: — И то, Кларк, я затеял ребячество. Глупо будет, если товарищи, имеющие перед собою важное дело, станут ссориться из-за пустяков. Я — старый человек, в отцы вам гожусь, и вызывать вас на дуэль было нехорошо с моей стороны. Вы ещё мальчик, говорите, не подумав, и легко можете сболтнуть лишнее. Вы должны, однако, признать, что сказали не то, что думали.

Я видел, что Саксон требовал только формального извинения и готов удовлетвориться всем, чем угодно, и поэтому ответил:

— Я согласен, что слова мои были слишком прямы и грубы, но все-таки ваши взгляды слишком разнятся от наших, и если этого противоречия нельзя устранить, то мы не можем быть вашими товарищами.

— Ладно-ладно, господин нравственный человек, — ответил Саксон. — Вы требуете, чтобы я бросил свои привычки. Но клянусь богами, если вы уж такой щепетильный, если я вам не нравлюсь, то что бы вы сказали о тех людях, которых пришлось встречать мне? Однако оставим это, видно, нам пора уже быть на войне. Наши добрые мечи не хотят сидеть в ножнах и просят себе работы.

В ножнах лежать мечу без дела

Ужасно как-то надоело.

Он без работы приуныл

И ржавчиной себя губил.

Видите, Кларк, старый Самуэль предвидел и это ещё прежде вас.

— Господа, да когда же кончится эта скучная равнина! — воскликнул Рувим. — Скучища тут ужасная, и немудрёно, что и лучшие друзья сделаются врагами. Право. подумаешь, что мы находимся в какой-то Ливийской пустыне, а это вовсе не Ливия, а Вельдширское графство, принадлежащее его величеству высоко немилостивому Якову Второму.

— Вот я вижу дымок, глядите, там, около горы, — сказал Саксон, указывая на юг.

— Надо полагать, что это ряд домов, — ответил я, прикрывая рукой глаза и вглядываясь в даль, — но это очень далеко. Я разглядеть не могу, солнечный свет мешает.

— Надо полагать, что это и есть деревня Хиндон, — сказал Рувим. — Ох, этот стальной камзол! Как он здорово пригревает! А что, господа, не будет это чересчур по-штатски, если я сниму панцирь и подвяжу его под шею Дидоне.

Если это не сделать, я испекусь заживо, как рак в собственной скорлупе. Что вы скажете на это, светлейший, не будет ли мой поступок противоречить тем тридцати девяти военным правилам, которые вы носите на своей груди?

— Ношение тяжести, содержащейся в вашем вооружении, молодой человек, — ответил важно Саксон, — есть одно из воинских упражнений, и, уклоняясь от этого упражнения, вы не сделаетесь совершенным воином. Вам нужно научиться ещё очень многому. Между прочим, сидя на коне, не торопитесь угрожать товарищам пистолетом. Это очень опасно. В то время когда вы предаётесь этому неразумному занятию, ваша лошадь может сделать движение, курок пистолета спустится, и в армии Монмауза одним старым и опытным солдатом будет меньше.

— В этих ваших словах было бы очень много правды, если бы мой пистолет был заряжён, — ответил мой друг, — но я позабыл его вчера зарядить после того, как стрелял в большую жёлтую собаку.

Децимус Саксон печально покачал головой.

— Сомневаюсь, что из вас можно будет сделать хорошего солдата, — сказал он, — какой вы солдат, если сваливаетесь с лошади каждый раз, как она спотыкается. И затем вы обнаруживаете легкомыслие, тогда как настоящий солдат должен быть серьёзен. Вы грозите незаряжёнными пистолетами и, наконец, изъявляете готовность снять с себя и повесить на шею лошади панцирь, от которого не отказался бы сам Сид. И, однако, у вас, кажется, есть мужество и храбрость, ибо, если бы у вас их не было, вы не были бы здесь.

— Спасибо, сеньор! — воскликнул Рувим и поклонился Саксону так низко, что опять чуть не свалился с лошади. — Последняя мысль исправила предыдущие, а иначе я, чтобы защитить свою воинскую честь, непременно скрестил бы свой меч с вашим.

Саксон произнёс:

— А что касается этого происшествия сегодня ночью… Я говорю о сундуке, который, как я полагаю, был наполнен золотом и коим я хотел овладеть как законной военной добычей. Я готов теперь признать, что в этом деле обнаружил недостодолжную поспешность и опрометчивость. Ведь старик-то принял нас очень радушно.

— Не будем вспоминать об этом, — ответил я, — но прошу вас, воздержитесь от таких порывов в будущем.

— Но в том-то и дело, — ответил Саксон, — что в этих, как вы говорите, порывах виноват не я, а Вилль Споттербридж, человек, не имевший никаких похвальных качеств.

— А при чем же тут этот Вилль? — заинтересовался я.

— А вот при чем. Отец мой, видите ли, был женат на дочери этого самого Билля Споттербриджа, и вследствие этого наша старая честная кровь была испорчена нездоровой примесью. Вилль жил во времена Иакова и был первым распутником Флит-стрита. В Альзации он считался первым коноводом, а Альзация, джентльмены, была любимым местом сборища всех драчунов и скандалистов. Кровь этого Вилля через его дочь была передана нам десятерым. Я рад, что я последний в роду и что во мне эта ядовитая кровь явилась уже в ослабленном виде. Я чужд пороков моего деда, и эти его пороки выражаются во мне только умеренной гордостью и похвальным стремлением к честной наживе.

— Но как же повлияла кровь Споттербриджа на ваш род? — спросил я.

— Как?! — ответил Децимус. — А вот как. В старину Саксоны были довольными собой, краснощёкими и круглолицыми людьми. Шесть дней в неделю они ходили с молитвенниками, на седьмой брали в руки Библию. У моего отца были, положим, свои слабости: он иногда, бывало, лишнюю кружку пива выпьет или же выругается, а любимыми его ругательствами были: ‘чтоб тебя негры съели’ и ‘собачье сердце’… Но рассудите сами, какая это брань? Это даже и не грех, а между тем мой отец был так благочестив, что даже эти свои слабости оплакивал, да как?! Словно он всеми семью смертными грехами согрешил. Вот каков был наш отец. Что же вы думаете, мог ли такой человек зачать десятерых долговязых и сухопарых ребят, из коих десять могли бы быть родными братьями и сёстрами Люциферу и двоюродными — Вельзевулу?

— Мне жаль вашего отца, — сказал Рувим.

— Вам его жаль? Нет, его жалеть нечего, а нас, его детей, надо жалеть — вот кого. Ведь он-то находился в здравом уме и твёрдой памяти, как вступил в брак с дочерью воплощённого дьявола Вилля Споттербриджа. А женился он на ней потому, что ему нравилось, как она пудрилась и к лицу мушки приклеивала. Чего же его жалеть? Вот другое дело мы, его дети. К нашей хорошей честной крови была примешана кровь этого кабацкого Гектора, и мы на это имеем право жаловаться.

— Ну, если рассуждать таким манером, — сказал Рувим, — то придётся признать, что один из наших предков женился на женщине с чертовски сухой глоткой. Должно быть, мы с отцом потому так и любим выпить.

— Вот то, что вы унаследовали чертовски дерзкий язык, так это верно, — проворчал Саксон и, обращаясь ко мне, продолжал: — Из всего того, что я сказал вам, легко понять, что вся наша жизнь — я говорю о братьях и сёстрах — есть непрерывная борьба между естественной добродетелью Саксонов и греховными наклонностями Споттербриджа. Моё вчерашнее поведение есть один из таких случаев. Во мне живёт чуждая мне и злая сила.

— Ну, а ваши братья и сестры? — спросил я. — Как на них повлияла кровь Споттербриджа?

Дорога была утомительная и скучная, и болтовня старого солдата немного развлекала.

— О, они все пали побеждённые злом! — простонал Саксон. — Увы, увы! Какие бы прекрасные люди вышли из них из всех, если бы они направили свои дарования к добру. Прима — это моя самая старшая сестра. Она вела себя очень хорошо, пока не вышла замуж. Секундус был прекрасным моряком, ещё молодым человеком он завёл уже себе собственный корабль. Люди, однако, стало замечать странности. Ушёл однажды Секундус в море на шхуне, а возвратился на бриге. Ну, его арестовали, стали допрашивать. Секундус объявил, что нашёл бриг пустым в Северном море, а так как судно ему понравилось, то он бросил шхуну, а бриг взял себе. Может быть, брат говорил и правду, начальники не стали проверять его слов, и Секундус был повешен. Что касается моей сестры Терции, она в молодые годы ещё сбежала со скотопромышленником, приехавшим с севера, и находится в бегах до сих пор. Квартус и Нонус давно уже занимаются тем, что вызволяют чёрных людей из их окаянной языческой страны, а затем везут их в трюме корабля на плантации, где эти чёрные язычники могут, если хотят, познать спасительную христианскую религию. Квартус и Нонус, впрочем, люди необузданные, грубые и никакой любви к своему младшему брату не чувствуют. Квинтус был многообещающим мальчиком, но с ним случилось несчастье. Он нашёл на месте крушения какого-то корабля бочку рома и вскоре затем умер. Секстус мог сделать себе карьеру, так как ему удалось получить место писца и атторнея Джонни Трантера, но у Секстуса был чересчур предприимчивый характер, и в один прекрасный день он, захватив все деньги и ценные документы своего хозяина, убежал в Голландию. Это было очень неприятно для Джонни Трантера, и он до сих пор не может найти ни Секстуса, ни своих денег и бумаг. Сентимус умер мальчиком. Что касается Октавуса, то Вилль Споттербридж сказался в нем очень рано. Убит он во время игры в кости в драке с партнёрами. Враги Октавуса утверждали, что у него были кости, налитые свинцом, так что шестёрка всегда выходила у него, но это, может быть, и враки. Так-то, молодые люди. Пусть этот трогательный рассказ будет для вас предостережением. Не будьте глупцами и, если захотите вступить в семейную жизнь, выбирайте себе свободных от порочных наклонностей девушек в жены. Поверьте мне, что красивое личико не может вознаградить за отсутствие добродетели. Главное — это добродетель.

Рувим и я, несмотря на все наши усилия, не могли не смеяться, слушая эти откровенные семейные признания. Саксон рассказывал все это спокойно, не стыдясь и не краснея.

— Да, — сказал я, — вы дорого поплатились за неосторожный шаг вашего батюшки, но что это такое там, налево от нас?

На небольшом пригорке возвышалось какое-то неуклюжее деревянное сооружение.

— По внешнему виду — это виселица, — сказал Саксон, бросив взгляд налево, — поедем-ка, виселица — это нечто такое, что не должно нас касаться. В Англии это редкое зрелище. Но если бы вы только могли видеть Палантинат в то время, как в него вошёл Тюренн с войсками! Виселиц в нем тогда было больше, чем верстовых столбов. Вешали шпионов, изменников, всяких мерзавцев, которых так много разводится в военное время. На виселицу часто отправлялись и так называемые чёрные рыцари ландскнехты, богемские крестьяне и разные люди, которых вешали не потому, что они совершили преступление, а затем, чтобы они этого преступления не совершили. Воронам тогда было много корма а Палатинате.

Приблизясь к виселице, мы увидели, что на ней болтается какой-то высохший кусочек. В этом жалком кусочке было трудно угадать смертные останки человека. Эти жалкие останки смертного существа были подвешены к перекладине на железной цепи и медленно качались взад и вперёд.

Мы остановили лошадей и молча глядели на страшное зрелище позорной смерти. Что-то, что мы сперва приняли за кучу лохмотьев, лежавших на земле около виселицы, зашевелилось, и мы увидали, что на нас глядит злое старушечье лицо. Лицо этой женщины было отвратительно, на нем отражалась злоба и все дурные страсти.

— Боже небесный! — воскликнул Саксон. — Всегда это так! Виселица привлекает ведьм, как магнит железо. Поставьте виселицу, и все ведьмы околотка соберутся около неё и будут сидеть, облизываясь, как кошки на крынку с молоком. Берегитесь ведьмы. У неё дурной глаз.

— Бедная женщина! — воскликнул Рувим, подъезжая к женщине. — Я не знаю, какой у неё глаз, но что желудок у неё в дурном состоянии — это несомненно. Ведь это не человек, а мешок с костями. Я уверен в том, что она давно не видела хлебных корок.

Жалкое существо захныкало и вытянуло вперёд костистые руки, чтобы поймать серебряную монету, которую ей бросил мой товарищ.

Глаза у старухи были свирепые, чёрные, нос походил на птичий клюв, а под обтянутой жёлтой кожей, похожей на пергамент, резко вырисовывались лицевые кости. В общем, наружность этого существа наводила страх. Старуха не на человека походила, но на злую хищную птицу или на вампира, о которых рассказывается в сказках и легендах

— Зачем ей деньги в этой пустыне? — заметил я. — Ведь серебряную монету она жевать не станет.

Старуха поспешно завернула монету в лохмотья, точно боясь, что я у неё отниму деньги, а затем прокаркала:

— На это можно будет купить хлеба.

— Но кто же здесь продаст тебе хлеба, добрая женщина? — спросил я.

— Хлеба можно купить в Фованте и в Хиндоне, — ответила старуха, — здесь я сижу только днём, а ночью я путешествую.

— Разумеется, она путешествует по ночам и, конечно, на метле верхом, — тихо произнёс Саксон, а затем, обращаясь к старухе, спросил: — Скажи-ка нам, милая тётенька, кто это такой у тебя над головой болтается?

— Это тот, кто убил моего младшего сынка! — воскликнула старуха, бросая злобный взгляд на болтающуюся в воздухе мумию и грозя ей костлявым кулаком. — Да, это он убил моего милого мальчика. Вот в этом самом месте широкой степи он встретил моего бедного сына и отнял у него его молодую жизнь. И не нашлось доброй руки, которая предотвратила бы роковой удар. Кровь моего сына пролилась вот на этом самом месте, — она бросила землю, — а земля произрастила это доброе дерево — виселицу, а на этом дереве повис её прекрасный спелый плод. Я, его мать, прихожу сюда каждый день, невзирая на погоду. Светит ли солнце, идёт ли дождь, — я иду и сажусь у виселицы, и у меня над головой стукают кости человека, убившего дорогого моему сердцу мальчика.

И, подперев руками подбородок, старуха подняла голову и глазами, в которых светились злоба и ненависть, стала глядеть на страшный предмет, висевший над нею. Зрелище это было так отвратительно, что я воскликнул:

— Живее, Рувим, прочь отсюда! Это не женщина, а вурдалак!

— Тьфу, даже во рту скверно стало, — сказал Саксон, — давайте-ка проветрим себя и пустим лошадей во весь карьер. Прочь от забот и падали.

Наш храбрый рыцарь, наш сэр Джон

Готов и к бою снаряжён.

Он сел на доброго коня

И вот к Монмаузу он мчится.

Восстанья веют знамёна,

И кровь рекой струится.

Друзья, мы сильны, мы все можем

И короля теперь низложим.

Итак, спускайте поводья и давайте коням шпоры.

Мы пришпорили коней и помчались во весь опор, стараясь поскорее удалиться от позорного места. Удалившись от виселицы, мы почувствовали себя положительно счастливыми. И воздух показался нам более чистым, и запах вереска более приятным, чем прежде. Ах, дети мои, каким чудным миром был бы этот мир, если бы человек не омрачал его своими жестокостями и злобой!

Мы замедлили ход лошадей только после того, как отъехали от виселицы три или четыре мили. Вправо от нас, на отлогом склоне, стояла хорошенькая маленькая деревня. Из-за группы деревьев виднелась церковь с красной крышей. Утомлённые однообразием степной местности, мы с удовольствием глядели на ветвистые деревья и на зелень садиков, окружавших дома. Все утро мы не видели ни одного живого существа, за исключением старой ведьмы около виселицы да нескольких рабочих, добывавших торф, которых мы видели только издали. Голод тоже начинал давал себя чувствовать, и воспоминания о съеденном завтраке становились все более и более отдалёнными и неясными.

— Надо полагать, что эта деревня и есть Мир, миновать который мы должны перед тем, как добраться до Брутона. Значит, мы скоро очутимся на границе Сомерсета.

— Мне бы не до Сомерсета добраться хотелось, а до хорошего куска ростбифа, — жалобно воскликнул Рувим, — я почти уже издох с голода. Я уверен, что в этой хорошенькой деревушке есть сносная гостиница, хотя, по правде говоря, я во время своего путешествия такой гостиницы, как наш ‘Пшеничный сноп’, не видал.

— Не будет нам ни гостиницы, ни обеда! — воскликнул Саксон. — Взгляните-ка на север и скажите мне, что вы видите?

На горизонте виднелся длинный ряд блестящих и сверкающих точек. Точки, искрясь и переливаясь, как бриллианты, быстро двигались, сохраняя, однако, своё взаимное расположение.

— Что это такое? — воскликнули мы оба.

— Это — кавалерия в походе, — ответил Саксон, — может быть, это наши друзья из Солсбери приближаются к Миру после тяжёлого целодневного похода… Впрочем, нет, я склонен думать, что это другой конный полк. Солдаты находятся очень далеко, и то, что вы видите, — это солнечные лучи, играющие на их касках. Но едут они, если не ошибаюсь, именно в эту деревню. Благоразумнее поэтому будет, если мы не поедем в Мир, а то крестьяне пустят солдат по нашему следу. Итак, мимо и прямо в Брутон. Там мы найдём время и пообедать, и поужинать.

— Увы! Увы! Вот тебе и наш обед, — горестно воскликнул Рувим. — Я так исхудал, что тело моё катается по охватывающей его кольчуге, как горошина по стручку. И однако, друзья, все это я терплю для протестантской веры.

— Ладно-ладно, ещё один хороший перегон, и мы будем в Брутоне, где и отдохнём, — сказал Саксон, — а теперь обедать нельзя. Плох тот обед, который надо кончать вместо молитвы беседой с драгунами. Лошади наши ещё свежи, и через час с небольшим мы будем уже на месте.

И мы двинулись в путь, держась от Мира на почтительном расстоянии. Мир — это та самая деревушка, в которой Карл II скрывался после Ворчестерской битвы.

Дорога теперь была запружена крестьянами, уходившими из Сомерсетского графства, и подводами фермеров, которые везли на запад запасы провизии. Эти люди гнались только за деньгами и готовы были торговать хоть с королём, хоть с мятежниками, — одним словом, кто больше даст. У многих мы спрашивали о том, как дела, но ничего определённого никто нам сказать не мог. Все, впрочем, говорили, что восстание распространяется. Мы уже находились на одном из краёв местности, охваченной мятежеом.

Места, по которым нам теперь приходилось проезжать, были чрезвычайно живописны. Низкие холмы пересекались равнинами, орошаемыми большим числом рек. Реку Брью мы переехали по хорошему каменному мосту, и перед нами раскинулся маленький провинциальный город, бывший целью нашего сегодняшнего путешествия. Город Брутон расположен среди лугов, плодовых садов и овечьих пастбищ. На площади мы остановили старуху и спросили, нет ли где поблизости солдат. Женщина ответила, что накануне через город прошла рота Вильтирской конницы, но что теперь в городе и его окрестностях солдат нет. Ободрённые этими словами, мы смело направились в город и скоро очутились около главной гостиницы. У меня осталось смутное воспоминание о церкви, построенной на возвышенном месте, и о странном каменном кресте, который я видел, проезжая по базару, но признаюсь, что все это я припоминаю смутно. Главное, самое приятное воспоминание о Брутоне, оставшееся во мне, — это красивая хозяйка гостиницы и вкусные дымящиеся блюда с пищей, которые она не замедлила поставить перед нами.

Глава XIII

Знаменитый рыцарь Соррейского графства, сэр Гервасий Джером

Гостиница была полна народа. Были там правительственные чиновники, курьеры, идущие с места мятежа и обратно, были и местные жители, пришедшие узнать новости и попробовать домашнего пива, приготовленного хозяйкой гостиницы вдовою Гобсон. Несмотря, однако, на всю суматоху и царивший повсюду шум и гам, хозяйка отвела нас в свою собственную комнату, где мы могли в мире и спокойствии поглощать все те прекрасные вещи, которыми она нас угостила. Это преимущество было нам оказано, благодаря хитрым манёврам Саксона, который о чем-то долго шептался с хозяйкой. Надо вам сказать, что Саксон, приобретший во время своих многолетних скитаний много познаний, имел особенный талант устанавливать быстро дружеские отношения с особами прекрасного пола, независимо от возраста, размеров и характера. Благородные и простые, церковницы или раскольницы, либералки или консерваторки, они были все для него равны. Если разумное существо носило юбку, то мой товарищ всегда успевал завоевать его благосклонность, чего достигал, усердно работая языком и принимая самые очаровательные позы.

— Мы будем вам вечно обязаны, мисстрис, — произнёс он, когда хозяйка поставила на стол дымящийся ростбиф и пудинг из сбитого теста. — Мы лишили вас вашей комнаты. Сделайте нам честь и разделите с нами трапезу.

— О нет, добрый сэр! — ответила дородная дама, польщённая предложением. — Мне не к лицу сидеть за одним столом с людьми благородного происхождения.

— Красота имеет права, которые охотно признаются высокопоставленными лицами. Особенно же охотно признают эти права кавалеры, посвятившие себя военному делу! — воскликнул Саксон.

Его маленькие глаза засверкали, и, с удовольствием оглядывая пышную фигуру вдовы, он продолжал:

— Нет, честное слово, вы от нас не уйдёте. Я запру дверь. Если вы не хотите кушать, то вы должны выпить с нами, по крайней мере, один стакан аликантского вина.

— Право, сэр, это слишком много чести! — воскликнула дама Гобсон, кривляясь. — Позвольте уж я схожу в погреб и принесу бутылку самого лучшего вина.

— Нет, клянусь своей храбростью, вы туда не пойдёте! — воскликнул Саксон, вскакивая со стула. — Зачем же здесь находятся все эти окаянные ленивые слуги, если вам приходится самим исполнять такие обязанности!

Он усадил вдову на стул и, звякая шпорами, отправился в общую залу. Вскоре оттуда мы услышали его громкий голос. Он кричал на весь дом, ругая прислугу и изрыгая проклятия.

— Мерзавцы, лентяи, негодяи! — кричал он. — Вы пользуетесь добротой своей хозяйки и несравненной мягкостью её характера!

Наконец Саксон вернулся, неся в обеих руках по бутылке.

— Вот и вино, прекрасная хозяйка! — воскликнул он. — Позвольте вам налить стакан. Прекрасное вино: чистое, прозрачное и самого правильного, жёлтого, цвета. Однако ваши плуты умеют поворачиваться, когда видят, что есть мужчина, который может им приказывать.

— Ах как хорошо бы было, если бы здесь всегда находился мужчина! — воскликнула хозяйка многозначительно и бросила на нашего товарища томный взгляд. — За ваше здоровье, сэр, и за ваше, молодые сэры, — продолжала она и пригубила рюмку. — Дай Бог, чтобы восстание поскорее кончилось, — прибавила она. — По вашему прекрасному вооружению я вижу, что вы служите королю.

— Да, мы едем по его делам на запад и имеем основание надеяться, что восстание скоро кончится.

— Дай Бог, дай Бог, — сказала вдова, качая головой. — вот только жалко, что кровопролитие будет. Здесь и теперь рассказывают, что у бунтовщиков уже семь тысяч человек, и они клялись никому не давать пощады. Такие кровожадные негодяи. Ох-хо-хо! Вот уж чего я не понимаю, сэр. Как это дворяне, люди благородные, и вдруг занимаются таким кровавым делом в то время, как они могли бы подыскать себе чистенькое, почтённое занятие. Ну, вот хоть как я, трактирное заведение, например, содержать. И какая жизнь военному человеку, посудите сами! Спит он на голой земле и должен ежеминутно готовиться к смерти. А тот, кто, скажем, хоть трактирное заведение содержит, спит себе в тёплой кровати на пуховой перине, а под кроватью-то погреб, а в нем хорошие вина, вот хоть вроде тех, что вы сейчас пьёте.

И, говоря это, хозяйка пристально глядела на Саксона, а мы с Рувимом толкали друг друга под столом.

— А что, моя прекрасная хозяйка, — сказал Саксон, — я полагаю, что восстание поправило ваши дела?

— Да, сэр, и как ещё поправило, — ответила она. — О пиве я уж и не говорю. Его пьёт простонародье. Больше ли его выйдет или меньше — тут разница небольшая, но теперь ведь, сэр, все большие дороги запружены разными офицерами, лейтенантами, дворянами, мэрами, все они спрашивают самые дорогие старые вина. В три дня я продала этих вин больше, чем прежде в целый месяц, и уверяю вас, сэр, что благородные люди пьют не эль и не спиртные напитки, а приниак, лангедок, тент, мюскадин, кианте и токайское. Никогда бутылки дешевле полгинеи не спросят.

— Вот как, — задумчиво произнёс саксон. — Значит, вы имеете хорошенький домик и верный доходец?

Дама Гобсон поставила на стол рюмку и начала себе тереть глаза уголком носового платка.

— Ах, если бы мой бедный Петер был жив и мог радоваться всем этим удачам, — сказала она, — хороший он был человек, вечная ему память. Только уж, сказать по правде, — как друзьям вам говорю, — под конец он сделался толстый-претолстый и круглый, как бочонок. Ну да что! Дело не в толщине, а в сердце. Сердце главное. Брезговать женихами нельзя в наше время. Если каждая женщина станет выбирать мужчину, который ей нравится, то в Англии будет больше девушек, чем матерей.

— А скажите, добрая дама, какие мужчины вам больше нравятся? — лукаво спросил Рувим.

Вдова весело взглянула на круглого Рувима и ответила проворно:

— Толстые молодые люди мне не нравятся.

— Что, Рувим, попался! — рассмеялся я.

— Нет-нет, — продолжала вдова. — Не люблю я скорых на язык молодых людей. Мне нравятся мужчины серьёзные, зрелые, опытные, знающие жизнь. Мне хотелось бы выйти замуж за мужчину высокого ростом и этакого худощавого, мускулистого, жилистого и, опять-таки, чтобы он поговорить умел. Разговорчивый муж и скуку скорее разгонит и сумеет благородного посетителя занять и бутылочку вина с ним разопьёт. И, кроме всего, мужчина должен быть деловой, бережливый. Заведение у меня хорошее, дохода в год двести фунтов — надо, чтобы он все это берег. Да, если бы такой мужчина нашёлся, Джен Гобсон пошла бы с ним хоть сейчас под венец.

Саксон чрезвычайно внимательно слушал эти слова хозяйки и, когда она замолчала, открыл рот, чтобы отвечать ей, но в эту самую минуту послышалось хлопанье дверей и суетня. Очевидно, пришёл новый посетитель. Хозяйка допила вино и насторожилась.

В коридоре раздался громкий повелительный голос. Новый гость требовал отдельную комнату и бутылку хереса. Хозяйка вскочила. Чувство долга пересилило в ней желание толковать о своих делах, и она, извинившись перед нами, торопливо направилась встречать нового посетителя.

Когда хозяйка ушла, Децимус Саксон сказал нам:

— Ну что, ребята, видите, как дела повернулись? Мне, право, пришла мысль, уж не плюнуть ли мне на Монмауза? Пускай он собственными силами добивается королевства, а я раскину палатку в этом спокойном английском городке.

— Палатка действительно неплохая! — воскликнул Рувим. — Лучшей палатки и требовать нельзя. При ней имеется погребок, а в погребке — вино вроде того, которое мы сейчас пьём. Ну, вот только что касается спокойствия, мой светлейший, то на этот счёт я готов ручаться, что, как только вы поселитесь здесь, вашему спокойствию мигом наступит конец.

— Вы видели ведь женщину, — сказал Саксон, глубокомысленно наморщивая лоб. — В ней много хорошего, но, впрочем, мужчина должен заботиться о себе сам. Двести фунтов годового дохода! Ведь это не шутка. Такую сумму не поднимешь на большой дороге в июньское утро. Конечно, для принца крови таких денег мало, но для меня, старого солдата, это уже нечто. Ведь я околачиваюсь на войне тридцать пять лет. Приближается время, когда мои члены утратят гибкость и моё вооружение сделается тяжёлым для меня. Позвольте, как это говорит об этом учёный Флеминг? Он говорит: ‘an mulie’… Но стойте, что это за чертовщина!

Восклицание нашего товарища было вызвано шумом и лёгкой вознёй за дверью. Послышалось тихое восклицание:

— О сэр! Что подумает прислуга?’ — затем возня затихла, дверь отворилась, и в комнату вошла красная как маков цвет вдова Гобсон, а за нею по пятам шёл худощавый молодой человек, одетый по самой последней моде.

— Я уверена, добрые джентльмены, — произнесла хозяйка, — что вы не будете иметь ничего против того, чтобы этот молодой дворянин пил вино в этой комнате. Все остальные помещения заняты горожанами и простонародьем.

— Клянусь верой, я должен представиться сам, — произнёс незнакомец.

Сунув под левую мышку свою шляпу, обшитую кружевами, и положив руку на сердце, он поклонился так низко, что чуть не стукнулся лбом о край стола, и произнёс:

— Ваш покорный слуга, джентльмены! Сэр Гервасий Джером, его королевского величества знаменитый рыцарь из Соррейского графства, занимавший одно время должность custos rotulorum в округе Бичал-Форя.

— Приветствую вас, сэр, — ответил Рувим, в глазах у которого забегали весёлые огоньки. — Перед вами находится испанский гранд дон Децимо Саксон, сэр Михей Кларк и сэр Рувим Локарби, оба из королевского графства Гэмпшир.

— Горд и рад встретить вас, джентльмены, — ответил вновь прибывший, делая жест рукою. — Но что я вижу на столе? Аликанте? Фи! Это питьё для детей. Спросите-ка хорошего хересу. И хересу покрепче. Я говорю, джентльмены, что кларет годится для юношей, херес — для людей зрелого возраста, а спиртные напитки — для стариков. Итак, моя прелесть, двигайте своими прелестными ножками и мчитесь в погреб за хересом. Клянусь честью, моя глотка превратилась в дублёную кожу. Вчера вечером я пил здорово, но очевидно, что я выпил недостаточно, ибо, проснувшись сегодня утром, оказался сухим, как грамматическое правило.

Саксон сидел за столом молча. В его полузакрытых, сверкающих глазах, устремлённых на незнакомца, виднелось такое недоброжелательство, что я начал опасаться скандала. А что, если выйдет сцена, какая была в Солсбери, а то и ещё похуже? Причина гнева Саксона была очевидна. Юный дворянин слишком развязно ухаживал за понравившейся нашему товарищу хозяйкой. Но, к счастью, кризис разрешился благополучно. Пробормотав несколько ругательств в пустое пространство, Саксон закурил трубку, что он всегда делал в тех случаях, когда хотел успокоить свой возмущённый дух. Мы с Рувимом смотрели на нового знакомого то удивляясь, то потешаясь. Для нас, неопытных юнцов, это был совершенно новый тип. Мы никогда не видывали людей с такою внешностью и манерами.

Я уже сказал, что он был одет по последней моде. Да, он производил впечатление щёголя и франта. Лицо у него было худощавое, аристократическое, нос тонкий, лицо изящное, с весёлым, беззаботным выражением. Я не знаю, почему он был бледен и под глазами у него виднелась синева. Может быть. это был результат далёкого путешествия, может быть, это было следствие распущенной жизни, но, так или иначе, эта бледность и синева под глазами к нему очень шли. Кавалер был в белом парике и одет был в бархатный, расшитый серебром камзол, из-под которого выглядывал светлый, голубовато-зелёный жилет, панталоны до колен были из красного атласа и сшиты безукоризненно. Но, присматриваясь ко всем этим подробностям костюма, вы замечали, что все старо и поношено. Костюм был запылён, местами выцвел или вытерся, и все вообще показывало странную смесь роскоши с бедностью. В голенище одного из высоких ботфорт видна была дыра, тогда как на другой ноге из носка высовывался один из пальцев. Молодой человек был вооружён красивой рапирой с серебряной рукоятью. Говоря, он ковырял в зубах зубочисткой, вместо ‘о’ произносил ‘а’, вследствие чего его речь производила странное впечатление. В то время как мы рассматривали этого нашего незнакомца, он спокойно уселся на лучшее кресло, обитое тафтой, и начал расчёсывать парик изящным гребешком из слоновой кости. Гребешок он достал из небольшого атласного мешочка, который висел у него на поясе около рапиры.

— Сохрани нас Боже от деревенских гостиниц, — заговорил он. — Повсюду мужики, шум, гам. Нет ни чернил, ни жасминовой воды, ни других необходимых вещей. Туалет приходится делать в общей комнате, как это вам покажется! Сидя в провинциальной гостинице, вы думаете, что попали в страну Великого Могола. Ха-ха-ха!

— Когда вы доживёте до моих лет, молодой сэр, вы перестанете бранить хорошие провинциальные гостиницы, — сухо заметил Саксон.

— Весьма возможно, весьма возможно, сэр! — ответил франт, беззаботно смеясь. — Но во всяком случае теперь, в моих годах, я чувствую себя очень скверно в пустынях Вельдшира и в брутонской гостинице. Слишком уж это резкая перемена в сравнении с Пэль-Мэлем. Ах! Ресторан Понтана! А ‘Кокосовое дерево’, что это за прелесть! Эге! Да вон несут и херес. Откупорьте бутылку, моя прелестная Геба, и пришлите нам слугу с чистыми стаканами. Я надеюсь, что эти джентльмены сделают мне честь и выпьют со мною. Позвольте вам, сэры, предложить понюхать табачку Ай, ай! Вы, кажется, смотрите внимательно на табакерку? Не правда ли, какая хорошенькая вещичка? Мне подарила её одна титулованная дама, имени которой я не назову. Если бы я сказал,, что её титул начинается с буквы ‘Д’, её имя с буквы ‘С’, то дворянин, бывающий при дворе, пожалуй, догадался бы, кто она такая.

Хозяйка подала чистые стаканы и ушла. Децимус Саксон выбрал удобный момент и последовал за нею. Сэр Гервасий Джером продолжал пить вино и болтать с нами о разных предметах. Говорил он свободно, весело, точно мы были его старинные знакомые.

— Черт возьми! Кажется, я спугнул вашего товарища? — произнёс он. — А может быть, он отправился охотиться за толстой вдовушкой? По-видимому, ему не совсем понравилось, что я поцеловал её около двери. А между тем это простая вежливость, которую я оказываю решительно всем женщинам. Ваш друг, впрочем, таков, что, глядя на него, больше думаешь о Марсе, чем о Венере. Впрочем, нельзя забывать и того, что поклонники Марса находятся всегда в хороших отношениях и с названной богиней. А судя по наружности вашего друга, он,.должно быть, самый настоящий старый воин.

— Да, — ответил я. — Он много служил за границей.

— Ага! Вам везёт. Вы едете на войну в обществе такого опытного кавалера. Я предположил, что вы едете на войну, потому что вы одеты и вооружены таким образом, что моё предположение вполне естественно.

— Мы действительно едем на запад, — ответил я сдержанно. В отсутствие Саксона я боялся много разговаривать.

— Зачем же вы туда едете? — продолжал спрашивать молодой дворянин. — Хотите ли вы, рискуя своей жизнью, защищать корону короля Якова, или же вы соединяете свою судьбу с этими плутами из Девоншира и Сомерсета? Черт возьми! Как я ни уважаю вас, господа, но я не стал бы на вашем месте защищать ни короля, ни этих шутов.

— Смелый вы человек, — ответил я. — Разве можно высказывать так откровенно свои мнения в деревенском трактире? Вот, например, вы непочтительно отзываетесь о короле: стоит кому-нибудь сделать на вас донос ближайшему мировому судье, и ваша свобода, а то и ваша жизнь окажутся в опасности.

Наш новый знакомый постучал пальцами об стол и воскликнул:

— Свобода и жизнь для меня стоят не более апельсиновой корки! Сожгите меня, если бы я не хотел перекинуться несколькими словами с каким-нибудь неуклюжим деревенским судьёй. Судья этот, наверное, окажется отчаянным дуралеем, которому всюду грезятся паписткие заговоры. В конце концов он посадил бы меня в тюрьму, и я очутился бы в положении героя поэмы, недавно сочинённой Джоном Драйдером. Прежде, в дни якобитов. мне не раз приходилось отсиживать за стычки с полицией. Но тут будет гораздо более серьёзная драма. Меня будут обвинять в государственной измене: на сцену появятся эшафот и топор. Разве это не прелесть?

— А в качестве пролога к этой драме вас подвергли бы пытке раскалёнными щипцами, — сказал Рувим. — Вот уж никогда не видал человека такого, как вы, который хотел бы быть казнённым!

— Разнообразие необходимо, — произнёс сэр Гервасий, наливая в стаканы. — Сперва, господа, выпьем за девушек, которые близки нашим сердцам. А затем выпьем за сердца, близкие к женщинам. Война, вино и женщины — вот что главное. Без этого жизнь была бы невыносимой. Однако вы не ответили мне на мой вопрос.

— Скажу вам откровенно, сэр, — ответил я, — вы с нами вполне искренни, но я не могу ответить вам прямо на ваш вопрос без разрешения того господина, который только что вышел из комнаты. Наша краткая беседа очень приятна, но теперь опасное время. Поспешная откровенность может привести к раскаянию.

— Эге, да это сам Даниил возродился! — воскликнул наш новый знакомый. — Из таких юных уст я слышу такие древние слова. Я пари держу, что вы на пять лет моложе меня, окаянного повесы, и однако, вы говорите как все семь мудрецов Греции. Знаете что, возьмите меня к себе в лакеи!

— В лакеи? — воскликнул я.

— Ну да, лакеем, слугой. Я в своей жизни имел столько слуг, что теперь пришла и моя очередь сделаться слугою. А лучшего, чем вы, барина мне и не нужно. Но, ей-Богу, поступая на место, я должен описать вам свой характер и рассказать все, что я умею делать. Плуты, которых я нанимал, поступали всегда таким образом. По правде сказать, я, впрочем, редко слушал их рассказы. Что касается честности, кажется, я довольно честен. Теперь трезвость: полагаю, что Анания, Азария и Мисаил меня бы не признали. Надёжен ли я? Кажется — да. Постоянен ли? Гм!.. гм!.. Да, я постоянен, как флюгер. Благими намерениями я вообще, молодой человек, преисполнен, но намерений этих не исполняю. Такие мои недостатки. Во-первых, у меня крепкие нервы, если не считать иногда тошноты по утрам. Я очень весел. Тут я каждому дам вперёд. Я умею танцевать сарабанду, менуэт и коранто. Я умею драться на рапирах, ездить верхом и петь французские песенки. Великий Боже! Кто когда слыхал о таком образованном лакее! В пикет я играю, как никто в Лондоне. Так, по крайней мере, сказал сэр Джордж Эридж, когда я выиграл у него тысячу фунтов в Грум-Партере. Но чувствую сам, что все эти достоинства бесполезные. Чем же мне похвалиться? Ах, черт возьми, я совсем было позабыл! Я великолепно умею варить пунш и жарить курицу на вертеле. Конечно, это немного, но зато я умею это делать хорошо.

— Право, добрый сэр, — ответил я с улыбкой, — все эти ваши совершенства никуда не годятся для того места, которое вы ищите. Но вы, конечно, шутите. Неужели вы серьёзно можете снизойти до этого положения?

— Совсем не шучу, совсем не шучу! — воскликнул он серьёзно. — ‘Мы люди и нисходим в ничто’, — как сказал Виль Шекспир. Одним словом, если вы хотите хвастаться тем, что у вас в услужении состоит сэр Гервасий Джером, знаменитый рыцарь и единственный владелец Бимам-Фордского парка, приносившего четыре тысячи фунтов годового дохода, то имейте в виду, что этот сэр Гервасий продаётся. Купить его может тот, кто ему больше понравится. Скажите только слово, мы потребуем другую бутылку хересу и заключим сделку.

— Но если у вас действительно есть такое прекрасное имение, — сказал я, — то зачем вы хотите идти на такую низкую должность?

— Виноваты в этом жиды, — жиды, о мой хитрый, но медленный в понимании господин! Все десять колен израилевых обрушились на меня. Жиды меня травили, преследовали, вязали по рукам и по ногам, грабили и, наконец, ограбили начисто. Подобно Агагу, царю амалекитян, я попал в руки избранного народа. Все моё отличие от Агага заключается в том, что евреи разрубили на куски не меня самого, а моё имение.

— Так, значит, вы потеряли все? — спросил Рувим, слушавший рассказ с широко открытыми глазами.

— Ну нет, не все, ни под каким видом не все! — воскликнул сэр Гервасий с весёлым смехом. — У меня остался ещё один золотой Иаков. Да ещё одна или две гинеи в кармане. На пару бутылок хватит. Кроме того, у меня есть рапира с серебряной рукоятью, кольца, золотая табакерка и часы, купленные у Томпиона, под вывескою Трех Корон. Часы эти, держу пари, стоят не менее ста фунтов. Затем вы на моей особе видите остатки прежнего величия. Но все это стало уже очень тускло и бренно, как добродетель служанки. А вот в этом мешочке я берегу все то, при помощи чего я поддерживаю красоту и изящество своей бренной особы. Недаром же я считался одним из первых щёголей в Сен-Джемском парке. Вот глядите: это французские ножницы, это щёточка для бровей, а вот — коробочка с зубочистками, банка с белилами, мешочек для пудры, гребешок, пуховка и пара башмаков с красными подошвами. Чего человеку желать ещё больше! Да ещё, кроме того, я имею весёлое сердце, сухую глотку и готовую на все руку. Вот и все мои запасы.

Мы с Рувимом смеялись, слушая, как сэр Гервасий перечислял предметы, спасённые им от крушения. Он, видя наше веселье, развеселился сам и стал громко, раскатисто хохотать.

— Клянусь мессой! — воскликнул он. — Моё богатство никогда не доставляло мне такого удовольствия, как моё разорение. Наливайте-ка стаканы!

— О нет! Мы больше не будем пить, — сказал я. — Нам придётся сегодня вечером отправляться в дорогу.

Я боялся пить более, потому что нам двум, привыкшим к скромной жизни деревенским ребятам, нечего было и думать угнаться за этим опытным кутилой.

— Да неужели? — удивлённо воскликнул он. — А я-то именно и считал предстоящее вам путешествие тем, что французы называют raison de plus. Хоть бы ваш длинноногий приятель вернулся, что ли. Я даже не прочь от того, чтобы он разрубил мне моё дыхательное горло в наказание за то, что я ухаживал за его вдовой. Я готон пари держать. что он не из тех, которые убегают от выпивки Черт возьми эту вельдширскую пыль! Никак не могу освободить от неё гной парик!

— А пока мой товарищ вернётся, сэр Герваснй, — сказал я. — пожалуйста, расскажите, если только это нам нетяжело, как это стряслось над нами несчастие, которое вы переносите с таким философским спокойствием?

— Старая история! — ответил он, обмахивая табак с обшитого кружевами батистового носового платка. — Старая-старая история! Мой добрый гостеприимный отец. баронет, жил постоянно в деревне и нашёл, по всей вероятности, что кошелёк у него слишком туг. И вот он отправил меня в столицу, чтобы сделать из меня человека, как он говорил. Ко двору я был представлен совсем молодым мальчиком, и так как у меня был дерзкий язык и развязные манеры, то на меня обратила внимание королева, и я был произведён в пажи. На этой должности я оставался, пока не вырос, а затем уехал к отцу в деревню Но черт возьми! Скоро я почувствовал, что снова должен возвращаться в Лондон. Я слишком привык к весёлой придворной жизни, и отцовский дом в Бетальфорде казался мне скучным, как монастырь. Я вернулся в Лондон и сошёлся там с весёлыми ребятами. В нашей компании были такие люди. как Томми Лаусон, лорд Галифакс, сэр Джансер Лемарк, маленький Джордж Чичестер и старый Сидней Годольфин из министерства финансов. Да, Годольфин, несмотря на свои степенные манеры и умение составлять замысловатые бюджеты, любил покутить с молодёжью. Он присутствовал так же охотно на петушинных боях, как и в комитете изыскания новых средств. Ах, весёлая это была жизнь, покуда она тянулась! И будь у меня ещё другое состояние, я бы и его спустил вот точно таким же манером. Это, знаете, такое же чувство, точно слетаешь на санках с ледяной горы. Сперва человек спускается довольно медленно и воображает, что может взобраться снова наверх или остановиться. А затем вы мчитесь все быстрее и быстрее и слетаете на дно, где и терпите крушение около скал разорения Четыре тысячи годового дохода было…

— И неужели же вы прожили четыре тысячи фунтов годового дохода? — спросил я.

— Черт возьми, молодой человек! Вы говорите об этой ничтожной сумме, как о каком-то несметном богатстве. Да но всей нашей компании я был самый бедный! Не только Ормонд или Букингам с их двадцатьютысячными доходами, но даже шумливый Дик Тальбот мог меня заткнуть за пояс. Но, как я ни был беден, я должен был иметь собственную карету, запряжённую четвёркой, дом в городе, лакея в ливрее и конюшню, набитую битком лошадьми. Я шёл за модой, я должен был иметь собственного поэта и бросать ему гинеи пригорошнями за то, чтобы он посвящал мне свои стихотворения. Бедный парень, наверное, он один и жалеет о моем разорении. Наверное, его сердце стало так же тяжело, как и его стихи, когда он узнал о моем отъезде. Я возблагодарю Бога, если ему удалось заработать несколько гиней, написав на меня сатиру. Эта сатира нашла бы хороший сбыт среди приятелей. Боже мой! Ведь мои утренние приёмы прекратились и куда денется весь этот народ, который я принимал? Меня посещал и французский сводник, и английский скандалист, и нуждающийся литератор, и непризнанный изобретатель. Я никого из них не отпускал без подачки. Вот теперь я от них благополучно отделался. Горшок с мёдом разбит, и мухи разлетелись.

— Ну, а ваши благородные друзья? — спросил я. — Неужели никто из них не пришёл вам на помощь в несчастье?

— Ну, как сказать! Во всяком случае, я не имею права жаловаться, — произнёс сэр Гервасий. — Все это в большинстве случаев отличные ребята. Если бы я захотел, чтобы они надписывали бланки на моих векселях, то каждый из них проделывал бы эту операцию до тех пор, пока мог держать в руках перо. Но черт меня возьми! Не люблю я злоупотреблять товарищами. Они могли бы, кроме того, найти мне какую-нибудь должность, но в этом случае мне пришлось бы играть вторую скрипку. А я уж привык быть на первом месте и дирижировать оркестром. В чужой среде я готов занять какое угодно место, хотя бы самое низменное. Но столица — другое дело. Я хочу, чтобы в столице память обо мне сохранилась неприкосновенной.

— Вот вы говорили, что хотите поступить в слуги, — сказал я. — Это совершенно немыслимо. Мой друг ведь только шутил. Мы — простые деревенские люди и в слугах нуждаемся так же мало, как в поэтах, о которых вы рассказывали. С другой стороны, если вы хотите примкнуть к нашей компании, мы возьмём вас с собою. Вы будете делать дело куда более подходящее, чем завивание парика или приглаживание бровей.

— Ну-ну, мой друг! — воскликнул молодой дворянин. — Не говорите с таким преступным легкомыслием о тайнах туалета. Я, напротив, нахожу, что вам было бы очень полезно ознакомиться с моим гребешком из слоновой кости. Знаменитая прохладительная вода Морери, так прекрасно очищающая кожу, тоже принесла бы вам большую пользу. Я сам всегда употребляю эту воду.

— Я очень вам обязан, сэр, — ответил Рувим, — но нам не нужно воды Морери. Мы привыкли довольствоваться обыкновенной водой, посылаемой нам Провидением.

— А что касается париков, — добавил я, — то парик дан мне самой госпожой природой, и менять его я не намерен.

Щёголь поднял свои белые руки к потолку и воскликнул:

— Готы! Варвары! Настоящие варвары! Но я слышу в коридоре тяжёлые шаги и звяканье оружия. Если не ошибаюсь, то это ваш друг, рыцарь с гневным характером.

И действительно, это был Саксон. Он вошёл в комнату и объявил нам, что лошади готовы и что пора ехать. Отведя в сторону Саксона, я рассказал ему шёпотом, что произошло между нами и незнакомцем. А затем я привёл ему те же соображения, в силу которых я счёл возможным пригласить сэра Гервасия ехать с нами. Выслушав меня, старый солдат нахмурился.

— Что нам делать с таким щёголем? — проворчал он. — Военная жизнь трудна. Придётся терпеть очень многое. Он для этого не годится.

— Но вы же сами сказали, что Монмауз нуждается во всадниках, — ответил я, — а это, по-видимому, опытный рыцарь. По всей видимости, это человек отчаянный и готовый на все. Почему бы нам его не завербовать?

— Сомневаюсь я, вот что! — сказал Саксон. — Видали вы этакие красивые подушечки? На вид очень хороши, а набиты отрубями и всякой дрянью. Не оказался бы и этот молодец такой же подушечкой. А впрочем, что же, возьмём его, пожалуй. Уже одно его имя сделает его желанным гостем в лагере Монмауза. Я слышал, что претендент очень недоволен равнодушием к восстанию дворянства.

Я, продолжая говорить шёпотом, сказал:

— Мы в брутонской гостинице нашли нового товарища, а я боялся другого, а именно, что один из нас застрянет в Брутоне.

— Ну нет, — улыбнулся Саксон, — я подумал хорошенько и изменил намерение, об этом, впрочем, поговорим после… — И, обращаясь к новому товарищу, он громко произнёс: — Итак, сэр Гервасий Джером, вы едете с нами. Мне это очень приятно, но вы должны дать слово, что ранее суток вы не будете спрашивать о том, куда мы едем. Согласны на это условие?

— От всего сердца, — воскликнул сэр Гервасий.

— В таком случае надо выпить стаканчик для закрепления союза, — сказал Саксон, поднимая стакан.

— Я пью за здоровье всех вас, — ответил щёголь, — да здравствует честный бой, и да победят достойные победы!

— Donnerblitz, молодой человек, — сказал Саксон, — я вижу, что под вашими красивыми пёрышками скрывается мужественная душа, и начинаю вас любить. Дайте мне вашу руку.

Громадная тёмная лапа наёмного солдата схватила деликатную руку нашего друга, и товарищеский союз был заключён.

Затем мы уплатили по счёту и сердечно распростились с вдовой Гобсон. Мне показалось, что она при этом глядела на Саксона не то с упрёком, не то ожидая чего-то. Затем мы сели на лошадей и двинулись в путь. Толпа горожан глядела на нас и кричала ‘ура’, провожая в путь-дорогу.

Глава XIV

Хромой пастор и его паства

Ехать нам пришлось через Касль-Кэри и Самертон. Это — маленькие городки, расположенные в чрезвычайно живописной местности. На дороге нам попадались красивые рощи, богатые пастбища и луга, орошённые реками. Долины, посреди которых проходит дорога, великолепны и обильны растительностью. От пагубного действия ветров они защищены длинными отлогими горами, которые также возделаны с необычайным тщанием. Изредка мы проезжали мимо старых замков, вокруг их башен росли тисы, а то вдруг из-за деревьев на нас выглядывали черепичные крыши помещичьих домов. Это были летние резиденции аристократических семейств. В тех случаях, когда нам приходилось проезжать близко от этих домов, мы замечали тогда в их домах щели или трещины — свежее воспоминание о недавно пережитых страной гражданских войнах. Хорошо известно, что по этой дороге прошёл со своими войсками Фэрфакс, и следы его путешествия были заметны повсюду. Если бы мой отец ехал с нами, он, конечно, сумел бы оправдать все эти неистовства пуритан.

Дорога была положительно залита толпами крестьян. Шли они в двух направлениях. Одни двигались, как и мы, с востока на запад, другие же направлялись с запада на восток. Последние состояли главным образом из старых людей и детей, которых отправляли подальше от места, охваченного мятежом. Многие двигались, везя ручные тачки, в которых была навалена домашняя рухлядь и жалкая утварь. Эти предметы составляли богатство этих бедняков.

Более зажиточные крестьяне двигались на небольших подводах, которые везли маленькие лохматые лошадки, вскормленные в сомерсетских степях. Лошади были полудикие, и управляли ими слабые руки, и вследствие этого несчастные случаи были нередки. Мы то и дело натыкались на плачущих женщин и на валявшиеся в канавах тележки. Совершенно напротив, крестьяне, двигавшиеся на запад, были молодец к молодцу. Шли они или совсем налегке или с малым количеством клади. Загорелые лица, тяжёлая обувь, блузы. Большинство из них были рабочие, судя по этим признакам, но среди рабочих мы-видели там и сям людей в высоких сапогах и плисовых куртках. Это были мелкие фермеры и свободные землевладельцы.

Эти последние шли группами вооружённые дубовыми толстыми палками. Эта палка, на вид невинная, становится страшным оружием в руках сильного человека. Время от времени один из таких путников затягивал псалом, а все, находившиеся вблизи, немедленно же подхватывали, — и песнь начинала греметь на протяжении нескольких миль сразу.

На нас эти люди иногда поглядывали с видимым недоброжелательством, а иногда начинали между собой шептаться, качая головами, очевидно, наш вид вызывал в них подозрительность.

В толпе мы замечали широкополые шляпы и женевские плащи. Так одевалось пуританское духовенство.

— Наконец-то мы очутились в стране Монмауза! — сказал мне Саксон. Сэр Гервасий Джером и Рувим ехали впереди. — Глядите-ка на этих поселян. Все это сырой материал, и из него придётся выработать солдат.

Я взглянул на коренастые, здоровые фигуры, на смелые мужественные лица и ответил:

— Материал во всяком случае неплохой. А разве вы думаете, что все эти люди идут в лагерь Монмауза?

— А то куда же? Поглядите-ка на этого долговязого пастора в широкополой шляпе. Обратите внимание, как он хромает. Левая нога у него совсем не сгибается.

— Ну так что же? Наверное, его дорога утомила.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся Саксон. — Видал я на своём веку. много таких хромых. В свои панталоны человек засовывает меч. Это старый пуританский фокус. А вот погодите, как только он почувствует себя в безопасности, он сейчас же вытащит этот меч наружу и начнёт им действовать, уверяю вас. Но пока пуританин ещё надеется встретить королевских драгунов, он стыдится и прячет оружие. О, эти пуритане — твёрдый народ. Это фанатик, про которого говорится:

Он дела веры и любви

Творит, купаяся в крови.

Да, этими двумя стихами старый Самюэль Бутлер очертил всего пуританина. А поглядите-ка вон на того молодца. За пазухой в блузе у него торчит коса. Я даже вижу очертания этой косы. Попомните моё слово: у каждого из этих плутов спрятан где-нибудь или наконечник пики, или серп. Наконец-то в воздухе повеяло войной. Поверите ли вы, что я чувствую себя точно помолодевшим. Вы понимаете меня, товарищи! Право, я рад, что не застрял в брутонской гостинице.

— А вы ведь как-будто колебались, — сказал я.

— Да-да, это верно. Во-первых, женщина она красивая, а затем и домик — хоть куда. Против этого сказать ничего нельзя. Но, видите ли, в чем дело, милейший: брак это такая крепость, в которую войти легко, а выбраться трудно. Тут даже такой герой, как старик Тилли, ничего поделать не может. На Дунае я со всеми этими штуками отлично познакомился. Мамелюки однажды нарочно оставили в стене брешь. Императорские войска попались в ловушку: они полезли в эту дыру и очутились в тесных улицах. Мало, кто вернулся назад. Старую птицу на такую хитрость не поймаешь. Я, знаете, что сделал? Разыскал одного городского сплетника и расспросил его о милой вдовушке и её гостинице. Как оказывается, характер-то у неё неважный. Очень она уж сварлива. Говорят, что и муж-то помер не столько от водянки, как уверял врач, сколько от того, что она его изводила. И опять-таки в Брутони недавно появилась другая гостиница. Хозяин опытный и ловкий человек и многих клиентов от хорошенькой вдовушки уже успел переманить. А кроме всего прочего вы, наверное, заметили, что Брутон чертовски скучный и сонный город. Взвесил я все это, да и решил, что самое лучшее будет, если я осаду с вдовушки сниму. Хорошо ещё, что я могу отступить с оружием и всеми военными почестями.

— И вы поступили прекрасно, — сказал я, — спокойная и сонная жизнь не по вас. Но скажите, что вы думаете о нашем новом товарище?

— Клянусь верой! — сказал Саксон. — У нас скоро образуется целый конный полк, если мы будем принимать к себе всякого дворянина, нуждающегося в работе. А насчёт этого сэра Гервасия я думаю именно то, что сказал ему в глаза в гостинице. Он, по-видимому, гораздо мужественнее, чем это кажется с первого взгляда. Эти молодые дворяне от-чаянньж народ, и их хлебом не корми, а дай только подраться хорошенько. Если я боюсь чего, так это того, что у него нет настоящей закалки. Он испугается трудностей похода и может отступиться от дела. А потом у него внешность неподходящая, все эти святые пуритане возненавидят его за одну его внешность. Сам-то Монмауз легкомысленный человек, но как-никак, а на его военных советах, наверное, решающий голос будут иметь пуритане… Да поглядите сами на него, как он сидит на своём красивом сером жеребце и поглядывает на нас. Шляпа у него набекрень, грудь открытая, без лат, хлыст прицеплен к верхней пуговице камзола, одной рукой он подбоченился, а ругательств у него на языке больше, чем лент на одежде. А затем смотрите-ка, как он поглядывает на крестьян… Вот если он хочет сразиться за этих фанатиков, ему придётся переменить манеры… Эге! Слышите! Никак сэр Гервасий уже впутался в историю!

Действительно, Рувим и сэр Гервасий остановились и ожидали, пока мы к ним приблизимся. Но едва они остановились, как толпа крестьян, шедшая рядом с ними, остановилась и окружила их. В толпе слышался глухой ропот, мы видели угрожающие движения руками.

Другие крестьяне, увидя, что происходит что-то неладное, поспешили к товарищам, стоявшим около сэра Гервасия и Рувима.

Мы дали шпоры лошадям и, пробившись через толпу, которая с каждым мгновением становилась все более многочисленной и опасной, добрались до наших приятелей, которые были теснимы со всех сторон. Рувим держался рукой за рукоять сабли, а сэр Гервасий беззаботно ковырял зубы зубочисткой и глядел на гневную толпу с видом добродушного презрения.

— Облить эту компанию одним-двумя флаконами духов было бы совсем нелишне, жаль, что у меня нет пульверизатора, — сказал он мне спокойно.

— Держитесь наготове, но к оружию пока не прибегайте, — скомандовал Саксон. — Какого черта взбесились эти свиньи? Явно, что они замышляют недоброе. Эй, приятели, чего вы разорались?

Этот окрик Саксона имел следствием то, что толпа подняла страшный крик и гам. Вокруг нас толпились люди, мелькали злобные лица, сверкали злые глаза, там и сям блестело оружие, откуда-то появившееся. Сперва в этом рёве ничего нельзя было разобрать, но вскоре стали раздаваться явственные восклицания:

— Долой папистов!

— Долой идолопоклонников!

— Поразим сих еретиков окаянных!

— Долой их!

— Убивайте этих филистимлян, гордящихся своими конями!

Над нашими головами просвистел сперва один камень, а затем другой. В видах самозащиты мы обнажили сабли.

И вот через толпу пробился высокий пастор, которого мы заметили ещё прежде, и начал успокаивать толпу. Благодаря величественной осанке и громовому голосу это ему удалось. Когда крики утихли, пастор обратился к нам и вопросил:

— Кто вы такие? Стоите ли вы здесь за дело Господа или же поклоняетесь Ваалу? Кто не с нами, тот против нас.

— Что вы разумеете под Господом и под Ваалом, преподобный сэр? — спросил сэр Гервасий Джером. — Мне кажется, мы объяснимся гораздо скорее, если вы перестанете говорить по-еврейски и изъяснитесь с нами на простом английском языке.

Пастор, покраснев от гнева, ответил:

— Теперь не время для легкомысленных слов. Если вы хотите сберечь свои шкуры, то отвечайте, за кого вы сражаетесь: за кровавого узурпатора Иакова Стюарта или же за его высокопротестантское величество короля Монмауза?

— Как! Он уже успел стать королём?! — воскликнул Саксон. — Узнайте же в таком случае, что мы являемся четырьмя недостойными сосудами, едущими предложить свои услуги делу протестантизма.

— Врёт он, добрый мистер Петтигрью, подло лжёт! — воскликнул здоровый мужик, стоявший недалеко от пастора. — Разве добрые протестанты надевают на себя такие шутовские одеяния? Глядите-ка…

И, указывая на сэра Гервасия, здоровенный мужик продолжал:

— Это явный амалекитянин, что явствует из его одежды. Одет он как подобает жениху римской блудницы. Мы должны поразить их копием.

— Благодарю вас, уважаемый друг, — произнёс сэр Гервасий. — если бы вы стояли ближе ко мне, я поблагодарил бы вас ещё чувствительнее за мнение, высказанное вами обо мне.

— Ну, а чем же вы докажете, что вы нг состоите в услужении у узурпатора и не направляетесь вперёд для утеснения верных? — спросил снова пуританский священник.

— Но я уже вам объяснил, милый человек, — нетерпеливо ответил Саксон, — что мы едем из Гэмпшира для того, чтобы сражаться с Иаковом Стюартом. Ведь мы же едем с вами в лагерь Монмауза, каких вам ещё надо доказательств?

— Кто вас знает? Может быть, вы лжёте, чтобы освободиться от нас, — ответил пастор, посоветовавшись шёпотом с двумя крестьянами, которые играли, по-видимому, роль вождей. — Мы вам предлагаем следующее: идите вместе с нами, но наперёд отдайте нам ваши сабли, пистолеты и прочие телесные орудия.

— Но я уже вам объяснил, милый человек, — сказал наш руководитель, — кавалер, охраняющий свою честь, не может отказаться от своего оружия и свободы. Кларк, становитесь рядом и рубите первого мерзавца, который к нам сунется.

Толпа подняла бешеный крик. В воздухе взвились дубины, засверкали острия кос, но священник снова успокоил свою паству и обратился ко мне.

— Кажется, я не ослышался? — сказал он. — Вас зовут Кларк?

— Да.

— А ваше христианское имя?

— Михей.

— Место жительства?

— Хэвант.

Пастор говорил шёпотом с крестьянином, стоявшим с ним рядом. Это был человек с седой бородой, лицо у него было суровое, жёсткое. Одет он был в чёрную клеёнчатую куртку.

Поговорив с этим человеком, пастор снова обратился ко мне:

— Если вы действительно Михей Кларк из Хэванта, то вы можете мне назвать по имени опытного воина, который долго сражался в Германии и должен был прибыть с вами в лагерь верных.

— А это вот он самый, — ответил я, — зовут его Децимус Саксон.

— Верно ведь, верно, мистер Питтергрью, — воскликнул старый крестьянин, — Дик Румбальд это самое имя и называл. Он сказал, что с ним приедет или сам старик Кларк, или его сын. Ну, а кто это такие?

— А это мистер Рувим Локарби тоже из Хэванта, а рядом сэр Гервасий Джером. Оба они едут охотниками служить герцогу Монмаузу.

— В таком случае рад встрече с вами, — сердечно сказал храбрый священник. И затем, обращаясь к толпе, он крикнул:

— Друзья, за этих господ я отвечаю! Они на стороне честных людей и идут защищать святое дело.

Едва пастор произнёс эти слова, как бешенство толпы сменилось неописуемым восторгом. Крестьяне ликовали и осыпали нас преувеличенными похвалами и лестью. Теснясь около нас, они гладили наши сапоги, держали нас за камзолы, жали нам руки и призывали на нас благословение. Пастору с великим трудом удалось освободить нас от любезностей толпы, и крестьяне снова двинулись в путь. Мы ехали посреди них, причём пастор шёл между мной и Саксоном. Рувим немедленно же сострил, что пастор по своей фигуре является самым подходящим посредником между мной и Саксоном. И действительно, он был выше меня ростом, но не так широкоплеч, как я. Саксон, наоборот, был ростом выше пастора, но в плечах пастор был шире искателя приключений. Лицо у пастора было длинное, худое, со впалыми щеками, брови были густые, щетинистые, глаза сидели глубоко в орбитах и имели грустное выражение, но, когда пастором овладевал религиозный порыв, эти меланхолические глаза начинали блестеть и становились дикими.

— Зовут меня, джентльмены, Иисус Петтигрью, — произнёс он, — я недостойный работник в винограднике Господа и свидетельствую об Его святом завете голосом и мышцею своей. Сие моё верное стадо я веду на запад, дабы они были готовы к жатве в час, когда всевышнему угодно будет собрать своих верных людей.

— А почему вы не поставили этих людей в строй? Они должны идти стройными колоннами, — сказал Саксон, — они бредут врассыпную вроде гусей, когда их на Михайлов день гонят на ярмарку. Неужели вы не опасаетесь? Не написано ли, что пагуба приходит внезапно? Придёт враг, поразит, и не будет избавления.

— Да, друг мой, но ведь написано также: ‘Возложи на Господа все упование твоё, ибо человеческое разумение тщетно’. И потом, я не мог поставить моих людей в боевой порядок, мы могли бы таким образом привлечь к себе внимание конницы Иакова Стюарта, с которой мы могли встретиться. Моё желание заключается в том, чтобы довести моё стадо до лагеря благополучно. Там им дадут вооружение, а то очень уж шансы неравные.

— Правда, сэр, вы решили очень умно, — мрачно произнёс Саксон, — вы правы: если конница налетит на этих добрых людей, то пастырь останется без паствы.

— Ну нет, это невозможно! — с жаром сказал мистер Петтигрью. — Скажите лучше, что и пастырь, и паства благополучно совершат свой тернистый путь мученичества и достигнут Нового Иерусалима. Знай, друг, что я пришёл от Монмауза для того, чтобы привести к его знамёнам всех этих людей. Я получил от него — то есть не от него, а от мистера Фергюсона — повеление поджидать вас и ещё нескольких верных, которые должны прийти к нам с востока. Вы по какому пути ехали?

— Через Солсберийскую равнину и Брутен.

— Наших никого не видали?

— Никого, — ответил Саксон, — в Солсбери мы встретили Голубую гвардию, а затем эта же гвардия или, может быть, какой-нибудь другой конный полк встретился нам уже на этой стороне степи, около деревни Мира.

Иисус Петтигрью покачал головой и сказал:

— Вот как! Орлы уже слетаются! Это люди в пышных одеждах. У них, как у древних ассириян, кони и колесницы, коими они похваляются, но напрасна их похвальба. Ангел Господен дохнет на них ночью. Господь в праведном гневе своём поразит их, и сила их, и мощь всеконечно сокрушатся.

— Аминь! Аминь! — крикнули несколько крестьян, слышавшие слова пастора.

— Гордые возвысили рог свой, мистер Петтигрью, — вымолвил седобородый пуританин, — они высоко поставили светильники свои, светильники греховного обряда и поклоннического богослужения. Но светильники сии будут низвержены руками верных.

Мужчина с красным лицом, принадлежавший судя по одежде к классу свободных земледельцев, добавил:

— Увы, эти светильники, на вид столь пышные, издают только копоть и гарь, оскорбляющую ноздри христиан. Так было и в древности, когда старый Нолль взял в руки свои щипцы и снял с этих светильников нагар. Где щипцы сии? Друзья мои, это мечи верных.

Мрачный смех большинства одобрил эту благочестивую выходку товарища.

Пастор воскликнул:

— Да, брат Сандкрофт, в речах твоих скрывается сладость, подобная небесной манне. Путь наш долог и утомителен. Облегчим же его песнею хвалы. Где брат Зитльвет, глас коего подобен кимвалу и гуслям?

— Не ищите его, мой благочестивый мистер Петтигрью! — ответил Саксон. — Иногда мне самому приходилось возвышать свой голос перед Господом, и я начну.

И без дальнейших сговоров Саксон громовым басом затянул гимн, который дружно был подхвачен пастором и крестьянами. Вот этот гимн:

Господь — мой шлем. Господь — мой щит,

Господь со мной — прочь шлем пернатый!

Пусть в битве Бог меня хранит.

Не нужны мне стальные латы!

Бог вам помощник! Боритесь смело!

Храбро сражайтесь за правое дело!

Господь — Ты мой надёжный щит!

Ты слуг своих спасаешь правых.

Господь от смерти защитит,

Спасёт тебя от ран кровавых.

И сердце верное твоё

Пусть силы грешных не боится!

Блеснёт архангела копьё,

И дело гордых разорится.

Бог вам помощник! Боритесь смело!

Храбро сражайтесь за правое дело!

Вот ещё себя грех сильным мнит

И правду дерзко попирает.

Бог силу грешных сокрушит.

И солнце правды засияет.

Бог вам помощник! Боритесь смело!

Храбро сражайтесь за правое дело!

Саксон уже умолк, а преподобный Иисус Петтигрью продолжал, размахивать своими длинными руками и без конца повторял припев к гимну. Бесконечно длинная вереница шедших за нами крестьян вторила пастору.

— Весьма этот гимн душеспасителен, — произнёс Саксон.

Глядя на него, я негодовал, а Рувим и сэр Гервасий удивлялись. Дело в том, что Саксон усвоил себе опять ту же манеру, которую он пускал в ход, гостя у моего отца. Говорил он в благочестивом тоне и гнусавым голосом, наподобие пуритан.

— Да, весьма-весьма сей гимн душеспасителен! — повторил снова Саксон. — Пропетый на поле битвы, он укрепляет и воодушевляет.

— Верно, верно! — подтвердил священник. — Ох, сэр, если ваши товарищи так же благочестивы, как вы, то вы вчетвером стоите целой уланской бригады.

Эти слова пастора вызвали шумные одобрения пуритан, а пастор между тем продолжал:

— Вы, сэр, как я слышал, постигли всю военную науку, и я потому с удовольствием передам вам начальствование сим малым отрядом верных. Командуйте, пока мы не доедем до лагеря.

— Что же, — ответил спокойно Децимус Саксон. — Это хорошо, пора, давно пора этим людям поступить под руководство настоящего солдата, — ваше предложение, мистер Петтигрью, подоспело в самый раз. Кажется, мои глаза меня не обманывают. Вон на том горном склоне я вижу блеск сабель и лат. Наши благочестивые упражнения привлекли к нам неприятеля.

Глава XV

Стычка с королевскими драгунами

Рядом с дорогой, по которой двигались мы и разношёрстная толпа наших сторонников, вилась другая боковая дорога. Шла она по склону заросшей лесом горы. Гора тянулась на расстоянии четверти мили, а затем начиналась лощина, переходившая в другую гору.

Вот на вершине-то этой дальней горы росла группа деревьев. Из-за этих деревьев и сверкала сталь, обнаружившая присутствие вооружённых людей.

На дороге у подошвы горы виднелось совершенно явственно несколько всадников. Фигуры их отчётливо вырисовывались на горизонте.

Общий вид местности, живописный и чудный, говорил о царстве мира и невозмутимого спокойствия. Склоняющееся к западу солнце золотило своими лучами землю, там и сям виднелись деревенские колокольни и башни замков, трудно было поверить тому, что на эту чудную долину спускается грозовая туча войны, готовая разразиться громами и молниями.

Крестьяне поняли, что очутились в опасном положении. Между беглецами, едущими с запада на восток, поднялась тревога. Женщины выли, дети плакали. Пешие припустились бежать во весь дух, едущие на подводах подгоняли лошадей, стремясь убраться поскорее подальше от места предполагаемой стычки. Суматоха поднялась невообразимая, слышались дикие пронзительные крики, стук колёс, хлопанье бичей. Иногда раздавался оглушительный треск, это тяжело нагруженная телега валилась в канаву.

Среди этого отчаянного гвалта резко раздавался громовой голос нашего вождя, который отдавал приказания и старался привести отряд в порядок.

А из-за леса на горе раздались резкие звуки военных рогов, и по склону горы стала спускаться по направлению к нам конная рота.

Паника ещё увеличилась, находясь в середине бегущих, мы с трудом сохраняли порядок..

— Остановите эту подводу, Кларк! — громко крикнул Саксон, указывая саблей на старый фургон, который был навьючен разной рухлядью и медленно двигался, запряжённый двумя ордами.

Я исполнил этот приказ, а Саксон тем временем набросился на другой такой же фургон и схватил лошадей под уздцы.

— Ведите сюда эти подводы! — скомандовал Саксон. Он был спокоен и хладнокровен, было сейчас же видно, что этот человек давно привык к военному делу.

Мы поставили фургоны на указанное вождём место.

— Образуйте постромки!

Сразу же появилась дюжина ножей. Лошади, освобождённые от фургонов, понеслись в поле. Саксон соскочил с лошади и стал помогать крестьянам, которые поставили подводы поперёк дороги. Такие же две телеги были поставлены в Пятидесяти ядрах позади. Это было сделано на тот случай, если конная гвардия двинется через поле и атакует нас с тыла. План защиты Саксоном был составлен быстро и так же быстро приведён в исполнение. Не прошло и нескольких минут с начала тревоги, как мы были уже все во всеоружии. Фронт и тыл были защищены высокими баррикадами, и в этой импровизированной крепости находилось не менее полутораста человек.

— Много ли у нас огнестрельного оружия? — спросил поспешно Саксон.

— Самое большое дюжина пистолетов, — ответил старый пуританин, которого товарищи называли почему-то ‘Уповающим на Бога Вильямсом’, — да вот ещё у кучера Джона Родвеля есть мушкетон. Есть ещё среди нас тут двое благочестивых людей из Хонджерфорда. Они охотниками в замке служили, ну, значит, и принесли с собой свои ружья. Да вот они сами, сэр, зовут их Мильманами. Это Вад Мильман, а это Нат Мильман.

Я увидел двух коренастых, бородатых крестьян, которые поспешно заряжали свои длинноствольные мушкеты.

— Двое хороших стрелков стоят целого скверно стреляющего батальона, — произнёс наш начальник и, обратившись к Вату и Нату, скомандовал: — Полезайте-ка под телегу, приятели. Мушкеты кладите на спицы колёс, но не стреляйте прежде, чем сыны Велиала приблизятся к вам на расстояние, равное трём пикам.

— Мы с братом в бегущую лань с двухсот шагов попадаем, — сказал один из Мильманов, — жизнь наша в руках Господа, но, прежде чем умереть, мы двух, по крайней мере, из этих наёмных мясников на тот свет отправим. Уж за это я вам ручаюсь.

— Да, мы их будем убивать с таким же удовольствием, как убивали куниц и диких кошек, — сказал другой Мильман, ныряя под телегу, — иди за мной, братец Ват, теперь мы находимся на охоте Господа. Черви, оскверняющие виноградник Божий, ползут к нам. Истребим их.

— Все, у кого есть пистолеты, пусть становятся на телеги, — продолжал командовать Саксон и стал привязывать свою лошадь к забору. Мы последовали его примеру.

— Вы, Кларк, вместе с сэром Гервасием защищайте правый фланг, а вы, Локарби, идите на левый помогать мистеру Пегтигрью. А вы, остальные, становитесь позади с каменьями в руках. Если враги прорвутся через баррикаду, рубите косами лошадей. Как он с лошади-то свалится, ты с ним легко управишься! Поняли?

Крестьяне ответили на эту речь глухим рокотом угрюмого одобрения. Было очевидно, что они готовы драться не на живот, а на смерть. Кое-где раздавались благочестивые восклицания. Некоторые читали молитвы, другие пели гимны.

У всех крестьян оказалось домодельное оружие, которое они и извлекали из-под своих блуз на свет Божий. У десяти-двенадцати лиц оказались пистолеты, но они были старые и заржавленные. И глядеть-то на эти пистолеты было страшно. Такое оружие тому, кто его употребляет, опаснее, чем тому, против кого оно направлено.

У большинства были серпы, косы, цепи, полупики и молотки, остальные были вооружены длинными ножами и дубовыми толстыми палками. Как ни первобытно это оружие, но история показывает, что в руках людей, преисполненных религиозного фанатизма, эти орудия представляют собой страшную силу. Нужно было только взглянуть на суровые, спокойные лица этих людей, на их глаза, в которых светился восторг ожидания, чтобы понять, что эти люди не уступят ни численному превосходству, ни страшному оружию и дисциплине.

— Клянусь мессой, что это великолепно! — прошептал сэр Гервасий. — За один такой час я готов отдать целый год придворной жизни. Старый пуританский бык нагнул голову и готовится поднять своего неприятеля на рога. Посмотрим, что станут делать господа, этого быка раздразнившие? Я ставлю все свои деньги на этих добрых мужиков.

— Это не такое дело, чтобы можно было заниматься пустыми пари, — сказал я сухо, мне не понравилось, что сэр Гервасий так легкомысленно болтает в такой торжественный момент.

— Ну, так я ставлю пять против четырех на солдат, — продолжал сэр Гервасий, — благоразумные игроки всегда действуют таким образом. Они ставят понемногу и на одного и на другого.

— Мы поставили на карту самих себя, — ответил я.

— Ах, черт возьми, а я и позабыл про это! — воскликнул сэр Гервасий, продолжая по своему обыкновению жевать зубочистку. — ‘Быть или не быть?’ — как говорит Виль из Страфорда. Кинастон удивительно хорошо произносит эту фразу, но слушайте, колокольчик прозвенел, и занавес поднимается.

Пока мы устраивали свой лагерь, конная рота, — по-видимому, нам приходилось иметь дело только с этим отрядом, — пересекла боковую дорогу и выехала на большую. В роте было около девяноста всадников. Они были в треугольных шляпах, грудь покрыта сталью, рукава и перевязи — красного цвета. Перед нами были, очевидно, регулярные драгуны. Рота остановилась в четверти мили от нас. Вперёд выехали три офицера и начали между собой совещаться. После краткого совещания один. из офицеров дал шпоры лошади и помчался к нам. За ним в нескольких шагах ехал трубач, размахивая белым платком и трубя по временам в рожок.

— Это посланный едет для переговоров! — воскликнул Саксон, стоявший на телеге и наблюдавший за драгунами. — Ну, братья, нет у нас ни литавр, ни меди звенящей, но зато у нас есть голоса, дарованные нам Богом. Покажем же красным мундирам, что мы умеем петь.

И Саксон запел:

И сердце верное твоё

Пусть силы грешных не боится!

Блеснёт архангела копьё —

И дело гордых разорится.

А полтораста голосов могучим, дружным хором ответили:

Бог вам помощник! Боритесь смело!

Храбро сражайтесь за правое дело.

В эту минуту я понял, почему спартанцы считали лучшим генералом хромого певца Тиртея, крестьяне, и без того готовые к борьбе, ещё более ободрились при звуках собственных голосов. Воинственные слова старого гимна разбудили в них окончательно воинственный дух. И этот пыл охватил их настолько сильно, что они не могли даже докончить гимна и пение перешло в громкий вызывающий клич. Люди махали оружием и рвались вперёд, готовые разрушить устроенную ими же самими преграду и броситься навстречу неприятелю.

А тем временем к баррикаде подъехал молодой драгунский офицер, красивый молодой человек с лицом оливкого цвета. Он остановил свою красивую саврасую лошадь и повелительно поднял вверх руку, приглашая всех умолкнуть. Когда тишина водворилась, он крикнул:

— Кто вожак этого сборища?

— Обращайтесь ко мне, сэр, — ответил Саксон, стоя на телеге, — но помните, что ваш белый флаг защищает вас до поры, пока вы будете вести себя, как подобает. Враги должны быть вежливы. Говорите же, что хотите, и уезжайте.

Офицер насмешливо улыбнулся и ответил:

— Вежливость и почтение не воздаются бунтовщикам, которые подняли оружие против своего законного государя. Раз вы — командир этой сволочи, то я вас предупреждаю о следующем: вся эта компания должна разойтись во все стороны не позже пяти минут… — Он вынул изящные золотые часы из кармана и промолвил: — Если эти люди не разойдутся в течение этого времени, мы их атакуем и перерубим всех до единого.

— Господь защитит своих людей, — ответил Саксон при свирепом одобрении фанатиков. — Все ли ты сказал?

— Все, и этого тебе довольно, пресвитерианин и изменник! — крикнул Уорнет. — Слушайте вы все, безголовые глупцы… — И, поднявшись на стременах, он обратился к крестьянам и заговорил: — Что вы можете сделать с вашими карманными ножами? Ими можно только сыр резать, а не воевать. Вы изменники, но вы можете спасти свои шкуры. Выдайте ваших вожаков, бросьте на землю дрянь, которую считаете за оружие, и положитесь на милость короля.

— Вы злоупотребляете правами парламентёра, — воскликнул Саксон, вынимая из-за пояса пистолет и взводя курок. — Попробуйте сказать ещё одно слово с целью сбить этих людей с пути истины — и я буду стрелять.

Офицер, не обращая внимания на эти слова, опять закричал:

— Не думайте, что вы принесёте пользу Монмаузу. Вся королевская армия идёт на него и…

— Эй, берегись! — раздался суровый, злой голос нашего вождя.

— Через месяц, самое большое, Монмауз будет казнён на эшафоте! — опять крикнул офицер.

— Но ты-то этой казни не увидишь, за это я ручаюсь, — ответил Саксон и, быстро нагнувшись вперёд, нацелился прямо в голову корнета и выстрелил. Трубач, услышав звук выстрела, повернул лошадь и помчался прочь. Саврасая лошадь помчалась тоже. Офицер продолжал держаться в седле.

— Эх, промахнулись вы, упустили мидианита, — воскликнул уповающий на Бога Вильяме.

— Не беспокойтесь, он мёртв, — ответил Саксон, заряжая снова пистолет, а затем, оглянувшись на меня, он сказал: — Таков закон войны, Кларк, он нарушил этот закон и должен был уплатить штраф.

И действительно, молодой человек все ниже и ниже склонялся на своём седле и, наконец, на полдороге между нами и своим полком тяжело упал наземь. Сила падения была такова, что он перевернулся на земле два или три раза, а затем остался лежать безмолвный и неподвижный.

Увидя это, драгуны испустили бешеный крик. На это наши пуритане ответили громким вызывающим воплем.

— Ложись на землю, они готовятся стрелять! — скомандовал Саксон.

Саксон был прав. Раздался треск мушкетов, и пули засвистели над нашими головами и запрыгали по сухой, твёрдой земле. Защиту от пуль находили различным способом: некоторые из крестьян спрятались за пуховыми перинами, которые вытащили из телег, другие забрались в самые телеги, иные стали за телегами или спрятались под них. Были также люди, которые легли по обе стороны дороги в канавы, а иные ложились прямо на землю, некоторые же остались стоять: они стояли неподвижно, не отклоняясь от пуль и свидетельствуя о своей вере в хранящий их Промысл Божий. Между этими последними были Саксон и сэр Гервасий. Первый остался стоять, чтобы показать пример подчинённым, а сэр Гервасий не спрятался просто по лени и равнодушию. Рувим и я уселись рядом в канаву, и первое время, мои дорогие внучата, слыша свистящие над нами пули, мы вертели головами, стараясь от них уклониться. Если, дети мои, какой-нибудь солдат вам скажет, что привык к пулям сразу — не верьте ему. Но длилось это чувство только несколько минут. Мы утомились наконец и стали спокойны. С тех пор я уж никогда не боялся пуль. К ним, как ко всему на свете, привыкаешь. Вот король шведский и лорд Корта говорят, будто любят пули, но полюбить пули — трудно, а привыкнуть к ним легко.

Смерть корнета недолго оставалась неотомщенной. Около сэра Гервасия стоял маленький старик с косой. Он вдруг громко крикнул, подпрыгнул вверх, воскликнул: ‘Слава Господу!’ — и упал ничком мёртвый. Пуля пробила ему лоб прямо над правым глазом. В ту же самую минуту был ранен в грудь навылет один из крестьян, сидевший в телеге. Несчастный начал кашлять, кровь текла у него изо рта и обагряла колёса телеги. Мэстер Иисус Петтигрью отнёс его на руках за телегу и положил ему под голову подушку. Здесь он лежал, тяжело дыша и шепча молитвы. Священник показал себя в этот день мужественным человеком. Под страшным огнём карабинов он смело ходил взад и вперёд, держа в левой руке рапиру (он был левша), а в правой библию. То и дело он поднимал вверх книгу в чёрном переплёте и восклицал:

— Вот за что вы умираете, дорогие братья! Неужели же вы не рады умереть за это?

И всякий раз, когда он задавал этот вопрос, отовсюду слышался громкий рокот одобрения. Саксон уселся возле телеги и произнёс:

— Они стреляют не лучше немецких мужиков. Вообще, как все молодые солдаты, они метят слишком высоко. Будучи строевым офицером, я имел обыкновение ходить по рядам и нагибать вниз дула мушкетов. Я позволял солдатам стрелять только после того, как убеждался, что они верно взяли цель. Эти плуты воображают, что надо работать только курком, а ружьё станет, действовать само собой. Но они бьют не нас, а куликов, летающих над нами.

— Пять верных уже пали, — сказал Вильяме. — Не выйти ли нам вперёд и не сразится ли нам с сынами антихриста? Что же нам тут лежать, точно чучела на ярмарке, на которых офицеры практикуются в стрельбе в цель!

— Вон там, — сказал я, — около горы есть каменный сарай. Мы на лошадях да ещё несколько человек задержим драгун, а крестьяне пусть доберутся туда, там они будут защищены от огня.

— А мне с братом позвольте сделать в них один или два выстрела! — крикнул один из-под телеги.

Но ведь все эти наши мольбы и советы оставались напрасными. Наш руководитель отрицательно покачивал головой, продолжая сидеть на телеге и болтать длинными ногами, и пристально наблюдал за драгунами. Некоторые из них сошли уже с лошадей и стреляли в нас пешие.

— Долго не может так продолжаться, сэр, — произнёс пастор тихим, серьёзным голосом. — У нас ещё двое человек убито.

— Если у нас будут убиты хоть пятьдесят человек, кроме этого, то и то нам придётся ждать, пока они нас атакуют, — ответил Саксон. — Ничего не поделаешь: если мы оставим наши прикрытия, нас отрежут и уничтожат. Если бы вам, друг мой, пришлось повоевать столько, сколько мне, вы умели бы мириться с тем, что неизбежно. Я помн1о вот точно такой же случай. Кроаты, купленные турецким султаном, преследовали арьергард императорских войск. Я потерял половину роты прежде чем эти продажные ренегаты вступили с нами в рукопашную. Эге! Они садятся на лошадей! Не робей, ребята, теперь нам недолго ждать.

И действительно, драгуны снова садились на лошадей с явным нетерпением атаковать нас. Тридцать всадников отделились от отряда, устремившись в поле, чтобы зайти нам в правый фланг. Саксон, увидя этот манёвр, весело выругался.

— Эге! Они все-таки знают немножко военное искусство, — произнёс он. — Мэстер Иисус, они хотят атаковать нас с фронта и с фланга. Поэтому поставьте направо людей, вооружённых косами, вдоль живой изгороди. Стойте крепко, братцы, и не пятьтесь от лошадей. А вы все, у кого есть серпы, ложитесь в канавы и рубите лошадей по ногам. Люди, которые будут бросать камни, — становитесь позади. На близком расстоянии тяжёлый камень действует не хуже любой пули. Так помните же, ребята, если хотите скоро увидеться с вашими жёнами и детьми — работайте изо всех сил. Не давайте спуску драгунам. Ну, а теперь позаботимся о защите фронта. Все, у кого есть пистолеты, полезайте в телеги. У вас, Кларк, два пистолета, у вас, Локарби, — тоже два, у меня один, итого — пять. Есть ещё десяток плохоньких да три мушкета. Итого — двадцать выстрелов. У вас, сэр Гервасий, есть пистолеты?

— Нет, — ответил наш товарищ, — но я могу достать пару.

И, вспыгнув на свою лошадь, он помчался по дороге по направлению к драгунам. Это движение было столь неожиданно и быстро, что несколько секунд царила мёртвая тишина. А затем все крестьяне подняли дикий вопль ненависти, посыпались проклятия.

— Стреляйте в него! — кричали они. — Стреляйте в этого лживого амалекитянина. Он пошёл к своим, он продал вас в руки врагов! Иуда! Иуда!

Драгуны, которые продолжали строиться, ожидая, когда прибудет к назначенному месту отряд, посланный атаковать нас справа, стояли молча и ждали. Вид одетого по-придворному кавалера, направлявшегося к ним, привёл их, очевидно, в недоумение.

Но мы недолго пребывали в сомнении. Сэр Гервасий, доехав до того места, где лежал убитый корнет, соскочил с лошади и взял у мертвеца пистолеты и мешок, в котором хранились порох и пули. А затем он не спеша, под дождём пуль, взрывавших вокруг него белую пыль, сел на лошадь и, сделав несколько шагов по направлению к драгунам, выстрелил в них. Не обращая внимания на ответные пули, которыми его осыпали неприятели, он снял шляпу, вежливо раскланялся с ними и помчался обратно к нам. Вернулся он живой и здоровый, хотя одна из вражеских пуль оцарапала ногу его лошади, а другая пробила дыру в поле камзола. Крестьяне восторженно приветствовали его возвращение. С этого дня сэру Гервасию было дозволено носить легкомысленные костюмы и вести себя как угодно. Никто уже не осмеливался говорить, что он носит ливрею сатаны или что у него нет настоящего усердия к святому делу.

— Драгуны тронулись! — крикнул Саксон. — Пока я не выстрелю, никто не смей стрелять! Если кто нарушит моё приказание — убью как собаку, так и знайте!

Наш начальник, произнеся эту угрозу, мрачно поглядел кругом. Было совершенно очевидно, что он приведёт эту угрозу в исполнение.

В отряде, который стоял против нас, раздался резкий звук рожка. Рожок завизжал и на нашем правом фланге. При первом сигнале оба отряда дали шпоры коням и пустились на нас во весь карьер. Солдаты, мчавшиеся по полю, шли медленнее и расстроили ряд. Произошло это потому, что им пришлось скакать по мягкому, болотистому грунту. Но, пройдя это трудное место, они перестроились и опять помчались, направляясь на живую изгородь. Главный отряд, шедший по дороге, мчался безо всяких промедлений. Драгуны летели, звеня оружием и латами, изрыгая ругательства, прямо на нашу жалкую баррикаду.

Ах, дети мои! Я теперь старик, я вам рассказываю разные события и стараюсь описать их вам так, как они представлялись мне самому. Но чувствую, что это нелегко. Нет на человеческом языке таких слов, которыми можно бы было описать те моменты, которые мне пришлось тогда пережить!

Как сейчас, я вижу перед собою белую Сомерсетскую дорогу, а по ней, как ураган, несутся ряды драгунов. Я вижу красные, злые лица, раздувающиеся ноздри вспененных лошадей, вокруг лошадей облака пыли. Как мне описать вам эту сцену! Вы никогда ничего подобного не видали, да дай Бог, чтобы вам и не привелось видеть ничего такого. А шум! Сперва мы слышали только звяканье и топот, по мере приближения драгун этот топот увеличивался, превращался в сплошной рёв, в нечто похожее на гром. Чувствовалось, что приближается какая-то несокрушимая сила. Ах, я, право, не могу даже этого описать.

Нам с Рувимом, неопытным солдатам, казалось совершенно невозможным, чтобы наши слабые преграды и наше плохое оружие могло бы хоть на минуту задержать натиск драгунов. Повсюду я видел бледные, сосредоточенные лица, широко открытые, неподвижные, суровые глаза, в лицах крестьян было видно упорство, но упорство это порождаемо было не столько надеждой, сколько отчаянием. Раздавались восклицания, слышались молитвы.

— Боже, спаси твой народ!

— Боже, буди милостив к нам, грешным!

— Пребудь с нами в сей день!

— Прими души наши, милосердный Отец! Саксон лежал в телеге. Глаза его блистали, как бриллианты. В неподвижно вытянутой руке он держал пистолет. Следуя его примеру, и мы целились в первый ряд неприятеля. Вся наша надежда была в этом приготовляемом нами залпе. Удастся нам расстроить неприятеля, нанести ему потери — и мы спасены.

Но когда же это Саксон выстрелит? Враги уже совсем близко, не более десяти шагов. Я вижу бляхи на панцирях драгун, я вижу их пороховые сумки, болтающиеся на перевязях, ещё один шаг — и вот наконец Саксон стреляет! Мы даём дружный залп. Стоящие сзади нас коренастые мужики осыпают неприятеля градом тяжёлых камней. Я помню шум, который производили эти камни, ударяя о каски и латы. Точно град стучал по железной крыше. На минуту скачущие кони и их красивые всадники окутались дымом, а затем дым рассеялся и нам предстала совершенно другая сцена. Дюжина людей и лошадей валялись на земле в какой-то страшной, кровавой куче. Скачущие сзади всадники налетали на сражённый нашими пулями и камнями первый ряд и падали также. Я видел храпящих, вздымающихся на дыбы лошадей, слышался стук кованных копыт, виднелись шатающиеся люди. Одни подымались, другие падали. Люди были без шляп, растерянные, обезумевшие, оглушённые падением и не знающие, куда девать себя. Это был, так сказать, передний план картины, представившейся нам. А на заднем плане происходило бегство. Остаток отряда, раненые и здоровые, бешено мчались назад, торопясь добраться до безопасного места и перестроиться. Радостный крик подняли наши крестьяне. Послышались хвала и благодарение Богу. Большинство бросились вперёд, и несколько оставшихся ещё здоровых солдат были перебиты или взяты в плен нашими. Победители жадно схватывали карабины, сабли и перевязи. Некоторые из них служили в милиции и знали, как обращаться с этим оружием.

Победа, однако, была ещё далеко не полная. Атаковавший нас с фланга отряд смело ринулся на живую изгородь. Отряд был встречен градом камней и бешеными ударами пик и кос. Но все-таки двенадцати драгунам, а то и больше, удалось прорваться через защиту. Очутившись среди крестьян, солдаты, вооружённые длинными саблями и защищённые броней, начали наносить нам большие потери. Правда, крестьянам удалось зарубить серпами нескольких лошадей, но и в пешем строю солдаты с большим успехом отбивали бешеную атаку плохо вооружённых противников. Командовал драгунами сержант, человек, по-видимому, очень энергичный и страшно сильный. Он ободрял своих подчинённых словом и примером. Одному крестьянину удалось убить его лошадь пикою, но в то время как лошадь падала, сержант ловко соскочил с неё и одним взмахом разрубил нападавшего на него пуританина. Шляпу сержант держал на левой руке и размахивал ею, собирая своих людей. Каждого пуританина, приближающегося к нему, он поражал. Наконец удар секирой ослабил его сопротивление. Он не мог держаться на ногах и стал на колени. Удар цепом перешиб его саблю около самой рукоятки. Увидя падение своего вождя, драгуны обратились в бегство. Но храбрый малый, несмотря на то что был ранен и истекал кровью, продолжал защищаться. Конечно, он был бы убит, если бы я не схватил его в охапку и не бросил в телегу. Он был настолько благоразумен, что смирно лежал там до самого окончания схватки. Из дюжины драгун, прорвавшихся в наш лагерь, спаслось только четверо. Остальные лежали убитые или раненые по обеим сторонам живой изгороди, сражённые косами или сбитые с лошадей камнями. Всего-навсего было убито десять драгун, ранено четырнадцать, а семерых взяли в плен. Мы овладели десятью лошадьми, двадцатью с лишком карабинами и большим количеством пороха, фитилей и пуль. Конная рота, став на почтительном расстоянии, дала последний, беспорядочный залп, а затем помчалась прочь и исчезла в роще, откуда она вынырнула.

Эта победа досталась нам не даром: мы понесли тяжёлые потери. Трое человек у нас было убито, а шесть ранено мушкетным огнём. Один из них очень серьёзно. Пять человек были серьёзно ранены в то время, когда фланговый отряд ворвался в лагерь. Можно было надеяться на выздоровление только одного из этих пяти человек. Кроме того, у нас один человек погиб от собственного старинного пистолета, который разорвался. А другого лягнула лошадь и сломала ему руку. Общие наши потери равнялись, стало быть, восьми убитым и такому же количеству раненых. Конечно, это сравнительно немного, очень уж свирепо было нападение, и, кроме того, неприятель превосходил нас дисциплиной и вооружением.

Крестьяне пришли в такой восторг от своей победы, что громко требовали, чтобы им позволили преследовать бегущих драгун. Особенно настойчиво требовали этого те, которые захватили лошадей. Сэр Гервасий, Джером и Рувим вызвались командовать ими. Но Децимус Саксон наотрез отказался дать своё разрешение на это. Также неблагосклонно отнёсся Саксон к предложению преподобного Иисуса Петтигрью, который выразил намерение стать на телегу и сказать соответствующую случаю проповедь. Проповедь эта была должна закончиться общей благодарственной молитвой за победу.

— Верно-верно, добрый мэстер Петтигрью, — сказал он, — на Израиля сошло великое благословение, и было бы, конечно, недурно вознести благодарность Творцу и предаться благочестивым рассуждениям. Но время ещё не пришло. На все своё время: и молиться, и трудиться. — А затем, обращаясь к одному из пленных, Саксон спросил: — Эй вы, приятель, к какому полку вы принадлежите?

— Я не обязан отвечать на ваши вопросы! — мрачно ответил драгун.

Саксон грозно взглянул на пленника и крикнул:

— А что, если я тебя велю связать да дать сотню-другую палок? Тогда ты заговоришь?

Лицо у Саксона было такое свирепое, что солдат испугался и поспешно ответил:

— Это рота второго драгунского полка.

— А где самый полк?

— Мы его оставили на дороге между Ильчестером и Лангпортом.

— Слышите ли? — сказал Саксон. — Нам не приходится терять времени, а то на нас налетит вся свора. Кладите-ка убитых и раненых в телеги, да запрягите в эти телеги двух коней. Пока мы не будем в Таунтоне, мы не можем считать себя в безопасности.

Мэстер Иисус перестал противоречить, он теперь и сам видел, что благочестивыми упражнениями заниматься некогда. Раненых мы уложили в крытый фургон на подушки и перины, а мёртвых положили в телегу, которая шла позади нас, защищая наш тыл. Крестьяне, которым принадлежали телеги, нисколько не сердились на нас за то, что мы завладели их собственностью. Совершенно напротив: они помогали нам запрягать лошадей и всячески угождали нам.

Не прошло и часа после окончания стычки, как мы снова двинулись в путь. Над землёю уже сгущались сумерки. Когда мы удалились на несколько сот ярдов от места нашей победы, я оглянулся назад. На белом полотне дороги виднелись чёрные точки: это были тела убитых нами драгун.

Глава XVI

Прибытие в Таунтон

Пурпуровые тени вечера окончательно спустились над землёй. Солнце исчезло за далёкими горами Квантока и Брендона. Тем временем наш крестьянский отряд успел миновать Корри-Райвель, Рантэдж и Хенгад. Из коттеджей и деревенских домиков, крытых красной черепицей, к нам выбегали навстречу жители. В руках у них были кувшины с молоком и пивом. Они приветствовали наших крестьян и предлагали им еду и питьё. То же повторялось, когда мы проходили через небольшие деревни. И старые, и малые кричали ‘ура’ королю Монмаузу и выражали пожелания успеха делу протестантизма.

В деревнях остались главным образом старики и дети, но иногда находились и молодые люди, оставшиеся дома по робости или по каким-либо другим причинам. На этих молодых людей воинственный вид нашего отряда производил неотразимое впечатление. Особенно сильно действовали на этих молодых людей наши победные трофеи. Они хватали первое попавшееся им под руку оружие и присоединялись к нам.

Стычка с драгунами уменьшила численность нашего отряда, но зато беспорядочная толпа крестьян превратилась в более или менее сплочённую военную силу. Особенно содействовало этому превращению то обстоятельство, что нами командовал Саксон. Он отдавал краткие приказания, его похвалы и выговоры произносились также кратко и суровым тоном. Все это производило на людей впечатление, они начинали подтягиваться. В нашем отряде водворялась понемногу дисциплина. Люди шли в строю, соблюдая порядок и не мешкая.

Саксон ехал во главе отряда, я ехал рядом, с ним, мэстер Петтигрью по-прежнему шёл между нами. Затем ехала телега с убитыми, которых мы везли для того, чтобы похоронить их приличным образом. Позади телеги двигались сорок с лишком человек, вооружённых косами и серпами. Оружие они несли на плечах, затем двигался фургон с ранеными, за которым шли остальные крестьяне. Тыл замыкался кавалерией под начальством сэра Гервасия Джерома и Рувима Локарби. Ехали на отнятых у драгун лошадях десять-двенадцать крестьян в латах, взятых у неприятеля, и вооружённые их саблями и карабинами.

Саксон во время всего пути то оглядывался назад, то с тревогой бросал взоры вокруг. Он, очевидно, боялся погони.

Наконец, после долгого и утомительного похода, внизу, в долине, замелькали огоньки Таунтона. Саксон испустил вздох облегчения и заявил, что теперь всякая опасность миновала.

— По пустякам я тревожиться не люблю, — сказал он, — но нечего сказать, хороши бы мы были, если бы нас настигли драгуны. А это очень легко могло случиться. Обременённые пленными и ранеными, мы не могли быстро двигаться вперёд. Теперь же, мэстер Петтигрью, я спокойно могу выкурить трубку. Мне не нужно уже навостривать уши при всяком шорохе и шуме.

— Ну, пускай бы они нас догнали, — упорно заявил священник. — Чего же нам бояться, если нас охраняет рука Господня?

— Так-то оно так, — нетерпеливо ответил Саксон, — но беда в том, что сатана силён. Разве избранный народ не был побеждаем и уводим в плен? Что вы скажете на это, Кларк?

— Я скажу, что одной стычки в день более чем достаточно, — ответил я, — ведь мы были в отчаянном положений, я так понимаю. Что если бы драгуны, вместо того чтобы атаковать нас, продолжали нас обстреливать, нам ведь пришлось бы или делать вылазку, или же погибнуть всем до единого? Не правда ли?

— Совершенная правда, я потому-то и запретил нашим стрелять, — ответил Саксон, — мы молчали, и драгуны вообразили, что у нас самое большее, что имеется, это один-два пистолета. Вот они и решились на атаку. Наш залп был тем ужаснее для них, что был совершенно неожидан. Я готов держать пари, что все солдаты после этого залпа вообразили, что их завлекли в западню. Помните ли вы, как плуты улепётывали? Они делали это точно по команде.

— А крестьяне бились мужественно, — сказал я.

— Тинктура кальвинизма самое лучшее средство для того, чтобы сделать из человека хорошего воина, — сказал Саксон, — поглядите-ка хотя бы на шведа в его домашней жизни. Это честный, добродушный малый, и ничего более. Солдатских добродетелей у него никаких нет, разве только вот что пиво он любит пить в большом количестве. Но возьмите этого самого шведа, угостите его несколькими подходящими текстами из писания, дайте ему в руки пику, а в начальники — Густава-Адольфа, и ни одна пехота в мире не устоит против шведской. Да что шведы? Возьмём хотя бы молодых турок, совсем не знающих военного дела. И, однако, эти турки за свой Коран дерутся нисколько не хуже, чем эти храбрые ребята, приведённые вами, мэстер Петтигрью. Турки за Коран дерутся, а эти — за Библию. Вот и вся разница.

— Надеюсь, сэр, — важно сказал пастор, — что вы не хотите этими вашими замечаниями поставить священное писание на одну доску с сочинениями обманщика Магомета? Вы, конечно, понимаете, сэр, что нет и не может быть ничего общего между сатанинским неистовством неверных са-рацинов и самоотверженным мужеством верных христиан?

— Ни под каким видом! — ответил Саксон, украдкой поглядывая на меня и ухмыляясь. — Я хотел только сказать, что сатана с необычайным коварством подражает Творцу.

— Вот это верно, мэстер Саксон, вот это верно! — грустно ответил пастор. — Всюду царит грех и раздор. Трудно, ах как трудно идти по истинному пути. Я прямо удивляюсь вам, мэстер Саксон, вы вели жизнь воина, а это такая жизнь, где легко уклониться от истины. И однако, вы остались чистым, и ваше сердце предано истинной вере.

— За это надо не меня хвалить, а Господа, поддерживающего слабых, — благочестиво ответил Саксон.

— Поистине такие люди, как вы, сэр, крайне необходимы в армии Монмауза! — воскликнул Иисус Петтигрью. — У них, говорят, есть опытные воины из Голландии, Бранденбурга и Шотландии, но, к сожалению, все эти люди весьма мало преданы святому делу. Они произносят такие клятвы и божбы, что крестьяне, слыша их, приходят в ужас. Попомните моё слово, эти люди навлекут гнев Божий на армию. Есть, правда, там и люди, преданные истинной вере, рождённые и воспитанные в среде верных, но — увы! — Эти святые люди не имеют никакого понятия о военном искусстве. Благословенный Господь проявляет Свою мощь и в слабых сосудах, но факты остаются фактами. Возьмём человека, который по своим проповедям признан светилом, но какую пользу может принести это светило в стычке с врагом вроде хотя бы сегодняшней! Взять хотя бы меня. Я могу сказать недурную проповедь. Меня слушают с удовольствием и находят, что я говорю слишком кротко, но к чему мне это маленькое дарование, в то время как приходится строить баррикады и пускать в ход телесное оружие? И вот оттого-то и происходит столь прискорбное противоречие. Люди, способные предводительствовать, ненавистны народу, а те, кто народу близок, военного дела не знают. Вы, мэстер Саксон, исключение. Сегодня мы убедились, что у вас есть и мудрость духовная, и мужество, приличное вождю. Ведёте вы трезвую и благочестивую жизнь, помышляя о благе и противоборствуя Аппалиону. Повторяю вам: среди протестантов вы будете Иисусом Навином или же Самсоном. Вы потрясёте столбы в храме Дагона. Один из сих столбов — прелатизм, а другой — папизм. Вы хороните под развалинами этого храма развращённое правительство.

Децимус Саксон ответил на эти похвалы совсем особенным стоном. Таким образом стонали все ханжи, желающие показать своё смущение.

Выражение лица у Саксона было теперь какое-то постное, святое, вёл он себя степенно, не без торжественности и то и дело возводил очи к небу или же складывал молитвенно руки. Он проделывал и другие приёмы, бывшие в ходу у крайние сектантов. Я прямо не мог надивиться на тонкое лицемерие этого человека. Он так умел входить в роль, что было совершенно невозможно различить в его поведении глубокую фальшь.

Когда Саксон простонал, мне стало на него ужасно досадно, и мне захотелось напомнить ему о том, что я его знаю и что меня-то он ни в коем случае не проведёт.

— А рассказывали ли вы почтённому батюшке, — спросил я, — о том, как вы находились в плену у мусульман и как вы храбро защищали христианскую веру в Стамбуле?

— Да неужели же? — воскликнул пастор. — О, я с удовольствием выслушаю ваш рассказ, мэстер Саксон. Я даже не могу понять, как это такой достойный и твёрдый в вере муж освободился из плена кровожадных и безбожных мусульман?!

— Не люблю я говорить о себе, — ответил кротким и смиренным голосом Саксон, бросая в то же время на меня исполненный яда взор, — пусть рассказывают мои товарищи по несчастью о том, что я претерпел за веру. Это не моё дело. Я не сомневаюсь, мэстер Петтигрью, что и вы на моем месте поступили бы точно таким же образом. Однако в Таунтоне ведут чересчур спокойную жизнь. Теперь ещё совсем рано, не больше десяти часов, а во многих домах огни уже погашены. Ясно, что войско Монмауза не добралось ещё до Таунтона, а иначе вся долина бы горела костром. Теперь тепло, и солдаты должны располагаться лагерем под открытым небом.

— О, разумеется, армия не могла так скоро дойти до Таунтона, — ответил пастор, — я слышал, что главная задержка заключается в недостатке оружия и, кроме того, люди не знают дисциплины. Ведь вы должны же принять и то во внимание, что Монмауз высадился в Лайме 11 числа, а сегодня только 14. За это время нужно было сделать очень многое.

— Целых четыре дня, — проворчал старый солдат. — Лучшего я от них, впрочем, и не ожидал. Чего ждать, если среди них нет опытных солдат? Клянусь саблей, что Тилли и Валленштейну потребовалось бы менее четырех дней, чтобы дойти до Таунтона. Они бы пошли даже в том случае, если бы вся королевская конница преграждала им путь. Удар надо наносить внезапно и изо всех сил. Однако сообщите нам, досточтимый сэр, что вы знаете про армию. По дороге мы ничего, кроме слухов и предположений, не слыхали. Правда ли, что при Бридпоре Монмауз потерпел поражение?

— Да, говорят, что при этом в городе было кровопролитие. Первые два дня, насколько мне известно, были посвящены вербовке верных, и потом искали вооружения для них. Вы качаете головой? Что же, вы правы. Пятьсот человек кое-как вооружили, и они двинулись вдоль берега под командой Грея из Уорка и юриста Вэда. В Бридпорте этот отряд встретился с красной милицией Дорсета и частью Портмоновского жёлтого полка. Если верны слухи, сражение кончилось вничью. Грей и его кавалерия вернулись в Лайм очень быстро, но уверяют, что это поспешное отступление произошло не потому, что верные испугались, а потому, что лошади им попались все тугоуздые и всадники их никак не могли сдержать. Вэд, командовавший пехотой, бился храбро и одержал верх над королевскими войсками. В армии все негодуют против Грея, но Монмауз не хочет быть суровым. Грей — единственный аристократ, примкнувший к восстанию.

— Вздор! — сердито воскликнул Саксон. — У Кромвеля было немного аристократов, и, однако, он здорово колотил короля, в армии которого дворян было столько же, сколько ягод в лесу. Если народ на нашей стороне, чего нам гоняться за этими расфранчёнными барами в париках? Это белоручки и их тоненькие рапиры так же страшны, как дамские шпильки.

— Ну, — возразил я, — если все великосветские франты ценят жизнь так же мало, как сэр Гервасий, то лучших товарищей я не желаю.

— Вот что правда, то правда! — сердечно воскликнул мэстер Петтигрью. — И, однако, несмотря на своё мужество, он одевается в разноцветные одежды, подобно прекрасному Иосифу, и употребляет старинные слова. А сражался он за

Израиль славно. Никто не может сравниться с ним мужеством. Очевидно, у юноши доброе сердце и со временем он сделается избранным сосудом благодати. Не беда, что он теперь запутался в сетях светского безумия и телесного тщеславия.

— Будем надеяться на сей исход, — благочестиво ответил Саксон: — Ну, а что ещё вы можете сообщить нам о восстании, почтённый сэр?

— Очень немногое. Крестьяне стекаются в больших количествах, и многих приходится возвращать обратно по недостатку оружия. Все податные земледельцы в Сомерсетском графстве заняты теперь покупкой топоров и кос. Кузнецы завалены работой. День и ночь они куют пики и другие орудия. В лагере, говорят, уже пять тысяч людей, но мушкетами вооружены немногие. Пожалуй, и пятой части не наберётся. Насколько мне известно, теперь армия идёт на Аксминтер, который защищается герцогом Альбемарлем, в распоряжении которого имеется до четырех тысяч милиции.

— Ну, значит, мы опоздали! — воскликнул я.

— Подождите огорчаться! — заметил Саксон. — Вы успеете навоеваться всласть до тех пор, пока Монмаузу удастся обменять свою шляпу на корону, а кружевной плащ на королевский пурпур. Предполагая, что наш почтённый друг прав, я утверждаю, что сражение под Аксминтером есть только пролог к драме. Вот погодите, когда придут королевские войска под командой Черчилля и Фивершама. Только тогда придётся Монмаузу сделать последнее усилие. И это усилие поведёт его на трон, или на эшафот.

Разговаривая таким образом, мы спускались по извилистой дорожке, проложенной по восточному склону горы. Перед нами развернулась вся долина, перерезанная точно серебряной лентой. Это — река Тон. В городе мелькали огоньки. На безоблачном небе ярко светил месяц, обливая своими спокойными и тихими лучами прекраснейшую и богатейшую из долин Англии. Перед нами открылось чудное зрелище — красивые замки, зубчатые башни, группы маленьких, крытых тёсом домиков, молчаливые поля, засеянные хлебом, тёмные рощи, из которых мелькали своими огоньками домики, — во всем этом было что-то сказочно-прекрасное, похожее на сон, на мечту.

Поражённые спокойствием и красотой открывшейся перед нами картины, мы остановили лошадей. Утомлённые крестьяне последовали нашему примеру, даже раненые поднялись на ноги и выглядывали из фургона, взирая на обетованную землю.

И вдруг в тишине вечера раздались сильные горячие слова молитвы к Богу — подателю жизни. Кто-то молился о том, чтобы Бог сохранил слуг своих и избавил их от предстоящих опасностей.

Это был Иисус Петтигрью. Он стал на колени и громко молил Бога, чтобы он вразумил его в будущем. Он также благодарил бога за то, что Он помог ему уберечь паству от опасностей, которым она подверглась на своём трудном пути. Ах, дети мои, если бы у меня было волшебное зеркало, о котором рассказывается в сказках, я бы мог дать вам полюбоваться этой сценой. Представьте себе эти фигуры неподвижных всадников, серьёзных, важных крестьян. Одни из них опустились на колени, другие стоят, опираясь на оружие. Пленные драгуны слушают молитву, полунасмешливо, полуиспуганно ухмыляясь, а из фургона выглядывают бледные, истомлённые от страданий лица раненых. Я точно сейчас слышу этот хор восклицаний, благословения и стонов. Слышнее всех сильный горячий голос священника.

Над нами блестит усеянное звёздами небо, а под нами чудная долина, уходящая далеко-далеко. Вся она залита белым месячным светом. Ах, дети, я жалею, что у меня нет таланта Веррио или Лагерра. Я вам нарисовал бы эту чудную, незабвенную картину.

Едва успел мэстер Петтигрью закончить свою благодарственную молитву и поднялся на ноги, как в спящем городе, который развёртывался перед нами, раздался музыкальный звон колокола. Звон продолжался минуту или немногим более, а затем замер на красивой ноте и умолк. Точно в ответ зазвенел другой, более густой и резкий колокол, а затем третий, и, наконец, весь город огласился колокольным звоном, который разносился теперь над всей долиной. А затем послышался радостный шум и крики ‘ура’. Крики эти росли и превратились, наконец, в громкий шум, подобный раскатам грома. Все окна в городе загорелись огнями, послышался стук барабанов, весь город, одним словом, пришёл в движение.

Эти радостные клики и звон последовали сейчас же за окончанием молитвы пастора. Крестьяне приняли это за счастливое предзнаменование и подняли радостный крик. Наш отряд шёл быстро вперёд, и скоро мы очутились в городе.

Тротуары и шоссе были запружены народом — мужчинами, женщинами и детьми. Многие из них несли факелы и разноцветные фонари. Весь народ шёл в одном направлении. Следуя вместе с нароодом, мы очутились на базарно площади. Толпа ремесленных учеников разводила костры, другие катили несколько огромных бочек эля. Мы узнали и причину этого столь неожиданного праздника. Оказалось, что в Таунтон только что пришло известие о том, что Девонширская милиция Альбемарля частью разбежалась сама, а частью была разбита под Аксминтером. Победу эту Монмауз одержал утром.

Когда же горожане узнали о нашей победе, радость их сделалась ещё более шумной. Они окружили нас. Они призывали на своём странном западном наречии на нас благословение Божие, обнимали нас и наших лошадей.

Нашему усталому отряду было сейчас же отведено помещение — длинный сарай, в котором хранилась шерсть. Весь этот сарай устлали соломой и отвели туда наших крестьян, где их начали угощать. Притащили бочку эля, громадное количество белого хлеба и холодного мяса.

Что касается нас, мы отправились немедленно на Восточную улицу в гостиницу ‘Белого оленя’. За нами следовала весёлая ликующая толпа. Наспех поужинав, мы немедленно же улеглись спать, но наш крепкий сон был все-таки нарушен: нас разбудили клики толпы, которая жгла изображение лорда Сендерлэнда и лаймского мэра Григория Альфорда и шумно ликовала, несмотря на то, что уже брезжил рассвет.

Глава XVII

Сбор на базарной площади

Красивый город, в котором мы очутились, был уже и теперь настоящим центром восстания, несмотря на то, что Монмауз не успел ещё до него дойти. Это был очень богатый город, торговавший шерстью, семь тысяч жителей находили себе заработок на шерстяных мануфактурах Таунтона. Город занимал поэтому одно из первых мест в Англии, уступая из провинциальных центров только Бристолю, Норвичу, Бату, Эксетеру, Уорку, Ворчестеру и Ноттингаму.

Таунтон был знаменит не только своим богатством и храбростью горожан, но и своими окрестностями. Вся местность вокруг города была тщательно возделана, и земледельцы славились своей храбростью. С незапамятных времён Таунтон считался как бы твердыней свободы. В политическом отношении жители его считали себя республиканцами, а в религиозном — пуританами. Не одно поселение во всем королевстве не держалось так упорно на стороне парламента. Королевские войска под командой Горинга дважды осаждали Таунтон, но горожане, ободряемые храбрым Робертом Блэком, защищались так отчаянно, что роялисты оба раза были принуждены со стыдом отступить. Особенно тяжела была вторая осада. Гарнизон был доведён до крайности и питался лошадиным и собачьим мясом, но о сдаче никто и не помышлял, однако. Таунтонцы и их герой вождь решили умереть все до последнего, но не сдаваться. Это был тот самый Роберт Блэк, под начальством которого Соломон Спрент сражался с голландцами. Король не забыл об упорном сопротивлении Таунтона. После реставрации Тайный совет издал указ, которым повелевалось снести укрепления, превращавшие этот город в крепость.

В то время, когда мне и моим спутникам пришлось жить в Таунтоне, от старой крепости остались только одни воспоминания. Виднелись только развалины да несколько безобразных холмов — вот и все, что осталось от старинных крепостных стен, которые с таким мужеством были защищаемы поколением горожан.

В городе были и другие следы пережитой бурной эпохи. Многие дома в предместьях были продырявлены, и стены их растрескались и покривились. Это была работа тех бомб и гранат, которыми обстреливали Таунтон кавалеры.

Город вообще имел внушительный, угрюмо-величественный вид. Это был город-ветеран, повоевавший как следует в прошлом и который был и теперь не прочь послушать треск мушкетов и грохот пушек.

Тайный совет Карла мог разрушить крепость, которую не могли взять королевские солдаты, но никакой королевский указ не мог упразднить решительный характер и упорные убеждения горожан. Многие из них, родившиеся и росшие во время гражданской распри, уже с самого своего детства были настроены рассказами о подвигах своих близких. Всем был памятен штурм, во время которого их отцы избивали без жалости солдат Лунсфорда. Этих солдат за их жестокость называли ‘пожирателями детей’.

Таким образом в население Таунтона внедрился и укрепился неукротимый воинский дух. Дух этот постоянно подогревался избранными проповедниками-пуританами, во главе которых стоял известный Иосиф Аллейн.

Лучшее средоточие для восстания, чем Таунтон, было трудно и придумать. Ни один город в Англии не был предан до такой степени идее религиозной свободы, за которую теперь был поднят меч.

Многие граждане отсутствовали. Они отправились в армию Монмауза, но для охраны города осталось большое количество людей. К ним на помощь приходили партии крестьян, вроде, той, к которой присоединились мы. Крестьяне собирались в Таунтоне из всех ближайших местностей и жили здесь, проводя время в слушании любимых проповедников и военных упражнениях. И день и ночь в городе шло военное учение. Везде, решительно везде — во дворах, на улицах и площадях можно было видеть марширующих крестьян.

Когда на другой день после завтрака мы выехали на улицу, весь город был уже занят этим военным делом. Повсюду раздавались слова команды и слышалось бряцанье оружия. В то время, когда мы въехали на площадь, на неё входили и наши вчерашние товарищи. Увидав нас, крестьяне сняли шляпы и прокричали ‘ура’. Нас они не хотели пускать, и нам волей-неволей пришлось выполнить их желание и стать во главе отряда.

— Они заявили, что не хотят никакого начальника, кроме вас, — сказал священник Саксону.

— А лучших подчинённых мне и не нужно, — ответил Саксон и, повернув лошадь к отряду, громко отчётливо скомандовал: — Выстраивайтесь в два ряда. Так-так! А теперь направо кругом становитесь направо ратуши. Левый фланг, выравнивайся и заходи вперёд! Очень хорошо! Сам Андрее Ферарро остался бы доволен. Эй, приятель! Зачем ты носишь пику на плече, словно бы это лопата? Пика лопата совсем особенная, ею ты будешь работать в винограднике Господа. А вы, сэр, зачем несёте свой мушкет под мышкой, вместо того чтобы держать его на плече? Словно щёголь с тросточкой идёт! Ну, скажите, пожалуйста, был ли какой-нибудь солдат в более несчастном положении, чем я теперь? Извольте вырабатывать воинов из этой разношёрстной толпы! Ни мой добрый приятель Флеминг, ни Петринус в своём сочинении ‘Демилитаризация’ не дают наставлений относительно того, как обучать человека, вооружённого косой или серпом.

— Коса на плечо! Коса вперёд! Коса назад! Руби! — шепнул Рувим сэру Гервасию, и оба начали хохотать, не обращая внимания на то, что Саксон хмурился.

— Мы разделим, — сказал Саксон, — наш отряд на три роты по восьмидесяти человек в каждой. Или нет, впрочем. Сколько у вас людей, вооружённых мушкетами? Пятьдесят пять? Пускай же они выступят вперёд и и образуют первую линию, или роту. Сэр Гервасий Джером, вы командовали милицией в вашем графстве и знаете, конечно, как обращаться с мушкетом. Раз я начальник этого полка, то я делаю вас капитаном этой роты. Она будет занимать в боях передовую линию, Я знаю, что вы не прочь будете находиться впереди.

— Черт возьми! — с решимостью воскликнул сэр Гервасий. — Я первым же делом распоряжусь, чтобы напудрили себе головы.

— Распоряжайтесь как хотите вашими солдатами, — ответил Саксон. — Итак, первая рота пусть делает шесть шагов вперёд. А теперь вперёд пусть выйдут все люди, вооружённые пиками. Сколько их? Восемьдесят семь? Что же, отличная рота. Локарби, я вам вручаю начальствование над этими людьми. Опыт германских войн доказал, что самая лучшая кавалерия не может сделать ничего с пиконосцами. Кавалерия разбивается о пики, как волны об утёс. Итак, вы будете капитаном этой роты, становитесь в её главе.

— Ей-Богу, — прошептал Рувим, — если солдаты моей роты дерутся не лучше, чем их капитан ездит верхом, то дело выйдет совсем скверное. Надеюсь, что на поле битвы будут держаться твёрже, чем я в седле.

— Третью роту, в которую войдут все, вооружённые косами, я поручаю вашему попечению, капитан Михей Кларк, — произнёс Саксон. — Добрый мистер Иисус Петтигрью будет нашим полковым священником. Голос его будет для нас небесной манной в пустыне и источником живой воды в безводной степи. Младших офицеров выбирайте себе сами, вашим капитанам я даю власть производить в офицеры всех тех, кто храбро дерётся и не жалеет себя. А теперь я должен вам сказать ещё два слова, и говорю я громко, чтобы все слышали. Никто потом пусть не жалуется, что не знал правил, которые должен исполнять. А правила эти вот каковы: вечером, после того как протрубил вечерний рожок и каски и латы сняты, все мы равны. Я ваш товарищ, а вы мои товарищи. Будем вместе и молиться, и проповеди говорить, и шутить, ни начальников, ни подчинённых не будет: все мы братья. Но слушайте, друзья: дружба дружбой, а служба службой. До тех пор пока вы находитесь в строю, будь это на поле битвы, в походе или на параде, ваше поведение должно быть безукоризненно. Приказаниям моим вы должны подчиняться беспрекословно. Неаккуратности и непослушания я не потерплю. Расправляться с ослушниками я буду сурово. Не остановлюсь даже перед смертным приговором.

Саксон на минуту умолк и, оглянув суровым взором свой полк, продолжал:

— Если есть между вами кто-нибудь, кто боится суровой дисциплины, пусть уходит и ищет себе более мягкого командира. А я вам говорю заранее, что у меня поблажек никаких не будет. Вельдширский пехотный полк Саксона должен быть на высоте своего призвания.

Полковник умолк. Все крестьяне также молчали. Выражение их лиц было различное. Одни остались спокойными и невозмутимыми, другие восхищались, третьи, наконец, были напуганы суровым лицом своего командира и его злыми глазами. Никто, однако, не тронулся с места, а Саксон продолжал:

— Сейчас соберутся сюда другие полки. И им будет делать смотр мэр этого прекрасного города Таунтона, господин Таймвель. Этот человек был великой поддержкой для всех верующих в течение всех этих тяжёлых годов. Итак, капитаны, к вашим ротам! Мушкетёры вперёд, и пусть между каждой ротой будет три шага расстояния. Но, синьоры, подвиньтесь вперёд! Младшие офицеры пусть станут на флангах и позади! Так! Хотя хороший немецкий офицер и сумел бы ещё поработать палкой, ну да для первого раза и то хорошо.

Таким образом быстро и успешно шло превращение толпы крестьян в организованную военную единицу. Тем временем на площадь стали прибывать и размещаться другие отряды. Направо от нас поместилась огромная толпа крестьян из Фрома и Родстока, с севера Сомерсетского графства. Порядка никакого в толпе не было. Это был сброд, вооружённый цепами, молотками и тому подобным оружием. Единство в этой толпе поддерживалось только тем, что у всех на шапках торчали зеленые ветки. Налево от нас стояла менее численная, но более организованная толпа крестьян. Среди них развевалось знамя, по которому было видно, что эти люди прибыли из Дорсета. Люди стояли в рядах, соблюдая дисциплину, и все до единого были вооружены мушкетами. Добрые граждане Таунтона с жёнами и дочерьми собирались у окон или же выходили на балконы, чтобы полюбоваться зрелищем.

Бюргеры имели важный вид — бороды у них были четырехугольные, а одежда из хорошего тёмного сукна. Жены их были одеты в бархат и тафту. Из-за спин этих степенных особ обоего пола выглядывали хорошенькие, робкие личики в белых чепчиках по пуританской моде. Недаром же Таунтон славился не только храбрыми мужчинами, но и хорошенькими женщинами. Крыши домов и заборы были унизаны простонародьем — мы видели важных рабочих с седыми бородами, суровых старух, деревенских девушек, головы которых были покрыты платками, и целые рои ребят, которые кричали ‘ура’ королю Монмаузу.

— Ей-Богу! — произнёс сэр Гервасий, подъезжая ко мне и останавливая коня. — Чего эти все добрые люди с четырехугольными пальцами так торопятся на небо? У них и на земле много ангелов. Черт возьми, какие хорошенькие девчонки, хотя на них совсем нет бриллиантов, но их невинной прелести позавидовала бы не одна увядшая красавица столицы.

— Ради Бога, только не улыбайтесь и не раскланивайтесь с ними, — произнёс я, — в Лондоне, может быть, это так и следует делать, но здесь могут обидеться. Девушки Сомерсета просты и наивны, а родственники их сердиты и горячи.

Едва я успел произнести эти слова, как двери ратуши отворились и на площадь процессией двинулись отцы города. Впереди шли два трубача в цветных куртках и трубили в трубы. Затем шли олдермены и члены городского совета. Это были важные и почтённые старики. Одеты они были в длинные одежды из чёрного шелка, отделанные дорогими мехами. Позади шёл невысокого роста толстый краснолиций человек. Он нёс в руках жезл. Это был городской клерк.

Позади всех шёл высокий величественный Стефен Таймвель, мэр Таунтона.

Внешность этого человека была внушительна и обращала на себя внимание. Это был характерный пуританин. Все отличительные свойства этого типа ярко и резко сказывались в его фигуре. Он был высокого роста и худ, глаза его были опущены вниз и полузакрыты. Лицо свидетельствовало о долгих постах и ночных бдениях. Спина была уже сутулая, и голова опускалась на грудь. Эти черты говорили о том, что этот человек уже стар, но о противном свидетельствовали его светлые, серо-стальные глаза и доброе выражение лица. Дух, питаемый религиозным энтузиазмом, был бодр и решительно господствовал над немощной плотью. Остроконечная седая борода доходила до половины груди, длинные белоснежные волосы развевались из-под маленькой бархатной шапочки. Шапочка сидела на голове очень туго, так что уши неестественно топорщились. Это опять-таки была общая черта пуританского обихода. Поэтому роялисты и называли вигов ‘остроухими’ и ‘ушастыми’.

Одет был Стефен Таймвель намеренно просто. Платье на нем было тёмного цвета и состояло из тёмного плаща, тёмных бархатных панталон и чёрных шёлковых чулок. На башмаках вместо серебряных пряжек, бывших тогда в моде, красовались банты из тёмного бархата. В качестве мэра Стефен Таймвель должен был надеть на себя тяжёлую золотую цепь.

Особенно потешно вёл себя шедший перед мэром маленький человек, городской клерк. Он шёл важно, одной рукой упёрся в бок, а другую с жезлом вытянул вперёд. По временам он важно кланялся направо и налево, принимая приветствия народа исключительно на свой счёт. К поясу этот маленький толстяк прицепил громаднейшую саблю, которая тащилась по земле, звякая о камни мостовой. Иногда сабля запутывалась между его ногами, тогда он останавливался, высвобождал ноги и двигался снова вперёд мерно и торжественно. Но сабля продолжала лезть к нему в ноги. Тогда он повернул её вверх и подвязал рукоять. Теперь вид у него стал совсем потешный.

Мэр обошёл все полки и осматривал людей с величайшим вниманием. Видно было, что, несмотря на зрелые года, он не забыл военного дела. Окончив осмотр, мэр оглянулся кругом с явным намерением говорить.

Клерк немедленно же стал около мэра и, махая руками, начал орать благим матом:

— Тише, тише, добрые люди! Тише, тише! Досточтимый мэстер Стефен Таймвель хочет говорить.

Клерк так суетился, что сабля его развязалась и снова запуталась в его ногах. Толстяк упал на землю и тщетно боролся с оружием, продолжая, однако, кричать.

— Сами вы замолчите, мэстер Тезридж! — сурово сказал мэр. — И вам, и нам было бы спокойнее, если бы вы умели управляться с вашим языком и саблей. Я хочу поговорить с этими добрыми людьми, а вы мешаете мне своим криком.

Клерк сократился и исчез в толпе олдерменов. Мэр медленно поднялся на возвышение, на котором стоял базарный крест. Стоя на этом помосте, он начал говорить громким, высоким голосом, сила которого росла по мере того, как старик одушевлялся. Говорил он прекрасно, и слова, им произносимые, явственно различались в самых отдалённых углах площади.

— Друзья по вере! — заговорил он. — Благодарю Господа за то, что он дал мне дожить до старости и увидеть собственными глазами это прекрасное собрание верующих.

Мы, жители Таунтона, всегда хранили священное пламя Ковенанта. По временам, правда, этот святой огонь угашался прислужниками современности и лаодикийцами, но в сердцах народа он продолжал ярко гореть. Вокруг нас царило нечто худшее, нежели тьма египетская. Нас угнетало папство, прелатизм, арменианизм, эрастиализм и симония. Все эти ереси свирепствовали, возмущая покой верующих. Но что я вижу ныне? Вижу ли я верующих, скрывающихся в потаённых местах и дрожащих перед нечестивыми притеснителями? Вижу ли я преклоняющееся перед временными владыками поколение, которое лжёт устами своими, сокрывая истину глубоко в сердце? Нет, я вижу перед собою благочестивых и любящих Бога людей. Сколько их здесь? Не только жителей города я вижу, но и людей из ближних местностей. Сюда же пришли верующие из Дорсета, вельдшира и даже, как мне только что сказали, из далёкого Гэмпшира. Все они готовы трудиться, посвятив себя Божьему делу. И вот, глядя на всех этих верующих людей, думая о том, что все золото, находящееся в сундуках моих сограждан, готово поддерживать их в их борьбе, зная, наконец, что и все прочие верующие Мессии сочувствуют нам и соединяются с нами в молитвах, я проникаюсь несокрушимой верой. Внутренний голос говорит мне, что нам удастся разрушить храм Дагона и воздвигнуть в нашем отечестве храм истинной веры, и храм сей не смогут разрушить ни паписты, ни прелатисты, ни идолопоклонники и никакие иные служители врага рода человеческого.

Эта речь мэра была встречена глухим, неудержимым рокотом одобрения собранных под знамёна восстания крестьян. Люди стучали о камни пиками, саблями и мушкетами. Саксон сердито оглянулся и махнул рукой. Шум в наших рядах немедленно же прекратился, но наши менее дисциплинированные соседи справа и слева долго ещё продолжали шуметь и махать шляпами.

Граждане Таунтона, стоявшие напротив, пребывали в мрачном молчании, но их неподвижные суровые лица свидетельствовали о том, что речь мэра затронула их самое больное место. Во взорах их горел огонь религиозного фанатизма.

Мэр вытащил из-за пазухи свиток и продолжал:

— В моих руках находится в настоящую минуту прокламация, которую прислал наш царственный вождь. По своей великой доброте и самоотвержению он в первой своей прокламации, изданной в Лайме, объявил, что предоставляет выборы короля английскому парламенту, но враги его воспользовались этим самоотвержением герцога в недобросовестных и низких целях и стали говорить, что герцог Монмауз не уверен в себе настолько, что не осмеливается воспользоваться титулом, который принадлежит ему по праву. Герцог решил, что всем этим козням надо положить конец. Знайте же, что отныне Иаков герцог Монмауз есть законный король Англии. Иаков же Стюарт, папист и братоубийца, объявляется злым узурпатором, голова которого оценена в пять тысяч гиней. Собрание, заседающее в Вестминстере и называющее себя английским парламентом, объявляется собранием незаконным, и все его постановления лишёнными силы закона. Благослови Господь короля Монмауза и протестантскую религию!

При этих словах зазвучали трубы, а народ начал кричать ‘ура’, но мэр снова поднял вверх.свои худые руки, призывая к спокойствию.

— Сегодня утром, — произнёс он, — ко мне прибыл посланец от короля. Король посылает приветствие своим верным протестантским подданным. В настоящее время король находится в Аксминстере, где отдыхает после победы. Скоро он снова двинется в поход, и у нас будет не позже как через два дня. С сожалением вы, конечно, узнаете о том, что во время боя был убит наш олдермен Райдер. Он умер как муж и христианин, завещав все своё земное богатство, вместе с суконной фабрикой и домашней недвижимостью, на ведение войны. Кроме Райдера погибло ещё десять уроженцев Таунтона. Убиты, между прочим, двое храбрых юношей, братья Оливер и Эфраим Голлс. Бедная мать этих героев…

— Не жалейте меня, добрый мэстер Таймвель, — раздался из толпы женский голос, — у меня ещё есть три храбрых сынка, которые готовы погибнуть за святую веру.

— Вы — почтённая женщина, госпожа Голлс, — ответил мэр, — ваши дети стоят теперь перед престолом Божиим. Далее в списках убитых значатся Джес Трефель, Иосиф Миллар и Амипадав Гольт…

Старый мушкетёр, стоявший в первом ряду таунтоновской пехоты, надвинул при этом имени шляпу на самые глаза и воскликнул громко и степенно:

— Бог дал, Бог и взял. Да будет благословенно имя Господне!

— Я знаю, что вы потеряли своего единственного сына, мэстер Гольт, — обратился к мушкетёру мэр, — но Бог тоже ведь пожертвовал Своего Единственного Сына для того, чтобы мы могли пить из источника вечной жизни. Далее в списке убитых значатся Пат Реган, Иаков Флетчер, Сальвешон Смит и Роберт Джонстон.

Старый пуританин затем медленно сложил бумаги и, спрятав их за пазуху, скрестил руки и стоял несколько мгновений молча, молясь про себя. Затем он спустился вниз и пошёл прочь с важным лицом и опущенными к земле глазами.

Крестьяне, собравшиеся в город, были менее религиозны и более любопытны, чем граждане Таунтона. Они окружили наш полк. Им хотелось посмотреть на людей, которые поколотили драгун. — Поглядите-ка на барина с соколиным лицом! — крикнул один из них, указывая на Саксона. — Это он вчера убил филистимлянского офицера и помог святым одержать победу.

— А вон тот-то, вон тот-то, поглядите-ка! — кричала старуха. — Личико у него беленькое, а одет словно принц. Это, видно, кто-нибудь из знатных! Ах, голубчик, подай тебе Бог здоровья за то, что ты приехал из Лондона сражаться за правую веру. Видно, это Богу угодный молодой человек, если, в Лондоне живя, уцелел. Лондонские еретики злы. Они доброму лорду Росселю голову отрубили, а почтённого мэстра Бакстера заковали в цепи.

А третий кричал:

— Кум, а кум! Что ты там не говори, а мне по нраву вот тот парень на серой лошади. Вот этот солдат настоящий. Щеки у него, что у красной девицы, а руки и ноги как у Голиафа из Газы. Этот парень, пожалуй, и нашего Джемса уберёт, ей-Богу, уберёт, как мышонка, одной рукой пришлёпнет. А вон и добрый мэстер Тезридж, да и торопится же он! Хороший человек мэстер Тезридж, для доброго дела сил и здоровья не жалеет.

— Дорогу, добрые люди, дорогу! — властно кричал маленький клерк, пробиваясь через толпу. — Не мешайте высшим сановникам города исполнять их обязанности. Да и около воинов не толпитесь. Вы им мешаете развернуть строй, а теперь такое правило, чтобы строй как можно шире развёртывать. Все великие полководцы так думали. Господа, кто командует этой когортой, или, вернее сказать, легионом? Ну да, конечно, легионом, ибо при отряде имеется кавалерия.

— Это не легион, а полк, сэр, — сурово ответил Саксон, — это вельдширский пехотный полк Саксона, и честь командования принадлежит мне.

Клерк, увидев свирепое лицо солдата, шарахнулся в сторону и нервно произнёс:

— Прошу извинения у вашего высокородия, я много уже слышал о вашем высокородии. Ваше высокородие изволили принимать деятельное участие в германских войнах, не правда ли? Я и сам в юности владел пикой, и мне пришлось прошибить парочку голов. То есть, я хотел сказать, что я пронзил пару-другую сердец. Да, сэр, я тоже носил буйволовый камзол и перевязь через плечо.

— Что вам нужно? — спросил Саксон.

— Я послан нашим досточтимым мэром и имею поручение к вам и вашим капитанам. Несомненно, ваши капитаны, вот эти, стоящие около меня, высокие молодые люди. Ей-Богу, они очень, очень красивы, но мы с вами, полковник, хорошо знаем, что сила в военном деле не так важна, как искусство. Небольшого роста человек, умеющий владеть шпагой, свалит великана. Я готов держать пари, что два старых солдата, вроде нас с вами, полковник, могут без труда одолеть этих трех молодцов.

— Говорите же, наконец, человек! — крикнул Саксон и, наклонившись, схватил болтливого клерка за полу его камзола и стал трясти самым основательным образом. Тряс он его до тех пор, пока тот не посинел.

Мэстер Тезридж стал бледен как мертвец.

— Что вы, полковник, что вы? — воскликнул он наконец. — Разве можно чинить насилие над представителем мэра? И кроме того, я — при шпаге, вы разве не видите? Я могу рассердиться, я ужасно вспыльчив. Помилуй вас Бог меня рассердить. Я делаюсь прямо зверем. Да, что касается моего поручения, я уполномочен заявить вам, что наш досточтимый мэр ждёт вас в ратуше. Он желал бы поговорить с вами и с вашими капитанами.

— Сейчас придём, — ответил Саксон и, обернувшись к солдатам, снова начал объяснять им простейшие движения и манёвры. Эти уроки были полезны и нам, офицерам, ибо только один сэр Гервасий имел слабое представление о военной службе. У нас же с Рувимом решительно никаких познаний по этой части не было.

Наконец учение кончилось, и солдатам было позволено идти к себе в казармы, то есть в сарай, который был для них отведён городом. Мы отдали наших лошадей конюхам гостиницы ‘Белого оленя’, а сами пошли знакомиться с мэром.

Глава XVIII

Обед у мэра

В ратуше было очень много народа и шла суетня. За низким столом, покрытым зеленой байкой, сидели два писца. Перед ними возвышались связки бумаг. Перед столом стояла вереница людей, ожидающих своей очереди. Каждый из граждан клал на стол деньги, завёрнутые в бумагу или насыпанные в мешочек. Каждое пожертвование записывалось. Около стола стоял квадратный обитый железом сундук, куда убирались пожертвования. Проходя мимо, мы видели, что сундук уже до половины наполнен золотом. Многие из жертвователей были одеты очень плохо, лица у них были худые, изнурённые. Было совершенно очевидно, что жертвовали они не от избытка, что это были трудовые деньги, скоплённые путём трудов и лишений.

Некоторые произносили молитвы, а другие приводили уместные тексты из писания о тленных сокровищах и о том, что дающий взаймы Богу не оскудеет. Городской клерк стоял тут же у стола и называл жертвователей. Язык его болтал без умолку. Клерк делал разные замечания. Когда мы вошли, он кричал:

— Авраам Виглис жертвует двадцать шесть фунтов десять шиллингов. На сей земле вы, мэстер Виглис, будете получать десять процентов на капитал, да и на том свете вас не забудут — за это я вам уж ручаюсь. Джон Стандиш — два фунта. Виллиан — две гинеи. Стандфаст Хилинг — сорок пять фунтов. Вот это хорошо, мэстер Хилинг, этим пожертвованием вы попали папе римскому в самые ребра. Солон Уорен — пять гиней. Иаков Уойт — пять шиллингов. Это, Иаков, лепта вдовицы! Томас Бэквель — десять фунтов. Эге-ге-ге, мэстер Бэквель, у вас три фермы на реке Тоне и пастбища в самой лучшей части Ательняя. Вы могли бы и побольше пожертвовать на святое дело. Вы, конечно, зайдёте ещё раз. Олдермен Смитсон — девяносто фунтов. Ага! Это хороший щелчок по носу римской блуднице. Ещё столько же — и трон блудницы превратится в дырявый стул. Да, почтённый мэстер Смитсон, мы разрушим римскую ересь так же, как Ииуй, сын Нимши, разрушил храм Ваала.

Так болтал без умолку мэстер Тезридж. Одних он хвалил, других порицал, третьим, наконец, льстил, но серьёзные и важные бюргеры не обращали на эту пустую болтовню решительно никакого внимания.

В другой стороне залы стояло несколько громадных деревянных комяг, В них складывали приносимые пики и косы. По всему округу были разосланы гонцы и сборщики. Им было приказано скупать оружие. Собранные таким образом предметы приносились в ратушу и складывались в эти комяги под наблюдение главного оружейника. Около комяг стоял бочонок, наполненный пистолетами разных калибров. Кроме того, тут же помещался большой запас огнестрельного оружия, тут были мушкеты, карабины, ружья с пружинами, охотничьи ружья для стрельбы птиц. Я увидал с дюжину старинных аркебузов из меди и старинные пушки, привезённые из окрестных замков. Оттуда было привезено много и другого оружия прежних времён. Оружие это нашими предками очень ценилось,.но нам эти вещи казались смешными и ненужными. Что вы станете делать с аркебузом в наше время? Зачем он, когда у нас есть мушкет, стреляющий каждые две минуты и бьющий на четыреста шагов? Здесь были алебарды, боевые топоры, утренние звезды, палицы, так называемые, чёрные алебарды и старые латы из плетёного металла. Последнее годилось и для наших времён. Эта кольчуга прекрасно предохраняет от удара саблей или пикой.

Среди всех этих толкающихся и суетящихся людей стоял мэр, сам мэр, сам мэстер Таймвель, отдавая приказания. Сразу было видно опытного хозяина, думающего обо всем и умеющего предусмотреть всякую мелочь. И, увидав его за работой, я понял, почему все граждане так его любят и так ему верят. С мудростью старика в этом человеке соединились живость и энергия юноши. В то время когда мы к нему приблизились, мэстер Таймвель пробовал замок у фальконета. Увидя нас, он пошёл к нам навстречу и приветствовал нас с большим радушием.

— Я много слышал о вас, — сказал он, — мне рассказывали о том, как вы собрали верных и побили конницу узурпатора. Надеюсь, что вы видите их пятки не последний раз. Я слышал, полковник Саксон, что вам много пришлось сражаться за границей?

— Да, я был смиренным орудием в руках Провидения не раз. Моими руками Бог сделал много добра, — ответил Саксон с поклоном, — я сражался со шведами против пруссаков, а потом, отслужив положенный срок, помогал пруссакам против шведов. А затем я поступил на баварскую службу, и мне пришлось драться и со шведами, и с пруссаками. Кроме того, я принимал деятельное участие в турецких войнах на Дунае, и, наконец, мне пришлось воевать в Палатинате, впрочем, тут была не война, а скорее приятная прогулка.

— Вот это жизнь настоящего заправского солдата! — воскликнул старый мэр, приглаживая свою белую бороду. — Я слышал также, что вы замечательно хорошо молитесь и поёте священные песни. Я вижу, полковник, что вы человек старого закала и получили воспитание в сороковых годах. Люди сороковых годов, полковник, были настоящими людьми. Весь день они проводили в седле, половину ночи проводили коленопреклонённые, в молитве. Увидим ли мы подобное поколение когда-нибудь? От этого прошлого остались жалкие обломки вроде меня. Огонь юности погас, осталась одна зола старческого бессилия.

— Ну нет, — возразил Саксон, — ваша энергическая деятельность и польза, приносимая вами делу, свидетельствуют о противном. Вы слишком скромны, сэр. А что касается огня юности, то вот вам молодые люди. Огня в них сколько угодно, и они будут работать, как следует, если найдутся старцы, умеющие их наставить на истинный путь. Это капитан Михей Кларк, это капитан Рувим Локарби, а это вот высокочтимый господин сэр Гервасий Джером. Все они прибыли для того, чтобы сражаться за попранную веру.

Мэр взглянул довольно удивлённо на баронета, который успел уже вытащить карманное зеркальце и приглаживал себе брови.

— Таунтон приветствует вас, молодые сэры, — сказал он. — Я надеюсь, что все вы во время пребывания здесь поселитесь в моем доме. Обстановка у меня скромная и пища незатейливая, но ведь солдату не нужно изысканности. А теперь, полковник, я хотел бы спросить у вас совета насчёт этих трех небольших пушек. Я полагаю, что, если их обить медными обручами, они пойдут в дело. То же полагаю сделать и вот с этими тридцатифунтовыми пушками. Это наследие старых времён, но, может быть, они послужат и теперь народному делу?

И старый солдат и пуританин пустились в длинный и учёный разговор о достоинствах разного рода артиллерийских орудий. Послышались толки о стенобитных машинах, об ужах и полуужах. Один хвалил селезней, другой ястребов, соколов и кречетов. Обсуждали достоинства мортир и разбирали достоинства фаворитов и краснобаев. О каждом из этих орудий Саксон высказывал своё совершенно определённое мнение, причём подкреплял его примерами и ссылками на собственный опыт. Затем Саксон перешёл к рассуждениям о том, какие орудия лучше всего употреблять при защите крепостей или при осаде оных. Он долго рассуждал о фортах прямоугольных и косоугольных, об укреплениях прямолинейных, горизонтальных, полукруглых и круглых. При этом Саксон так часто ссылался на пример устройства лагеря его императорского величества в Гране, что нам показалось, что его разговорам конца не будет. Кое-как нам удалось улизнуть, и когда мы уходили, Саксон говорил о действии, которое производили австрийские гранаты на баварскую уланскую бригаду во время битвы при Обер-Грауштоке.

— Пусть буду я проклят, если приму предложение старика и поселюсь в его доме, — вполголоса произнёс сэр Гервасий. — Слыхал я об этих пуританских домах. Так много молитвы и мало хересу и, кроме того, вам швыряют в голову текстами, увесистыми как булыжники. Спать ложатся на закате солнца, любезничать со служанками не позволяется, а также петь песни. Попробуйте сделать что-либо в этом роде — и вы немедленно подвергнетесь благочестивой проповеди.

— Дом у мэра, конечно, больше, чем у моего отца, но строгости там едва ли не больше, чем у нас, — сказал я.

— Вот сказал-то! — воскликнул Рувим. — Твоего отца я с этой стороны довольно хорошо знаю. Бывало, в деревне соберёмся мы, молодёжь, мавританский танец плясать или играть в поцелуй и в потерявшего свой камзол пастора и боимся, как бы нас кирасир Джо не увидал. И если увидит, то беда. Таким взглядом обдаст, что вся охота веселиться отпадает. Я убеждён в том, что он был из тех пуритан, которые убивали учёных медведей и рубили майские шесты.

— Ну, если такой человек убьёт медведя, то он будет братоубийцей, — воскликнул сэр Гервасий, — простите, друг Кларк, но я должен сказать правду, при всем моем уважении к почтённому вашему родителю.

— Ну, если вы убьёте попугая, то вы будете не более виноваты в братоубийстве, чем отец, убивая медведя, — ответил я, смеясь, — что же касается предложения мэра, то я предлагаю вот что. Сегодня мы у него обедаем и, стало быть, увидим, какие у него порядки. Если нам у него не понравится, мы подыщем какой-нибудь предлог и останемся в гостинице. Только помните, сэр Гервасий, что в домах этих людей порядки совсем иные, чем в тех домах, в которых вы до сих пор бывали. Придерживайте ваш язычок, а то можете кого-нибудь обидеть и нарваться на неприятность. Я вам буду подавать знаки. Имейте в виду, что если я начну покашливать, то это будет означать, что вы должны остерегаться.

— Согласен, молодой Соломон, согласен! — воскликнул баронет. — Я очень рад, что у меня будет кормчий, умеющий лавировать в этих священных водах. Сам я ни за что не разберусь в этих премудростях и непременно наскочу на мель. Но наши друзья окончили битву при Обере, кажется, я так называю этот немецкий город, — и идут к нам. Надеюсь, почтеннейший господин мэр, что вы выяснили, наконец, все ваши недоразумения по военной части?

— Да, я их выяснил, сэр, — ответил пуританин, — указания вашего полковника были для меня чрезвычайно полезны и назидательны. Я не сомневаюсь, что, служа под его руководством, вы извлечёте громадную пользу.

— Весьма вероятно, сэр, весьма вероятно! — беззаботно ответил сэр Гервасий.

— Но теперь уже около часа времени, — продолжал мэр, — наша слабая плоть громко вопиет, требуя пищи и пития. Прошу вас оказать мне честь и последовать за мной в моё смиренное жилище. Придя туда, мы найдём домашний наш стол уже накрытым.

Сказав эти слова, мэр двинулся вперёд. Следуя за ним, мы вышли из ратуши и двинулись вниз по Передней улице. Прохожие почтительно расступились перед Стефаном Таймвелем, давая ему дорогу. Он указывал нам на делаемые им приготовления. Местами улицы были перегорожены толстыми железными цепями. Делалось это для того, чтобы помешать неприятельской коннице ворваться в город. Иногда в угловых домах нам приходилось видеть пробитые в стенах отверстия, из которых выглядывали тёмные дула осадных пушек и каронад. Эти предосторожности были совершенно необходимы. Ходили слухи, что отряд королевской конницы находится поблизости от города. Нападение одного из таких отрядов нам пришлось отразить. Город поэтому должен быть укреплён как следует, иначе он мог сделаться жертвой смелого неприятеля. Дом у мэра был большой, каменный и имел солидную внешность. При доме был большой двор, выходивший на Восточную улицу. Дверь была стрельчатая, из тяжёлого дуба, обитая большими железными гвоздями. Вид этого входа был мрачный и угрюмый, зато передняя была весёлая, светлая и в ней было много воздуха. Пол состоял из гладко отполированных кедровых досок, по стенам шли высокие панели из тёмного дерева, издававшего очень приятный запах вроде фиалок. В дальнем конце передней виднелась широкая лестница. По этой лестнице, в то время как мы входили в дом, сбежала вприпрыжку молоденькая, хорошенькая девушка. За ней шла немолодая женщина, неся груду чистого столового белья. Увидав нас, старуха повернулась и ушла, а молодая девушка бросилась вниз, прыгая через три ступеньки, приблизилась к мэру и, обвив руками его шею, стала его нежно целовать, внимательно в то же время глядя ему в глаза. Так нежная мать смотрит на ребёнка, стараясь убедиться, что он вполне здоров.

— Опять устал, дедушка? Да? Опять устал? — произнесла она, тревожно качая головой и прижимая к плечам старика свои беленькие ручки. — Ах, дедушка, дух у тебя сильнее, чем тело, ты не должен забывать об этом.

— Ну-ну, девочка, — ответил мэр, гладя богатую тёмную шевелюру девушки, — работник должен работать до тех пор, пока не прозвонит час успокоения. Это, господа, моя внучка, Руфь. В ней — все моё потомство, и она свет моей старости. Вся роща вырублена, остался только старый дуб да вот эта молодая сосенка. Слушай, девочка, эти кавалеры издалека прибыли для того, чтобы послужить делу. Они сделали мне честь, согласились разделить с нами нашу скромную трапезу.

— Добро пожаловать, господа. Вы пришли как раз вовремя. Домочадцы собрались, и обед готов, — произнесла девушка, взглядывая на нас и ласково улыбаясь. Это была улыбка доброй, любящей сестры.

— Ну, вы тут готовы, а мы ещё более готовы! — воскликнул весело старый гражданин. — Веди-ка гостей и сажай их на места, а я пойду в свою комнату, сниму эту парадную одежду. Сперва надо освободиться от меховой пелерины и золотой цепи, а потом и за трапезу.

Мы последовали за нашей прекрасной проводницей и очутились в большой комнате с высоким потолком. Стены были покрыты дубовыми панелями и обвешаны коврами. Пол был штучный, по французской моде, и устлан звериными шкурами и коврами. В конце комнаты стоял громадный мраморный камин, по размерам в целую комнату. Над камином были набиты крюки, по всей вероятности, для того, чтобы вешать и ставить оружие. У богатых купцов Англии было обыкновение держать при себе очень много оружия, которым они вооружали в случае надобности своих учеников и мастеров. Но теперь оружия в комнате не было. Теперь куча пик и алебард в углу напоминала отом, что страна переживает смутное время.

Посреди комнаты стоял длинный и тяжёлый стол. за которым сидело тридцать-сорок человек народа, большей частью мужчины. Когда мы вошли, все эти люди, впрочем, стояли. В дальнем углу стоял человек с очень важным выражением лица и читал бесконечную предобеденную молитву, сочинённую им самим. Начиналась молитва благодарением за ниспослание пищи, продолжалась рассуждением о церкви и государстве и заканчивалась молением о ниспослании помощи ‘Израилю’ в его борьбе с тиранией. Мы остановились у дверей и, сняв шапки, стали ожидать окончания молитвословия, наблюдая всех этих людей. Нам было легко к ним присматриваться именно теперь, когда они стояли, опустив очи вниз, и погружены были в свои мысли.

Здесь были люди разных возрастов, и старики с седыми бородами, и безусые юноши, но у всех у них были торжественные лица. Одеты они были в простые одежды тёмного цвета. Некоторое разнообразие этой монотонной темноте придавали лишь белые широкие воротники. Тёмные камзолы и куртки плотно охватывали талии, башмаки из испанской кожи были лишены всяких украшений и завязаны тёмными лентами. Носки на башмаках были некрасивые, четырехугольные. Большинство имело кожаные портупеи, но сабель не было видно. Оружие вместе с широкими фетровыми шляпами и чёрными плащами было положено на скамьи вдоль стен. Пресвитериане стояли, молитвенно сложив руки и склонив головы, они слушали длинную молитву и изредка испускали стоны и восклицания, показывая этим одобрения чтеца.

Наконец бесконечная молитва кончилась, и все общество, молчаливо усевшись на места, приступило безо всякого отлагательства и церемоний к еде. На столе аппетитно дымились горячие блюда. Наша юная хозяйка привела нас к концу стола, где стояло высокое резное кресло с чёрной подушкой. Это было председательское место хозяина дома. Сама мистрис Таймвель села направо, сэр Гервасий сел с ней рядом. Почётное место налево от хозяина было предоставлено Саксону, я сел рядом, а со мной с другой стороны поместился Локарби. Я заметил, что глаза Рувима были устремлены на пуританскую девушку. Внешность её поразила моего товарища, и он продолжал глядеть на неё с нескрываемым восхищением.

Стол был не особенно широк, так что, несмотря на стук ножей и тарелок и разговоры гостей, мы могли, не возвышая голоса, беседовать с сидящими против нас.

— Все это домочадцы моего отца, — произнесла мистрис Таймвель, обращаясь к Саксону, — здесь нет ни одного человека, который не состоял бы у него на службе, у него большое шерстяное дело, и он держит много учеников. Мы каждый день садимся за обед в количестве сорока человек.

— Хороший обед! — ответил Саксон, оглядывая стол. — Сёмга, мясо, телятина, баранина, пироги — чего человеку ещё желать? Да и хорошего домашнего пива много, есть чем запить все эти блюда. Если почтённый мэстер Таймвель сумеет устроить таким же способом продовольствие армии, я провозглашу его гением. В лагере таких лакомств не найдёшь. Там вы благодарите Бога, если вам дадут стакан грязной воды и кусок завалявшегося мяса, кое-как изжаренного.

— Но вера дороже всех яств, не правда ли? — произнесла пуританская девушка. — Всевышний пропитает своих воинов. Вспомните, как были питаемы в пустыне пророки Илия и Агар.

— Верно, верно! — подтвердил сидевший рядом с сэром Гервасием загорелый юноша. — Господь попечется о нас. Из скал он извлечёт для нас воду и пошлёт нам манну в пустыню и жирных перепелов.

— Верю, верю, юный сэр! — ответил Саксон. — Но тем не менее мы должны позаботиться и об устройстве хорошего продовольственного обоза. Надлежит иметь достаточное количество повозок и при каждой из них присмотрщика, как это делается в Германии. Это дело важное, и на случай рассчитывать нельзя.

Хорошенькая пуританка удивлённо взглянула на Саксона. В его словах она усмотрела недостаток веры в Промысел и, кажется, хотела возразить. Но в эту самую минуту в комнату вошёл её отец. Все встали и кланялись, по мере того как мэр проходил мимо, пробираясь к своему месту.

— Садитесь, садитесь, друзья! — сказал он, махая рукой. — Мы простые люди, полковник Саксон, соблюдаем старый и похвальный обычай почтения к старшим. Надеюсь, Руфь, что ты позаботилась как следует о наших гостях?

Все мы заявили, что большего внимания и гостеприимства представить себе не можем.

— Прекрасно, прекрасно! — произнёс бодрый старик. — Но я вижу, что ваши тарелки и стаканы пусты. Виллиам, позаботься о гостях. Кто ест хорошо, тот и сражается как следует. Я всегда это замечал. Скажу хоть об учениках. У меня такая примета даже сложилась. Раз я заметил, что какой-нибудь ученик плохо ест, так уж наперёд знаю, что от него никакого толка в работе не будет. Пища необходима для поддержания телесной силы. Виллиам, отрежте-ка ломтик от этого куска говядины. А что касается этой битвы при Обер-Грауштоке, полковник, я хотел бы знать, какую же роль сыграл кавалерийский полк Пондура? Ведь вы, как я понял, служили в этом полку?

Мэр затронул тему, которая представляла для Саксона чрезвычайно большой интерес, и скоро оба начали оживлённую беседу. Стефен Таймвель рассказывал различные вещи о битвах при Раундвэ-Даун и Марстоне, а Саксон называл разные более или менее неудобопроизносимые города в Штирийских Альпах и по берегам Дуная. В своей молодости мэр командовал сперва конной ротой, а затем полком и участвовал во всех парламентских войнах, начиная с Чальгрова и кончая последней битвой у Ворчестера. Его военный опыт был далеко не так разнообразен, как у Саксона, но то, что он знал, он знал твёрдо. В общих положениях собеседники сходились, и споры их вращались вокруг частностей, спорили они ожесточённо, перестреливаясь непонятным для простых смертных военным жаргоном. Сперва мы внимали речам о палисадах и эстакадах, затем пошли сравнения между лёгкой и тяжёлой кавалерией и разбор относительных достоинств улан, мушкетёров, ландскнехтов, лигеров и т. п. Мы прямо остолбенели от сыпавшихся на нас целыми кучами непонятных слов. Наконец заговорили об укреплениях. Мэр, чтобы доказать справедливость своего мнения, построил крепость из вилок и ножей. Саксон же со своей стороны немедленно предпринял осаду крепости, настроив из кусков хлеба множество траверсов и прикрытий, он быстро приблизился к крепости мэра. Спор возгорелся с новой силой.

Пока старшие предавались этому дружественному состязанию, сэр Гервасий Джером и Руфь беседовали на другом конце стола. Редко я видывал, дети мои, таких красивых женщин, как эта пуританская девушка. Что это было за чудное личико! В нем светилась скромность и девственность. Видно было сразу, что прекрасное тело скрывает в себе не менее прекрасную душу. Эта душа светилась в чистом взоре её очей. Её тёмные волосы были зачёсаны назад и открывали большой белый лоб. Брови были дугой, а глаза большие, голубые, задумчивые. В фигуре девушки было что-то нежное, голубиное. Форма рта и развитой подбородок показывали, однако, что у этой красотки есть характер и что и в настоящее смутное и опасное время она покажет себя достойной своих круглоголовых предков, пуритан. Эта хорошенькая и нежная внучка мэра — я сразу понял — не спасует ни перед чем. Она сумеет показать себя и там, где бы оробела иная болтливая и энергичная, на первый взгляд, женщина.

Я забавлялся, видя, как сэр Гервасий старается занимать свою соседку. Баронет и девушка жили в двух разных мирах, и сэру Гервасию пришлось делать невероятные усилия для того, чтобы вести разговор на понятом для Руфи Таймвель языке.

— Вы, конечно, очень много читаете, мистрис Руфь? — говорил он. — Чем иным, кроме чтения, можно заниматься, живя здесь, так далеко от города?

— Как это так? — с удивлением спросила девушка. — А разве Таунтон не город?

— Помилуй меня Бог, я и не думал говорить, что Таунтон не город, — ответил сэр Гервасий, — могу ли я отрицать это, да ещё в присутствии стольких почтённых бюргеров, которые могли бы на меня обидеться на оскорбление их родного города. И однако, прекрасная барышня, факты остаются фактами. Лондон настолько превосходит все остальные города, что его право называться городом по преимуществу неоспоримо. Если кто говорит просто о городе, не называя его по имени, нечего и толковать, что речь идёт о Лондоне.

— Неужели он такой большой, этот Лондон?! — воскликнула удивлённо хорошенькая девушка. — Но ведь и в Таунтоне строят теперь новые дома. Поглядите-ка, какая стройка у нас за старыми стенами и по ту сторону Шутерна. Даже по ту сторону реки теперь дома строят. Почём знать? Может быть, со временем Таунтон сравняется с Лондоном.

— Если бы всех жителей Таунтона в один прекрасный день переселили в Лондон, — ответил сэр Гервасий, — то столица не заметила бы даже, что её народонаселение увеличилось.

— Ну, я вижу, вы надо мной смеётесь! — воскликнула провинциалка. — То, что вы говорите, немыслимо.

— Ваш дедушка может подтвердить, что я говорю правду, — засмеялся сэр Гервасий, — но вернёмся, однако, к вопросу о чтении. Я убеждён в том, что вы поглотили все сочинения Скюдери. Конечно, вы наслаждались ‘Великим Киром’. Вы знакомы и с Коолеем, Уоллером и Драйденом?

— А кто они такие? В каких церквях они проповедуют? — спросила Руфь.

Баронет опять засмеялся.

— Вот тебе раз! — воскликнул он. — Ну, если вы так хотите, честный Джон проповедует в церкви Вилля Онвина. В просторечии эта церковь называется ‘заведением Вилля’. Иногда его проповедь затягивается, и слушатели расходятся только после двух часов утра. Но меня, право, удивляет ваш вопрос. Неужели человек не имеет права водить пером по бумаге, если он не принадлежит к духовному званию? Неужели проповедовать можно только с церковной кафедры? Я положительно был уверен, что Драйдена читают все девушки вашего возраста. Скажите, мистрис Руфь, какие ваши любимые книги?

— Больше всего я люблю книгу Аллейона ‘Горе грешникам’, — ответила Руфь, — это очень хорошая книга, и она принесла многим пользу. Неужели вы не доставили пользы своей душе и не читали этой книги?

— Нет, этой книги я не читал, — произнёс сэр Гервасий.

— Да неужто не читал’? — поднимая брови и страшно удивляясь, воскликнула девушка. — А я-то-думала, что ‘Горе’ читали все люди на свете. Ну, а ‘Спор верующих’? Эту-то книгу вы, наверное, читали?

— Тоже не читал.

— А проповеди Бакстера?

— Не имею понятия о них.

— А ‘Напиток духовный’ Болля?

— Не читал.

Мистрис Руфь Таймвель, окончательно удивлённая, воззрилась на нашего приятеля как на некое чудо.

— Простите, сэр, вы меня не сочтите, пожалуйста, невоспитанной, но я удивлена, — произнесла она наконец. — Где же вы жили? Что же вы делали, — чем занимались? Ведь эти книги даже уличным ребятам у нас известны.

— Говоря по правде, эти книги в Лондоне не в ходу, — ответил сэр Гервасий, — мы слушаем пьесы сэра Джорджа Эзриджа, мы любуемся периодами сэра Джона Соклинча. Вот наша умственная пища. Она, может быть, не так полезна для здоровья, как ваша, но зато легче усваивается. И затем, живя в Лондоне, можно развлечься и в то же время находиться в курсе науки и литературы. В кофейнях болтают о литературе, тем же заняты газеты. Кроме того, мы, лондонцы, бываем на собраниях поэтов и остряков. Два раза в неделю, по крайней мере, едешь в театр. Вы слушаете таких актёров, как Вандрог или Фаркхар, а эти господа свои люди в современной литературе. После театра некоторые идут к Грум-Портеру попытать счастья за зелёным столом, а те, кто не любит игры, отправляются в разные места. Тоги стремятся к ‘Кокосовому дереву’, а виги — в Сент-Джемс. Это названия клубов, где опять-таки разговоры вращаются около литературы. Один хвалит ямбы, другой бранит анапесты, третий восхваляет белый стих, а четвёртый уверяет, что без ритфмы поэзия погибла. В клубе люди ужинают и отправляются к Виглю или Слафтеру, где всегда можно найти и самого старого Джона Драйдена, и Тикеля с Клигревом и всю их компанию. Если вам угодно, вы можете слушать споры этих господ поэтов о трех драматических единствах и тому подобных материях. Признаюсь, меня эти вопросы не очень занимали, и мне было гораздо приятнее играть в кости, пить вино и…

— Гм, гм, гм! — закашлялся я.

Некоторые-из пуритан стали прислушиваться к словам сэра Гервасия, и глядели на него с нескрываемым неодобрением.

— Ваши рассказы о Лондоне меня очень заинтересовали, — произнесла пуританская девушка, — хотя я совсем не знаю тех людей, о которых вы говорите. Кстати, вы упомянули о театре. Я полагаю, что хорошие люди туда не ходят. Театр — это место неправедное, это западня, расставленная для людей дьяволом. Наш добрый и праведный мистер Балль объявил с кафедры, что театры суть собрания нечестивых и избранные места развращённых ассириан. Театры так же опасны для души, как и папские дома с колокольнями,. в которых проповедуется ересь.

— Хорошо и верно сказано, мистрис Таймвель! — воскликнул худой истый пуританин, сидевший направо от Руфи и внимательно прислушивавшийся к разговору. — Великое зло и грех заключается в этих проклятых театрах. Не сомневаюсь, что гнев божий снизойдёт на эти притоны и будут они разрушены и уничтожены вконец вместе с развращёнными людьми и погибшими женщинами, которые их посещают.

— Вы рассуждаете очень решительно, — спокойно произнёс сэр Гервасий, — конечно, вы рассуждаете так потому, что предмет вам хорошо знаком. Будьте любезны сообщить, много раз вы бывали в театре?

— Благодаря Богу я никогда так далеко не отходил от истинной стези. В театрах моя нога никогда не бывала, — ответил пуританин, — я даже в этом великом решете духовном, которое называется Лондоном, никогда не был, надеюсь, впрочем, войти в него с мечом в руках. Вот только дайте нам войска короля разбить, а уж с этими театрами мы расправимся как следует. Кромвель удовольствовался только тем, что закрыл их, а мы их разрушим. Мы камня на камне не оставим и самое место, где они стояли, солью посыпем, чтобы весь народ знал, что здесь стояли эти вертепы.

Мэр, услыхав эти рассуждения, сказал:

— Вы правы, Джон Деррик, но мне кажется, что было бы приличнее, если бы вы говорили с гостями вашего хозяина более тихим голосом и менее дерзко. Кстати, о театрах, полковник… Это он правду сказал. Мы закрыли тогда все театры, мы не хотели позволить, чтобы между пшеницей росли плевелы. Вспомните, какие плоды приносили эти театры во времена Карла. Все эти Гвинны и Пальмери были паразитами и королевскими лизоблюдами. Вы бывали когда-нибудь в Лондоне, капитан Кларк?

— Нет, сэр, я вырос и воспитывался в деревне.

— Тем лучше для вас, — ответил хозяин и продолжал: — А мне вот пришлось побывать в Лондоне два раза: первый раз я был там в дни Жирного парламента. Ламберт привёл свою дивизию в столицу, чтобы припугнуть коммонеров. Я стоял на квартире в Саузворке под вывеской ‘Четырех крестов’. Гостиницу держал благочестивый человек, некто Джон Дольман. Я помню, что у нас с ним была весьма назидательная беседа относительно предопределения. И тогда, господа, в Лондоне царили спокойствие и трезвость. Уверяю вас, что любой человек мог тогда ночью идти от Вестминстера в Тауэр совершенно спокойно. Никакого крика и гама. Только и слышно было чтение молитвы и пение гимнов. Тогда в Лондоне был порядок. Бывало, только смеркнется — и на улице нет уже ни одного скандалиста, ни одной девки. Если кого и увидишь, так только степенного человека, который куда-нибудь по своему делу идёт, или сторожевого с алебардой. Это, я вам говорю, было во времена Кромвеля. Второй же раз я попал в Лондон по такому случаю: правительство приказало срыть укрепления Таунтона. Я и сосед мой, перчаточник Фостер, были во главе депутации, посланной Таунтоном в Тайный совет Карла. И кто мог поверить, что в такой короткий срок в Лондоне произойдёт такая перемена? Все гады, загнанные нами в свои норы, выползли на свет Божий и опоганили улицы и площади. Святые люди теперь не знали, куда деваться в Лондоне, и скрывались в домах. Да, мы увидали, что князь духов нечистых, Аполлион, царствует в Лондоне. Хорошему человеку не было возможности по улицам ходить. Или к нему какой-нибудь пьяница привяжется и в канаву столкнёт, или накрашенная девка пристанет. Куда ни взглянешь, везде пестрота, фалбалы всякие, юбки раздуваются во все стороны, плащи в кружевах, шпоры звенят, перья на шляпах развеваются, повсюду ругательства и божба — нам показалось, что мы попали в ад. Вы можете себе представить, что делалось тогда в Лондоне, если даже тех, которые в каретах ездили, ухитрялись грабить!

— Это как же так? — спросил Рувим.

— А вот как. Я пострадал сам и могу поэтому рассказать вам все по порядку. Побывали мы с Фостером в Тайном совете. Приняли нас холодно. Оно и понятно: Тайному совету мы были так же приятны, как приятен сборщик налогов жене земледельца. А затем нас пригласили в Букингемский дворец к вечернему приёму короля. Полагаю, что пригласили нас не из вежливости, а больше в насмешку. Мы было хотели отказаться, но боялись, чтобы король нашим отказом не обиделся, а ссориться нам не хотелось. А мы все ещё рассчитывали на успех в нашем деле. Итак, пришлось ехать во дворец. Моя дома сработанная одежда мало подходила для дворца, но я решил ехать в ней. Купил я только новый чёрный жилет, отделанный шёлком, да хороший парик. За парик я заплатил в лавке на Нью-маркете три фунта десять шиллингов.

Молодой пуританин, сидевший напротив, поднял глаза к потолку и пробормотал что-то укорительное для людей, приносящих ‘жертву Дагону’. К счастью для молодого человека, вспыльчивый мэр не слыхал его бормотания.

— Парик — это, конечно, одно только тщеславие, — продолжал мэр, — вы меня извините, сэр Гервасий Джером, но я, при всем к вам уважении, париков одобрить не могу, у каждого человека есть свои собственные волосы. Надо только причесать их получше, ну, попудрить немножко и, поверьте мне, это куда лучше парика. Дело не в коробке, а в том, что в этой коробке содержится. Но нам с мистером Фостером пришлось вдаваться в эту суету. Мы наняли коляску и поехали во дворец. Едем мы по бесконечным улицам и беседуем, а беседа у нас была полезная и серьёзная для души. Вдруг я слышу, кто-то меня дёрнул сзади за голову. Шляпа с меня соскочила и упала на камни. Я поднял руки, хвать себя за голову, ан парика-то и нет. Исчез парик. Ехали мы по улице Флит, и в коляске никого, кроме меня и моего соседа Фостера, не было, а он был так же изумлён, как и я. Стали мы искать, обыскали всю коляску, но нигде парика не было. Парик исчез бесследно.

— Ну и что же дальше? — спросили мы в один голос. — Куда же делся парик?

— Вот этот-то трудный вопрос и пришлось решать нам с соседом Фостером. Уверяю вас, что мы сперва подумали даже, что сделались жертвами дьявольского наваждения и что Бог нас наказывает за суетность и угождение и нами шутит злое привидение вроде Тедворского барабанщика, о котором тогда ходило много рассказов. Тоже немало болтали тогда ещё ио замке с привидениями в Малом Бортме. Это недалеко отсюда, в Сомерсетском графстве. С такими мыслями мы обратились к вёзшему нас кучеру и рассказали ему о случившемся. Кучер слез с облучка и, узнав, что мы приписываем исчезновение парика нечистой силе, разразился глупым хохотом. Затем, подойдя к задку экипажа, он указал нам на разрез в одном месте кузова. Вор просунул руку в это отверстие и стащил с меня парик. Кучер рассказал мне, что в Лондоне есть целое сословие воров, которые занимаются только похищением париков. Они так и дежурят около парикмахерских заведений и следят за теми, кто купил хороший парик. Для того чтобы похитить парик, воры пускаются на разные хитрости. Могу вам прибавить, что мой парик так и пропал и найден не был и мне пришлось покупать другой. Иначе нельзя было предстать пред очи короля.

— Действительно, странное приключение! — воскликнул Саксон. — Однако, расскажите, что же было дальше, на приёме короля?

— Ничего хорошего не было. Карл никогда не отличался любезностью, но нас он принял отменно кисло. Его братец — папист — был также мало любезен. Приглашены мы были только потому, что нам хотели показать весь этот придворный блеск и треск. Пускай, дескать, рассказывают там на западе, как хорошо король живёт. Народу мы нагляделись при дворе всякого. Были здесь и придворные, у которых спины хорошо гнутся, и аристократы, чванные, как павлины, и бабы с голыми плечами. На этих срамниц прямо неприятно было смотреть. Кромвель, конечно, посадил бы их всех в исправительный дом. Военные были в разноцветных мундирах. Повсюду шёлк, золотое шитьё, страусовые перья… Мы с соседом Фостером чувствовали себя в положении двух ворон, попавших в павлинье стадо. Но конфузиться мы и не думали. Чего конфузиться человеку, который создан по образу и подобию Божию? И памятуя о Творце, мы держали себя как подобает независимым английским гражданам. Герцог Букингемский стал на наш счёт острить. Рочестер улыбался, а девки захихикали, но мы с моим другом не обращали на этих насмешников никакого внимания. Мы были заняты интересным разговором, насколько мне кажется, мы, стоя в этой придворной толпе, обсуждали догмат об обсуждении и оправдании. Насмешки летели мимо. Тут же рядом шла игра на деньги и танцы. Так мы и простояли весь вечер. Видя, что из нас посмешище устроить нельзя, лорд Кларендон сказал, что мы можем уходить. Откланявшись королю и всей компании, мы удалились.

— Ну, я так бы не поступил, — воскликнул молодой пуританин, внимательно слушавший рассказ хозяина, — вы должны были поднять руки вверх и призвать на них Божие Правосудие. Так поступали древние пророки, приходя в грешные города.

— Вы не так поступили бы! — нетерпеливо воскликнул мэр. — Беда, молодой человек, в том, что вы не умеете поступать как следует. Молодой человек должен молчать в присутствии старших. Молодой человек говорит только в тех случаях, когда его просят высказаться. Разве вам неизвестно, что Гнев Божий идёт на свинцовых ногах, но зато поражает железными руками? Король и все эти люди потерпели наказание или потерпят его, но одному Богу дано знать времена и дни. Грешник терпит наказание, когда ноша его беззаконий переполняется, а нам судить об этом не дано. Не нам, людям, учить Бога. А насчёт проклятий надо помнить, что у них есть повадка возвращаться назад, на тот самый насест, с которого они слетели. Помните это, Джон Деррик, и не будьте чересчур щедры на проклятия.

Молодой подмастерье, выслушав выговор, молча поклонился. Мэр же, помолчав немного, продолжал рассказывать:

— Вечер был тихий, ясный, — сказал он, — и мы решили пойти из дворца к себе пешком. Никогда я не забуду тех гнусностей, коих нам тогда пришлось быть свидетелями. Если бы добрый мистер Буниан из Эльстоу был в тот вечер с нами, он, конечно, прибавил бы ещё несколько лишних страниц к своей ‘Ярмарке тщеславия’. Женщины — набелённые, нарумяненные, бесстыдные, мужчины горланят, хвастают, ругаются неприличными словами. На улицах стоял какой-то содом. Не христианский город был перед нами, а какой-то пьяный вертеп. По Сеньке — шапка. Такие именно подданные и нужны для такого короля и правительства. Кое-как мы добрались до более тихих улиц и уже находились в уверенности, что наши приключения кончились. Но вдруг из тёмного переулка выскочила пьяная ватага вооружённых людей и набросилась с саблями на нас и прохожих. Мы были прямо поражены. Казалось, что мы не в английской столице находимся, а на каком-то острове, населённом дикими язычниками, которые устраивают мирным жителям засады. Эти пьяные буяны были из тех людей, по всей вероятности, которых описал несравненный Джон Мильтон, называл он их ‘сынами Велиала, упоёнными вином и дерзостью’. Ах, господа, в последние годы у меня стала остывать память, а было время, когда я знал наизусть целые главы этой благородной и благочестивой поэмы.

— Но как же вы отвязались от этих буянов, сэр? — спросил я.

— Ну вот, видите, они окружили нас и ещё несколько почтённых граждан, шедших домой, и, размахивая обнажёнными саблями, стали требовать, чтобы мы положили на землю своё оружие и воздали бы поклонение. ‘Кому же мы должны кланяться?’ — спросил я. Тогда пьяницы показали на какого-то человека, принадлежавшего к их компании. Он был одет почище других и находился в состоянии полного опьянения. ‘Это наш великий государь!’ — кричали пьяницы, указывая на этого человека. ‘Над кем же он царствует, ваш государь?’ — опять спросил я. ‘Да над нами же, над нами, — ответили они, — над сатирами. Неужели же ты, невежда, не видишь, с кем имеешь дело? Ты в руках благородного Ордена Сатиров’. — ‘Вы ошибаетесь, — ответил я, — Ваш настоящий король — не этот человек. Ваш король лежит в бездне, скованный ангелами, но наступит время, когда он придёт на землю и соберёт вас, своих верноподданных, вокруг себя’. — ‘Эге, да это изменник!’ — закричали пьяницы и без дальних разговоров накинулись на нас с саблями и кинжалами. Мы с соседом Фостером прижались к стене и стали работать мечами. Одного или двух бродяг нам, кажется, пришлось-таки отправить на тот свет. Особенно удачно ткнул Фостер ихнего короля. Его величество завизжал, как поросёнок, и покатился на мостовую. Но нас было только двое, а их целая куча. Нам пришлось бы кончить жизнь на этом месте, если бы на шум не явился караул. Солдаты своими алебардами вышибли из рук сражающихся оружие и арестовали нас всех. А пока длилась стычка, граждане соседних домов поливали нас водой, точно мы были не люди, а дерущиеся на крыше коты. Вода ничьего пыла не охладила, но зато мы все оказались в самом жалком виде. Потащили нас в кутузку, и там нам пришлось провести ночь вместе с буянами, ворами и публичными женщинами. Впрочем, мы с соседом Фостером пожалели этих несчастных и сказали им несколько слов утешения, дав совет исправить свою жизнь. Утром нас отпустили домой, и мы поспешили, конечно, отрясти прах от ног наших и покинуть Лондон. У меня никогда не было желания повидать ещё раз Лондон. Вот теперь другое дело. Великая мне радость будет, если я вступлю в столицу вместе с храбрыми Сомерсетскими полками. Хотелось бы мне быть свидетелем того, как король Монмауз украсил свою голову короной, добытой им в честном бою с папистом и клятвопреступником.

Едва мистер Стефен Таймвель окончил свой рассказ, как послышалось шарканье ног и все стали вставать из-за стола. Обед был кончен. Покидали столовую медленно и в порядке, соблюдая старшинство. Все пуритане были удивительно похожи друг на друга. Выражение лиц угрюмое и хмурое, походка важная, глаза опущены вниз. Я привык с детства к этим обычаям и манере держать себя, но никогда я не бывал в таких больших обществах.

Мы хотели тоже удалиться, но мэр нас задержал.

— Подождите немножко. Виллиам, принесите там бутылку старого хереса с зеленой печатью. Этих вещей я не подаю моим домочадцам. Они вполне довольны хорошим ростбифом и добрым пивом. Но в то же время отчего не выпить с друзьями бутылку хорошего вина? Это полезно и для тела, и для души. А ты, моя девочка, иди делай своё дело.

— А вы опять на работу? — спросила Руфь.

— Да, мне ещё нужно побывать в ратуше. Я не окончил осмотр оружия.

— Ну в таком случае я приготовлю для вас одеваться, а также надо приготовить комнаты для наших гостей, — произнесла девушка и, улыбнувшись нам всем своей хорошей улыбкой, вышла из комнаты.

— Если бы я управлял городом так же, как она управляет домом, то это было бы очень хорошо, — сказал мэр, — она умеет о всем вовремя позаботиться. Она точно мои мысли читает и предупреждает мои желания прежде, нежели я успел их высказать. Я и общественные-то обязанности выполнять могу, несмотря на старость, только потому, что у меня все в доме хорошо. Не бойтесь этого хереса, господа. Я выписал его из Лондона, от Брукса и Хеллерса. На это вино можно положиться.

— Значит, и из Лондона можно что-нибудь хорошее получить, — ответил сэр Гервасий.

— Правда, правда! — улыбнулся старик. — Ну, а что вы скажете о моей молодёжи, сэр? Вы, наверное, таких молодых людей не видали? Ведь вы, если не ошибаюсь, вращались в придворном обществе?

— Как вам сказать?! — весело ответил сэр Гервасий. — Я не сомневаюсь в том, что это очень хорошие молодые люди. Задору только мало в них. В их жилах не кровь течёт, а кислое молоко.

— Ну нет, в этом вы ошибаетесь, — горячо возразил мэр, — вы несправедливы к моей молодёжи. Они только сдерживают свои страсти и чувства — знаете, как опытный всадник управляет своим конём… Заметили ли вы благочестивого юношу, который сидел от вас направо? Мне пришлось два раза остановить его. Чересчур уж в нем много этого рвения. Этот молодой человек — хороший юноша. Он умеет управлять собою.

— Что вы хотите сказать? — спросил я.

— Ну, между друзьями скрывать нечего, — ответил мэр, — дело, вийите ли, в том заключается, что в день Благовещения он просил руки моей внучки Руфи. Срок учения он почти кончил, а его отец Сэм Деррик считается почтеннейшим ремесленником. Для моей внучки он был бы подходящим мужем, но вот беда, он ей не понравился. У девушек бывают свои фантазии. Так эта свадьба и расстроилась. И, несмотря на это, он живёт с ней под одной кровлей и сидит с ней рядом за столом, не показывая и виду, что он огорчён. А между тем он был очень сильно влюблён в Руфь, и страсть, конечно, не успела в нем погаснуть. Со времени сватовства у нас дважды был пожар. Горели шерстяные склады. Оба раза пожар потушен благодаря распорядительности Джона Деррика. Трудно найти подобных молодых людей. Любовь его отвергнута, но он переносит своё несчастье спокойно.

— Мне бы очень хотелось верить вам, сэр, — ответил сэр Гервасий Джером, — иногда человек при первом знакомстве кажется антипатичным, но этому чувству отвращения, как говорят, не надо доверять. Надо помнить совет Джона Драйдена. Я имею в виду следующее двустишие:

Пороки по поверхности души скользят и исчезают,

Жемчужины души на дне её бездонном вечно пребывают.

— Ту же мысль высказал и почтённый Самюэль Бутлер, — прибавил Саксон, — в своём бессмертном ‘Гудибрасе’ он говорит:

О людях смело не суди,

Но прежде в корень погляди.

— Я удивляюсь на вас, полковник Саксон, — сурово вымолвил хозяин, — как это вы можете относиться благосклонно к столь развратной поэме. Она, говорят, и сочинена-то была для того, чтобы выставить в смешном виде святых людей. Чего доброго, вы, пожалуй, станете хвалить нечестивое и безумное произведение Гоббса и его зловерную мысль: ‘Король доставляется Богом, а закон издаётся королём’?

— Видите ли, — лукаво извернулся Саксон, — я презираю и ненавижу Бутдера за то, что он направил свою сатиру на то, что выше насмешек, но сама по себе сатира изумительно талантлива. Я восхищаюсь сабельным клинком, но мне нет дела до того, что этот клинок защищает неправое дело. Ведь это же вопрос совсем особенный.

— Ну, для моих старых мозгов ваше рассуждение слишком тонко, — возразил упрямый старый пуританин, — наша Англия разделена на два лагеря. Одни стоят за Бога, другие — за антихриста. Тот, кто не с нами, — против нас. Всех, кто сражается под знаменем дьявола, мы должны презирать и поражать нашими мечами.

— Это верно, — ответил Саксон, наливая себе вина, — я не лаодикиец и временным владыкам служить не намерен. Я надеюсь послужить своему делу и мечом, и проповедью.

— В этом я нисколько не сомневаюсь, мой достоуважаемый друг, — ответил мэр, — извините меня, если я сказал что-нибудь резкое… Но вот что мне неприятно, — я должен сообщить вам грустные новости. Народу я об этом не говорил. Не нужно, чтобы люди падали духом, но вам я скажу. Я знаю, что неудача ещё более утвердит вас в намерении добиться торжества правого дела. Дело, господа, в том, что Арджилю не удалось поднять восстание в Шотландии. Он и его товарищи попались в плен и находятся в руках такого человека, который никогда не имел понятия о том, что такое сострадание.

Мы все вскочили с мест и растерянно глядели друг на друга. Спокоен остался один только сэр Гервасий Джером, который был невозмутим от природы и никогда не волновался. Вы помните, конечно, дети, то, что я вам говорил в начале. Монмауз возлагал большие надежды на восстание в Шотландии. Арджиль и шотландские изгнанники отправились в Айршир с целью поднять местное население. Они надеялись отвлечь на себя значительную часть войск короля Иакова. Если бы им это удалось, поход на Лондон был бы сопряжён с гораздо меньшими затруднениями. На Арджиля возлагались нами большие надежды, ибо в Айршире находились его собственные имения. Думали, что он в одних своих имениях соберёт не менее пяти тысяч сабель. Кроме того, в восточных графствах было много преданных нам людей, готовых сражаться за Ковенант. Все эти люди были отличные воины, доказавшие свои качества во многочисленных стычках. Рассчитывая на помощь горцев и сторонников Ковенанта, Арджиль, казалось, мог надеяться на успех, тем более, что с ним находился пуританин из англии Румбольд и другие лица, опытные в военном деле. И вдруг пришла внезапная весть, что Арджиль разбит наголову и может считаться погибшим. Весть эта была удручающая. Теперь все войска правительства шли на нас.

— А из верного ли источника вы получили это известие? — спросил после долгого молчания Децимус Саксон.

— К сожалению, новость эта верная и никакому сомнению не подлежит, — ответил мэр, — но я понимаю ваше удивление. У герцога были надёжные советники. При нем находился, между прочим, сэр Патрик Юм из Польцорза…

— Да, этот говорить умеет, но зато сражаться — ни-ни… — заметил Саксон.

— А Ричард Румбольд?

— Ну, этот сражаться мастер, зато в голове пустота. Спросите у самого Румбольда, он сам скажет.

— Там был ещё майор Эльфинстон.

— Хвастун и дурак! — воскликнул Саксон.

— А сэр Джон Кохран?

— Большой льстец с длинным языком, но работу любит и глуп, — ответил солдат. — Да, этот поход был с самого начала осуждён на неуспех. Во главе экспедиции стояли самые неподходящие люди. Я все это предвидел, но все-таки надеялся. Я думал, что отряд Арджиля сумеет пробраться в горную страну, где живут эти бродяги, что без панталон ходят. С этими бродягами он мог бы долгое время держаться против королевских войск. Так вы говорите, что они все попали в плен? Это урок нам, это предостережение. Монмауз и его советники должны действовать более энергично. Они должны поражать врага в самое сердце, а не отделываться пустяками. Пуще же всего не стоит медлить, а то мы попадём в такое же положение, как Арджиль и Румбольд. Скажите, зачем они промешкали два дня в Аксминстере? Ведь теперь нам каждый час дорог. Что это за порядок такой? Разобьёт Монмауз маленький отряд милиции и радуется. Валандается в одном городе сорок восемь часов да благодарственные молебны служит. А враг-то не дремлет. Черчилль и Фивершам, как мне это хорошо известно, двигаются на запад со всеми силами. Голландских гренадеров у короля больше, чем крыс на чердаке.

— Вы правы, полковник Саксон, — ответил мэр. — Подождите, король скоро прибудет сюда, и я надеюсь, что будут нужны советы настоящих воинов, после ухода Флетчера при короле не осталось ни одного человека, который знал бы на практике военное дело.

— Так-так! — задумчиво произнёс Саксон. — Теперь после гибели Арджиля нам придётся меряться силами со всей армией Иакова. Нам надо рассчитывать только на себя.

— Верно, мы должны рассчитывать только на себя и на правоту дела, за которое стоим. Ну а вам, молодые люди, как понравились эти вести? Небось вам и вино после них показалось кислым? Может быть, вы хотите отступить от знамени Господа?

— Уж раз начали дело, надо его делать до конца, — ответил я.

— И я поступлю так же, как Михей Кларк, — добавил Рувим Локарби.

Сэр же Гервасий произнёс:

— Мне, господа, решительно все равно. Воевать очень интересно, кроме же того, я нахожусь в хорошем обществе и поэтому доволен.

— В таком случае, — сказал мэр, — вернёмся каждый к своей работе. Надо все приготовить к прибытию короля. Надеюсь, господа, что вы мне сделаете честь и поселитесь в моем смиренном жилище?

— К сожалению я не могу воспользоваться вашим любезным приглашением, — ответил Саксон, — в военное время я веду неправильную жизнь, ухожу из дома и возвращаюсь, как придётся — то рано, то поздно. Я буду жить в гостинице. Еда там, правда, неважная, но у меня вкусы самые скромные. Чёрное пиво там найдётся, тринидадский табак — тоже, а больше мне ничего и не нужно.

Мэр стал упрашивать Саксона поселиться у него, но тот упёрся. Что касается нас троих, мы приняли с радостью предложение доброго фабриканта и поселились под его гостеприимным кровом.

Глава XIX

Ночное происшествие

После я узнал, что Децимус Саксон не принял приглашения Стефана Таймвеля по соображениям дипломатического характера. Мэр был твёрдый и последовательный пресвитерианин, и Саксон боялся близостью с ним скомпрометировать себя в глазах индепендентов и других крайних сектантов. Да, дети мои, Саксон был чрезвычайно хитрый и лукавый человек. Всегда он держал себя таким образом, что сектанты его любили и считали своим вождём. Вёл он себя так потому, что был уверен в том, что в конце концов возьмут верх крайние элементы. Им-то он и старался угождать. Однажды он высказался совершенно откровенно в разговоре со мной.

— Фанатизм, — сказал он мне однажды, — означает ревность к делу, ревность к делу порождает трудолюбие, а трудолюбие есть главный источник силы.

И, основываясь на этом, Саксон строил свои планы.

Прежде всего Саксон позаботился о том, чтобы доказать всем, что он отличный воин.

Для этого он стал работать, причём старался, чтобы все его труды видели. Военное учение шло у нас с утра до полудня, затем после краткого отдыха мы опять принимались за муштру и кончали её только вечером. В конце концов это занятие нам страшно надоело. Добрые граждане Таунтона были от нас в восторге. Они говорили, что лучше Вельдширского полка Саксона нет во всей Англии, но это, конечно, было преувеличением. Нам приходилось сделать очень много дел в очень короткое время. Не только наши солдаты были неопытны, но и нам, офицерам, было нужно учиться командовать. Мы с рвением занимались всем этим. Труды наши не оставались без награды. Наши солдаты с каждым днём становились лучше. У них стала замечаться военная выправка, и своим оружием они уже хорошо владели.

По мере того как мы преуспевали, полк наш рос в численном отношении. Прельщаемые воинственной внешностью наших пуритан, новички то и дело просили о зачислении их в Вельдширский полк. Мы брали только избранных, но даже несмотря на это полк быстро увеличивался. Моя рота настолько разрослась, что её пришлось разделить на две половины. То же самое произошло с ротами моих товарищей. Вместо трехсот наш полк насчитывал теперь четыреста пятьдесят человек. Вид наш полк имел хороший, и все нас осыпали похвалами.

Однажды поздно вечером я медленно ехал верхом в дом мэстера Таймвеля. Вдруг ко мне подскакал Рувим и стал звать меня назад. Он прибавил, что я увижу нечто достойное внимания. Настроение у меня было неподходящее для того, чтобы смеяться или шутить, но я повернул Ковенанта назад, и мы поехали по Высокой улице, направляясь в предместье, называемое Шоттерном. Рувим подъехал к длинному строению, похожему на сарай, и сказал мне:

— Загляни-ка в окно!

Внутренность сарая представляла из себя одну огромную залу. Прежде здесь был склад шерсти, но теперь товара не было. Вся зала была освещена свечами и фонарями. О.ко-ло стен сидели и лежали много людей. В них я узнал солдат своей роты и роты Рувима. Одни из них курили, другие молились, третьи чистили оружие. Посередине залы стояли скамейки, на которых сидели верхом друг за другом все сто мушкетёров, состоящих под командою сэра Гервасия Джерома, каждый из них был занят плетением косы товарища, сидящего впереди. Вдоль скамеек ходил мальчик с горшком жира и тонкими верёвочками. Работа шла чрезвычайно оживлённо. Сам сэр Гервасий сидел на куче шерсти. В руках у него виднелся горшок с мукой… Все заплетённые косы сэр Гервасий внимательно оглядывал в свой лорнет и, если находил работу удовлетворительной, то собственноручно пудрил косу мукой. Делал он это так сосредоточенно и благоговейно, точно церковную службу правил. Наш друг был серьёзен в самой высшей степени. Ни один повар, приготовляющий изысканное блюдо, не мог бы быть таким важным и сосредоточенным, как он. Подняв голову вверх, сэр Гервасий увидал в окне наши улыбающиеся лица, но был слишком занят своим делом, чтобы с нами разговаривать. Мы постояли несколько минут и медленно поехали назад.

В городе уже царили покой и тишина. Жители Таунтона рано ложатся спать, и на улицах нам попадались только редкие прохожие. Медленно мы двигались по молчаливым улицам, и подковы наших коней гулко стучали по камням мостовой. Вели мы с Рувимом, как и подобает молодым людям, какую-то пустячную беседу. Месяц на небе ярко сиял, обливая своими лучами пустынные улицы. Дома с остроконечными крышами и колокольнями церквей отбрасывали странные, причудливые тени. Вот и двор мэстера Таймвеля. Я сошёл с лошади и стал её рассёдлывать, но Рувим, прельщённый красотой ночи, двинулся далее, к городским воротам.

Я уже кончал свою работу и убирал седло, как вдруг с улицы послышался крик и стук оружия. Я услышал голос Рувима. Он звал меня на помощь. Обнажив меч, я выбежал на улицу. Недалеко у ворот, посреди улицы, ярко освещённой лучами месяца, я увидал широкую фигуру моего приятеля. Он прыгал из стороны в сторону, обнаруживая необыкновенное проворство, и наносил удары трём-четырём людям, которые на него нападали. На земле лежала человеческая фигура, а позади Рувима стояла его лошадь. Она топала ногами и ржала, словно тревожась о своём хозяине.

Я бросился, крича и размахивая мечом, к сражающимся. Нападающие юркнули в переулок и побежали. Только один из них, высокий, жилистый человек, с остервенением накинулся на Рувима. Он наносил ему удары, крича:

— Вот тебе, проклятый, не суйся не в своё дело! И, подбегая к Рувиму, я с ужасом увидал, что шпага незнакомца вонзилась в грудь моего товарища. Рувим раскинул руки вверх и упал наземь. Нападающий скрылся в тёмном переулке, который вёл к реке.

— Боже мой, какое несчастье! — воскликнул я, становясь на колени перед распростёртым на земле приятелем. — Ты ранен, Рувим?

Рувим, отдуваясь как кузнечный мех, ответствовал:

— Рану он нанёс в воздух. Только башку немного зашиб я, падая, вот и все. Помоги-ка мне встать.

Я обрадовался, и помогая Рувиму встать, воскликнул:

— Очень рад, что ты цел и невредим, мне показалось, что негодяй тебя поранил.

— Ну, ранить меня так же легко, как краба с толстой раковиной. Спасибо сэру Иакову Клансингу из Сапеллабейского замка и Солсберийской равнины. Их рапиры только слегка оцарапали мои латы. Но что случилось с девушкой?

— С девушкой? — спросил я изумлённо.

— Ну да, я ведь её-то и защищал. Эти ночные бродяги пристали к ней, а я вступился. Гляди, она встаёт. Это они бросили её в то время на землю, как я на них напал.

— Как ваше здоровье, мисс? — спросил я поднявшуюся с земли женщину. Она была молода и грациозна. — Надеюсь, что вы не ушиблись? — добавил я.

— Нет, сэр, — ответила она приятным голосом, — я не ушиблась и обязана своим спасением храбрости вашего друга и милости Бога, который разрушает злые умыслы людей. Храбрый и благородный человек радуется, если ему удастся защитить слабую женщину, но знайте, сэр, что вы спасли девушку, которую вы знаете.

И она открыла лицо и взглянула на нас.

— Боже мой! Да это мисс Таймвель! — воскликнул я вне себя от изумления.

— Теперь пойдёмте домой, да поскорее! — произнесла девушка. — Соседи встревожены, и я боюсь, что пойдут сплетни. Уйдёмте поскорее.

В самом деле, окна стали отворяться, тревожные голоса спрашивали, что случилось. Мы поспешили домой. И действительно, скоро на месте происшествия появились люди с фонарями, началась беготня, появились сторожа. Но мы, пробираясь в тени домов, ушли благополучно и скоро очутились во дворе дома мэра.

— Надеюсь, сэр, что вы не ранены? — спросила Руфь моего товарища.

С момента, как девушка открыла лицо, Рувим не говорил ни слова. Выражение его лица было какое-то особенное. Он был похож на человека, который увидел очень хороший сон и боится проснуться, прошло несколько секунд, прежде чем он сумел ответить:

— Нет, я не ранен, но нам, мистрисс, очень хотелось бы знать, кто эти бродяги и где их искать? Девушка погрозила пальцем и ответила:

— Ну нет, это оставьте, лучше это дело совсем бросить. А что касается этих людей, то я не могу наверное сказать, кто они такие. Я ходила проведать вдову Клатворзей. Она больна перемежающейся лихорадкой. Засиделась я у ней, а вот на обратном пути и подверглась нападению. Кто их знает? Может быть, это политические противники моего дедушки. Нападение на меня, по всей вероятности, было сделано, чтобы отомстить ему. Но я хочу ещё раз злоупотребить вашей добротой. Скажите, господа, вы мне не откажете в одной просьбе?

Положив руки на рукоятки мечей, мы поклялись, что готовы исполнить все её желания.

— Я вас прошу оставить этих людей в покое, — произнесла девушка, — пускай их Бог судит! А кроме того, не говорите, пожалуйста, дедушке ничего. Он очень раздражительный и всякий пустяк выводит его из себя, и это несмотря на его престарелый возраст. Я вовсе не хочу отвлекать его внимание на ничтожное происшествие. Его ум с пользой работает над общественными делами. Пусть так будет и впредь. Обещаетесь ли вы исполнить эту мою просьбу?

— Обещаюсь, — ответил я, кланяясь.

— И я также, — добавил Локарби.

— Благодарю вас, мои добрые друзья… Ах, Боже мой, кажется, я обронила на улице перчатку? Ну да это ничего. Благодарю Бога, что ни с кем не случилось ничего худого. Ещё раз, благодарю вас, господа, и желаю вам покойной ночи.

И девушка легко взбежала по ступенькам крыльца и скрылась в доме.

Рувим и я стали рассёдлывать лошадей, а затем задали им корму. Все это мы проделали молча. Также молчаливо мы поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Только уже стоя на пороге своей комнаты, мой приятель вымолвил:

— А ведь голос этого долговязого малого мне знаком, Михей, я его где-то видал.

— И мне этот голос тоже показался знакомым, — ответил я, — старику следовало бы хорошенько приглядывать за своими подмастерьями и учениками. У меня даже есть намерение выйти погулять, да, кстати, поискать обронённую девушкой перчатку. Нахмуренное лицо Рувима прояснилось, и на нем засияла весёлая улыбка. Он разжал левую руку, и я увидел простую перчатку из оленьей кожи.

— Эту перчатку я не отдам за все золото, которое хранится в сундуках её дедушки! — воскликнул он с пылом.

А затем, смеясь и краснея, он скользнул в свою комнату. Я остался наедине со своими мыслями.

Итак, дети, в этот вечер я впервые узнал, что мой добрый товарищ-ранен стрелой маленького божка. В груди двадцатилетнего юноши любовь растёт так же быстро, как библейская смоковница, выросшая в одну ночь, Моя история была бы неполной, если бы я вам не сказал, что за человек мой приятель Рувим. Это был честный, откровенный малый с горячим сердцем и порывистым характером. Он не любил проверять разумом влечений своего сердца. Это был такой молодой человек, которого хорошенькая девушка тянет к себе, как магнит иголку. Такие люди, как Рувим, любят по той же причине, по которой дрозды поют, а молодые кадеты резвятся и играют. Другое дело — такие люди, как я. Я был тяжёлым на подъем и медленно соображающим парнем, кровь в моих жилах текла медленно и была не очень горячая. К любви я приближался, как лошадь, которую ведут по откосу в реку купаться. Я неохотно переступал с ноги на ногу, упираясь на каждом шагу. Рувим не таков. Эта лошадка была горячая. Одну секунду вы её на берегу видите, затем со всеми четырьмя копытами в воздухе, а следующий момент — она уже в воде, в самом глубоком месте пруда.

Тайны любви непостижимы, и я совершенно не понимаю, как это чувство действует на настроение. Взять хотя бы Рувима. Я наблюдал за ним. Один час он ходит грустный и пасмурный, а там, гляди, развеселился — такой светлый и радостный стал, что прямо удивляться нужно. Любовь, однако, нехорошо повлияла на его характер. Он утратил свою весёлость, перестал острить и сделался похожим на мокрую курицу. Я прямо не понимаю, дети, почему поэты называют любовь счастьем? Какое это счастье быть похожим на мокрую курицу? Впрочем, что же тут удивляться? Печаль и радость близки друг другу. Это две лошади, стоящие в соседних стойлах. Одно стойло от другого отделено тонкой перегородкой. Ударила одна лошадь копытами в перегородку — и нет её… Поглядите на влюблённого человека: весь он начинён вздохами и похож на гранату, набитую порохом. Лицо грустное, глаза опущены долу, ум в эмпиреях. Ну, подойдёте вы к такому молодцу, пожалеете его, а он вам и выпалит в ответ, что свою грусть ни за какие богатства в мире не отдаст. У влюблённых слезы считаются за золото, а смех — за медную монету. Но чего это я заболтался, друзья мои? Объясняю я вам вещи, которых и сам не понимаю. Говорят, будто в мире нельзя найти двух людей, у которых были бы совершенно одинаковые ногти. А если одинаковых ногтей не найдёшь, то что же сказать о сокровеннейших чувствах? В чужой душе не разберёшься… Сказать вам, дети, как я сватался за вашу бабушку? Я не был похож на гробовщика во всем его наряде. Подошёл к вашей бабушке улыбаясь, хотя на сердце было немножко тревожно… Взял её за руку и сказал: ‘Эге-ге, куда это, однако, я заехал?’ Это совсем не касается города Таунтона и восстания 1685 года. Вернёмся к рассказу.

В среду ночью на 17 июня мы узнали, что король — так звали Монмауза на западе — находится со своим войском в десяти милях от города и что назавтра он вступает в верноподданный Таунтон. Как вы, конечно, понимаете, к прибытию короля были сделаны приготовления. Таунтон всегда считался оплотом протестантизма и либерализма и не хотел ударить лицом в грязь. У Западных ворот была устроена из хвойных веток арка, а на ней была сделана надпись: ‘Привет королю Монмаузу’. Другую такую же арку устроили при входе на базарную площадь. Одним концом она упиралась в верхнее окно гостиницы ‘Белого оленя’, на арке виднелась надпись: ‘Да здравствует вождь протестантов’. Третья арка была у входа во дворец, кажется, так, и надпись на ней тоже была, но какая — позабыл. Я вам уже говорил, что главное занятие Таунтона — это шерстяной и суконный промысел. Купцы этих товаров не пожалели и очень богато украсили улицы. Все окна и балконы были отделаны роскошными драпировками из ковров, бархата и расшитой парчи. Особенно богато были украшены Восточная, Высокая и Передняя улицы. Все дома на этих улицах сверху донизу были также разукрашены. На высокой колокольне храма святой Марии Магдалины развевалось королевское знамя, а на соседней колокольне св. Иакова развевался голубой флаг Монмауза. Приготовления шли деятельные, несмотря на то что уже наступила ночь, на улицах повсюду шла работа. Слышался стук молотков, крики, повсюду ходили толпы настроенных по-праздничному людей.

Когда в четверг 18 июня над городом взошло солнце, то оно осветило восхитительную картину. Таунтон точно по волшебству превратился в цветущий сад.

Мэстер Стефен Таймвель принимал деятельное участие в этих приготовлениях, но в то же время он не забывал и о военных надобнастях. Он знал, что самым лучшим и драгоценным подарком для Монмауза может быть возможно больший отряд вооружённых людей, готовых последовать за ним. Войск в городе было шестнадцать сотен. Из них две сотни имели лошадей и были расположены таким образом, что король мог их осмотреть во время своего шествия по городу. Войска, набранные из горожан, стояли тремя рядами на базарной площади. По улице стояли войска из крестьян. Наш отряд находился у Западных ворот. Солдаты имели отличный вид. Оружие горело на солнце, ряды были сомкнуты, на шляпах виднелись свежие ветви хвои. Любому военачальнику такие солдаты должны быть по сердцу.

Народ стал располагаться на улицах. Горожане и их жены и дочери были в праздничном наряде, на лицах всех была радость, девушки несли корзины с цветами. Все к приёму высокого гостя было готово.

Саксон подъехал к нам и сказал:

— Мой приказ таков. Я и вы, офицеры, присоединимся к свите короля, когда он приблизится, и проводим его до базарной площади. Солдаты должны отдать королю честь и стоять на своих местах, ожидая нашего возвращения.

Все мы вынули из ножен мечи и отсалютовали.

— За мной, господа, — произнёс Саксон, — мы станем на правой стороне ворот, когда король со свитой будет проезжать мимо, я вам сообщу кое-что о тех лицах, которых я знаю, я военным делом уже тридцать лет занимаюсь и воевал в разных странах, стало быть, я имею право считать себя военных дел мастером, а на вас глядеть как на своих учеников.

Мы с радостью приняли предложение Саксона и направились к воротам, которых, собственно говоря, не существовало. Был только широкий проход между развалинами, говорившими о том, что прежде здесь были стены.

Саксон, выехав на пригорок, глянул вдаль и произнёс:

— Их ещё не видать! Я полагаю, что король прибудет вон по той дороге, которая вьётся по долине. — Затем, помолчав, он прибавил: — Плохие генералы бывают двух сортов. Первый сорт — это те, что чересчур торопятся, а второй сорт — которые чересчур медлят. В первом недостатке советников Его Величества упрекнуть, кажется, нельзя. Но именно у них есть много других недостатков. Я знавал старого маршала Грунберга. Под его начальством мне пришлось сражаться в Богемии более двадцати шести месяцев. Грунберг летал с места на место во весь дух. Кавалерия, пехота и артиллерия превращались у него в какую-то кашу. Грунберг вечно торопился, точно дьявол у него сидел в пятках. Ошибки он делал на каждом шагу, но неприятель не мог пользоваться его ошибками по причине этой скоропалительности старого маршала. Помню я, как мы сделали вторжение, в Силезию. Шли мы дня этак два по горам. Является к Грунбергу начальник его штаба и докладывает, что артиллерия не может двигаться далее. ‘Оставьте её позади’, — ответил маршал. Итак, орудия бросили и пошли далее. На следующий день приехал начальник штаба, по-ихнему обер-гауптман, опять является к маршалу и докладывает, что пехотинцы изнурены до последней степени. ‘Они и версты больше не пройдут’, — говорит обер-гауптман. ‘Оставьте их позади’, — опять ответил маршал. И вот идём мы одни, кавалерия. Я тогда служил в полку Пандура. С неприятелем мы имели несколько стычек, но они были не в нашу пользу. Наконец, измученные дурной дорогой, наши лошади отказались служить. ‘Лошади никуда не годятся’, — сказал обер-гауптман, а маршал опять закричал: ‘Оставьте их позади!’ Я готов держать пари, что Грунберг ушёл бы в Прагу с одним своим штабом, но только штаб не согласился. Так мы и прозвали после этого Грунберга генералом Гинтерлассеном (Оставь позади).

— Какой, однако, смелый начальник! — воскликнул сэр Гервасий. — Я с удовольствием бы служил под его начальством.

— Ну, это едва ли! — засмеялся Саксон. — У Грунберга была своя манера воспитания солдат. И эти манеры едва ли понравились бы почтённым английским гражданам. Помню я один. случай во время осады Зальцбурга. После того как мы взяли главные укрепления, к нам присоединилось несколько тысяч свежей пехоты. Все это были плохо обученные, ещё не нюхавшие пороха солдатики. Навербован этот народ был по особому указу императора в Далмации. Ну вот, когда эти полки подходили к нам, трубя в трубы и крича приветствия, старый маршал Гинтерлассен велел зарядить все стенные орудия и дать по приближающимся войскам залп. Приказаниебыло исполнено. Человек шестьдесят было убито, а остальных охватила паника. В объяснение поступка маршал сказал: ‘Рано или поздно, а плутам надо приучаться к огню. Пусть учатся поскорее’.

— Да, строгий учитель! — произнёс я. — Все-таки зачем же стрелять в своих? Это надо предоставить неприятелю.

— И однако, солдаты любили маршала Грунберга, — продолжал Саксон, — он был добрый генерал. Бывало, возьмём штурмом город и делаем что хотим. Едет маршал по улицам, а рядом в доме какая-нибудь девочка визжит. Другой черт знает что бы наделал, а наш старик и виду не подаёт, что слышит. Едет себе дальше, и делу конец. За грабежи он тоже с нас не взыскивал. Бывало, придут к нему горожане на нас жаловаться, а он возьмёт и прогонит их. Да, хороший был человек — генерал Гинтерлассен. Бригадир Баумгартен был полной противоположностью Грунбергу. Главным достоинством его была медлительность. Служил он также императору. Что это за человек был! Подойдёт, бывало, к крепости, которую надо брать, расположится на зимние квартиры и начинает потихонечку да полегонечку осадные работы. Тянет-тянет, и, наконец, один вид крепости солдатам опротивеет. А Баумгартен хоть бы что — играет себе с крепостью как кошка с мышью. Продолжается это до тех пор, пока осаждённым это не надоест, и вот они начинают готовиться к сдаче. Завтра, скажем, крепость ворота должна отворить, а сегодня Баумгартен снимает осаду и уходит в другое место. Я с Баумгартеном две компании сделал и не получил ничего — ни славы, ни вина, ни денег и никаких других удовольствий. Жалованье я получал маленькое — три гульдена в день, да и это жалованье платилось с опозданием. О, глядите-ка, господа, стоящие на колокольне, махают платками, уж не увидали ли они королевскую армию?

Я прикрыл глаза рукой от солнца и стал вглядываться в поросшую редкими деревьями долину. Вдали виднелись зеленые Блакдаунские горы.

— Решительно ничего не вижу! — сказал я.

— Вот и на крышах люди стали махать руками и указывают вдаль, — произнёс Рувим, — глядите-ка, вон там за деревьями точно сталь сверкает.

— Так и есть! — воскликнул Саксон, поднимая руку, обтянутую в белую замшу. — Они идут по западному берегу Тона, приближаясь к деревянному мосту. Следите за направлением моего пальца, Кларк, и вы увидите то, что мы видим.

— Верно-верно, — сказал я, — я вижу, как что-то сверкает и блестит. А вот там, влево, около горы, я ясно вижу густую толпу людей. Теперь уж совсем ясно видно — главная часть отряда вышла из-за деревьев.

Стоял безоблачный, ясный день. Было очень жарко, и над долиной стоял точно белый пар. Особенно густ этот пар над рекой. Он закутывал перистыми облачками её берега. По временам из-под этой белой пелены сверкали латы и шлемы приближающихся воинов. Лёгкий летний ветерок доносил до нас звуки воинственных мелодий. Мы слышали рёв труб и стук барабанов. Войско постепенно приближалось. И вот наконец из-за деревьев появился авангард армии Монмауза. Белая дорога в долине стала чёрной. Что-то узкое и длинное, похожее на гигантскую чёрную змею, покрытую блестящей чешуёй, поползло, извиваясь, вперёд, и вот наконец мы увидали всю революционную армию с её пехотой, кавалерией и артиллерией. Оружие блестело на солнце, развевались многочисленные знамёна и перья на шляпах офицеров. Пехота двигалась сомкнутыми стройными рядами. Это зрелище подействовало возбуждающим образом на горожан. Стоя на развалинах стен и на крышах домов, они с восторгом глядели на этих защитников веры и свободы.

Один вид марширующего полка заставляет волноваться. Представьте же себе, какое впечатление производит армия, вставшая на защиту всего того, что для вас свято и дорого? Что вы должны чувствовать, видя перед собой ВОИНОВ, только что одержавших победу над вашими врагами? Пускай ваши противники многочисленны, но вы знаете, что эти-то люди стоят за вас, и сердце ваше стремится к ним, — это ваши братья, ваши друзья, общая опасность объединяет людей лучше всего в мире.

Мне по моей неопытности армия наша показалась очень воинственной и крепкой. Любуясь ею, я полагал, что победа уже теперь должна считаться нашей. Велико поэтому было моё удивление, когда Саксон вдруг стал сердито отплёвываться. Сперва он молчал, а затем, точно не будучи в силах сдержать своего негодования, заговорил:

— Взгляните-ка, как спускается с горы авангард! Взгляните только на это! — воскликнул он. — Спрашивается, где передовой отряд авангарда, то, что у немцев называется Vorreiter? И затем между авангардом и главными силами совсем нет промежутка, как полагается. А знамён-то и флагов сколько? Прямо не перечтёшь. Армия эта не на армию похожа, а на толпу паломников. Видал я этих богомольцев в Нюренберге у св. Себальда. Аккурат то же. А там, в центре, видите ли вы кучу всадников? В этой куче, по всей вероятности, и находится новый монарх Англии. Как жаль, что при нем нет человека, который мог бы превратить эту кучу мужиков в нечто сносное. А пушки-то, пушки! Их тащат позади, точно четыре хромые овцы за стадом бредут. Ей-Богу, все это глупо. Представьте себе, что я сделал бы, если бы был офицером короля. Дайте мне отряд конницы и позицию вон на том холме. Я разогнал бы всю армию, как ястреб разгоняет куликов. Налетел бы на них и пустил бы первым долгом в ход сабли, затем двинул бы вперёд канониров и карабинеров, — и тогда прощай-прости повстанческие пушки. Вы какого мнения на этот счёт, сэр Гервасий? Баронет, немного оживившись, ответил:

— Что же! Хорошее дело, полковник. Я убеждён, что вы командовали Пандурами, как следует.

— Да, сэр Гервасий, эти плуты знали, что должны работать или быть повешенными. Выбора для них не было. Однако армия Монмауза вовсе не так многочисленна, как говорили. Я так рассчитываю, что у них не более тысячи кавалерии и пяти тысяч двухсот пехотинцев. Моя способность оценивать людей по глазомеру признана всеми. В городе войск полторы тысячи. Итого мы имеем почти восемь тысяч людей. Этого маловато для вторжения в королевство и завоевания короны.

— Но позвольте, — возразил я, — восемь тысяч дал только один запад, а сочтите, сколько людей дадут остальные графства. Мне кажется, что мы можем бодро глядеть в будущее.

— Монмауз пользуется на западе наибольшей популярностью, — ответил Саксон, поднимаясь на стременах, — он сам это знал и поэтому высадился на западе.

— А знамён-то, знамён у них сколько! — воскликнул Рувим. — Право, армия имеет такой вид, словно сушкой белья занимается.

— Это правильно. Солдат мало, а знамён много. Никогда не видывал ничего подобного, — ответил Саксон, — глядите-ка, одно знамя — голубого цвета, а другие все белые. Кажется, так? На солнце плохо разберёшь.

Пока мы беседовали таким образом, передовые отряды, составлявшие авангард, приблизились к нам на четверть мили. Затем раздался резкий звук трубы, и войска остановились. Сигнал был повторён во всех частях и постепенно угас в отдалении. Войска стояли теперь на извилистой белой дороге, и снова мне пришло в голову сравнение с гигантской змеёй.

— Право, это какой-то удав-великан, — заметил я, — он охватывает собою весь город.

— А я скорее сравнил бы эту армию с гремучей змеёй, — ответил Рувим, указывая на пушки в арьергарде, — глядите-ка, главный шум-то змеи в хвосте.

— А вот, если я не ошибаюсь, и голова змеи к нам приближается, — произнёс Саксдн, — займём-ка наши места у ворот. И действительно, от армии отделилась группа живописно одетых всадников и направилась прямо к городу. Во главе кавалькады мчался высокий, худощавый молодой человек. Он хорошо, как опытный кавалерист, управлял своим конём. Одет он был гораздо богаче окружающих его лиц. Когда молодой человек подскакал к воротам, раздался громкий рёв приветствий. Крики, захватывая все большее и большее расстояние, охватили весь город. Жители Таунтона узнали о прибытии короля.

Глава XX

Его величество король Иаков Монмауз

Монмаузу шёл тридцать шестой год. Внешность и манеры у него были очаровательные, он обладал всеми данными, чтобы нравиться толпе и вести её за собою. Он был молод, обладал даром слова и остроумием и страшно любил военное дело. Двигаясь вдоль западных берегов Англии, он ещё более увеличил свою популярность. Монмауз не брезговал целовать крестьянских девушек и раздавать призы на разных спортивных состязаниях, устраивавшихся в его честь. Он даже сам иногда принимал участие в этих забавах и гонялся с босыми деревенскими парнями. От природы Монмауз был тщеславен и расточителен, но зато в его характере было в изобилии благородство и щедрость, и это влекло к нему сердца людей.

Монмауз пользовался репутацией хорошего полководца. Ему привелось командовать в победоносных битвах на материке Европы в Шотландии, где он разбил протестантство у Бозвельского моста. Победив защитников Ковенанта, он обошёлся, однако, с ними ласково и сострадательно. Виги помнили это и уважали Монмауза, тогда как Дальзелля и Клаверхауза они ненавидели всеми силами души.

Подъехав к воротам, Монмауз лихо осадил своего красивого вороного коня и приподнял в ответ на шумные приветствия народа свою украшенную перьями испанскую шляпу.

Сделал он этот жест изящно и с достоинством. В этот момент он был похож на сказочного рыцаря, который сражается с тираном, похитившим у него корону.

Монмауза называли красавцем, но мне он не показался таким. Лицо у него было длинное и слишком бледное, для того чтобы можно было назвать его красивым. Впрочем, в общем он производил хорошее впечатление. Выражение лица было благородное, величественное, глаза умные и пронзительные. Впечатление портилось губами, слабыми и неопределёнными, свидетельствовавшими о слабости характера.

На нашем вожде была надета куртка темно-пурпурного цвета, отделанная золотым галуном. Грудь покрывали серебряные латы. Остальная часть костюма была из более светлого бархата. Ноги были обуты в высокие жёлтые уланские сапоги. Вооружение короля составляли рапира с золотой рукоятью и красивый пармский кинжал в сафьяновых ножнах. Воротник куртки и рукава были отделаны дорогими голландскими кружевами.

Король стоял, приподнимая шляпу и раскланиваясь с народом.

— Ура! Монмауз! Ура! Монмауз! — кричал народ. — Слава вождю протестантов! Многие лета королю Монмаузу!

Приветствия неслись с крыш домов, из окон и с балконов. Повсюду махали платками и шляпами, многие плакали от восторга. Эти крики подействовали на авангард революционной армии, и она подняла громкий, долго длящийся крик, который был подхвачен и стоящими сзади частями войск.

Вся долина наполнилась кликами восторга.

Между тем старейшины города с мэром во главе двинулись в нарядных одеждах от ворот, чтобы воздать честь королю. Мэр, подойдя к Монмаузу, опустился около стремени на колени и поцеловал милостиво протянутую руку.

— Встаньте, добрый господин мэр! — громко произнёс он. — На коленях передо мной должны стоять враги, а не друзья. Скажите, что это за свиток вы разворачиваете?

— Это, ваше величество, приветственный адрес города Таунтона, — ответил мэр.

— Этот адрес не нужен, — сказал король Монмауз, оглядываясь кругом, — я и так вижу повсюду самый сердечный привет. Зачем нам писаные приветствия? Добрые друзья мои, граждане Таунтона, устроили мне такую встречу, что большего мне и не нужно. Если не ошибаюсь, вас зовут Стефен Таймвель, господин мэр?

— Точно так, ваше величество.

— Это слишком короткое имя для такого верноподданного,человека, каков вы, — произнёс король, обнажая шпагу и прикасаясь ею к плечу мэра, — я увеличу ваше имя на несколько букв. Встаньте, сэр Стефен, и дай Бог, чтобы все дворяне королевства были такими честными и преданными людьми, как вы.

Граждане снова подняли приветственный крик, благодаря короля за честь, оказанную в лице мэра городу.

Мэр и старейшины отошли и стали по левую сторону ворот. Король и его штаб поместились направо. Затем затрубили трубы, затрещали литавры, застучали барабаны, и революционная армия сомкнутыми рядами, с развевающимися знамёнами двинулась в город. По мере приближения армии Саксон указывал нам на её вождей и других лиц, окружавших короля, называя их по именам и сообщая о них различные подробности.

— Вот это лорд Грей Цорка, — говорил он, видите ли вы вон этого худенького человечка средних лет, что стоит рядом с королём? Это и есть лорд Грей. Он уже сидел однажды в Тауэре за измену. Этот самый Грей наделал много шума, сбежав со своей своячницей Генриеттой Берклей. Нечего сказать, подходящий вождь для людей, сражающихся за религию! А вот этот, что стоит по левую сторону от Грея, вон тот, с красным толстым лицом и в шляпе с белым пером, — это полковник Гальнс. Кроме как на шляпе, у него белого пера нигде не найдёшь. За это я ручаюсь… Ну-с, а вот господин на высокой гнедой лошади — по профессии законовед, хотя и любит войну больше, чем свою юриспруденцию. Это республиканец Вэд, он командовал пехотой во время стычки при Бридпорте и привёл своих солдат к королю в целости и сохранности. Теперь взгляните на этого человека с малиновым лицом. Тот, что в стальной каске. Это Антон Бюйзе из Бранденбурга, наёмный солдат, храбрец, как и все его соотечественники. Мне приходилось сражаться и на одной стороне с ним, и против него.

— А поглядите-ка вон на этого долговязого худого человека! Он стоит за королём и, обнажив саблю, машет ею над головой. Право, он плохо выбрал время и место для упражнения. Наверное, это сумасшедший, — сказал кто-то.

— Вы недалеки от истины, — ответил Саксон, но знайте, однако, что если бы этого человека не было на свете, мы не видели бы теперь вступления этой армии в Таунтон, — это он возбудил в Монмаузе желание стать королём и выманил его из укромного уголка в Брабанте. Да и все люди, которых вы видите возле Монмауза, пришли сюда благодаря этому безумцу. Грею он пообещал герцогский титул, Вэду — место президента палаты лордов, Бюйзе — богатую добычу. Все эти люди руководствуются каждый собственными видами, но все они так иди иначе подчиняются этому полоумному фанатику, который и вертит ими, как куклами. Ни один виг не интриговал, лгал и страдал столько, сколько он.

— Вы, по всей вероятности, говорите о докторе Роберте Фергюсоне. Я слыхал о нем от отца, — сказал я.

— Совершенно верно. Это Фергюсон. Первый раз я видел его в Амстердаме, а теперь вижу во второй раз. Я его сразу узнал по громадному парику и согнутым плечам. В последнее время передавали шёпотом, что Фергюсон стал очень много думать о себе и даже помешался на этом пункте. Глядите-ка, немец положил ему руку на плечо и уговаривает, конечно, вложить саблю в ножны. Вон и сам король на него оглянулся и улыбнулся. Монмауз, очевидно, считает Фергюсона за шута, на которого для оригинальности надели вместо разноцветного балахона пасторское одеяние. Но, однако, авангард армии приблизился. Идите к своим частям и отдавайте честь перед каждым проходящим знаменем, поднимая кверху оружие.

Пока наш товарищ разговаривал, армия успела занять все пространство перед городом, и наконец передовые части авангарда вступили в ворота. Впереди шли четыре конных полка. Обмундированы и вооружены они были плохо. Поводья у лошадей были из верёвок, у них не было даже сёдел, вместо которых на спины лошадей были положены вчетверо сложенные мешки. Вооружение большинства составляли сабли и пистолеты. Куртки из буйволовой кожи, латы и каски были у очень немногих, да и те были захвачены при Аксминстере. Некоторые были запачканы кровью прежних владельцев.

Посредине двигался знаменосец. Он нёс большой квадратный флаг, прицепленный к длинной палке. На знамени было начертано золотыми буквами: ‘За нашу свободу и веру!’ Все эти всадники были навербованы из сыновей мелких собственников и фермеров. О дисциплине они не имели никакого понятия и спорили и перепирались из-за всякого пустяка, считая повиновение ниже своего достоинства. По этой причине эти полки, несмотря на всю свою храбрость, принесли очень мало пользы во время войны. Армии они не столько помогали, сколько мешали. За конницей следовала пехота. Солдаты шли по шести в ряд. Их разделили на роты разной величины. У каждой роты было своё знамя, на котором было написано название города или местечка, в котором была навербована рота. Монмауз принял эту систему в устройстве своей армии потому, что не находил полезным разделять родных и знакомых. Военачальники говорили, что такое устройство лучше. Солдаты, дескать, зная друг друга, будут сражаться храбрее. Я и сам думаю, что устраивать войско таким образом неплохо. Солдат сражается куда лучше, если он знает, что окружён старыми и испытанными друзьями, которые его не выдадут.

Первый пехотный полк — полками эти сборища, впрочем, и нельзя было назвать — состоял из прибрежных жителей, моряков и рыбаков. Они были одеты в голубые куртки, жёсткой материи. Все это были здоровые загорелые ребята со свежими лицами, похожими на тёмную бронзу. вооружены они были как попало — охотничьими ружьями, кортиками и пистолетами. Не впервой было многим из этих людей поднимать оружие против короля. В числе их было много контрабандистов и пиратов, которые пошли к Монмаузу, припрятав как пришлось свои судёнышки. О дисциплине этот народ не имел никакого понятия. Они шли вразвалку, беззаботно, распевая песни и перекликаясь друг с другом. С уходом этих людей на войну рыбный промысел совсем остановился, и все ловли, начиная с Стар-Пойнта и кончая Портлэнд-Родсом, закишели рыбой. Моряки несли собственные знамёна, на которых я прочитал имена Бридпорта, Топшэма, Колифора, Сидмуза, Оттертона, Абботсбери, Чармута и других приморских городов. На передовом знамени был обозначен Лайм.

Моряки шли мимо нас, беззаботные и весёлые, с шапками набекрень и куря трубки. Табачный дым висел над рядами солдат, напоминая пар, идущий от усталой лошади. Отряд этот насчитывал, приблизительно, четыреста человек.

За ними последовали рокбирские крестьяне, вооружённые серпами и косами. Далее двигалось знамя из Хонитона, окружённое двумя сотнями дюжих кружевников из Оттера. Лица этих людей, работающих в четырех стенах, были сравнительно бледны, но зато рабочие превосходили крестьян в отношении выправки. Вид у них был бодрый и воинственный. Это же самое я наблюдал в течение всей кампании. Городские рабочие уступали крестьянам в здоровье и бодрости, но зато гораздо легче усваивали военные обычаи и привычки.

За Хонитонским отрядом шли пуритане — суконщики из Веллингтона. Рядом со знаменосцем ехал на белой лошади веллигтонский мэр, за которым следовал оркестр из двадцати человек. Эти пуритане производили впечатление трезвых, вдумчивых и несколько угрюмых людей. Одеты они были в серые платья и носили широкополые шляпы. На знамени их виднелись слова: ‘За Бога и за веру’. Суконщики шли тремя отдельными ротами. Весь же их полк насчитывал шестьсот человек.

Авангард третьего полка составляли граждане Таунтона в числе пятисот солдат. Все это были мирные и трудолюбивые граждане, но они были насквозь пропитаны идеями гражданской и религиозной свободы. Идеям этим была суждена великая будущность, и всего три года прошло с восстания Монмауза, как эти идеи признаны всею Англией.

Когда таунтоновские волонтёры приблизились к воротам, сограждане встретили их бурными кликами восторга. Таунтоновцы шли стройными, сомкнутыми рядами, большие, честные лица этих добрых мещан говорили о трудолюбии и любви к дисциплине.

Далее последовали добровольцы из Винтербаруна, Ильминстера, Чарда, Иовиля и Колломптона. Полк этот, насчитывавший до тысячи человек, был вооружён пиками.

За этими солдатами шёл мелкой рысью эскадрон всадников, а затем показался четвёртый полк. В авангарде несли знамёна Биминстера, Крукерка, Лангпорта и Чидайока. Это все названия мирных деревень и сел Сомрееста, выславших цвет своего населения на борьбу за святое дело. Около солдат шли пуританские пасторы в шляпах, похожих на колокольни, и женевских плащах, которые были прежде чёрными, а теперь побелели от дорожной пыли.

После этого мы увидали роту диких, вооружённых как попало пастухов, живущих в долинах между Блэкдаусом и Мендипсом. Уверяю вас, что эти люди были совсем не похожи на Коридонов и Стрефонов, описываемых Цоллером и Драйденом. Эти Коридоны всегда только тем и занимаются, что проливают слезы о своих возлюбленных или же играют жалостные песни на свирелях. Но пастушки, которых мы увидали тогда, были совсем не похожи на этих Коридонов и Стрефонов. Хлоям и Филлидам едва ли могла прийти охота познакомиться с этими дикарями запада Англии. От их ухаживания нежной Хлое не поздоровилось бы.

За пастухами шли мушкетёры из Дорчестера и пиконосцы из Ньютона и Попильфорда. Крестьяне, занимающиеся выработкой сажи в Оттери-Сент-Мэри, образовали из себя очень хорошую, сомкнутую роту и шли вместе с мушкетёрами и пиконосцами. Я полагаю, что в этом четвёртом полку было более восьмисот человек, но вооружён и дисциплинирован он был в общем хуже, чем тот, который шёл впереди.

Вот и пятый полк. Впереди идут жители низин и болот Ательнея. Одеты эти люди грязно и нищенски, но их одушевляет та же смелость и отвага, благодаря которой некогда они защищали доброго короля Альфреда от его врагов. Они же защищали и западные графства Англии от вторжения датчан, которые так и не могли проникнуть в болотистую твердыню Ательнея. На головах у них копны нечёсаных волос, ноги голы, но они одушевлённо распевают гимны и молитвы. Они пришли из своих болот помочь от всего сердца делу протестантизма. За ними следуют дровосеки и лесники из Лайдиарда, высокие, статные люди в зелёных кафтанах. Тут же и одетые в белое сельчане из Чампфеауэра. Арьергард этого полка был составлен из четырехсот человек в красивых мундирах. Они имели белые накрест надетые портупеи и мушкеты. Это были дезертиры из Девонширской милиции. Они вышли из Эксетера с Альбермареем, но во время сражения при Аксминстере перешли на сторону Монмауза. Дезертиры составляли как бы отдельную часть, но милиционеров в красных и жёлтых мундирах нам пришлось видеть всюду. Там и сям пестрели их живописные мундиры.

Весь полк насчитывал около семисот человек.

Шестой и последний пехотный полк состоял из крестьян. На знамени было начертано ‘Майнхэд’ и изображение парусного судна и трех кип с товаром. Как известно, это — герб старинного города Майнхэда. Крестьяне эти были навербованы главным образом в диких местностях, лежащих к северу от Донстер-Кастля и граничащих с Бристольским каналом. За крестьянами шли охотники и контрабандисты из Порлокской бухты, бросившие охоту и оставившие в покое оленей и ланей в чаянии более благородной добычи. Вместе с ними шли жители Мильвертона, Дальвертона и Уайвлискомба. Затем следовали люди, живущие на залитых солнечными лучами склонах Квомтока, и смуглые, свирепые жители холодного и болотистого Донкерри-Бэкона и высокие, статные коневоды Бэнптона. Пронесли мимо знамёна Бридждотера, Шептон-Маллета и Нижнего Стовея, прошли рыбаки из Кловелли и каменотёсы Блэкдауна. В арьергарде шли три роты удивительных людей. Это были согбенные от тяжёлого труда великаны с длинными, всклокоченными бородами. Спутанные волосы спускались так низко на лоб, что не было видно глаз. Это были углекопы из Мендинских гор и из Орской и Багворской долин. Эти грубые полудикари глядели во все глаза на одетых в шёлк и бархат горожан, их приветствовавших. На улыбающихся женщин они устремляли свои взоры так свирепо и внимательно, что те пугались и отходили подальше.

Эта длинная вереница войск замыкалась тремя эскадронами кавалерии и четырьмя пушками, около которых находились голландские канониры в голубых мундирах, прямые, как шесты. Наконец потянулся обоз из телег и фургонов.

Когда вся армия прошла через Шоттернские ворота, Монмауз и его штаб медленно двинулись в город. Мэр шёл рядом с королём. Наш полк отдал королю честь. Тогда все остановились и начали глядеть на нас. По бледному лицу Монмауза скользнула улыбка, говорившая об его изумлении и удовольствии. Молодецкая выправка нашего полка не ускользнула от его внимания.

— Клянусь моей верой, господа, я этого не ожидал! — произнёс король, обращаясь к свите. — Наш добрый друг мэр, очевидно, состоит в наследниках у Кадма. Он унаследовал от него зубы дракона. Скажите, сэр Стефен, как это вы ухитрились собрать такой прекрасный урожай? Полк прямо чудесный, даже волосы у гренадер напудрены, я вижу.

— У меня в городе полторы тысячи войска, — не без гордости ответил старый фабрикант, — впрочем, не все дисциплинированы таким образом. За состояние полка меня благодарить, однако, не приходится, это труды старого воина, полковника Децимуса Саксона. Они сами его выбрали своим командиром. Капитаны назначены полковником.

— Очень вам благодарен, полковник, — произнёс король, обращаясь к Саксону, который поклонился и отдал честь, прикоснувшись остриём рапиры к земле, — благодарю и вас, господа. Я не забуду вашей преданности. Вы скоро прибыли сюда из Гэмпшира. Дай Бог, чтобы я встретил такую преданность повсюду! Я слышал, полковник Саксон, что вы долго жили за границей. Что вы думаете об армии короля, которая только что прошла перед вами?

Саксон почтительно ответил:

— С милостливого разрешения вашего величества, армия эта похожа на прочную и немного грубоватую пряжу, но со временем из этой пряжи выйдет прекрасная ткань.

— Гм! Мало у нас времени для тканья — вот беда! — ответил Монмауз. — Во всяком случае, этот народ хорошо сражается. Жаль, что вас не было в Аксминстере. Они очень хорошо атаковали врага. Я надеюсь, полковник, что мы будем с вами часто видеться. Вы будете членом моего совета. Но позвольте, кто это такой? Мне кажется, что я где-то видал это лицо?

— Это досточтимый сэр Гервасий Джером из Соррейского графства, — ответил Саксон.

— Ваше величество видели меня, наверное, в Сент-Доренском дворце, — произнёс баронет, приподнимая шляпу, — в последние годы царствования нынешнего короля я часто бывал при дворе.

— О да, я прекрасно помню и ваше имя, и ваше лицо! — воскликнул Монмауз и затем, обернувшись к своему штабу, добавил: — Видите, господа, придворные наконец начинают появляться в нашем лагере. Конечно, я вас помню, сэр. Это вы тогда дрались на дуэли с сэром Томасом Киллигрью? Ну, конечно. Я так и думал. Я желал бы, чтобы вы поступили в мою свиту.

— С разрешения вашего величества, — ответил сэр Гервасий, — я желал бы оставаться на прежнем месте. Мне кажется, что оставаясь во главе мушкетёров, я сумею лучше послужить вашему величеству.

— Ну, пусть будет так! Пусть будет так! — произнёс король Монмауз и дал шпоры лошади.

Толпы народа опять разразились оглушительными приветствиями. Король приподнял шляпу и помчался по Высокой улице, засыпанной цветами, которые бросали с крыш, балконов и из окон на него и его свиту. Мы, следуя приказу, ехали позади, и часть оваций выпала и на нашу долю. Рувиму удалось схватить на лету розу, и я увидел, что он сперва поцеловал цветок, а потом спрятал его за пазуху. Я взглянул наверх и увидел хорошенькое личико Руфи. Девушка глядела на нас и улыбалась.

— Ты умеешь ловить цветы, Рувим! — сострил я. — Ты, я помню, в игре в мяч отличался и слыл самым лучшим игроком.

— Ах, Михей! — ответил Рувим. — Я благословляю тот день, когда решил уехать вместе с тобою на войну. Сегодня я не поменялся бы положением даже с самим Монмаузом.

— Неужели у вас так далеко уже зашло?! — воскликнул я — Я воображал, что ты только начал возводить траншеи, а по твоим словам выходит, что крепость взята.

Рувим мгновенно остыл, что ежеминутно случается с влюблёнными или больными перемежающейся лихорадкой. Ответил мне он уже тревожно:

— О, нет-нет! По всей вероятности, я совершенно её недостоин… Я питаю чрезмерные надежды и, однако…

— Да, Рувим, — подтвердил я, — не устремляй своей души к этому. Ты знаешь, что твоё желание труднодостижимо. Старик богат и мечтает, по всей вероятности, о блестящей партии для своей внучки.

— О как бы я хотел, чтобы он был беден! — воскликнул Рувим. В этом восклицании сказался непомерный эгоизм, присущий всем влюблённым. — Но кто знает? Если эта война продлится, я, может быть, сумею отличиться. Мне дадут какой-нибудь чин или титул. Кто знает? Ведь другим удавалось же. Отчего и мне ,ic иметь успеха?

— Вот интересно, — заметил я. — Из Хэванта поехало нас трое человек. Одного погнало самолюбие, другого ждёт любовь. Спрашивается, чего жду от войны я? Честолюбия во мне нет, и любви я тоже чужд. Зачем я лезу на опасность?’

— Ну, это ты напрасно, — ответил Рувим, — наши с Саксоном побуждения имеют временный характер, а ты руководствуешься вечной идеей. Честь и долг — это две звезды, всегда указывающие путь крупным людям.

— Эге, да мистрис Руфь выучила тебя красно говорить, — засмеялся я, — конечно, мы её сейчас увидим. Здесь собрались все красавицы Таунтона.

Мы въезжали в этот момент на базарную площадь. Она была запружена войсками. У креста стояли десятка два девушек, одетых в белые кисейные платья с голубыми поясами. При приближении короля эти девушки, видимо, волнуясь, двинулись к нему навстречу и поднесли ему знамя собственной работы и Библию в кожаном переплёте с золотыми застёжками. Знамя Монмауз передал одному из свиты, а книгу поднял над головой, восклицая, что готов защищать до смерти истины, заключающиеся в этой книге. Эти слова короля вызвали неописуемый восторг народа и войск. Ждали, что Монмауз взойдёт на возвышение около креста и произнесёт речь, но король этого не сделал. Все ограничилось тем, что герольды перечислили права Монмауза на корону. Затем король приказал расходиться. Войска двинулись по разным направлениям. Повсюду для них были приготовлены обеды. Король и главные офицеры поместились во дворце, приготовленном и приведённом в надлежащий вид на средства мэра и богатых горожан. Солдат разместили в домах горожан, на улицах и около дворца. Многие не нашли места и разместились лагерем вокруг города. Ночью окрестности города приобрели чрезвычайно оживлённый вид. Вся долина была покрыта горящими кострами, около которых сидели и разговаривали люди.

Глава XXI

Состязание с немцем

Вечером король Монмауз созвал своих военачальников на совет. Децимус Саксон был приглашён и поэтому отправился во дворец. Я пошёл вместе с ним потому, что должен был исполнить приказ сэра Иакова Клансинга и передать королю его посылку. Придя во дворец, мы узнали, что король ещё не выходил из своей комнаты. Нас ввели в большую залу, где нам и пришлось ожидать его выхода. Это была красивая комната с высокими окнами и резным деревянным потолком. В дальнем углу залы виднелся королевский герб, но поперечника, указывающего на незаконнорождённость, на нем не было видно. В зале находились все главные вожди армии. С ними пришли и низшие начальники и просители. Лорд Грей из Йорка стоял молча у окна и угрюмо глядел на горизонт. Вэд и Гальнс шептались о чем-то в углу комнаты и качали головами. Фергюсон в парике, который съехал на бок, шагал по зале, выкликая по временам слова молитвы и гимнов. Несколько человек, одетых по-придворному, собрались около угасшего камина и громко хохотали не совсем приличному рассказу своего товарища. В другом конце комнаты жалась большая куча пуритан в чёрных и серых одеждах. Пуритане стояли около какого-то проповедника и вполголоса рассуждали об отношениях кальвинизма к государственности. Простые воины, одинаково чуждые придворному разврату и сектантскому изуверству, ходили взад и вперёд по комнате или стояли у окон, глядя на палатки солдат, раскинутые около дворца. Один из этих воинов обращал на себя внимание. Он был великан, и плечи у него были замечательно широкие. Саксон подвёл меня к нему, а затем, тронув гиганта за плечо, дружески протянул ему руку.

— Мой Бог! — воскликнул немецкий солдат. Великан оказался тем самым Антоном Бюйзе, на которого мне Саксон указывал утром. — Я ведь видел вас, Саксон, сегодня утром у городских ворот, но думал, что обознался. Вы стали ещё худее, чем прежде. Вы ведь здорово много баварского пива пили и, однако, все-таки потолстеть вам не удалось. Ну, как дела, товарищ?

— Да все по-старому, — ответил Саксон, — ударов получаем куда больше, чем талеров, и если в чем ощущается нужда, так это во враче, а не в хорошо запирающейся шкатулке. А что, приятель, где мы с вами в последний раз виделись? Помнится, мы с вами виделись в последний раз при штурме Нюренберга. Я командовал правым, а вы — левым флангом тяжёлой кавалерии.

— Нет, — ответил Бюйзе, — одно деловое свидание у нас с вами было уже после этого. Разве вы позабыли о стычке на берегах Рейна? Вы, конечно, помните, как вы меня встретили в то время, как мы вас погнали с этой позиции на горке? О, если бы тогда один из ваших шельм солдат не убил подо мною лошадь, я сбил бы с вас башку, как мальчик сбивает одуванчик маленькой палочкой.

— Верно! Верно! — степенно ответил Саксон. — Я совсем об этом забыл. Насколько мне помнится, мы взяли вас в плен, но вы проломили голову часовому и бежали, переплыв Рейн под выстрелами всего моего полка. Я очень удивился вашему поступку. Мы ведь тогда вам предлагали льготные условия освобождения от плена.

— Да, я помню, — сурово сказал немец, — мне было сделано какое-то гнусное предложение, а я на это предложение отвечал, что торгую только своей саблей, но никак не честью. Наёмный солдат должен давать понимать всем, что соблюдает свои обязательства… как это по-вашему говорится… нерушимо. Другое дело, когда кончилась война. Тогда солдат может наняться другому.

— Верно, друг, верно! — ответил Саксон. — Эти паршивые итальянцы и швейцарцы совершенно опозорили наше ремесло. Это такой народ, который готов идти всюду и изменять хоть каждый день, только бы денег побольше получить. Поэтому мы должны быть особенно щепетильными в вопросах чести… А теперь поговорим о другом. Вы прежде, Бюйзе, умели очень сердечно жать своим знакомым руки. Ни один человек в Палатинате не мог сравняться с вами в этом искусстве. Вот позвольте вам представить: это мой капитан Михей Кларк, Покажите ему своё прусское добродушие.

При этих словах Саксона пруссак улыбнулся, оскалил свои белые зубы и протянул мне огромную, загорелую руку. Но как только моя рука очутилась в его руке, он стиснул её изо всей силы и начал её жать. Жал он мне руку до тех пор, пока из-под ногтей не брызнула кровь. Рука эта стала влажной и бессильной.

На лице моем отразилось, по всей вероятности, страдание и изумление. Немец, добродушно хохоча, воскликнул:

— Мой Бог! Это суровая прусская шутка, которую желудок английского юноши не может переварить.

— Вы правы, сэр, — ответил я, — я впервые познакомился с этой интересной забавой, и мне хотелось бы попрактиковаться в ней под вашим просвещённым руководством.

— Как, вы хотите ещё? Но я думаю, что вы не успели ещё опомниться от первого рукопожатия. Ну извольте, раз вы просите, я отказать вам не могу. Я боюсь только повредить вам руку. Вы после этого не в состоянии будете держать саблю.

И, произнеся эти слова, пруссак протянул мне руку. Я плотно зажал её в своей и, подняв повыше локоть, стал её сжимать изо всех сил. Я заметил приём, который немец пускал в ход. Он брал верх тем, что сразу сжимал руку противника изо всей силы и тем самым лишал его способности сопротивляться. Я и поспешил помешать ему в этом. Минуту мы оба стояли неподвижные, глядя друг другу в глаза, а затем я увидал, что на лбу у Бюйзе показались капли пота. Тогда я понял, что он побеждён. Пожатие его стало быстро слабеть, а рука стала мокрой и бессильной. Я продолжал пожимать. Немец тихим, угрюмым тоном попросил меня отпустить его.

— Черт и ведьмы! — воскликнул он, обтирая кровь, сочившуюся из-под ногтей. — Это все равно что в капкан руку сунуть. Вы первый человек, смогший обменяться честным рукопожатием с Антоном Бюйзе.

Саксон, которого неудача немца привела в весёлое расположение духа, произнёс, трясясь от смеха:

— Видите, у нас в Англии пиво варить умеют не хуже, чем у вас в Бранденбурге. А что касается этого молодого человека, то я собственными глазами видел, как он схватил французского сержанта и швырнул его в телегу. Сержант был великан, а между тем полетел он словно пёрышко.

— Да, он силён, — проворчал Бюйзе, растирая повреждённую руку, — он силён, как старый Гец Железная Рука. Но одной силы ещё мало, чтобы быть истым воином. Важна не сила удара, а способ, которым он наносится. В этом вся суть. По виду, например, ваш меч, молодой человек, тяжелее моего, но вы не нанесёте такого удара, как я. Что вы скажете? Я вам теперь предлагаю настоящую, серьёзную забаву. А рукопожатие и тому подобное — это детская игра.

— Мой капитан — скромный молодой человек, но я готов держать за него пари, — сказал Саксон.

— А что вы ставите? — прошипел уже совсем сердито германец.

— Вино в таком количестве, сколько вам нужно, чтобы выпить за один присест.

— О, это немало, — ответил Бюйзе, — лучше уговоримся на двух галлонах. Ладно, что ли? Согласны?

— Я сделаю все, что смогу, — ответил я, — впрочем, у меня мало надежды одержать верх. Вы старый и опытный воин.

— К черту ваши любезности! — воскликнул сердито Бюйзе. — Вы и руку мою сгребли с приятными разговорами. К делу. Видите ли, вот вам моя старая каска, она из испанской стали. На ней уже есть два следа от моих ударов. Третий ей не повредит. Я поставлю её вот сюда, на эту деревянную табуретку. Это достаточно высоко, и нанести удары можно с удобством. А теперь, юнкер, бейте по этой каске, мы увидим, насколько глубокий след вы на ней оставите.

— Бейте первым, сэр, ибо вызов был ваш, — ответил я.

— Извольте радоваться, — проговорил пруссак, — для того, чтобы восстановить свою солдатскую честь, я должен портить собственную каску. Ну да ладно, эта каска уже видала хорошие удары.

И, обнажив меч, пруссак попросил отойти любопытных, которые собрались около нас, а затем, со страшной силой взмахнул оружием над головой, опустил его на гладкую сталь каски. Каска взлетела на воздух, а потом покатилась со звоном по полу. На стали виднелась длинная, глубокая полоса от удара.

— Хорошо сделано! Прекрасный удар! Это непроницаемая сталь, трижды прокалённая, — заметил один придворный, беря каску в руки и разглядывая её, затем он снова положил её на табуретку.

— Непроницаемой стали нет на свете, — ответил я, — я собственными глазами видел, как отец пробовал непроницаемую сталь вот этим самым мечом.

И, обнажив старый меч, насчитывавший уже пятьдесят лет жизни, я сказал, обращаясь к Бюйзе:

— Отец наносил более тяжёлые удары, чем вы, сэр, вы пускаете в ход только ручные мускулы, а сильный удар наносится всем телом.

— Нам нужны не лекции, а пример, — насмешливо ответил пруссак, — позвольте нам поглядеть на ваш удар, а уроки вашего батюшки оставьте при себе.

— Но я ученик моего отца, и удар мой будет принадлежать ему, — ответил я и, размахнув мечом, изо всей силы ударил им по каске немца. Добрый, старый, республиканский клинок прорубил сталь, рассёк пополам скамейку и врезался на два дюйма в дубовый пол.

— Это фокус только! — объяснил я зрителям. — Я практиковался на этой штуке дома по вечерам.

— Ну, я не хотел бы, чтобы вы сыграли подобную штуку надо мной, — произнёс лорд Грей, между тем. как все присутствующие выражали мне шумное одобрение. — Жаль мне вас, молодой человек, вы опоздали родиться на целые двести лет. Если бы не был изобретён порох, сравнявший сильных со слабыми, вы были бы великим героем.

— Черт побери! — проворчал Бюйзе. — Ну, молодой сэр, моя слава кончена, и я отдаю вам пальму первенства. Это был правильный, благородный удар. Правда, он мне обошёлся в два бочонка вина и я потерял добрую старую каску, но я не буду ворчать, так как удар этот был честный удар. Саксон показывал нам, немцам, разные штуки на английский манер, но таких жестоких ударов я сроду не видывал.

— Что же?! — воскликнул Саксон, довольный, что имеет возможность обратить на себя внимание начальства. — Хотя я и давно не практиковался, но глаз у меня до сих пор верный, а рука тверда. Что касается боя на палашах, мечах, саблях и рапирах, я готов состязаться с кем угодно, за исключением моего брата Квартуса. Он фехтует не хуже меня, но так как у него рука на полдюйма длиннее, то преимущество всегда на его стороне.

— Я изучал фехтование у сеньора Констарини в Париже, — произнёс лорд Грей, — а вы у кого учились, полковник?

— Я, милорд, обучался этому искусству у учительницы, которую называют сеньорой Нуждой, — ответил Саксон, — тридцать пять лет я живу под опекой этой доброй дамы. Я должен защищать свою жизнь клинком стали. Позвольте показать вам маленький фокус, в котором главную роль играет верность глаза. Нужно бросить кольцо — вот хоть моё — вверх и поймать его на острие рапиры. На первый взгляд это кажется просто, но без практики тут ничего не сделаешь.

— Вот так просто! — воскликнул Вэд. — кольцо вы носите на мизинце. Оно маленькое и узкое. Поймать его на острие рапиры можно только случайно, ну а ручаться за успех ни в коем случае нельзя.

— А я готов поставить гинею, что поймаю кольцо, — ответил Саксон и подбросил крошечный золотой кружок вверх. Затем он поднял рапиру. Кольцо соскользнуло по клинку и звякнуло о рукоять. Саксон снова подбросил его к потолку. На этот раз кольцо ударилось о резьбу и изменило направление, но Саксон сделал шаг вперёд и снова поймал его. Сняв кольцо и надев его на палец, он произнёс:

— Конечно, здесь найдутся кавалеры, умеющие делать эту штуку.

— Полагаю, полковник, что я смогу сделать то же, что и вы, — раздался чей-то голос.

Мы оглянулись и увидали Монмауза. Он вошёл в залу, никем не замеченный, и стоял позади, наблюдая за нашими упражнениями.

Все мы сняли шляпы и поклонились в замешательстве. Король, видя наше смущение, шутливо сказал:

— Пожалуйста, не смущайтесь, господа. Вы прекрасно проводили время. Отчего в самом деле не воспользоваться досугом и не поиграть шпагой? Это самое подходящее занятие для военных людей. Позвольте-ка мне вашу рапиру, полковник.

И, взяв с пальца кольцо с крупным бриллиантом, король бросил его вверх и ловко проделал то же, что и Саксов. Затем он сказал:

— Я практиковался в этом в Гааге, где у меня, по правде говоря, было чересчур много свободного времени для подобных пустяков. Но откуда здесь на полу щепки и куски стали?

— Среди нас появился сын Эноха! — ответил Фергюсон, поворачивая ко мне своё красное и покрытое экземой лицо. — Этот юноша по силе равен Голиафу из Газы. У него прекрасное девическое лицо и крепость бегемота.

— Да, это хороший удар! — произнёс король Монмауз, поднимая обломок скамейки. — Как зовут этого молодца?

— Это капитан моего полка, ваше величество! — ответил Саксон. — Зовут его Михей Кларк. Он родом из Гэмпшира.

— О да, в этой части королевства водится хорошая английская порода, — сказал Монмауз. — Но как это вы попали сюда, сэр? На этом совете должны были присутствовать только мои приближённые и начальники полков. Если в мой совет станут приходить все капитаны, нам придётся заседать в саду, ибо не найдётся ни одной залы, способной вместить всех капитанов.

— Я осмелился прийти сюда, ваше величество, по совершенно особому случаю, — ответил я, — на дороге сюда я получил поручение к вашему величеству. Мне поручено передать вот этот небольшой, но увесистый свёрток в собственные руки вашего величества. Ввиду этого я счёл своей обязанностью исполнить это поручение, не теряя времени.

— А что это такое? — спросил король.

— Я не знаю.

Доктор Фергюсон наклонился к королю и что-то ему прошептал. Король засмеялся и взял узелок.

— Ну-ну! — воскликнул он, смеясь. — Времена Борджиев и Медичисов миновали, доктор. И кроме того, этот молодой человек не похож на итальянского заговорщика. У него честные голубые глаза и волосы льняного цвета. Это данное самой природой свидетельство должно успокоить вас, доктор. Однако тут что-то тяжёлое, на ощупь кусок свинца. Дайте мне ваш кинжал, полковник Гальнс. Узел зашит. Ай-ай! Это кусок золота, и, что всего удивительней, девственное золото. Возьмите его, Вэд, пускай оно идёт в военную казну. На этот маленький кусочек металла можно вооружить десять пиконосцев. А тут что такое? Письмо с адресом ‘Герцогу Иакову Монмаузу’. Гм-гм! Это письмо было написано прежде, чем мы приняли королевский титул. Ну, что же тут написано? ‘Сэр Иаков Клансинг посылает вам свой привет и свидетельствует свою преданность. Дай вам Бог успеха. Когда вы перейдёте Солсберийскую долину, вы получите ещё сотню таких же слитков золота’. Ого, это храброе обещание, сэр Иаков, но лучше было бы, если бы вы прислали эти слитки теперь. Видите, господа, к нам отовсюду идут пожертвования и обещания поддержки. Счастье решительно поворачивается в нашу сторону. Едва ли узурпатор удержит корону в своих руках. Все люди уйдут от него к нам. Я убеждён в том, что не далее как через месяц мы с вами будем в Вестминстере. Я почту приятным долгом наградить всех вас по заслугам за то, что вы не оставляли своего законного государя в минуты несчастья и опасности.

Когда король произнёс эти слова, в толпе придворных послышался почтительный говор. Они спешили выразить свою благодарность. Что касается немца, он дёрнул Саксона за рукав и шепнул:

— Теперь у него жар, а вот погодите немного, скоро начнётся и озноб.

— Я думал, что в Таунтоне у меня будет никак не более тысячи человек, а их оказалось тысячи четыре, — продолжал король, — мы надеялись на успех даже тогда, когда высадились в Лайм-Коббе с восемьюдесятью приверженцами. Теперь же мы находимся в главном городе Сомерсета, и наша армия насчитывает восемь тысяч человек. Ещё одно такое же дело, как при Аксминстере, и власть дяди распадётся как карточный домик. Но прошу вас садиться за стол, господа, и будем обсуждать дела в должном порядке.

— Но вместе с золотым слитком есть кусочек бумажки, и вы его не прочли, государь, — произнёс Вэд, подавая королю небольшой листок.

— Эге, да это поэзия. Что-то вроде стихотворной загадки. Что это означает, господа? Слушайте:

Час настаёт, с своей судьбой Борись, не будь самим собой, К короне ревностно стремись И злого Рейна берегись.

— ‘Борись с своей судьбой’? ‘Не будь самим собой’? Что это за чепуха?! — воскликнул Монмауз.

— Дозвольте доложить вашему величеству, — ответил я, — что человек, пославший вам это письмо, занимается астрологией и считает себя одарённым даром предсказания.

— Этот господин говорит правду, — подтвердил лорд Грей. — Стихи эти имеют, по всем признакам, пророческий характер. Древние халдеи и египтяне, прекрасно умели гадать по звёздам, но в современных предсказателей, признаюсь, я не очень-то верю. Эти предсказатели разменялись на мелочи и предсказывают разную чепуху доверяющим им глупым бабам.

Саксон не удержался, чтобы не процитировать свою любимую поэму:

Луну и звезды вопрошал,

Кто старые штаны украл.

— Эге, да никак и наши полковники заразились рифмоплетской эпидемией? — засмеялся король. — Нам придётся, по примеру древнего Альфреда, вложить в ножны меч и взять в руки арфу. Я сделаюсь королём бардов и трубадуров, как добрый король Прованса Рене… Однако, господа, если эти стихи пророческие, то они пророчествуют нам успех. Правда, здесь есть зловещий намёк на Рейн. но нам незачем идти на берега этой великой реки.

— Тем хуже, — пробормотал едва слышно пруссак.

— Таким образом, — продолжал Монмауз, — мы со спокойной совестью можем поблагодарить сэра Иакова не только за золото, но и за любезное предсказание. Но вот и почтённый мэр Таунтона. Это старший из наших советников и самый молодой из наших рыцарей. Вас, капитан Кларк, я прошу стать у дверей залы и не позволять никому входить сюда. Я надеюсь, что вы не будете говорить ни с кем о том, что будет обсуждаться здесь.

Я поклонился королю и занял место у двери. Советники и генералы сели вокруг дубового стола, который стоял посередине комнаты. Через три окна с западной стороны в комнату лился вечерний свет. С луга доносились звуки голосов, слабые, как жужжание насекомых. Это шумели солдаты, беседовавшие в палатках около дворца. Пока члены совета усаживались, Монмауз ходил взад и вперёд, нервный и беспокойный. Затем он повернулся и начал говорить:

— Вы, конечно, знаете, господа, зачем я вас призвал. Мне нужно знать ваше мнение, надо решить, что нам делать дальше. Мы прошли уже по нашему королевству сорок миль и повсюду встретили радушный приём, превзошедший все наши ожидания. За нашими знамёнами следуют почти восемь тысяч человек, да стольких же пришлось отослать назад, потому что для них не хватило оружия. Мы дважды уже встречались с врагом, и эти встречи окончились тем, что мы вооружились мушкетами и пушками наших неприятелей. Одним словом, до сих пор наши дела шли блистательно. Надо закрепить одержанный нами успех, и вот для этого-то я вас созвал. Скажите мне ваше мнение, выясните ваши взгляды на положение дел. Мне хотелось бы знать, что, по вашему мнению, нужно делать теперь? Между вами есть государственные люди, воины и святые люди. Эти последние могут просвятить нас всех словом истины. Говорите безбоязненно, я должен знать все, что вы думаете.

Стоя у двери, я ясно различал лица всех сидевших за столом людей. Здесь были серьёзные и важные пуритане с гладко выбритыми лицами, загорелые солдаты и придворные в напудренных париках. Особенно моё внимание привлекли цинготная физиономия Фергюсона, орлиный нос Децимуса, толстое лицо пруссака Бюйзе и аристократическая внешность лорда Йорка.

— Если все молчат и не хотят высказать своего мнения, — воскликнул фанатик Фергюсон, — то я буду говорить, руководимый внутренним голосом. Ибо не работал разве я для сего святого дела? Не находился разве в пленении и не претерпевал мучений от рук нечестивых, кои измождали тело моё, тогда как дух рос и укреплялся? Меня жали и топтали, яко в точиле, и посмеивались надо мной, и оплёвывали меня.

— Мы знаем о ваших заслугах и мучениях, которые вы перенесли, доктор, — сказал король, — но теперь мы рассуждаем о том, что нам делать.

— А разве не был слышан глас на востоке? — воскликнул Фергюсон. — Был глас и плач великий слышен, плач о нарушенном ковенанте и о человечестве, погрязшем в грехах. Откуда был сей плач? Чей был сей глас? То был глас Роберта Фергюсона, который восстал против великих земли и не хотел смириться.

— Ах, доктор-доктор! — нетерпеливо воскликнул король. — Говорите о деле или дайте говорить другим.

— Я сейчас объясню все, ваше величество. Не слышали ли мы, что Арджиль разбит? А почему он был разбит? Потому, что не имел достаточно сильной веры в Промысел Божий. Он имел безумие отказаться от помощи чад света и пошёл к босоногим грешникам, которые исповедуют язычество и папизм. Если бы Арджиль шёл по пути Господа, он теперь не сидел бы скованный в темнице Эдинбурга и не дожидался бы смерти от рук палача. Почему сей муж не препоясал чресл своих и не пошёл прямо вперёд под знаменем света? Вместо сего он совался туда и сюда и прятался наподобие двоедушного амалекитянина. Та же участь, а может быть, и худшая постигнет нас, если мы не пойдём прямо вперёд и не водрузим наших знамён перед грешным городом Лондоном. Там мы должны свершить дело Господа, отделить плевелы от пшеницы и предать их сожжению.

— Значит, говоря кратко, вы советуете нам идти вперёд? — спросил Монмауз.

— Да, ваше величество, мы должны идти вперёд и готовиться стать сосудами благодати. Всеми же силами нам надо воздержаться от осквернения евангельского дела. Ибо разве не оскверняют своего дела люди, носящие одежды сатаны?

Сказав это, Фергюсон злобно покосился на пёстро одетых придворных, а затем продолжал:

— Другие среди нас играют в карты, поют греховные песни, божатся и ругаются. Все это делается в армии и производит великий соблазн среди Божьих людей.

Пуритане, услышав эти слова Фергюсона, подняли одобрительный шум, а придворные, насмешливо улыбаясь, стали переглядываться друг с другом. Монмауз прошёлся раза два по комнате, а затем опять обратился к совету:

— Вы, лорд Грей, солдат и опытный человек, — сказал он, — каково ваше мнение? Стоять ли нам здесь или двигаться к Лондону?

— По моему скромному суждению, движение на Лондон грозит нам гибелью, — ответил Грей.

Он говорил медленно, как все люди, не любящие говорить, не обдумав предварительно своих слов.

— У Иакова Стюарта хорошая кавалерия, а у нас её совсем нет, — продолжал он, — здесь местность сильно пересечённая, есть кустарники и заросли, и мы можем держаться, но что с нами случится посередине Солсберийской равнины? Драгуны окружат нас, и мы станем стадом овец, окружённым волками. И кроме того, с каждым новым шагом по направлению к Лондону мы будем удаляться от нашей базы, от плодородной местности, которая может кормить войско. Враг же, приближаясь к Лондону, все будет усиливаться. Я полагаю, что нам лучше стоять здесь и ждать нападения. В Лондон мы можем пойти только в том случае, если там возникнет сильное движение в нашу пользу или же если где-нибудь вспыхнет сильное восстание.

— Вы рассуждаете хорошо и умно, лорд Грей, — ответил король, — но я боюсь, что мы долго прождём этого сильного движения в нашу пользу. Нам обещают многое, но исполнения этих обещаний я до сих пор не вижу. До сих пор к нам не прибыл ни один член палаты общин. Из лордов тоже у нас, кроме Грея, нет никого, но лорд Грей, подобно мне, был изгнанником. Ко мне не пришёл ни один барон, ни один граф. Только один баронет поднял за меня оружие. Где те люди из Лондона, которых мне обещали прислать Данверс и Вильдман? Где добрые ребята из Сити, которые, как меня увидят, только обо мне и вздыхают? Мне говорили, что восстание охватит всю местность между Бервиком и Портлэндом, и, однако, это оказалось ложью. Ни один человек, кроме этих добрых крестьян, не двинулись с места. Меня обманули, обошли, поймали в мышеловку и ведут на гибель!

И Монмауз снова зашагал по комнате, ломая руки и кусая губы. На минуту он впал в отчаяние. Я заметил, что Бюйзе улыбнулся и шепнул что-то Саксону. Наверное, он сказал, что у короля начался озноб.

Наконец король преодолел волнение и произнёс:

— Скажите мне, полковник Бюйзе, согласны вы с мнением лорда Грея?

— Спросите у Саксона, ваше величество, — ответил немец, — я всегда примечал, что на военных советах я всегда схожусь с его мнением.

— В таком случае мы обращаемся к вам, полковник Саксон, — сказал Монмауз, — в совете имеется, как выяснилось, две партии. Одна стоит за движение на Лондон, другая советует оставаться на месте. Голоса, как мне кажется, разделились поровну. Ваш голос должен решить вопрос.

Все взоры устремились на нашего начальника. Его воинственная осанка и уважение, оказанное ему полковником Бюйзе, привели к тому, что Саксон сразу стал авторитетом. Саксон закрыл руками лицо и несколько секунд сидел молча. Наконец он заговорил:

— Я выскажу своё мнение, ваше величество. Фивершам и Черчилль идут к Солсбери с тремя тысячами пехоты. Кроме того, у них имеется восемьсот человек Голубой гвардии и два или три драгунских полка. Стало быть, лорд Грей прав, говоря, что нам придётся принять сражение в Солсберийской долине. Наша пехота вооружена кое-как и едва ли устоит против их конницы. Доктор Фергюсон, конечно, прав, мудро говоря, что все возможно для Бога и что мы только пылинки в его руках, но Бог нам дал и разум для того, чтобы мы могли избирать лучшие пути, и если мы будем пренебрегать этим даром Божием, то можем поплатиться за наше безумие.

Фергюсон презрительно засмеялся и начал вслух читать молитву, но очень многие из пуритан одобрительно закивали головами. Рассуждение Саксона им понравилось.

— С другой стороны, государь, — продолжал Саксон, — мне кажется, что оставаться здесь совершенно невозможно. Если армия будет стоять неподвижно, не нанося ударов врагу, все друзья вашего величества придут в уныние. Крестьяне разбегутся, соскучившись по жёнам и детям. А вы сами знаете, как заразительны подобные примеры. Удержать мы наших солдат можем, только дав им дело, а то беда будет. Мне приходилось видеть, как очень большие армии таяли, словно глыба снега на солнце. А когда люди разбегутся, их уже не соберёшь. Чм не нужно давать свободного времени. Надо их обучать, надо их гонять с места на место и всячески упражнять их. Надо работать над солдатами, надо преподавать им. Пусть они повинуются Богу и своим полковникам. На спокойных городских квартирах им делать нечего. Они должны быть в походе. Наше дело не может считаться оконченным, пока мы не войдём в Лондон. Лондон — это конечная наша цель, но к нему ведут многие пути. Вы, государь, как я слышал, имеете многих друзей в Бристоле и в средних местностях. Если вы мне позволите дать совет, я посоветую двинуться именно в этом направлении. С каждым днём наши силы будут увеличиваться, а качество войск будет улучшаться, и сверх всего прочего, армия будет себя чувствовать занятой делами. Если мы возьмём Бристоль — я слышал, что он неважно укреплён, — мы захватим тем самым власть на море и получим прекрасную базу для дальнейших операций. Если дела будут идти как следует, мы двинемся на Лондон через Глочестер и Вор-честер. Прежде же всего, я полагаю, что надо назначить однодневный пост и общее моление. Будем просить Бога, чтобы Он благословил наше дело.

Речь Саксона, в которой были искусно скомбинированы светская мудрость и религиозное рвение, заслужила одобрение всего совета. Особенно же понравился совет Саксона королю Монмаузу. Он мгновенно развеселился. Уныния как не бывало.

— Право, полковник, вы разъяснили решительно все, — воскликнул он, — если мы укрепимся на западе и посеем недовольство в других частях страны, то дядя не будет в состоянии им сопротивляться. Если он захочет напасть на нас, то ему придётся стягивать войска отовсюду — с севера, востока и юга. А это невозможно. Право, мы отлично можем добраться до Лондона через Бристоль.

— Я тоже считаю совет полковника очень полезным, — произнёс лорд Грей, — но мне хотелось бы спросить у полковника Саксона, на каком основании он утверждает, что к Солсбери двигаются Фивершам и Черчилль с тремя тысячами пехоты и несколькими полками конницы?

— Я это узнал от одного офицера Голубой гвардии, с которым беседовал в Солсбери, — ответил Саксон, — он был со мной откровенен, потому что счёл меня служащим герцога Бофорта. Что же касается коннице,, то один её отряд преследовал нас в Солсберийской долине при помощи ищеек. Другой отряд напал на нас в двадцати милях от Таунтона и потерял при нападении корнета и двадцать солдат.

— Я слышал об этой стычке, — заметил король, — вы сражались очень храбро. Но раз эти неприятельские войска находятся в таком близком расстоянии от нас, то, стало быть, у нас нет времени для приготовлений, на необходимость которых указал полковник Саксон.

— Их пехота раньше недели до нас не доберётся, — ответил мэр, — а за это время мы успеем взять Бристоль.

— Ну, об этом можно ещё спорить, — возразил законник Вэд. — Ваше величество изволили сказать правду. То обстоятельство, что лишь немногие дворяне и члены палаты общин перешли на нашу сторону, сильно повредило нашему делу. Происходит же это потому, что все ждут чего-то. Пускай, дескать, сперва мой сосед примкнёт к восстанию, а за соседом и я пойду. Если бы нам удалось переманить хотя бы двух дворян, остальные пошли бы за ними. Но в этом-то и вопрос. Спрашивается, как нам привлечь какого-нибудь герцога к нашему делу?

Монмауз уныло покачал головой и воскликнул:

— В этом-то и вопрос!

— А я думаю, что это можно сделать, — продолжал либеральный адвокат, — мы ограничиваемся тем, что рассылаем прокламации, но золотые рыбки на эту приманку не идут. Это — рыба хитрая, и её надо ловить совсем особенным способом. Я предлагаю каждого из этих аристократов приглашать лично, посылая им письма или устные приказы. Ваше величество должны повелеть им явится в лагерь. Ослушники будут повинны в государственной измене.

Король засмеялся и воскликнул:

— В вас заговорил законник, но вы забыли сообщить нам, каким способом мы вручим наши послания этим нашим небрегущим о своих обязанностях верноподданным?

Вэд пропустил мимо ушей возражение Монмауза и сказал:

— Вот, например, хотя бы герцог Бофорт. Он состоит президентом Уэльса и наместником в четырех английских графствах. Это известно вашему величеству. Влияние Бо-форта распространяется на весь запад. В его конюшнях в Бадминтоне стоят две сотни лошадей, да кроме того, у него насчитывается до тысячи пехотинцев, которых он содержит на свой счёт. Почему бы нам не обратить нашего особого внимания на Бофорта? Его поддержка была бы нам очень важна, тем более что мы собираемся идти по направлению к Бристолю.

— Увы, это невозможно! — угрюмо ответил Монмауз. — До нас дошли слухи, что герцог Генри Бофорт уже вооружается, готовясь сопротивляться нам, своему законному государю.

— Это верно, государь, но почём знать, может быть, нам удастся склонить его на нашу сторону и он приготовленные против нас силы обратит против нашего врага? Ведь он протестант и, кроме того, сочувствует, по слухам, вигам. Почему бы не послать ему весточку? Польстите его гордости, напомните ему о благочестии и вере. Одновременно ласкайте и угрожайте ему. Почём знать? Может быть, он недоволен Иаковом Стюартом и уже готов от него отречься…

— Ваш совет хорош, Вэд, — произнёс лорд Грей, — но его величество король сделал вам совершенно основательное замечание. Если герцог захочет заявить о своей преданности Иакову Стюарту, наш посланец будет им повешен на одном из дубов Бадминтона. Где мы найдём такого хитреца, который бы решился исполнить такое поручение? Посылать кого-нибудь из начальников? Но у нас слишком мало людей, чтобы можно было ими швыряться.

— Верно! Верно! — согласился король. — Лучше совсем не затевать такого дела, чем выполнить его плохо, кроме того, Бофорт может счесть наш шаг за интригу. Он подумает, что мы хотим не переманить его на свою сторону, а скомпрометировать его в глазах Стюарта. Но что это значит? Великан, стоящий у двери, подаёт нам какие-то знаки.

— Я просил бы разрешения вашего величества сказать несколько слов, — сказал я.

— С удовольствием выслушаем вас, капитан, — с насмешливой любезностью ответил король, — если ваш ум хоть мало-мальски соответствует вашему росту, то вы можете дать нам очень драгоценный совет.

— В таком случае я покорнейше прошу ваше величество поручить это дело мне. Я поеду вашим посланцем к герцогу. Мой отец приказал мне служить этому делу, не щадя ничего, даже жизни. Если, по мнению почтённого совета, герцог может перейти на сторону нашего дела, то я готов ручаться, что ваше послание, государь, будет ему доставлено.

— Да, лучше этого посланца и не придумаешь. Это хладнокровный и мужественный человек! — воскликнул Саксон.

— В таком случае, молодой сэр, мы принимаем ваше верноподданническое и великодушное предложение, — ответил Монмауз. — Согласны ли вы, господа?

Весь совет изъявил своё согласие.

— Приготовьте в таком случае письмо, Вэд. Предложите ему денежную награду, старшинство между герцогами и пожизненное президенство в Уэльсе. Одним словом, предлагайте Бофорту все, что хотите, только бы поколебать его. В случае же ослушания грозите ему ссылкой, лишением имущества и лишением дворянских прав. И кроме того, вот что: пришлите ему копию с документа, приготовленного Ван-Бруновом, в котором свидетельствуется, что мать моя состояла в законном браке с Карлом. Все это должно быть готово завтра на рассвете, посланец пусть отправляется немедля.

— Все будет готово, ваше величество, — ответил Вэд.

— Значит, мы переговорили обо всем, — продолжал Монмауз, — можете, господа, возвращаться к своим делам. Если случится что-нибудь новое, я созову вас снова на совещание. С разрешения сэра Стефена Таймвеля мы пока останемся здесь. Надо дать людям отдохнуть и набрать новых солдат. А затем мы направимся к Бристолю и поглядим, что нас ждёт на севере Англии. Все будет хорошо, если Бофорт перейдёт на нашу сторону. До свидания, мои добрые друзья. Мне незачем напоминать вам о том, что вы должны служить верой и правдой и добросовестно выполнять свои обязанности.

При последних словах короля члены совета встали и, откланявшись, стали один за другим покидать дворец. Несколько человек столпились около меня и засыпали меня наставлениями и советами относительно предстоящего мне путешествия.

— Бофорт — человек гордый и надменный, — говорил один, — держитесь с ним как можно почтительнее, а то он вас и слушать не станет. Бофорт способен даже подвергнуть вас немедленному наказанию плетьми.

— Ну нет! — воскликнул другой. — Правда, герцог горяч, но он уважает людей прямых и бесстрашных. Говорите с ним смело и прямо, и вы добьётесь всего.

— Нет, — произнёс стоящий около меня пуританин, — все это неправда. Говорите Бофорту то, что вам Бог внушит. Ведь вы явитесь к нему посланником самого Бога.

— А я бы посоветовал вот что сделать, — сказал Бюй-зе, — заманите герцога под каким-нибудь предлогом в укромное местечко, а там посадите его на круп лошади и везите сюда.

— Да оставьте вы молодого, человека в покое! — воскликнул Саксон. — У него здравого смысла не менее, чем у вас. Он сумеет разобраться в этом деле. Эй, Кларк, пора, пойдёмте-ка в наш полк.

Мы вышли из дворца и начали протискиваться через толпу крестьян и солдат.

— Мне очень жаль терять вас, — сказал мне Саксон, — ваши солдаты тоже будут скучать по вас. Пока вашу роту я поручу Локарби. Если все сойдёт хорошо, вы вернётесь через три или четыре дня. Нечего, конечно, объяснять вам, что вы взялись за очень опасное дело. Если герцогу захочется доказать свою преданность королю, он жестоко с вами расправится. В качестве наместника, и притом в военное время, он имеет право вас казнить без суда. Я от многих слышал, что Бофорт очень крутой человек. С другой стороны, если вы удачно исполните миссию, вы тем самым спасёте дело Монмауза и положите основу собственной карьере. А Монмауза надо спасать, ей-Богу, надо! Армия у него — чистая рвань. Такой дряни я никогда не видывал. Бюйзе уверяет, будто солдаты хорошо дрались во время этой стычки при Аксминстере, но и он согласен, что несколько пушечных выстрелов разгонят эту толпу в мгновение ока. У вас не будет никакого поручения?

— Никакого. Передайте, в случае чего, поклон матери, — ответил я.

— Знайте, что в случае, если с вами произойдёт что-либо нехорошее, я постараюсь свести счёты с его светлостью герцогом Бофортом. Первый дворянин его, попавший в мои руки, будет вздёрнут выше библейского Амана. А теперь идите-ка к себе и ложитесь спать. Вам нужно выспаться хорошенько. Ведь вы отправитесь в дорогу на рассвете, вместе с петухами.

Глава XXII

Вести из Хэванта

Я отдал распоряжение, чтобы Ковенанта оседлали на рассвете, и отправился в свою комнату, собираясь лечь спать. Вдруг сэр Гервасий, спавший в одном со мной помещении, вбежал в комнату. Он танцевал и махал над головой пачкой писем.

— Угадывайте с трех раз, Кларк! — воскликнул он. — Скажите, что вам хотелось бы всего более получить?

— Письмо из Хэванта, — ответил я быстро.

— Верно! — сказал сэр Гервасий, бросая мне письма. — Их три, и ни один адрес не написан женским почерком. Утопите меня, если я понимаю, чем вы занимались в течение всей вашей жизни. Может ли весёлая юность отказаться от женщин и искристого вина? Однако вы так обрадовались письмам, что даже не заметили происшедшей во мне перемены?

Я взглянул на сэра Гервасия и ахнул.

— Откуда вы все это достали? — спросил я удивлённо. Он был одет в красивый темно-красный костюм с золотыми пуговицами и галунами. На ногах красовались шёлковые чулки и башмаки из испанской кожи с розовыми бантиками.

Сэр Гервасий потёр руки и, с удовольствием оглядев себя, ответил:

— Костюм этот скорее придворный, чем боевой. Кроме того, мне доставлено известное количество оранжевой воды, некоторые другие туалетные вещи и два новых парика, завитых на придворный манер. Кроме того, мне доставили фунт лучшего нюхательного табаку, прямо из магазина с чёрным арапом на вывеске. Это самый модный в Лондоне магазин. Наконец, мне прислали коробку пудры Крепиньи, мою муфту на лисьем меху и другие необходимые вещи. Но, кажется, я вам мешаю читать?

— Нет, я пробежал письмо и вижу, что у нас дома все благополучно, — ответил я, — скажите, однако, как вам удалось получить все эти вещи?

— А сегодня приехали из Петерефайльда несколько всадников, они и привезли все это. Что же касается ящика с туалетными принадлежностями, то он был отправлен одним моим приятелем из Лондона в Бристоль, куда я было собирался ехать. Но, к счастью, эта посылка не добралась до Бристоля, а из брутонской гостиницы направлена сюда. За это я должен благодарить нашу общую знакомую, хозяйку гостиницы! Да, Кларк, это великолепное правило не забывать пожаловать трактирщицу. Содержательницы гостиниц всегда стараются заплатить добром за добро. Пустяки это, конечно, но ведь вся жизнь состоит из пустяков. У меня очень мало принципов, — в этом сознаюсь охотно, — но есть у меня два принципа, от которых я никогда не отступал. Во-первых, я ношу всегда в кармане штопор, а во-вторых, никогда не забываю поцеловать хозяйку гостиницы.

— Да, это верно! — ответил я, смеясь. — Я могу удостоверить, что вы всегда в точности исполняете эти два правила.

Сэр Гервасий присел на край кровати и вытащил из кармана ворох бумаги.

— Я ведь тоже получил письма. Вот, например, одно подписано: ‘Твоя убитая горем Араминта’. Гм-гм! Девочка ещё не знает, что я разорён, а когда она узнает об этом, то мигом воскреснет и её горя как не бывало. А это что? Эге, лорд Дорчестер предлагает выпустить своего молодого петуха на моего Юлия и предлагает пари на сто гиней. Ну, мне некогда заниматься этими пустяками. Я поставил все, что имею, на селезня, называемого Монмаузом. А вот другой приятель зовёт меня охотиться на оленей в Эппинг. Ха-ха-ха! Да если меня не убьют в сражении, я сам скоро превращусь в оленя. Только вместо собак за мною будут гоняться королевские чиновники. А вот и кислое письмо от портного. Бедняге придётся примириться с мыслью о безнадёжности моего долга. Примириться с этим ему, впрочем, вовсе нетрудно, он выбрал у меня денег втрое больше, чем следовало. Это что? Маленький Дик Чичестер предлагает мне взаймы три тысячи гиней. Нет, маленький Дик, это неподходящее предложение. Дворяне не должны жить за счёт своих друзей. Тем не менее я глубоко благодарен за предложение. Ну, ещё что? Пис,ьмо от мистрис Боттерворз. Боже мой, что это такое? Ни копейки денег в течение трех недель! Опись имущества! Нет, это очень-очень скверно.

— В чем дело? — спросил я, поднимая глаза на товарища.

Бледное лицо баронета покрылось румянцем. Он гневно шагал взад и вперёд по комнате, комкая письмо.

— Это стыд, это позор, Кларк! — воскликнул он. — Черт возьми, надо сейчас же послать ей мои часы. Они — работы Томпиона и куплены в лучшем магазине ‘Трех корон’ близ собора св. Павла. Я за них заплатил сто гиней. На эти деньги она проживёт три месяца. А за эту подлость Мортимер мне ответит. Я буду с ним драться на дуэли. Я шпагой ему докажу, что он негодяй.

— Я первый раз вижу, как вы сердитесь, — сказал я. Сэр Гервасий перестал хмуриться и, рассмеявшись, ответил:

— Нет, я не сержусь. Вы знаете, люди, жившие со мною долгие годы, говорили, что у меня ангельский характер, но такая история может возмутить кого угодно. Сэр Эдвард Мортимер, Кларк, брат моей матери и, стало быть, приходится мне дядей, но он гораздо моложе матери, и разница в возрасте между нами небольшая. Это чистенький, аккуратный человек со сладеньким голоском и вкрадчивыми манерами. В жизни ему, разумеется, везёт, и состояние его быстро увеличивается. В старину мне приходилось несколько раз ссужать его деньгами, но он очень скоро стал богаче меня. Да оно и понятно. Все, что он наживал, у него сохранялось, а я все своё состояние пустил по ветру, от него ничего не осталось. Когда наконец наступил окончательный крах, Мортимер дал мне взаймы сумму, достаточную для того, чтобы я мог добраться до Виргинии. Знаете, почему он оказался таким великодушным, Кларк? Видите ли, тут имеется в виду наследство. Это состояние могло перейти и ко мне. Но Мортимеру эта перспектива не нравится, и в то же время ему хорошо известно, что виргинские краснокожие отлично умеют снимать скальпы. Кроме того, там климат отвратительный, и свирепствуют лихорадки. Не качайте, пожалуйста, головой, Кларк. Вы воспитались в милой деревенской простоте и не знаете подлостей большого света.

— Не нужно объяснять действий ближних дурными соображениями, — ответил я, — вот другое дело, если бы вы знали наверное, что у вашего родственника был злой умысел.

У сэра Гервасия опять потемнело лицо, и он ответил:

— К сожалению, этот злой умысел можно теперь считать доказанным. Я вам уже сказал, что оказывал Мортимеру денежные одолжения. Я не напоминал о них, разумеется, но он сам должен был о них помнить, Эта мистрис Боттерворз — моя старая кормилица. Помогать ей считалось в нашей семье первым долгом. Мне самая мысль отом, что она может пострадать от моего разорения, казалась невыносимой. Получала она от меня приблизительно по гинее в неделю, и это спасло её от голодной смерти. Вот я и обратился с просьбой к Мортимеру. Во имя нашей старой дружбы я просил его не оставлять кормилицу и выдавать ей прежнюю ничтожную сумму. Я обещал ему, в случае, если разбогатею, заплатить все расходы. Подлец торжественно подал мне руку и поклялся, что исполнит мою просьбу. Что за подлое существо человек, дорогой Кларк! Богатый человек пожалел жалких грошей, нарушил слово и оставил бедную старуху умирать голодной смертью. Но он мне за это ответит. Он воображает, что я уже плыву по Атлантическому океану, и не ждёт меня. Если мне только удастся во главе своих молодцов войти в Лондон, я уже пошевелю, как следует, этого сладкогласого святошу. А пока что надо послать тётке Боттерворз мои часы, я буду угадывать время по солнцу. Благослови Бог добрую старуху! Она меня всегда любила, но скажите, Кларк, что вам пишут с родины? Читая письма, вы то хмурились, то улыбались, и ваше лицо мне напоминало апрельскую погоду.

— Одно письмо я получил от отца, — ответил я, — в нем есть приписки от матушки. Второе письмо от моего старого приятеля Захарии Пальмера. Это наш деревенский плотник. Наконец, мне написал ещё один человек, которого я люблю и уважаю. Это Соломон Спрент, отставной моряк.

— Редкое трио корреспондентов, мне очень хотелось бы познакомиться с вашим отцом, Кларк. Он, должно быть, крепок и непоколебим, как старый британский дуб. Я вот сказал вам, что вы мало знаете жизнь, может быть, я ошибся. В своей деревне вы наблюдали человечество без всяких прикрас и, стало быть, могли найти и доброе начало в человеческой природе. Но, как не приукрашивай себя человек, зла, живущего в нем, он все равно не скроет. Конечно, ваши плотник и моряк не умеют притворяться. Они кажутся тем, что они на самом деле из себя представляют. Вот мои придворные друзья — совсем другое дело. Они сотканы из притворства. С таким господином можешь прожить целый век и не узнать, кто он такой. А если вы и станете изучать такого человека с успехом, то скоро раскаетесь в своей любознательности. Черт возьми! Кажется, я становлюсь философом. Впрочем, философия — это любимое убежище разорённых людей. Дайте мне бочку, я положу её на Ковент-гарденской площади и сделаюсь лондонским Диогеном. Я уже более никогда не разбогатею, Михей! Как это говорится в старой песне:

Ты беден и не бойся ничего,

Удачи ведь напрасно добиваться,

Несчастьями не может огорчаться

Тот, кто лишён всего.

Ты нищ и на судьбу сердит.

Умен будь — перестанешь раздражаться.

Не может тот падения бояться.

Кто на земле лежит.

Право, Кларк, эту надпись не мешало бы сделать на всех богадельнях и тому подобных учреждениях.

Сэр Гервасий говорил очень громко. Я нашёл нужным его остановить.

— Потише, вы разбудите сэра Стефена.

— Не бойтесь, не разбужу. Он ещё не спит. Когда я шёл сюда, он и его ученики упражнялись в зале на саблях. На старика прямо смотреть приятно, как он работает саблей и вскрикивает по временам. Мистрис Руфь и наш приятель Локарби сидят в гостиной. Она прядёт, а он читает вслух одну из тех назидательных книг, которую девица и мне советовала читать. По-видимому, девица задалась мыслью обратить Локарби в пуританскую веру, но дело, кажется, кончится тем, что он обратит её из девицы в свою жену… А вы, стало быть, едете к герцогу Бофорту? Мне очень бы хотелось поехать с вами, но Саксон ни за что не отпустит. Я должен находиться с моими мушкетёрами. Дай Бог вам благополучно вернуться назад. А где моя жасминная пудра и ящик с белилами? Если в ваших письмах есть что-либо интересное, прочтите их мне. Я сегодня выпил бутылку вина с нашим полковником в гостинице, и он мне порассказал много кое-чего о вашем доме в Хэванте, но мне хотелось бы знать ещё больше.

— Но ведь тут все серьёзные письма, — ответил я.

— Это ничего. Сегодня я в серьёзном настроении. Если бы в ваших письмах была изложена вся философия Платона, я все равно стал бы их слушать.

— В таком случае позвольте вам прочитать письмо от почтённого плотника. Он многие годы был моим другом и советчиком. Надо вам сказать, что это человек религиозный, но ни в коем случае не сектант. Он философ и не любит партийности, сердце у него любящее, но слабым человеком его нельзя назвать.

— Одним словом, это образец! — произнёс сэр Гервасий, приглаживая брови щёточкой.

— Вот что он мне пишет, — произнёс я и стал читать то же самое письмо, которое теперь прочитаю и вам, мои милые дети.

‘Узнал я от вашего отца, мой дорогой мальчик, что есть случай переслать вам весточку, и сел за письмо, которое везёт почтённый Джон Пакингам из Чичестера, отправляющийся на запад. Надеюсь, что вы живёте в армии Монмауза благополучно и что вам дали хорошую должность. HP сомневаюсь, что между товарищами вашими есть люди разных родов. Встретили вы, наверное, и крайних сектантов, и неверующих приспешников. Послушайте моего совета, дорогой друг: избегайте и тех, и других. Сектант это человек, не только свободу своей собственной совести защищающий, — на это он имеет право, — но и старающийся навязать свои убеждения силой другим. В этом отношении сектанты наши заблуждаются, впадая в тот же самый грех, против которого они борются. Что касается безмозглых приспешников, не верующих в Бога, то они хуже лесных животных, ибо последние не лишены самоуважения и смирения, каковых качеств в безбожниках нет’.

— Ого! — воскликнул сэр Гервасий. — У старого джентльмена острый язык.

— ‘На религию надо глядеть широко, — продолжал читать я, — ибо истина шире всех тех представлений и понятий, которые могут быть составлены о ней отдельными людьми. Существование стола свидетельствует о существовании столяра. Таким образом, существование Вселенной говорит о том, что есть Творец Вселенной, называйте Творца как хотите. Рассуждая таким образом, мы стоим на твёрдой почве разума. Для того чтобы познать Творца, нам не нужно ни вдохновения свыше, ни учителей, ни посторонней помощи. Итак, Творец вселенной существует, и нам ничего не остаётся, как познавать Его по Его делам. Мы смотрим на великолепный небосвод, простирающийся над нами в своей красоте и бесконечности, мы созерцаем Божественную премудрость в растениях и животных. На что бы мы ни смотрели, везде мы видим великую мудрость Творца и Его могущество. Итак, Творец Вселенной всемогущ и мудр. Заметьте, что к этому мы пришли логически, а не путём догадок и вдохновения.

Вот что мы знаем наверное. Теперь спросим себя: для чего сотворён мир и люди? Всмотритесь в жизнь Вселенной и вы увидите, что все в мире непрестанно совершенствуется, растёт, увеличивается в своём качестве познаний и мудрости. Природа — это молчаливый проповедник, и проповедует она непрестанно, не только в праздники, но и в будничные дни. Мы видим, как жёлудь превращается в дуб, как из яйца вырастает птица и как из червяка вырабатывается бабочка. Можем ли мы сомневаться в том, что по этому закону непрерывного совершенствования жи-нет и лучшее из творений, душа человеческая? А как может совершенствоваться душа? Только развивая свои добродетели и подчиняя страсти разуму, мой друг. Иного пути совершенствования нет. Итак, мы можем сказать с уверенностью, что сотворены для того, чтобы обогащаться в добродетелях и познании.

Это положение лежит в основе всех религий, и для того чтобы признать справедливость этого положения, никакой веры не требуется. Это положение так же ясно и неопровержимо, как те теоремы Эвклида, которые мы с вами, Михей, вместе проходили. Но на этом общем для всех фундаменте люди строили разные дома. Христианство, магометанство, веры далёкого Востока — во всех религиях основание одинаково. Разница в формах и подробностях. Будем лучше всего держаться христианской веры. Это великое учение любви, к сожалению, редко исполняется. Будем христианами, но не будем презирать и других людей, ибо все человечество, так или иначе, причастно религиозной истине.

Человек идёт из тьмы в свет. Пробыв некоторое время в свете, он идёт опять во тьму. Дорогой Михей, и твои, и мои дни кратки. Не трать же этих дней попусту. Немного их в твоём распоряжении. Помнишь ли, что говорит Петрарка, ‘Начинающему жизнь кажется бесконечной, а уходящему в вечность она представляется ничтожеством’. Каждый день, каждый час нашей жизни должен проходить в служении Творцу. Мы должны развивать все начатки добра, заложенные в нашей душе. Что такое наши горести, тревоги и болезни? Это — облака, которые закрывают солнце только на одно мгновение. Суть жизни заключается в том, чтобы сделать хорошо то, что ты был должен сделать. Итак, не давай себе отдыха. Успеешь отдохнуть, ибо смертный час недалёк.

Да сохранит вас Господь. У нас никаких новостей нет. Портсмутский гарнизон ушёл на запад. Судья грозил вашему отцу и другим, но сделать им ничего не может потому, что у него нет никаких улик. Церковники и протестанты по-прежнему грызутся. Поистине, все эти люди живут по суровым заповедям Моисея и забыли об учении Христа. До свидания, мой дорогой мальчик. Примите пожелания всего лучшего от вашего седовласого друга Захарии Пальмера’.

Окончив чтение, я стал складывать письмо, а сэр Гервасий воскликнул:

— Вот уж не ожидал ничего подобного! Я слышал знаменитейших проповедников, Стиллингфлита и Тенисона, но лучшей проповеди, чем эта, мне не приходилось слышать. Это прямоепископ, переодетый плотником. Ему бы не рубанок в руки, а пастырский посох. Ну, а теперь познакомьте меня с другим вашим другом — моряком. Наверное, он окажется богословом в парусиновой фуражке, духовником в промасленных штанах?

— О, Соломон Спрент — это человек другого склада, но тоже хороший, — ответил я, — впрочем, судите сами. Я вам прочту его письмо.

И я начал читать письмо Спрента:

— ‘Господин Кларк! Помните ли вы нашу совместную экспедицию. Я вошёл в сферу неприятельского огня и начал бой, а вы стояли в канале, ожидая от меня сигналов. Сражение кончилось тем, что я подчинился и осмотрел захваченный приз, который оказался исправным как в верхних, так и в нижних частях…’

— Что означает эта чертовщина? — спросил сэр Гервасий.

— Речь здесь идёт о девушке, сестре нашего кузнеца, некоей Фебе Даусон. Спрент сорок лет служил во флоте, сходя на сушу лишь изредка и на самое короткое время. Говорить он может только на морском жаргоне и убеждён при этом, что выражается чистейшим английским языком, не хуже любого верноподданного английской короны, живущего в Гэмпшире.

— Читайте дальше, — сказал баронет.

— ‘Прочёл я ей военные правила, — писал далее Спрент, — и изъяснил ей условия, на коих мы распустим паруса и отправимся в житейское плаванье. Правила эти таковы:

Во-первых, она должна подчиниться без замедления моей команде.

Во-вторых, управлять рулём под моим наблюдением.

В-третьих, верно помогать мне в боях в дурную погоду и во время кораблекрушения.

В-четвёртых, при нападении пиратов, береговой стражи и неприятелей она сама должна становиться под защиту моих орудий.

В-пятых, я должен держать её, как союзный корабль, в исправном состоянии и по временам давать ей время для чистки. Я обязан также снабжать её своевременно флагами и прочими украшениями, необходимыми для красивого судна.

В-шестых, я не должен брать на буксир других судов её типа, а если какое и прицепится, то обрезать канат.

В-седьмых, я должен ежедневно снабжать союзника провиантом.

В-восьмых, в случае, если дурная погода моря повредит союзный корабль и в нем откроется течь, то я обязан прийти на помощь, выкачивать воду и исправлять повреждения.

В-девятых, во время всего нашего путешествия мы должны держать флаг протестантской веры и держать курс по направлению к тому великому порту, в котором найдётся вечное место для двух союзных и выстроенных в Англии судов.

Условия эти были подписаны и запечатаны в то время, когда пробило восемь склянок. Я дал задний ход и пустился в погоню за вами, но вы ушли так далеко, что ваших верхних парусов не было видно. Вскоре затем я услыхал, что вы отправились на войну с этим узким и длинным фрегатом, похожим на пиратское судно, которое я видел у нас в селе.

Нехорошо это с вашей стороны, что вы не подали сигнала перед вашим отплытием и не бросили якорь хотя на минуточку перед моей стоянкой. Впрочем, я вас извиняю, вы, может быть, воспользовались благоприятным течением и ждать вам было некогда. Если бы одна из моих мачт не была фальшивой и если бы у меня не была отбита неприятельским ядром стеньга, я бы и сам с удовольствием поднял паруса и отплыл бы ещё раз понюхать пороху. Впрочем, даже деревянная нога не помешала бы мне сделать это, но я боюсь союзного корабля. Я думаю, что он объявит наш договор недействительным и отчалит от меня, а этого я боюсь. Я буду следовать за союзной кормой, пока мы не будем соединены. До свидания, товарищ! Насчёт войны примите совет старого моряка. Не упускайте из виду моряков и пользуйтесь благоприятным ветром. В день битвы сообщите это правило вашему адмиралу. Шепните на ухо, скажите ему:

‘Из виду берегов не упускай и благоприятным ветром неукоснительно пользуйся’. Наносить удары врагу надо быстро, сильно и непрерывно. Так говорил Христофор Мингс, а лучшего человека, чем он, никогда, ни до, ни после, не спускали на воду. Всегда готовый слушать вашу команду Соломон Спрент’.

Сэр Гервасий не переставал посмеиваться все время, пока я читал. Когда же я кончил чтение, мы оба разразились неудержимым хохотом.

— Идёт ли война на суше или на море, ему все равно, он всюду пускает в ход свою морскую терминологию, — воскликнул баронет, — а знаете, это письмо могло бы вам пригодиться, если бы вы участвовали в военных советах Монмауза. Он вас спрашивает, например, какого вы мнения, а вы ему в ответ: ‘Не упускай из виду берега и пользуйся благоприятным ветром’.

Я докурил трубку и, встав, произнёс:

— Пора мне и спать ложиться. Завтра на рассвете я уже должен быть в дороге.

— В таком случае, довершите вашу любезность и познакомьте меня с вашим почтённым родителем, который принадлежит к круглоголовым.

— Да тут всего несколько строк! — ответил я. — Он не любит многословия. Но если вас его письмо интересует, я вам его прочту. Слушайте: ‘Это письмо, дорогой сын, я посылаю тебе с одним благочестивым человеком. Надеюсь, что ты ведёшь себя как подобает. При опасностях и затруднениях надейся не на себя, но проси помощи свыше. Если ты в числе начальников, то учи своих солдат во время атаки петь псалмы. Это старый и хороший обычай. В битве не столько руби, сколько коли. Это гораздо лучше. Сэр Джон Лаусон явился сюда как волк рыкающий, но никаких улик против меня найти не мог. Джона Марчбенка из Бедхэмптона посадили в тюрьму. Поистине, в Англии воцарился антихрист, но недолго уже продолжаться этому, ибо Царствие Божие у дверей. Сражайся за истину и свободу храбро. Любящий тебя отец Иосиф Кларк’.

Приписочка (от матери): ‘Надеюсь, ты помнишь все, что я тебе говорила насчёт чулок. Белые полотняные воротники лежат у тебя в мешке. Прошло немного более недели после твоего отъезда, а мне кажется, что прошелцелый год. В холодную и сырую погоду принимай десять капель эликсира Даффи в небольшом стакане водки. Если натрёшь ноги, то смазывай их жиром — как рукой снимет. Если видаешься с господином Саксоном и господином Локарби, скажи и им, чтобы также поступали. Отец Рувима просто с ума сошёл, узнав, что сын уехал на войну. У него дел много. Надо пиво варить, а без Рувима некому за этим присмотреть. Руфь попробовала было испечь пирог, но печка пошутила над нею, и середина пирога вышла совсем сырая. Целую тебя, моё сердце, тысячу раз. Любящая тебя мать. М. К.’

— Счастливая чета! — произнёс сэр Гервасий. Затем, укладываясь в постель, он добавил: — Теперь я начинаю понимать, как вы сфабрикованы, Кларк. Я вижу те нити, которые шли в дело, когда вас ткали. Ваш батюшка действовал на вашу духовную сторону, а ваша матушка заботилась о ваших телесных нуждах. Но вам, как думается, проповеди старого плотника более по вкусу. Вы, милый мой, отчаянный вольнодумец. Сэр Стефен, узнав ваши взгляды, плюнул бы с негодованием, а Иосия Петтигрью предал бы вас анафеме. Ну, однако, тушите свечку, нам обоим надо вставать на рассвете. В этом состоит теперешняя наша религия.

— Мы, значит, христиане ранней эпохи, — ответил я.

Оба мы засмеялись, а затем заснули.

Глава XXIII

Западня на Вестонской дороге

Когда всходило солнце, я был разбужен одним из слуг мэра, который сообщил мне, что почтённый мистер Вэд ожидает меня внизу. Я оделся и сошёл вниз. Вэд сидел в гостиной за столом. На столе лежали бумаги и коробка с облатками для запечатывания писем. Вэд запечатывал конверт, который я должен был везти.

Это был невысокого роста худой человек с серым лицом. Держался он прямо и говорил отрывисто. По своим манерам Вэд был похож скорее на солдата, чем на юриста.

Запечатав конверт, он произнёс:

— Так! Лошадь ваша осёдлана, я видел. По моему мнению, вам лучше ехать через Нижний Стовей и Бристольский канал. Как слышно, на дорогах к Уэльсу находится неприятельская гвардия. Вот вам пакет!

Я поклонился и спрятал пакет во внутренний карман камзола.

— Этот приказ написан согласно с указаниями военного совета. Можете, в случае потери пакета, передать герцогу приказ короля устно. Во всяком случае, храните этот пакет самым тщательным образом. Здесь кроме приказа герцогу Бофорту находится ещё и копия со свидетельского протокола о бракосочетании Карла Английского с Люси Уотерс, матерью его величества. Ваше дело очень важно. От его успеха зависит, может быть, исход всей кампании. Бумаги вы должны вручить герцогу лично. Это непременное условие.

Посредников не должно быть, а то герцог, когда его будут судить, скажет, что не получал королевского приказа. Я пообещал сделать все возможное.

— Я посоветовал бы вам захватить саблю и пистолет, — продолжал Вэд, — знаете, во время пути вы можете подвергнуться нападению, но каску я вам советую не брать. А то воинственный вид ваш может вызвать подозрения.

— Я и сам так думаю поступить, как вы говорите, — ответил я.

— Ну, теперь я вам сказал все, капитан, — произнёс Вэд, протягивая мне руку. — Желаю вам счастья и удачи. Язык держите за зубами и не зевайте. Замечайте все, что можете. Замечайте, у кого лицо угрюмое и кто доволен и счастлив. Герцог, весьма вероятно, находится сейчас в Бристоле, но вам я советую ехать в его главную резиденцию Бадминтон. Сегодня наш пароль ‘Тьюксбери’.

Я поблагодарил Вэда за его советы, вышел из дому и сел на Ковенанта, который топал ногами, грыз удила и, по-видимому, был очень доволен предстоящим походом. Горожане ещё спали, но из некоторых окон на меня выглядывали заспанные лица в ночных колпаках и чепчиках. Пока я находился близко от дома, я старался ехать потише, боясь разбудить Рувима. Накануне я ему нарочно не говорил о своём отъезде, боясь, что он, пренебрегая дисциплиной и новыми для него любовными узами, увяжется за мной. Но, несмотря на мои старания, копыта лошади гулко стучали по мостовой. Я оглянулся. Шторы в комнате моего военного друга были спущены. В доме царили покой и тишина. Ободрённый этим, я подобрал уздечку и поехал крупной рысью по молчаливым улицам, по которым там и сям виднелись ещё увядшие цветы. Флаги развевались над молчаливыми домами. У Северных ворот стояла стража, состоящая из полуроты солдат. Я произнёс пароль, и меня выпустили из города. Выехав за ворота, я сразу очутился на лоне природы. Передо мной вилась дорога, ведущая на север.

Утро стояло чудесное, из-за далёких гор вставало солнце. Небо и земля были окрашены в золотисто-багряный цвет. Дорога шла садами, в деревьях чирикали и пели птицы, наполняя весь воздух своим пением. На душе было легко и весело. Около заборов стояли красные сомерсетские коровы, отбрасывая от себя длинные тени. Коровы глядели на меня своими большими, задумчивыми глазами. Тут же ходили пасущиеся деревенские лошади. Завидя лоснящегося Ковенанта, они приветливо ржали. Когда я проезжал мимо горного склона, с него спускалось, пересекая нам дорогу, стадо белых овец. Точно большая снежная лавина катилась вниз. Животные резвились и прыгали в солнечных лучах. Повсюду царствовала жизнь. Где-то высоко в небе пел жаворонок, полевая мышка, испугавшись Ковенанта, юркнула в спелую рожь, по воздуху мелькнул и исчез вдали стриж. Повсюду жизнь, и какая невинная жизнь! Что мы должны думать, дорогие дети, наблюдая полевых животных? Поглядите, как они добры, хороши и благодарны Творцу. Где же это человеческое превосходство, о котором так много говорят?

Поднявшись в гору, я остановился и оглянулся на спящий город. Вокруг него шло большое кольцо палаток, телег и фургонов. Население Таунтона так внезапно увеличилось, что город не мог вмещать всех нуждающихся в приюте людей. На колокольне церкви святой Марии Магдалины развевался королевский штандарт, на соседней колокольне святого Иакова виднелось голубое знамя Монмауза. Вдруг в тихом утреннем воздухе раздалась частая барабанная дробь, заиграли рожки, приглашая солдат проснуться…

Вокруг города раскидывались во всем их великолепии сомерсетские луга… Они простирались далеко-далеко, до самого моря. В этой необозримой долине виднелись кое-где местечки и деревни. Там выглядывала башенка сельского замка, там виднелась церковная колокольня. Темно-зеленые рощицы чередовались с возделанными полями. Ах какая красивая это картина! Прямо глаз от неё не оторвёшь.

И я снова повернул лошадь и двинулся к северу. Я теперь яснее, чем когда-либо, сознавал, что живу в стране, за которую стоит сражаться. Что такое человеческая жизнь? Ведь это ничтожество. Отчего же не пожертвовать жизнью для родины, для того чтобы она стала хоть немного более свободной и счастливой, чем прежде?

В маленькой деревеньке на вершине горы я встретил один из наших передовых отрядов. Командир проводил меня и указал мне дорогу в Нижний Стовей. Местная почва казалась очень странной для моих гэмпширских глаз. У нас в Хэванте нет ничего, кроме извести и гравия, а здесь я видел красную глину. Да и коровы здешние все красной масти. Коттеджи здесь строятся не из кирпича или дерева, а из совсем особого материала, похожего на гипс. Материал этот называется у местных жителей ‘кобом’. ‘Коб’ прочен до тех лишь пор, пока его не коснулась вода. Ввиду этого для того, чтобы защитить стены от дождя, крыши делают особым образом. Колоколен в этой местности совсем не видать, и приезжим англичанам это кажется странно. Зато над церковью здесь стоят квадратные башенки, где и помещаются колокола.

Мой путь пролегал около подошвы красивых Квантокских гор. Лощины, покрытые густым лесом, чередовались с лугами, поросшими вереском, среди которого виднелись папоротники и кусты брусники. По обеим сторонам дороги шли обрывистые склоны, бегущие вниз, в долину. Склоны эти были покрыты жёлтым дроком, который на фоне красной почвы блестел, как искры огня в пепле. Долина эта пересекалась речонками. Вода по причине торфяной почвы была в этих речонках чёрная. Мне пришлось переезжать несколько таких речек вброд. Вода далеко не доходила Ковенанту до колен. Лошадь иногда подозрительно косилась на широких форелей, скользивших у её ног.

Весь день я ехал по этой красивой местности. Прохожих мне пришлось встретить мало, так как я держался в стороне от большой дороги. Насколько мне помнится, я встретил нескольких фермеров и пастухов, какого-то длинноногого пастора, погонщика, шедшего рядом со своим навьюченным мулом, и всадника с мешком у седла, которого я принял за скупщика волос. Ел я один только раз, купив себе в гостинице кружку эля и большой хлеб. Около Канбеича Ковенант потерял подкову, а я потерял два часа, разыскивая по городу кузницу и ожидая, когда лошадь будет подкована. Только вечером я добрался до берегов Бристольского канала. Место это называется Шортоновскими мелями. Здесь же протекает впадающая в море и грязная река Паррет. Канал здесь очень широк, так что Уошсские горы с этого пункта едва видны. Берег плоский, чёрный и грязный. Там и сям белесоватые большие пятна — то сидят морские чайки.

Далее к востоку тянутся горы, дикие и обрывистые. Провалы и пропасти на каждом шагу.

Утёсы эти доходят до самого моря, которое врезалось в них и образовало множество бухт, удобных для стоянки судов. Днём эти бухты пересыхают, но во время прилива в них может войти судно большого размера.

Теперь мне пришлось ехать по дороге, пролегавшей среди этих неприютных скал. Дикие это места, и населены они дикарями рыболовами и пастухами. Я проезжал мимо их убогих хижин. Иногда, заслышав стук лошадиных копыт, хозяева выходили на порог и отпускали на мой счёт грубые, во вкусе английского запада, шуточки.

Наконец наступила тёмная ночь. В горах стало ещё холоднее, чем прежде. О присутствии людей я узнавал только по изредка мелькавшим огонькам, светившимся в окнах далёких горных хижин. Теперь дорога шла по морскому берегу, и несмотря на то, что берег был очень высок, волны бурного прилива по временам захлёстывали дорогу. Я стал чувствовать во рту солёный вкус, воздух был напоён глухим рёвом моря. Только изредка этот рёв прерывался дикими, пронзительными криками морских птиц, которые носились надо мной в темноте, белые, странные, похожие на призраки. Уж не души ли это людей, ушедших в загробный мир?

Ветер с запада дул короткими, быстрыми, злыми порывами. Вдалеке светился огонь маяка. Этот свет то горел ярче, то слабел, то был явственно виден, то совсем исчезал. Море в канале бушевало вовсю.

Двигаясь по этой мрачной и дикой пустыне, я стал думать о прошлом. Я вспомнил об отце, матери, старом плотнике и Соломоне Спренте. Затем я перешёл к Децимусу Саксону. Что за странный характер у этого человека? Он весь соткан из противоречий. Многое в нем достойно уважения и удивления, но по временам он был совсем отвратителен. Люблю ли я Саксона или нет? На этот вопрос я не мог ответить и перешёл к своему верному другу Рувиму и его любви к хорошенькой пуританке. Затем я стал думать о сэре Гервасии и о том, как он разорился. От сэра Гервасия я перешёл к мыслям о нашей армии вообще и стал решать вопросы о том, может ли рассчитывать на успех наше восстание или же нет? Таким образом я добрался до самого себя, вспомнил о том, что на меня возложено очень важное поручение и что мне грозят многие и непредвиденные опасности.

Размышляя о всех этих вещах, я стал дремать, сидя в седле. Я уже начал чувствовать усталость от путешествия,’ и, кроме того, меня убаюкивал однообразный говор моря. Я даже успел увидеть сон, приснилось мне, будто Рувима Локарби коронуют королём Англии. Руфь Таймвель надевает на него корону, а Децимус Саксон старается в это время застрелить моего друга пузырьком эликсира Даффи.

И вдруг во время этих грёз я был моментально сброшен с седла и, лишившись наполовину сознания, упал на каменную дорогу.

Я был настолько оглушён и разбит этим внезапным падением, что не заметил, как ко мне приблизились какие-то тёмные фигуры. Эти люди наклонились ко мне, и в моих ушах зазвучал их грубый смех. Несколько минут я никак не мог сообразить, где я нахожусь и что со мной случилось. Наконец, когда я очнулся и попытался подняться, оказалось, что мои руки и ноги связаны верёвкой. Я сделал страшное усилие, высвободил одну руку и хватил по лицу одного из державших меня людей. Но вся шайка сейчас же навалилась на меня — их было около дюжины. Одни меня били и толкали, а другие вязали. Это ими было сделано так умело, что я скоро очутился в совершенно беспомощном положении. Я решил покориться. Я был слишком ослаблен падением, и о сопротивлении мне не приходилось думать. Я не стал поэтому обращать внимания на удары, которыми они меня угощали, и лежал на земле угрюмый и молчаливый. Мрак царил полный, и я не видел даже лиц напавших на меня людей. Я не мог даже предположить, кто они такие и как они меня сшибли с седла. Вблизи затопала лошадь, и я понял, что Ковенант, как и его хозяин, попал в плен.

— Ну, кажись, голландец Пит получил все, что ему причиталось на этом свете, — раздался чей-то сиплый, грубый голос, — он лежит как бревно на дороге. Надо полагать так, что издохнет.

— Бедный Пит! — ответил кто-то. — Не играть ему, стало быть, в картишки и не пивать коньяку!

— Ну, этти ти фрешь, мой тарогой дрюг! — ответил слабым голосом сбитый мною с ног человек, — я тепе докажу, што я шив. Тафай мне бутилка.

Первый голос снова заговорил:

— Скажем так: Пит умер, и его похоронили, но берегись ты говорить при покойнике о спиртных напитках — мигом воскреснет. Дай-ка ему, Дикон, из своей бутылочки супцу.

В темноте послышалось продолжительное и громкое бульканье, а затем пьющий человек вздохнул и более твёрдым голосом заговорил:

— Шорт возьми! Как этта он мине утарил, я витиль звёзд, ошень мноко звёзд. Такого мноко звёзд никахда не бывайт. Карошо, што на моей копф била шапк, а то он бил моя калава как книлой бочка. Он здорова дирется, тошно лошать зильный..

В это время из-за утёса выглянул месяц, и место происшествия оказалось облитым его ясными, холодными лучами. Я глянул вверх и увидал, что поперёк дороги, на расстоянии приблизительно футов семи от земли, была протянута толстая верёвка, прикреплённая к деревьям. Этой верёвки в темноте я не мог бы заметить даже и в том случае, если бы не дремал. Ковенант прошёл под верёвкой, а мне она пришлась прямо в грудь и со страшной силой сбросила меня на землю. Я был в крови — порезался ли я, падая на землю, или же это было следствие полученных мною ударов, не знаю, но из затылка у меня лилась тонкой струйкой кровь и заливала мне шею. Я, однако, не делал попыток двигаться и ожидал дальнейших событий. Мне очень хотелось узнать, к кому это я попал в руки. Всего больше я боялся, что у меня отберут пакет и что мне не придётся выполнить поручение Монмауза. Я решительно не мог предвидеть, что буду обезоружен без борьбы и что бумаги, доверенные мне, будут так легко отобраны. Думая об этом, я густо покраснел от стыда, и в висках застучала кровь.

Шайка, взявшая меня в плен, состояла из грубых бородатых людей в меховых шапках и бумазейных куртках. У всех у них были портупеи из буйволовой кожи, на которых болтались короткие тесаки. Лица у них были тёмные, точно высушенные солнцем, сапоги у всех были высокие, что позволяло думать, что передо мной находятся охотники или моряки. Последнее было вероятнее, ибо друг с другом они разговаривали на грубом морском жаргоне. Двое стояли на коленях возле меня, держа меня за руки, а третий стоял, наведя взведённый пистолет прямо мне на голову. Остальные из них — семь или восемь — поднимали человека, которого я сшиб с ног. Лицо у этого человека было все покрыто кровью.

— Лошадь отвести к дяде Майкрофту! — произнёс плотный чернобровый человек, бывший, по-видимому, атаманом шайки. — Это не драгунская кляча, а хороший, довольно чистых кровей конь. За него мы выручим не меньше шестидесяти монет. Ты, Пит, получишь свою часть из этих денег и можешь на них купить пластырь для своей рожи. Ишь она у тебя какая.

— Покади, вот я тибе, забачья нога! — крикнул голландец, грозя мне кулаком. — Ты осмелился ударить Питера, нанимаешь ли ты этто? Тн пролил крофь Питера, панимаешь ли ты? Погоди, узнаешь ти, кто я дакой!

— Заткни глотку, Пит! — прорычал один из товарищей. — Этот парень, конечно, чёртово исчадие и погибнет он теперь, как ему подобает. Надо уничтожать таких подлецов, как он, но что касается тебя. Пит, ты с ним не вяжись. Если бы он был на свободе, он свернул бы тебе шею, как тетереву. И пришлось бы тебе кричать караул да звать на помощь, как тогда, помнишь, в Мартынов день? Небось не забыл, как испугался жены Купера Дика, приняв её за акцизного чиновника?

— Этта он мине шея завернёт? — воскликнул голландец, обалдевший от моего удара и выпитого коньяка. — А этта ми будим сматряйть! Эй ти, шорт, полютшай-ка, полютшай!

И, бросившись ко мне, голландец изо всей силы ударил меня тяжёлым сапогом. Некоторые засмеялись, но человек, говоривший перед этим, дал голландцу тумака, так что тот отлетел прочь.

— Без шуток! — произнёс он сурово. — Мы живём в Англии и поступаем по-английски. Лежачего у нас не бьют, а твоих голландских штук нам не требуется. Я тебе не позволю, амстердамская стерва, бить ногами англичанина. Повесить его, если шкипер прикажет, повешу сам, и с удовольствием повешу. Это другое дело. Ну а бить не дам. Попробуй-ка ещё тронуть пленника, я тебе пропишу лекарство, ей-Богу, пропишу.

— Ладно-ладно, Дикон, — успокоительно произнёс атаман шайки, — мы все знаем, что Пит — драться не мастер, но зато Пит хорошо знает морское дно. Правда, Пит? Ты на этот счёт молодчина, порядок любишь.

— Зпасибо, капитан Мюргатройд, што ви этта сказали! — ответил голландец угрюмо. — Но ви сами видийт, как мине обижайт. Меня этот шеловек биль, а Дикон тоже биль и ругаль, а я долшен молшайт. Вот как ‘Мария’ придейт в Голландии, я пошоль на старий место и не буду польше работайт с вами. Мине здесь обижайт!

— Ну небось! — ответил смеясь капитан. — Не уйдёшь. Наша ‘Мария’-то вырабатывает пять тысяч золотых монет в год, и ты из этого капитала свою часть получаешь аккуратно. Ты, Пит, жадный и ни за что от этакой благодати не уйдёшь. Знаю тебя, братец, ты капитал копишь. Ещё годика два — и ты себе собственное именьице заведёшь.

Домик у тебя будет. Пит, этакой аккуратненький, а перед домом лужайка, а под окнами домика садик с цветами. И хозяйку себе. Пит, заведёшь этакую толстенькую голландочку. Знаем мы вашу братию. Многие у вас, которые прежде коньяком, как ты, торговали, бургомистрами поделались.

— Знай эти бургомистр, тово и гляди галафа проломайт! — проворчал голландец. — Ви, капитан, говорийт о домик и казяйка, а кроме домик и казяйка есть норд-ост, таможенный шиновник и висилиц.

— Ну, поехал! Разве храброму моряку пристало толковать о таких пустяках? На то и щука в море, чтоб карась не дремал. Авось ещё поживём и поторгуем коньячком и кружевами. Таможенных чиновников бояться нечего, виселица — это пустой разговор. Однако будет толковать. Надевайте-ка на пленника кандалы и волоките его куда следует.

Меня подняли и, наполовину неся, наполовину волоча по земле, потащили куда-то. Шайка окружила меня со всех сторон. Лошадь увели ещё прежде и в противоположном направлении. С дороги мы сошли и стали спускаться по отлогому скалистому скату по направлению к морю. Тропинки тут никакой не было, и мне со связанными руками и ногами приходилось плохо. Я поминутно цеплялся за камни и кусты. Кровь, однако, перестала течь из затылка, раны запеклись. Свежий морской воздух оживил меня, и я стал яснее сознавать своё положение.

Из разговора пленивших меня людей неопровержимо явствовало, что это — контрабандисты, а раз это так, то едва ли они питают особенно нежную любовь к правительству. Зачем им помогать королю Иакову? Совершенно напротив, они, по всей вероятности, сочувствуют Монмаузу. Недаром же претендент сформировал целый полк из моряков.

Все это хорошо, но жадность этих людей может оказаться сильнее их убеждений. Они могут выдать меня чиновникам в расчёте на награду. Поэтому самое лучшее им ничего о цели моего путешествия не говорить и хранить свой пакет в тайне до тех пор, пока это возможно.

Но вот что удивительно! Они устроили против меня засаду. Что их побудило сделать это? Правда, дорога, по которой я ехал, довольно пустынна, но так или иначе по ней проезжает много путешественников, едущих с запада в Бристоль через Весгон. Постоянные засады на таком бойком месте устраивать невозможно. Почему же они устроили засаду именно сегодня? Правда, контрабандисты — отчаянный народ, не признающий законов, но до дорожного разбоя они не снисходят, Они никогда первые не нарушают спокойствия, и этот грех случается с ними только в тех случаях, когда им нужно прибегнуть к самозащите. И однако они напали на меня, а я им никогда никакого вреда не причинял. Неужели меня выдали? Неужели контрабандисты знают, зачем я еду в Бристоль?

В то время как я размышлял обо всем этом, толпа остановилась. Капитан взял в руки свисток, висевший у него на шее, и свистнул.

Мы находились в самом диком и пустынном месте дикого ущелья. Над нашими головами смыкались острые утёсы, поросшие папоротником, так что неба не было видно. Я различал тёмные скалы, похожие на привидения. Перед нами было что-то тёмное, что я принял за кустарники.

Капитан дал второй свисток, через ветки кустов замелькал огонёк, — и толстая каменная дверь со скрипом отворилась. Перед нами открылся проделанный в горе, тёмный, извилистый коридор. По этому коридору мы шли согнувшись, так как каменный потолок был очень невысок. Около нас шумело и ревело море.

Для того, чтобы сделать этот коридор в каменной скале, нужно было положить много труда. Пройдя вдоль коридора, мы очутились в высоком и обширном помещении. В одном углу этого помещения горело несколько факелов. При их дымном и жёлтом свете я мог видеть, что потолок пещеры очень высок, по крайней мере, пятьдесят футов. Весь потолок был покрыт кристаллами, которые сверкали и переливались. Пол пещеры был покрыт жёлтым песком, мелким и бархатным, как французский ковёр, Почва была неровная и шла уклоном. Я догадался, что пещера выходит в море, и действительно, в другом её конце было видно тёмное отверстие, около которого плескались волны. Свежий солёный воздух наполнял это оригинальное помещение.

В этой большой пещере, имевшей шестьдесят шагов в длину и тридцать в ширину, стояли кучи товара, я видел целые груды ящиков и бочек. На полу лежали мушкеты, кортики, дубины, окованные железом, и другое оружие.

В одном из углов был разложен весело пылающий костёр. Странные тени бегали по стенам. Кристаллы на потолке переливались бриллиантами. Дым не оставался в пещере и уходил вдаль через отверстие в скале. Около огня, сидя на ящиках или лёжа на полу, находилось ещё человек семь-восемь. Увидя нас, они проворно вскочили и бросились к нам навстречу.

— Ну что, поймали птицу? — крикнул один из них. — Да никак и вправду привели? Он один, стало быть, ехал? Без помощников?

— Да, он ехал один, и мы его привели, — ответил капитан, — мы сшибли его с лошади канатом. Так ловко это вышло, так ловко! Словно чайку в сети изловили. Ну а ты что делал в наше отсутствие. Сила?

Человек, к которому обратился с вопросом капитан, коренастый, загорелый моряк средних лет, ответил:

— Готовили тюки к отправке по местам. Шёлк и кружева вот в эти ящики положили и зашили парусиной. На шёлке я сделал пометку ‘пряжа’, а на кружевах — ‘джут’, это пойдёт на мулах. Немецкие водки тоже упакованы и готовы к отправке. Табак вот в этих плоских ящиках. Чертовская работа у нас была! Ветер страшный, и того гляди — лодка перевернётся.

— А нашей ‘Волшебной королевы’ все ещё не видать? — спросил капитан.

— Не видать! Длинный Джон стоит у воды и ждёт, когда покажутся её огоньки. Да ничего, придёт, если благополучно обогнула Каиб-Мартинский утёс. При заходе солнца мы видели на северо-востоке, милях эдак в десяти, парус, надо полагать, это и была наша ‘Волшебная королева’. Впрочем, кто же знает — наверное ручаться нельзя. Может быть, это было и королевское сторожевое судно.

— Ну, эти королевские суда ползают как черепахи, — насмешливо ответил капитан Мюргатройд, — а между тем мы акцизника не можем повесить до тех пор, пока не придёт Венабльс со своей ‘Волшебной королевой’. Ведь это ихнего человека акцизник сгубил, ну пусть они сами с ним и расправляются. Мне эту грязную работу делать не хочется.

— Tausend Blitre! — воскликнул буйный голландец. — Я с удовольствием готов служить капитану Венабльсу. У него и без того много дела, позвольте мне повесить эту шельму.

— Потише, потише! — оборвал капитан. — Кто, спрашивается, здесь начальник? Вы или я? А теперь подведите пленника к костру. Ну, слушай ты, коршун стервятник, ты можешь считать себя мёртвым человеком. Ты ничем не отличаешься от покойника, который лежит в гробу и вокруг которого горят свечи. Погляди-ка сюда!

Капитан поднял факел и показал мне в углу пещеры большую расщелину в полу.

— Видите ли, милостивый государь, — сказал он, обращаясь ко мне, — эта штука называется у нас Чёрной бездной, а насколько она глубока, можете судить сами.

И капитан, взяв пустой бочонок, швырнул его в зияющее отверстие. Прошло более десяти секунд, прежде чем мы услыхали, как бочонок стукнулся о дно моря. Один из контрабандистов засмеялся и сказал, обращаясь ко мне:

— Значит, прежде чем ты издохнешь, ты успеешь полдороги в ад пролететь.

— Все-таки это более лёгкая смерть, чем на виселице, — сказал другой.

— В таком случае, — закричал третий, — мы его сперва повесим, а потом похороним в Чёрной бездне.

— Однако, — произнёс человек, которого звали Диком, — наш пленник до сих пор не открыл рта. Эй, милый человек, развяжите-ка ваш язык. Скажите нам, как вас зовут. Что вы немы, что ли? А жаль, что вы не родились глухонемым, тогда бы вы не погубили нашего доброго товарища.

— Я не слыхал до сих пор ничего, кроме ругательств и угроз, — ответил я. — Я ждал сколько-нибудь вежливого вопроса. Зовут меня Михей Кларк, а теперь прошу вас сообщить мне, кто вы такие и на каком основании хватаете мирных путешественников на большой дороге?

— Вот оно наше основание, — ответил Мюргатройд, прикасаясь к рукоятке своего кортика. — Вам отлично известно, кто мы такие. Зовут вас вовсе не Кларк, а Вестхауз, или Котерхауз, ну, одним словом, вы тот проклятый акцизник, который арестовал нашего бедного товарища Купера Дика. Бедняга был повешен ильчестерским судом по вашим показаниям.

— Клянусь, что вы ошибаетесь, — ответил я. — Я нахожусь в этих местах в первый раз.

— Ловко врёт, ей-Богу, ловко! — воскликнул контрабандист. — Но это все равно: чиновник ты или нет, а мы тебя повесим: ты знаешь секрет нашей пещеры.

— Ваш секрет я мог бы сохранить, — ответил я. — Но если вы меня хотите умертвить, то я встречу свою судьбу как солдат, конечно, мне было бы приятнее погибнуть на поле битвы, солдату невелика честь погибнуть от такой кучи водяных крыс, как вы.

— Ей-Богу, — воскликнул Мюргатройд, — он не похож на чиновника. Не тот разговор. Да и держит-то он себя как солдат. Однако мы были предупреждены, что акцизник поедет именно в этот час и верхом.

— Позовите-ка Длинного Джона, — посоветовал голландец. — Я не верю ни единому слову этой шельмы. Длинный Джон знает акцизника, ведь Купера Дика арестовали при нем.

— Как не знать! — проворчал контрабандист Сила. — Джон непременно узнает акцизника. Он получил от него здоровый удар по руке.

— В таком случае, позовите Джона, — сказал Мюргатройд.

Из глубины пещеры показался долговязый, худой моряк, стоявший там на страже. Голова его была повязана красным платком, одет он был в голубую куртку и, приближаясь к нам, медленно засучивал рукава.

— Где чиновник Вестхауз? — закричал он. — Он оставил мне свою метку на руке. Рана, черт её возьми, до сих пор не зажила. Что, чиновная крыса, теперь счастье не на твоей стороне! Однако, черт возьми, товарищи, кого это вы заковали в кандалы? На вид это не чиновная крыса!

— Как! Не он? — воскликнули все и принялись ругаться.

— Конечно, не он. Из этого малого можно сделать двух акцизников, да и тогда материалу останется. Достаточно, чтобы акцизного писца сделать. Повесить его вы можете для верности, только это не Вестхауз.

— Конечно, его надо повесить, — сказал голландец Пит. — Черт возьми, если его оставить в живых, то все узнают про нашу пещеру. Куда денется тогда наша хорошенькая ‘Мария’ со всем своим шёлком и атласом? Куда мы будем прятать наши бочки и ящики? Неужели нам рисковать нашей пещерой из-за этого малого? И кроме того, он ударил меня по голове. Он ударил вашего бочара, да и как ударил-то, точно молотом двинул! Разве за одно за это не следует его угостить галстучком из пеньки?

— Нет, за это его следует угостить стаканом рома, — ответил Дикон. — С вашего разрешения я скажу, капитан, что мы не шайка разбойников. Мы честные моряки и не должны вредить никому, кто нам не делает вреда. Акцизник

Вестхауз убил Купера Дика и за это должен умереть. Но убивать этого молодого солдата я ни за что не позволю. Что мы, изверги, что ли какие, или пираты?

Не знаю, какой ответ мог бы последовать на эту речь, но в этот самый момент где-то совсем близко раздался оглушительный свист, и в пещере появились два контрабандиста, таща человеческое тело. Тело волочилось неподвижное, беспомощное, и я сперва думал, что это мертвец. Но когда котрабандисты бросили человека на песок, он задвигался и, наконец, сел. Вид у него был как у человека, очнувшегося от обморока. Это был малый с четырехугольным лицом, напоминающим бульдога. Одет он был в голубой мундир со светлыми пуговицами.

— Это акцизный чиновник Вестхауз! — хором воскликнули контрабандисты.

— Да, это акцизный чиновник Вестхауз, — спокойно ответил пленник, вертя головой и морщась от боли. — Я представляю собой королевский закон и во имя этого закона арестую вас всех! А все товары, которые я вижу здесь, объявляю подлежащими описи и обыску, согласно второму прибавлению к первой статье таможенного уложения. Если здесь есть честные люди, то я прошу их содействовать мне при исполнении мною моих служебных обязанностей.

И, говоря эти слова, акцизник, шатаясь, встал на ноги. Но дух его был бодрее плоти, и он снова шлёпнулся на песок при общем смехе матросов.

В двух вновь пришедших контрабандистах я узнал людей, которые увели мою лошадь. Один из них выступил вперёд и начал рассказывать:

— Мы нашли его на дороге, возвращаясь от дяди Майкрофта. Он лежал без памяти. Верёвка угодила ему прямо под подбородок, и он отлетел на дюжину шагов. Мы увидали на его мундире светлые пуговицы и притащили его сюда. И какой, подумаешь, мерзавец! Ведь, кажется, совсем обалдел, а, однако, всю дорогу брыкался и вырывался.

— А верёвку вы сняли? — спросил капитан.

— Один конец отвязали. Теперь она лежит на земле.

— Это хорошо. Мы, значит, оставим акцизника для капитана Венабльса. Пускай он с ним распоряжается, а нам надо заняться другим пленником. Мы должны его обыскать и осмотреть его бумаги. Теперь развелось много судов, плавающих под фальшивым флагом. Надо быть осторожнее. Эй вы, господин солдат! Что вас завело в эти места и какому королю вы служите? До меня дошли слухи, что в стране восстание и что на старом британском корабле появились два шкипера сразу, оспаривающие друг у друга власть? Видя, что обыск неминуем, я решил быть откровенным.

— Я служу королю Монмаузу, — ответил я.

— Королю Монмаузу! — воскликнул контрабандист. — Извините, мой друг, но я вам не верю. Наш добрый король, как я слышал, нуждается в настоящую минуту в солдатах, и если бы вы ему служили, то вам незачем было бы болтаться около северных берегов Англии, словно судну без мачт и парусов.

— Я везу депеши, — ответил я. — Собственноручные депеши короля к герцогу Генри Бофорту в его замок в Бадминтон. Вы можете найти пакет в кармане моего камзола, но прошу вас не взламывать печати. Депеши секретные.

Услышав эти слова, чиновник, спокойно лежавший на песке, приподнялся на локте и воскликнул:

— Сэр, вы сами признали себя виновным в бродяжничестве и политическом преступлении, я вас поэтому арестую по обвинению в государственной измене согласно четвёртому тому королевского уложения. Приглашаю вас подчиниться моему законному требованию.

— Заткните-ка. акцизному глотку шарфом, — сказал Мюргатройд. — Вот погоди, придёт Венабльс, он живо тебя успокоит.

Затем капитан взглянул на надпись на конверте и произнёс:

— Да, это вы верно сказали. Здесь написано: ‘От Иакова II короля английского, называвшегося прежде герцогом Монмаузом, президенту Уэльса герцогу Генри Бофорту, через посредство капитана Михея Кларка из Вельдширского пехотного полка Саксона’. Дикон, развязывай верёвки, снимай кандалы! Капитан, вы свободны, и я сожалею, что мы по незнанию вас потревожили. Все мы добрые лютеране и готовы вам скорее помогать в вашем деле, чем препятствовать.

— И в самом деле! — воскликнул Сила. — Отчего бы нам ему не помочь? Что касается меня, то я не прочь потрудиться для святого дела, не сомневаюсь, что и вы все одного мнения со мной. Я бы посоветовал воспользоваться ветром и доставить к утру капитана в Бристоль. Таким образом мы избавим его от опасности быть схваченным на суше солдатами.

— Верно-верно, — поддакнул Длинный Джон. — Ведь около Вестона стоит королевская конница, и капитан непременно ей попадётся, если пойдёт сухим путём в Бристоль.

— Что же, — сказал Мюргатройд, — это устроить можно. Время у нас есть, и мы доставим вас в Бристоль, если вам угодно.

— А как же моя лошадь? — спросил я.

— Об этом не беспокойтесь. У нас есть решётки, запасные шесты, и мы ей устроим на судне стойло. Ветер затих, и судно можно подвести к утёсу Мертвеца. Там мы и лошадь на корабль введём. Беги-ка к дяде Майкрофту, Джим, а ты. Сила, займись судном. Вам же, капитан, я советовал бы закусить. Вот холодная солонина и сухари. Пища-то наша грубая, морская, ну да ничего, как-нибудь управитесь. Можно потом её будет запить стаканчиком ямайского рома.

Я уселся на бочонок около огня и принялся расправлять руки и ноги, которые совсем окоченели от верёвок. Один из контрабандистов стал мне прикладывать на рану на голове компрессы, а другой принялся меня угощать. Прочие отправились к выходу из пещеры готовить небольшое трехмачтовое судно. Только двое или трое остались на страже возле несчастного чиновника. Он лежал на спине возле стены, скрестив на груди руки. По временам он поглядывал угрожающе на контрабандистов. Так смотрит старая, дрессированная собака на окружившую её стаю волков. Я начал думать, нельзя ли что-нибудь сделать для его спасения. В эту минуту ко мне подошёл Мюргатройд. Он взял жестяную кружку и, зачерпнув ею из бочки рому, выпил за успех моего дела.

— Я пошлю с вами Силу, — сказал он, — а сам останусь. Надо подождать Венабльса, который командует другим нашим судном. Если я могу вознаградить вас за этот вред, который мы вам причинили, то…

— Вы меня можете вознаградить только одним, капитан, — быстро прервал его я. — Я могу просить вас об этом не только ради себя, но и ради вас же самих. Не допускайте, пожалуйста, убийства этого несчастного человека.

Лицо Мюргатройда покраснело от гнева.

— Вы неправильно выражаетесь, капитан Кларк. Это не убийство, это правосудие. Скажите, кому мы причиняем вред? Да знаете ли вы, что все женщины околотка благословляют нас! Все они покупают у нас по дешёвым ценам чай и спиртные напитки. Берём мы дёшево и не навязываем своих товаров никому. Мы мирные торговцы. И однако, вот этот человек и его товарищи гоняются за нами по пятам, нас травят, как зверей, рубят, стреляют и загнали нас вот в такие трущобы, как эта. Месяц тому назад четверо наших несли бочонок в горы к фермеру Блеку. Этот Блек ведёт с нами торговлю уже пять лет. И вдруг, откуда ни возьмись, явились десять всадников, предводительствуемые вот этим самым акцизником, и принялись рубить наших саблями. Купера Дика они взяли в плен, а Длинному Джону поранили руку. Дика посадили в Ильчестерскую тюрьму, вылечили там, затем судили и повесили словно куницу на курятнике. Вот что сделал нам это акцизник, капитан. Сегодня же мы узнали, что он вечером поедет по Вестонской дороге, не зная, что мы его уже давно поджидаем. Мы поставили ему западню, поймали его и рассчитаемся с ним так же, как он рассчитывался с нашими товарищами. Разве это несправедливо?

— Но ведь он слепой исполнитель, — возразил я, — ведь не он сочинял таможенные законы. Он обязан эти законы исполнять. Ваш враг — это не акцизный чиновник, а сам закон.

— Вы правы, — угрюмо отвечал контрабандист, — главный наш счёт не с этим акцизником, а с судьёй Муркрофтом. Он скоро поедет по округу и будет проезжать по Вестонской дороге. Дай Бог, чтобы это случилось поскорее. Но судья сам по себе, а акцизника мы повесим. Он знает нашу пещеру, и отпустить его было бы безумием.

Услышав эти слова, я понял, что продолжать спор бесполезно. Но мне все-таки хотелось сделать что-нибудь для несчастного чиновника. Я бросил ему украдкой карманный нож в расчёте, что эта вещь может ему пригодиться. Сторожившие чиновника контрабандисты разговаривали в это время и хохотали, моей проделки они не заметили, но чиновник быстро усмотрел ножик и сейчас же его схватил.

С час, а то и более, я ходил по пещере и курил трубку. Наконец появился Сила Болизо и заявил, что судно готово и что лошадь моя уже помещена на нем. Прощаясь с Мюргатройдом, я опять рискнул сказать несколько слов в защиту Вестхауза, но котрабандист нахмурился и сердито покачал головой. На песке, у устья пещеры, стояла лодка. Опоясавшись саблей и засунув в кобуры пистолеты, возвращённые мне контрабандистами, я сел в лодку. Моряки живо столкнули её в воду, и она, ныряя, помчалась вперёд.

В тусклом свете дымного факела, который мерцал в руках провожавшего меня Мюргатройда, я увидал, что потомок пещеры здесь очень низок. По мере того, как мы вплывали в бухту, потолок все понижался и понижался так, что некоторое время нам пришлось плыть, почти совсем пригнувшись ко дну лодки. Моряки налегли на весла, и мы наконец выбрались из тёмной пещеры в открытое пространство. Над нами повисло огромное небо, усеянное далёкими звёздами. Месяц был закрыт туманными облаками, и свет его был очень слаб. Прямо против нас виднелось тёмное пятно. Постепенно приближаясь к этому пятну, я увидал, что это больших размеров трехмачтовое судно, оно стояло на одном месте, колыхаясь в воде. Судно было очень красиво. Его мачты и реи красиво выделялись на тёмном фоне неба. Мы пристали к кораблю. Сейчас же раздался скрип блоков, и к нам в лодку спустили лестницу. Моряки держали эту лестницу все время, пока я взбирался на палубу.

‘Мария’ была вполне готова к путешествию. Она была похожа на гигантскую чайку, которая, готовясь лететь, расправляет свои белые крылья. В заднем конце палубы я нашёл наскоро, но прочно выстроенное стойло. В нем стоял мой добрый конь, а перед ним было поставлено целое ведро, наполненное овсом. Ковенант ткнул меня в щеку носом и заржал, выражая удовольствие при встрече с хозяином. Я тоже начал ласкать лошадь, которую очень любил: В это время показалась седая голова помощника капитана Силы Болизо.

— Ну, капитан Кларк, теперь пора и в дорогу, — сказал он, — ветер утих, и мы пойдём не скоро. Вы устали небось?

— Да, немного устал, — ответил я, — у меня до сих пор голова трещит. Уж очень был силён удар от вашего каната: я так и полетел.

— Ну, ничего, — ответил контрабандист, — поспите часика два и будете свежи, как молодой цыплёнок. За лошадью вашей будут ходить, о ней вы не извольте беспокоиться. Я приставлю к ней особого человека, хотя, признаться, наши плуты в уходе за лошадьми мало смыслят — им бы только паруса да мачты. В этом деле они — доки, а насчёт лошадей — это не по их части. Ну да ничего, вашей лошадке они вреда не сделают. Идите-ка вниз, в каюту, и ложитесь спать.

По крутой лесенке я спустился в низкую каюту, помещавшуюся в нижней части корабля. По обеим сторонам в стене были сделаны углубления, а в них были устроены койки:

— Вот ваша постель! — сказал Сила Болизо, указывая на одну из коек. — Если что будет нужно, мы вас разбудим.

Другого приглашения я дожидаться не. стал и бросился на койку не раздеваясь, не прошло и нескольких минут, как я погрузился в глубокий сон. От этого сна ничто не могло меня пробудить, ни сильная качка судна, ни топот ног прямо над головой. То ходили по палубе моряки.

Глава XXIV

Приём в Бадминтоне

Проснувшись, я не без некоторого труда сообразил, где нахожусь. Сев на койку, я протёр глаза и, наконец, вспомнил о событиях, бывших накануне. На койке напротив, вытянувшись во весь рост, спал Сила Болизо. На нем был красный шерстяной колпак, и он громко храпел. В середине каюты висел вертящийся стол, на котором виднелись бесчисленные следы спиртных напитков. Привинченная к полу деревянная скамья и стойка для мушкетов, ряд шкафчиков, в которых, по всей вероятности, хранились более дорогие сорта кружев и шелка. Корабль шёл, медленно покачиваясь. Паруса хлопали, из чего я заключил, что ветра нет. Я потихоньку встал с постели и, стараясь не разбудить штурмана, вышел на палубу. Как оказалось, мы были окутаны густыми облаками тумана. Туман был так непроницаем, что не видно было даже воды возле корабля. Судно наше было похоже на воздушный корабль, несущийся в облаках. Иногда налетал ветерок, и тогда передний парус надувался. Но это длилось момент только, а затем парус опускался снова. По временам через густые облака тумана проникал солнечный луч. Тогда на сплошной серой стене, окружавшей нас, появлялась полоса цвета радуга. Но вот туман сгущался снова, луч пропадал. Ковенант оглядывался кругом своими большими, вопрошающими глазами. Матросы стояли у парапета, курили трубки и всматривались в густой туман.

— Доброе утро, капитан, — сказал Дикон.

— Ночью был ветер, и мы шли хорошо. Штурман, когда отправлялся спать, сказал, что мы находимся недалеко от Бристоля.

— В таком случае, товарищи, — вмешался я, — вы бы меня высадили на берег: я поеду верхом.

— Это невозможно, — ответил Длинный Джо. — Надо подождать, пока разойдётся туман. Видите ли, у нас есть только одно местечко, где мы можем выгружать товары без чиновничьего присмотра. А для того чтобы добраться до этого места, надо долго лавировать между песками. В тумане того и гляди сядешь на мель. Эй, Том Бальдок, поглядывай! — крикнул Дикон человеку, стоявшему на носу корабля. — Мы находимся как раз на главном фарватере. Того и гляди — кто-нибудь нас настигнет. Хоть ветер и невелик, но корабли с высокими мачтами ходят и при маленьком ветре.

— Тише-тише! — вдруг произнёс Длинный Джон, подымая руку.

Мы стали прислушиваться, но звуков никаких не было слышно. Только невидимые волны бились о бока корабля.

— Позовите штурмана, — прошептал Дикон. Совсем близко около нас стоиткакой-то корабль. Я слышал шлёпанье каната о палубу.

Сила Болизо пришёл немедленно, и все мы стали прислушиваться, вглядываясь в туман. Все было спокойно. Мы было подумали, что тревога оказалась напрасной, и сердитый штурман уже собрался уйти спать. Но вдруг раздались громкие удары колокола. Колокол пробил семь раз, а затем послышался оглушительный свисток, и мы услышали крики и топанье ног.

— Это королевский корабль, — проворчал штурман. — Как раз у них перемена дежурства, пробило семь склянок.

— Они стоят от нас направо, — прошептал один.

— Нет, они впереди, прямо против носа, — ответил другой.

Штурман поднял руку, и мы стали снова прислушиваться, стараясь определить положение неприятного соседа. Ветер немного засвежел, и мы теперь двигались со скоростью пяти или четырех узлов в час. И вдруг совсем рядом с нами чей-то грубый, хриплый голос крикнул:

— На палубу! Поднимай подветренные снасти! Готовь гарделя! Живее, лентяи! А то я вас угощу палкой.

— Это королевский корабль, я вам говорил, и находится он вот там, — сказал Длинный Джон, указывая рукой в туман. — На купеческих кораблях с матросами обращаются вежливо, а тут разговоры идут о палках. Уж конечно, какой-нибудь косоглазый офицер в синем мундире с золотыми галунами… Что, разве я вам сказал неправду?

И действительно, туман при этих словах Джона поднялся кверху, точно занавес в театре, и мы увидали красивое военное судно. Оно было так близко от нас, что мы могли без труда бросить сухарь на его палубу. Его чёрный, длинный корпус грациозно качался на волнах. Красивые мачты и белоснежные паруса были поставлены так высоко, что верхушки их закутывались туманом. Из бойниц выглядывали на нас девять пушек из блестящей меди. На палубе висел целый ряд гамаков, из которых виднелись головы матросов. На высокой корме стоял немолодой офицер в треугольной шляпе и пышном белом парике. Он поднял лорнет и взглянул на нас.

— Эй, вы там! — крикнул он, наклоняясь вперёд. — Что это за судно?

— ‘Люси’, — ответил наш штурман. — Идёт он из Иорлокской бухты в Бристоль с кожею и салом! В это же время он шепнул команде:

— Готовьтесь удирать! Туман сейчас снова спустится.

— Вижу, что кожи! — ответил офицер. — В одной из кож у вас запрятана даже целая лошадь! Подходите-ка поближе, мы должны осмотреть, что вы за люди!

— Слушаю, сэр, — ответил штурман.

В этот момент налетел ветер, и ‘Мария’, как испуганная чайка, скользнула в море тумана. Мы оглянулись. Большой корабль снова стал невидим. Топот человеческих ног по палубе и крики команды мы слышали, однако, явственно.

— Смотрите-ка, как они орут, — сказал штурман. — Сейчас начнут палить…

Едва он произнёс эти слова, как в тумане появилось шесть огненных снопов, и ядра полетели над нашими головами через снасти. Одно из них оторвало макушку мачты, а другое повредило носовую часть. Осколки дерева полетели во все стороны.

— Горячая работа, капитан, не правда ли? — сказал Сила, потирая руки. — Черт возьми! Наугад они стреляют лучше, чем когда метятся. Королевские суда часто стреляли в ‘Марию’. Если бы её нагрузить всеми этими ядрами, которыми в неё стреляли, она бы, конечно, потонула. Но такого ущерба, как сейчас, она ещё ни разу не терпела. Однако, они опять палят.

С военного корабля грянул второй залп. Но на этот раз ни одно ядро не попало в ‘Марию’. Наш след был потерян, и команда стреляла наугад.

— Это они в последний раз тявкали, — произнёс Дикон.

— Да тявкай сколько хочешь, на здоровье! — проворчал другой контрабандист, а ядра покупает король. Стало быть, это удовольствие им не стоит ни гроша.

— Хорошо, что ветер засвежел, — произнёс Длинный Джон, я слышал после первого залпа скрип блоков. Это они лодки спускали в погоню за нами. Ей-Богу, спускали. Пусть я голландцем буду, если вру.

— Ах ты, долговязая треска! — крикнул мой враг бочар. — Да тебе было бы гораздо лучше, если бы ты был голландцем.

Теперь у голландца был наклеен под глазом пластырь, но красивее от этого он не стал На Длинного Джона тот рассердился не на шутку.

— Кабы ты был голландцем, ты не был бы таким никуда не годным дураком, как теперь, — кричал он.

— Молчи ты, сальная шкура, а то я засуну тебя в одну из твоих бочек вниз головой, — ответил Джон. — Господи, да когда же ты успокоишься. Пит? Кажись, ведь вчера весь дух из тебя капитан выколотил, а ты все кипятишься.

— Глядите-ка, — произнёс Сила Болизо, — около берега туман стал сходить. Мне кажется, что я явственно вижу утёс св. Августина. Вон он, видите?

— Конечно, это Августин, сэр, — ответил один из матросов, и действительно, в тумане перед нами вырисовывались очертания тёмной скалы.

— В таком случае, валяйте к берегу, — сказал Сила, — вот как мы обогнём это мыс, можно будет ссадить вас, капитан Кларк, и вашего коня. Вам останется только недалеко доехать до Бадминтона.

Я отвёл старого моряка в сторону и, поблагодарив его за доброту ко мне, стал просить помиловать акцизника, Сила мрачно ответил:

— Это зависит от капитана Венабльса. Но скажите, что станется с нашей пещерой, если мы его отпустим?

— Но неужели нельзя так устроить, чтобы акцизник молчал о пещере?

— Пожалуй, это возможно, — ответил штурман, — мы можем отправить этого молодца в Америку и продать его на плантации. Пожалуй, мы так и сделаем. Свезём его в Голландию, а оттуда его капитан Дондерс или кто другой отправит в Америку.

— Пожалуйста, поступите именно таким образом, — сказал я, — а я со своей стороны непременно доложу королю Монмаузу об услуге, которую вы оказали послу.

— Мы сейчас придём к берегу, — ответил Сила, — пойдёмте-ка вниз и закусим. В дорогу надо ехать поев, а голодный человек это все равно что судно без балласта.

Я принял приглашение моряка, и, спустившись вниз, в каюту, мы плотно позавтракали. Наше судёнышко тем временем вошло в маленькую бухту с песчаными берегами. Местность была дикая и сырая. Людей не было видно. Кове-нанта не без труда столкнули в воду, и он добрался до берега вплавь. Я перебрался на небольшой лодочке. Матросы стояли на палубе и кричали мне вслед пожелания всего хорошего. Лодка пошла обратно, а затем хорошенькое судёнышко скользнуло в море и исчезло в тумане.

Поистине, дети. Провидение ведёт нас к, нашим целям странными путями. Не дожив до осени, то есть до старости, нельзя сказать, какова была твоя жизнь и в чем было твоё счастье и несчастье. Вот, например, в течение моей жизни я терпел много несчастий, но затем то, что я считал несчастьем, оказалось благословением Божием. Запомните это, мои дети, и поучитесь с твёрдым духом претерпевать жизненные неудачи. Зачем человеку печалиться по поводу события, значения которого он ещё не успел понять? Может быть, это событие знаменует для него радость, а не горе. Вникните хотя бы в только что рассказанную историю. Началась она с того, что я был сбит с лошади, расшибся, был избит и чуть не убит, ибо меня приняли за другого. И однако кончилось все это тем, что я был благополучно и в полной безопасности доставлен, куда мне нужно было попасть. А если бы я поехал сухим путём, то, конечно, погиб бы. В Вестоне, как я узнал впоследствии, стоял отряд кавалерии, который хватал всех прохожих и проезжих.

Оставшись один, я первым делом вымыл руки и лицо в реке, которая в этом месте впадала в море, и привёл себя по возможности в порядок. Рана у меня на голове была небольшая, кроме того, её под волосами не было видно. Приведя себя в порядок, я тщательно вычистил лошадь и переседлал её. Затем я ввёл её на вершину песчаной горы и стал оглядываться.

Над каналом висел густой туман, но зато на берегу сияло солнце. Воздух был чист и прозрачен. Передо мной расстилалась плодородная, тщательно возделанная равнина. Горизонт был закрыт линией высоких гор. Это была, как я догадался, горная область Мендипса. Далее, к северу, в голубом сиянии виднелись тоже горы. По долине тёк, сверкая и переливаясь своими волнами, извилистый Эвон. Река была похожа на серебряную змею, пролагающую себе путь между цветами. Почти у её устья, в двух приблизительно милях от того места, где я находился, возвышались стены величественного замка. Бристоль и тогда был, да и теперь остался вторым городом Англии.

Резиденция герцога Бадминтон, как мне было известно, находилась в нескольких милях от Бристоля, в пределах Глочестерского графства. Мне пришла мысль, что если я поеду в Бристоль, меня могут арестовать и обыскать. Поэтому я решил ехать в Бадминтон кружным путём. Спустившись с горы по тропинке, я выехал на деревенский просёлок, который вывел меня на большую дорогу. Прохожих было много. Одни ехали верхом, другие шли пешие. Время было смутное, и никто не удивлялся, увидав вооружённого всадника. Многие, снаряжаясь в дорогу, вооружались для безопасности. Я ехал спокойно, никто не приставал ко мне с расспросами, и я не замечал подозрительных взглядов или чего-нибудь подобного.

Люди, которых я увидал здесь, принадлежали по внешности к классу фермеров или сельских дворян. Последние ехали в Бристоль, чтобы узнать новости или поместить в безопасное место своё имущество.

Ко мне подъехал краснолицый толстый человек в бархатной куртке и обратился ко мне со следующими словами:

— С вашего разрешения, сэр… Не знаете ли, где находится в настоящую минуту его светлость герцог Бофорт? В Бристоле или Бадминтоне?

Я ответил, что не знаю, и прибавил, что сам еду к герцогу.

— Вчера он был в Бристоле, солдат обучал, — продолжал незнакомец, — его светлость — истинный верноподданный: все время работает для его величества, не давая себе ни минуты отдыха. Поймать его очень трудно. Он все время разъезжает по графству. Но если вам нужен герцог, то куда же вы поедете?

— Я поеду в Бадминтон и буду его там ждать, — ответил я, — вы знаете дорогу в Бадминтон?

— Что? Да как же это не знать дороги в Бадминтон?! — изумлённо воскликнул толстяк. — Вот те на! А я-то думал, что весь мир знает дорогу в Бадминтон. Вы, сэр, не уроженец Уэльса или соседних графств. Это сразу видно, нечего и спрашивать.

— Да, я родом из Гэмпшира, — ответил я, — я прибыл издалека, чтобы увидеть герцога.

— Верно-верно, так оно по-моему и вышло! — заливаясь громким смехом, толстяк. — Если вы не знаете дороги в Бадминтон, значит, вы не знаете очень многого. Ну, да ладно, я поеду с вами. Пусть меня повесят, если я с вами не поеду. Я вам буду показывать дорогу и одновременно же и к герцогу отправлюсь. Как вас зовут?

— Меня зовут Михей Кларк.

— А я фермер Браун. По-настоящему-то я записан Джоном Брауном, но все меня зовут фермером. Направо сворачивайте. Тут нам надо с большой дороги съезжать. Ну-у, тут пыли поменьше, и мы, не рискуя задохнуться, можем пустить своих лошадей рысью. А вам зачем понадобился Бофорт?

— По частному делу, о котором не могу с вами беседовать, — ответил я.

— Вот те на! Это, стало быть, насчёт политики! — воскликнул Браун и присвистнул. — Ну да я не в претензии, впрочем. Это хорошо помалкивать о таких делах. Молчание, говорят, спасло не одну шею от верёвки. Я и сам осторожный человек, а теперь времена наступили такие, что помалкивать прямо необходимо. Иногда в голову приходят такие мысли, говорить о которых даже шёпотом нельзя. Ей-Богу, некоторых своих мыслей я вот даже вот старой вороной кобыле не доверяю. Черт её знает, кобылу-то! Вдруг на суде против меня станет показывать.

— А здесь, как видно, идут большие хлопоты, — заметил я.

Мы находились в это время в довольно близком расстоянии от стен Бристоля. Я увидел целые толпы рабочих, вооружённых лопатами, кирками и ломами. Весь этот народ был занят возведением новых укреплений.

— Конечно, — ответил фермер, — все эти приготовления делаются на тот случай, если неприятель появится в наших местах. Отец мой рассказывал, что Кромвель со своими стрижеными, расшиб башку о стены Бристоля. То же будет и с Монмаузом.

— Должно быть, в Бристоле и гарнизон большой, — сказал я, памятуя совет Саксона, данный им мне в Солсбери, — вон там, я вижу, стоят два или три полка.

— Войска здесь пять тысяч пехоты и тысяча конницы, — ответил фермер, — но пехота неважная, и после сражения при Аксминстере на неё не возлагают больших надежд. Я слышал, что у мятежников уже теперь двадцать тысяч армии и что они не дадут никому пощады. Началась у них, стало быть, гражданская война. Дай Бог, чтобы она кончилась поскорее. Лучше уж пускай разные зверства будут, да только поскорее все это кончилось бы! А то, помилуй Бог, если междуусобица затянется, как при Кромвеле, на двенадцать лет! Уж если надо, чтобы нам горло резали, пускай его режут острым ножом, а не деревянной пилой.

Мы поравнялись с деревенским трактиром под вывеской ‘Герб Бофорта’.

— А не выпить ли нам по кружке сидра? — предложил я.

— Великолепно придумал, малый! — ответил фермер. — Эй вы там! Давайте-ка нам две кружки самого старого и крепкого сидра. Надо промыть набившуюся в глотку пыль. Лучший-то сидр у них не здесь, а в Бадминтоне. Там тоже есть трактир ‘Герб Бофорта’, и того же хозяина.

— Однако вам, кажется, тут все порядки известны? — сказал я.

Фермер обтёр губы и, двинувшись снова вперёд, ответил:

— Как же мне не знать здешних порядков, если я сам здешний? Я с детства рос в Бадминтоне. Мне кажется, что я ещё только вчера играл с братьями в жмурки в старой Ботлерской башне. А башня эта стояла там, где теперь выстроен новый бадминтонский замок, так называемый Актон-Торвиль. Герцог выстроил этот замок несколько лет тому назад, как раз в то время, когда его сделали герцогом. Многие его осуждают за то, что он держится за старину и пренебрегает именем, которое носили его предки.

— А что это за человек — герцог ваш? — спросил я.

— Такой же, как вся их порода, — порывистый и горячий. Но он ничего… Остынет, одумается и говорит совсем другое, чем за пять минут перед этим. Вы, кажется, приятель, купали сегодня вашу лошадь?

— Да, купал, — ответил я.

— А я-то вот как раз к герцогу по конному делу и еду, — продолжал фермер, — у меня был пегенький четырехлеток, а чиновники герцога объявились ко мне и безо всяких разговоров отобрали пегоша на королевскую службу: я и хочу сказать, что на свете есть кое-что поважнее, чем герцог и даже сам король. Это самое важное на свете есть английский закон, охраняющий имущество и права каждого подданного. Я готов вот служить для короля Иакова, но что касательно четырехлетки… то ах, извините-с! Ни за что не отдам пегаша.

— Пожалуй, ваша жалоба не будет принята во внимание, герцог сошлётся на общественные нужды. Он скажет, что теперь война, — ответил я.

— Тогда я стану вигом, ей-Богу, стану вигом! — крикнул фермер Браун. — Помилуйте, даже круглоголовые платили за все, что брали у граждан. Правда, платя пенс, они требовали, чтобы им товару было дано не менее, чем на пенс, но все-таки они честно платили. Я слышал от отца, что в 1646 году торговля шла повсюду очень бойко. А конокрадов старый Нолль терпеть не мог. Он их вешал, не глядя на то, кто они такие — тори или виги. Ого, если я не ошибаюсь, нам навстречу едет карета самого герцога.

И действительно, большая, жёлтая карета, запряжённая шестёркой белоснежных фламандских лошадей, быстро неслась к нам навстречу. Впереди скакали два лакея верхами, два другие лакея в серебряно-светлых ливреях галопировали рядом с каретой.

— Карета едет пустая, — сказал фермер, — если бы его светлость в ней находился, сзади ехал бы эскорт.

Мы остановились, чтобы пропустить экипаж. Когда они проезжали мимо, фермер крикнул:

— Где герцог-то? В Бадминтоне? Величественный кучер в парике утвердительно кивнул головой.

— Ну, значит, наше счастье, и мы герцога поймаем, — сказал фермер Браун, — а все эти дни его поймать было так же легко, как иголку в мешке с овсом. Менее через час мы будем на месте. Это вам спасибо, а то съездил бы я понапрасну в Бристоль. Ах да, я позабыл, в чем заключается ваше дело к герцогу?

Я снова уверил фермера в том, что моё дело не такое, чтобы о нем можно было разговаривать со случайными знакомыми. Фермер обиделся и несколько миль ехал молча.

По обеим сторонам дороги тянулись рощи. Воздух был напоён запахом весны. Издалека, в теплом летнем воздухе, неслись к нам музыкальные звуки колокола. Солнце светило ярко, и я с удовольствием укрывался в тени деревьев.

— Это звонят колокола в Содбери, — заметил мой спутник, отирая платком пот со своего красного лица, — видите ли вот там, на горке, церковь, а вон там, направо, вход в Бадминтонский парк.

Мы въехали в высокие железные ворота. На одном столбе виднелась фигура леопарда, на другом — грифон. Животные поддерживали громадный герб Бофортов. Мы поехали через красивые лужайки, на которых росли группы деревьев. Нам то и дело попадались на дороге широкие пруды, кишмя кишевшие дичью. Парк был очень красив. Фермер Браун объяснил мне местоположение. Говорил он о парке с немалой гордостью, точно сам был его собственником. Я полюбовался искусственной горкой, сложенной из разноцветных камней, камни заросли папоротником и живописными ползучими растениями. Необыкновенно красив был и журчащий ручей. Русло его было направлено со скалы вниз. По парку были разбросаны, статуи нимф и сильванов, а также красивые беседки, поросшие розами и жимолостью. Никогда мне прежде не приходилось видеть таких чудных парков. Парк был устроен очень искусно. Природа была не изуродована, а умело и осторожно приукрашена. Ах, какая прелесть эти старинные парки! К сожалению, несколько лет спустя у нас бросили свои народные обычаи и стали устраивать парки по глупой голландской моде. Эти голландцы — великие педанты. Пруды они копают непременно квадратные или прямоугольные, а деревья у них растут в ряд, точно солдаты в строю стоят. И деревья непременно подровнены и подстрижены. Перемена эта не к лучшему, и за неё, по правде говоря, надо отвечать Оранскому принцу и сэру Виллиаму Темплю. Только теперь, как слышно, стали бросать эту голландскую моду и возвращаться к родной старине. И умно, право, умно! Ведь мудрее природы, как ни старайся, не станешь.

По пути к замку нам пришлось переехать через большой луг, на котором занимался военными упражнениями эскадрон конницы. Мой спутник объяснил мне, что солдаты этого эскадрона повербованы из прислуги герцога. Затем, проехав рощицу с чрезвычайно редкими насаждениями, мы очутились на покрытой песком и мелким гравием дороге, которая вела прямо к замку.

Замок был очень велик. Выстроен он был в новейшем итальянским стиле. Красив он был весьма, но как укреплённое место никуда не годился.

Часть старинного замка, однако, уцелела. Мой спутник указал мне на неё. Я увидел остатки феодального замка Бутлеров. Жалкими и смешными казались эти остатки среди окружающей их модной итальянщины. Представьте себе модное парижское платье, к которому приспособлены фижмы времён королевы Елизаветы. Получится то же самое впечатление.

Главный подъезд был украшен двумя рядами колонн.

Вверх поднималась широкая мраморная лестница. Внизу лестницы стояла толпа лакеев и конюхов. Двое приблизились к нам и приняли у нас лошадей. Затем к нам подошёл седой дворецкий, или, как его называли, мажордом, и спросил, что нам нужно. Мы ответили, что нам нужно повидать герцога лично по своим делам. Дворецкий тогда сказал, что его светлость будет принимать посетителей сегодня после-полудня — в половине четвёртого. Кроме того, он сообщил нам, что обед для гостей уже накрыт в столовой, и просил нас откушать. Таково распоряжение его светлости. Его светлость не желает, чтобы кто-нибудь уехал из Бадминтона голодным.

Мы с попутчиком радостно приняли приглашение дворецкого. Сперва один из лакеев отвёл нас в умывальню, где мы поправили свои костюмы, а затем он нас привёл в большую столовую, где сидело целое общество.

Всех гостей было человек пятьдесят-шестьдесят. Тут были старые и молодые, дворяне и простонародье, впечатление от заседавшей здесь компании получалось самое пёстрое. Я заметил, что некоторые из гостей оглядывались кругом с видом вопрошающего высокомерия, словно удивляясь тому, как они попали в такое разношёрстное общество. Объединял гостей только волчий аппетит. Они воздавали честь и блюдам, и напиткам, которые были нам здесь предложены. За столом почти не было слышно разговоров, так как здесь было мало людей, знавших друг друга. Здесь были и воины, приехавшие предложить королевскому наместнику свои услуги, и купцы из Бристоля, добивающиеся выгодных поставок… Увидал я тут также двух или трех чиновников и нескольких чад Израиля. Последние прибыли предлагать, по случаю войны, деньги, конечно, под солидные проценты.

Кроме того, здесь были лошадиные барышники, седельщики, оружейники, лекаря и духовные. Всем без различия прислуживали напудренные слуги в ливреях. Слуги молчаливо и ловко приносили и уносили кушанья и напитки.

Столовая была прямой противоположностью скромной и суровой обеденной Комнате, которую я видел в доме Стефена Таймвеля в Таунтоне. Стены были покрыты дорогими панелями и богато изукрашены. Пол был из мрамора, причём белые и чёрные квадратики красиво чередовались. Стены были покрыты полированным дубом и увешаны фамильными портретами начиная с Джона Гонта. Потолок был разрисован нимфами и цветами. Живопись была очень красива, и мы любовались ею до боли в шее. В дальнем конце комнаты виднелся громадный камин из белого мрамора. Над камином по тёмному дубу были вырезаны изображения львов и лилий — герб Сомерсета. На золотой дощечке был вырезан девиз фамилии: ‘mutare vel timere sperno’ (презираю перемены и страх). Тяжёлые столы, за которыми мы сидели, были заставлены серебряными подсвечниками и посудой. Бадминтон издревле славился богатством сервировки. Жаль, что здесь нет Саксона. Если бы он узнал о существовании этой посуды, то, конечно, уговорил бы Монмауза идти прямо на Бристоль.

После обеда отвели нас в небольшую приёмную. Вдоль стен шли бархатные диванчики. Здесь нам было нужно ожидать герцога.

Вышел дежурный дворянин с листом бумаги и чернильницей и стал записывать наши имена. Я сказал, что хочу повидать герцога один на один.

— Его светлось никого не принимает отдельно, — ответил дворянин, — при нем всегда находятся избранные советники и адъютанты.

— Но у меня секретное дело! — ответил я.

— Его светлость придерживается того мнения, что у него ни с кем не может быть секретных дел, — ответил дворянин, — вы должны говорить о своём деле, когда вас представят герцогу. Я обещаю вам, впрочем передать о вашей просьбе герцогу, но заранее предупреждаю вас, что она не будет исполнена.

Я поблагодарил дворянина и стал вместе с Брауном рассматривать стоявшие посреди комнаты шкафы.

Шкафы эти были очень странные, и я не мог понять их назначения. Верхи у них были стеклянные и затянутые шёлком. Через стекло можно было видеть небольшие железные и стальные прутики, медные трубочки и другие предметы очень затейливых форм.

— Что же это такое? Отроду не видал ничего подобного, — заметил я.

— А это дело рук сумасшедшего маркиза Ворчестера, — ответил фермер, — он нашему герцогу дедушкой приходится. Вечно он был занят выделыванием вот таких пустяковых вещичек, бесполезных и для него самого, и для других. Глядите-ка на эту штучку с колёсиками. Маркиз называл её водяной, машиной. В его полоумную башку влезла мысль, будто можно устроить такую машину, которая будет ходить по железным брусьям скорее всякой лошади. Вот дуралей-то был! Да я готов поставить об заклад лучшую свою лошадь, что эта затея совсем невозможная. Однако пойдёмте-ка на места. Идёт герцог.

Едва просители успели занять свои места, как двери приёмной распахнулись настежь и в комнату влетел коренастый, полный, невысокого роста человек лет пятидесяти. Он промчался между низко кланяющимися посетителями. У герцога были большие выпуклые голубые глаза. Под глазами мешочки, лицо было жёлтое, усталое. За ним следовало человек двадцать офицеров и чиновников. Они шли, звякая саблями и вертя во все стороны напудренными париками.

Не успел герцог и его свита скрыться в кабинете, как оттуда вынырнул беседовавший со мной дворянин и вызвал одного из посетителей. Аудиенция началась.

— По-видимому, его светлость не в очень хорошем расположении духа, — сказал фермер Браун. — Видели, как он шёл-то, все время губы кусал.

— А мне он показался спокойным господином, — ответил я, — а если он и взволновался,, увидав такую кучу посетителей, то тут удивительного ничего нет. Извольте возиться с таким количеством народа. Тут сам Иов терпение потеряет.

— Тише! Тише! — прошептал фермер, поднимая вверх указательный палец.

Из кабинета нёсся гневный и громовой голос герцога, а затем в приёмную выскочил маленький, худой человечек. Он как безумный помчался через приёмную к выходу.

— Это оружейник из Бристоля, — прошептал один из моих соседей, — должно быть, цену заломил высокую, вот ему и нагорело от его светлости.

— Нет, тут другая история, — ответил кто-то, — этот оружейник вооружил саблями отряд сэра Мармедюка Хайсона. А клинки-то оказались никуда не годные. Из ножен саблю вынешь, а назад её и не всунешь. Гнётся клинок, и шабаш, точно не из стали, а из свинца сделан. Известно, мошенник!

— А теперь пошёл высокий, — сказал первый, — это изобретатель. Он, говорят, открыл секрет греческого огня и хочет продать этот секрет герцогу. Для защиты Бристоля от бунтовщиков, — понимаете?

Но греческий огонь, очевидно, не понадобился герцогу, потому что изобретатель не пробыл в кабинете и трех минут. Вышел он оттуда смущённый и красный, как рак. За изобретателем последовал мой честный приятель фермер. Из кабинета послышался сердитый голос герцога. Услышав эти гневные тоны, я подумал, что участь четырехлетки решена уже, но крик умолк и, наконец, фермер вышел из кабинета с довольным лицом. Он снова уселся около меня и с удовольствием потёр свои красные большие руки.

— Да! — шепнул он мне. — Сперва-то он загорячился, а потом ничего, обошёлся помаленьку. Говорит, что отдаст мне пегаша, но хочет, чтобы я за все время кампании содержал на свой счёт драгуна.

А я сидел и думал о том, как мне удастся и удастся ли вообще выполнить поручение при этой толпе просителей и в присутствии советников герцога. Если бы была хоть какая возможность найти доступ к герцогу иным способом, то, конечно, я предпочёл бы повременить, но ведь явно, что все мои усилия в этом направлении будут бесполезны. Если я не воспользуюсь случаем повидать герцога теперь, то и совсем его не увижу. Но как герцог может говорить о таком щекотливом деле в присутствии посторонних? Ведь он должен взвесить как следует предложение короля Монмауза, а разве ему теперь есть время думать над этим? Допустим, что герцогу предложение Монмауза понравится, но ведь он не может обнаружить свои истинные чувства, когда на него устремлены глаза посторонних. Мне, было, пришла в голову мысль придумать какой-нибудь другой предлог, а затем поискать случая, чтобы вручить герцогу пакет тайно. Но мысль эту я оставил. Во-первых, времени терять нельзя, а во-вторых, и случая такого, может быть, совсем не представится.

В приёмной толковали, что герцог не далее как завтра утром снова уедет в Бристоль.

И я решил действовать напрямки. Почём знать, может быть, герцог, увидав надпись на пакете, обнаружит сообразительность и самообладание и даст мне тайную аудиенцию.

Из кабинета снова вышел дворянин с листом бумаги и выкрикнул моё имя. Я встал и двинулся в кабинет. Это была небольшая комната с очень высоким потолком. Стены были затянуты голубым шёлком, вдоль стены, наверху, шли голубые полосы. В середине комнаты стоял четырехугольный стол, заваленный кучами бумаги. В кресле сидел герцог в высоком парике, локоны которого закрывали плечи и спину. Вид у герцога был чрезвычайно внушительный. Лицо герцога имело то же ‘придворное’ выражение, которое я впервые увидал у сэра Гервасия, а затем у Монмауза. Лицо это было смелое, глаза большие, пронизывающие. Видно было сразу, что этот человек родился для того, чтобы командовать. Рядом с герцогом сидел его секретарь и что-то писал под его диктовку. Советники герцога стояли позади, полукругом, некоторые отошли к окну, чтобы понюхать табаку.

— Напишите приказ Смитсону, — говорил герцог секретарю, — доставить сотню котлов ко вторнику и сто двадцать ружейных замков. Напишите ему о двухстах лопатах для крепостных рабочих. Все это должно быть доставлено во вторник, иначе контракт уничтожается.

— Слушаю, ваша светлость, — ответил секретарь и принялся писать.

Герцог заглянул в лежащий перед ним лист и произнёс:

— Капитан Михей Кларк… Что вам угодно, капитан?

— Я желал бы изложить своё дело вашей светлости в приватной аудиенции, — ответил я.

— Ах, это вы просили о приватной аудиенции? Но, видите ли, капитан, это мои доверенные советники. На них я полагаюсь как на самого себя. Вы, находясь здесь, находитесь именно в приватной аудиенции и можете говорить, не стесняясь. Они могут слушать все, что выслушаю от вас я. Итак, молодой человек, не колебайтесь и не заикайтесь, а выкладывайте поскорее ваше дело.

Моя просьба возбудила всеобщее любопытство, и лица, стоявшие у окна, приблизились к столу. Я чувствовал, что шансы на успех моего поручения исчезли окончательно, но в то же время надо было делать дело.

Я вам, дети, с чистой совестью и без всякого хвастовства скажу, что за себя я не боялся. Единственно, о чем я думал, так это о том, чтобы выполнить свои обязанности. Скажу вам раз навсегда, мои милые дети, что я не люблю хвастать, а если и рассказываю о себе, то ведь все это дело давно прошедших дней. Мне кажется, что я не о себе, а о каком-то другом человеке рассказываю. Да и правда, я был тогда совсем другой человек — молодой, сильный, энергичный. Что общего у этого юноши с дряхлым седым стариком, который сидит у камина и забавляет внучат рассказами о старине? В мелких речонках всегда много шума. Никогда я, дети, не любил хвастунов. Надеюсь, что вы и меня в хвастовстве не заподозрите. Зачем мне самому себя хвалить? Я вам рассказываю правду — вот и все.

Я медлил ответить на вопросы герцога, и он уже стал сердиться: лицо у него сделалось красное. Тогда я вынул пакет из кармана и с почтительным поклоном отдал его герцогу.

Герцог взглянул на надпись и вздрогнул, видимо, удивившись. Затем он сделал странное движение, мне показалось, что он хотел схватить пакет и спрятать его в кармане. Но он быстро овладел собою. С минуту или более он сидел над пакетом, молчаливый и задумчивый, а затем вдруг мотнул головой. Это был жест человека, составившегося себе мнение.

Герцог разорвал конверт, пробежал содержание письма, а затем с гневным смехом бросил его на стол:

— Что вы скажете, господа? — воскликнул герцог, надменно озираясь. — Что, как вы думаете, оказалось в этом письмеце? Это послание изменника Монмауза. Он предлагает мне изменить законному государю и перейти на его сторону. В случае покорности он обещает мне величие милости, а за ослушание грозит лишением имущества и изгнанием. Он думает, кажется, что верность Бофортов покупается на вес, как старое тряпьё. Или он воображает, что меня можно запугать? Каково нахальство! Воображать, что потомок Джона Гонта принесёт присягу на верность отродью бродячей актрисы!

При этих словах герцога все вскочили со своих мест и начали выражать свой гнев и возмущение. Герцог сидел, нахмурив брови и, притоптывая ногой по полу, продолжал рассматривать письмо.

— Я не понимаю, как мог изменник питать такую безумную надежду! — воскликнул он. — Как он осмелился послать мне такое дерзкое предложение? Какие-то шельмы милиционеры показали ему один раз спины, — и он уже считает себя победителем. Да как он смеет говорить таким языком? У него и солдат-то настоящих нет, а так, какое-то мужичьё! И с кем он позволяет говорить так дерзко? С президентом Уэльса… Надеюсь, господа, что вы засвидетельствуете при случае, что я отнёсся к гнусному предложению Монмауза с величайшим негодованием!

Придворные наперебой начали заявлять о своей преданности герцогу, а один немолодой офицер произнёс:

— Ваша светлость, можете быть вполне спокойны. Мы сумеем защитить вашу светлость от клеветы и бесчестья. Бофорт гневно взглянул на меня и воскликнул:

— Ну а вы? Кто вы такой? Как вы осмелились привезти это письмо в Бадминтон? Вы, конечно, с ума сошли, иначе вы за такое дело не взялись бы?

Во мне проснулся дух моего отца, и я спокойно ответил:

— И здесь, и всюду я — в руках Бога. Я сделал то, что обещал сделать, а что будет дальше — это не моё дело. Герцог вскочил с кресла и забегал по комнате:

— Нет, — закричал он, — ты увидишь, что это твоё дело. То, что с тобою будет, будет до такой степени твоим делом, что после этого у тебя не будет на свете уже никаких дел. Эй, позвать сюда алебардистов! Ну-с, что вы можете сказать в своё оправдание?

— Я ничего не скажу в своё оправдание! — ответил я.

— Говорить нечего — зато есть, что делать, — бешено ответил Бофорт, — возьмите этого человека и наденьте на него кандалы.

Четыре алебардиста приблизились ко мне и взяли меня за руки. Сопротивление было бы явным безумием, и зачем, кроме того, причинять вред людям, исполняющим свой долг? Я испытал судьбу, и если судьба определила мне умереть, так что же? Стало быть, так и надо. Мне пришли в голову латинские стихи, которые меня в дни моего детства заставлял учить наизусть мистер Чиллингфут:

Non civium ardor prava judentiunr.

Non viltus instantis tyranny

Mente gautit solida.

‘Грозное лицо тирана’ предстало передо мной в виде толстого желтолицего человека в парике и кружевах. Я исполнил совет древнего поэта. Мужество меня не оставило. Мысль о том, что я должен оставить эту жизнь, меня не очень поразила. Что особого в этой жизни?.. Да, дети мои, жизнь я научился ценить позднее, когда женился… Впрочем, это со всеми так бывает. А тогда я смерти не боялся. Я стоял выпрямившись и глядел прямо в глаза разгневанному вельможе. А солдаты тем временем надевали на руки мне кандалы.

Глава XXV

Неожиданное приключение в старой башне

— Снимите с этого человека показание! — произнёс герцог, обращаясь к секретарю. — Эй, как вас там, да будет вам известно, что его величество, наш всемилостивейший король, даровал мне по случаю смутного времени чрезвычайные полномочия. Судить изменников я имею право собственной властью, без всяких судей и присяжных. Из письма я узнал, что у бунтовщиков вы являетесь офицером. Ваша шайка называется Вельдширским пехотным полком Саксона. Так, что ли? Берегите свою шею и отвечайте правду..

— Я буду говорить правду, но по более высоким побуждениям, ваша светлость, — ответил я, — в этом полку я командую ротой.

— А кто такой этот Саксон?

— Я буду отвечать только на те вопросы, которые касаются меня. О других же я не скажу ни слова. Герцог покраснел от гнева и закричал:

— Хорош! Скажите, какая щепетильность! Человек, поднявший оружие против короля, нежничает и воображает, что может быть честным. Послушайте, сэр, ваша честь находится в таком несчастном положении, что вы можете её совсем отбросить. Берегите лучше вашу жалкую шкуру. Видите ли, солнце уже склоняется к западу. Вы видите солнце в последний раз, предупреждаю вас.

— О моей чести я не прошу вас хлопотать, ваша светлость, я сумею сберечь её сам, — ответил я, — смертью меня тоже не пугайте, если бы я боялся смерти, я не стоял бы здесь перед вами. Но об одном я сказать вам должен. Мой полковник поклялся разделаться с несколькими из ваших дворян точно так же, как вы разделаетесь со мной. Говорю я это не в виде угрозы, а для предостережения. Мой полковник всегда выполняет свои обещания.

— Ваш полковник — как вы его величаете — сам скоро не будет знать, как ему спасти свою шкуру, — ответил герцог, насмешливо улыбаясь. — Сколько у Монмауза людей? Я улыбнулся и отрицательно качнул головой.

Герцог сердито обернулся к советникам и воскликнул:

— Мы должны заставить этого изменника говорить!

— Не мешало бы ему пальцы повинтить, — сказал какой-то старый солдат очень свирепой наружности.

— Зачем винтить? — возразил другой. — Просто засунуть между пальцами зажжённую спичку. Этот фокус прямо чудеса делает. На что упорный народ были шотландские бунтовщики, защитники Ковенанта, но и их сэр Томас Дальзелль приводил к истинной вере зажжённой спичкой.

Седой господин в бархатистом чёрном костюме вмешался в разговор:

— Сэр Томас Дальзелль, — сказал он, — изучал военное искусство в Московии и сражался с турецкими варварами. Мы, христиане, не должны подражать обычаям этих дикарей.

— Я удивляюсь на вас, сэр Виллиам, — возразил господин, желавший угостить меня зажжённой спичкой, — вы, кажется, хотите по-великосветски войну вести. По-вашему выходит, что воевать и менуэт танцевать — это все едино.

— Сэр, — горячо возразил сэр Виллиам, — я участвовал в битвах в то время, когда вы были младенцем. Вы ещё с погремушкой справиться не могли, а я уже имел маршальский жезл. Когда вы на поле битвы, вы имеете право быть суровым и даже жестоким, но пытка — это мерзость. Законами Англии пытки воспрещаются, и не нам нарушать этот закон.

Спор грозил превратиться в ссору. Герцог воскликнул:

— Довольно, господа, довольно! Благодарю вас, сэр Виллиам, ваше мнение я считаю весьма ценным. Равным образом я дорожу и вашим мнением, полковник Хирн. Вопрос этот мы обсудим подробно. Алебардисты, отведите арестанта, и пусть к нему пошлют священника. Он должен свести свои счёты с Богом.

— Вы приказываете, ваша светлость, свести его на гауптвахту? — спросил капитан стражи.

— Нет, отведите его в старую башню Ботлера. Меня вывели в боковую дверь, а дежурный дворянин выкрикнул новое имя. Стража, окружавшая меня со всех сторон, вела меня по бесконечным коридорам, и наконец мы очутились в старинной части замка. Здесь, в угловой башне, была небольшая пустая комната. В ней было сыро и пахло плесенью. Потолок был высокий, сводчатый, а через узкое отверстие в стене проникал свет. В комнате не было ничего, кроме деревянной койки и стула.

Капитан ввёл меня в комнату, а сам остался у двери. Некоторое время спустя он, однако, вошёл ко мне и ослабил оковы. Капитан был человек с грустным лицом. Его впалые глаза имели торжественно-скучное выражение. Эта погребальная внешность находилась в странном несоответствии с нарядным мундиром.

— Будьте мужественны, друг мой, — произнёс он замогильным голосом, — немножко сдавит горло, вот и все. Нам пришлось повесить тут одного человека. Это было дня два тому назад, и он хоть бы что. Даже не простонал ни разу. Старый Спендер, палач герцога, знает хорошо своё дело. Он каким-то особенным манером делает мёртвую петлю так, что умирающие даже никакой боли не чувствуют. Поэтому, друг, будьте мужественны. Вас мучить не будут, и вы будете в руках хорошего мастера.

Я сел на кровать и воскликнул:

— Ах, как мне хотелось бы уведомить как-нибудь Монмауза, что его письмо доставлено по назначению!

— Да ведь вы же доставили письмо — чего же вам огорчаться! Великолепно доставили, как говорится, из рук в руки. Напрасно вы с герцогом говорили нелюбезно. Он только не любит, когда его раздражают и приводят в гнев. Сказали бы что-нибудь о бунтовщиках, — гляди, — он вас и помиловал бы!

— Я удивляюсь, как это вы, будучи воином, можете го ворить мне такие вещи, — сказал я холодно.

— Ну-ну, не сердитесь. В конце концов, ваша шея, а н< моя, будет отвечать. Никто вас не станет удерживать, если вам хочется сделать прыжок в бесконечность. Однако его светлость приказали, чтобы к вам прислали священника. Я пойду за ним.

— Прошу вас священника не беспокоить, — сказал я, — я из независимых, и ваших священников мне не нужно. Я вот лучше Библию почитаю. А с Богом меня примирить ваши священники не могут.

— Хорошо, — ответил офицер, — да оно и лучше, если вы не станете беспокоить декана Хьюби. Он только что прибыл из Чиппенгема и рассуждает с нашим добрым капелланом о пользе смирения. Рассуждают они здорово и в то же время попивают токайское. Чудак этот декан Хьюби. Сегодня после обеда начал он таким умильным тоном читать благодарственную молитву, потом вдруг прервал чтение, обругал дворецкого за то, что тот приготовил цыплёнка без трюфелей, а затем как ни в чем не бывало, продол жал чтение. Не хотите ли я вам пошлю декана Хьюби для напутствия? Не нужно? Вообще, я готов вам всячески услужить, тем более что вы пробудете на моем попечений очень-очень недолго. Будьте подобрее, товарищ, не падайте духом.

Он вышел из камеры, но потом снова вернулся и произнёс:

— Меня зовут капитан Синклер. Состою я на служба у герцога. Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня. Но я, право, советовал бы вам позвать священника. В этой камере сидеть без помощи неба опасно.

— Почему опасно? — спросил я.

— Потому, что здесь водится нечистая сила, — вот почему, — ответил капитан, и, понизив голос, он начал так: — Вот как это случилось. Два года тому назад в эту самую башню был посажен разбойник Гектор Мэрот. Я вот так же, как и теперь, дежурил и сидел в коридоре. Последний раз я арестанта видел в десять часов вечера. Он сидел на койке вот так же, как вы сидите. Ровно в полночь я пошёл в камеру. У меня такой обычай заходить время от времени к арестантам. Все-таки развлечёшь человека, а то они тоскуют, бедняги. Ну, хорошо, вошёл я в камеру, а Мэрота и нет. Чего вы на меня уставились? Я вам рассказываю чистейшую правду. Из двери он выйти не мог, потому что я не спускал глаз с двери. Ну, а из окна, сами извольте видеть, уйти никак нельзя. Стены и пол здесь из камня, и разломать их нечего и думать. Куда же девался арестант? Я смекнул дело сразу, ибо, входя в камеру, услыхал запах серы. И огонь в моем фонаре стал голубой… А вы, молодой человек, не смейтесь, тут смеяться нечему. Гектора Мэрота из темницы увёл, разумеется, дьявол. Больше некому. Не станут же его, разбойника, спасать ангелы небесные. Да-с, отец зла утащил уже одну птичку из этой клетки, может быть, он захочет полакомиться и другой. Я вам положительно советовал бы исповедаться и приготовиться к натиску тёмных сил.

— Я не боюсь дьявола, — ответил я.

— Ладно, коли не боитесь. Главное, чтобы не падать духом, — произнёс капитан и, кивнув мне, вышел из камеры.

В замке щёлкнул ключ. Стены были так толсты, что я даже не мог слышать никаких звуков в коридоре. До меня доносились только вздохи ветра, шелестевшего в листьях деревьев под окном. В башне царила могильная тишина.

Оставленный наедине с самим с собой, я постарался исполнить совет капитана Синклера и всячески старался себя ободрить. Но речи почтённого были не таковы, чтобы вселить в человека бодрость.

В дни моей молодости, дети, все верили в то, что дьявол может являться людям и даже причинять им телесное зло. Особенно распространена была эта вера между крайними сектантами, в среде которых я воспитывался. Философам, которые сидят у себя в спокойных кабинетах, хорошо рассуждать о суевериях, но войдите в моё положение. Я был один, вдали от всего мира, в тускло освещённой башне. Я сидел в этой могиле и ожидал смерти. Кроме того, на меня подействовал и рассказ капитана. Побег из этой башни невозможен, и, стало быть, Гектор Мэрот мог исчезнуть только при помощи чуда.

Я принялся ощупывать стены башни. Они состояли из огромных квадратных камней, которые были плотно пригнаны один к другому. Расщелина, игравшая роль окна, была прорезана в середине громадного целого камня. Все стены в рост человека были покрыты надписями и изречениями, авторами которых были неудачники, попавшие в эту страшную яму. Пол, составленный из больших каменных плит, залитых цементом, был тоже непроницаем. Здесь нельзя было найти ни одного отверстия, в которое могла бы проскочить крыса, а о том, чтобы самому найти здесь выход, — нечего было и думать.

Ах, дорогие мои, странное положение!. Сидишь один-одинешинек и великолепно соображаешь, что жить тебе осталось очень немного, что вот, дескать, пройдёт час-другой, — и ты покончишь счёты с жизнью, а душа твоя устремится к своей последней пристани.

Странно это и страшно! Ах как страшно!

В битве идти на смерть — совсем другое дело. Там ты сидишь на коне, одной рукой поводья подбираешь, а другой за меч хватаешься. Зубы у тебя сжаты, ты и защищаешься, и нападаешь… Дела много, и о смерти некогда думать. Это совсем другое дело.

То же и смерть от болезни. Скажем, человек заболел смертельно, но, прежде чем наступит смерть, он истомится, исстрадается. Рассудок у него ослабнет, чувствительность притупится, он будет умирать, не сознавая, что умирает.

Другое дело — молодой человек, сильный и здоровый, ожидающий в тюрьме смертной казни. Да, этому молодому человеку есть над чем подумать. Если даже смерть его минует и он доживёт до седых волос, он будет всю жизнь помнить об этих пережитых им часах, когда он ждал смерти. Это торжественные минуты, и они оставляют на людях вечный след. Вся жизнь проходит перед твоими очами, вспоминаешь отчётливо все свои грехи и поступки. При свете надвигающейся смерти все эти маленькие пятнышки становятся яркими — все равно как пыль в комнате становится видна, если через отверстие в стенке ворвётся в комнату солнечный луч.

Я сидел на койке, опустив голову на грудь, погруженный в эти торжественно-странные мысли и воспоминания. И вдруг я услышал резкое постукивание — словно стучал человек, желающий привлечь моё внимание. Я вскочил с кровати и оглянулся, но в комнате, которая все более и более погружалась во мрак, ничего не было видно. Мне пришло в голову, что я стал жертвой галлюцинации, но стук опять повторился. Я поднял в голову и увидел, что в расщелину окна глядит на меня кто-то. Я видел только часть лица — один глаз и часть щеки. Я встал на стул и убедился, что передо мной ни кто иной, как фермер, с которым я прибыл в Бадминтон.

Фермер просунул палец и, грозя им, прошептал:

— Тише, паренёк, говорите тише, а то стража, пожалуй, услышит. Что я могу для вас сделать?

— А почему вы узнали, что я здесь? — спросил я, удивлённый появлением Брауна.

— Ну, вот ещё спросил, — ответил фермер, — да я этот дом знаю не хуже самого Бофорта. Ещё когда Бадминтона и в заводе не было, я с братишками лазил на эту старую башню. Мне не впервой приходится разговаривать через это окошечко… Говорите живее: что я могу для вас сделать?

— Я вам очень благодарен за вашу доброту, сэр, — ответил я, — но, кажется, вы не можете ничего для меня сделать — вот разве вы возьмётесь уведомить о моей судьбе друзей, находящихся в армии Монмауза.

— Это я могу сделать, — прошептал фермер Браун, — слушайте-ка, я вам скажу то, чего не говорил ни одному человеку в мире. Меня и самого мутит по временам, что над нами царствует папист. Ну разве папист может царствовать над протестантами? Это непорядок. Когда у нас были последние выборы, я нарочно поехал и подал голос за мэстера Эванса из Торнфорда, а мэстер Эванс — против короля. Если бы наши с Эвансом желания сбылись, наш герцог давно бы сидел на английском троне. Так по закону следует, по настоящему закону, а теперь у нас закон не настоящий. удивительная штука — этот закон. То он говорит ‘да’, то ‘нет’. Закон похож на квакера Барклая, который недавно приходил к нам и обозвал нашего пастора звонарём. То же и закон. Застрелить закон нельзя, и проткнуть пикой его нельзя, и конницей смять его нельзя. Уж если закон сказал ‘нет’, то, значит, нет и будет. С законом воевать это все равно что с книгой Бытия сражаться. Вот если бы Монмаузу удалось переменить закон, то это было бы для него лучше, чем помощь всех герцогов Англии. Монмауз — протестант, и за это за одно я был бы рад служить ему, если бы мог.

— В армии Монмауза, — ответил я, — есть состоящий в полку Саксона капитан Локарби. Дела мои плохи, меня казнят, и я был бы вам очень благодарен, если бы вы уведомили Локарби о моей судьбе. Скажите ему, что я прошу уведомить о моей смерти и родителей в Хэванте, да как-нибудь помягче. Если я буду уверен, что вы исполните это поручение, мне и умереть будет легче.

— Это будет непременно сделано, дорогой мой, — ответил добрый фермер. — Этой же ночью я отправлю надёжного человека на самой лучшей лошади, и он сообщит вашим друзьям о том, что вы попали в беду… При мне есть небольшая пила. Хотите я её вам одолжу?

— Нет, спасибо, меня ни один человек не может спасти^ — ответил я.

— В старину в потолке этой комнаты было устроено отверстие, — сказал фермер, — что, теперь его не видать?

Я поднял голову вверх и ответил:

— Потолок очень высокий и сводчатый, но никакого отверстия не видать.

— Было отверстие, — настойчиво повторил фермер, — я помню даже, как брат Роджер спустился однажды на верёвке сюда, в башню. Ведь в старину-то пленников сверху в башню спускали, все равно как Иосифа Прекрасного в ров. Дверь сделали недавно.

— Есть ли отверстие, нет ли его — мне это не поможет, — ответил я. — Вскарабкаться туда немыслимо. Но советую вам уйти как добрый друг, а то вас, пожалуй, увидят — и выйдет неприятность.

— В таком случае прощайте, сердце моё! — прошептал фермер, и лицо его исчезло.

В течение всего этого длинного вечера я несколько раз взглядывал на окно с безумной надеждой, что фермер Браун вернётся, но надежда эта была тщетная. Я видел его в последний раз.

Как ни коротко было это посещение доброго человека, но оно подняло во мне дух. Я верил обещанию фермера, и мне было приятно сознание того, что друзья узнают о постигшей меня судьбе.

Между тем стало совсем темно. Я ходил взад и вперёд по камере. В замке звякнул ключ. Капитан вошёл, неся большую кружку молока и кусок хлеба.

— Вот ваш ужин, приятель, — сказал он, — есть ли у вас аппетит или нет, но кушайте. Пища даст вам силы, необходимые для того, чтобы остаться мужчиной до самого конца. Говорят, что лорд Госсель, которого казнили в Тауэре, удивительно как хорошо умер. На него было просто приятно смотреть. Будьте бодры, и про вас будут так же говорить. Его светлость в бедовом настроении. Ходит взад и вперёд, кусает губы и сучит кулаки. Вообще ведёт себя, как человек, не могущий сдержать своего гнева. Может быть, его светлость и не на вас сердится, но тогда на кого же? Кто, кроме вас, мог его рассердить?

Я не ответил этому ‘другу Иова’, и он ушёл, поставив молоко и хлеб на стул, а фонарь на пол. Поев, я почувствовал себя значительно бодрее и спокойнее и, улёгшись на койку, скоро погрузился в тяжёлый, глубокий сон. Не знаю, сколько времени я спал — может быть, часа три-четыре, но меня разбудили какие-то звуки, похожие на скрип болтов. Я сел на постели и оглянулся. Фонарь догорел и потух, и комната была погружена в непроницаемый мрак. Только сероватое пятно, видневшееся сверху, указывало на местонахождение узкого оконца. Я напряг слух, но все было тихо. И однако, во мне жила уверенность, что я не ошибся, что слышанный мною звук не галлюцинация и что шумели в моей комнате.

Я встал с постели и пошёл по комнате, нащупывая руками стены и дверь. Затем я стал щупать пол. Но нет, все было по-старому. Перемен никаких. Откуда же пришёл этот звук? Я сел на кровать и стал терпеливо ждать, не услышу ли я его снова.

И звук повторился. Сперва послышалось что-то вроде тихого стона и треска. Было похоже на то, что отворяли осторожно и тихо давно не отворявшуюся ставню или дверь.

И вдруг в мою мрачную тюрьму полился откуда-то слабый свет. Я поднял лицо к сводчатому потолку. Свет лился из небольшого круглого отверстия, которое было явно видно в самой середине потолка. Я продолжал смотреть. Отверстие все ширилось и увеличивалось, и наконец в нем показалась чья-то голова. Этот неизвестный мне человек бросил узловатую верёвку, и она ударилась о пол моей комнаты и повисла в воздухе. Верёвка была толстая, крепкая, я сразу увидал, что она меня выдержит, а подёргав за неё, убедился, что она крепко привязана к чему-то там наверху.

Я понял, что какой-то неизвестный мне благодетель нарочно спустил верёвку, чтобы я мог выбраться из башни, и я, не ожидая дальнейших приглашений, полез вверх. Протиснув плечи не без труда через отверстие в потолке, я очутился в верхней комнате. Внезапный переход из тьмы в свет ослепил меня. Я стоял ещё и протирал себе глаза, а мой спаситель вытянул назад верёвку и закрыл отверстие в полу. Я понял, что исчез бесследно и что капитан Синклер опять услышит запах серы.

Передо мной стоял низенький толстый человек в кожаных панталонах и куртке из голубой материи. По одежде можно было думать, что это конюх. Широкая войлочная шляпа была надвинута низко и скрывала глаза. Нижняя часть лица была скрыта широким шарфом, окружавшим шею. В руках он держал фонарь, и при его свете я увидал, что комната, в которой я теперь находился, равна по величине той, в которой я только что был. Разница была в том лишь, что в этой комнате было большое окно, выходившее в парк. Мебели в комнате никакой не было, но вдоль её шла широкая балка. К ней и оказалась привязанной верёвка, по которой я выбрался из своей могилы.

— Говорите, друг, потише! — произнёс незнакомец. — Правда, стены толсты и двери заперты, но мне не хотелось бы, чтобы стража пронюхала, как вас похитили.

— Право, сэр, мне все это кажется сном, — ответил я, — я поражён тем, что меня спасли из моей страшной тюрьмы, но ещё удивительнее то, что нашёлся друг, который захотел меня спасти. Вы подвергаете себя опасности, спасая меня.

Незнакомец повернул фонарь таким образом, что он осветил плиту, закрывавшую отверстие в полу.

— Смотрите-ка, — сказал он. — Видите, как верхние камни окружают это отверстие. Эта дыра в полу так же стара, как и сама башня. Она во всяком случае старее двери, через которую вы вошли. Комната, в которой вы сидели, одна из страшных тюрем-‘бутылок’, французы называют эти тюрьмы норами. Тюрьмы эти изобретены жестокими людьми старых времён и предназначались для несчастных пленников. Человек, посаженный в такую бутылку, мог съесть самого себя, но выскочить из неё не мог. Адская выдумка, не правда ли? Но эта именно выдумка и помогла освободить вас.

— За что я премного вам благодарен, ваша светлость, — ответил я, пристально глядя на моего избавителя.

— Ну, так к черту этот маскарад! — сердито воскликнул герцог, сдвигая на затылок шляпу и снимая шарф. — Даже прямодушный солдат и тот видит меня насквозь, несмотря на моё переодевание. Боюсь, капитан, что из меня никогда не выйдет хорошего заговорщика. У меня характер такой же открытый… такой же… как у вас. Лучшего сравнения я и придумать не могу.

— Кто слышал хоть раз голос вашей светлости, тот его никогда не забудет! — ответил я.

— Особенно, когда этот голос говорит о верёвке и тюрьме, — усмехаясь, произнёс герцог, — я вас обидел, посадив в тюрьму, но вы должны признаться, что я загладил обиду, вытащив вас из тюрьмы самолично. Я вытащил вас удочкой, словно пескаря из бутылки… А теперь скажите мне, как это вы решились отдать мне это письмо в присутствии совета?

— Я сделал все, от меня зависящее, чтобы передать вашей светлости это письмо наедине, — ответил я.

— Это правда, — подтвердил герцог, — но беда в том, что тайных аудиенций добиваются решительно все: и солдаты, торгующие своими саблями, и изобретатели с длинными языками и пустыми кошельками. Почему я могу знать, что вы приехали с действительно важным делом?

— Простите, ваша светлость, но я боялся упустить удобный случай. Мне говорили, что вы очень заняты и что доступ к вам затруднён. Я мог не добиться свидания с вами.

Герцог, шагавший взад и вперёд по комнате, ответил:

— Я вас не порицаю, но вы все-таки вели себя неловко. Положим, я мог бы спрятать ваше письмо в карман, но это бы возбудило подозрения. В конце концов пронюхали бы о цели вашего приезда в Бадминтон. Есть много людей, которые завидуют моей блестящей карьере, эти люди не преминули бы воспользоваться удобным случаем и очернили бы меня в глазах короля Иакова. Особенно сильно преследуют меня Сондерланд и Сомерес. О, это ловкие люди, и они изощрялись в искусстве делать-слона из мухи. Мне ничего, одним словом, не оставалось, как только показать бумаги совету и обрушиться на их подателя. Я вёл себя так, что ни один недоброжелатель не может сказать против меня ни слова. Скажите, как бы вы посоветовали мне поступить при таких обстоятельствах?

— Как вам подсказывает совесть, ваша светлость, так и поступайте, — отвечал я.

— Ох, вы воплощённая честность!.. Общественные деятели должны осторожно идти по дороге жизни, а то, того и гляди, споткнёшься и разобьёшь себе голову. Если бы все мы ходили с душой на распашку, в Тауэре не хватило бы места, сколько бы гостей в него наехало. Но у нас с вами идёт секретный разговор, и я могу быть откровенным.

Я знаю, что вы не выдадите меня и ничего не разболтаете. Имейте в виду, что никакого письменного документа я вам не дам. Листом, на котором я напишу свой ответ Монмаузу, будет ваша память. Прежде всего сотрите с вашей памяти все, что вы слышали от меня днём, в совете. Представьте себе, что вы видите меня в первый раз в жизни. Можете ли вы это сделать?

— Я прекрасно понимаю, что ваша светлость, обращаясь со мною сурово, имели в виду не меня, а посторонних.

— Именно, именно, капитан… Но скажите мне, пожалуйста, каково настроение среди самих восставших? Надеются ли они на успех? Вы, наверное, слышали суждения по этому вопросу вашего полковника. Вы, наверное, также наблюдали за товарищами. Как они себя держат? Надеются ли они одолеть королевские войска?

— Мы до сих пор действовали с большим успехом, — ответил я.

— Ну да, вы сражались с милицией. Но против вас ведь выступят настоящие, испытанные войска. Это совсем другое дело. И однако… однако… Вот что я вам скажу, капитан. Если вам удастся разбить армию Фивершама, восстание охватит всю страну. Но это трудно сделать. Друзья короля работают изо всех сил. С каждой почтой я получаю известия о формировании новых частей войск. Ардернарль со своей милицией продолжает стоять на западе. Граф Пемброк находится в Вельдшире. Лорд Ломлей двигается с востока с войсками, набранными в Сусексе. Граф Абингдон стоит в Оксфорде в полной боевой готовности. Даже университетские и те вооружились. Они сняли свои мантии и шапочки и надели каски и латы. Из Амстердама плывут войска Вильгельма Оранского… Да… и однако. Монмауз выиграл две битвы. Отчего ему не выиграть третью?.. Запутанное это дело, капитан, очень запутанное!

Герцог, бормоча эти фразы и нахмурив лоб, ходил взад и вперёд по комнате. Говорил он скорее с самим собой, чем со мной. Время от времени он с видом полного недоумения качал головой. Наконец он взглянул на меня и произнёс:

— Мне хотелось бы, чтобы вы передали от меня Монмаузу следующее: во-первых, я благодарю его за присланное письмо. Письмо это я прочту и обдумаю как следует. Затем скажите Монмаузу, что я ему желаю всякого успеха в его предприятии и с охотой помог бы ему, если бы не находился под строгим надзором моих врагов. Если я обнаружу мою симпатию к Монмаузу, эти люди немедленно на меня донесут. Скажите Монмаузу, что я открыто перейду на его сторону, если он двинет свою армию к Бристолю. Но теперь я сделать этого не могу. Я только себе причиню вред, а ему пользы не сделаю. Вы передадите моё поручение?

— Передам в точности, ваша светлость.

— А теперь скажите мне, как держит себя сам Монмауз?

— Он держит себя как мудрый и храбрый вождь, — ответил я.

— Странно, — пробурчал герцог, — при дворе всегда шутили над Монмаузом и говорили, что у него не хватает энергии даже настолько, чтобы окончить игру в мяч. Он бросал лопаточку в то время, когда нужно было сделать ещё один или два удара до выигрыша. У Монмауза никогда ни в чем не было определённого плана. Он был флюгером и вертелся во все стороны, куда ветер подует. Постоянен он был только в своём непостоянстве. Правда, он повёл шотландскую кампанию, но ведь всем известно, что битву у Бутвельского моста выиграли Дальзелль и Клэверхауз. Монмауз тут был ни при чем. Выходит, что Монмауз похож на древнего Брута из римской истории. Этот Брут прикидывался дурачком и таким образом скрывал своё честолюбие.

Герцог опять погрузился в раздумье и, позабыв о моем присутствии, разговаривал с самим с собой, а не со мной. Я ему не возражал, а ограничился замечанием, что Монмауз завоевал сердца простого народа.

— В этом-то и заключается его главное преимущество! — воскликнул Бофорт. — В его жилах течёт кровь его матери. Он не считает для себя унизительным пожать грязную лапу какого-нибудь лудильщика или принять участие в беге с потными деревенскими ребятами. Да, Монмауз, поступая таким образом, совершенно прав. События показали, что он прав. Он любезничал с сиволапыми мужиками, и сиволапые его поддерживают в то время, как дворяне держатся вдали. Ах, как бы мне хотелось заглянуть в будущее! Итак, капитан, я вам сообщил мой ответ. Передайте его по возможности точно. Если вы изукрасите его и сделаете более горячим и сердечным, я вам буду очень благодарен. Однако, вам пора ехать. Через три часа сторожа сменятся, и ваше бегство будет обнаружено.

— Но куда мне идти? — спросил я.

— А вот сюда, — ответил Бофорт, распахивая окно и спуская привязанную к балке верёвку в парк, — верёвка коротка, и одного-двух футов не хватит, но вы высоки ростом и станете на землю. Спустившись вниз, идите по усыпанной песком дорожке, идущей направо, и вы дойдёте до высоких деревьев, обрамляющих парк. Около седьмого по счёту дерева растёт куст. Стенка за кустом имеет уступ. Вы перелезете через него и найдёте моего слугу, который вас ждёт с вашей лошадью. Садитесь на коня и торопитесь, торопитесь изо всех сил, держа курс к югу. К утру вы будете вне всякой опасности.

— А мой палаш? — спросил я.

— Все ваши вещи там, у моего слуги. Передайте Монмаузу все, что я сказал, и расскажите ему, что я с вами обращался ласково и любезно.

— Но что скажет совет вашей светлости, узнав, что я исчез? — спросил я.

— Фи! Не беспокойтесь об этом. Завтра на рассвете я уезжаю в Бристоль и дам своим советникам столько работы, что им некогда будет заниматься вашей судьбой. А солдаты вообразят, что вас похитил дьявол. Надо вам сказать, что у них есть такое поверье, что камера, в которой вы сидели, посещается сатаной. Да и правду сказать! В старые годы в этой башне творились такие дела, что дьяволы в аду только радовались. Осторожнее, не упадите. Так, до свидания! Не позабудьте моего поручения.

— До свидания, ваша светлость, — ответил я и начал быстро и бесшумно спускаться по верёвке вниз, в сад.

Во время этого воздушного путешествия я увидел тёмную расщелину в стене башни. Это было то самое окно, через которое разговаривал со мной честный фермер Браун.

Только полчаса тому назад я лежал на тюремной койке без надежды спастись. Теперь я был свободен, никто меня не удерживал, я дышал воздухом свободы. Тюрьма и виселица были далёкими от меня, точно я от дурного сна проснулся.

Да, дети мои, такие быстрые перемены действуют на людей потрясающим образом. Сердце было твёрдо, когда человек готовился к смерти, но, когда смертная опасность миновала, сердце размягчается. Я знал одного очень почтённого торговца. Ему однажды дали знать, что все его корабли потонули в океане. Он сказал, что земное богатство — вздор, и успокоился, но вот ему говорят, что слух о несчастье ложный и что корабли его целы. Тогда купец позабыл о своей философии и стал радоваться как ребёнок.

Что касается меня, дети мои, я верю в то, что в человеческой жизни нет ничего случайного. Испытание это было послано мне Богом для того, чтобы я научился глядеть на жизнь серьёзно, а спас меня Бог для того, чтобы я начал жить серьёзной жизнью. И настроение у меня было очень серьёзное. Спустившись на землю, я опустился на колени и здесь, на зеленой траве, в тени Ботлерской башни стал горячо молиться. Я молил Бога, чтобы он помог мне прожить с пользой для других, чтобы Он помог мне жить настоящей благородной жизнью, жертвуя своими личными интересами для святого дела родины.

Прошли добрые пятьдесят лет, дети мои, с тех пор как я преклонил свой дух перед Всевышним в освещённом луной парке Бадминтона, и эти минуты, я откровенно вам скажу, не прошли для меня бесследно. Я точно получил откровение, я научился, как жить, как поступать, и всю жизнь пользовался этим уроком.

Благо человеку, которому Бог открыл глаза на истинный смысл бытия. Плоть наша немощна, страшны дни сомнения и опасности, но все эти препятствия просветлённая Богом душа преодолевает успешно.

Окончив молитву, я пошёл по правой дорожке. Шёл я долго, с милю, а то и более. Я миновал рощи и пруды для карпов. Наконец я добрался до деревьев, росших около стены парка. На всем своём пути я не встретил ни одного живого существа, кроме стада ланей, которые, подобно ночным приведениям, стремительно помчались по освещённой месяцем долине. Я оглянулся назад. На освещённом звёздами небе мрачно и угрожающе чернела Ботлерская башня.

Вот и седьмое дерево. Я перебрался через стену парка и нашёл своего любезного серого в яблоках коня. Грум держал его в поводу. Я вскочил на седло, опоясал меч и пустил лошадь во весь карьер.

Всю ночь я скакал мимо погруженных в сон хижин и освещённых лучами луны ферм. Месяц играл в воде рек и обливал своим светом поросшие берёзками горы.

Наконец на востоке показались розовые пятна, которые постепенно превращались в одно багровое зарево. Затем над голубыми Сомерсетскими горами появилась часть солнечного диска. Я был уже далеко от Бадминтона. Было утро субботы, и изо всех сел нёсся приятный колокольный звон. Теперь, освободившись от опасного пакета, я чувствовал себя гораздо свободнее и никаких предосторожностей не принимал. На одной заставе меня остановили, и юркий чиновник, устремив на меня проницательные глаза, спросил, откуда я еду. Но, услыхав, что я был у его светлости герцога Бофорта, чиновник мгновенно успокоился. Несколько далее у Аксбриджа я нагнал какого-то толстенького скотовода, который, трясясь на своей сытенькой лошадке, направлялся в Уэльс. С этим фермером мы ехали некоторое время вместе, и он мне сообщил, что все Сомерсетское графство — и его северная, и южная половина — находятся в открытом восстании. Уэльс, Шептон-Маллет и Гладстонбери тоже, как оказывается, были заняты войсками короля Монмауза. Королевские полки, в ожидании прибытия подкреплений, отступали к западу и востоку.

В деревнях, через которые я теперь проезжал, на всех церквах развевались голубые флаги. Крестьяне, собравшись на лужайке, обучались маршировке. Драгун и солдат нигде не было видно. Власть Стюартов была повсюду упразднена.

Мне пришлось ехать через Шептон-Маллет, Пайперз-Инн, Бриджуотер и Северный Пезертон. Только к вечеру я добрался на моей усталой лошади до Кросс-Хэдса. Вдалеке, внизу в долине, виднелись башни и колокольни Таунтона. Я выпил кружку пива, а лошади дал решето с овсом. Подкрепившись таким образом, мы с Ковенантом снова двинулись в путь. Спускаясь с горы, я увидал человек сорок всадников, которые мчались во весь опор прямо на меня. Они неслись так бешено, что я, невольно усомнившись, остановил лошадь. Кто это — друзья или враги?

Но, когда они приблизились, я узнал в двух офицерах, скакавших во главе отряда, Рувима Локарби и сэра Гервасия Джерома. Увидав меня, они оба подняли вверх руки, причём Рувим, сделав это движение, соскользнул вперёд и очутился у своей лошади на шее. Лошадь махнула головой, и Рувим снова очутился в седле.

— Это Михей! Это Михей! — голосил Рувим вне себя от неожиданности, причём по его добродушному лицу струились крупные слезы.

Сэр Гервасий потыкал меня пальцем, как бы желая убедиться, что я настоящий, а не видение, и спросил:

— Черт возьми, как вы сюда попали? А ведь мы все сорок человек уже ехали во владение Бофорта, чтобы мстить за вас. Мы хотели мстить за вас и сжечь его замок. В Таунтон только что приехал конюх какого-то фермера, живущего около Бристоля, и сообщил, что вы приговорены к смерти. Я так и выскочил из дома с незавитым париком и присоединился к Локарби, которому лорд Грей разрешил сделать набег на владения Бофорта. Ну, как съездили?

— Все было, — ответил я, пожимая руки товарищам, — вчера вечером я был глубоко уверен, что не доживу до восхода солнца, а теперь, как видите, я жив и здоров. Но для того чтобы рассказать все мои приключения, нужно время.

— Верно, а между тем король Монмауз с нетерпением ждёт вашего возвращения. Направо кругом, господа, и прямо в лагерь. Мы успешно и скоро выполнили наше дело. О, Михей, если бы с вами что случилось. Бадминтону пришлось бы плохо!

Отряд повернул и медленно направился к Таунтону. Я ехал между сэром Гервасием и Рувимом, и эти верные друзья мне начали рассказывать, что случилось во время моего отсутствия. Я же поведал им вкратце о моих приключениях. Когда мы въехали в городские ворота, уже наступил вечер. Я отдал Ковенанта конюху мэра и направился прямо во дворец докладывать о своей поездке.

Глава XXVI

Спор в королевском совете

Я прибыл в Таунтон как раз ко времени заседания совета короля Монмауза. Моё появление вызвало всеобщую радость и изумление. Королю только что перед этим донесли, что я казнён в Бадминтоне. Несмотря на присутствие короля, многие члены совета, между которыми был мэр, Антон Бюйзе и Саксон, вскочили с мест и, подбежав ко мне, стали горячо жать мне руки. Сам Монмауз удостоил произнести несколько милостивых слов и приказал мне сесть за стол.

— Вы заслужили право участвовать в нашем совете, — сказал Монмауз, — но нужно устроить так, чтобы прочие капитаны не завидовали этой почести, а для этого я вас жалую особым титулом. Вы будете называться начальником разведочного отдела. Новой работы вас этот титул делать не заставит, но вы будете числиться благодаря ему старшим капитаном армии. Мы слышали, — продолжал король, — что Бофорт принял вас очень грубо и что вам угрожала смерть в одной из его башен, но, несмотря на эти дурные вести, вам удалось благополучно вернуться. Расскажите же нам по порядку обо всем, что вы испытали.

Я хотел было ограничиться передачей того лишь, что относилось непосредственно к Бофорту, но члены совета выразили желание услышать подробный отчёт о всей моей экспедиции. Тогда я сообщил вкратце о своём плене у контрабандистов, о захвате акцизного чиновника, о моем путешествии на контрабандистском судне и знакомстве с фермером Брауном. Затем я рассказал о том, как Бофорт посадил меня в тюрьму и из неё высвободил. Далее я сообщил о том, что Бофорт велел передать королю. Совет слушал мой рассказ с величайшим вниманием. Придворные произносили по временам божбы, а пуритане испускали благочестивые вздохи и. восклицания. По этим божбам, вздохам и восклицаниям я догадывался, что все меня слушают с громадным интересом. Особенное внимание привлекали к себе слова Бофорта, и меня несколько раз заставляли повторять мой разговор с герцогом. Когда я наконец окончил рассказ, все погрузились в молчание и стали переглядываться, как бы спрашивая, кто будет говорить.

— Честное слово, этот молодой человек может быть назван Улиссом наших дней, хотя его одиссея длилась всего-навсего три дня, — произнёс наконец Монмауз. — Скюдери не писала бы таких скучных вещей, если бы она имела понятие о пещерах контрабандистов и о тюрьмах с открывающимся потолком. Не правда ли. Грей?

— Да, наш капитан имел интересные приключения, — ответил лорд Грей, — поручение он исполнил прекрасно, как подобает храброму и честному офицеру. Итак, Бофорт не дал вам никакого письма?

— Ни слова, милорд, — ответил я.

— Но на словах он заявил, что сочувствует нашему делу и присоединится к нам открыто, когда мы приблизимся к Бристолю?

— Так он сказал, милорд.

— И однако в совете он говорил о вас с осуждением и позволил себе постыдно поносить короля. Так ли? Он позволил себе усомниться в благородном происхождении возлюбленного монарха? Так ведь вы сказали?

— Совершенно верно, милорд. Король Монмауз произнёс:

— Бофорт хочет сесть между двумя стульями и в конце концов не попадёт ни на один из них. Не люблю я таких двуличных людей. Но все-таки отчего бы нам и не пойти к

Бристолю, если мы можем этим способом заставить Бофорта перейти на нашу сторону?

— Но ведь мы и без того, ваше величество, решили идти к Бристолю и взять > чт город, — заметил Саксон.

— Около Бристоля возведены новые укрепления, — сказал я, — там же стоит пять тысяч глочестерского войска. Я, проезжая мимо, видел массу рабочих, которые работают над новым укреплениями.

— Если Бофорт перейдёт на нашу сторону, то и Бристоль будет наш, — произнёс Стефен Таймвель. — В Бри-. столе же, мне хорошо известно, — есть много благочестивых и честных людей, которые обрадуются приходу протестантской армии. Мы даже можем и осадить город. Зная, что часть осаждённых нам сочувствует, мы имеем право рассчитывать на верный успех.

— Гром и молния! — воскликнул нетерпеливый немец, нисколько не стеснявшийся присутствием короля. — Можно ли говорить об осадах, когда у нас нет ни одного осадного орудия?

— Бог пошлёт нам особые орудия! — послышался певучий носовой голос Фергюсона. — Разве не помог Бог иудеям разрушить стены Иерихона безо всяких осадных орудий? Разве не воздвиг Бога-человека Роберта Фергюста и не сохранил ли Он его от тридцати пяти смертных приговоров и двадцати двух осуждений? Есть ли что невозможное Богу? Осанна в вышних! Осанна в вышних!

— Доктор прав, — заявил один английский сектант с четырехугольным лицом и кожей, напоминавшей дублёную шкуру, — мы слишком много говорим о земной тщете и переходящих плотских нуждах и потребностях. Мы слишком мало уповаем на небесный Промысл. Пусть вера будет нам посохом, опираясь на который, мы и пойдём по каменистому и трудному пути нашему. — Сектант поглядел на придворных и, возвысив голос, продолжал: — Да, господа, вы можете сколько угодно смеяться. Слова благочестия вам смешны, но я вам говорю, что это вы и подобные вам наводят гнев Божий на нашу армию.

— И мы думаем так же! — гневно закричали несколько сектантов.

— Верно-верно! — подхватили пуритане, и мне показалось, что я услыхал голос Саксона.

Один из придворных вскочил с места и с красным от гнева лицом воскликнул, обращаясь к королю:

— Неужели вашему величеству приятно, чтобы нас оскорбляли в вашем присутствии? Долго ли мы будем подвергаться этим дерзостям? Мы не менее религиозны, чем они, но мы — дворяне, мы поклоняемся Богу в сердце, а не таскаем своих чувств по уличным перекрёсткам, как эти фарисеи.

— Не смей порочить святых Божиих! — громко и сурово воскликнул пуританин. — Внутренний голос говорит мне, что лучше поразить тебя насмерть здесь, в присутствии короля, нежели дозволять тебе порочить возрождённых к новой жизни людей.

При этих словах придворные и сектанты вскочили со своих мест и схватились за оружие. Противники стояли молча, бросая друг на друга уничтожающие, полные ненависти взгляды.

Мирные члены совета поспешили успокоить враждующих, все снова заняли свои места. Тишина водворилась.

Лицо короля потемнело от гнева.

— Вот как, господа! — сердито произнёс он. — Вы так мало питаете уважения к моей особе, что ругаетесь, словно в кабаке, и готовы даже драться. Что это такое? Разве зала совета — харчевня? Где ваше уважение к королю? Я, господа, не потерплю этого позора, откажусь лучше от своих прав на престол и вернусь в Голландию или же поеду сражаться за христианскую религию с турками. Знайте, господа, что я буду жестоко расправляться с теми, кто осмелится волновать армию религиозными распрями. Пусть каждый верит и молится по своему и не пристаёт со своими религиозными убеждениями к ближним. Вас, мэстер Бранвель, мэстер Джеймс и сэр Генри Ноттоль, я лишаю права участия в совете. Вы придёте сюда только тогда, когда я прикажу. Теперь, господа, можете расходиться. Пусть каждый идёт к своему делу. Завтра утром мы с помощью Божией двинемся на север, попытаем счастья там.

Король поклонился, показывая, что заседание кончено.

Затем он отвёл лорда Грея в сторону и стал с ним беседовать. Король, видимо, был встревожен. Придворные вышли из залы толпой, звякая шпорами и саблями. Среди них было несколько англичан и много шотландцев и иностранцев. Виднелись также фигуры сомерсетских и девонширских помещиков. Пуритане столпились и вышли вслед за придворными. Шли они не как всегда, с опущенными вниз глазами и степенно. Лица у них были угрюмые, брови нахмурены, таковы, наверное, были древние иудеи, собирающиеся истреблять своих врагов.

И действительно, в армии было неспокойно. Дух сектантства и религиозной распри носился в воздухе. На площади перед дворцом постоянно слышалась проповедь. Пуритане жужжали не умолкая, словно мухи. Все телеги и бочки были превращены в церковные кафедры, и около каждой из этих кафедр создался свой маленький кружок слушателей. Идя по лагерю, мы вдруг остановились перед волонтёром, который, одетый в рыжую куртку с перевязью и высокие сапоги, говорил слово об оправдании делами. Немного далее гренадер в ярко-красном мундире изъяснял догмат о Святой Троице. В тех случаях, когда бочки и телеги, с которых проповедывалась религия, находились слишком близко одна к другой, между проповедниками завязывался горячий спор, слушатели криками выражали своё одобрение и неодобрение. Эти необычные сцены казались ещё более фантастичными благодаря обстановке. Фигуры проповедников были озарены мелькающим огнём костров.

Я пробирался через эту толпу, и на сердце у меня было тяжело. Сцена в совете произвела на меня удручающее впечатление. Можно ли рассчитывать на успех, если среди сторонников одного и того же дела господствует такое разделение и взаимная ненависть? Саксон, напротив, был весел. Глаза у него блестели, и он не без удовольствия потирал руки.

— Закваска хорошая, тесто всходит, — произнёс он, — что-нибудь должно из этого выйти.

— Я не вижу, что может выйти из междоусобицы, — ответил я.

— Хорошие солдаты — вот что выйдет, товарищ, — произнёс Саксон, — они обтачивают себя на свой манер о точильный камень религии. Эти споры воспитывают фанатизм, а фанатик — это материал, из которого делаются победители Разве вы не слыхали, что армия старого Нолля делилась на пресветериан, независимых, исступлённых, анабаптистов, исповедников Пятого царства, браупистов и ещё двадцать разных сект? Все эти люди ожесточённо между собой спорили, но воины они были чудесные. Такой армии, как армия Кромвеля, мир не видал ни до, ни после.

Любой сектант, ты так и знай,

Тебя загонит палкой в рай.

Это я опять старого Самюэля вспомнил. Пускай эти добрые люди орут и ссорятся. Их религиозные споры полезней всякой маршировки, право полезнее.

— Но что вы скажете об этой распре в королевском совете?

— А вот это гораздо серьёзнее, это очень серьёзно. Все веры можно примирить, но нельзя примирить пуританина с легкомысленным атеистом. Это вода и масло. Масло — это пуританин, ибо он, как масло, всплывает всегда наверх. Придворным придётся самим защищать себя, а за пуритан — вся армия. Я доволен тем, что мы завтра идём в поход. Я слышал, что королевские войска уже идут по Солсберийской равнине. Если они не добрались до нас, то только потому, что у них отстал обоз и они его поджидают. Они все везут с собой. Они знают, что симпатии местного населения не на их стороне. Ах, друг Бюйзе, как дела?

— Ganz gut, — ответил встретившийся с нами в толпе немец-великан, — что здесь за гомон? Разорались, как грачи на закате солнца. Удивительный народ — англичане, преудивительный, черт вас подери! Не найдётся у вас двух человек, которые мыслили бы одинаково по религиозным вопросам. Кавалеру подавай цветной костюм, божбу и сквернословие, а пуританин скорее позволит себя зарезать, чем расстанется с чёрным платьем и Библией. Одни орут:

‘Да здравствует король Иаков!’ — а другие галдят: ‘Ура королю Монмаузу!’ Этого мало: есть у вас и республиканцы вроде мэстера Вэда. Они кричат, что короля совсем не надо. Я начал слушать эти споры ещё в Амстердаме. Верите ли, что голова кругом идёт от этого крика и гама. Старался я понять, чего вам, англичанам, нужно, и спрашивал у многих людей объяснений. Одни говорят так, другие — иначе. Из этих объяснений я, признаться, ничего не понял… Ну, мой молодой Геркулес, я очень рад, что вы благополучно вернулись. Руку вам протягивать боюсь, право, боюсь после тогдашней переделки. Помните небось? Ну, худого влияния, надо надеяться, на вас ваше путешествие не оказало?

— Признаться, оказало. Веки у меня точно свинцом налиты и глаза слипаются, — ответил я, — спать мне очень мало довелось. За эти три дня я спал всего часа два на корабле да столько же на тюремной койке. Вот и весь мой сон во время путешествия.

— А завтра нам вставать надо рано. Рожок протрубит раньше восьми часов, — сказал Саксон, — мы поэтому с вами расстанемся. Отдыхайте после трудов.

И оба солдата, простившись со мной, двинулись по Верхней улице, а я поспешно направился к гостеприимному дому мэра, сэра Стефена Таймвеля. Мэр и домочадцы встретили меня с большим радушием, но заставили меня снова рассказать о своём полном приключений путешествии. Только после этого мне позволили идти спать.

Глава XXVII

Дело около Кейнского моста

Наступил понедельник 21 июня 1685 года. День был ветреный и пасмурный. Свинцовые тучи медленно ползли, низко нависая над землёй, и шёл непрерывный дождь. Едва рассвело, как по всему городу, начиная с Тонского моста и кончая Шоттерном, послышались резкие звуки военных рогов. Полки выстроились, раздались слова команды, и авангард быстро двинулся к Восточным воротам. Авангард выступил из Таунтона в том же порядке, в котором он вступил в город. Наш полк и бюргеры замыкали шествие. Командовали этой частью армии Децимус Саксон и Стефен Таймвель. Будучи опытными в военном деле людьми, они сделали все от них зависящее для того, чтобы обезопасить эту часть сил Монмауза от нападений королевских драгун. В тылу авангарда был помещён сильный отряд конницы.

Все заметили, что за время нашего трехдневного пребывания в Таунтоне армия улучшилась в смысле порядка и дисциплины. Солдаты не теряли времени даром, и непрестанные военные упражнения принесли им большую пользу. Армия возросла и в количестве. Теперь в ней насчитывалось около восьми тысяч человек. Люди были хорошо накормлены и бодры. Тесными, стройными рядами они двигались вперёд, шлёпая по лужам. Здесь слышались грубые деревенские шутки, там раздавалось пение гимнов. Сэр Гервасий ехал во главе своих мушкетёров. Их напудренные косы размокли от дождя. Уланы Локарби и мои косиньеры были навербованы главным образом из полевых рабочих, привычных к непогоде. Они спокойно и терпеливо брели по грязи, и их красные лица были мокры от дождя. Впереди шла таунтоновская пехота. В середине находился обоз. Конница замыкала шествие.

И армия, как длинная змея, поползла к горам. Добравшись до вершины, мы, прежде чем спуститься в долину, остановились: нужно было дать время подойти шедшим сзади полкам. Я взглянул на расстилавшийся перед нами прекрасный город Таунтон. Многим из нас не суждено было увидеть этого города во второй раз.

На тёмных крышах и стенах все ещё виднелись белые платки, которыми махали провожающие нас жители. Рувим подъехал ко мне. Вынув из сумки свою запасную рубашку, он размахивал ею в воздухе, вызывая улыбки всех пиконосцев. Но Рувим не замечал этих улыбок, он был погружён в свои мысли.

В то время как мы мысленно прощались с Таунтоном, из-за плотной завесы свинцовых туч вырвался солнечный луч и упал на колокольню церкви святой Магдалины. В свете этого луча мы явственно увидали развевающийся на колокольне голубой флаг Монмауза. Это было принято за счастливое предзнаменование, и войска, увидав флаг, крикнули громкое ‘ура’, которое стало перекатываться по горам и долине. Люди махали шляпами, слышалось звяканье оружия.

Затем снова затрубили рога, затрещали барабаны. Рувим спрятал в сумку свою рубашку, и мы снова зашлёпали по грязи. Скучно было смотреть на нависшие над нами серые тучи и. расстилавшиеся перед нами такие же серые горные склоны. Суеверные люди сказали бы, наверное, что небеса оплакивают наше злополучное предприятие.

Весь день мы шли таким образом по лужам, причём ноги солдат утопали в грязи по щиколотку. К вечеру мы прибыли в Бриджуотер, где к нашей армии присоединился небольшой отряд новобранцев. Городской муниципалитет охотно пожертвовал в нашу казну несколько сотен фунтов. Надо сказать, что Бриджуотер — зажиточный город. Главный источник его благосостояния заключается в торговле по реке Паррету.

Переночевав в Бриджуотере, мы снова двинулись В путь. Погода ухудшилась, и дождь лил как из ведра. Местность эта такова, что в сухое-то время представляет из себя сплошное болото, а теперь по случаю дождя здесь было нечто невообразимое. Все овражки наполнились водой, вышли из берегов и превратились в большие озера. Отчасти эта погода была нам и на руку, так как грязь препятствовала нападению на нас королевской конницы, но идти приходилось крайне медленно. Весь день наша армия тонула в лужах и грязи, капли дождя блестели и в дулах мушкетов, и на шерсти тяжелоподкованных лошадей. Разлившийся широко Паррет мы перешли около Иставера и, миновав мирное село Бодрин, шли вплоть до Польденских гор. Здесь затрубили рога, и мы сделали остановку в Ашкотской роще. Солдаты съели скудный, незатейливый обед.

После отдыха снова двинулись в путь. Дождь продолжал идти, непрерывный, безжалостный дождь. Дорога наша шла через богатые рощи Пайперз-Иппа, Вальтон, страдавший от наводнения, и гордый своими плодовыми садами Стрит. Уже совсем стемнело, когда армия добралась до поседевшего от старости города Галстонбери. Жители города встретили нас с горячим радушием, мы обсушились и отдохнули.

Следующий день опять был холодный и дождливый. Армия успела сделать только краткий переход до Уэльса. Это очень большой город, построен он красиво и имеет чудный собор. В стенах собора, снаружи, наделаны ниши, в которых стоят из камня изображения святых. Этот собор напоминает мне храм, виденный мною в Солсбери. Жители Уэльса всей душой преданы делу протестантизма. Армию они приняли так хорошо, что военную казну почти не пришлось трогать. Все продовольствие мы получили даром. В этот день мы пришли в первый раз в непосредственное соприкосновение с королевскими войсками. В момент, когда дождь перестал идти и туман рассеивался, мы ясно различали панцири всадников, стоявших на горах близ дороги. Наши разведчики то и дело доносили о том, что повсюду видны сильные отряды королевских драгун.

Одно время драгуны собрались в большом количестве в нашем тылу. Можно было думать, что они хотят атаковать наш обоз. Саксон отправил в тыл полк пиконосцев, и драгуны снова убрались в горы.

Из Уэльса мы двинулись в Шептон-Маллет. Сабли и каски драгун мелькали кругом нас во всех направлениях.

Вечером мы добрались до Кейнского моста, отстоявшего менее чем в двух милях от Бристоля, если считать расстояние по прямой линии, как летают птицы. Наша конница, шедшая берегом, добралась почти до укреплений города.

Погода наконец разгулялась, тучи исчезли. Мы въехали рядом с Рувимом на один из зелёных холмов, желая обозреть окрестности и взглянуть, нет ли где поблизости неприятеля. Солдаты наши расположились на отдых в равнине и пытались разжечь костёр. Сырые сучья, ими собранные, однако, горели плохо. Другие сушили на солнце промокшую одежду. Странный вид представляла теперь наша армия. Все люди были забрызганы грязью с головы до ног, шляпы намокли и покоробились, обувь была уничтожена походом. Многие уже шли босиком, а другие обернули босые ноги тряпками.

Но поход сделал своё дело. Крестьяне с испитыми добродушными лицами превратились в свирепых, плохо выбритых и худощавых ребят. Свои мушкеты и пики они теперь держали так, точно военное дело им было знакомо с детства.

Офицеры были в таком же положении, как солдаты, да так оно и должно, дети мои. Офицер в походе должен вести точь-в-точь такую же жизнь, как и его подчинённые. Он не должен пользоваться облегчениями и поблажками, которые недоступны солдатам. Пусть офицер греется у солдатского костра и ест солдатский паёк. Если же ему это кажется тяжело, пусть он уходит из армии, ибо изнеженный офицер только обуза, больше ничего.

Одежда на нас отсырела, оружие и латы заржавели, а кони наши были так забрызганы, что казалось, их нарочно кто-то вывалял в грязи. Даже наши пистолеты и мечи были в совершенно жалком виде. Один сэр Гервасий сумел сохранить свою внешность в относительном порядке. Он был чист и щеголеват, как всегда. Как ухитрялся держать свою внешность в таком виде сэр Гервасий, я не знаю. Если он делал свой туалет по ночам, то когда же спал? Во всяком случае утренний рожок заставал сэра Гервасия во всеоружии. Он появлялся перед нами чисто вымытый, надушённый, в завитом парике и опрятной одежде. Он заботился не только о себе, но и о своих мушкетёрах. Большой горшок с мукой он возил с собой на седле и аккуратно каждое утро пудрил косы своих солдат. Правда, этой пудры хватало очень ненадолго, и уже через час косы, омытые дождём, приобретали свой натуральный цвет, а мука сползала большими полосами по широким спинам и скапливалась на фалдах, но сэр Гервасий упорствовал. Он объявил войну дождливой погоде и вышел из этой борьбы победителем.

— Было время, когда меня звали толстым Рувимом, — говорил мой приятель, въезжая следом за мной на холм, — но теперь не то. Твёрдых частей во мне осталось очень немного. Я разбух от дождя. Нечего сказать, хорош я буду, вернувшись в Хэвант. Я вроде бочек моего родителя с тою разницей, что они наполнены пивом, а я — дождевыми каплями. Знаешь, Михей, выжми-ка меня хорошенько да повесь сушиться вон на тот куст.

— Ну, брат, не жалуйся. Солдаты короля Иакова отсырели ещё хуже нашего, — ответил я, — нас так или иначе принимали в городах, где можно было сушиться.

— Ну, это не утешение! Человека, умирающего с голоду, не утешишь тем, что он ни один подвергался этой печальной участи. Честное слово, Михей, я худею не по дням, а по часам. Я замечаю это по своему поясу. Рувим Локарби тает как снежный ком на солнце.

— Это чистая беда! — засмеялся я. — Что, если ты совсем растаешь, как мне об этом докладывать в Таунтоне? С тех пор как ты надел броню и начал побеждать девичьи сердца, ты обогнал нас всех, ты, Рувим, стал важной персоной.

— Ну, брат, я был поважнее прежде, а теперь что за важность, если человек весь высох… Но, говоря серьёзно и откровенно, Михей, странная вещь — любовь. Весь мир, все счастье, вся слава сосредотачиваются в одном предмете. Она для меня все, в ней находятся все мои лучшие чувства и желания. Отними её у меня, — и я на весь век останусь жалким, недоконченным существом. Мне не надо ничего, кроме неё, а без неё мне и подавно ничего не надо.

— А с её стариком ты говорил? Вы в самом деле помолвлены? — спросил я.

— Да, я было стал говорить с ним насчёт этого, — ответил мой друг, — но он был так занят, — он наблюдал за ящиками, в которые укладывали амуницию, — что не обратил на мои слова никакого внимания. Я пробовал приступить к нему в другой раз, но он был опять занят — считал запасные пики. Видя, что он не обращает на мои намёки никакого внимания, я сказал прямо, что прошу у него руки его внучки. Старик обернулся ко мне и спросил: ‘Какой руки вы просите?’ И он глядел на меня такими глазами, что было ясно, что он думает совсем о другом. Так у нас ничем и не кончилось. Я попытал, однако, счастья ещё один раз, как раз в тот день, когда ты вернулся из Бадминтона. Услыхав мои слова, он накинулся на меня с упрёками, говоря, что теперь, дескать, не время думать о таких глупостях. ‘Сватайтесь за мою внучку, когда король Монмауз будет сидеть на троне, но не раньше’, — вот чем закончил свой разговор со мною мэр. Хорош! Называть нашу любовь ‘глупостями’. Небось пятьдесят лет тому назад, ухаживая за своей невестой, он не называл эти ухаживания глупостью.

— Но он тебе не отказал,, в конце концов, — сказал ^ — ц то слава Богу. Если мы победим, ты получишь то, чего хочешь, и будешь счастлив.

— Ах, уверяю тебя, Михей! — воскликнул Рувим. — Если кому в Англии хочется посадить Монмауза на престол, так это мне. Даже сам Монмауз не заинтересован в этом до такой степени, как я. Да, кстати, ты ведь знаешь, что подмастерье Деррик долго ухаживал за нею. Старик был не прочь выдать Руфь замуж за Деррика. Он полюбил этого малого за благочестие и ревность к религии. Но я узнал стороной, что это благочестие у него напускное. Деррик — низменный развратник. Он только прикрывает свои недостатки этой маской благочестия. Между прочим, я, как и ты, придерживаюсь того мнения, что он был коноводом бродяг в масках, которые хотели похитить мистрис Руфь. За это я, впрочем, на них не сержусь, а, напротив, благодарен. Этот случай меня с нею сблизил. Но два дня тому назад, за два дня перед выступлением из Уэльса, я получил случай и побеседовал один на один с мэстером Дерриком. Я ему сказал, что если он позволит себе что-нибудь по отношению к Руфи, то поплатится жизнью.

— Что же он ответил на это любезное предостережение? — спросил я.

— Он принял мои слова, как собака — палку. Благочестиво разгневался, благочестиво обругался и уполз, как змея.

— Выходит, друг, что у тебя было приключений не менее, чем у меня, — сказал я. — Но вот мы и взобрались на вершину, погляди-ка, какой прекрасный вид!

Внизу, в долине, вился среди поросших лесом берегов светлый, искрящийся под солнечными лучами Эвон. В воде отражался целый ряд маленьких солнц, точно нанизанных на серебряную нитку. По той стороне реки раскидывалась живописная, сверкающая самыми разнообразными красками окрестность, виднелись поля, засеянные хлебом, и плодовые сады, которые шли до самых Мальверийских гор, покрытых лесом. Направо от нас возвышались соседние с Батом зеленые горы, а налево виднелся угрюмый Мендипс, вершина которого была занята царственным Бристолем с его внушительными укреплениями. Серый канал за Мендипсом белел парусами многочисленных судов. Прямо под нами виднелся кейнский мост. Наша армия чёрными пятнами усыпала зеленую долину, тихий летний воздух был насыщен дымом походных костров и человеческим говором.

По ближайшему берегу Эвона двигались две конные роты. Конница шла, чтобы расположить аванпосты на нашем восточном фланге. Шли наши кавалеристы без осторожности, растянувшись в длинную линию и, по-видимому, не боясь нападения. Путь их шёл через сосновую рощу, в которую эта дорога круто заворачивала.

Мы смотрели на эту мирную сцену. Вдруг из рощи, точно молния из облака, вылетела конная рота королевской гвардии. С рыси она перешла на галоп, с галопа на карьер и как вихрь ринулась на наших застигнутых врасплох всадников. Голубые мундиры так и мелькали перед нами.

Наши, правда, стреляли из карабинов, но отпор был слишком слаб. Гвардейцы быстро,смяли передовых и бросились на вторую роту. Некоторое время храбрые наши крестьяне бодро сопротивлялись. Враги смешались в одну сплошную кучу. Оружие мелькало в воздухе, схватка была ожесточённая. Но чем дальше шло дело, тем дальше подвигались голубые. Ряды наших расстроились, королевская гвардия прорвала строй и принялась рубить и преследовать бегущих.

Представьте себе это зрелище: кони скачут и вздымаются на дыбы, гривы их развеваются, слышны крики торжества и отчаяния, слышится тяжёлое дыхание людей и музыкальное позвякивание стали. Стоя на горе, мы были немыми свидетелями этой сцены. Нам казалось, что это только видение. До такой степени неожиданна была эта сцена, так внезапно она началась и так быстро кончилась.

Из рощи послышался резкий звук рога. Голубые стали отходить назад, не ожидая подкреплений, которые спешили к их врагам. Солнце светило по-прежнему, так же журчала река, но на дороге лежал целый ряд человеческих и конских: тел.

Драгуны направлялись назад. Позади ехал офицер, двигался он медленно, неохотно, то и дело останавливая лошадь. Видимо, ему ужасно не хотелось отступать. Расстояние между ним и драгунами быстро увеличивалось. Офицер, однако, не обращал на это никакого внимания и продолжал ехать очень медленно, то и дело оглядываясь назад.

Мы с Рувимом взглянули друг на друга. Одна и та же мысль мелькнула в наших головах.

— Эта тропинка, — воскликнул Рувим, — ведёт прямо к противоположному концу рощи. И мы можем спуститься совершенно незаметно.

— Пока мы поведём лошадей в поводу, это будет надёжнее, — ответил я, — может быть, нам и удастся его перехватить.

Разговаривать было некогда, и мы, спотыкаясь и скользя, побежали вниз по тропинке, таща за собой лошадей. У подошвы горы мы сели на коней и бросились во весь опор по роще. План нам удался. Драгун уже не было, и мы поехали навстречу офицеру.

Это был загорелый черноусый человек с крупными чертами лица. Сидел он на подбористом, темно-гнедом скакуне. Когда мы выехали на дорогу, он остановил коня, как бы желая убедиться, что мы за люди. Увидев, что мы питаем к нему враждебные намерения, он вытащил из ножен саблю и, взяв в левую руку пистолет, дал шпоры коню и бросился во весь опор прямо на нас. Мы ринулись ему навстречу. Рувим напал на него справа, а я — слева. Офицер мне нанёс удар саблей и одновременно выстрелил в Рувима. Пуля оцарапала моему приятелю щеку и оставила на ней длинный, кровавый след, точно от удара хлыстом. Лицо у Рувима почернело от пороха. Что касается удара, направленного в меня, то он оказался неудачным. Я схватил офицера обеими руками в охапку и поднял его высоко в воздух. Мой честный Ковенант согнулся под двойной тяжестью.

И прежде чем гвардейцы успели догадаться, что их офицер взят в плен, мы были уже далеко со своей добычей. Как ни вывёртывался и ни боролся офицер, сделать он ничего не мог.

Рувим, держась за щеку, сказал:

— Здорово он хватил. Он меня так раскрасил порохом, что меня, пожалуй, примут за младшего брата Соломона Спрента.

— Слава Богу, что ты не пострадал более, — ответил я, — а вот и наша конница. Во главе отряда едет сам лорд Грей. Нам надо ехать в лагерь. Надо отвезти туда пленника.

— Ради Христа, прошу вас: или убейте меня, или выпустите из рук, — воскликнул офицер, — вы меня везёте в охапке точно запелёнатого ребёнка напоказ вашим смешливым крестьянам.

— Я вовсе не хочу выставлять на смех храброго офицера, — ответил я, — если вы дадите слово не сопротивляться и не делать попыток к бегству, я спущу вас на землю.

Офицер, став на землю и поправив смятый костюм, сказал:

— Я охотно даю требуемое вами обещание. Право, господа, вы мне дали прекрасный урок. Никогда не следует относиться пренебрежительно к противнику. Если бы я знал, что у вас уже есть пикеты, я уехал бы со своими людьми.

— Мы стояли на горе и отправились вам наперерез, — ответил Рувим, — если бы ваш пистолет действовал поаккуратнее, я теперь был бы очень-очень далеко, в гостях у моего дедушки. Вот видишь, как нехорошо, Михей, что я похудел. Если бы у меня были по-прежнему толстые щеки, пуля, наверное, испугалась бы такой груды жира и пролетела мимо.

Пленник устремил свои чёрные глаза на меня и сказал:

— Точно я где-то вас видел? Ах, теперь вспомнил. Это было в солсберийской гостинице. Помните, ещё мой легкомысленный товарищ Горсфорд напал на старого воина, который ехал с вами. Меня зовут Огильви, майор Огильви из конного гвардейского Голубого полка. Я радовался, узнав, что вы благополучно разделались с собаками, которых на вас натравили. После вашего отъезда разнёсся слух, что вы принадлежите к восставшим: и вот Горсфорд, мэр и ещё двое проныр, отличающихся более усердием, чем гуманностью, пустились по вашему следу вместе со сворой ищеек.

— Я помню вас очень хорошо, — ответил я, — моего товарища, полковника Децимуса Саксона, вы найдёте у нас в лагере. Без сомнения, вы скоро освободитесь. Вас обменяют на кого-нибудь из наших, находящихся в плену.

— А вернее, что мне перережут горло, — ответил улыбаясь Огильви. — Фивершам страшно свиреп и не оставляет в живых ни одного неприятеля. По всей вероятности, и Монмауз соблазнится этим примером и будет платить Фивершаму его монетой. Но что же делать? Война всегда война, и я должен поплатиться за свою неосмотрительность. По правде сказать, мои мысли, в то время как вы на меня напали, были очень далеко от войны и её случайностей. Я думал об agna reiga и об её действии на металлы. Ваше появление вернуло меня к действительности.

Рувим оглянулся и воскликнул:

— Ни нашей, ни неприятельской конницы не видать, но вон там, на противоположном берегу Эвона, я вижу толпы людей, а там вот, у горного склона, блестит оружие на солнце.

Я прикрыл глаза рукой и, поглядев в указанном направлении, ответил:

— Это пехота. Полка четыре или пять, я полагаю, да и кавалерии столько же, судя по знамёнам. Надо поспешить доложить об этом королю Монмаузу.

— Он уже знает об этом, — ответил Рувим, — гляди-ка, вон он стоит под деревом, а при нем его свита. Гляди-ка, один из приближённых короля отделился и едет к нам.

И действительно, один офицер отделился от группы, окружающей короля, и поскакал к нам.

— Если вы капитан Кларк, — сказал он, салютуя, — то король приказывает вам присоединиться к его совету.

— В таком случае, Рувим, я оставляю майора на твоё попечение, — воскликнул я, — смотри устрой майора как можно поудобнее.

И, сказав эти слова, я пришпорил коня и направился к людям, окружавшим короля. Здесь были Грей, Вэд, Бюйзе, Фергюсон, Саксон и многие другие. Все они были серьёзны и смотрели в подзорные трубы вдаль. Монмауз сошёл с лошади и стоял, прислонясь к дереву. Руки у него были скрещены, а на лице отражалось полное отчаяние. Немного поодаль лакей водил взад и вперёд вороного коня, который гарцевал и рыл копытами землю.

— Видите ли, друзья мои, — произнёс наконец Монмауз, поглядывая то на одного, то на другого своими матовыми, лишёнными блеска глазами, — само Провидение против нас. Куда мы ни пойдём, везде нас преследует неудача.

— Не Провидение против нас, а наше собственное небрежение, ваше величество, — ответил смело Саксон, — если бы мы прибыли в Бристоль не сегодня, а вчера, крепость была бы в наших руках.

— Но кто же мог знать, что их пехота успела добраться до Бристоля! — воскликнул полковник Вэд.

— Я это знал, и полковник Бюйзе это знал, и почтённый мэр Таунтона знал, — горячо ответил Саксон, — мы это знали и предсказывали, что может произойти из-за проволочек. Но что теперь толковать об этом? Это все равно что сломанную трубку оплакивать. Надо эту трубку склеить насколько возможно лучше.

— Возложим упование на Всевышнего и двинемся на Бристоль, — предложил Фергюсон. — Если есть Божия Воля на то, чтобы мы взяли Бристоль, мы его возьмём. Да, мы возьмём его, хотя бы на его стенах и стояли тысячи пушек.

— Да! Так! С нами Бог! На Бристоль! На Бристоль! — воскликнули несколько пуритан.

— Но ведь это безумие. Dummheit — большая глупость! — крикнул сердито Бюйзе. — Был у вас случай, вы не хотели им воспользоваться, а теперь, когда время прошло, вы лезете на рожон. Глядите, вот она, неприятельская армия. Я так думаю, что у них не менее пяти тысяч человек на правом берегу реки. Мы стоим на левом. А вы что предлагаете? Переходить реку и осаждать Бристоль? Ведь у нас ни осадных орудий, ни лопат для рытья валов нет, а между тем у нас в тылу очутится пятитысячная армия. Как вы полагаете, подумают ли жители Бристоля о сдаче, если у них тут же, под носом, есть армия, готовая их защищать? И как вы будете с этой армией сражаться, когда из крепости в любую минуту могут выйти конные и пешие войска и ударить вам во фланг? Я вам снова говорю, что это безумие.

Немецкий солдат говорил такую очевидную правду, что даже фанатики замолчали. На востоке, на громадном расстоянии, сверкала сталь вражеского оружия. На зелени горы виднелись красные мундиры. С этими доказательствами трудно было спорить.

Монмауз мрачно постегивал хлыстиком по своим высоким сапогам. Ручка хлыста была осыпана бриллиантами.

— Что же вы в таком случае нам посоветуете? — угрюмо спросил он.

— Перейти реку и схватиться с ними, прежде чем они успеют получить помощь из города, — резко ответил грубый немец, — я даже не понимаю, чего мы медлим. Ведь мы и пришли сюда сражаться. В случае нашей победы Бристоль очутится в наших руках, ну а если нас разобьют, нам будет слава. Мы так или иначе нанесём свой удар. Больше ведь сделать мы ничего не можем.

— Вы так же думаете, полковник Саксон? — спросил король.

— Конечно, ваше величество, я был бы того же мнения, если бы видел возможность напасть на врага. Но мы едва ли можем перейти реку по этому узкому мосту.

Я поэтому предложил бы разрушить Кейнский мост и двинуться по берегу к югу. Надо поискать места, где бы мы могли дать сражение.

— Мы ещё не трогали Бата, — произнёс Вэд, — я согласен с мнением полковника Саксона, а мы тем временем двинемся к Бату и пошлём к его губернатору лицо с предложением сдаться.

— Но есть и другой план, — сказал сэр Стефен Таймвель, — мы должны поспешить в Глотчестер, а затем, перейдя там Северн, идти через Ворчестер, Шропшайр и Чешайр. У вашего величества там много друзей.

Монмауз ходил взад и вперёд, приложив руку ко лбу. У него был вид человека, находившегося в отчаянно затруднительном положении. Наконец он воскликнул:

— Что мне делать? Что мне делать? Мнения здесь высказываются самые противоположные, и я не знаю, на что решиться. Ведь от этого решения зависит не только мой личный успех, но жизнь и благосостояние всех этих последовавших за мною честных крестьян и ремесленников.

Лорд Грей, только что вернувшийся с кавалерийской разведки, ответил:

— Позвольте мне высказать своё мнение, ваше величество. На этой стороне Эвона очень небольшое число неприятельских конных отрядов. Самое лучшее будет, если мы разрушим мост и двинемся в Бат. Оттуда мы можем пройти в Вельдщир, жители которого расположены к вашему величеству.

— Пусть будет так! — беззаботно согласился король. Он, очевидно, согласился с предложением Грея не потому, что он находил его самым лучшим, а потому, что все предложения казались ему плохими. Затем он горько усмехнулся и спросил:

— Что вы скажете, господа? Сегодня утром я получил известие, что мой дядя посадил в Тауэр и Флитскую тюрьму двести купцов только за то, что они преданы делу протестантизма. Дело кончится, кажется, тем, что половина народа будет сидеть в тюрьме, а другая половина — стеречь узников.

— А может быть, ваше величество, будет и другое, — ответил Вэд, — мне кажется, что через несколько дней дядя сам попадёт в Тауэр.

Лицо Монмауза мигом прояснилось, и он, смеясь и потирая руки от удовольствия, воскликнул:

— Ха-ха-ха! Вы так думаете? Вы так думаете? Что же, мне кажется, вы попали в точку. Вот и дело Генриха считали потерянным, но сражение при Босворте решило спор в его пользу. К вашим полкам, господа! Через полчаса мы трогаемся в поход. Полковник Саксон и вы, сэр Стефен Таймвель, будете прикрывать тыл и оберегать обоз. Это почётное место, если принять во внимание, что нас со всех сторон окружает неприятельская конница.

Заседание было кончено, и все поспешили к своим частям. Лагерь пришёл в движение. Затрубили в рога, заколотили в барабаны, и скоро армия выстроилась в путь. Передовая конница ещё раньше тронулась по направлению к Бату. В авангарде шли пятьсот всадников Девонширской милиции. За ними в порядке шёл полк, составленный из моряков, люди из Северного Сомерсета, первый полк таунтоновских граждан, мендипские и багвортские углекопы, кружевники и шерстонабивники из Хонитона, Веллингтона и Оттерисент-Мэри. Далее следовали дровосеки, скотоводы, степняки и жители Квантока. Позади шли пушки и обоз, охраняемые нашей бригадой и четырьмя полками конницы.

Красные мундиры Фивершама следовали за нами по тому берегу Эвона. Большое количество улан и драгун переправились через реку и сосредоточились у нас в тылу, но Саксон и сэр Стефен искусно защищали обоз от их нападений. Мы встретили драгун такой ожесточённой стрельбой из мушкетов, что они не осмелились подойти к нашему тылу на близкое расстояние и тем более его атаковать.

Глава XXVIII

Свалка в соборе Уэльса

Теперь, мои дети, я вступил в область истории и должен сообразоваться в своём рассказе с историческими событиями и хронологией. Может быть, мой рассказ от этого пострадает, но что же делать? Это великая историческая драма, и если бы я, говоря об этой драме, выдвигал на первый план себя, меня следовало бы обозвать дерзким глупцом. О себе я поэтому буду рассказывать лишь постольку, поскольку это нужно для более живого описания событий. Тяжело мне, дети, вспоминать об этих временах, но меня утешает то соображение, что как малые, так и великие дела человеческие управляются случайностью или тем, что нам кажется случайностью. Дело, которое мы тогда делали, оказалось вовсе не таким бесполезным, как тогда казалось. Мы принесли на алтарь отечества не напрасные жертвы.

Коварный род Стюартов уже не сидит на английском троне, религия в Англии есть дело, предоставленное совести каждого. Кому этим обязана Англия? Да никому иному, как сомерсетским мужикам, которые первые восстали против католического ига. Армия Монмауза была авангардом того ополчения, которое вступило в Лондон три года спустя, когда Иакову и его жестоким министрам пришлось спасать жизнь позорным бегством.

В ночь 27 июня, а вернее, на рассвете 28-го мы добрались до города Фрама. Дождь снова начал нас преследовать, и в Фрам мы вошли, промокшие до костей, жалкие, облепленные с ног до головы грязью. Отсюда мы на другой день направились снова в Уэльс, где провели ночь и следующий день. Надо было дать время солдатам отдохнуть и обсушиться.

Утром наш Вельдширский полк отправился на парадный смотр на площадь перед собором, в котором Монмауз слушал благодарственное молебствие. В самом деле, мы достигли в краткий промежуток времени больших успехов.

Смотр кончился. Распустив солдат, мы возвращались домой, но около собора нам пришлось натолкнуться на громадную толпу народа. Толпа состояла из грубых углекопов, навербованных в Багворти и Ор. Рабочие слушали товарища, который, стоя на телеге, говорил им проповедь. Оратор делал безумные, отчаянные жесты. Сразу было видно фанатика, для которого религия есть пункт помешательства. Неистовая проповедь, очевидно, пришлась по вкусу толпе, ибо из неё то и дело раздавались одобрительные возгласы и благочестивые стоны и вздохи. Мы остановились поглядеть.

Лицо у проповедника было дикое, потрясая рыжей бородой и лохматыми волосами, из-под которых сверкал возбуждённый взор, он громким хриплым голосом говорил проповедь.

— Чего мы не сделаем для Господа, — вопил он, — чего мы не совершим ради Его великой святости? Почему Его рука отяготела на нас? Почему мы до сей поры не освободили страну сию, подобно Юдифи, освободившей народ Божий? Воззрите! Мы хотели мира — и где же он? Мы хотели времён благих — и перед нами смута и горе! Почему все сие, спрашиваю я? Оттого, братья, что мы оскорбили Бога и не обратились к Нему всем сердцем. Устами своими мы восхваляли Господа, но наши дела были далеки от Него.

Сами вы знаете, что прелатство — проклятое дело и что сего греха Всевышний не терпит. И однако, мы, служители Бога Вышнего, что сотворили? Разве вы не видели своими собственными глазами пышных храмов, воздвигнутых прелатами? Не позор ли для Творца — сии храмы? Кто смотрит на эти храмы греха и не стирает их с лица земли, тот приобщается к греху прелатства и прогневает Господа. Доколе вы будете хромать на оба колена? Горе тебе, грешное поколение! Вы не холодны и не горячи, и поэтому-то отяготело на вас Божие проклятие. Оставил вас Бог. Мы были в Шептоне и Фраме и оставили подобные сему идольские капища нетронутыми. В Гластонбери мы также пощадили идолопоклоннический храм, и горе нам за это! Плохо тому, кто, возложив руку на плуг, оглядывается назад. А теперь глядите сюда!.. — Последнюю фразу проповедник выкрикнул диким голосом и обратился к красному собору: — Что означает эта громадная куча камней? — продолжал он. — Не есть ли это алтарь Ваала? Не построен ли этот храм для тщеславия? Разве мы, истинно благочестивые люди, строим храм? Ведь в этих храмах проповедуется хитроумное и лукавое учение, которое есть ни что иное, как вывернутый наизнанку папизм. Можем ли мы терпеть подобные надругательства над верой? Неужели мы, избранные чада великого Бога, потерпим, чтобы этот очаг духовной заразы остался неприкосновенным? Если мы сами не хотим помочь Всевышнему, то не можем рассчитывать и на Его помощь. Мы пощадили много прелатских храмов, братья. Неужели мы пощадим и этот?

Толпа заволновалась как море, и послышался громовой вопль:

— Нет! Нет!

— В таком случае разрушим это храм так, чтобы не оставалось камня на камне.

— Хорошо, хорошо! Разрушим!

— Так приступим же к этому святому делу.

— За работу, братья! — раздался чей-то исступлённый голос.

Проповедник спрыгнул с телеги и бросился к собору. Толпа диких фанатиков бросилась за ним. Одни ломились, дико крича, в отворённые двери собора, другие ломали колонны и пьедесталы статуй, третьи рубили скульптурные украшения и старались повалить стоявшие в нишах статуи святых.

— Этого допускать нельзя, — коротко произнёс Саксон, — нельзя оскорблять таким образом религиозные чувства многих, и для кого? Для немногих фанатиков? Да таким образом вся церковная Англия отступится от нашего дела. Если фанатикам удастся разрушить соборы, это будет хуже, чем если бы мы проиграли сражение. Сэр Гервасий, приведите немедленно свою роту, а мы в ожидании вашего прихода будем сдерживать этих фанатиков собственными силами.

Баронет увидал в толпе зевак одного из своих унтер-офицеров и крикнул:

— Эй, Мастертон, скорее идите в лагерь и скажите Баркефу, чтобы он вёл сюда роту. Мушкеты зарядить. Я же пригожусь здесь.

В это время мы увидали какую-то громадину, которая лезла прямо на нас. Саксон радостно воскликнул:

— Ага, вон и Бюйзе! Да и лорд Грей с ним! Милорд, мы должны спасти собор. Эти фанатики хотят его разграбить и сжечь.

К нам подбежал седой старик со связкой ключей в руках. Он был в отчаянии.

— Сюда-сюда, господа! О, поспешите же, господа! Остановите, если можете, этих беззаконников. Они разбили статую апостола Петра. Они разобьют все статуи, если их не остановят. Восточное окно разбито. Они притащили бочку пива и поставили её на алтарь. Господи-господи! Кто мог бы подумать, что такие ужасы творятся в христианской стране?

Старик громко рыдал и топал ногами от бессильного гнева.

— Это соборный сторож, сэры, — сказал кто-то из толпы, — он состарился в этой должности.

— Сюда, сюда, лорды и джентльмены! — кричал старик, проталкиваясь сквозь толпу. — Увы, они расшибли статую апостола Павла!

И действительно, из собора послышался оглушительный треск. Было очевидно, что фанатики произвели какое-то новое разрушение. Сторож с ещё большей поспешностью бросился вперёд, и мы очутились у низкой дубовой двери, которую он отпер. Пройдя по вымощенному камнем коридору, мы очутились в церкви недалеко от алтаря.

Храм был полон народом. Бунтовщики бегали взад и вперёд, ломая и разрушая все, что им попадалось под руку. Многие из них были действительно фанатики, верившие в то, что делают настоящее дело. Но много было между ними плутов и мошенников, которые всегда припутываются к армиям, находящимся в походе. Фанатики срывали со стен иконы и ломали их, рвали и выбрасывали в окно молитвенники, а воры между ними хлопотали над массивными подсвечниками и уносили из собора все, что представляло какую-нибудь ценность. На кафедре стоял какой-то бродяга в лохмотьях. Он обрывал с неё красный бархат и бросал его вниз, в толпу. Другой, повалив аналой, старательно обламывал с него медные украшения. В боковом приделе толпа людей опутала верёвками статую евангелиста Марка и дёргала её вниз. Статуя зашаталась, упала с оглушительным треском и рассыпалась в мелкие куски. Дикие вопли фанатиков приветствовали это. Шум стоял невообразимый.

Но наиболее возмутительная сцена творилась в алтаре. Негодяи вытащили туда бочку пива и поставили её на престол: Около бочки собралось с дюжину человек. Один из них с грубыми шутками рубил бочку топором, стараясь открыть. В тот момент, когда мы вошли, он только что прорубил верхнюю доску, и чёрное пиво запенилось. Толпа со смехом тянулась к бочке со своими стаканами и кружками. Увидав это возмутительное зрелище, немецкий солдат грубо выругался и, кинувшись вперёд, протолкался к алтарю. Ещё момент, и он вскочил на престол и стал рядом с вожаком бунтовщиков. Вожак стоял, наклонившись над бочкой и стараясь зачерпнуть в стакан пиво. Солдат схватил его железной рукой за воротник. Через момент пятки его сверкнули в воздухе, а голова погрузилась на дно бочки. Пенистое пиво разлилось по полу. Затем Бюйзе схватил бочку вместе с умирающим в ней углекопом, и подняв её, швырнул вниз по мраморным ступеням, ведшим в церковь. Мы в это время ‘при помощи десяти-двенадцати человек, последовавших за нами в собор, вытолкнули из алтаря буянов и выгнали их за решётку, отделявшую хоры от храма.

С первого взгляда могло показаться, что мы усмирили бунтовщиков. На это было совершенно неверно. Неистовые фанатики позабыли о соборе и устремились на нас. Они срывали иконы, статуи и деревянную резьбу, и мы увидали себя лицом к лицу с бесчисленной толпой, которая прямо ревела от бешенства. Этими людьми овладело религиозное неистовство. О дисциплине они совершенно позабыли.

— Бейте прелатистов! — ревела толпа. — Долой друзей антихриста! Поражайте их у самого алтаря! Долой их!

И эта дикая, обезумевшая толпа окружала нас со всех сторон. Одни были вооружены, другие нет, но все до единого дышали жаждой крови и убийства.

Лорд Грей спокойно улыбнулся и произнёс:

— Гражданская война порождает гражданскую войну. Нам, господа, надо дождаться помощи, и поэтому давайте защищать решётку.

И, произнеся эти слова, он обнажил рапиру и стал в середине. По одну сторону от него стали Саксон и сэр Гервасий, а по другую Бюйзе, Рувим и я. Места здесь было немного и хватало только для шести человек. Наши немногочисленные помощники стали вокруг решётки, которая была высока, крепка, прорваться через неё было трудно.

Неистовство углекопов теперь достигло высшей степени. Повсюду в полутёмном соборе сверкали пики, косы и ножи. Дикие крики, отдаваясь в куполе, напоминали вой волков. Виновник мятежа, фанатический проповедник, кричал:

— Идите вперёд, мои братья! Идите вперёд против них. Пускай они стоят на высоком месте. Бог ещё выше их. Неужели мы испугаемся их обнажённых сабель и оставим дело Божье? Неужели мы потерпим, чтобы эти сыны Амалика защитили идольский алтарь? Вперёд, вперёд, во имя Божье!

— Во имя Божье! — вторила уже не криком, а как-то рыча толпа. — Во имя Божье!

И куча фанатиков, постоянно увеличиваясь, стала сперва приближаться, а потом ринулась на острия наших сабель.

Я не видел, что происходило во время стычки направо и налево от меня. Бой был такой горячий, а толкотня такая ужасная, что приходилось хлопотать только о себе. То, что наших врагов было много, служило нам же на пользу. Стеснясь в кучу, они не могли управлять как следует своим оружием. Какой-то дородный углекоп свирепо замахнулся на меня своим орудием, но сделал промах. Сила удара была так ужасна, что он сам зашатался. Я воспользовался этим моментом и, прежде чем он опомнился, пронзил его палашом. Первый раз в жизни, мои дети, я тогда убил человека в гневе. И никогда не забуду этого. Лицо у него стало бледное, испуганное, он глянул на меня через плечо и упал на пол. В это время на меня напал другой бунтовщик, но я его ударил сперва левой рукой, а потом палашом плашмя по голове. Он потерял сознание и полетел вниз. Бог видит, что я не хотел убивать этих несчастных, заблудших фанатиков, но нам приходилось защищать себя. Затем на меня накинулся какой-то житель болот, похожий больше на лохматого, дикого зверя, чем на человека. Он обхватил меня за колени, а его товарищ занёс надо мною цепь, которая ударила меня по плечу. Третий подбежал с пикой и хотел вонзить мне её в бедро. Но я одним ударом разрубил пику надвое, а другим размозжил ему голову. Увидя это, человек с цепью отошёл назад. Человека, похожего на обезьяну и продолжавшего держаться за мои колени, я оттолкнул ударом ноги. Таким образом я сравнительно благополучно отбил нападение. Рана, нанесённая пикой, была незначительная. Кроме этого я ещё чувствовал боль в голове и плече. Я оглянулся и увидел, что мои товарищи отделались так же благополучно, как и я. Саксон держал рапиру в левой руке. Она была в крови по самую рукоять. Правая рука у него была слегка ранена, и из неё капала кровь. Перед ним лежали два убитых углекопа. Перед сэром Гервасием Джеромом лежало в одной куче не менее четырех тел. В то время, когда я обернулся к нему, он вынул из карманатабакерку и, открыв её, подал с изящным поклоном сэру Грею. Сэр Гервасий держал себя крайне беззаботно, точно находился в лондонской кофейне. Бюйзе стоял, опершись на свой громадный палаш, и угрюмо глядел на лежавший перед ним безголовый труп. По одежде я узнал в этом бездыханном теле вожака проповедников. Что касается Рувима, то он сам не был ранен, но пришёл в отчаяние, увидев мою ничтожную рану. Я насилу уверил своего приятеля, что эта рана немногим серьёзнее тех ран, которые мы получали, когда вместе с ним воровали крыжовник.

Фанатики были отогнаны, но бой был далеко не кончен.

Бунтовщики потеряли десять человек, в том числе и своего вожака. Они не прорвали нашу линию, но эта неудача только увеличила их бешенство. С минуту они отдыхали в боковом приделе, а затем с диким рёвом кинулись на нас. Они делали отчаянные усилия, прорваться к алтарю. Этот бой был ещё ожесточённее и продолжительнее, чем первый. Один из наших сторонников, защищавший решётку, был поражён прямо в сердце и упал, не издав ни стона. Другому проломили голову громадным камнем, который был брошен каким-то обезумевшим гигантом. Рувима сбили с ног дубиной, и он был бы непременно стащен вниз, если бы я не поспел и не отразил нападающих. Сэра Гервасия также сбили с ног, но он сражался лёжа и, как раненая дикая кошка, бешено поражал всех, кто к нему приближался. Бюйзе и Саксон, став спиною друг к другу, твёрдо отражали нападения неистовой толпы, поражая всякого, кто подходил к ним на близкое расстояние. Но как ни мужественна была наша оборона, бунтовщики в конце концов взяли бы над нами перевес численностью. Признаюсь, я уже начал опасаться за исход сражения и готовился к смерти. Но как раз в эту минуту в соборе раздался тяжёлый, мерный топот, и в церковь ворвались мушкетёры баронета. Они шли скорым шагом, спеша нам на выручку. Фанатики не стали ждать нападения и бросились в разные стороны, прыгая по скамьям. Мушкетёры, взбешённые тем, что их любимый капитан ранен, начали беспощадное избиение. Минуту или две творилось нечто ужасное. До нас доносился топот бегущих ног, мягкие удары по телу, стук мушкетов о мраморный пол, стоны. Многие из бунтовщиков были убиты, но большая часть побросали оружие и подняли вверх руки. Все они по приказанию лорда Грея были арестованы.

У ворот собора был поставлен большой отряд охраны для того, чтобы предупредить воинственные выходки фанатичных сектантов.

Когда затем собор был очищен и порядок’ восстановлен, мы получили наконец возможность подумать о себе и подсчитать наши собственные раны. Впоследствии, дети мои, мне пришлось много скитаться и участвовать во многих войнах. Я бывал в таких переделках, в сравнении с которыми эта стычка в соборе сущий пустяк. Но, несмотря на это, никогда и нигде кровопролитие не производило на меня такого ужасного впечатления, как здесь. Представьте себе торжественный полумрак собора, и в этом полумраке около решётки лежат груды трупов. Тела скорчены, а лица белы как мел и неподвижны. Ах какое страшное было это зрелище! Через немногие оставшиеся неразбитыми стекла льётся вечерний свет, и на лицах этих неподвижных фигур образуется ярко-красные и бледно-зеленые пятна. На полу и скамьях сидят раненые люди и умоляют, чтобы им дали воды. Из нас шестерых никто не остался невредимым. Трое из людей, защищавших решётку, были убиты, а один лежал оглушённый ударом. Бюйзе и сэр Гервасий получили много ушибов. Саксон был ранен в правую руку. Рувима сбили с ног дубиной и, конечно, пронзили бы насквозь пикой, но его спас великолепный панцирь, подаренный ему сэром Клансингом. Обо мне говорить не стоит. Но в голове у меня шумело подряд несколько часов, так что я ничего не слышал. Сапог оказался полон крови. Но это, пожалуй, вышло к лучшему. Хэванский цирюльник Снексон не раз говаривал, что мне при моем полнокровии не мешает делать время от времени кровопускание.

Между тем собрались войска, и мятеж был подавлен в самом зародыше. Конечно, между пуританами много было таких, которые ненавидели прелатизм, но никто из них, кроме нескольких полоумных фанатиков, не одобрял нападения на собор. Пуритане понимали, что такие поступки могут восстановить против них всю церковную часть Англии и погубить дело революции.

Фанатики, однако, успели причинить много вреда. Собор был испорчен не только внутри, но и снаружи. Лепная работа на стенах и карнизы оказались испорченными. Бунтовщики забрались даже на крышу, сорвали свинец и побросали его на улицу. Эти большие листы свинца сослужили нам службу. Амуниции у нас было немного, и по приказанию Монмауза свинец был собран и перелит в пули. арестованных в соборе бунтовщиков взяли под стражу, но наказывать их было признано неудобным, их подержали некоторое время под стражей, а затем простили, изгнав, однако, из армии.

На второй день нашего пребывания в Уэльсе армии в окрестностях города был устроен смотр. Погода стала снова тёплой и солнечной. На смотру выяснилось, что пехота наша насчитывает шесть полков по девятьсот человек в каждом. Всего, значит, было пять тысяч четыреста солдат. Из них полторы тысячи, были вооружены мушкетами, две тысячи — пиками, а остальные — цепами, косами и молотками. Таких полков, как наш или Таунтоновский, было мало. Армия Монмауза состояла не из солдат, а из вооружённых ремесленников и крестьян. Но, несмотря на плохую дисциплину и вооружение, это были крепкие англичане, ожесточённые религиозной ревностью и храбрые по природе. На смотру они держались молодцевато и дружно кричали ‘ура!’. Легкомысленный и переменчивый Монмауз был как нельзя более доволен. Так как король и его свита стояли от меня недалеко, то я слышал, как он восторгался своими солдатами и уверял своих приближённых, что эти молодцы не могут быть побеждены продажными наёмниками короля.

— Ну, что вы скажете, Вэд? — воскликнул Монмауз. — Неужели мы никогда не увидим улыбки на вашем печальном лице? Поглядите на этих бравых -молодцов и вы поймёте, что место председателя палаты лордов за вами обеспечено.

— Накажи меня Бог, если я вздумаю разочаровывать ваше величество, — ответил юрист. — Но я все-таки не могу очень-то восторгаться. Не забудьте, что при Ботвельском мосту ваше величество, командуя продажными наёмниками, разбили наголову таких же храбрых людей, как эти.

— Верно, верно, — произнёс король, проводя рукою по лбу, что он делал всегда, когда он был недоволен собой или огорчён. — Эти защитники Ковенанта были храбрый народ. Но они не могли выдержать натиска наших батальонов… Произошло это оттого, по моему мнению, что у них не было военной выправки. А у наших солдат выправка есть. Они умеют и сражаться в строю, и стрелять по команде. Что же ещё лучше?

Фергюсон заговорил своим ломанным языком и с обычным ему вдохновением:

— Пускай у нас нет ни стенобитных, ни полевых пушек, пускай у нас даже не будет мушкетов и сабель. Пускай у нас останутся одни руки, Господь все равно дарует нам победу, чтобы мы победили. Так говорю вам я.

— Исход битвы зависит от. случая, ваше величество, — заговорил Саксон, рука которого была завязана платком, — какая-нибудь счастливая случайность, какая-нибудь, на первый взгляд, маленькая и не предвиденная никем удача зачастую решает дело. Я выигрывал, думая, что дело проиграно, и проигрывал, уверенный в победе. Битва — это неверная игра, и исход её нельзя предугадать раньше, чем не убита последняя карта.

— И пока не положена в карман ставка, — добавил своим низким гортанным голосом Бюйзе. — Отдельные игры можно выигрывать, а партия вдруг оказывается проигранной.

— Отдельная игра — это сражения, а партия — это вся компания, — улыбаясь, произнёс король, — наш друг Бюйзе большой мастер на военные метафоры. Но вот наши бедные лошади, кажется, в очень грустном положении. Что бы сказал мой кузен Вильгельм, увидав такую грязную армию? У него в Гааге гвардейцы — щёголи.

Перед королём и его свитой проходили ряды пехоты. Знамёна от погоды и ветра превратились в тряпки и имели жалкий вид. Затем последовали десять рот конницы, и вид этой конницы и вызвал замечание Монмауза. Лошади, замученные усиленными маршами и дождём, имели жалкий вид. Солдаты в заржавевших касках и латах тоже производили неважное впечатление. Самым неопытным из нас было ясно, что если мы надеемся на успех, то надо рассчитывать не на конницу, а на пехоту. А на вершинах невысоких холмов, окружавших Уэльс, продолжало сверкать серебро и пурпур. Это были оружие и мундиры королевских драгун, окружавших нас со всех сторон. Это напоминало нам о том, что наш враг силён именно в том, в чем мы слабы.

В общем, однако, смотр в Уэльсе произвёл на нас отличное впечатление. Солдаты были бодры, мужественны и веселы. И что самое главное — в армии не замечалось никакого неудовольствия по доводу того, что с фанатиками, пытавшимися разрушить собор, было строго поступлено.

Все эти дни вокруг нас кружилась неприятельская кавалерия. Пехоты не было видно. Она отстала по случаю дождей и разлива рек. Из Уэльса мы выступили в последний день июля и направились через равнины и низкие Польденские горы к Бриджуотеру, где нашли небольшой отряд новобранцев, которые к нам присоединились.

Монмауз собирался было остаться в Бриджуотере на долгое время и приказал возводить земельные укрепления, но ему указали на то, что, даже в том случае, если бы город оказался способным к сопротивлению, провианта в нем не хватит более чем на несколько дней. Вся окрестная страна была уже разграблена королевскими войсками. Мысль о земельных укреплениях поэтому была оставлена, и мы, прижатые к стене, не видя нигде выхода, стали ожидать приближения неприятеля.

Глава XXIX

Крик в одинокой хижине

Таким-то образом окончились наши усиленные передвижения, и мы очутились в положении людей, прижатых к стене. На нас направлялись все войска правительства. Слухов о восстаниях в нашу пользу до нас ниоткуда не доходило. Церковь господствовала, а протестантов повсюду сажали в тюрьмы. Милиция графств двигалась на нас с севера, востока и запада. В Лондон прибыли шесть полков голландских войск, присланных Вильгельмом Оранским. По слухам, в Англию направлялись ещё несколько голландских полков. Одно Сити выставило десять тысяч человек. Повсюду шла маршировка и обучение военному делу. Готовили смену для цвета английской армии, которая находилась уже в Сомерсетском графстве. И все это делалось для того, чтобы раздавить пять-шесть тысяч дровосеков и рыбаков, которые были плохо вооружены и не имели ни копейки денег. Сила этих людей заключалась в готовности умереть за идею.

Это, мои милые дети, была благородная идея, за которую охотно можно пожертвовать все. Отчего не жертвовать жизнью, если чувствуешь, что умираешь для общего дела? Правда, это были единственные крестьяне, они выражались грубо и не могли бы красноречиво объяснить своих побуждений, но в душе, в сердце своём они отлично сознавали, что сражаются за то, что всегда составляло силу Англии. Они восстали против людей, которые захотели лишить их родину того, в чем заключалась её крепость и могущество.

Прошло три года, и все поняли эту истину. Наши необразованные пуритане оказались более дальновидными и передовыми, чем те, кто смеялся над ними.

Римская вера подходит только для тех народов, которые не привыкли к самостоятельному мышлению. Люди малоразвитые не интересуются религиозными вопросами и верят в обычай, в то, во что им приказывают верить, Англия успела выйти из этих католических пелёнок. В ней уже успели появиться самостоятельные мыслители, отказывающиеся от преклонения перед авторитетами и подчиняющиеся только своему разуму и совести. Заставлять этих людей верить в то, во что они перестали верить, было бесполезным и неразумным делом, скажу больше, безумием. И однако эта попытка была сделана. Ханжа король и сильная, богатая церковь творили насилие над народом. Через три года народ понял, что насилие есть насилие, — и королю пришлось бежать, спасая себя от народного гнева. Но в описываемое мною время народ, после долгих гражданских войн и развращающего режима Карла II, находился в каком-то оцепенении и поэтому набросился на тех, кто восстал в защиту свободы совести. Так плохо соображающий человек бьёт ни в чем неповинного посланца, принёсшего ему худую весть. Странно, милые дети, наблюдать, как бесплотная мысль приобретает видимую форму и порождает страшные, трагические события. С одной стороны король-богослов, размышляющий о том, что ересь и что не ересь, а с другой шесть тысяч решившихся на все людей. Этих людей травят, гонят с места на место, и они наконец оказываются окружёнными со всех сторон в холодных болотах Бриджуотера. Сердца этих людей окаменели и ожесточились: Это не люди, а затравленные звери. Горе тем народам, короли которых занимаются богословием!

Но бедные люди, о которых я вам говорю, защищали великую идею. Можно ли сказать то же самое о человеке, который стоял во главе их? Увы! Как жаль, что таким людям был дан такой вождь! Сегодня Монмауз был самонадеян и самоуверен, завтра же он обратился к полному отчаянию, сегодня он сулил своим приближённым места членов Государственного совета, завтра он собирался бежать от своей армии в Голландию. Им словно владел сам:дух непостоянства.

И однако у Монмауза, перед тем как он стал во главе восстания, было хорошее имя. В Шотландии он составил себе замечательную репутацию. Его хвалили не только за одержанные им победы, но и за — милосердие, которое он проявил к побеждённым. На материке Европы ему пришлось командовать английской бригадой, и он командовал ею так, что заслужил похвалы лучших полководцев Людовика и императора. Но стоило Монмаузу взяться за своё собственное дело и поставить на ставку свою собственную карьеру и голову, и он оказался слабым, нерешительным и трусливым человеком. Вся его доблесть оставила его. Я всегда плохо верил в Монмауза. Бывало, я видел его во время похода. Едет он на своём красивом коне, свесив голову на грудь, а на лице его ясно читается отчаяние. Было очевидно, что этот человек, если даже добьётся королевского трона, на нем не удержится: Куда такому человеку носить корону Плантагенетов и Тюдоров? Да у него эту корону его же собственные генералы отнимут.

Впрочем, я должен отдать справедливость Монмаузу. Он стал гораздо бодрее и проявил даже мужество после того, как решено было сразиться с неприятелем. Другого исхода, впрочем, и не было. Но так или иначе Монмауз изменился к лучшему. Были пущены в ход все средства, чтобы ободрить войска и приготовить их к решительному бою. Все дни с утра до вечера мы проводили в работе, обучая наших пехотинцев бою в сомкнутом строю и отражению конных атак. Все боевые тонкости были постигнуты нами и переданы солдатам. Ночью же все улицы города, начиная с Дворцового

Поля и кончая Партетским мостом, звенели проповедью, молитвами и пением гимнов. За порядком офицерам следить не приходилось, так как солдаты сами поддерживали порядок и наказывали виновных. Одного солдата, появившегося на улице в нетрезвом виде, товарищи чуть не повесили. В конце концов жизнь его удалось спасти, но он был прогнан из армии, ибо товарищи находили, что он, как пьяница, недостоин защищать святое дело свободы совести. Возбуждать в наших людях храбрость и мужество было также излишне. Они были бесстрашны, как львы, и если приходилось за что опасаться, так это за то, чтобы храбрость не завела их слишком далеко. Солдаты помышляли о том, чтобы обрушиться на врага сразу, подобно орде фанатичных мусульман. Извольте обучать таких горячих молодцов и приглашать их к осторожности, без которой воевать нельзя.

На третий день нашего пребывания в Бриджуотере стал обнаруживаться недостаток в провизии. Вся окрестная страна была опустошена, и кроме того, мы были окружены неприятельской конницей, которая рыскала повсюду и портила нам пути сообщения. Вследствие этого лорд Грей приказал однажды двум конным ротам выехать ночью на фуражировку. Начальствование над этим маленьким отрядом было поручено майору Мартину Гукеру, старому лейб-гвардейцу. Это был грубый служака, любивший выражаться кратко и бесцеремонно, но великолепно обучавший подчинённых военному искусству. Мы с сэром Гервасием отправились к лорду Грею и просили у него разрешения присоединиться к отряду. В городе было делать нечего, и поэтому лорд Грей нам охотно разрешил уехать с Гукером.

Выехали мы из Бриджуотера около одиннадцати часов вечера в тёмную, безлунную ночь: Цель наша была произвести разведку в местности между Боробриджем и Ательнеем. Нам было известно, что в этой части больших неприятельских сил не имеется, а между тем местность эта была плодородная, и мы надеялись добыть там провианта. С собой мы взяли четыре пустые телеги, которые нужно было нагрузить тем, что нам удастся добыть. Телеги были поставлены, по распоряжению командира отряда, между двумя ротами. Маленький передовой отряд, под командой сэра Гервасия, ехал в нескольких стах шагах впереди. В этом порядке мы и проскакали по улицам города. Испуганные обыватели выглядывали в окна и двери, прислушиваясь к звукам рогов.

Очень хорошо помню я эту ночную экспедицию. Помню я ветви ив, тянувшиеся к нам и похожие на руки великанов, помню я тихий стон ночного ветра и неясные фигуры всадников. Копыта лошадей издавали глухой шум, ножны палаша цеплялись за стремена. Все эти подробности мне вспоминаются с замечательной отчётливостью.

Мы с баронетом ехали рядом впереди. Сэр Гервасий весело болтал, вспоминая свою жизнь в Лондоне, цитируя по временам стихи Коолея и Уоллера. Я был в угнетённом состоянии духа, и болтовня товарища меня развлекала.

Сэр Гервасий, вдыхая в себя свежий деревенский воздух, говорил:

— Только в такую ночь и понимаешь, что жизнь есть жизнь. Черт меня возьми, но я вам завидую, Кларк. Вы родились и воспитались в деревне. Скажите, разве может дать город человеку такие наслаждения? И заметьте, природа даёт вам всю эту благодать даром. В деревне отлично жить, если поблизости есть парикмахер, торговец нюхательным табаком, продавец духов и один-два сносных портных. Прибавьте сюда ещё хороший ресторан и игорный дом, и я, честное слово, соглашусь вести мирную деревенскую жизнь.

Я засмеялся и ответил:

— А мы, деревенщина, воображаем, что настоящая жизнь, жизнь мудрости и знания, сосредоточена в городах.

— Ventre saint — gris! А какую мудрость и знание приобрёл я, живя в столице? — ответил сэр Гервасий. — Но, по правде говоря, я прожил в эти последние недели гораздо больше, чем всю предыдущую жизнь, и научился большему. Мне больше нравится мокнуть под дождём с моими оборванцами, чем состоять пажом при дворе и делать себе карьеру. Обидно жить так, как живут там. Никаких высоких целей и задач, и весь твой ум уходит на то, чтобы сочинить ловкий комплимент или выучиться танцевать ‘корранто’. Да, кстати. Я считаю себя многим обязанным вашему приятелю, старому плотнику. Правильно он сказал в своём письме, что человек должен развить все имеющиеся у него хорошие качества и применить их к делу. Если человек этого не делает, то цена ему меньше, чем курице. Курица, если закудахтала, то, по крайней мере, яйцо снесёт, а какая польза от кудахтающих людей? Они только болтают и ничего не делают. Ваш старый плотник мне открыл целый новый мир!

— Но, — сказал я, — ведь вы же были богатым человеком и, конечно, принесли кому-нибудь пользу. Невозможно, чтобы человек истратил такое громадное состояние и чтобы этим никто не воспользовался.

Сэр Гервасий весело расхохотался и воскликнул:

— О, мой милый Михей! Вы удивительно первобытный человек. Всякий раз, как речь заходит о прожитом мною состоянии, вы начинаете говорить как-то благоговейно и даже голос понижаете. Точно я прожил богатства всей Индии. Ах, мой милый, вы не имеете никакого понятия о жизни. Вы не знаете, что у денежных мешков вырастают крылья и они улетают. Ну да, конечно, человек, проживающий своё состояние, не глотает своих денег, а даёт их другим, которые пользуются ими. Но моя ошибка именно в том и состояла, что я не отдавал свои деньги туда, куда было нужно. Моё состояние перешло не к порядочным людям, а к бесполезной и подлой дряни. О, я часто вспоминаю о толпе попрошаек, нищих, развратников, сводников, наглецов, буянов, льстецов и подлецов! Весь этот люд я кормил. Своими деньгами я увеличивал эту шайку. Мои деньги сделали такое зло, которое нельзя исправить никакими деньгами. Каждое утро, бывало, человек тридцать этой сволочи являлись на мой утренний приём и низкопоклонничали около моей постели.

— Как это так, около вашей постели? — удивился я.

— А это была такая мода — принимать лёжа в посте-. ли. Но на вас при этом должен быть непременно надет парик и батистовая сорочка с кружевами. Впоследствии пошла другая мода. Стало позволяться принимать утренних гостей, сидя в кресле. Но и тут вменялось в обязанность надевать небрежный костюм. Халат и туфли — обязательно. Да, Кларк, мода — это великий тиран, хотя её власть и не распространяется на Хэвант. Дело в том, что ленивые горожане хотят завести порядок в жизни и вследствие этого хотят сделаться рабами моды. Я отличался особой покорностью моде. Во всем Лондоне не было такого покорного раба моды, как я. Я был регулярен в своих нерегулярностях. Я сохранял порядок в своей беспорядочности. Ровно в 11 часов утра ко мне в спальню входил мой слуга, неся мне чашку чинограсса. Это чудное средство против тошноты. Вместе с этим я съедал лёгкий завтрак: кусочек дичи или чего-нибудь в этом роде. Затем начинался утренний приём. Являлись тридцать человек всякой дряни, вроде той, о которой я только что говорил. Иногда, впрочем, попадались между ними и честные люди. Какой-нибудь нуждающийся литератор иногда забредал ко мне, чтобы попросить гинею, или же находящийся не у дел педант с большой учёностью в голове, но с пустым карманом. Ко мне лезли не только потому, что считали меня богатым и влиятельным человеком. Всем было известно, что я дружен с лордом Галифаксом, Сиднеем Годольфином, Лоренсом Гайдом и другими влиятельными господами. Через меня добивались их протекции… А поглядите-ка, вон там, налево, что-то светится. Не заехать ли нам туда? Может быть, мы и найдём там что-нибудь.

— Это нам придётся, по всей вероятности, сделать на возвратном пути, — сказал я, — Гукеру приказано ехать в определённое место, и он никаких остановок не будет делать. Полагаю, что мы ещё успеем сюда заехать: ночь велика.

— Если бы мне пришлось ехать за провиантом даже вплоть до Соррея, я поеду туда, — сказал баронет. — Черт возьми, как я покажусь на глаза своим мушкетёрам, если нам не удастся добыть ничего съестного? Когда я уезжал, у них не было ровно ничего. Что же, вы им пулями прикажете питаться, что ли? Однако вернёмся к предмету нашего разговора, то есть к жизни в Лондоне. Время у нас было так хорошо распределено. Особенно много там учреждений, благоприятных для людей, преданных какому-нибудь спорту. В Хоклее дрались на рапирах, в Шопене был устроен бой петухов, бой быков — в Саутверке, стрельба в цель — на Тотгильском поле. Наконец, можно было отправляться в сады Сен-Джемс или, воспользовавшись отливом, отправиться в вишнёвые сады, вниз по реке, в Розеритб. Принято также было ездить пить молоко в Ислингтон. Для молодых же людей, хорошо одетых, было принято гулять по парку. Как видите, Кларк, мы были очень деятельны в нашем безделии, и недостатка в занятиях у нас не было. А когда наступал вечер, мы могли отправляться или в игорный дом, или в Дорсетский сад, или в Линкольскую гостиницу, или в Дрюрилен, или в Королевский. Одним словом, в удовольствиях недостатка не было.

— Ну, что же, — ответил я. — Вы прекрасно употребляли время. Сидя в театре, вы слушали великие мысли Шекспира и Массингера, и в вашей душе восставали величавые образы.

Сэр Гервасий тихонько засмеялся.

— Михей, — сказал он, — вы так же свежи, как свеж этот приятный деревенский воздух. Знаете ли вы, большой ребёнок, что мы ездили в театр вовсе не за тем, чтобы смотреть пьесы.

— Зачем же вы туда ездили в таком случае? — спросил я.

— Чтобы смотреть друг на друга, — ответил он. — Великосветские щёголи, следуя моде, — стояли все время, прислонившись к рампе, спиной к сцене, а лицом к зрителям. Щёголь занимался тем, что нахально смотрел на голландских девиц. Эти девицы в большой моде в Лондоне, и надо вам сказать, что это в партере обыкновенно сидят особы в масках. И на них принято смотреть и догадываться, кто они такие. Тут же сидят городские и придворные красавицы. И на них мы должны были смотреть в лорнеты. А вы говорите — игра. У нас было более весёлое занятие, чем слушать александрийские стихи и оценивать красоту гекзаметров. Мы начинали шуметь и хлопать только в тех случаях, когда на сцену выходили танцовщица Лажен или Брестюртль или мистрисс Ольфайльд. Но мы аплодировали не актрисам, а хорошеньким женщинам.

— Ну, а по окончании представления вы шли ужинать, а затем ложились спать?

— Насчёт ужина вы угадали верно. Одни ехали ужинать в Рейнский дом, другие к Понтаку. Всякий сообразовался в данном случае со своими привычками. После ужина начиналась игра в кости и карты у Грумпортера или под аркой в Ковентгардене. Там играют в пикет, пассаж, азар, примере — кто во что любит. Когда игра кончается, все разъезжаются по кофейням. Некоторые устраивают себе второй ужин и едят копчёные сливы, чтобы протрезвиться немного. Послушайте, Михей, если жиды дадут мне хоть маленькую пощаду, мы с вами вместе поедем в Лондон, и я вам покажу все эти прелести.

— По правде сказать, это меня не очень соблазняет, — ответил я. — Я вял и скучен от природы и совсем не подхожу к такой жизни, о которой вы рассказываете. Я там нагоню тоску на всех одним своим видом.

Сэр Гервасий хотел мне ответить, но в этот момент тишина ночи была внезапно нарушена. Мы оба даже вздрогнули, до такой степени был ужасен раздавшийся внезапно пронзительный крик. Никогда ещё я не слыхал такого отчаянного вопля. Мы остановили лошадей. Остановились и ехавшие за нами солдаты. Все мы стали прислушиваться, стараясь определить, откуда раздался крик. Одни говорили, что направо, другие, что налево. Тем временем подъехал главный отряд с телегами. Мы продолжали внимательно прислушиваться, ожидая повторения ужасного крика. Это был дикий, пронзительный, мучительный крик. Кричала женщина, очевидно находившаяся в смертельной опасности.

— Это здесь, майор Гукер! — крикнул сэр Гервасий, поднимаясь на стременах и глядя в ночную тьму. — Вон там, за этими полями, я вижу домик. Разве вы не замечаете огонёк? Правда, он блестит очень слабо: должно быть, окно закрыто занавескою. Мы должны отправиться туда немедленно! — крикнул я нетерпеливо.

Меня разбирала досада на нашего командира, который имел такой вид, точно он не знал, что ему делать. Майор Гукер ответил:

— Я нахожусь здесь, капитан Кларк, чтобы добывать фураж для армии. Я не считаю себя вправе отклоняться от этой обязанности и предаваться посторонним занятиям.

— Черт возьми! — воскликнул Гервасий. — Женщина находится в опасности. Неужели, майор, вы решились проехать мимо и не оказать ей помощи? Слышите? Она опять кричит.

И действительно, дикий вопль из одинокого домика раздался снова. Кровь закипела во мне, и я воскликнул:

— Я не могу далее этого выносить! Вы можете ехать дальше, майор Гукер, а мы с моим другом оставим вас. Мы сумеем оправдаться перед королём. Едемте, сэр Гервасий.

— Но ведь это бунт, капитан Кларк! — сказал Гукер. — Вы находитесь в моем распоряжении и можете поплатиться жизнью за ослушание.

— Это такой случай, когда я считаю себя вправе не слушаться ваших приказаний, — ответил я серьёзно и, повернув лошадь, направился через лужайку к одинокому домику. За мной последовал сэр Гервасий и двое или трое солдат.

Гукер скомандовал, и остальной отряд двинулся дальше.

— Он прав, — сказал баронет, подъезжая ко мне. — Саксон и все старые солдаты ставят дисциплину выше всего.

Перед нами виднелась какая-то тёмная масса, которая при нашем приближении превратилась в четырех лошадей, привязанных к забору. Один из наших солдат соскочил на землю и, осмотрев лошадей, доложил:

— Это кавалерийские лошади, капитан Кларк. Судя по следам и кобурам, это королевские солдаты. Деревянные ворота отворены, и дорожка ведёт прямо к дому.

— Мы сойдём здесь, — сказал сэр Гервасий, соскакивая с лошади и привязывая её к забору. — Вы, ребята, стойте здесь, около лошадей и бегите к нам на помощь, если мы покличем. Сержант Голловей, идите с нами. Захватите пистолет.

Глава XXX

Человек в чёрном камзоле

Сержант, высокий сильный человек, уроженец западной Англии, распахнул ворота, и мы направились к дому по извилистой тропинке. Вдруг дверь хижины распахнулась, и из неё брызнул в темноту целый поток жёлтого света. Мы увидели, что в дом скользнула тёмная и коренастая человеческая фигура. Немедленно же вслед за этим в доме раздались звуки человеческих голосов, а затем последовали два пистолетных выстрела. Мы услыхали крики, стон, топот ног, бряцание сабель и ругательства. Все это нас заставило ускорить шаги. Бегом добежав до двери, мы заглянули в хижину, — и нам представилась картина, которую я до сих пор не могу забыть. Все подробности увиденной нами сцены точно отпечатались в моей памяти.

Комната была большая и с высоким потолком. На почерневших от дыма балках висели свиные окорока и копчёное мясо. Такой уж обычай у жителей Сомерсетского графства. В углу тикали большие чёрные часы, в середине комнаты стоял грубой работы стол, заставленный блюдами и тарелками. Прямо против двери был устроен очаг, в котором ярко пылало пламя. Перед очагом, к моему великому ужасу, я увидал человека, висевшего вниз головой. Ноги его были связаны верёвкой, которая была закреплена за крюк на балке. Человек этот бился, стараясь высвободиться, верёвка крутилась, и он поджаривался на огне со всех сторон, точно поджариваемый на вертеле кусок мяса.

У самого порога лежала женщина, как потом оказалось, та самая, крики которой мы слышали с дороги. Тело её было как-то неестественно скорчено, а на лице виднелась страшная неподвижность. Мы поняли, что наша помощь опоздала и что мы уже не можем спасти её от печальной судьбы.

Около женщины лежали распростёртыми два молодцеватых драгуна. Ослепительно красные мундиры показывали, что они принадлежали к королевской армии. Они лежали рядом, лица их даже после смерти имели угрюмое, угрожающее выражение. Посреди комнаты стояли другие два драгуна, они энергично нападали с обнажёнными палашами в руках на невысокого, широкоплечего и толстого человека в камзоле из грубой чёрной материи. Этот человек прыгал между столом и стульями, держа в руках длинную рапиру. Удары драгун он отражал с необычайной ловкостью, переходя по временам в нападение. Он был прижат, как говорится, к стене, но не обращал на это, по-видимому, никакого внимания. Глаза у незнакомца были широко открыты и спокойны, губы крепко сжаты, лицо имело тоже спокойное, решительное выражение. Видно было сразу, что это смелый до безумия человек. У одного из его противников рука была вся в крови, и из этого можно было заключить, что и драгунам приходилось нелегко.

В тот момент, когда мы вошли, человек в чёрном камзоле, избегая свирепого нападения противников, отпрыгнул назад и ловким боковым ударом перерубил верёвку, на которой висел несчастный крестьянин. Тело с глухим стоном упало на кирпичный пол, а маленький удалец уже успел перебежать в другой конец комнаты. Все это время он с необычайным искусством отражал град сыпавшихся на него ударов. Эта удивительная сцена до такой степени нас изумила, что мы несколько секунд стояли словно заколдованные. Но затем, придя в себя, мы поняли, что времени терять нельзя. Маленький незнакомец находился в явной опасности. С обнажёнными саблями мы ринулись на драгун. Те, видя, что нас много, забились в угол и стали отчаянно защищаться. Они знали, что после их дьявольских жестокостей в этом домерим нечего ждать пощады. Наш сержант Голловей свирепо и неосторожно ринулся на злодеев, получил удар палашом и упал мёртвый на пол. Драгун не успел вытащить палаша из тела Голловея и был сражён сэром Гервасием. Другого драгуна убил человек в чёрном камзоле, воспользовавшись удобным моментом и ранив его смертельно в горло.

Ни один из красных драгун не спасся. Все они лежали распростёртыми на полу. Ужас сцены довершался видом трупов старой деревенской четы и сержанта Голловея.

Я положил сержанту руку на сердце и произнёс:

— Бедный Голловей умер. Скажите, видели ли где такой позор? Мне прямо дурно делается от этих ужасов.

Человек в чёрном камзоле вскочил на стул, достал с полки бутылку и, подавая её мне, сказал:

— Это водка, если не ошибаюсь. Да, водка, и по запаху судя недурная, выпейте, а то у вас лицо такое, что краше в гроб не кладут.

Я сделал глоток и ответил незнакомцу:

— Я признаю только честную войну, но вот такие вещи, как здесь, мне омерзительны. Поверите ли, у меня даже кровь похолодела.

Я, милые дети, был ещё тогда молодым, совсем молодым солдатом, но признаюсь вам, что и потом, после целого ряда войн, я остался таким же. Жестокость меня всегда приводила в ужас и содрогание. Однажды, когда я был в последний раз в Лондоне, мне пришлось увидеть на одной улице старую, худую клячу, которая тащила нагруженную телегу. Воз был слишком тяжёл для лошади, она остановилась, а хозяин стал её бить изо всей силы кнутом. Поверьте мне, что я этой сценой был расстроен куда более, чем видом Сед-жемурского поля, покрытого грудами кровавых трупов Или вот я ещё помню, как десять тысяч французов были убиты перед укреплениями Лондона. Это было ужасное зрелище, но и оно не расстроило меня так, как эта старая кляча. Самая страшная жестокость — это ненужная.

— Женщина мертва, — произнёс сэр Гервасий, — да и хозяин дома, по-видимому, уже не нуждается в человеческой помощи. Ожогов, он правда, не получил, но, кажется, умер от прилива крови к голове. Бедняга.

— Если только это, то его ещё можно спасти, — сказал человек в чёрном камзоле, вынимая из кармана небольшой нож.

Он обнажил одну из рук замученного старика и сделал надрез на жиле. Сперва из ранки вышло только несколько капель чёрной жидкости, но затем кровь заструилась довольно свободно. Несчастный стал обнаруживать признаки жизни.

— Будет жив, — произнёс человек в чёрном камзоле, пряча в карман нож, — а теперь будьте любезны, скажите, кто вы такие? Вам я обязан вмешательством, которое сократило моё дело с драгунами. Положим, я бы управился с ними и без вас.

— Мы из армии Монмауза, — ответил я, — армия стоит в Бриджуотере, а нас отправили разыскивать провизию и корм для лошадей.

— А вы кто такой? — спросил сэр Гервасий. — Как вы попали сюда? Рост у вас маленький, но вам, однако, удалось заклевать четырех знатных петухов.

Человек в чёрном камзоле, который в это время чистил и заряжал свои пистолеты, ответил:

— Меня зовут Гектор Мэрот. До того же, кто я такой, вам, я думаю, не может быть дела. Это совсем неинтересно. Довольно с вас и того, что я уменьшил численность конницы Кирке, отправив на тот свет при вашей помощи этих четырех негодяев. Поглядите-ка на их рожи. Они и после смерти выглядят извергами. Люди эти учились военному делу, сражаясь с африканскими язычниками. Научились они у этих дикарей разным дьявольским шуткам и практикуются теперь над бедными, безобидными английскими поселянами. Помоги Бог Монмаузу и его солдатам побить этих проклятых всех до единого. Их, этих гадов, надо бояться больше, чем верёвки или топора палача.

— Но как это вам удалось поспеть сюда почти вовремя? — спросил я.

— Да очень просто. Еду на своей кобылке по большой дороге и слышу за собой топот копыт. Я и спрятался в поле. Я человек осторожный и знаю, что в теперешнее смутное время надо быть постоянно начеку. Гляжу, эти четыре плута скачут, и прямо к этой ферме. Сейчас же из дому начали раздаваться крики и стоны. Я смекнул, что они пустили в ход свою дьявольщину, оставил лошадь в поле и побежал сюда. Поглядел в окно, а они вешают этого старика над огнём. Они, видите ли, пытали его, чтобы узнать, куда он спрятал деньги. А какие у здешних фермеров могут быть деньги, если им пришлось иметь дело с двумя армиями? Старик ничего им не сказал, вот и подвесили его к потолку. Злодеи зажарили бы его, как бекаса, если бы не я. Двоих я уложил на месте пулями, а остальные двое на меня и накинулись. Одному я успел поранить руку. Я убеждён, что, если бы не вы, я управился бы с ними обоими.

— Вы держали себя замечательно храбро и благородно! — воскликнул я. — Но скажите, пожалуйста, мистер Гектор Мэрот, где это я слышал вашу фамилию?

Человек в чёрном камзоле быстро глянул на меня и ответил:

— Ну, уж этого я не знаю.

— Но мне ваше имя и фамилия знакомы, — продолжал я настаивать.

Гектор Мэрот пожал своими широкими плечами и продолжал возиться с пистолетами. Лицо его приняло полусмущенное, полувызывающее выражение. Это был коренастый, широкогрудый человек. Его лицо с развитыми, квадратными челюстями было сурово, на голове красовалась верховая, обшитая золотыми галунами шапочка, на его бронзовом лбу виднелся шрам, одет он уже был, как сказано, в грубый, чёрный камзол, потёртый и полинялый от непогоды. На ногах были высокие сапоги. Незнакомец носил небольшой круглый парик.

Сэр Гервасий, все время пристально глядевший на него, вдруг вздрогнул и ударил себя по колену.

— Ну, конечно, конечно, — воскликнул он, — ей-Богу, никак не мог вспомнить, где я вас видел, но теперь… теперь я вас узнаю.

Незнакомец сердито посмотрел исподлобья на нас обоих и произнёс:

— Выходит по вашим словам, что я попал в знакомую компанию, — сказал он грубоватым тоном, — и однако, я вас не знаю — ни того, ни другого. Ваше воображение шутит с вами шутки, молодые сэры.

— Я совсем не шучу, — ответил спокойно баронет, наклоняясь к уху Гектора Мэрота. Едва он успел прошептать ему что-то, как тот вскочил с места и бросился к двери, собираясь убежать из дома.

— Куда вы? Куда? — крикнул сэр Гервасий, становясь между ним и дверью. — Не уходите от нас таким образом. Фи, зачем вы обнажаете рапиру? Мы уже достаточно пролили крови. На эту ночь довольно. И кроме всего прочего, мы вовсе не собираемся делать вам неприятности.

— Что же вы в таком случае хотите сказать? Что вам от меня нужно? — спросил человек в чёрном камзоле, дико озираясь по сторонам. Он был похож на хищного зверя, попавшего в западню.

Сэр Гервасий воскликнул:

— После того, что я видел сегодня, у меня к вам самое искреннее расположение. Какое мне дело до того, каким образом вы добываете себе пропитание? Главное в том, что вы доблестный и мужественный человек. Черт возьми, я никогда не забываю лиц, которые видел, а вашего лица с этим красноречивым шрамом невозможно забыть.

— Ну положим, что я это тот самый человек. Что же дальше? — спросил угрюмо человек в чёрном камзоле.

— Никаких предположений тут быть не может. Я готов поклясться, что это вы. Но выдавать вас, дорогой мой, я не хочу. Если бы я и с поличным вас поймал, то не стал бы выдавать после сегодняшнего вечера. Здесь посторонних нет, и я могу говорить прямо, Кларк. Да будет вам известно, что во время оно я был мировым судьёй в Соррее, и мне пришлось судить вот этого нашего нового друга. Обвиняли его в том, что он совершает чересчур поздно верховые прогулки по большой дороге и чересчур резко обращается со встречными путешественниками. Надеюсь, вы меня понимаете. Мэстера Мэрота должны были предать окружному суду, но он дожидаться не стал, исчез и спас, таким образом, свою жизнь. И я этому рад, потому что мистер Гектор Мэрот не из тех, кого следует вешать. Судя по тому, что мы видели сегодня, он пригодится ещё на хорошее дело.

— Теперь и я вспомнил, где я о вас слышал, — сказал я, — вы были арестованы по приказу герцога Бофорта, сидели в Бадминтонской тюрьме, и вам удалось бежать из старой башни Ботлера.

Гектор Мэрот сел на край стола и, беззаботно болтая ногами, ответил:

— Ну, теперь я сам вижу, господа, что вы знаете очень многое, и было бы глупо, если бы я стал вас обманывать. Да, я тот самый Гектор Мэрот, который навёл страх на всю западную большую дорогу. Вряд ли хоть один уроженец английского юга видел столько тюрем, сколько видел их я. И все-таки, господа, я могу сказать положа руку на сердце, что занимаясь этим делом десять лет, я ещё ни разу не обидел бедного человека. Я не трогал тех, кто меня не трогал. Совершенно напротив, я часто рисковал жизнью, только бы выручать людей из беды.

— Это и мы можем подтвердить, — ответил я, — вот эти четыре красные дьявола заплатили жизнью за свои злодеяния. И это не мы сделали, а вы.

— Ну, я это себе за честь не считаю, — ответил наш новый знакомый, — у меня видите ли были свои счёты с конным полком Кирке, и я был рад случаю, который меня свёл с этими молодцами.

Пока мы разговаривали таким образом, в хижину вошли солдаты, сторожившие лошадей около забора, и несколько фермеров и крестьян. Все они, увидав трупы, остановились в ужасе. Крестьяне испугались главным образом потому, что предвидели ожидающую их расправу со стороны Кирке.

— Ради Христа, сэр! — воскликнул один из крестьян, седой, краснолицый человек. — Вывезите тела этих негодяев солдат на большую дорогу. Пусть думают, что они погибли в стычке с вашими войсками. Если только узнают, что они убиты здесь, на ферме, люди короля сожгут все и перебьют всех нас. Эти проклятые дьяволы из Танжера прямо нас замучили. Мы не знаем, как от них спастись.

— Это он правильно говорит, — заявил разбойник, — мы должны увезти тела, а то как же это так? Мы тут забавлялись, а им придётся расплачиваться.

Сэр Гервасий обратился к толпе испуганных крестьян и произнёс:

— Ну, слушайте. Я с вами вступлю в торг. Нас послали разыскивать провизию, и нам нельзя возвращаться с пустыми руками. Давайте нам телегу и навьючьте её хлебом и овощами, кроме того, давайте дюжину быков. Я вам за это обещаю уладить дело с драгунами, а кроме того, вам за все, что вы нам дадите, заплатят по настоящей цене. Приезжайте только в лагерь Монмауза.

— Быков дам я, — произнёс старик, которого мы спасли и который пришёл в сознание, — если уж мою бедную старуху убили, то, стало быть, мне все равно, есть ли у меня стадо или нет. Я вот похороню старуху-то на Доретонском кладбище, а потом приеду к вам в лагерь. Если мне удастся убить хоть одного из этих воплощённых дьяволов, то я умру спокойно.

— Верно вы говорите, дедушка! — воскликнул Гектор Мэрот. — Так и подобает говорить настоящему англичанину. Я вижу, вон там у вас на крюке висит хорошенькое охотничье ружьецо. Пули, наверное, тоже найдутся. Возьмите ружьецо и начинайте стрелять этих красных птиц.

— Она мне была верной подругой в течение целых тридцати лет, — продолжал старик, слезы между тем струились по его морщинистым щекам. — Мы тридцать раз сеяли семена и собрали тридцать урожаев. А теперь вот вышел такой посев, что от него должен выйти кровавый урожай. Только бы мне рука не изменила. Один из крестьян произнёс:

— Если ты пойдёшь на войну, дедушка Свен, мы приглядим за твоим хозяйством. А что касается хлеба и зёрен, то мы, господин, погрузим вам не одну, а три телеги. Подождите полчаса времени, и все будет готово. Если вы не возьмёте их, королевские солдаты возьмут, а нам хочется, чтобы наше добро пошло на доброе дело. Буди-ка рабочих, Майльз, пусть они как можно скорее грузят в телеги рожь, картофель и вяленое мясо.

— Стало быть, и нам надо приниматься за наше дело, — сказал Гектор Мэрот.

При помощи наших солдат мы вынесли трупы драгун и сержанта Голловея на лужайку около дороги. Траву кругом мы вытоптали лошадьми так, чтобы можно было подумать, что тут происходила кавалерийская стычка. Пока мы были заняты этим делом, рабочие вымыли пол в комнате, где происходила резня и все следы трагедии были уничтожены. Тело убитой хозяйки фермы унесли в её комнату. Бедный старик фермер продолжал сидеть на прежнем месте, на полу, он сидел, подперев подбородок своими жилистыми, мозолистыми руками, и глядел неподвижным, каменным взглядом, не замечая ничего, что делалось около него. Жаль было глядеть на этого убитого горем старика.

Телеги были быстро нагружены, а быки, отправляемые в лагерь, ходили по лужайке. Мы уже собирались двинуться в обратный путь. Вдруг подъехал молодой крестьянин и сообщил нам, что между нами и лагерем находится целая рота королевской конницы. Это была очень важная и неприятная новость, нас было всего семь человек, и двигаться нам со своим обозом и быками приходилось медленно.

— А как же теперь быть с Гукером? — спросил я. — Надо его предупредить, послать кого-нибудь, что ли, к нему?

— Я поеду к нему, — вызвался крестьянин, — если я его найду на Ательнейской дороге, то предупрежу об опасности.

Крестьянин пришпорил лошадь и исчез в ночной мгле.

— Вот, — произнёс я, — у нас находятся добровольные разведчики. Сразу же видно, что симпатия народа на нашей стороне. Ну, да о Гукере не приходится хлопотать.

У него две конные роты, и он сумеет за себя постоять. Вот нам-то что делать?

— А что, Кларк, не превратить ли нам эту ферму в крепость? — предложил сэр Гервасий. — И мы, право, можем держаться и отражать врага, поджидая возвращения Гукера. Тогда мы и присоединимся к нему. Тогда наш страшный командир сумеет показать себя. Он сразится с неприятелем по всем правилам искусства.

— Ну нет, — ответил я, — мы с майором Гукером расстались не совсем по-приятельски, и теперь нам будет неловко просить его о помощи. Лучше бы было обойтись без него.

— Ха-ха-ха! — расхохотался баронет. — Однако, дружок Михей, я вижу, что ваша стоическая философия не очень-то глубока. Вы только кажетесь равнодушным и холодным. Беда затронуть вашу гордость и честь. Ну что ж, попытаемся пробраться к лагерю. Я готов поставить крону, что мы не встретим красных мундиров.

Разбойник, сидевший на красивой гнедой лошадке, сказал:

— Послушайтесь моего совета, господа, — самое лучшее будет, если вы возьмёте меня в проводники. Я стану во главе отряда и благополучно доведу вас до Бриджуотера. Было бы удивительно, если бы я не нашёл способа обмануть этих бродячих солдат. Положитесь на меня.

— Мудрое и своевременное предложение! — воскликнул сэр Гервасий, открывая табакерку и угощая разбойника. — Щепоточку табачку, мэстер Мэрот. Ничто так не способствует дружбе, как нюхательный табак. Да, мэстер Мэрот, мы, к сожалению, мало знаем друг друга. Все наше знакомство сводится к тому, что я чуть-чуть вас не повесил. И, однако, сегодня я проникся к вам большой любовью и уважением. Жаль мне только вас, что вы такую специальность себе выбрали. Право, мэстер Мэрот, отчего бы вам не заняться каким-нибудь другим делом?

— Мне иногда и самому приходят такие мысли, — ответил посмеиваясь Мэрот, — но нам пора в путь. На востоке пошли белые полосы, и, когда мы доберёмся до Бриджуотера, будет совсем светло.

Мы покинули злополучную ферму и двинулись в путь, приняв все предосторожности. Мэрот и я ехали несколько впереди. Двое солдат охраняли обоз сзади. Было совсем темно, и только едва заметная, белесоватая полоска на горизонте показывала, что близок рассвет. Несмотря на непроницаемую мглу, наш проводник смело и уверенно двигался вперёд, ведя нас по сети лужаек и тропинок. Мы переходили через поля и болота, причём колёса телег увязали в грязи. Иногда грунт становился каменистый, и наши телеги начинали прыгать по камням. Мы так часто делали повороты и меняли направление пути, что я стал бояться, как бы Гек-тор Мэрот сам не запутался. Но мои опасения были напрасны. Едва только первые лучи солнца осветили местность, как мы увидали прямо перед собой колокольню бриджуотерской церкви.

— Вот так человек! — воскликнул сэр Гервасий. — У вас, надо полагать, кошачьи глаза. Вы даже в темноте находите дорогу. Я очень рад, что мы наконец добрались до города. Мои бедные телеги так скрипели и трещали, что мне даже грустно стало. Мэстер Мэрот, мы приносим вам нашу искреннюю благодарность.

— Эта местность вам, должно быть, хорошо знакома, — сказал я, — или, может быть, вы так же хорошо знаете весь юг?

Мэрот закурил короткую чёрную трубку и ответил:

— Я работаю на всем пространстве между Кентом и Корнуэлем, к северу от Темзы и Бристольского канала я уже не бываю, но на этом пространстве нет ни одной дороги, ни одной тропинки, которую бы я не знал. Я даже все сломанные заборы знаю и найду их в темноте. Это мой талант, моё призвание. Но только работа уж не та теперь, что прежде. Если бы у меня был сын, я не стал бы пускать его по своему делу. Дело наше погибло оттого, что омнибусы стали сопровождаться вооружёнными солдатами, и кроме того, нам подгадили поганые ювелиры, пооткрывавшие банки: золото и серебро они попрятали к себе в сундуки, а заместо этого пустили в свет лоскутки бумаги. А нам эти лоскутки так же бесполезны, как старая газетная бумага. Да вот хотя бы я остановил в прошлую пятницу скотовода, ехавшего с Бландфордской ярмарки, и отобрал у него семьсот гиней. Но деньги эти были в этих бумажных чеках и поэтому оказались для меня совершенно ненужными. Будь эта сумма в золоте, я мог бы кутить в течение целых трех месяцев. Нечего сказать, хорошо государство, в котором бумажный хлам заменяет настоящее, отчеканенное на монетном дворе золото!

— Зачем вы продолжаете заниматься таким делом? — спросил я. — Ведь вы же сами знаете, что это вас приведёт к позору и виселице. Неужели вы знали людей, которые получили от этого занятия пользу?

— Знал таких, — живо ответил Гектор Мэрот, — был некий Кингстон Джонс, работал он несколько лет подряд в Хунелоу. Однажды ему пришлось заработать сразу десять тысяч золотых круглячков., Джонс был умный парень и дал себе слово не рисковать более своей шеей. Он перебрался в Чишайр, где распустил о себе слухи, будто приехал из Индии. Джонс купил себе имение и теперь считается богатым помещиком. Репутация у него отличная, и его даже выбрали в мировые судьи. Сидит себе важным барином и присуждает в тюрьму какого-нибудь бродягу за кражу дюжины яиц. Потеха и глядеть-то. Чистый театр!

— Но, — продолжал настаивать, — мы убедились, что вы человек сильный, храбрый и прекрасно владеете оружием. Вы могли бы легко сделать себе военную карьеру. Не лучше ли употребить свои таланты на приобретение славы и всеобщего уважения. Ведь вы губите себя, вы идёте к позору и виселице.

Разбойник затянулся, выпустил густой клуб дыма и ответил:

— О виселице я забочусь ровно столько же — сколько о прошлогоднем снеге. Всем нам, рано или поздно, придётся заплатить дань природе: умру ли я в сапогах или в пуховой постели, умру ли я через год или через десять лет — не все ли равно? Мне это безразлично, так же, как и вам, воинам. А что касается до бесчестья, то это как смотреть на вещи. Я не вижу никакого позора в том, что беру налог с богатых, тем более что я рискую своей шкурой сам.

— Извините, — ответил я, — право — одно, а бесправие — другое. Ничем вы не докажете правоту неправого дела и, кроме всего прочего, шутки с правом опасны.

Сэр Гервасий вмешался в разговор.

— Ну, допустим, что вы справедливо говорите насчёт собственности, — сказал он, обращаясь к разбойнику. — Но ведь ваше занятие опасно. Вы подвергаете риску и свою, и чужую жизнь.

— Ну, — ответил тот, — это все та же охота. Правда, бывает, что дичь начинает нападать на вас и превращается в охотника, а вы обращаетесь в дичь. Но что же делать? Игра опасная, но ведь игроков двое и у каждого есть шанс выиграть. Фальши здесь никакой нет, плутовства не полагается. Несколько дней тому назад еду я по большой дороге и вижу трех развесёлых фермеров. Летят они по полям, а впереди них мчится свора собак. Вся эта компания гналась за маленьким, безобидным зайчонком. Было это, господа, в глухой местности, на берегу Эксмура. Я и подумал: отчего и мне тоже не заняться и не поохотиться за охотниками? Черт возьми! Преинтересная это была охота. Мои джентльмены мчатся вперёд, орут как сумасшедшие, фалды у них развеваются, собаки лают, ну, одним словом, развесёлое занятие. Ну, а меня-то они не заметили. А я еду вслед за самым крикливым из них и любуюсь. Право, господа, не хватало ещё полицейских стражников, а то бы вышла форменная игра в кошку-мышку. Знаете игру, в которую мальчики в деревнях играют? Выходила бы аккурат эта игра. Фермеры гонятся за зайцем, я за фермерами, а полицейские за мной.

И разбойник беззвучно рассмеялся.

— Ну, а что же было дальше? — спросил я.

— А дальше было вот что: мои три приятеля догнали своего зайца и вытащили фляжки. Надо же отдохнуть от трудов праведных. Сперва они попивали винцо и смеялись, глядя на убитого зайца, а затем один из них слез с коня, чтобы отрезать у зайца уши. Тут-то я к ним и подскакал:

‘Здравствуйте, — говорю, господа: хорошо мы с вами поохотились’. Они на меня посмотрели этак удивлённо, а один из них спрашивает меня: ‘Как вы смеете ввязываться в чужую охоту? Мы вас не приглашали в свою компанию’. — ‘Да что вы, господа, — отвечаю я, — я не думал охотиться за вашим зайцем’. — ‘Чего же вам в таком случае надо?’ — спрашивает один. А я ему говорю: ‘Как чего? Да ведь я охотился за вами, и никогда у меня не было такой удачной охоты’. С этими словами я вытащил пистолеты из кармана и в кратких словах объяснил фермерам их положение. Ну, тут они начали потихоньку вытаскивать из-за пазух свои кожаные кошельки. Вы бы рассмеялись, если бы поглядели на них тогда. Заработал я в это утро семьдесят один фунт. Это немножко получше, чем заячьи уши.

— Ну и конечно, они подняли весь околоток в погоню за вами? — спросил я.

— Этого я не боюсь. Моя Чёрная Алиса мчится как ветер: новости расходятся скоро, а моя кобыла скачет ещё скорее.

— А вот и наши передовые посты, — произнёс сэр Гервасий, — ну, мой честный друг, для нас вы были честным, а другие пусть говорят, как хотят. Поедемте-ка с нами и примите участие в святом деле. У вас много на совести грехов, которые надо искупить, право. Сделайте же доброе дело, рискните жизнью для протестантской веры.

— Ни в коем случае, — ответил разбойник, вскакивая на лошадь. — Своей шкуры я не жалею, но с какой стати будет рисковать жизнью моя лошадь для такого дурацкого дела? Представьте себе, что её убьют в сражении. Где я найду такую лошадь? И затем, моей Чёрной Алисе решительно все равно, кто сидит на английском престоле: папист или протестант. Не правда ли, моя красавица? — прибавил он, хлопая лошадь по шее.

— Но вы можете рассчитывать на карьеру, — сказал я. — Наш полковник Децимус Саксон любит хороших бойцов на саблях. Он имеет большое влияние у короля Монмауза и может замолвить за вас слово у него.

— Будет рассказывать, — недовольно проворчал Гектор Мэрот. — Предоставьте каждому заниматься своим делом. Вот конный полк Кирке — это другое дело. С ним я всегда буду воевать. Эти красные подлецы повесили моего приятеля, старого слепца Джима Хустона из Мильвертона, я уж отправил на тот свет семерых из этих негодяев. И если мне будет время, я перережу весь полк. А теперь, господа, я должен с вами проститься, у меня много дела. Прощайте!

— Прощайте! Прощайте! — кричали мы, пожимая его жёсткую, смуглую руку. — Спасибо вам за проводы.

Гектор Мэрот поднял шляпу, тряхнул уздечкой и помчался по дороге, поднимая клубы пыли.

— Черт меня подери, если я стану когда-нибудь ругать воров! — воскликнул сэр Гервасий. — Во всю свою жизнь я не встречал человека, который бы так прекрасно владел саблей. И стреляет он, должно быть, отлично. Ведь он уложил в одну минуту двух здоровенных ребят. Но поглядите-ка вон туда, Кларк, видите вы полки в красных мундирах?

Я взглянул на широкую, поросшую тростником серую равнину, которая раскинулась между берегами извилистого Паррета и далёкими Польденскими горами.

— Конечно, вижу, — ответил я. — Я вижу их повсюду и вон там, около Вестонзойланда. Они краснеются, словно мак во ржаном поле.

— А вон там, налево, около Чедзоя, их ещё больше, — сказал сэр Гервасий. — Раз, два, три! Ещё один, ещё два позади. Всего здесь шесть пехотных полков. А вон там я, кажется, различаю блестящие латы кавалеристов. Среди неприятелей движение. Да, если Монмауз хочет надеть на голову золотой ободок, он теперь должен сражаться. Вся армия короля Иакова на него надвинулась.

— Так нам надо, значит, ехать к своему полку, — сказал я. — Если не ошибаюсь, на базарной площади развеваются наши знамёна.

Мы пришпорили усталых коней. За нами двинулись наши спутники и припасы, которые нам удалось собрать. Скоро мы очутились в казармах, где голодные товарищи приветствовали нас с восторгом. Пригнанные нами ещё до полудня быки были превращены в ростбифы и бифштексы, был приготовлен обед, последний для многих из нас… Майор Гукер прибыл вскоре после нас с большим запасом провизии, но не совсем благополучно. У него была стычка с драгунами, и он потерял восемь или десять солдат. Он отправился немедленно в королевский совет и принёс на нас жалобу. Но крупные события надвинулись так быстро, что этого дела так-и не пришлось разбирать.

Я, милые дети, откровенно сознаюсь, что майор Гукер был вполне прав. Наше поведение было противно всякой дисциплине и поэтому совершенно неизвинительно. Но, дети, крик женщины, просящей о помощи, великое дело. Я, вот теперь седой, дряхлый старик, и то всегда готов защищать слабую женщину. Защита слабых это наша святая обязанность. Это обязанность выше всяких других обязанностей, это долг сердца. И если даже человек надел солдатский мундир, то сердце у него не делается от этого более жёстким.

Глава XXXI

Болотная девочка

Когда мы приехали в Бриджуотер, весь город был в движении. Только что стало известно, что войска короля Иакова приблизились к городу и находятся на Седжемурской долине. По-видимому, неприятели хотели двигаться вперёд и штурмовать город. Настоящих укреплений, как я уже сказал, в Бриджуотере не было. Только со стороны Истовера были возведены кое-какие валы, и на них были поставлены две бригады пехоты. Остальная армия стояла в резерве на базарной площади и на Дворцовом поле. После полудня, однако, в город вернулись наши разведочные конные отряды и сообщили, что, по всей видимости, неприятель не собирается штурмовать Бриджуотер. То же подтвердили и пришедшие в город крестьяне, жители окрестных болот. По их словам, королевские войска очень комфортабельно расположились в окрестных деревнях. С местных крестьян они взяли контрибуцию сидром и пивом и не обнаружили ни малейшего желания двигаться вперёд.

Город был полон женщин. Из близких и далёких мест пришли жены, матери и сестры восставших. Всем им хотелось взглянуть ещё хоть один раз на любимых людей. Даже на базарных площадях Лондона не увидишь такой тесноты и давки, какая была в этот день на узких улицах и переулках маленького сомерсетского городка. Повсюду, бродили солдаты в высоких сапогах и темно-жёлтых мундирах. Красные милиционеры, суровые жители Таунтона, одетые в тёмные одежды, пиконосцы в сермягах, загорелые моряки, дикие, оборванные углекопы, неопрятные крестьяне, худощавые обитатели северных гор — все это толпилось и толкалось, образуя огромную, разношёрстную массу. Повсюду между солдатами были видны деревенские женщины в соломенных шляпах. Они шумно целовались, плакали и убеждали солдат. Среди этих разноцветных людей, сверкавших оружием, двигались угрюмые фигуры пуританских проповедников в тёмных плащах и широкополых шляпах. По временам эти проповедники останавливались и начинали говорить зажигательные речи, сыпя текстами из Библии. Эти проповедники действовали опьяняюще на толпу. То и дело она подымала дикий вопль. Толпа эта была похожа на громадного пса, который рвётся на своей своре и стремится схватить за горло своего врага.

Как только стало ясно, что Фивершам не хочет атаковать нас, наши полки были сняты с позиции, и мы занялись припасами, которые добыли благодаря ночной фуражировке.

Было воскресенье. День был хороший, тёплый, на ясном небе не виднелось ни облачка, веял лёгкий ветерок, насыщенный ароматом деревенских цветов. Весь день в соседних деревнях звонили в колокола. Эта музыка наполняла собою всю залитую золотыми лучами окрестность. Верхние окна и крыши домов, покрытые красной черепицей, были усеяны бледными от страха женщинами и детьми, напряжённо глядевшими в восточном направлении. В темно-серой болотистой равнине виднелись там и сям красные пятна. Это были позиции наших врагов.

В четыре часа Монмауз созвал последний военный совет. Совет был собран в нижнем этаже колокольни, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. После моей поездки меня всегда приглашали на военные советы, несмотря на мой маленький чин. Всего собралось тридцать советников, именно столько, сколько могло вместить в себя небольшое помещение. Пришли и воины, и придворные, и кавалеры, и пуритане. Общая опасность сблизила их. Почувствовав, что наступает кризис, они забыли то, что их разделяло, и манеры их стали совершенно иные. Сектанты утратили свою суровость: они были взволнованы и горячились в ожидании сражения, что касается легкомысленных придворных модников, то опасность положения их отрезвила, и они глядели необычайно серьёзно. Старая вражда была позабыта. Поднявшись на колокольню, король и советник, став у парапета, сосредоточенно глядели на горизонт, который был скрыт густыми клубами дыма. Дым этот поднимался от неприятельских костров.

Король Монмауз стоял среди своих вождей бледный и растерянный. Одет он был небрежно и был весь какой-то растрёпанный. Очевидно, душевное расстройство заставило его позабыть о туалете. В руках у него был бинокль из слоновой кости. Он поднёс его к глазам, и я видел, как его руки дрожали. На Монмауза было просто жалко смотреть. Лорд Грей передал бинокль Саксону. Тот опёрся на каменный парапет и долго, пристально смотрел на неприятельский лагерь. Наконец Монмауз произнёс тихим голосом, точно говоря сам с собою:

— Это те самые люди, которыми некогда я командовал. Вон там, направо, я вижу Думбартенский пехотный полк. Я знаю этих солдат. Они будут сражаться как львы. Все было бы хорошо, если бы они были на нашей стороне.

Лорд Грей ответил не без горячности:

— Но ваше величество, вы несправедливы к вашим сторонникам. Они готовы умереть за вас и будут биться до последней капли крови.

Монмауз взглянул вниз, на кишевшие народом улицы, и печально ответил:

— Поглядите-ка на них, каковы они! Конечно, все это благородные люди, благороднее которых нет во всей Англии, но послушайте, как они галдят и шумят, точно евреи на шабаше. Это не то что настоящие, обученные батальоны. Там везде суровое молчание и порядок. Ах, зачем, зачем я выманил этих честных людей из их убогих хижин и втянул их в такое безнадёжное дело?

— Извините, ваше величество! — воскликнул Вэд. — Они не считают это дело безнадёжным, да и мы считаем его таковым.

Как раз когда Вэд произносил эти слова, толпа внизу издала дикий, торжествующий вопль. Крик этот был вызван словами проповедника, который говорил что-то толпе, высунувшись из окна. Сэр Стефен Таймвель, вошедший в эту минуту, сообщил:

— Это досточтимый доктор Фергюсон говорит проповедь. Поистине он получил вдохновение свыше, и проповедь его замечательна. Доктор Фергюсон подобен древним пророкам. Текстом для проповеди он выбрал следующие слова:

‘Познает Израиль Господа, и Господь и Бог Богов придёт к нему на помощь. В тот же день, когда мы отступим от тебя, погуби нас Боже’.

— Аминь! Аминь! — воскликнули несколько благочестивых пуританских воинов.

А между тем толпа внизу снова подняла крик. Послышалось бряцание оружия. Было очевидно, что огневая речь фанатика разожгла толпу. У Монмауза лицо несколько просветлело, и он произнёс:

— Они, кажется, в самом деле рвутся в битву. Я всегда командовал регулярными войсками и поэтому, может быть, придаю слишком большое значение военной выучке и дисциплине. Да-да, мои милые приверженцы находятся в сильно приподнятом состоянии. Ну, полковник Саксон, что вы скажете о расположении неприятеля?

— По правде сказать, — ответил Саксон, — моё мнение об этом расположении очень невысокое, ваше величество. Я был во многих странах, знал многих полководцев и видел много армий в боевой готовности. Я знаю также теорию этого дела, знаю, что пишет Петринус Бэллус в своём знаменитом сочинении ‘De re militari’. Я читал также Флеминга и никогда не слыхал и не видал ничего подобного. Расположение неприятеля прямо бессмысленно.

Монмауз обратился к мэру Бриджуотера. Это был маленький человечек с обеспокоенным лицом. Ему было, по-видимому, совсем неприятно, что он поневоле попал в лагерь бунтовщиков. Король спросил у него:

— Как называется вон та деревушка налево? Вон та, где видна четырехугольная колокольня и около неё деревья?

— Это Вестонзойланд, ваша честь… то есть ваша светлость… то есть я хотел сказать, ваше величество. А другая, в двух милях дальше, это Мидльзог. А Чедзой ещё дальше, налево, по той стороне Рейна.

Король сильно вздрогнул и свирепо набросился на пугливого горожанина, так что у того помутился последний, данный ему от природы остаток ума.

— Рейн! — закричал он. — Что вы хотите сказать, сэр?

— Ну да, рейн, ваша светлость, то есть ваше величество, — лепетал мэр… — Рейном, ваша величественная светлость, крестьяне рейн называют.

Сэр Стефен Таймвель вмешался в разговор.

— Рейнами здесь, ваше величество, называют глубокие и широкие канавы, которыми осушатеся большое Седжемурское болото.

Король побледнел так, что у него даже губы стали белы. Некоторые члены совета обменялись многозначительными взглядами. Все вспомнили странное пророческое стихотворение, которое было доставлено в лагерь мною.

Молчание нарушил старый, помнивший времена Кромвеля майор по имени Голлис, Майор этот успел набросать на бумаге деревни, занятые неприятелем.

— С вашего позволения, ваше величество, — произнёс он, — расположение войск неприятеля напоминает мне расположение шотландской армии перед Дунбарской битвой. Кромвель стоял в Дунбаре точно так же, как мы теперь стоим в Бриджуотере. Прилегающая местность, болотистая и ненадёжная, была занята врагом. Во всей нашей армии говорили, что если бы старик Лесли держался на своих позициях, то нам пришлось бы в конце концов сесть на корабли и, оставив весь обоз в пользу неприятеля, уходить в Ньюкастль. Но Провидение было благосклонно к нам. Лесли решил нас атаковать, и правый его фланг оказался отделённым от остальной армии большой болотиной. Кромвель напал на эту часть армии на заре и разбил её наголову. Кончилось тем, что вся армия врагов бежала, и мы били её до самых ворот Лейта. Семь тысяч шотландцев пали тогда, а честных людей пало не больше сотни, а то и того меньше. Теперь, ваше величество, извольте взглянуть в бинокль. Между этими двумя деревнями и ближайшим к нам Чедзоем тянутся, по крайней мере, на протяжении мили болота. Если бы я был главнокомандующим, я испробовал бы напасть на врага именно с этой стороны.

— Напасть на старых солдат с неопытными крестьянами, — заметил сэр Стефен Таймвель, — опасно и смело, но если это так нужно, то это будет сделано. Ни один гражданин Таунтона, по крайней мере, не поколеблется исполнить приказ короля.

— Вы хорошо говорите, сэр Стефен, — сказал Монмауз, — но ведь у Кромвеля при Дунбаре были ветераны, которым приходилось сражаться с неопытными в военном деле противниками.

— И однако, — возразил лорд Грей, — совет майора Голлиса во многих отношениях хорош. Если мы не нападём на неприятеля, он охватит нас кругом и уморит голодом Если так, то мы должны воспользоваться случаем, который нам представляется благодаря небрежности или невежеству Фивершама, к завтрашнему дню Черчилль, наверное, уже успеет указать своему начальнику на его ошибку, и неприятель переменит диспозицию. Нам надо торопиться воспользоваться представившимся нам случаем.

— Их конница стоит в Вестонзойланде, — заметил Вэд, — если мы не видим сверкания лат и оружия неприятельских всадников, то только потому, что солнце очень жарит сегодня и из болота поднимается туман. Я наблюдал за неприятелем раньше, утром, и различил в бинокль длинные ряды конницы. Она стоит пикетами перед деревней по болоту. Позади них, в Мидльзоге, стоит две тысячи милиционеров, а в Чедзое, атаковать который мы собираемся, стоят пять полков регулярной пехоты.

— Все будет хорошо, если нам удастся разбить эти пять полков, — воскликнул Монмауз. — Каково ваше мнение, полковник Бюйзе?

— У меня всегда одно и то же мнение, — ответил немец, — мы пришли сюда сражаться, и чем скорее мы примемся за работу, тем лучше.

— А вы как думаете, полковник Саксон? Согласны ли вы с мнением вашего друга?

— Я согласен с мнением майора Голлиса, ваше величество: Фивершам неудачно расположил войска и открыл нам путь для удачной атаки. Нам непременно нужно воспользоваться его ошибкой. Но, ваше величество, войска неприятеля прекрасно обучены, и у них много кавалерии. Принимая это во внимание, я предлагал бы произвести атаку ночью.

— Та же мысль пришла и мне в голову, — сказал Грей, — наши друзья, жители Бриджуотера, знают здесь каждую пядь земли и доведут нас до Чедзоя ночью так же хорошо, как днём.

— Я слышал, — продолжал Саксон, — что в неприятельский лагерь доставлено много сидра, пива, вина и водки. Если это правда, мы их атакуем в то время, когда головы у них будут кружиться от похмелья. Они и знать не будут, кто это на них напал — голубые ли дьяволы, как они нас называют, или их собственные товарищи.

Раздался общий хор одобрения. Весь совет был доволен тем, что час решительного сражения наступает. Всем надоели утомительные переходы с одного места на другое: —

— Не выскажется ли кто-нибудь против принимаемого нами плана? — спросил король.

Мы переглянулись. На лицах многих ясно читалось сомнение в успехе. Были и откровенно унылые физиономии, но никто не стал возражать против ночной атаки. Было ясно, что наше положение таково, что, не рискуя, выйти из него нельзя.

Одобренный большинством план ночного нападения на неприятеля имел, по крайней мере, то достоинство, что мы могли рассчитывать на удачу. И однако, дорогие мои дети, это был тяжёлый момент. Глядя на умного и расстроенного Монмауза, даже храбрейшие из нас почувствовали, что мужество их оставляет. Мы поневоле спрашивали себя: может ли такой слабый человек браться за такое безумно смелое дело и при этом рассчитывать на успех?

— Значит, все согласны, — произнёс Монмауз, — нашим боевым паролем будет слово ‘Сого’. Мы атакуем неприятеля сейчас же после полуночи. Более подробный план сражения мы выработаем в течение дня. Теперь же, господа, вы можете возвратиться к своим полкам. Каков бы то ни был исход сражения, господа, я вам буду вечно благодарен. Будет ли Монмауз коронованным владыкой Англии или же преследуемым беглецом, его сердце до самого момента смерти будет гореть любовью к храбрым друзьям, которые стояли около него в опасный час.

Эта простая и добрая речь растрогала всех. Мне стало до боли жалко этого бедного, слабого человека. Мы окружили Монмауза и, держа руки на эфесах мечей и сабель, стали горячо клясться в том, что будем стоять за него даже в том случае, если бы против нас поднялась вся вселенная. Даже суровые и бесстрастные пуритане были растроганы. О придворных же нечего было и говорить. В избытке усердия они выхватили шпаги и махали ими до тех пор, пока толпа внизу не подхватила их криков. Весь город огласился ликующими криками. Это ликование ободрило Монмауза. Щеки его зарумянились, глаза повеселели, на минуту он стал настоящим королём, каким ему хотелось быть.

— Спасибо вам, мои дорогие друзья и подданные! — воскликнул он. — Успех нашего дела зависит от Всевышнего, но что в ваших силах, вы сегодня ночью сделаете, это я знаю. Если Монмауз не может получить всей Англии, он получит нужные ему шесть футов английской земли. А теперь, господа, к своим полкам, и да поможет Бог правому делу!

— Да поможет Бог правому делу! — повторил торжественно совет, и все разошлись. На колокольне остались король и лорд Грей, которые и занялись выработкой подробного плана сражения.

Когда мы с Саксоном вышли на улицу и смешались с толпой, он сказал мне:

— Да, эти придворные попугаи умеют махать рапирами и орать в то время, когда между ними и неприятелем — четыре мили расстояния. Но как они будут держаться, когда их атакуют мушкетёры и бригады неприятельской конницы. Тогда они не то запоют. А вон идёт приятель Локарби. По лицу видно, что у него есть новости.

Рувим, запыхавшись, подбежал к нам и произнёс:

— Я должен сделать вам донесение, полковник. Как вам известно, полковник, вы приказали мне и моей роте держать караул у Восточных ворот.

Саксон утвердительно кивнул.

— Исполняя приказание, я старался как можно подробнее высмотреть положение врага, — продолжал Рувим, — и вскарабкался на высокое дерево, которое растёт недалеко за городом. Сидя на дереве, я при помощи подзорной трубы мог явственно различить неприятельский лагерь и расположение их войск. И вот когда я сидел таким образом и наблюдал, то увидел на половине дороги между городом и неприятельским лагерем человека, осторожно, пробиравшегося к нам под прикрытием растущих по дороге берёз. Да, этот человек пробирался к нам. Когда он подошёл ближе, я рассмотрел его лицо и узнал его… Я знаю этого человека. Но он, вместо того чтобы направиться к воротам, пошёл кругом, скрываясь за торфяными складами. В город он проник, очевидно, с другой стороны. Я имею основание предполагать, что этот человек неискренно предан нашему делу, и мне кажется, что он ходил в королевский лагерь в качестве шпиона, а назад вернулся, чтобы добыть новые сведения.

— Вот как! — произнёс Саксон, поднимая брови. — И кто же это такой?

— Зовут его Деррик. Одно время он был главным мастером у таунтовского мэра Таймвеля, а теперь состоит офицером в Таунтовском пехотном полку.

— А, это тот самый юный франт, который собирался одно время жениться на мистрисс Руфи? Черт побери любовь! Она способна превращать честных людей в изменников. Но ведь он, кажется, отличался большим благочестием? Я слышал как-то, как он говорил проповедь своим солдатам. Как же могло случиться, чтобы человек его закала перешёл на сторону прелатйстов?

— Должно быть, та же любовь виновата, — ответил я, — любовь, если она счастлива, это хорошенький цветок. Но поставьте её развитию препятствие, и она превращается в сорную траву.

— Деррик питает недоброжелательство к очень многим людям в нашем лагере, — сказал Рувим, — для того чтобы отомстить этим людям, он способен погубить всю армию. Бывают такие люди: для того чтобы утопить одного, они губят целый корабль. Даже сам сэр Стефен навлёк на себя его ненависть. А за что? За то, что отказался принудить дочь выйти за него. В настоящее время Деррик находится в лагере, а я поторопился доложить о происшедшем вам. Он, может быть, опять станет шпионить. Так вы пошлите отряд пикейщиков. Они его арестуют.

Саксон подумал и ответил:

— Это, пожалуй, недурно, но ведь парень-то хитрый. Он, наверное, придумал какую-нибудь историю и сумеет оторваться и выйти сухим из воды. Лучше было бы поймать его на месте преступления.

План поимки Деррика был придуман мною. Я заметил, что на пути от города к неприятельскому лагерю стояла одинокая хижина. Домик этот был окружён болотами. Всякий, кто шёл из Бриджуотера к неприятельскому лагерю, должен был идти мимо этого домика. Если Деррик вздумает сообщить наш план Фивершаму, мы можем его изловить, стоит только посадить караул в этом домике. От нас эта хижина вдвое ближе, чем от неприятельского лагеря.

Я изложил свою мысль, и Саксону она очень понравилась.

— Вот это прекрасно! — воскликнул он. — Сам мой учёный Флеминг не мог бы придумать более удачной военной хитрости, cusus belli. Берите с собой столько людей, сколько вы найдёте нужным, а я позабочусь о том, чтобы мэстер Деррик был снабжён самыми лучшими и свежими новостями для лорда Фивершама.

— Солдат брать незачем, — предложил Рувим, — ещё пойдут сплетни. Мы лучше это дело вдвоём с Михеем сделаем.

— Это действительно лучше, — ответил Саксон, — но я должен с вас взять слово, чтобы вы, невзирая ни на что, вернулись в город ещё до захода солнца. Ваши роты должны быть в боевой готовности за час до наступления.

Мы с удовольствием дали требуемое обещание. Прежде всего мы удостоверились в том, что Деррик возвратился в город. Саксон исполнил своё намерение и в его присутствии обронил несколько слов о ночной атаке. Мы тем временем уже направились к домику в болоте. Лошадей мы оставили в городе и вышли пешком через Восточные ворота. Скрываясь от посторонних взоров в тени деревьев, утопая в грязи и воде, мы вышли наконец на дорогу как раз против одинокой хижины. Это был простой домик с выбеленными стенами и тесовой крышей. На двери была прибита небольшая дощечка, а на ней написано, что ‘здесь продаётся молоко и масло’. Дыма из трубы не было видно, а окно было закрыто ставней. Из этого мы заключили, что обитатели дома, боясь предстоящего кровопролития, уже покинули своё убежище. По обеим сторонам дома раскинулось болото. С краёв оно было мелко и поросло травой, но чем дальше, тем более оно углублялось. Предательская поверхность его была затянута светло-зеленой тиной.

Мы постучали в грязную дверь, но, как и следовало ожидать, не получили никакого ответа. Я упёрся в дверь плечом, и она соскочила с петель.

В хижине была всего-навсего одна комната. В углу её виднелась приставная лестница, ведшая на чердак, где под крышей была устроена спальня. На земляном полу стояли стулья и скамейки. У одной из стен помещался сосновый стол, заставленный тёмными крынками с молоком. Одна стена хижины села, потолки и стены были покрыты зелёными пятнами. Соседство с болотом давало себя знать. Но, к нашему великому удивлению, в хижине, оказалось, жил человек. Посреди комнаты, прямо против двери, в которую мы вошли, стояла маленькая, хорошенькая, золотокудрая девочка лет пяти-шести от роду. Одета она была в чистенькое белое платьице и подпоясана красивым кожаным поясом с блестящей металлической пряжкой. Её маленькие ножки были обуты в белые чулочки и кожаные башмачки. Девочка стояла, выставив вперёд правую ногу, как бы собираясь защищаться. Крошечная головка была закинута назад, в больших голубых глазах притаились удивление и вызов.

Увидав нас, маленькая волшебница замахала на нас платком и начала кричать:

— Шшш… шш… шш!

Точно мы с Рувимом были не люди, а две курицы, забравшиеся в дом, которых нужно было выгнать.

Такой приём нас озадачил, и подобно двум школьникам, застигнутым на месте преступлений, мы остановились у порога: нам было неловко, и мы не знали, что делать даже. Мы стояли и глядели на маленькую фею, которая продолжала махать платком и шикать. Что делать? Уйти ли из её волшебного царства или попытаться умиротворить её лаской?

— Уходите, уходите! — закричала девочка, топоча от гнева ногами. — Уходите. Так бабушка велела. Если кто сюда придёт, чтобы уходил.

— Ну, а если мы не уйдём, маленькая хозяйка, что ты с нами сделаешь? — спросил Рувим.

— Тогда я вас прогоню, — ответила она и, подбежав к нам, начала нас хлопать по ногам своим платочком. Затем она накинулась на меня и закричала:

— Ах ты, нехороший мальчик! Зачем ты сломал бабушкину дверь?

— Я её сейчас починю, — ответил я со смирением и, взяв вместо молотка валявшийся на полу камень, надел снова дверь на петли.

— Ну вот, хозяйка, все исправлено, — сказал я, — ваша бабушка теперь и не заметит, что дверь была сломана.

— А все-таки уходите отсюда, — настаивала девочка, — дом это не ваш, а бабушкин.

Что нам было делать с этой решительной дамой, живущей в болоте? В доме нам остаться было необходимо, кругом была открытая местность, и спрятаться было некуда. А девочка упорно гнала нас вон. Она обнаруживала храбрость, которая положительно устыдила бы Монмауза.

— Ты, кажется, торгуешь молоком, — сказал Рувим, — мы устали, и нам хочется пить. Мы и пришли к тебе, чтобы попить молока.

Девочка вся расцвела и, улыбаясь, воскликнула:

— Да неужто? Но вы мне должны заплатить за это. Бабушке всегда платят. Ай-ай, вот отлично-то! Вот хорошо-то!

Она вскарабкалась на стул, схватила крынку и налила две большие кружки, стоявшие на столе.

— Это будет стоить пенни! — заявила она вежливым тоном.

Забавно было глядеть на эту маленькую хозяйку, как она прятала в свой карман данную ей монету. На её невинном личике сияли гордость и удовольствие. Она гордилась тем, что делает дела в отсутствие своей бабушки. Мы взяли кружки с молоком, открыли ставню и сели около окна. Нам нужно было наблюдать, когда пойдёт мимо Деррик.

— Ради Бога, пей как можно медленнее, — шепнул мне Рувим, — нам надо как можно медленнее пить молоко, а то она нас опять погонит.

— Ну ладно, — ответил я, — теперь мы уплатили пошлину, и она позволит нам посидеть здесь.

Но девочка, слышавшая мои слова, заявила непреклонным тоном:

— Нет-нет, как выпьете молоко, так сейчас же уходите. Я рассмеялся и воскликнул:

— Ну скажи, пожалуйста, слыхано ли, чтобы два взрослых воина стеснялись до такой степени крохотной куколки? Слушай, малютка, я с тобой буду торговаться. Получай шиллинг. Я покупаю у тебя все молоко, которое здесь стоит. Мы будем сидеть здесь и пить молоко. Ладно, что ли?

— Ну, что же! — ответила девочка. — И хорошо. А если вы хотите, чтобы было ещё больше молока, то я принесу. Наша корова Джинни гуляет по болоту. Она сейчас придёт, и я буду её доить.

— Нет-нет, Боже упаси, нам больше молока не нужно! — воскликнул Рувим. — Ведь это может кончиться тем, что нам придётся покупать корову. А скажи мне, маленькая девочка, где твоя бабушка?

— Бабушка ушла в город, — ответил ребёнок, — к нам пришли гадкие люди в красных камзолах и с ружьями. Они все воруют и дерутся. Вот бабушка и ушла, чтобы их прогнать. Бабушка все устроит.

— А мы, моя птичка, как раз с этими людьми в красных камзолах и воюем, — сказал я, — мы пришли, чтобы защищать тебя и бабушкин дом. При нас не посмеют ничего украсть.

— В таком случае оставайся и сиди, — важно сказала девочка и живо вскарабкалась ко мне на колени, — какой ты большой мальчик!

— А почему же я не мужчина? — спросил я.

— Ну, у мужчин есть борода, а у тебя — нет. Вот у моей бабушки и то больше волос на подбородке, чем у тебя. И кроме того, ты пьёшь молоко, а молоко пьют только мальчики. Мужчины пьют сидр.

— Ну, если я мальчик, так я буду твоим женихом, — сказал я.

Девочка тряхнула своими кудрями и воскликнула:

— Да неужели? А я ещё не собираюсь жениться. Впрочем, у меня есть жених. Это Джайльз Мартин из Гомауча. Ах какое у тебя хорошенькое железное платьице! А сабля у тебя большущая. И зачем эти люди носят такие сабли? Ведь от сабель больно, а разве можно делать больно людям? Все люди братья.

— Почему же все люди — братья, маленькая хозяйка? — спросил Рувим.

— Потому, что бабушка сказала, что все люди — дети великого Отца, — ответила девочка, — а если у них один отец, то зачем же драться, не правда ли?

Рувим, глядевший в окно, сказал:

— Каково, Михей? ‘Из уст младенцев сосущих сотворил Себе хвалу’. Помнишь?

Девочка стала у меня на коленях и стала дёргать стальную каску. Я сказал:

— А знаешь, малютка, ты редкий болотный цветок. Право, Рувим, как это странно! Здесь, в этих местах, собирались тысячи христиан! И собирались они, чтобы уничтожить друг друга. И вот между этими двумя лагерями безумцев появился голубоглазый херувим, и лепечет этот херувим святую истину любви. Если бы мы могли почувствовать эту истину, то разошлись бы по домам со смягчённым сердцем и здоровые.

— Да, — ответил Рувим, — нужно прожить только один день с этим ребёнком, чтобы получить навсегда отвращение к военной службе. По её словам выходит, что солдат близкая родня мяснику.

— Но ведь и мясники, и солдаты нужны — без них не обойдёшься, — ответил я, пожимая плечами, — кто возложил руку на плуг, не должен оглядываться. Однако, Рувим, кажется, я вижу человека, которого мы поджидали. Гляди-ка, в тени вон тех деревьев мелькает человеческая фигура.

— Да-да, это он! Конечно, он! — воскликнул Рувим, выглядывая в окно.

Я взял девочку с колен и посадил её в углу, сказав при этом:

— Ну, малютка, сиди здесь. Будь умницей и не шуми. Ладно, что ли?

Девочка важно надула розовые губки и кивнула. Рувим, продолжавший стоять у окна и глядевший на дорогу, воскликнул:

— Гляди-ка, гляди-ка! И идёт-то он, словно крадётся, точно лисица или какое другое хищное животное.

И действительно, эта худощавая чёрная фигура производила неприятное впечатление. Деррик шёл быстрой, крадущейся походкой и напоминал жестокое и лукавое животное. Он пробирался под малорослыми деревьями и ветлами скользящей, крадущейся походкой. Из Бриджуотера его увидеть было очень трудно. От города он был уже далеко и мог бы, кажется, выйти из своего прикрытия, но он не делал этого из предосторожности. Когда он поравнялся с домом, мы оба выскочили на дорогу и загородили ему путь.

Однажды в Эмсворте я слышал, как пуританский священник описывал в проповеди внешность сатаны. Жаль, что этот почтённый человек не был вместе с нами! Если бы он взглянул на Деррика, ему не пришлось бы, сочиняя внешность сатаны, прибегать к своей фантазии. Тёмное лицо изменника покрылось болезненной бледностью. Дышал он тяжело и нервно, а глаза его метали ядовитый огонь. Он оглядывался по сторонам, очевидно, соображая, нельзя ли убежать. Одно мгновение он схватился было за рукоять сабли, но тотчас же оставил намерение пробить себе путь. Затем он оглянулся назад, но ведь возвращаться назад значило идти к тем людям, которых он предал! И вот он стоял перед нами угрюмый, неподвижный, с опущенной головой и беспокойно бегающими глазами. В этот момент он олицетворял собою измену.

— Мы вас ждали здесь, мэстер Деррик, — сказал я. — Теперь вы должны идти обратно с нами в город. Он ответил прерывающимся, хриплым голосом:

— На каком основании вы меня арестуете? Где ваши полномочия? Кто вам позволил совершать насилия над людьми, гуляющими по большим королевским дорогам?

— Я действую по приказанию своего полковника, — ответил я кратко. — Вы обвиняетесь в том, что были сегодня утром в лагере Фивершама.

— Это ложь! — бешено воскликнул он. — Я просто гуляю и дышу свежим воздухом.

— Нет, неправда, — произнёс Рувим, — я видел, как вы возвращались оттуда.

— Всем известно, — с горечью воскликнул Деррик, — почему мне расставили эту западню. Вы нарочно сделали на меня донос. Я вам мешал ухаживать за дочерью мэра. Но кто вы такой, как вы смеете поднимать на неё ваш взор? Вы бродяга, человек без определённых занятий, пришедший неизвестно откуда. Как вы осмеливаетесь срывать цветок, который вырос среди нас? Что общего имеете вы с нею или с нами, отвечайте?

— Теперь мне не приходиться рассуждать с вами об этом. Если угодно, то мы поговорим в более удобное время и в более удобном месте об этом предмете, — спокойно сказал Рувим, — а теперь извольте отдать вашу саблю и идите с нами в лагерь. Я вам обещаю сделать все, зависящее от меня, чтобы спасти вам жизнь. Если же выиграем сражение сегодня, то ваше шпионство не принесёт нам вреда. Оно, впрочем, не принесёт нам вреда и в противном случае: оба мы будем на том свете.

— Благодарю вас за ваше доброе покровительство, — ответил Деррик тем же холодным, злобным тоном.

Он отстегнул саблю и, медленно приблизившись к моему товарищу, подал её ему левой рукой, говоря:

— Передайте это от меня в подарок мисс Руфь. А затем, внезапно выхватив нож, он всадил его моему приятелю в бок, проговорив:

— Передайте ей, кстати, и это!

Сделано это было в одно мгновение. Я не успел прийти на помощь Рувиму, так как догадался о злобном намерении шпиона только после того, как приятель со стоном рухнул на землю. Нож со звоном упал на дорогу к моим ногам. Злодей испустил дикий ликующий вопль и отскочил назад, избегая моего кастета. Затем он повернулся и во весь дух бросился бежать по дороге к неприятельскому лагерю. Он был куда проворнее меня, да и одет был более легко, но зато шаг у меня был крупнее, и я его стал догонять. Скоро Деррик убедился, что не отделается от меня. Дважды он ускорял быстроту, как заяц, спасающийся от собаки, и дважды мой палаш свистал над самым его ухом. О сострадании я не помышлял. Для меня этот человек был ядовитой змеёй, укусившей на моих глазах моего друга. Я не помышлял о сострадании, а он знал, что я его не пощажу.

Наконец, видя, что я его совсем догоняю, слыша моё дыхание, он вдруг поворотил в сторону и прямо бросился в предательскую грязь, в болото. Я последовал за ним. Сперва грязь доходила нам до щиколоток, затем мы погрузились в неё по колени и, наконец, по пояс. И тут-то я догнал его и занёс палаш, чтобы поразить негодяя.

Но, милые дети, этому человеку не суждено было погибнуть человеческой смертью. Он погиб, как и жил, подобно пресмыкающейся гадине. В то время как я стоял над ним с поднятым палашом, он вдруг на моих глазах в одно мгновение провалился в болото, и тёмная тина сомкнулась над его головой. При этом не появилось ни зыби, ни тины: исчезновение это произошло внезапно и тихо, точно какое-то болотное чудовище схватило его и утащило в глубину!

И в то время, когда я стоял, глядя на пучину, на месте, где провалился Деррик, появился и лопнул большой пузырь. А затем все пришло снова в прежний вид. Передо мною простиралась зелёная пучина, похожая на царство смерти и разрушения. Не могу вам сказать, почему это произошло. Нечаянно ли он провалился в болото, или в отчаянии сам хотел утопиться — так и осталось неизвестным. Знаю только, что кости этого изменника и доднесь покоятся в великом Седжемурском болоте.

Кое-как выбравшись на дорогу, я поспешил к месту, где лежал Рувим. Я наклонился над раненым. Нож прошёл через кожу, которая соединяла кольчугу, кровь лилась не только из раны, но сочилась из крепко сжатых губ.

Я дрожащими пальцами развязал ремни, снял латы и дрожащими руками прижал платок к ране, чтобы остановить кровотечение. Рувим внезапно открыл глаза и спросил:

— Надеюсь, ты не убил его, Михей?

— Нет, Рувим, сам Бог поразил его, — ответил я.

— Бедный малый, я понимаю, почему он озлобился, — пробормотал раненый и затем впал в бессознательное состояние.

Я стоял перед ним на коленях. Лицо его было бледно как мел, дышал он тяжело, а я думал о той любви, которую он всегда оказывал мне и которую так мало я заслужил, о его простом, добродушном характере. Я, дети мои, не очень чувствительный человек, но признаюсь вам, что тогда мои слезы смешивались с кровью Рувима.

Случилось так, что Децимус Саксон улучил время подняться на колокольню. Он взял зрительную трубу и увидел, что у нас происходит что-то неладное. Саксон немедленно взял с собою хирурга, отряд солдат и поспешил на место происшествия. Когда помощь прибыла, я продолжал стоять на коленях возле Рувима и делать все, что делают несведущие в медицине люди для облегчения страданий ближнего. Рувима немедленно отнесли в хижину, и доктор, сильный мужчина с серьёзном лицом, стал осматривать рану. Наконец он произнёс:

— Рана едва ли опасна.

Я возликовал и чуть не бросился доктору на шею. А он продолжал:

— Случай, впрочем, не пустячный. Лезвие скользнуло по ребру и немного задело лёгкое. Надо его везти в город.

— Слышите, что он говорит? — ласково спросил Саксон. — А доктор это такой человек, что с его мнением надо считаться. Мой любимый поэт про врачей говорил:

Военный врач, наш друг и брат.

Полезней тысячи солдат.

Слышите, Кларк! Будьте повеселее, ведь вы были как полотно, можно подумать, что кровь течёт не из Рувима, а из вас. А где же Деррик?

— Утонул в болоте, — ответил я.

— И прекрасно. У нас, стало быть, верёвка в шесть узлов остаётся в экономии. Но, однако, нам отсюда надо уехать, а то того и гляди на нас нападут королевские драгуны.

Что это за маленькая девочка сидит в углу? Она бледна и напугана.

— Это сторож дома, её здесь оставила бабушка.

— Ну, девочка, ты должна идти с нами: тут тебя могут обидеть.

У девочки заструились слезы по щекам, и она ответила:

— Нет, я буду ждать бабушку.

— Я тебя отвезу к бабушке, малютка. Мы не можем тебя оставить одну здесь.

Я протянул к ней руки. Ребёнок бросился ко мне и, прижавшись к моей груди, начал громко рыдать.

— Возьми меня, возьми! — разрываясь от рыданий, говорила девочка. — Я здесь боюсь!

Я успокоил бедного ребёнка как только мог и понёс его в город. Наши солдаты натянули на косы свои куртки и устроили таким образом носилки, на которые и был положен бедный Рувим. Врач дал ему какого-то укрепляющего лекарства, и он, придя в сознание, узнал Саксона и улыбнулся ему.

Медленно мы вернулись в Бриджуотер. Рувима поместили на нашей временной квартире, а маленькую болотную девочку я устроил у хороших людей, которые обещались приютить её на время, а затем вернуть к родственникам.

Глава XXXII

Седжемурский разгром

Как не велики были наши личные заботы и огорчения, нам некогда было над ними раздумывать. Наступала минута, когда должна решиться не только наша, но и судьба всей протестантской Англии: никто из нас не относился к положению дел легкомысленно. Мы понимали, что только чудо может спасти нас от поражения, но большинство утверждало, что время чудес прошло. Были, впрочем, люди, которые думали иначе. Особенно сильно выдавались по своей горячей вере пуритане. В эту памятную ночь настроение пуритан было сильно приподнятое. Они, по всей вероятности, нисколько не удивились бы, если бы над ними вдруг разверзлось небо и оттуда снизошли бы на землю херувимы и серафимы.

Во всем городе стоял несмолкаемый гул от голосов проповедников, у каждого эскадрона, у каждой роты был свой проповедник, а то и целых два. И эти проповедники говорили не умолкая, разжигая воинственный пыл протестантов. Проповедники виднелись всюду: на бочках и телегах, в окнах и даже на крышах домов. Улицы оглашались свирепыми исступлёнными воплями фанатиков. Раздавались восклицания и молитвы. Люди были упоены религией словно вином. Лица были красны, голоса громки, телодвижения дики. Сэр Стефен и Саксон, улыбаясь, переглядывались, глядя на нафанатизированное войско. Как старые и опытные солдаты, они знали, что ничто так не возбуждает человека к подвигам, как религия: человек становится храбрым, как лев, и презирает смерть.

Вечером я улучил минутку и заглянул к своему раненому приятелю. Он лежал в постели, обложенный подушками, дышал с трудом, но был весел и радостен. Наш пленник, майор Огильви, успевший уже близко с нами сойтись, сидел около постели Рувима и читал ему какую-то старинную книгу.

— Я получил рану в самое неудобное время, — нетерпеливо воскликнул Рувим, — изволь радоваться, я получил маленький укол, а из-за этого мои солдаты пойдут в бой без своего капитана. Напрасно, значит, я маршировал с ними и возился. В предобеденной молитве я участвовал, как и другие, а пообедать не придётся.

— Твоя рота присоединена к моей, — ответил я, — но, по правде говоря, несчастье, случившееся с капитаном, причинило солдатам большое огорчение. Доктор у тебя был вечером?

— Только что ушёл, — ответил майор Огильви, — он говорит, что у нашего друга все обстоит благополучно. Но разговаривать он ему не позволил.

Я погрозил пальцем Рувиму и сказал:

— Ну ты, значит, и держи язык за зубами. Если ты скажешь ещё хоть слово, то я уйду. Ну, майор, сегодня ночью мы пойдём будить ваших товарищей. Как вы думаете? Будет у нас успех?

— В ваш успех я не верил с самого начала, — откровенно ответил майор Огильви. — Монмауз мне напоминает вдребезги проигравшегося игрока. Он ставит на карту свою последнюю монету. Выиграть он много не может, но что он проиграет все — это более чем вероятно.

— Ну, вы уже очень сурово судите, — сказал я, — если мы одержим победу, то вся страна примкнёт к восстанию и возьмётся за оружие.

Майор отрицательно качнул головой.

— Англия ещё не созрела для этого, — сказал он, — правда, население не питает особенной симпатии к папизму и к королю-паписту, но ведь всем нам известно, что это — преходящее зло ввиду того, что наследник престола, принц Оранский, — протестант. Зачем же рисковать, сеять смуту и проливать кровь? Время и терпение — вот, что нас спасёт… И кроме того, человек, которого вы поддерживаете, уже доказал, что не заслуживает доверия. В своей декларации он объявил, что предоставляет выбор короля парламенту, а затем, всего через неделю, объявил себя королём на базарной площади Таунтона. Можно ли верить человеку, у которого нет правды, который забывает делаемые им обещания?

— То, что вы говорите, майор, есть измена, сущая измена, — сказал я, смеясь. — Хорошо бы было, если бы вождей можно было заказывать, как заказывают камзол. Тогда бы мы заказали себе короля из более прочной материи. Но мы ведь сражаемся не за него, а за старые права и привилегии англичан. Кстати, видели ли вы сэра Гервасия?

Майор Огильви и даже больной Рувим расхохотались.

— Он в комнате наверху, — сказал Огильви. — Придворные франтики готовятся с таким старанием к балу, как он готовится к бою. Если королевские войска возьмут его в плен, они подумают, что захватили, по крайней мере, герцога. Он и к нам приходил советоваться, как мушки по лицу расставить. Толковал ещё насчёт чулок и ещё насчёт чего-то. Я не разобрал, признаться. Да вы лучше сами его навестите.

— В таком случае, до свидания, Рувим, — произнёс я, пожимая руку приятеля.

— Прощай, Михей, да сохранит тебя Бог, — ответил Рувим.

— Мне хотелось бы поговорить с вами наедине, — шепнул я майору. Майор последовал за мной в коридор.

— Мне кажется, майор, — сказал я, — что вы не можете сказать, что мы вас стесняли. Мы старались, насколько возможно, облегчить вам ваше положение. Поэтому я и обращаюсь к вам с такой просьбой. Если мы будем сегодня ночью разбиты, возьмите моего раненого друга под своё покровительство. Если Фивершам возьмёт верх, здесь будет страшная резня. Здоровые должны сами о себе заботиться, ну а ведь раненый беспомощен. Он нуждается в дружеской помощи.

Майор Огильви пожал мне руку, говоря:

— Клянусь вам Богом, что ему не будет причинено никакого вреда.

— Вы сняли с моего сердца большую тяжесть, — ответил я, — я знаю, что при вас он в полной безопасности. Теперь я иду в бой с совершенно спокойным духом.

Огильви дружески улыбнулся и пошёл к больному. Я же поднялся по лестнице, направляясь к сэру Гервасию.

Баронет стоял перед столом, который был весь заставлен баночками, щёточками и коробочками. Кроме того, виднелась масса безделушек, которые были куплены часто на последние деньги. На стене висело ручное зеркало довольно крупного размера. Пo обеим сторонам зеркала были зажжены лампы. Сэр Гервасий стоял перед зеркалом и с важным, серьёзным выражением на красивом бледном лице надевал новый белый галс,тук. Высокие сапоги были заново отлакированы и починены, латы, ножны шпаги, ремешки — все было вычищено и блестело, как стекло. На баронете был новенький камзол светлого цвета, голова была украшена чрезвычайно внушительно завитым париком,, напудренные локоны спускались на плечи. Начиная с красивой верховой шляпы и кончая блестящими шпорами, внешность баронета была безукоризненна. Нигде не было видно ни малейшей пылинки, ни маленького пятнышка. Я имел прямо жалкий вид в сравнении с этим щёголем. Я чуть не до самой головы выпачкался в грязи Седжемурского болота, да перед этим мне пришлось работать без отдыха дочти два дня подряд.

Увидя меня, баронет воскликнул:

— Ах, чтоб меня раздавило! Вы пришли в самый раз. Я только что послал за бутылкой канарийского вина. Да вот и оно!

В комнату вошла служанка гостиницы, неся на подносе бутылку и стаканы.

— Возьмите, моя красавица, эту золотую монету, — сказал сэр Гервасий, — это последняя, которой я располагаю. Монета сия — единственный оставшийся в живых отпрыск очень благородного и многочисленного семейства. Заплатите за вино, моя красавица, хозяину, а сдачу оставьте для себя, пригодится, чтобы купить лент к празднику, не правда ли? А теперь,. черт меня возьми, если мне удастся надеть этот галстук, не измяв его.

— Ну, что вы, галстук прекрасный, — ответил я, — как это вы можете заниматься в такое время пустяками?

— Пустяками? — сердито воскликнул баронет. — Это, по-вашему мнению, пустяки? Ну да, впрочем, спорить с вами в данном случае бесполезно. Ваш деревенский ум никогда не постигнет важности, которая заключается в этих, по вашему мнению, пустяках. Вы не знаете, какое душевное спокойствие присуще человеку, который сознаёт, что его туалет находится в полном порядке. В противоположном же случае вы чувствуете себя неловко и скверно. Впрочем, все зависит бт привычки, а я имею эту привычку. Я вроде кошек, которые то и дело облизывают себя. Скажите, Михей, хорошо ли я посадил мушку над бровью? Ну вот, вы даже не можете сказать, хорошо ли это или плохо! Вы понимаете во всем этом не больше нашего нового друга, рыцаря Мэрота. Наливайте-ка себе вина.

— Ваша рота ждёт вас около церкви, — сказал я, — я видел, как она туда направлялась.

— Ну, каковы мои мушкетёры? — спросил баронет. — Вид у них приличный? Косы напудрены?

— Не успел рассмотреть. Я видал, как они устраивали свои фитили.

Сэр Гервасий, обрызгивавший себя духами, произнёс:

— Жаль, что у них не у всех мушкеты с курками. Мушкеты с фитилями — скверная штука. Много хлопот с ними, и стрельба медленная. Как? Вы ещё не выпьете вина?

— Нет, спасибо, довольно.

— Ну, в таком случае я надеюсь на майора: может быть, он поможет мне докончить эту бутылку. Бутылка мне, конечно, не в диковинку, но на нынешнюю ночь я должен сохранить себя в полной свежести. Пойдёмте вниз, надо взглянуть на наших солдатиков.

Когда мы вышли на улицу, было десять часов вечера. Голоса проповедников и крики народа замерли, и полки уже стали по своим местам. Повсюду господствовало суровое молчание. Безмолвные ряды войск освещались немногими фонарями и светом, лившимся из окон. Из-за волнистых облаков выглядывал месяц и обливал улицы своими белыми, холодными лучами. Время от времени луна скрывалась. В северной части небосклона играли странные полосы света, — точно гигантские пальцы двигались по небу. То было северное сияние, чрезвычайно редкое явление в южных графствах Англии. Появилось северное сияние в знаменательный момент. Суеверные солдаты указывали друг другу на его огни и истолковывали значение этого небесного явления. Некоторые сравнивали это сияние с огненным столпом, который вёл Израиля через пустыню в обетованную землю. Все тротуары и окна домов были запружены женщинами и детьми. Весь этот народ глядел на странный, причудливый блеск сияния и испускал крики, в которых слышались страх и удивление.

Когда мы приближались к полку, Саксон, встретивший нас, сказал:

— На колокольне Святой Марии пробило половина одиннадцатого. Надо бы дать что-нибудь людям.

— На дворе гостиницы я видел большой бочонок зойландского сидра, — ответил сэр Гервасий, послушайте, Дауан, возьмите эту зблотую цепочку, отдайте хозяину, а бочку с сидром привезите сюда. Нужно, чтобы каждому достался полный ковш напитка. Пусть меня утопят, если я поведу в бой людей, у которых в желудках нет ничего, кроме воды.

— Ну, воды-то многие из нас запросят ещё до наступления утра, — произнёс Саксон.

Человек двадцать пикейщиков направились в гостиницу за сидром.

— Чертовски холоден здешний болотный воздух, — продолжал Саксон, — прямо кровь в жилах стынет.

— Мне холодно, и Ковенанту тоже, глядите-ка, как он топочет от холоду, — ответил я. — Знаете, что время у нас ещё есть, пройдемтесь вдоль линий войск.

— Что же, поедемте, — с удовольствием согласился Саксон, — лучшего ничего и придумать нельзя.

Мы тряхнули поводьями и двинулись вперёд. Кони звонко стучали подковами по камням мостовой, высекая из неё огонь.

Позади конницы, в длинном ряду, начавшемся у Истоверских ворот и тянувшемся через мост. Высокую улицу, Коричилль и церковь к Пик-Кроссу, стояла наша пехота, молчаливая и угрюмая. Тишину нарушали по временам женские голоса, окликавшие из окон родственников. На ружейных дулах и лезвиях кос играл неверный лунный свет. Всюду мы видели неподвижные, спокойные, суровые лица. Здесь были и мальчики без признаков растительности на щеках, и старики с седыми бородами, спускавшимися до пояса. Но у всех было одинаковое настроение. Эти люди были проникнуты непреклонным мужеством и не знающей никаких препятствий решимостью. Я снова увидал и рыбаков, уроженцев юга, и свирепых обитателей Мендипса, и диких охотников Порлокской бухты и Майнкэда, и экемурских контрабандистов, и лохматых жителей Акебриджского болота, и квантокских горцев, и девонширских мануфактурных рабочих, и скотоводов Бэмптона, и красномундирных милиционеров, и плотных горожан Таунтона. Душой всего этого ополчения были храбрые крестьяне долин, просто и бедно одетые. Они засучили рукава своих тёмных курток до локтя, и я глядел на их тёмные, жилистые руки. Крестьяне всегда засучивают рукава, собираясь делать какую-нибудь трудную работу.

Я вот с вами говорю обо всем этом, милые дети, и мне кажется, что полстолетия, протёкшего с тех пор, словно не бывало. Время исчезает, словно утренний туман, и я снова еду по извилистым улицам Бриджуотера и снова любуюсь сомкнутыми рядами моих товарищей по оружию. Храбрые это были люди! Онидоказали собственным примером, как мало нужно англичанину, чтобы превратиться в воина. Великие воины родятся и растут в спокойных, мирных деревушках, которые расположены на залитых солнечными лучами сомерсетских и девонских лугах. Представьте себе, дети, что когда-нибудь Англию застигнет чёрный день, что её войска будут разбиты и она очутится безоружная во власти своих врагов. Вот тогда-то Англия и вспомнит, что каждая деревня её есть военная казарма и что настоящая английская сила заключается в непреклонном мужестве и гражданском самоотвержении населяющих её людей. Это главный источник нашей народной силы, любезные внучата!

По мере того как мы продвигались вперёд, солдаты, различавшие в темноте высокую, худую фигуру Саксона, приветствовали его сливающимися в сплошной гул приветствиями. Когда мы вернулись к своему полку, было ровно одиннадцать часов. В этот самый момент король Монмауз вышел из гостиницы, в которой квартировал, и, сев на коня, двинулся во главе своего штаба вдоль по Высокой улице. Салюты были запрещены, и войска приветствовали короля молчаливо, махая в воздухе шляпами и оружием. Приём был сделан Монмаузу восторженный.

В поход двинулись тоже безмолвно. В рога не трубили, а повиновались команде начальников. Стук и шум движущихся ног становился все слышнее и слышнее, и вот наконец стоявшие перед нами отряды тронулись с места. Наступила и наша очередь, наконец и мы двинулись в путь, который для многих из нас был последним.

Дорога наша шла через Паррет и даже через Истовер. Мы шли по извилистому пути мимо того места, где погиб Деррик, и мимо одинокой хижины, в которой жила маленькая девочка.

За хижиной дорога превращается в узкую тропинку, вьющуюся по лощине, над болотом висел густой туман, особенно он густ был в ложбинах. И город, который мы покинули, и деревушки, к которым мы приближались, были окутаны этим непроницаемым белым покровом. Изредка этот туман на мгновение рессеивался, и тогда я различал в слабом месячном свете чёрную, извилистую полосу, которая, блистая сталью, ползла вперёд. Это была наша армия. Знамёна из грубой белой материи развевались в холодном воздухе. Направо от нас виднелось громадное зарево. Наверное, танжерские дьяволы подожгли какую-нибудь ферму и грабили её.

Двигались мы медленно и осторожно. Сэр Стефен Таймвель предупредил нас, что равнина пересекается во многих местах большими канавами, или рейнами, которые перейти можно только с трудом. Эти реины роют с целью осушки болот, и они бывают пополам с грязью и водой. Через такой рейн не переправишься даже на лошади. Мосты через эти канавы прокладываются узкие, и нам приходилось останавливаться и ждать очереди. Наконец мы переправились через два главных рейна — Чёрный и Лангмурский. Солдат остановили и построили в боевой порядок. Теперь это было необходимо, ибо мы находились в непосредственном соседстве с королевским лагерем. До сих пор наше предприятие увенчалось полным успехом. Мы были в полумиле от неприятеля, и никто нашего приближения пока не заметил. По крайней мере, неприятельских разведчиков нигде не было видно. Очевидно, неприятель относился к нам с полным пренебрежением. Ему и в голову, конечно, не приходило, что мы можем напасть на него первые. Да, поведение Фивершама в эту ночь было таково, что он вполне заслуживает поражения.

Часы в Чедзое пробили один раз.

— Разве это не восхитительно? — прошептал сэр Гервасий (мы с ним вместе перебрались на другую сторону Лангмурского рейна). — Я никогда не испытывал таких сильных ощущений.

Я ответил несколько холодно:

— Вы говорите так, как будто дело идёт о бое быков и петухов. Мы принимаем участие в торжественном и печальном событии. Победит тот, кому суждено победить, но в эту ночь английская почва обагрится английской кровью.

— Ну, что ж! Больше места будет для тех, кто останется в живых, — ответил он легкомысленно. — Поглядите-ка, как горят в тумане неприятельские костры. Как это вам приятель моряк советовал? Он, кажется, хотел, чтобы мы взяли врага на абордаж? Вы передали этот совет полковнику?

— Теперь не время шуток и смеха, — ответил я серьёзно. — Я уверен в том, что немногие из нас увидят завтрашний восход солнца.

— Да мне вовсе неинтересно глядеть на солнечный восход, — ответил он со смехом. — Как вчера солнце восходило, так зайдёт и завтра. Черт возьми, я ни разу в своей жизни не вставал с постели, чтобы видеть восход солнца, но зато я его раз видел, этот восход, отправляясь спать.

— Может быть, я паду на поле битвы, — сказал я. — На этот случай я уже дал поручения другу Рувиму, он исполнит то, о чем я его просил. Приятно идти на смерть и сознавать, что твоё последнее прости будет передано твоим любимым и любящим тебя. Не могу ли я и вам оказать такую же услугу?

Сэр Гервасий задумался и произнёс:

— Что ж, пожалуй. Если я умру, вы можете сказать Араминте… впрочем, нет, оставьте бедную девку в покое. Зачем её удручать известиями, от которых она будет плакать? Вот другое дело маленький Том Чичестер. Он с удовольствием послушает про потеху, которую мы устроили в Сомерсете. Если будете в Лондоне, непременно отыщите его. Сделать это нетрудно: он ежедневно между двумя и четырьмя бывает в ‘Кокосовом дереве’. Кроме того, мне хотелось бы порекомендовать вашему вниманию тётушку Боттеворз. Во время оно она была замечательной кормилицей, но теперь она уже состарилась и её приходится кормить саму.

— Если я останусь жив, а вы падёте, я сделаю для неё все, что могу. Что вы скажете мне ещё?

— Скажу вам следующее: если, приехав в Лондон, вы вздумаете себе заказывать жилет, заказывайте его у Хаккера у собора святого Петра. Конечно, это не Бог весть какое важное сообщение, но вы мне потом скажете спасибо. Да, вот ещё что: есть у меня парочка безделушек, так вот я хотел бы их подарить хорошенькой пуританке, когда ваш друг поведёт её к алтарю. Черт меня возьми, если эта пуританка не заставит Рувима читать назидательные книги!

В эту минуту к нам подъехал Саксон. Сэр Гервасий обратился к нему:

— Что это мы тут остановились, полковник? Торчим в болоте, словно цапли.

— Перестраивают передовую линию для атаки, — ответил Саксон. — Черт возьми! Неприятельский лагерь ничем не защищён от нападения. Дайте мне только тысячу двести человек хорошей конницы! Дайте мне только на один час Пандурский полк Вессенбурга! Да я бы вытоптал весь их лагерь так, как град вытаптывает ржаное поле.

— А разве нашу конницу нельзя пустить в дело? — спросил я.

Старый солдат презрительно фыркнул.

— Если это сражение будет выиграно нами, — сказал он, — то только благодаря пехоте. Чего ждать от такой кавалерии, как наша? А вы, господа, держите солдат в полной боевой готовности. На нас, того и гляди, нападут королевские драгуны. Фланговая атака падёт всею тяжестью на вас.

Мы занимаем почётный пост.

Я всмотрелся в темноту и ответил:

— Но вправо от нас я вижу войско.

— Да, это таунтоновские горожане и крестьяне из Фрома. Наша бригада прикрывает правый фланг. Ближайшими к нам являются углекопы из Мендикса. Товарищи они прекрасные, они стоят сейчас по колено в грязи. Если они и сражаться будут так, как валяются в грязи, то ничего лучшего и ждать нельзя.

— Ну, — заметил я, — надо надеяться, они будут сражаться как следует. Однако войска тронулись.

— Да-да, час настал! — радостно воскликнул Саксон. Он обнажил саблю и, обернув рукоять платком, взмахнул ею в воздухе.

Медленно и молчаливо двинулись мы вперёд в густом тумане. Ноги солдат скользили и тонули в чёрной грязи. Несмотря на то что мы соблюдали все предосторожности, движение такого большого количества людей не могло совершаться без шуму. Топот тысячи ног гулко раздавался в ночном воздухе. Впереди в тумане мелькали красные огоньки. То были сторожевые костры неприятельского лагеря.

Наша конница двигалась впереди тесной сомкнутой колонной.

И вдруг в ночной темноте раздались громкие крики, затем выстрелы из карабина, и мы услыхали топот скачущих лошадей. Выстрелы стали повторяться, отдаляясь и замирая. Мы поняли, что наша армия достигла передовых постов неприятеля, которые и подняли тревогу.

Наша конница с криком ‘ура!’ бросилась вперёд. Пехота последовала бегом за нею. Таким образом мы пробежали двести или триста ярдов. Рёв королевских рогов раздавался уже совсем рядом с нами.

И вдруг наша скакавшая впереди конница остановилась, а за нею, остановилась и вся наша армия.

— Святая Мария! — воскликнул Саксон, пробираясь вперёд, чтобы уяснить себе причину остановки. Мы последовали за ним.

— Мы должны во что бы то ни стало двигаться вперёд! — кричал Саксон. — Остановка может погубить все дело!

— Вперёд! Вперёд! — кричали мы с сэром Гервасием, размахивая руками.

— Бесполезно, господа! — закричал кавалерийский корнет, в отчаянии ломая руки. — Мы Преданы! Нам изменили! Перед нами широкая канава в двадцать футов шириною. Перейти её невозможно!

— Пустите-ка меня вперёд! — крикнул баронет. — Я вам покажу, как надо прыгать через такие канавы. Ну, ребята, кто за мною?

Один из кавалеристов подскакал к сэру Гервасию и схватил его коня за повод, воскликнув:

— Ради Христа, сэр, не делайте этого. Сержант Секстон только что перед вами попробовал перескочить через канаву. И конь, и всадник пошли ко дну.

— Надо посмотреть, в чем дело! — кричал Саксон, пробиваясь через толпу кавалеристов.

Мы последовали за Саксоном и через минуту очутились на берегу огромной канавы, которая мешала нашему движению вперёд.

До сих пор я не могу понять, как случилось это великое несчастье. Одни говорили, что это вышло случайно, по словам других выходило, что мы стали жертвой измены. Я слышал потом, что эта канава, называемая Бруссекским рей-ном, в обыкновенное время не отличается ни шириной, ни глубиной. Жители болот не обращают на неё никакого внимания. Превратилась же она в непроходимый ров по случаю непрерывных дождей. Другие говорили, что наши проводники сбились в тумане с пути и пошли не той дорогой и что, идя другим путём, мы могли бы добраться до лагеря, не встречая никаких канав.

Как бы то ни было, мы очутились перед широким, чёрным и ужасным рвом. Ширины в нем было двадцать футов, а посредине торчала из воды каска злополучного сержанта. Эта каска точно предостерегала всех, кто хотел бы перейти Бруссекский рейн вброд.

— Но должен же быть где-нибудь переход! — бешено закричал Саксон. — Каждая минута проволочки дороже врагу эскадрона конницы! Где милорд Грей? Наказали ли проводника?

— Проводника майор Голлис бросил в канаву, — ответил молодой корнет, — а милорд Грей отправился вдоль берега искать брода.

Я взял из рук одного пехотинца пику и погрузил её в чёрную, жидкую грязь канавы. Сам я влез в грязь по пояс, а Ковенанта вёз за собою в поводу: Но нигде, решительно нигде я не мог нащупать дна.

— Эй, малый! — крикнул Саксон, хватая одного из кавалеристов за руку. — Мчись скорей в тыл! Скачи так, как будто тебя черти подгоняют. Веди сюда два фургона, мы попробуем замостить эту проклятую лужу.

— Если бы хоть часть из нас могла перейти на тот берег, мы могли бы дождаться помощи, — произнёс сэр Гервасий.

Между тем всадник, исполняя приказание Саксона, мчался назад.

По всей линии раздавался рёв бешенства, что свидетельствовало о том, что вся армия наткнулась на то же препятствие. А по ту сторону канавы били барабаны, ревели рога, слышны были голоса офицеров, строивших свои полки. Тревога распространялась чрезвычайно быстро. В Чедзое, в Вестонзойланде и других деревнях направо и налево от нас загорались сигнальные костры. Децимус Саксон ездил взад и вперёд вдоль канавы, извергая иностранные ругательства-и скрежеща зубами от бешенства. По временам он поднимался на стременах и грозил кулаком по направлению неприятеля.

— За кого вы стоите? — раздался хриплый голос из тумана.

— За короля! — проревели в ответ наши крестьяне.

— За какого короля? — спросил тот же голос.

— За короля Монмауза!

— Задайте им хорошенько, ребята! — послышалось снова.

И целый ураган ружейных пуль запел и засвистел над нашими головами. Мгла словно разверзлась, и в пламени я увидал, как обезумевшие раненые лошади метались по лощине. Наши всадники делали усилия, чтобы остановить их. Но, как говорили некоторые, эти усилия были не особенно энергичны. Наша конница, обескураженная происшествием у канавы, упала духом и была рада случаю, чтобы показать пятки врагу. Милорд Грей держал себя в этом случае, как подобает храброму воину. Он сделал все от него зависящее, чтобы остановить бегущую конницу. Но усилия его были напрасны. Наши эскадроны помчались назад, давя пехоту и утопая в болоте. Всю тяжесть сражения пришлось вынести одним пехотинцам.

— Ложись на землю! — скомандовал Саксон громовым голосом, который покрывал собою треск мушкетов и вопли раненых.

Пиконосцы и косиньеры, повинуясь команде, бросились на землю, а мушкетёры, стоя на коленях, стреляли в темноту, целясь в те места, где блестели фитили неприятельских. мушкетов. Перестрелка шла по всей линии. Короткие, быстрые залпы солдат отвечали на беспрерывный и беспорядочный рёв крестьянских мушкетов. На дальнем фланге нашей армии выдвинули на передовую линию наши четыре орудия, и до нас доносился их глухой рёв.

Наш храбрый священник мэстер Иосия Петтигрью ходил между рядами солдат и говорил:

— Пойте, братие, пойте и призывайте Господа в день вашего испытания.

Повинуясь этому приказанию, наши люди громко запели хвалебный гимн. Скоро он превратился в громовой хор, ибо был подхвачен таунтоновскими горожанами, стоявшими направо от нас, и углекопами, стоявшими налево. Услышав эти звуки, солдаты по ту сторону канавы подняли дикое ‘ура!’, и весь воздух наполнился кликами.

Наши мушкетёры стояли на самом берегу Бруссекского рейна. Королевские войска также подошли к рейну очень близко, так что расстояние между враждующими армиями было очень незначительно, всего каких-нибудь пять пик. Рейн мешал дальнейшему движению, и поэтому открылась ожесточённая стрельба. Хлопья огня летали над нашими головами, лица наши горели. Весь воздух был наполнен звуками, пули летали во всех направлениях. К счастью, однако, раненых и убитых у нас было очень немного, ибо королевские солдаты метились чересчур высоко. Мы старались изо всех сил пристреляться. Саксон, сэр Гервасий и я объезжали ряды стоявших на коленях стрелков и направляли прицел.

— Стреляйте спокойно и медленно, — говорил Саксон. По ту сторону рейна стали раздаваться крики и стоны, по которым мы поняли, что стреляем удачно.

— Мне кажется, что мы можем удержаться здесь. Их огонь слабеет, — сказал я Саксону.

— Я боюсь их конницы, — ответил Саксон, — если конница стоит вон в тех деревушках во фланге, значит ей канава не помешает. Я жду драгун с минуты на минуту.

Сэр Гервасий подъехал к самому краю рейна, остановил лошадь и галантно раскланялся с офицером, который подъехал к противоположному краю рва.

— Послушайте-ка, сэр! — крикнул он. — Скажите нам, с кем мы имеем честь сражаться? Это не гвардейская пехота?

— Это Домбартонский полк, сэр, — крикнул в ответ офицер, — мы постараемся, чтобы вы всегда помнили о встрече с нами.

— А мы постараемся перепрыгнуть через канаву, — ответил сэр Гервасий, — нам очень хочется познакомиться с вами поближе.

Сэр Гервасий дал шпоры лошади, которая вместе со всадником полетела прямо в рейн. Солдаты заревели от восторга. Немедленно же человек шесть наших мушкетёров бросились в рейн и, увязая в грязи по пояс, вытащили оттуда баронета. Но конь, подстреленный врагами, погиб.

Баронет поднялся на ноги и произнёс:

— Это не беда. Теперь я буду сражаться пешим, как мои храбрые мушкетёры.

Солдаты наши, услыхав эти слова, крикнула ‘ура’.

А перестрелка становилась все ожесточённее. Я да и многие из нас прямо диву давались, глядя на наших храбрых крестьян. Пули они себе клали в рот и, степенно заряжая мушкеты, спокойно стреляли из них. Они вели себя как настоящие, опытные воины. Они оказались достойными противниками лучшего в Англии полка.

Над болотом показался серый свет утра, а сражение все оставалось нерешённым. Туман висел над землёй перистыми хлопьями, от выстрелов образовалась и повисла над рей-ном чёрная туча. Иногда эта туча разрывалась, и тогда мы видели по ту сторону канавы бесконечный ряд красных мундиров. Точно перед нами стоял какой-то батальон великанов. Порох ел мне глаза и щипал губы. Наши солдаты стали падать кучами, ибо при утреннем свете враги целились гораздо лучше. Убит был, между прочим, и наш добрый капеллан Иосия Петтигрью. Он упал в то время, как пел псалом.

— Хвала и благодарение Богу! — воскликнул он и отошёл в вечность вместе со многими своими прихожанами.

Убиты были также Виллиамс и унтер-офицер Мильсон. Это были лучшие солдаты в роте. Тяжелораненые обнаруживали необычное мужество: уже лёжа на земле, они продолжали заряжать мушкеты и стрелять. Близнецы Стокелеи из Сомертона, подававшие большие надежды молодые люди, лежали безмолвные и неподвижные в траве с лицами, обращёнными к серому небу лежали они рядышком. Они были неразлучны в жизни, и смерть их также соединила…

Трупы виднелись всюду, раненых была масса, но несмотря на это наши солдаты продолжали оставаться на своих местах. Саксон на своей гнедой лошади двигался между рядами, ободряя и хваля воинов. Крестьяне верили в своего сурового, бесстрастного вождя безгранично. Один его вид вливал в них надежду.

Те из моих косиньеров, которые знали, как управляться с мушкетом, бросились вперёд и заняли места павших.

По мере того как разгоралась заря, поле сражения становилось все виднее. Теперь я мог различить, как обстоят дела в других места. Направо от нас чернели ряды людей из Таунтона и Фрома. Они, подобно нам, сражались лёжа. Густые ряды их мушкетёров лежали на самом краю Бруссекского рейна, посылая смертоносные залпы в неприятеля. Таунтоновцы обстреливали левый фланг того же полка, с которым сражались мы. Рядом с Домбартонским полком стоял другой полк. Мундиры этих солдат были с широкими белыми отворотами. Если не ошибаюсь, это была Вельдширская милиция. По обеим сторонам чёрного рва возвышались две груды трупов: одна тёмная, а другая красная. Эти груды мёртвых служили как бы прикрытием для живых. Стволы мушкетов покрывали эти страшные груды. Налево от нас лежали в траве и кустах пятьсот углекопов из Мендипса и Багворзи. Они бодро распевали псалмы, но вооружены были плохо. Только у одного из десяти было ружьё, из которого он мог отвечать на неприятельские залпы. Они не могли идти вперёд или отступать. И, сознавая это, углекопы лежали в кустарниках, терпеливо выжидая, что им прикажут их начальники. Далее, на расстоянии полумили и больше, тянулось густое облако дыма, которое прорезывалось во всех направлениях языком пламени. Было видно, что наши войска стойко и мужественно выполняют свой долг.

Пушки, стоявшие налево, теперь молчали. Голландские артиллеристы нашли нужным предоставить островитянам сводить счёты, как они найдут нужным, и убежали в Бриджуотер. Пушки эти были захвачены королевской конницей.

В таком положении были дела, когда по нашим рядам вдруг пронёсся крик:

— Король едет! Король!

И действительно, мы увидели Монмауза. Он был без шляпы, глаза имели дикое выражение и блуждали. С ним ехали Бюйзе, Вэд и ещё человек двенадцать свиты. Остановилась эта кавалькада на очень близком расстоянии от меня. Саксон дал шпоры лошади, подскакал к королю и отсалютовал ему рапирой. Лица короля и Саксона представляли резкий контраст. У ветерана было лицо спокойное и важное. Этот человек владел собою вполне и делал все возможное, чтобы бороться с судьбой. Другое дело — человек, которого мы признали своим вождём и за права которого мы боролись. Он производил впечатление потерявшегося голову безумца.

— Ну, что вы думаете, полковник Саксон?! — растерянно воскликнул Монмауз. — Как идёт битва? Все ли у нас благополучно? Ах, Боже мой, какая ужасная ошибка! Какая ошибка, какая ошибка! Выберемся ли мы отсюда? Не отступить ли нам? Вы как думаете?

— Мы держимся здесь, ваше величество, — ответил Саксон, — конечно, если бы у нас были палисады или эстакады, устроенные по шведскому образцу, мы могли бы держаться ещё лучше. Мы бы отразили даже нападение конницы.

— Ах, эта конница! — воскликнул злополучный Монмауз. — Если мы выберемся из этого положения, Грей мне ответит за конницу. Она бежала, как стадо баранов. Скажите, разве можно сделать что-нибудь с таким войском? Тут и гениальный полководец окажется бессильным. О, несчастный день! Скажите, не перейти ли нам в наступление?

— В наступлении теперь нет никакого смысла, ваше величество, — ответил Саксон, — наше неожиданное нападение не удалось. Я послал за телегами, чтобы замостить эту канаву. Я поступил в данном случае согласно предписаниям военной науки. В трактате ‘De vallis et fossis’ рекомендуется устраивать мосты из телег обоза, но теперь и это бесполезно. Мы должны сражаться здесь, где мы находимся сейчас.

— Вести войска через этот рейн значит губить их, — воскликнул Вэд, — мы понесли тяжкие потери, полковник Саксон, но, кажется, и красные мундиры не отделались дёшево. Поглядите-ка, какие груды трупов виднеются по ту сторону канавы.

— Держитесь крепче! Ради Бога, держитесь крепче! — воскликнул Монмауз. — Конница бежала, командиры тоже бежали. Что я могу сделать с такими людьми? Что мне делать? Увы-увы!

Он дал шпоры лошади и помчался далее, ломая руки и изливаясь в горьких жалобах.

О, дети мои, смерть в сравнении с бесчестьем кажется ничтожеством, сущим ничтожеством. Представьте себе, что этот человек переносил своё горе молчаливо. С какой радостной благодарностью мы вспоминали бы теперь о нем, нашем царственном вожде. Но ведь он оказался ниже тех смиренных пехотинцев, которые следовали за его знамёнами. Он шатался как трость, колеблемая ветром, то и дело обнаруживая волнение, переменчивость характера и просто трусость. Но все это давно прошло. Давно он покоится в сырой земле. Забудем о слабодушии этого несчастного человека, сердце у него было, во Всяком случае, доброе. Вернёмся, однако, к рассказу.

Великан немец, проскакав несколько шагов, остановился, повернул лошадь и воротился к нам.

— Мне надоело скакать взад и вперёд. Скачешь как паяц на ярмарке, — произнёс он, — останусь я лучше с вами и приму участие в сражении. Тише-тише, миленькая лошадка. У лошадки моей хвост оцарапан пулей, но это ничего. Лошадка у меня военная и на такие пустяки внимания не обращает. Эге, приятель, а ваша лошадь куда девалась?

— Она на дне канавы, — ответил сэр Гервасий, счищая мечом грязь со своего платья, — уже половина третьего. Мы занимаемся этой забавой целых полтора часа. И воевать-то приходится с пехотным полком, а я ждал кое-чего получше.

У немца засверкали вдруг глаза, и он воскликнул:

— Ну, у меня есть нечто для того, чтобы вас утешить. Mein Gott! Глядите! Разве это не прекрасно? Глядите, друг Саксон, глядите!

Солдат-немец пришёл в восторг вовсе не от пустяка. Он глядел направо. Из тумана, который продолжал висеть густой пеленой, мелькали по временам серебряные лучи и слышался странный, глухой гул — словно шум морского прилива, который ударяется о скалистый берег.

Серебряные полосы мелькали все чаще и чаще, глухой шум превращался в топот и оглушительный рёв, и вдруг белая завеса тумана точно разорвалась, и мы увидели нескончаемые ряды королевской кавалерии, которая неслась прямо на нас.

На нас словно катилась громадная морская волна. Перед нами сверкали и переливались лазурь, пурпур и золото. Это было замечательное, поразительно величавое зрелище. Прямо глаз оторвать было нельзя. Движение этого огромного количества всадников происходило быстро, плавно и в полном порядке. Получалось такое впечатление, что на вас движется неотразимая сила. Эта громада двигалась на нас стройными, сомкнутыми рядами. Мы видели развевающиеся знамёна, косматые гривы коней, блеск стали…

Два фланга этой несущейся на нас армии были скрыты туманом.

Впечатление этой лихой атаки усиливалось по мере того, как драгуны приближались. Звяканье оружия и сбруи, крепкая ругань солдат, топот копыт — все это производило такое действие, точно вас готов смести с лица земли страшный вихрь. И что противопоставить этому вихрю? Только пику семи футов. Да, нужно многое, чтобы не растеряться в такую минуту, чтобы сохранить руки крепкими, а сердце спокойным.

Но как ни прекрасно было зрелище кавалерийской атаки, нам, как вы можете легко догадаться, милые дети, некогда было им любоваться. Саксон и Бюйзе бросились к пиконосцам и стали их выстраивать. Был устроен сомкнутый строй в три ряда, по немецкому обычаю. Первый ряд стоял на коленях, второй наклонившись, а третий — прямо. Образовалась таким образом целая щетина из пик. Стоявшие около нас таунтоновцы образовали тёмное кольцо, блестевшее сталью. В середине этого кольца стоял сам досточтимый мэр. Мне он был виден с моего места. Его белая борода развевалась по ветру, и он говорил что-то своим высоким голосом.

А рёв несущейся на нас волны делался все громче и громче.

— Крепче держись, молодцы! — скомандовал Саксон громовым голосом.

— Концы пик упри в землю! Упрись на правую ногу! Не отступай ни на дюйм!

Рёв покрыл все звуки, и живая волна нахлынула на нас.

У меня нет никакой надежды, чтобы я мог вам описать, как все это происходило… Я помню, что трещали древки пик, я помню пронзительные крики и страшные, точно задыхающиеся стоны, я слышал фырканье лошадей и звяканье сабель, ударяющихся о пики. У меня у самого осталось от всего этого неопределённое и тусклое воспоминание, и поэтому я не могу передать вам в точности своих впечатлений. Попав в такую кашу, нельзя наблюдать за всем сражением, но зато эпизоды битвы, виденные собственными глазами, запечатлеваются в памяти навсегда.

Я помню только клубы дыма. Через эти облака показывались стальные каски и свирепые лица солдат. Помню также красные ноздри коней, поднимавшихся на дыбы и пятившихся от стальной щетины пик.

Я точно вижу перед собой молоденького безбородого офицера. Он ползёт на четвереньках под косами наших крестьян, они рубят его, и он громко стонет… Я вижу также перед собой широколицего бородатого драгуна на серой лошади. Он подскакал к нашим косиньерам и хочет прорваться через их ряды. Он не может прорваться и ревёт от бешенства…

Эти маленькие ужасные подробности не забудешь до самой смерти. Я даже хорошо запомнил, что у этого драгуна были большие, белые зубы и ярко-красные десны. Рядом с ним стоял белолицый драгун с тонкими губами. Он перегнулся через шею лошади и замахнулся на меня саблей. При этом он ругался так, как могут ругаться только драгуны.

Да, эти образы встают передо мной всякий раз, когда я вспоминаю об этой свирепой схватке. Я рубил направо и налево, забывая о том, что надо защищать себя. Вокруг меня стоял сплошной гул, слышались крики и стоны. Благочестивые восклицания крестьян перемешивались с ругательствами солдат. Голос Саксона, ободрявшего пиконосцев, покрывал собою все.

И наконец туча всадников поползла назад, кружась по лощине. Мои товарищи испустили крик торжества. Сэр Гервасий, стоявший со мной рядом, протянул мне открытую табакерку. Да, мы отразили лучшую в Англии конницу, мы могли гордиться собой.

Но, к сожалению, далеко не вся наша армия могла хвалиться, подобно нам, победой. Только избранные отряды смогли отразить натиск тяжёлой конницы, нападение закованных в сталь воинов. Крестьяне из Фрома были буквально изрублены и стёрты с лица земли. Многие из них, отступая перед неудержимым напором врага, были сброшены в тот самый рейн, которой остановил наше ночное наступление. Другие были изрублены и лежали кучами на поле. Это была ужасная картина. Только очень немногие из крестьян Фрома избежали злой судьбы своих товарищей, присоединившихся к нам. Что касается горожан Таунтона, то они удержались, но ряды их значительно поредели. Перед их кольцом лежала целая гора коней и всадников, что свидетельствовало о силе атаки и о бешенстве сопротивления.

Налево от нас дикие углекопы были сразу же смяты кавалерией, но несмотря на это продолжали свирепо бороться. Они бросались на землю и прокалывали животы лошадей. В конце концов им удалось отбить драгун. Девонширскую милицию рассеяли и перерубили. Бедные милиционеры разделили участь крестьян из Фрома.

Во все время схватки королевская пехота, стоявшая по ту сторону Бруссекского рейна, продолжала осыпать нас градом пуль. Мушкетёры, занятые борьбой с драгунами, не могли отвечать на эти залпы.

Не нужно было иметь большую опытность в военном деле, чтобы убедиться в том, что битва нами проиграна. Дело Монмауза было погибшим.

Солнце ещё не взошло, но было уже совсем светло. Наша кавалерия бежала, пушки приведены в негодность, а линия наша оказывалась прорванной во многих местах. Многие из наших полков были окончательно расстроены. На нашем фланге перестраивались, готовясь к новой атаке, Голубой гвардейский полк. Танжерская конница и два драгунских полка. Налево от нас гвардейская пехота перебросила мост через рейн, перешла на нашу сторону и двигалась вперёд, тесня шаг за шагом наш отряд из северного Сомерсета. С фронта нас продолжали упорно обстреливать. Мы отвечали на этот огонь слабо и неуверенно, ибо ночью многие повозки с порохом заблудились и амуниция была на исходе. Многие заряжали мушкеты камнями вместо пуль.

Прибавьте ко всему этому, что многие из наших частей были серьёзно расстроены первой атакой и что армия наша уменьшилась, по крайней мере, на треть.

Но несмотря на это, наши храбрые крестьяне держали себя необычайно мужественно. Они оглашали поле битвы ликующими восклицаниями и обменивались друг с другом весёлыми шутками. Они держали себя так, словно это была не кровавая битва, а просто детская игра. Чем бы, дескать, игра не кончилась, но довести её до конца нужно.

Среди нас появился Децимус Саксон. Вся его рапира была покрыта кровью.

— Здесь ли капитан Кларк? — крикнул он. — Поезжайте скорее к сэру Стефену Таймвелю и скажите ему, чтобы он со своими людьми немедленно присоединился к нам. Порознь нас непременно разобьют, а вместе мы можем выдержать вторую атаку.

Я дал шпоры Ковенанту и, добравшись до наших соседей, передал мэру слова Саксона. Сэр Стефен был ранен пулей, и его белоснежная голова была повязана красным платком. Он нашёл совет нашего полковника благоразумным и скомандовал таунтоновцам, чтобы шли к нам. У таунтоновских, граждан запас пороха был больше, чем у нас, и их мушкетёры оказали нам большую услугу, открыв убийственный огонь по обстреливавшему нас Домбартонскому полку.

Саксон и Бюйзе отправились навстречу сэру Стефену. Глаза старика метали огонь.

— Кто мог ожидать чего-либо подобного?! — воскликнул он. — Ну что вы теперь думаете о нашем благородном монархе, защитнике протестантского дома?

— Да, он неважный солдат, — ответил Бюйзе, — но это, может быть, не по причине трусости, а просто потому, что он не привык к военному делу. Почём знать, может быть, он храбрый.

— Храбрый! — презрительно воскликнул мэр и указал на степь. — Поглядите-ка и полюбуйтесь вашим королём! Рука у мэра тряслась от гнева, его душившего. Вдали, в чёрной, торфяной степи, мы увидели красиво одетого всадника, который во весь опор удалялся от поля битвы. За ним следовала кучка придворных. Ошибиться было невозможно. Это был трусливый Монмауз.

— Тише! Тише! — крикнул Саксон. — Не обескураживайте наших храбрых молодцов. Трусость заразительна и может, подобно гнилой лихорадке, захватить всю армию.

— Подлый трус! — воскликнул Бюйзе, скрежеща зубами. — Оставить таких храбрых крестьян. Это слишком!

— Пики вперёд, ребята! — громовым голосом скомандовал Саксон.

Мы едва успели построить каре и стать посреди него. Конница короля снова полетела на нас смертоносным вихрем.

В том месте, где наш отряд соединялся с отрядом из Таунтона, сопротивление было слабее, и голубые гвардейцы не преминули этим воспользоваться. Они прорвались в этом пункте и двинулись вперёд, свирепо рубя направо и налево. Таунтоновцы с одной стороны, а мы с другой отвечали гвардейцам. Их поражали косами и пиками, и многие из них пали.

Но когда схватка достигла высшей степени ожесточения, по ту сторону рейна, первый раз за время битвы, заработала королевская артиллерия. Раздался оглушительный рёв, целый ряд ядер посыпался в наши густые ряды, которые начали быстро редеть. Повсюду стали появляться груды убитых и раненых.

Наши мушкетёры сделали последний залп, и среди них раздались крики.

— Пороху! Ради Христа, пороху! А наши люди падали как трава, словно сама смерть со своей косой появилась среди нас.

И наконец наши ряды были прорваны. Стальные каски драгун теперь виднелись в самой середине наших пиконосцев. Их палаши поднимались в воздух и опускались.

Весь отряд был отодвинут теперь шагов на двести назад, но бешеная борьба продолжалась. Несмотря на полное расстройство, наши люди не хотели бежать. Люди из Девона, Дорсета, Вельдшира и Сомерсета погибали под ногами лошадей и палашами драгун. Они падали десятками под градом пуль, но продолжали сражаться с упорным, отчаянным мужеством. Они умирали за дело и за человека, который бежал от них, оставил их погибать.

Всюду я видел суровые неподвижные лица, стиснутые зубы, сжатые кулаки. Я слышал бешеные, вызывающие крики. Никто не боялся смерти, никто не просил пощады.

Некоторые из наших влезали на спину лошадей и бросали всадников на землю. Другие ложились наземь и рубили своими косами лошадям ноги. Драгун, упавших с лошади, они закалывали без милосердия.

Гвардейцы несколько раз атаковали и рубили наши вконец расстроенные ряды, но эти ряды снова смыкались, и бесконечная, кровавая битва продолжалась.

Ах, этот бой был совсем безнадёжен. Мою душу охватило сострадание, мне даже захотелось, чтобы наши крестьяне перестали бороться и спаслись бегством, но куда бежать? В этой голой степи не было места, где бы можно было скрыться.

И в то время как эти люди сражались, чёрные от пороха и умирающие от жажды, в то время как они лили свою кровь как воду, человек, называвший себя их королём, мчался по дороге, шпоря лошадь и спустив поводья. Сердце его трепетало, и он помышлял только о том, чтобы спасти свою шею. О своих храбрых сподвижниках он забыл и думать. Большая часть пехотинцев так и легли на поле битвы. Они убивали неприятеля без милосердия и сами не просили пощады. Но наконец сопротивление было сломлено. Крестьяне рассеялись и побежали по степи, преследуемые драгунами. Саксон, Бюйзе и я делали все возможное, чтобы собрать их снова. Нам удалось убить нескольких из преследователей. Но в эту минуту мой взор упал внезапно на сэра Гервасия. Он стоял без шляпы рядом с несколькими оставшимися в живых мушкетёрами и отбивался от окруживших его со всех сторон драгун. Мы пришпорили лошадей и бросились к нему на выручку. Рубя направо и налево, мы оттеснили на минуту драгун и очутились возле сэра Гервасия.

— Прыгайте на круп Ковенанту! — крикнул я. — Мы ещё можем спастись.

Он взглянул на меня, улыбнулся и отрицательно качнул головой.

— Я должен остаться здесь с моей ротой, — сказал он.

— С вашей ротой? — воскликнул Саксон. — Вы с ума сошли, милый друг! Вашей роты не существует, она вырезана до последнего человека.

Баронет стряхнул пыль с галстука и ответил:

— Ну да, я именно это и хотел сказать. Пожалуйста, не заботьтесь обо мне. Спасайтесь сами как можете. Прощайте, Кларк, передайте мой привет…

В эту минуту драгуны снова напали на нас. Мы стали отступать назад, отчаянно сражаясь. Это было последний раз, когда я видел баронета. Он исчез навсегда.

Впоследствии нам пришлось услыхать, что королевские войска нашли на поле битвы труп, который они приняли за тело Монмауза. Лицо покойного было изящно до женственности, а одет он был очень богато. Конечно, это и был наш неустрашимый друг, сэр Гервасий Джером. Имя его всегда будет дорого моему сердцу. Десять лет спустя нам пришлось много слышать о храбрости молодых придворных французского короля. Они показали себя настоящими людьми в войне с Голландией, особенно доблестно вели себя в битве при Штейкарке. Когда мне рассказывали про этих придворных, я всегда вспоминал сэра Гервасия. Он был именно такого разряда человек.

Итак, дети, нам пришлось каждому спасать себя. Армия революционеров бежала вся. Первые лучи солнца, упавшие на унылую степь, осветили длинный ряд красных батальонов. Лучи эти засверкали на безжалостной стали мечей, которые подымались в воздухе и опускались вниз, разя беззащитных беглецов. Немец-Бюйзе отбился от нас во время схватки. Мы долго не знали, жив ли он или умер. Только впоследствии нам стало известно, что он спасся, затем был взят в плен вместе со злополучным герцогом Монмаузом. Грей, Вэд, Фергюсон и другие спаслись. Стефен Таймвель пал вместе со своими суровыми гражданами. Он умер, как и жил, храбрым английским пуританином. Но все это мы узнали долгое время спустя. Теперь мы мчались по степи, спасая свою жизнь, преследуемые группами всадников, которые, впрочем, скоро оставили нас в покое и пустились в погоню за более лёгкой добычей.

Проезжая мимо ольховых кустов, мы услыхали громкий мужской голос. Кто-то, скрывавшийся в этих кустах, читал молитву. Раздвинув кусты, мы увидали человека, который сидел, прислонившись к большому камню, и широким ножом отрезал собственную руку, читая в то же время вслух ‘Отче наш’. Молитву он читал без запинок и без дрожи в голосе. Услышав шаги, он поднял голову, и мы узнали майора Голлиса. Я вам уже рассказывал об этом человек. Он был ветеран Кромвеля и участвовал в битве при Дунбаре. Голлису почти оторвало руку пушечным ядром, и вот он, чтобы освободиться от бесполезной части тела, сам производил ужасную операцию. Даже Саксон, человек, видавший виды и привыкший ко всему, широко раскрыл глаза и в ужасе глядел на эту операцию. Голлис взглянул на нас, угрюмо кивнул и снова принялся за дело. На наших глазах он отделил наконец руку от плеча и лёг на землю продолжая шептать мотиву побелевшими губами. Мы не могли оказать ему никакой существенной помощи, а между тем наша остановка могла привлечь внимание врагов к убежищу Голлиса. Я оставил страдальцу свою фляжку, наполненную водой, и мы отправились в дальнейший путь.

О, дети! Война это ужасное дело. Люди обманывают себя и дурачат, упиваясь военной славой. Они тешат себя блестящим оружием, горячими конями, расшитыми чепраками. Они толкуют о чести и славе, но все это внешнее, второстепенное. Наступает минута, и все это внешнее исчезает, и наружу выступает истинный, леденящий душу ужас проклятия. Не думайте о блестящих эскадронах, о возбуждающих звуках военных труб. Представьте себе только этого одинокого человека под ольхами. Представьте себе, что все это произошло в христианский век и в христианской стране! Конечно, не мне проповедовать против войны. Я поседел в боях и участвовал во многих войнах, но и я должен сказать по совести, что люди должны или оставить войну, или признать, что слова Искупителя слишком возвышенны для них. Многие утверждают, что евангельское учение должно применяться и к войне, но это ложь. Христос никогда не благословлял кровопролития. Я видел, как один английский священник благословлял только что отлитую пушку, а другой освящал военное судно, только что спущенное в воду.

Можно ли благословлять оружие, предназначенное для истребления людей? Говорят, будто тут благословляется не разрушение, не кровопролитие, а защита отечества и своих близких. Но всегда ли эти утверждения искренни? Нет, дети, сильно мы отдалились от Христова учения. Духовные сановники живут во дворцах и ездят в каретах, и нужно ли удивляться тому, что они, привязавшись к земным благам, перестали понимать Христово учение?

Удаляясь постепенно от поля сражения, мы добрались с Саксоном до вершины горы, находящейся в западной части степи. Мы остановили лошадей и глянули кругом. Вся долина была занята всадниками. Неприятельская конница находилась уже возле самого Бриджуотера, продолжая гнать перед собою беззащитных беглецов. Печально и молчаливо смотрели мы на эту картину. Вдруг где-то совсем-совсем близко раздался шум копыт. Мы оглянулись и увидали двух всадников в гвардейской форме, которые приближались к нам. Они сделали объезд для того, чтобы отрезать нам путь, и быстро приближались, махая саблями.

— Снова кровопролитие, — усталым голосом произнёс я. — Зачем они на это лезут?

Саксон быстро глянул на приближающихся кавалеристов, и угрюмая улыбка озарила его морщинистое лицо.

— Эге! — сказал он. — Да это тот самый наш приятель, который, помните, травил нас собаками. Вот счастливая встреча! Мне как раз нужно свести с ним счёты.

И действительно, это был тот самый горячий молодой корнет, с которым мы встретились в самом начале наших приключений. На горе самому себе, он узнал Саксона и бросился за ним в погоню, надеясь, по всей вероятности, воспользоваться случаем отомстить за своё унижение. Рядом с корнетом ехал капрал, огромный детина на тяжёлой вороной лошади с белым пятном на лбу.

Саксон медленно подъехал к офицеру, а я остановился против капрала.

— Ну, здравствуйте, мальчик, — услышал я голос Саксона. — Надеюсь, что после нашей последней встречи вы выучились фехтовать?

Молодой гвардеец при этой насмешке испустил яростный крик, и я, услыхав стук стали, понял, что схватка началась. Взглянуть на них мне было некогда. Все моё внимание было поглощено моим противником, который обрушился на меня со всей неистовостью. Мне пришлось напрячь усилия, чтобы отражать его удары. Пистолетными выстрелами мы не обменивались: это был честный и совершенно равный бой. Капрал наносил мне удары то в лицо, то по телу и не давал мне времени атаковать его как следует. Лошади наши кружились на месте, вздымаясь на дыбы и кусая одна другую. А мы тем временем наносили удары и отражали их. Наконец мы сблизились настолько, что можно было перейти врукопашную, и мы схватили друг друга за горло. Капрал обнажил кинжал и ударил меня в руку. Я же изо всех сил ударил его кулаком по голову. Он слетел с лошади и растянулся на земле без чувств. В этот же самый момент и молодой корнет, раненный несколько раз, свалился с седла. Саксон мигом соскочил с лошади и, подняв кинжал капрала, собирался уже покончить с ними обоими. Но я поспешно слез с лошади и взял его за руку. Он обернулся ко мне. Лицо его имело совершенно свирепое выражение, и я понял, что в нем проснулся дикий зверь.

— Что ты делаешь? — зарычал он. — Пошёл прочь!

— Нет, — ответил я. — Крови было достаточно пролито и без них. Пусть они лежат.

— А разве они пощадили бы нас? — бешено крикнул он, стараясь вырвать свою руку. — Они проиграли и, стало быть, должны заплатить штраф.

— Нельзя резать беззащитных людей, — твёрдо ответил я. — Я не позволю этого.

— Да неужели, ваше сиятельство?! — воскликнул Саксон, злобно улыбаясь. В глазах у него мелькнул дьявольский огонёк. Он сделал страшное усилие, вырвал руку и, отскочив назад, поднял брошенную, им наземь рапиру.

Я стал около раненого и спросил Саксона:

— Ну, и что же дальше?

Саксон стоял молча, глядя на меня из-под нависших бровей. Все лицо его дёргалось от бешенства. Так длилось с минуту или более. Я так и ждал, что он на меня набросится. Но старый солдат овладел собой. Он усиленно втянул в себя воздух, вложил рапиру в ножны и прыгнул на лошадь.

— Мы должны расстаться, — сухо произнёс он, — я уже два раза чуть-чуть вас не убил. Если вы ещё раз искусите моё терпение, это будет слишком. Вы неподходящий товарищ для военного человека. Поступайте, юноша, в попы. Это ваше настоящее призвание.

Мне припомнились рассказы Саксона о его предках, и я шутливо спросил:

— С кем я теперь разговариваю? С Децимусом Саксоном или Биллем Споттербриджем?

Но Саксон даже не улыбнулся. Взяв в левую руку повод, он бросил злобный взгляд на раненого офицера и пустился галопом по дороге в южном направлении. Я стоял и глядел ему вслед, но он не оглянулся, не сделал даже прощального жеста рукой. Прямой и неподвижный, он сидел на седле, постепенно уменьшаясь в моих глазах. Наконец я потерял его из виду.

— Вот я и потерял друга, — печально произнёс я, — а вся моя вина в том, что я не могу стоять и спокойно глядеть, как при мне режут беззащитного человека. Другой мой друг убит на поле сражения, а третий, самый старый и близкий, лежит, раненный, в Бриджуотере и находится во власти свирепых солдат. Что мне делать? Возвращаться домой? Но ведь своим возвращением я причиню дорогим родным хлопоты и неприятности. Куда же мне деваться?

Несколько минут я стоял в нерешительности, передо мной лежали на земле гвардейцы. Ковенант медленно двигался, пощипывая траву, и время от времени глядел на меня своими большими чёрными глазами, как бы говоря: ‘Ну, я-то во всяком случае останусь навсегда твоим другом!’

Я оглянулся на север, где возвышались Польденские горы, глянул на юг, где виднелись Чёрные Дюны. На западе седели вершины отдалённого Квантока, на востоке чернелись болота. Куда деваться? Везде грозили опасности. Признаюсь, некоторое время я чувствовал себя очень скверно, и мне стало совершенно безразлично, спасусь я или нет.

Из моих размышлений меня вывело чьё-то грубое ругательство, за которым последовал стон. Я взглянул на капрала. Теперь он сидел на земле и тёр себе голову. На лице у него было выражение бессмысленного удивления. Он, по-видимому, не мог сообразить, что с ним случилось и почему он попал сюда. Офицер также открыл глаза, и к нему, по-видимому, возвращалось сознание. Раны, полученные корнетом, были, по-видимому, несерьёзны.

Я не боялся, что эти гвардейцы станут меня преследовать. Они не могли этого сделать, если бы даже захотели, так как их лошади убежали и присоединились к стадам лишённых всадников лошадей, которые в большом количестве блуждали по степи в соседстве от места боя. Я сел на Ковенанта и медленно двинулся вперёд, щадя по возможности коня, которому пришлось сильно поработать.

По болоту шныряли во всех направлениях маленькие отряды кавалерии, разыскивающие беглецов, но мне удалось избежать этих неприятных встреч. Я старался все время держаться окольных тропинок, как можно дальше от человеческого жилья. Таким образом мне удалось отъехать миль на восемь-десять от места боя. Хижины и дома, которые я встречал здесь, были пусты. Некоторые из них были ограблены. Я не встретил ни одной живой души. Дурная слава ‘ягнят’ Кирке заставила бежать всех тех, кто не принимал участия в восстании. И вот наконец после трехчасовой езды я решил, что бояться погони нечего и что опасность миновала.

Около небольшого ручейка росли кусты. Я слез с лошади и, сев на мелкий мох, начал отдыхать и умываться. Надо было привести себя в надлежащий вид.

И только теперь, сравнительно успокоившись и поглядев на самого себя, я понял, как ужасно было сражение, в котором я участвовал, и как удивительно, что я после этого остался цел и невредим. О тех ударах, которые я наносил неприятелям во время боя, у меня осталось смутное воспоминание, но, должно быть, эти удары были многочисленны и ужасны. Конец моего палаша был согнут и искривлён. Он имел такой вид, будто я рубил им в течение целого часа по железу или стали. Сам я с ног до головы был забрызган и запачкан кровью. Тут была и моя собственная кровь, но чужой было гораздо больше. Вся моя каска была исполосована ударами. Ружейная пуля ударилась в мой стальной нагрудник, скользнула по нему — и одна из стальных пластинок была выворочена. На латах были и другие следы ударов, свидетельствовавшие о том, что я спасся от смерти только благодаря хорошему качеству вооружения. Левая рука ныла, и я почти не владел ею. Я вспомнил при этом удар кинжала, полученный мною в схватке с капралом. Я снял куртку и осмотрел рану. Крови вытекло много, но кинжал не задел кости, и рана в общем оказалась пустячной. Я намочил платок и туго перетянул рану. Это мне помогло.

Кровотечение остановилось, и я почувствовал себя гораздо лучше.

Кроме этой царапины, у меня никаких поражений не было, но, несмотря на это, я чувствовал себе отвратительно — точно меня палками избили. Лёгкая рана, полученная мной во время схватки в соборе Уэльса, открылась, и из неё пошла кровь. Я кое-как перевязал её.

Перевязав раны, я занялся своей внешностью. Это было совершенно необходимо. В настоящем своём виде я был похож на одного из тех кровавых великанов, с которыми приходилось сражаться храброму дону Беллианису Греческому и другим сказочным богатырям. Увидав меня, покрытого с головы до ног кровью, женщины и дети в страхе убежали бы куда глаза глядят. Я был похож на приходского мясника перед праздником св. Мартина.

Хорошее купанье в ручейке было мне в. этом отношении полезно. Следы боя исчезли. Мне удалось очистить панцирь и сапоги, но удалить кровь и грязь с одежды было невозможно, и я в отчаянии махнул на это рукой.

К счастью, мой добрый, милый конь совсем не пострадал. После того как я вычистил и обмыл Ковенанта, он приобрёл свой обычный свежий вид. От ручья мы уехали в более приличном виде. Было уже около полудня, я ощущал сильный голод. С вечера у меня не было ничего во рту. В степи я наткнулся на три домика, но чёрные стены и отсутствие крыш говорили мне, что здесь я не найду ничего. Раза два я видел на дороге крестьян, но они, завидев издали вооружённого всадника, поспешно убегали и прятались, подобно диким животным, в кустарниках. И страхи поселян были не вполне лишены основания. На одном перекрёстке я наткнулся на группу деревьев. На сучьях этих деревьев болтались два трупа. Конечно, солдаты повесили этих бедняков только за то, что они не могли им дать, сколько с них требовали. А могло случиться и другое. Отдав все одной шайке грабителей, крестьяне не могли удовлетворить другую и за это поплатились жизнью.

Одним словом, мои поиски пищи были совершенно бесполезны. Наконец я увидал ветряную мельницу. Она стояла на зеленом холмике, окружённом полями. Внешность мельницы была такова, что можно было думать, что она спаслась от грабежа. Я свернул с большой дороги и направился к этой мельнице.

Глава XXXIII

Опасность, которой я подвергся на мельнице

Около мельницы виднелось здание, в котором, по-видимому, крестьяне, привозившие хлеб на мельницу, ставили лошадей. Я нашёл в этом сарае много сена, что меня порадовало. Я немедленно ослабил подпруги Конвенанта, и он принялся за еду. На самой мельнице царило молчание. Она, по-видимому, была совершенно пуста. Взойдя по крутой деревянной лестнице и отворив дверь, я очутился в круглой комнате с полом из каменных плит. В комнате виднелась лестница, ведшая на чердак. Вдоль одной из стен виднелся длинный деревянный рундук. По другим стенам стояли мешки с мукой. Около очага лежали связанные кучи хвороста. Я немедленно же затопил очаг, и в нем весело засверкало пламя. Захватив горсть муки из мешка, я смочил её водой, стоявшей тут же в кувшине, сделал круглый хлеб и принялся его печь. Мне пришло в голову, что сказала бы матушка, увидав меня за таким занятием. И эта мысль заставила меня улыбнуться. Я помню, у моей матушки была поваренная книга, сочинённая Патриком Ламбом. Книга эта называлась ‘Дополненный и исправленный придворный повар’. Милая матушка никогда не расставалась с этой книгой. Она верила всей душой в кухонную мудрость Патрика Ламба, но даже и этот мудрец, дети, не мог бы придумать блюда, которое мне было бы более по вкусу, чем тот колобок, который я для себя теперь пёк. Я не стал ждать, когда он подрумянится. Я вытащил его полусырым и поспешно проглотил, обжигая себе рот.

Голод мой был ещё далеко не удовлетворён. Я скатал другой колобок и, положив его на огонь, вытащил трубку, набил её и закурил. Я вооружился всем имевшимся у меня запасом терпения. Очень мне уж хотелось есть.

Я курил и думал. Мысли у меня были печальные. Я думал о том, как огорчится отец, узнав о Седжемурском разгроме. И вдруг я услышал громкое чихание. Чихали словно над самым моим ухом. Я вскочил и оглянулся. За мной была толстая, прочная стена, а передо мной — пустая комната. Что же это такое? Я начинал думать, что слух меня обманывает, что мне мерещится чихание, но ах! Как раз в эту минуту комната огласилась громким, оглушительным чиханием. По всей вероятности, в одном из мешков кто-то прятался. Я обнажил палаш и стал тыкать им в мешки, но все эти поиски были напрасны. Что же это за диковина такая? Я стоял среди комнаты, теряясь в догадках.

И вдруг комната снова огласилась чиханием, а затем раздался ряд фырканий, присвистываний и восклицаний вроде:

— Мать Пресвятая! Господь Искупитель!.. Теперь я понял, откуда исходят звуки. Я бросился к рундуку, на котором сидел, и подняв крышку, заглянул внутрь.

Рундук был наполовину занят мукой, а в этой белой куче барахталось какое-то существо. Это существо было так обвалено и облеплено мукой, что было совершенно невозможно догадаться, что это человек. Только жалобные восклицания, им испускавшиеся, убедили меня в том, что я имею дело с разумным созданием. Я наклонился и вытащил человека из рундука. Он сразу же шлёпнулся на колени и стал молить о пощаде. При этом он возился и барахтался, поднимая целые облака пыли. Я закашлял и зачихал. Когда человек освободился немного от прилипшей к нему муки, я увидал с изумлением, что имею дело не с хозяином-мельником и не с крестьянином. Передо мной был военный человек. Сбоку у него торчала громадных размеров шпага, вся искрившаяся мукой и похожая на большую ледышку. Грудь была покрыта стальным панцирем. Стальная каска осталась в рундуке, и рыжие волосы незнакомца торчали дыбом. Он в страхе с плачем умолял пощадить его. Голос этого человека показался мне знакомым, и, желая убедиться в правильности возникшего предположения, я провёл по его лицу рукой. Он вообразил, что я хочу его убивать, и заорал благим матом. Оказалось, что я прав. Толстые щеки, маленькие, алчные глазки, сразу же объяснили мне, с кем я имею дело. Передо мной был не кто иной, как мэстер Тэзридж, болтливый, хвастливый городской клерк Таунтона.

Но как же изменился этот клерк со времени нашего последнего свидания! В Таунтоне он ходил как павлин, был торжественен и щеголял своим величием! Куда девались щеки, красные, как сентябрьские яблоки? Куда девались самоуверенность и важность? Он стоял на коленях и дрожал с головы до ног. Даже сапоги его стукались один об другой — так он трепетал. Он молил о пощаде тонким, жалобным голосом, словно петрушка в ярмарочном балагане. Он изливался в просьбах, извинениях и мольбах. Ему казалось, по всей вероятности, что он попал в руки к самому Фивершаму и что его немедленно предадут смертной казни.

— Я — несчастный человек, я простой, жалкий писец, ваша всемилостливейшая светлость! — визжал он. — Уверяю вас, ваша честь, что я несчастнейший из писцов! Меня вовлекли в это преступное дело старшие. Я жертва произвола и насилия. Ваша светлость, ей-Богу, я терпеть не могу бунтов, но я не мог ослушаться мэра. Если мэр говорит ‘да’, клерк не может сказать ‘нет’. Пощадите меня, ваше сиятельство! Пощадите раскаявшегося, несчастного человека, я буду за вас Бога молить. Я всю жизнь положу на верную службу королю Иакову.

— Отрекаешься ли от герцога Монмауза? — суровым тоном спросил я.

— Отрекаюсь! Отрекаюсь от всего сердца! — с готовностью воскликнул Тэзридж.

— Так умри же, изменник! Я — офицер Монмауза! — проревел я, обнажая палаш.

При виде боевой стали несчастный клерк взвыл не своим голосом и, упав ничком на пол, начал дёргаться и извиваться. Я хохотал. Он, должно быть, услыхал и глянул на меня украдкой. Тогда он стал сперва на колени, а потом и совсем поднялся на ноги. На меня он продолжал поглядывать искоса и с видимым страхом. Он не верил ещё, что опасность миновала.

— Вы должны помнить меня, мэстер Тэзридж, — сказал я, — капитан Кларк из Вельдширского пехотного полка Саксона. Я крайне изумлён тем, что вы так легко нарушаете присягу. Ведь вы не только присягали Монмаузу, но и других приводили к присяге.

Тэзридж, убедившись в том, что ему не будет ничего худого, сражу же стал самоуверенным и наглым.

— Я не нарушил присяги, капитан, совсем не нарушил! — заговорил он. — Я всегда держу обещание. Я остался таким же честным человеком, каким был прежде.

— Этому я охотно верю, — сказал я.

Клерк стал отряхивать муку с одежды и заболтал:

— Я только притворялся. Я пустил в ход змеиную хитрость, понимаете? Всякий настоящий воин должен быть храбр как лев и хитёр как змея. Ведь вы, конечно, знакомы с Гомером? Ну вот. Я тоже изучал гуманитарные науки. Я храбр и здорово дерусь, но просто грубым солдатом меня назвать нельзя. Я воплощаю в себе тип Улисса. Вот вы другое дело. Вы скорее Аякс.

— А я так думаю, что вы воплощаете тип мыши в рундуке с мукой, — ответил я. — Хотите я вам дам половину моего колобка? Как вы попали в лагерь, скажите, пожалуйста.

Тэзридж, успевший набить рот хлебом, ответил:

— А это, видите ли, произошло следующим манером. Это была с моей стороны уловка или хитрость. Такими хитростями именно и отличались великие полководцы всех времён и народов. Великие полководцы скрывались от врагов всяческими способами и появлялись в такие моменты, когда их менее всего ждали. Надо вам сказать, я сражался до самого конца, я колол и рубил врагов до тех пор, пока у меня не онемела правая рука и не притупился меч. Я увидал, наконец, что единственным оставшимся в живых человеком из всех граждан Таунтона являюсь я. Если бы мы были на поле сражения, я бы вам указал место, где я стоял, впрочем, вы и без моих указаний догадались бы. Вокруг того места, где я сражался, лежит груда трупов. Все это убитые мною неприятели. Но нельзя же сражаться одному. Увидав, что наши трусишки разбежались и что сражение проиграно, я сел на коня нашего досточтимого мэра — храбрый джентльмен не нуждается более в лошадях — и медленно удалился с поля битвы. Во мне, знаете, есть нечто, что внушает почтение и страх: неприятельская кавалерия не осмелилась меня преследовать. Один драгун пытался было загородить мне дорогу, но я нанёс ему боковой удар. Вы, разумеется, знаете, что я славлюсь этими боковыми ударами… Ну, драгуны и того. Да-с, много грехов у меня на совести. Сегодня я многих, очень многих сделал вдовами и сиротами, но ведь они, канальи, сами виноваты… Зачем они становились поперёк дороги?.. Господи Боже мой, что это такое?

— Да это моя лошадь топчет внизу в конюшне, — ответил я. Клерк вытер капли холодного пота, выступившие у него на лбу, и произнёс:

— Ну слава Богу, а я было испугался. Думал, что это драгуны. Нам пришлось бы сойти вниз и прогнать их.

— Или спрятаться в рундук, — заметил я.

— Ах да, я ещё не рассказал вам, как я очутился в рундуке. Отъехав несколько миль от поля сражения, я увидал эту мельницу. Мне пришло в голову, что, сидя здесь, настоящий воин, подобный мне, может защищаться один против целого эскадрона конницы. Мы, Тэзриджи, не любим спасаться бегством. Такова наша фамильная черта. Конечно, это, может быть, пустая гордость, но что вы поделаете с характером? Мы, Тэзриджи, воины по природе. Мой предок, должен я вам сказать, сопровождал в качестве маркитанта армию Айростона. Вот с каких пор мы стали воинами… Ну вот-с. Остановил я коня, слез с седла и стал осматривать местоположение. Вдруг проклятая лошадёнка рванулась, сбросила узду и помчалась по степи, прыгая через заборы и канавы. В каком положении, спрашивается, остался я? Мне не на что было надеяться, кроме моего верного меча. Я взобрался по лестнице сюда и обдумал план защиты. Вдруг послышался стук копыт, а затем вы стали подниматься по лестнице сюда. Тогда я немедленно сел в засаду. Будьте уверены, что я сделал бы вылазку и учинил бы на вас нечаянное нападение, но проклятая мука меня чуть не задушила. Представьте себе, что вам в рот воткнули двухфунтовый хлеб. Так я себя чувствовал. Я ужасно, впрочем, рад, что вы меня нашли. Я мог бы вас убить в слепом гневе. Я, знаете, ужасно горяч. Когда вы поднимались по лестнице, сабля у вас звякала. Я и вообразил, что вы — драгуны короля Иакова. Ну я и готовился разделаться с вами по-свойски.

Я закурил трубку и ответил:

— Теперь вы все мне объяснили и растолковали, мэстер Тэзридж, — когда я вас вытащил из рундука, вы притворялись, будто ужасно струсили. Вы удивительно ловко умеете скрывать свою храбрость, но довольно, не будем об этом говорить. Мы должны поговорить о том, что нам делать в будущем. Каковы ваши намерения?

— Я хотел бы остаться с вами, капитан.

— Ну, это едва ли мне подходяще, — ответил я, — мне вовсе не улыбается мысль иметь вас своим товарищем. Вы уж очень храбры, даже слишком. С вами того и гляди налетишь на неприятность. Нет, я человек тихий и робкий.

— Не бойтесь, — воскликнул клерк, — для вас я умерю свой пыл, а моей компанией вы напрасно пренебрегаете. Времена теперь смутные, и вы должны радоваться, что такой человек, как я, обещает вам свою поддержку. Я человек испытанный.

Утомлённый хвастовством клерка, я произнёс:

— Испытанный и найденный никуда не годным. Нет, милейший, вы мне не нужны. Я еду один.

— Ну-ну! Не горячитесь! — воскликнул он, пятясь от меня. — Во всяком случае нам здесь придётся подождать до ночи, а ночью мы и отправимся к морскому берегу.

— Это первые разумные слова, которые я услыхал от вас, — ответил я. — Королевская кавалерия теперь занята в Бриджуотере. Она пьёт там сидр и эль. Если нам только удастся убраться благополучно, мы отправимся с вами на север, где у меня есть друзья. Они доставят нас в Голландию. Я не могу отказать вам в этой помощи — вы мой товарищ по несчастью. Ах как жаль, что Саксон не остался со мной! Я боюсь, что его возьмут в плен.

— Вы говорите о полковнике Саксоне, конечно? — произнёс клерк. — Ну, он не попадётся: он так же хитёр, как и храбр. О, он всегда был настоящим солдатом, уверяю вас. При Сарсфильде мы с ним бок о бок в течение сорока минут отражали нападение конницы. Саксон груб на словах, не совсем опрятен в вопросах чести, но на поле битвы он положительно незаменим. Счастливы солдаты, которые могут считать его командиром.

— Это вы говорите правильно, — ответил я. — Но, однако, теперь, когда мы немножко подкрепились, надо подумать и об отдыхе. Ночью нам предстоит длинное путешествие. Ах с каким бы я удовольствием выпил бутылку эля.

— Я и сам бы выпил за наше дальнейшее знакомство, — ответил мой новый товарищ. — Но что касается спанья, это устроить очень легко. Если вы взберётесь по этой лестнице на чердак, то найдёте там кучу пустых мешков. На них вы и можете устроиться. А я пока посижу здесь и испеку себе хлебец.

— Вы оставайтесь на страже два часа, а потом разбудите меня, — ответил я. — Тогда я посторожу, а вы поспите.

Тэзридж в знак согласия прикоснулся к рукояти своей шпаги, а я полез на чердак и, бросившись на мешки, погрузился в глубокий сон без грёз. Разбужен я был скрипом половиц. Открыв глаза, я увидел, что маленький клерк стоит, наклонившись надо мной.

— Что, разве пора вставать? — спросил я.

— Нет, — ответил он странным, дрожащим голосом. — Вам спать ещё целый час. Я просто пришёл спросить, не нужно ли вам чего-нибудь.

Я вспомнил потом, что клерк был в эту минуту бледен и расстроен. Но тогда я был слишком утомлён, чтобы обращать внимание на эти подробности. Я поблагодарил Тэзриджа за любезность, повернулся на другой бок и заснул.

Следующее моё пробуждение было куда неожиданнее и грубее. По лестнице раздался громкий топот тяжёлых шагов, и на чердак ввалилось человек десять солдат в красных мундирах. Я вскочил, хотел схватить палаш, который лежал рядом со мною, но оружие исчезло. Его украли в то время, когда я спал. Безоружного и захваченного врасплох, меня повалили на пол. Один солдат приставил к моему виску пистолет и крикнул:

— Если ты двинешься, я тебе все мозги вышибу из башки!

Другие солдаты тем временем связали меня верёвками. Связали меня основательно, тут и Самсон не мог ничего бы поделать. Я. сразу же понял, что сопротивление бесполезно, и ожидал молча, что будет дальше.

Я, милые мои внучата, ни тогда, ни теперь не придавал большого значения жизни. Молодой, я ценил ещё меньше жизнь, чем теперь. Теперь дорожу жизнью из-за вас. Любовь к вам привязывает меня к миру. Но и то, когда я вспоминаю о тех дорогих людях, которые ждут меня на том берегу, то, право, смерть кажется мне не совсем худым делом. Скучна и пуста была бы человеческая жизнь, если бы не было смерти!

Связав мне руки, солдаты потащили меня вниз по лестнице, точно я был не живым человеком, а мешком с сеном. Комната внизу была также набита битком солдатами. В углу сидел несчастный писец, находившийся в состоянии полного ужаса. Зубы его стучали, колени дрожали, и он непременно упал бы на пол, если бы его не держал за шиворот бравый капрал. Перед Тэзриджем стояли два офицера. Один маленький, темноволосый, с чёрными глазами и порывистыми движениями, другой высокий и тонкий, с длинными, шёлковыми усами, которые висели чуть-чуть не до плеч. Первый из офицеров держал в руках мой палаш, и оба они с любопытством рассматривали клинок.

— Это прекрасная сталь. Дик, — сказал один из них и, уперев палаш остриём в каменный пол, начал сгибать его.

— Гляди, какая эластичность! Клейма фабрики нет, но на рукоятке помечен год 1638. Откуда вы достали этот палаш, любезный? — обратился он ко мне.

— Я получил этот палаш от отца, — ответил я. Высокий офицер насмешливо улыбнулся и произнёс:

— Ну, надо надеяться, что отец этим палашом защищал более честное дело, чем его сын.

— Отец его обнажал для такого же, а не более честного дела, — ответил я. — Этот меч всегда служил правам и свободе англичан. Он всегда поражал тиранию и ханжество.

— Ах какая великолепная реплика для театра, Дик! — воскликнул офицер. — Как-как он сказал? Тирания и ханжество! Представь себе, что эту фразу произносит Бетертон, стоя у рампы. Одну руку он прижимает к сердцу, а другой указывает на небо. Я убеждён, что весь партер сошёл бы с ума.

— Весьма вероятно, — ответил другой офицер, крутя усы. — Но нам некогда здесь разговоры разговаривать. Как ты думаешь, что нам сделать с этим маленьким?

— Я полагаю, что его надо повесить, — беззаботно ответил офицер.

Услыхав эти слова, мэстер Тэзридж вырвался из рук капрала и, шлёпнувшись на пол к ногам офицеров, завыл не своим голосом:

— О нет, ваши милостивые и высокие благородия, не делайте этого! Разве я вам не сказал, где найти одного из лучших солдат бунтовской армии? Разве я вас не привёл к нему? Разве я не украл у него палаш для того, чтобы он не ранил никого из верноподданных короля? Ваши благородия, не поступайте со мной так жестоко, ведь я вам оказал большую услугу. Я ведь сдержал своё слово! Я правильно вам про него рассказывал. Великан ростом и силы необыкновенной. Если бы вам пришлось с ним сражаться, он убил бы, по крайней мере, троих. Вся армия бунтовская может подтвердить мои слова А я его вам выдал без всякой опасности. Отпустите же меня на свободу!

— Чертовски хорошо сказано! — произнёс маленький офицерик, похлопывая себя по руке. — Говорит с выражением, совершенно ясно. Возьмите-ка, капрал, его за шиворот, вот так. Ну, Дик, теперь очередь за тобой. Что ты скажешь?

— Ты глупишь, Джон, — нетерпеливо воскликнул высокий офицер. — Все в своё время. Ты относишься к театральным представлениям как к настоящей жизни, а к настоящей жизни как к театральным представлениям. Эта гадина говорит правду. Мы должны держать слово, иначе крестьяне не станут выдавать бунтовщиков. Да, поступать иначе нельзя!

Маленький офицер ответил:

— Ну, что касается меня, я держусь того мнения, что доносчику следует первый кнут. Я бы сперва его повесил, а уж потом и рассуждал бы о данном обещании. Впрочем, черт меня возьми, если я хочу вам навязать моё мнение.

— Нет-нет, это невозможно! — воскликнул высокий офицер и, обращаясь к капралу, произнёс: — Капрал, сведите этого человека вниз. Пусть с вами идёт Гендерсон. Латы и рапиру у него отберите. Он имеет такое же право носить их, как его мать. И кроме того, слушайте, капрал, не мешает ему дать по жирной спине несколько ударов ремённой плетью. Пусть он хорошо помнит королевских драгун.

Моего коварного товарища потащили вон из комнаты, причём он кричал и барахтался. Затем со двора раздались раздирающие вопли. Драгуны, очевидно, исполняли приказ. Крики становились все слабее по мере того, как Тэзридж улепётывал от своих преследователей. Оба офицера бросились к окну и тоже не могли воздержаться от улыбок. Я понял, что мэстер Тэзридж, пришпориваемый страхом и прыгающий через заборы и канавы, представлял собой действительно смешное зрелище.

— Ну, а теперь займёмся другим, — произнёс маленький офицер, отходя от окна и вытирая выступившие от смеха слезы, — ну, сэр, я полагаю, что вы отлично устроитесь вот на этой балке. Где палач Бродрек?

— Здесь, сэр, — произнёс толстый солдат угрюмого вида, выступая вперёд, — у меня и верёвка, и крюк имеются.

— Ну так перекинь верёвку через балку. Эге, что это у тебя рука завязана? Что ты с нею сделал, неуклюжий плут?

— А это, честь имею доложить вашей милости, вышло из-за одного ушастого еретика, которого мне пришлось вешать в Гокатче. Уж я этому негодяю всякое уважение оказывал. Такого обращения он даже от столичных палачей не получил бы. И однако он обнаружил чёрную неблагодарность. Взял это я его за шею, хотел пощупать, так ли петля завязана, а он и ухватил меня за палец — целый сустав отгрыз.

— Жаль мне тебя, — произнёс офицер, — ты, конечно, знаешь, что укус висельника так же смертелен, как укус бешеной собаки. Вот погоди, пройдёт несколько дней — и ты станешь на четвереньки и начнёшь лаять по-собачьи. Чего ты побледнел? Я ведь слышал, как ты внушаешь тем, кого ты вешаешь, терпение и мужество. Других учишь, а сам смерти боишься?

— Я не боюсь смерти, ваша честь, но каждый человек желает умереть по-христиански. А такую смерть принимать обидно, ваша честь, и за что? За десять шиллингов в неделю! Это мало, ваша честь.

— Что же делать, братец? Это все зависит от случая, — весело заметил капитан, — а смерть от бешенства, говорят, очень неприятна. Человека корчит в дугу, и он выбивает пятками дробь по затылку. Ну да это ничего. Может быть, ты получишь даже удовольствие от этого. Однако что же ты стоишь, выпучив на меня глаза? Начинай своё дело.

Ко мне подошли трое или четверо солдат и подхватили под руки, но я оттолкнув их приблизился к месту казни сам, ровными шагами и со спокойным лицом. Над моей головой чёрная от дыма балка. Через неё перекинули верёвку, а палач дрожащими руками накинул мне на шею петлю. Палач, по-видимому, трусил, боясь, что я его укушу. Человек шесть драгун взялись за другой конец верёвки, готовясь поднять меня в вечность.

Жизнь моя, дети, была полна приключений, но никогда я не был так близок к смерти, как в эту минуту. Но знаете, о чем я думал: о татуировке Соломона Спрента и о том, как красиво чередуются в этой татуировке синий и красный цвета. В то же время я видел все, что происходило вокруг меня.

Я хорошо и отчётливо помню комнату с холодным, каменным полом, небольшое, узкое окно, двух изящных офицеров в скучающих позах, кучу оружия в углу и грубую, красную ткань на мундире держащего меня драгуна. На рукавах у него были пришиты большие медные пуговицы, и рисунок этих пуговиц мне хорошо запомнился.

Высокий капитан вынул из кармана записную книжку и произнёс:

— Дело надо делать в должном порядке. Полковник Сарсфильд может потребовать подробностей… Ну-ка, посмотрим!.. Так-так… Мы, стало быть, семнадцатого вешаем…

Другой офицер посчитал на пальцах и ответил:

— Четырех мы повесили на ферме, а пятерых на перекрёстках дорог. Одного мы пристрелили, помните, около забора. Одного ранили, и он спасся от казни тем, что умер. Двух мы прикончили в роще под горой. Больше я припомнить не могу никого. Тех, кого мы вешали в Бриджуотере сейчас же после боя, я не считаю.

Высокий офицер написал что-то в своей записной книжке и произнёс:

— Надо делать в должном порядке. Только Кирке и его дикари вешают людей без всякого расследования. Но ведь они сами не лучше мавров. Мы должны подавать пример. Эй вы, господин, как вас зовут?

— Меня зовут капитан Михей Кларк, — отвечал я. Офицеры переглянулись, и маленький брюнет продолжительно свистнул.

— Это он самый и есть, — произнёс он, — вот оно что значит вешать людей без предварительного опроса. Черт возьми, мне и самому думалось, что это он. Ведь нам же сказали, что он очень высок ростом.

Высокий капитан снова обратился ко мне:

— А скажите мне, пожалуйста, знали ли вы майора Огильви из конного Голубого гвардейского полка?

— Я имел честь взять майора Огильви в плен, — ответил я, — и с тех пор мы с ним делили солдатскую долю. Полагаю, что я имею право назвать его своим знакомым.

— Сними петлю! — скомандовал офицер. Палач неохотно освободил меня от верёвки, а офицер, обращаясь ко мне, произнёс:

— Ну, молодой человек, вы, видно, предназначены для чего-нибудь очень великого. Вы были совсем близко от могилы. С вами, надо думать, не случится ничего подобного до самой смерти. Майор Огильви принимает большое участие как в вас, так и в вашем раненом товарище, который находится в Бриджуотере. Ваше имя было сообщено командирам всех конных полков, и отдан приказ доставить вас целым и невредимым. Но, однако, не очень радуйтесь. Заступничество майора спасло вас от военного суда, но от гражданского суда мы вас избавить не можем. Рано или поздно — вам придётся держать ответ перед гражданскими частями.

— Я только одного хочу, — ответил я, — разделить участь моих товарищей по оружию.

— Вы слишком мрачно относитесь к вашему благополучию, — воскликнул маленький офицер, — положение ваше было не лучше маркитанского пива. Ах, какую бы пьесу написал Отвей, услыхав эту историю! Будьте на высоте положения, скажите, где находится она?

— Какая она? — спросил я.

— Она, она, у вас непременно должна быть она. Жена, любовница, невеста — одним словом, она.

— У меня нет ни жены, ни невесты, ни любовницы.

— Вот так штука! — воскликнул грустно маленький офицер. — Как прикажите поступать в таком случае, а? А ведь именно о н а и должна была прибежать сюда и броситься в ваши объятия. Даю вам честное слово, что актёров и актрис, играющих в таких сценах, партер вызывает по три раза подряд. Увы, нет среди нас человека, обладающего драматическим талантом, и прекрасный материал должен пропасть даром.

— Ну, Джек, у нас дела поважнее, — нетерпеливо воскликнул высокий офицер, — вы, сержант Греддер, возьмите двух солдат и ведите арестанта в Гоммаучскую церковь, а нам времени терять нельзя. Через несколько часов наступит ночь, и тогда преследовать беглецов будет невозможно.

И по команде офицера солдаты двинулись на лужайку перед мельницей, где стояли их лошади. В путь они двинулись медленно. Капитан ехал впереди, а помешавшийся на театре корнет замыкал шествие. Сержант, заботливости которого я был препоручен, был высокий, широкоплечий, темнобровый мужчина. Он велел вывести из конюшни мою лошадь и помог мне сесть на седло. Пистолет он отобрал и повесил его вместе с моим палашом на свою седельную луку.

— Не подвязать ли ему ноги? — спросил один из драгун.

— Нет, этого не нужно. У парня честное лицо, — ответил сержант и прибавил: — Если он даст слово вести себя смирно, мы ему и руки развяжем.

— Бежать я не собираюсь, — ответил я.

— В таком случае развяжите верёвку. Пусть я онемею, если во мне нет сочувствия к храбрым людям, попавшим в беду. Зовут меня сержантом Греддером. Прежде я служил в полку Макая, а теперь состою королевским драгуном. Работать заставляют много, а платят скверно. Это, впрочем, общая участь состоявших на службе его величества людей. Направо кругом. Марш по дороге! Вы поезжайте рядом с ним, а я поеду сзади. Слушайте, приятель, карабины у нас заряжены. Имейте это в виду и держите своё слово.

— Будьте уверены, я сдержу своё обещание, — ответил я.

— А ваш маленький товарищ сделал против вас большую подлость, — заговорил сержант, — мы ехали мимо мельницы, а он увидал нас и побежал навстречу. Подошёл он к капитану и говорит: ‘Вы мне жизнь пощадите, а я вам выдам одного из самых крупных бунтовщиков, страшного силача’. Да и по правде сказать, мускулы у вас здоровые, несмотря на молодость. Вы, конечно, не с давних пор занимаетесь военным делом?

— Нет, это моя первая компания, — ответил я.

— И должно быть, последняя, — с солдатской прямотой заявил сержант, — я слышал, что Тайный совет собирается поступить с вашим братом по всей строгости. На вигов собираются нагнать такой страх, чтобы они не смели в течение целых двадцати лет бунтовать. Из Лондона, говорят, едет сюда какой-то судья, парик которого пострашнее наших драгунских шлемов. Он может в один день убить больше людей, чем вся кавалерия. Да и лучше! Мы — не мясники, и чем скорее нас избавят от этой кровавой работы, тем лучше. Гляньте-ка вон на это дерево. Видите, трупы на нем болтаются? Плохие времена настали, видно, если на английских дубах стали расти такие жёлуди.

— Плохие времена настают тогда, когда люди, называющие себя христианами, начинают так жестоко мстить бедным, простым крестьянам, вся вина которых заключается в том, что они поступили по совести, — ответил я, — казнить зачинщиков и руководителей движения вроде меня следует. Мы в случае успеха выиграли бы, и поэтому справедливо, что, проиграв, мы должны за это расплатиться. Но зачем так истязают и убивают бедных благочестивых селян? У меня прямо сердце разрывается от такой жестокости.

— Ах, это правда! — произнёс сержант. — Вот другое дело, если бы вешали гнусавых пуританских проповедников. Эти проклятые болтуны тащат свою паству прямо к черту в ад. С ними вот и надо разделываться. Спрашивается, как они смеют не признавать церковь? Раз церковь хороша для короля, так она должна быть и для них хороша. Извольте радоваться, какие неженки нашлись. Находят плохим то, что признают все честные англичане. Им не хочется идти к небу общей дорогой. Каждый из них прокладывает свою особенную тропинку. И попробуй только не послушаться такого молодца, он начинает на тебя кричать.

— Ну, — сказал я, — благочестивые люди найдутся всюду. Раз человек поступает как следует, то какое вам дело до религии, которою он исповедует.

— Добродетель свою человек должен таить глубоко в сердце, — произнёс сержант Греддер, — надо эту добродетель зарывать глубоко-глубоко, чтобы её никто не мог увидеть. Терпеть я не могу этого показанного благочестия. Начнёт это человек гнусить, ворочать глазами, стонать и тявкать., Такое благочестие на фальшивую монету смахивает. Вы обращали внимание на то, что фальшивые монеты всегда бывают красивее и светлее настоящих.

— Это остроумное сравнение! — ответил я. — Но как это вы, сержант, интересуетесь подобными вещами? Может быть, на королевских драгун и клевещут, но я слышал, что они занимаются совсем не религией.

— Я служил в пехотном полку Макая, — кратко объяснил сержант.

— Слыхал о Макае, — сказал я, — человек он, говорят, хороший и благочестивый.

— Да-да, именно так! — подхватил сержант Греддер. — По-видимости он сухой и суровый солдат, но душа у него как у святого человека. В его полку не нужно было наказывать солдат плетьми. Бывало, мы боялись огорчить полковника и его взгляда больше, чем плетей.

Мы беседовали с сержантом Греддером все время, и я убедился в том, что он верный последователь полковника Макая. Ум у сержанта был недюжинный, и он оказался вдумчивым и серьёзным человеком. Что касается драгун, которые ехали со мной рядом, они были немы как статуи. Драгуны тех времён не могли разговаривать ни о чем, кроме вина и женщин, и чувствовали себя совершенно беспомощными в тех случаях, когда речь заходила о чем-либо более серьёзном.

Наконец мы прибыли в маленькую деревушку Гоммауч. Находится эта деревушка с Седжепурской равнине. Я не без сожаления расстался со своим умным провожатым. На прощание я попросил его взять на своё попечение Ковенанта, причём мы заключили такое словесное условие. Я обещался платить за содержание лошади известную сумму, причём сержант имел право взять лошадь в свою полную собственность, если я не возьму её через год. Когда моего верного товарища Ковенанта уводили, он глядел на меня вопросительно и, как бы не понимая причины ра.злуки, спрашивал объяснений. Мне стало грустно, но за верного коня я был рад. Точно тяжесть с моей души свалилась. Как бы то ни было, Ковенант был в хороших руках.

Глава XXXIV

Прибытие Соломона Спрента

Гомматческая церковь была невелика по размерам и обсажена кругом тисами. Колокольня была старинная, в норманнском стиле. Церковь стояла в самой середине сельца Гомматч. Дверь ведушая в церковь, была тяжёлая, дубовая и окованная гвоздями. Окна были высокие и узкие, как раз такие, какие устраиваются в тюрьмах, а церковь теперь была превращена именно в тюрьму. В деревне квартировали две роты Домбартонского пехотного полка. Командовал этими солдатами осанистый майор, которому я и был передан сержантом Греддером с рук на руки. При этом сержант изложил обстоятельства, при которых я был взят, и объяснил, почему меня не казнили.

Наступил вечер. Картина, которую я увидал в церкви, тускло освещалась маленькими масляными фонарями, повешенными на стенах. На каменном полу лежало более сотни пленных. Многие из них были ранены, некоторые умирали. Здоровые сидели молчаливо и степенно около раненых товарищей и старались облегчить их страдания. Некоторые разделись для того, чтобы устроить изголовья и тюфяки для страждущих. В тёмных углах церкви виднелись коленопреклонённые фигуры, слышался размеренный шёпот молитв… С этими звуками смешивался стон и тяжёлое дыхание умирающих. Все эти страдальческие лица освещались тускло-жёлтым светом стенных фонарей. Такие картины я видел потом в Гааге. Тамошние голландские художники непременно воспользовались бы сценой, которую я видел в церкви, и взяли бы её сюжетом для своих картин.

В четверг утром, на третий день после боя, нас всех отправили под конвоем в Бриджуотер. Там до конца недели мы сидели в церкви святой Марии. С колокольни этой самой церкви Монмауз и его генералы осматривали расположение армии Фивершама.

Мы много говорили с солдатами о битве, и из этих разговоров выяснилось, что наше ночное нападение не удалось только в силу необычайного стечения несчастных обстоятельств. Фивершам наделал страшных ошибок. К нам, неприятелям, он относился чересчур легко и устроил лагерь таким образом, что он был совершенно не защищён от нечаянного нападения. Когда раздались первые выстрелы, Фивершам спал. Он вскочил как безумный, стал одеваться, но никак не мог найти своего парика. Он бегал по своей палатке более часа и появился на поле битвы после того, как сражение было решено. Все соглашались с тем, что, не наткнись мы на Бруссекский рейн, который был каким-то непостижимым образом просмотрен нашими проводниками и разведчиками, королевский лагерь был бы разгромлен. Мы захватили бы солдат безоружными в палатках.

Королевскую армию спасли Бруссекский рейн и несокрушимая энергия, помощника главнокомандующего, Джона Черчилля, который затем прославился под другим ещё более аристократическим именем по всей Европе. Черчилль спас королевскую армию от поражения, которое могло изменить весь ход событий.

Вы, конечно, милые дети, слышали и читали, что восстание Монмауза было подавлено без всякого труда, что оно было осуждено на неудачу с самого начала. Знайте, дети, что это вздор. Я участвовал в этом восстании и говорю вам, что восстание это было очень серьёзное. Толпа крестьян, вооружённых пиками и косами, едва не изменила всего хода английской истории. Тайный совет прекрасно понимал, что дело было серьёзное. Оттого-то расправа с пленными и отличалась такой жестокостью.

Я не хочу распространяться о жестокости и варварстве победителей. Вам, дети, не следует слышать о подобных вещах. Неумный Фивершам и грубый Кирке обнаружили страшное зверство и стяжали себе в этом отношении ‘вечную славу’ на западе Англии. Эту славу отбил архинегодяй, прибывший после.

Что касается жертв этих злодеев, которых пытали, вешали и четвертовали, то их имена чтутся как имена людей храбрых, честных и погибших за святое дело. Их подвиги передаются из поколения в поколение. Каждая деревня западной Англии имеет своих героев. Пойдите в Мильвертон, Уайвлискомб, Майнход, Калифорд, загляните в любое селение Сомерсета — и вы убедитесь, что имена этих героев и мучеников нигде не забыты. Ими гордятся, их память чтут.

А Кирке и Фивершам? Где они? Их помнят, но имена их — предмет всеобщей ненависти. Эти люди мучили других и тем навлекли на себя вечную кару. Грех они возлюбили, и память о них — это память греха. Они делали все то, что делают злые и бессердечные люди. Они делали зло, желая угодить холодному ханже и лицемеру, который сидел на английском троне. Они старались снискать его милость и снискали её. Людей вешали, людей резали, а потом снова принимались вешать. Все перекрёстки дорог были заняты виселицами. Изощрялись всеми силами, чтобы сделать пытки более ужасными, а смерть более мучительной. Население было прямо измучено всеми этими ужасами.

И однако, несмотря на все эти ужасы, все графство Со-мерсета гордилось тем, что все его сыны-страдальцы шли на смерть твёрдо и безбоязненно, не раскаиваясь и не трепеща. Они знали, что умирают за правое дело.

Недели две спустя мы получили важные новости. Монмауз, по-видимому, был захвачен Жёлтой милицией Портма-на в то время, как он пробирался к Нью-Форесту. Там он хотел сесть на корабль и отправиться в Голландию. Монмауза вытащили из бобового поля, где он спрятался. Он был в жалком виде: небритый, оборванный и дрожащий. Несчастного герцога отправили в Рингвуд в Дорсетском графстве. Ходили слухи о том, что он вёл себя при аресте очень странно. Слухи эти дошли до нас через наших сторожей, которые отпускали грубые шутки насчёт Монмауза. Одни говорили, что Монмауз стал на колени перед крестьянами, которые его схватили. Другие говорили, что герцог написал королю письмо, в котором униженно умолял о помиловании, обещая отречься от протестантской религии и сделать все, что ему прикажет Иаков II.

Сперва мы не верили этим сплетням и смеялись над ними. Мы считали их выдумкой врагов. Нам все это казалось положительно невозможным. Раз мы, последователи герцога, держимся так твёрдо и сохраняем ему верность в несчастье, то как же он-то, наш вождь, может трусить и унижаться? Неужели у него мужества меньше, чем у мальчишки-барабанщика в любом из его полков?

Но увы! Время показало, что все, что рассказывали о Монмаузе, было сущей правдой. Этот несчастный человек опустился до самых низких подлостей. Он шёл на все, чтобы обеспечить себе ещё несколько лет жизни, которая оказалась проклятием для всех тех, кто в него верил.

О Саксоне не было никаких вестей, ни дурных, ни хороших, и я начал надеяться, что ему удалось укрыться от преследователей. Рувим все ещё хворал и лежал в постели. Майор Огильви продолжал за ним ухаживать. Этот добрый джентльмен навестил несколько раз меня и старался устроить меня получше, но я дал ему понять, что мне крайне неприятно находиться на особом положении и что я желаю делить участь своих товарищей по оружию. Но одну большую услугу майор Огильви мне оказал. Он написал письмо моему отцу, в котором сообщил, что я здоров и что мне пока не грозит смерть. На это письмо был получен ответ. Старик отец остался непоколебимо твёрдым христианином. Он увещевал меня быть мужественным и приводил многочисленные выдержки из проповеди о пользе терпения. Проповедь эта была сочинена преподобным Иосией Ситоном из Петерсфильда. Отец писал, что матушка находится в великом горе, но утешает себя надеждой на Промысл Божий, охраняющий всех людей. При письме был приложен крупный денежный перевод на имя майора Огильви. Отец просил майора расходовать эти деньги в мою пользу. Надо сказать, что эти деньги вместе с золотыми монетами, зашитыми матушкой в подкладку моего камзола, мне очень пригодились. Когда у нас в тюрьме появилась лихорадка, я имел возможность благодаря этим деньгам приглашать докторов и покупать пищу для больных. Эпидемия была прекращена в самом начале.

В первых числах августа нас перевели из Бриджуотера в Таунтон. Здесь нас вместе с несколькими сотнями других пленных поместили в тот самый шерстяной склад, в котором наш полк квартировал в начале кампании. От перемены места мы выиграли мало. Впрочем, наши здешние стражи утомились от жестокости и оказались добрее прежних. Пленных они теснили гораздо менее. Нам позволяли видеться с друзьями из города, можно было даже добывать книги и бумагу. Стоило только дать на чай дежурному сержанту.

До суда осталось более месяца, и это время мы провели здесь несколько приятнее и свободнее, нежели в Бриджуотере.

Однажды вечером я стоял, прислонясь к стене, и глядел на узенькую голубую полоску неба, которая виднелась через высокое окно. Мне представилось, что я снова дома и хожу по лугам Хэванта. И вдруг я услышал голос, который мне действительно напомнил Гэмпшир и родное село. Я услыхал густые, хриплые звуки, переходившие по временам в гневный рёв. Этот голос мог принадлежать только моему старому приятелю моряку. Подошёл к двери, из-за которой слышались эти крики, прислушался к разговору, и все мои сомнения исчезли.

— Как, ты не пустишь меня вперёд? Не пустишь! — кричал Соломон Спрент. — А знаешь ли ты, что я не менял курса даже в тех случаях, когда люди попроще тебя требовали, чтобы я спустил паруса? Говорю же я вам, что у меня есть разрешение адмирала. Нам, брат, выкрашенные в красный цвет лодки нипочём. Уж я парусов наготове брать не стану, будьте благонадёжны. Итак, освободи фарватер, а то я тебя пущу ко дну.

— Нам до ваших адмиралов дела нет, — ответил дежурный солдат, — в эти часы к арестантам посторонних не допускают. Уноси, старик, свои потроха отсюда, а то так угощу тебя алебардой по шее, что сам не рад будешь.

— Ах ты, береговая птица, да тебя ещё на свете не было, когда я наносил удары и получал их, — закричал Соломон Спрент, — мы, брат, с де Рюйтером сцеплялись нос в нос в то время, как ты соску сосал. Ты думаешь, что я старый. Нет, брат, я ещё держусь на воде и могу постоять против любого пиратского судна, как бы оно раскрашено ни было. Я не погляжу на то, что у тебя на корме королевский герб вырезан. Прямо изо всех боковых пушек залп дам, и тогда пиши пропало. Да я и ещё лучше поступлю: дам задний ход, возьму на абордаж майора Огильви и сигнализирую ему о том, как вы меня приняли. Тогда, брат, берегись, корма у тебя станет ещё краснее, чем мундир.

— Майор Огильви! — воскликнул сержант более почтительным тоном. — Вот если бы вы сразу сказали, что у вас есть разрешение от майора Огильви, это было бы совсем другое дело. А вы тут стоите и болтаете о каких-то адмиралах да попах. Вы говорите по-иностранному, а я по-иностранному не обучен.

— Ну и срам вашим родителям за то, что они не могли выучить как следует хорошему английскому языку, — проворчал старый Соломон, — по правде, приятель, меня даже удивляет то, что нам, морякам, приходится учить вас, береговых крыс, английскому языку. Плавал я, друг, на судне ‘Ворчестер’. Это тот самый ‘Ворчестер’, который затонул в Фунчальской бухте. Команды нас было семьсот человек, и все, включая мальчишек, понимали меня. А вот как я стал жить на берегу, дела пошли совсем другие. Я только и встречаю, что тупиц вроде тебя. По-английски ни аза в глаза не понимают. Подумаешь, что это португальцы какие-нибудь, а не англичане. Станешь говорить вот с таким, как ты, молодцом, а он глазеет на тебя, как свинья на ураган, и ничего не понимает. Спроси у него какой-нибудь пустяк — ну хоть каким, дескать, курсом идёшь или сколько склянок пробило, он даже этого не понимает.

— Кого вам видеть-то надо? — сердито спросил сержант. — У вас язык чертовски длинный.

— И грубый, когда я говорю с дураками, — подтвердил моряк, — отдать бы тебя, паренёк, мне под руководство. Выдержал бы я тебя на вахте, покрейсировали бы мы годика три, ну, тогда, пожалуй, из тебя вышел бы человек.

— Пропустить старика! — бешено крикнул сержант. И моряк, ковыляя, вступил в наше помещение. Лицо его ухмылялось и превратилось в сплошную гримасу. Соломон был рад своей словесной победе над сержантом и засунул в рот большую, чем обыкновенно, порцию табаку. Войдя к нам и не видя меня, он приложил руки ко рту в виде рупора и стал во весь дух кричать:

— Кларк! Михей! Эгой! Эгой!

— Я здесь, Соломон, — сказал я, прикасаясь к его плечу.

— Благослови тебя Господь, паренёк, благослови тебя Бог! — воскликнул Соломон Спрент, с чувством потрясая мне руку. — А я-то тебя и не заметил, но да это и не удивительно. Одна из моих гляделок так же затянулась туманом, как утёсы Ныофаундлэнда. Около тридцати лет тому назад долговязый Виллиамс из Пойнта, сидя со мной в гостинице ‘Тигр’, запустил мне в гляделку квартой пива. С тех пор она и не действует. Ну, как поживаешь? Держишься на воде? Течи не имеется?

— Ничего, живу помаленьку, — ответил я, — жаловаться нечего.

— Значит, оснастка в порядке? — продолжал спрашивать старик. — Мачты не попорчены выстрелами? От подводных пробоин не пострадал? Враг не обстреливал, не брал на абордаж, ко дну не пускал?

— Нет-нет, этого не было, — ответил я, смеясь.

— Но право же, ты точно бы похудел. В два месяца состарился на десять лет. На войну ты двинулся в настоящем виде — нарядный, оснащённый, как только что спущенное на воду военное судно, но теперь это судно изрядно потрёпано погодой и боями. Краска с бортов сошла, да и флаги ветром с мачт сорваны. А все-таки я рад тому, что корпус у тебя цел и что ты держишься на воде.

— Ну да зато и видеть мне пришлось кое-что такое, что легко может состарить человека на десять лет, — ответил я.

Соломон покрутил головой и, вздохнув, ответил:

— Ах, это препоганое дело! — ответил он. — Ну, да пускай буря бушует, море рано или поздно успокоится. Бросай только якорь поглубже, уповай на Провидение. Да, мальчик-, упование на Бога — вот в чем наше спасение. Но ведь я тебя знаю. Ты небось горюешь вот об этих бедняках больше, чем о себе?

— Действительно, мне становится грустно, когда я смотрю на то, как эти люди страдают. Они молчат и не жалуются. А из-за кого страдают? Из-за такого человека! — сказал я.

Соломон заскрежетал зубами и воскликнул:

— Черт возьми эту земляную крысу! А тоже, королём захотел быть!

— Ну, как поживают отец и мать? — спросил я. — И как вам удалось отъехать так далеко от дома?

— Ну, брат, я не мог дольше оставаться на своей стоянке, очень уж меня забрало. Обрезал я, стало быть, якорь и взял курс на север, по направлению к Солсбери. Ветер мне благоприятствовал. Лицо у твоего отца спокойное: старик взял себя в руки и каждый день выходит на работу. Судьи к нему приставали, таскали два раза в Винчестер для допроса, но бумаги у него оказались в порядке, и обвинений к нему никаких не предъявляется. Твоя мать-бедняга все плачет. Такая слёзная течь сделалась, что беда. Но плакать-то она плачет, а дело не забывает. И соседей лечит, и пироги печёт все по-прежнему. Будь она поваром на корабле, она бы из кухонной каюты не ушла бы, даже если бы судно тонуло. Такой уж характер. Всех эта буря огорчила. Одни молятся, а другие ром пьют. Ром — это дело хорошее, сердце оно разогревает. Когда я к тебе поплыл, они обрадовались. Я дал твоим родителям слово моряка, что сделаю все возможное, чтобы вытащить тебя из твоих засадок.

— Вытащить меня, Соломон?! — произнёс я. — Об этом и толковать нечего. Вытащить меня отсюда невозможно.

— Ну нет, разные способы есть, — ответил старик, понижая голос до шёпота и многозначительно кивая головой. По-видимому, он много думал над этим вопросом. — Можно просверлить дно, — шепнул он.

— Просверлить дно?!

— Ну да, мальчик, просверлить дно. Во время второй голландской войны я был квартирмейстером на галере ‘Провидение’. Эскадра Ван Тромпа прижала нас к берегу. Произошёл бой. Мачты у нас все посшибли, а палуба была залита кровью. Нас взяли на абордаж и отправили пленными в Тексеч. Все мы были закованы в кандалы и посажены в трюм. Кроме воды и крыс — никакого удовольствия. Сидим в темноте, запертые, а наверху, на палубе, сторожат враги. Но удержать они нас не могли. Мы сняли кандалы, и наш младший плотник Вилль Адаме провертел в дне корабля дыру. Судно начало тонуть, поднялась суматоха, мы выскочили на палубу и пустили в вход вместо дубин кандалы. Перебив команду, мы завладели судном. Однако, чего ты улыбаешься? Разве мой план кажется тебе трудноосуществимым?

— Нет, он осуществим, — ответил я, смеясь, — но для того, чтобы сделать все это, надо, чтобы этот шерстяной склад превратился в галеру ‘Провидение’ и город Таунтон — в Бискайскую бухту.

Старик нахмурился и ответил:

— Ты прав, я вышел из фарватера, но у меня есть другой превосходный план. Надо взорвать тюрьму — вот что.

— Взорвать тюрьму?! — воскликнул я в недоумении.

— Ну да, это нетрудно! Надо только запастись парой бочонков с порохом, длинным фитилём и выбрать ночку потемнее. Тогда эти стены улетят к черту на кулички, и уходи куда хочешь.

— Но что станется с людьми, которые сидят здесь? — спросил я. — Стало быть, и их надо взрывать?

— Ах, чума меня возьми, об этом-то я и забыл, — воскликнул Соломон — ну, в таком случае придумывай сам что-нибудь. Говори, что делать! Командуй! Ты будешь адмиральским кораблём, а я линейным судном. По команде я немедленно же подниму паруса и буду действовать до тех пор, пока старый корпус будет слушаться руля.

— В таком случае я дам такой совет, мой дорогой, старый друг, — ответил я, — предоставьте события их естественному течению и возвращайтесь в Хэвант. Моим отвезите поклон, скажите, чтобы они были бодры и надеялись на лучшее. Ни вы, никто в свете не может мне помочь. Я решил разделить участь вот этих бедных людей и ни за что их не оставлю. Утешьте, пожалуйста, мою бедную матушку и передайте мой привет Захарии Пальмеру. Ваше посещение доставило мне величайшую радость, а они будут также рады вашему возвращению. В Хэванте вы мне будете более полезны, чем здесь.

— Нет, пусть меня утопят, если я уеду, ничего не сделав, — проворчал старик. — Ну да что же делать? Раз вы так хотите, нечего и толковать. А вот что мне скажи, мой мальчик. Ты ведь поехал на войну с этим долговязым, худым, похожим на вяленую селёдку человеком? Не сделал ли он тебе чего-нибудь худого? Если он сделал какую-нибудь скверность, то, клянусь вечным Богом, я возьму его на абордаж и залью всю его палубу кровью. Ведь он, подлец, ушёл от бури. Я видел его оснащённым, во всей красоте. Он ждёт прилива, чтобы выйти в море.

— Как, вы видели Саксона?! — воскликнул я. — Да неужели в самом деле вы знаете, где он находится? Ради Бога, говорите тише. Солдат, которому удастся наложить руки на Саксона, получит офицерский чин и пятьсот фунтов стерлингов.

— Ну, едва ли это им удастся, — произнёс Соломон, — когда я шёл сюда, мне пришлось зайти починиться в порт, называемый Брутоном. Там есть гостиница, и шкипером этой гостиницы состоит баба. Язык у неё длинный, а глаза этакие весёлые. Я сидел в этой самой гостинице и пил эль с пряностями. Привычка у меня такая. Как только пробьёт шесть склянок средней вахты, я непременно эль пью. Ну вот сижу я и вижу, что на дворе грузит на возы бочки с пивом долговязый рабочий. Пригляделся я к нему и вижу, будто лицо-то мне знакомо — нос это у него словно соколиный клюв, глаза закрыты длинными веками и сверкают время от времени. Что ты хочешь, а знакомое лицо! Вдруг этот рабочий стал ругаться по-голландски, но тут я и припомнил, как этот корабль называется. Вышел на двор и тронул его за плечо. А он, мальчик, как отскочит от меня да как зашипит — аккурат, как дикая кошка. Все волосы на голове у него ощетинились. А затем он выхватил из кармана нож, видно, думал, что я хочу получить награду и выдать его солдатам. Но я его успокоил, сказав, что свято сохраню его тайну. Стали разговаривать. Спросил у него, знает ли, дескать, что ты взят на абордаж. Ответил, что знает. Ничего, говорит, с Кларком худого не случится, я, дескать, за это отвечаю. Это долговязый-то сказал, но, признаться, я ему не очень поверил. Он и со своими-то парусами управиться не может, куда же ему о других кораблях хлопотать и лоцманом при них состоять? Я и оставил его там, в Брутоне, и опять поеду его разыскивать, если он тебя чем-нибудь обидел.

— Нет, он меня ничем не обидел, — ответил я, — я очень рад, что он нашёл себе там убежище. Мы с ним, правда, не сошлись во мнениях, но ссор между нами не было никаких. Он был всегда ко мне расположен и оказывал мне услуги.

— А уж и хитёр же он… тонкая шельма! — сказал Соломон и прибавил: — Видел я и Рувима Локарби. Он тебе посылает привет. Он ещё хворает, рана не зажила. Валяется постоянно на койке, но за ним ходят хорошо. Майор Огильви говорил мне, что очень любит Рувима: хлопочет за него и, наверное, от суда освободит. Дело в том, что в сражении он не участвовал. Он говорит, что и тебя помиловали бы скорее, если бы ты старался не так залихватски. И обида в том, что тебя заметили и ты объявлен одним из самых опасных бунтовщиков. Особенно вредит тебе то, что простонародье тебя любит.

Добрый старый моряк оставался у меня до поздней ночи. Я ему рассказывал свои приключения, а он мне — деревенские новости, которые, несмотря на свою незатейливость, были для меня куда интереснее политических событий. Перед уходом он вытащил из кармана полную горсть серебряных монет и стал обходить пленных. Он беседовал с ними на своём оригинальном морском языке, расспрашивал их об их трудах и оделял деньгами. Добрый взгляд и честное лицо — это такой язык, который понятен каждому. Сомерсетские крестьяне совершенно не понимали затейливых выражений старого моряка, но тем не менее, когда он уходил, все окружили его и сердечно приветствовали, призывая благословение на его старую голову. Мне казалось, что он внёс в нашу тёмную и душную темницу струю свежего, морского воздуха. Мы почувствовали себя легче и радостнее, чем прежде.

В последних числах августа двинулись из Лондона судьи в своё проклятое путешествие. Много человеческих жизней погубила эта поездка, и во многие дома она внесла горе и удар. Во всех графствах, по которым проехали судьи, осталась о них самая печальная память, и позор этот будет жить до тех пор, пока отцы будут рассказывать сыновьям о делах минувших времён, восхваляя добрых и клеймя злых. Известия о делах суда доходили до нас ежедневно. Сторожившие нас солдаты находили удовольствие в том, чтобы рассказывать нам о жестоких расправах судей. Эти рассказы они сопровождали жестокими и гадкими шутками. Вот, дескать, то же и вам будет. Радуйтесь и ждите.

В Винчестере главный судья Джефрис приговорил леди Алису Байль, святую и почитаемую всеми женщину, к сожжению живой на костре. Только мольбы и просьбы влиятельных друзей несчастной заставили Джефриса смилостивиться и заменить костёр топором. Казнь была совершена на базарной площади города. Толпа в один голос рыдала, когда палач отрубил красавице её изящную, точно из мрамора изваянную голову.

В Дорчестере Джефрис учинил огульную резню. Приговорил к смерти более трехсот человек, но казнить успели только семьдесят четыре человека. Дальнейшим зверствам помешали местные дворяне, убеждённые тори, просившие короля прекратить кровопролитие. Из Дорчестера судьи отправились в Экестер, а оттуда в Таунтон, куда они прибыли в первых числах сентября. Это были не судьи, призванные судить виновных, а невинных спасать от смерти, исправлять и карать, это были дикие, злые звери, понюхавшие крови и дышащие убийством. Для их зверства открывалось обширное поприще. В одном только Таунтоне сидело около тысячи пленных. Многие из них были так дики, что не могли даже своих мыслей как следует выразить, притом они не говорили по-английски, а объяснялись на местном диалекте. На суде весь этот люд оказался совсем беспомощным. Он не мог воспользоваться законом и помощью адвокатов, и Джефрис мог делать с ними все что угодно.

В Таунтон судья Джефрис прибыл в понедельник вечером. Въехал он торжественно. Я взобрался на скамейку и глядел в окно. Сперва проскакали драгуны с развевающимися знамёнами и колотя в литавры. Затем прошли пехотинцы, вооружённые пиками и алебардами, а затем потянулся ряд карет, в которых сидели высшие судебные сановники. Последняя карета была запряжена шестёркой рослых фламандских лошадей с длинными хвостами. Карета была открытая и вызолоченная. В ней, утопая в бархатных подушках, сидел злодей судья, закутанный в красный бархатный плащ. На голове у него красовался огромный белый парик, кудри которого закрывали плечи. В красное, как говорят, он одевался, чтобы навести ужас на народ. Он приказывал и всем своим помощникам одеваться в костюм цвета крови.

Наружность Джефриса была вовсе не такая гнусная, как говорили: после того как он прославился своими злодействами, его стали изображать в виде безобразного чудовища, но это неправда. Это был человек, который слыл, по все вероятности, в свои молодые годы, настоящим красавцем. В то время когда я его увидел, он не был ещё стар, но разврат и порочная жизнь успели наложить свою печать на его лице. Красота, однако, сохранилась. Он был брюнет и походил скорее на испанца, чем на англичанина. Глаза у него были чёрные, а цвет лица — оливковый. Выражение глаз было благородное, хотя несколько высокомерное, но у Джефриса был бешеный характер. При малейшем сопротивлении он приходил в полное неистовство. Глаза начинали сверкать, а на губах показывалась пена.

Я сам видел его в таком состоянии. Все лицо его дёргалось от бешенства, у губ появилась белая пена, он имел вид человека, страдающего падучей болезнью. Этот человек, впрочем, никогда не мог скрывать своих чувств. Я слыхал, что Джефрис нередко плакал и даже громко рыдал. Это бывало в тех случаях, когда он считал себя обиженным людьми, стоящими выше, чем он.

Мне кажется, что Джефрис обладал огромной духовной силой, которая могла быть направлена и в хорошую, и в дурную сторону. Но он устремился весь на зло, пренебрегая хорошими задатками своего характера. И в конце концов из него вышел воплощённый дьявол. Трудно даже представить, чтобы человек мог пасть до такой степени. Да, плохим должно было быть наше правительство, если оно вверило дело правосудия этому извергу, этому выродку, заклеймённому всеми пороками.

Когда Джефрис проезжал мимо нас, дворянин, скакавший рядом с каретой, наклонился к нему и сообщил, по всей вероятности, что из окон смотрят пленные. И тогда Джефрис бросил на нас быстрый, злой взгляд, улыбнулся и оскалил зубы. Затем он снова скрылся в своих подушках.

Я заметил, что при его приезде никто из стоявших в толпе не снял шляпы. Даже солдаты — и те смотрели на него с ужасом и отвращением. Так смотрит лев на скверную, питающуюся кровью летучую мышь, которая торопится полакомиться добычей царя зверей.

Глава XXXV

Дьявол в парике и мантии

Убийство и резню откладывать не стали. Ещё ночью приступили к устройству виселиц на площади против гостиницы ‘Белого оленя’. Мы всю ночь слышали стук молотков, визг пил по дереву и другие звуки. Из гостиницы доносились крики и песни. Там кутила свита главного судьи с офицерами Танжерского полка. Кутящая компания поместилась в передней комнате, как раз против воздвигаемых виселиц.

Пленные провели всю ночь в молитвах и размышлении.

Твёрдые духом укрепляли слабых, убеждая их оставаться твёрдыми до конца, так чтобы их кончина могла быть примером для протестантов всего мира. Пуританское духовенство было перевешано сейчас же после сражения, и среди, нас оставалось немного опытных в Писании людей, способных одобрить и утешить своего ближнего перед смертью. Бедные крестьяне, предчувствуя мученический конец, были, однако, твёрды и даже радостны ^Никогда я не видел такого удивительного мужества. Храбрость, обнаруженная этими людьми на поле битвы, бледнела перед их теперешним героизмом. Они глядели прямо в глаза угрожавшей им смерти и улыбались.

Я слышал тихий шёпот молитв, я слышал, как просили помилования у Бога люди, никогда не просившие помилования у людей.

Наконец настало утро, последнее утро для многих из нас.

Заседание суда должно было открыться в девять часов, но лорд-судья засиделся слишком поздно с полковником Кирке и чувствовал себя нездоровым. Было почти одиннадцать часов, когда звуки труб и крики глашатаев возвестили, что Джефрис занял судейское место. Пленных стали одного за другим вызывать, называя по именам. Я заметил, что первыми вызвали выдающихся повстанцев. И вызываемые уходили, а мы жали им руки и сердечно прощались с ними.

Больше нам этих людей увидать не пришлось, и ничего мы не слыхали о них. Время от времени только на площади начинали стучать барабаны. Сторожа сообщили нам, что это делалось в то время, как казнили людей. Джефрис приказывал заглушать барабанным боем последние слова умирающих за веру и свободу мучеников. Боялся, точно, что эти слова западут в сердца присутствующих.

А люди шли на смерть твёрдой поступью, с радостными лицами. И продолжалось это избиение весь день до вечера. И в конце концов солдаты и стражи испугались и стали робкими, молчаливыми… Они увидали, что у этих людей больше мужества, чем у них, и что это мужество какое-то необыкновенное, мужество высшего порядка.

Эту расправу назвали судом, но это не был суд в том смысле, как привыкли понимать это слово англичане. Жертв влекли к судье, который ругался, издевался над ними, а потом отправлял их на виселицу. Зала суда была превращена в тернистый путь, ведущий на виселицу. Какая польза в свидетелях, если на них кричат, если их запугивают? А главный судья не стеснялся со свидетелями. Он кричал и ругался, и кончилось тем, что все граждане Таунтона пришли в ужас.

Люди, бывшие в этот день в зале суда, говорили мне потом, что главный судья бесновался, словно одержимый дьяволом. Его чёрные глаза блестели злым, мстительным огнём. Он не был похож на человека. Присяжные начинали трепетать всякий раз, как он устремлял на них преисполненный смертельного яда взор. По временам — рассказывали мне — Джефрис вдруг приходит в весёлое настроение духа, но этот его смех был ещё ужаснее гнева. Он откидывался на спинку кресла и заливался смехом. Смеялся он до тех пор, пока слезы не начинали капать на его опушённую горностаем мантию.

В этот первый день расправы было приготовлено к смерти и казнено около ста человек.

Я думал, что меня вызовут одним из первых, и так бы оно и случилось, если бы мне не покровительствовал майор Огильви. Он, должно быть, старался изо всех сил, ибо прошёл и второй день, а я продолжал сидеть в тюрьме. На третий и четвёртый день казнили гораздо меньше людей, но произошло это не потому, что судья-зверь смилостивился. Крупные землевладельцы-консерваторы, главные сторонники правительства, возмутились зверствами и потребовали, чтобы избиение беззащитных людей было прекращено. Если бы не влияние этих людей, Джефрис не усомнился бы перевешать всех пленников, находившихся в Таунтоне, а их было тысяча сто человек. Ни у кого не было сомнения, в том, что Джефрис на это способен.

Но этого не случилось. Двести пятьдесят человек, однако, стали жертвами этого проклятого чудовища, жадного до человеческой крови.

На восьмой день пребывания Джефриса в Таунтоне нас в шерстяном складе оставалось всего пятьдесят человек. В последние дни судили группами, уводя в суд по десять-двадцать человек зараз. Нас же, оставшихся последними, взяли всех зараз и повели под конвоем в здание суда. Тех, которые могли уместиться, посадили на скамью подсудимых, а оставшихся поставили, как телят на рынке, посреди залы.

Главный судья сидел, развалившись, в кресле, над ним был устроен красный балдахин. Два члена суда сидели на креслах, помещённых гораздо ниже. Направо помещалась скамья присяжных заседателей. Тут сидели двенадцать с большим трудом подобранных человек. Все это были тори старой школы, крепкие приверженцы теории непротивления и королевских прерогатив. Правительство выбирало этих присяжных с большим тщанием, и выбор оказался очень удачным. Любой из этих людей приговорил бы, не моргнув, к смертной казни родного отца, если бы последний был заподозрен в протестантизме или сочувствии программе вигов.

На полу под судейским помостом стоял большой стол, покрытый зелёным сукном и засыпанный бумагами. По правой стороне сидели в ряд обитатели короны. Это были юркие люди, с мордочками, как у хорьков. У каждого из них была кипа бумаг, и они то и дело рылись в этих бумагах. Эти законники напоминали ищеек, выслеживающих добычу.

По другую сторону стола сидел в полном одиночестве красивый молодой человек в шёлковой мантии и парике. Держал он себя нервно и застенчиво. Это был адвокат, мэстер Гельсторп, которому король милостиво разрешил быть нашим защитником. Сделано это было только для того, чтобы говорить потом, будто обвиняемым были предоставлены все следуемые по закону права.

Публика состояла из прислуги главного судьи, его помощников и свиты. Кроме того, пустили солдат местного гарнизона, которые глядели на творившийся перед ними суд как на бесплатное и забавное зрелище. Солдаты громко хохотали, слушая грубые выходки и плоские шутки главного судьи.

Секретарь суда монотонным голосом пробормотал протокол, где излагались наши преступные деяния. Мы обвинялсь в том, что, забыв страх Божий, составили незаконное и изменническое сборище и прочее и прочее. Лорд-судья после этого взял на себя лично ведение дела. Таково было его обыкновение.

— Надеюсь, что мы загладим этот великий грех, — заговорил он, — надеюсь, что мы не навлечём Божьего гнева на страну преступной снисходительностью. О, сколько злых и преступных людей явилось в залу суда. Кто видел сразу столько отвратительно злодейских лиц? Ах, негодяи, негодяи! Для каждого из вас уже приготовлена верёвка. Неужели вы не трепещете перед судом? Неужели вы не боитесь ожидающих вас адских мук? Эй ты там, в углу, негодяй с седой бородой, скажи мне, как это случилось, что ты впал в грех и нечестие и поднял оружие против нашего милостивого и любящего короля?

— Я следовал велению совести, милорд, — ответил Джефрису почтённый на вид старик, рабочий из Веллингтона.

— Ха-ха-ха! Он говорит о совести! — расхохотался судья. — Разве у таких людей бывает совесть? А где была твоя совесть два месяца тому назад, плут и негодяй? Совесть, брат, тебе теперь не поможет, и ты будешь болтать ногами по воздуху с мёртвой петлёй на шее. Ведома ли такая злоба! Слыхано ли такое бесстыдство? Ну, а ты, долговязая дубина неужели у тебя не хватает настолько скромности, чтобы стоять с опущенными глазами? Чего ты уставился на главного, судью? Разве ты честный человек, чтобы сметь глядеть на моё лицо? Разве ты не боишься? Разве ты не понимаешь, что смерть твоя неминуема?

Джефрис обращался ко мне, и я ответил:

— Я видел смерть не раз, милорд, и никогда её не боялся. Главный судья воздел к потолку руки и воскликнул:

— О, поколения ядовитых ехидн! Ведь вы оскорбили лучшего из отцов, добрейшего в мире короля! Секретарь, потрудитесь занести эти мои слова в протокол. Да, король — это наш любящий родитель! Но как бы он добр ни был, дурные дети должны быть строго наказаны и приведены к послушанию!

Лицо судьи вдруг исказилось свирепой улыбкой.

— Король избавит теперь ваших родителей от забот о вас. И жаловаться вашим родителям нечего. Если бы они хотели сохранить вас при себе, они должны были воспитывать вас как следует. Да, негодяи, мы будем к вам милосердны!.. Да, мы будем милосердны, милосердны… Секретарь, сколько их тут?

— Пятьдесят один человек, милорд!

— О верх злодейства! Пятьдесят один разбойник. Да это целая шайка. Какая куча испорченности и порока! Кто защищает этих злодеев?

— Я защищаю обвиняемых, ваше сиятельство, — произнёс юный адвокат.

Судья Джефрис затряс головой и тряс ею до тех пор, пока кудри не полетели во все стороны.

— Мэстер Гельсторп! Мэстер Гельсторп! — закричал он. — Вы всегда берётесь за грязные дела, мэстер Гельсторп. Вы можете очутиться в очень дурном положении, мастер Гельсторп. По временам мне представляется, мэстер Гельсторп, что вы сами сидите на скамье подсудимых. Право, мэстер Гельсторп, мне кажется, что вам самим скоро понадобится помощь людей в шёлковых мантиях. О, берегитесь, берегитесь!

— Я имею разрешение от короля, ваше сиятельство, — дрожащим голосом ответил адвокат.

Джефрис немедленно вышел из себя. Его чёрные глаза загорелись дьявольским бешенством.

— Как вы смеете мне возражать? — загремел он. — Стало быть, меня можно оскорблять в заседании суда?! Стало быть, всякий адвокатишка, которому грош цена, может спорить со мной? Вы натянули на себя парик и мантию, и воображаете, что можете препираться со мной? Берегитесь, мэстер Гельсторп, с вами может случиться большое несчастье!

Адвокат побледнел как мертвец и прошептал:

— Я усердно прошу у вашего сиятельства извинения. Джефрис несколько стих.

— Следите за своими словами и поступками, — произнёс он угрожающим тоном, — не очень-то старайтесь защищать эти отбросы. Ну, теперь, к делу! Что скажут эти пятьдесят негодяев в своё оправдание? Как они станут лгать? Господа присяжные заседатели, я прошу вас обратить внимание на то, что у всех этих людей рожи головорезов, я очень рад, что полковник Кирке дал суду достаточную охрану. Иначе правосудие не могло бы чувствовать себя в безопасности.

— Сорок из них признают себя виновными в том, что они подняли оружие против короля, — заявил наш адвокат.

— Ага! — заревел судья. — Ну, слыхано ли такое ужасное бесстыдство?! Ведь это прямо наглость беспримерная наглость! Скажите пожалуйста, они признают себя виновными! Я спрашиваю: раскаиваются ли они в грехе, который они совершили против доброго и долготерпивого монарха? Секретарь, занесите эти мои слова в протокол.

— Они отказываются принести раскаяние, ваше сиятельство, — ответил адвокат.

— О, отцеубийцы! О, бесстыдные негодяи! — воскликнул судья. — Пусть эти сорок человек станут вот сюда. Ну, что, господа, видали ли вы когда-нибудь такие гнусные и порочные лица? Поглядите, как высоко подняла голову подлость и злоба? О, закоренелые чудовища! Ну, а остальные одиннадцать? Они не признаются, они думают, что суд поверит им? Ну-с, потрудитесь убедить нас в вашей лжи.

— Но милорд, они ещё ничего не сказали в свою защиту, — заикнулся адвокат.

Судья нисколько не смутился этим возражением и громко завопил:

— О, я могу узнать ложь прежде, чем она произнесена, прежде, чем вы успели придумать какую-нибудь гадость, мэстер Гельсторп, я узнаю её. Живее, живее! Суд не может терять драгоценного времени. Приступайте к защите или садитесь на место. Суд произнесёт приговор.

Адвокат, бледный, растерянный, трясясь как осиновый лист, начал свою речь:

— Эти люди, милорд, эти… одиннадцать человек…

— Скажите лучше ‘одиннадцать дьяволов, милорд’, — прервал Джефрис.

— Это невинные крестьяне, милорд, — продолжал адвокат, — они боятся Бога и любят короля. В восстании они совсем не были замешаны. Их схватили и отдали под суд, милорд не потому, что на них пало подозрение, а просто потому, что они не могли удовлетворить алчных солдат, вымогавших у них деньги…

— Фу, какое бесстыдство! — загремел судья. — Фу, какое подлое бесстыдство, мэстер Гельсторп, вам мало того, что вам позволили обелять бунтовщиков. Вы ещё хотите опозорить королевскую армию. Боже мой, какая гадость! Говорите живее, мэстер Гельсторп, чем оправдываются эти негодяи?

— Они ссылаются на alibi, ваше сиятельство.

— Ага! Все мерзавцы любят доказывать alibi. Свидетели у них есть?

— Как же, милорд, у нас есть список — целых сорок свидетелей. Свидетели ждут внизу. Многие из них приехали издалека, бросили занятия и истратили деньги.

— Кто такие эти свидетели? Кто они такие? — закричал Джефрис.

— Все это крестьяне, ваше сиятельство: крестьяне, фермеры, соседи этих бедных людей. Они хорошо знают обвиняемых и могут дать показания, которыми будет вполне выяснена их невиновность.

— Крестьяне и фермеры! — воскликнул Джефрис. — Люди того же сословия, из которого вышли бунтовщики. Кто станет верить присяге подобных негодяев! Все это пресвитериане, враги, сомерсетские бродяги, кабацкие завсегдатаи! Это друзья и приятели подлецов, которых мы здесь судим. Они, наверное, вместе, за пивом, сговаривались, как показывать на суде. О, негодяи и плуты!

— Неужели вы. не хотите выслушать свидетелей, милорд?! — горячо воскликнул Гельсторп.

Наглость Джефриса возмутила его, и он устыдился на минуту -собственной робости.

— Я не хочу видеть этих ваших свидетелей, господин!.. — бешено крикнул Джефрис. — Если я в чем сомневаюсь, так это в том, не должен ли я посадить на скамью подсудимых всех этих свидетелей, обвинив их в попустительстве и пособничестве в измене. Я думаю, что должен поступить так из любви и преданности к моему доброму господину. Секретарь, занесите слова о добром господине в протокол.

— Ваше сиятельство, — воскликнул один из обвиняемых, — я имею свидетелем мэстера Джонсона из Нижнего Ставея. Он хороший и испытанный тори. Кроме того, за меня может поручиться священник, мэстер Шеппертон.

— Тем хуже для них, что они впутались в такое грязное дело, — ответил Джефрис, — вот полюбуйтесь, господа присяжные заседатели! Какие времена настали. Священник и сельское дворянство выступают в защиту измен и бунта. Да, видно, последние времена наступают. Обвиняемый, вы, должно быть, принадлежите к разряду самых опасных и злокозненных вигов. Вы умеете сбивать с пути истинного очень порядочных людей.

— Но выслушайте меня, милорд! — воскликнул обвиняемый.

— Вас выслушать, ревущий телёнок? — крикнул судья. — Да мы только тем и занимаемся, что вас выслушиваем. Вы, должно быть, вообразили, что находитесь на своём еретическом сборища? Ах вы, негодяй, разве можно так орать в зале королевского суда? Я должен вас слушать, скажите пожалуйста. Я вот лучше потом послушаю, когда мне расскажут, как вы на верёвке болтались!

Один из коронных обвинителей встал с места. Товарищи его усиленно зашуршали бумагами.

— Мы, обвинители короны, ваше сиятельство, — начал он, — не находим нужным дальнейший опрос обвиняемых и свидетелей. Мы уже достаточно ознакомились с гнусными и вопиющими подробностями этого заговора против отечества. Люди, находящиеся перед вашим сиятельством на скамье подсудимых, почти все признали себя виновными. Те же, которые продолжают запираться, не представили никаких доказательств своей невиновности. Ясно, что они повинны в тех гнусных преступлениях, в которых они обвиняются. В силу этого представители обвинения заявляют, что следствие может считаться законченным и что присяжные заседатели могут произнести вердикт относительно всех находящихся здесь обвиняемых.

Джефрис глянул на старшину присяжных и спросил:

— Каков будет вердикт?

Старшина присяжных поднялся с места и, ухмыляясь, произнёс:

— Виновны, ваше сиятельство. Присяжные закивали головами и стали, смеясь, перешёптываться.

— Ну, конечно, конечно, они виновны, как Иуда Искариотский! — воскликнул судья, торжествующе глядя на толпу стоявших перед ним крестьян и горожан. — Пристав, пододвиньте их немного поближе. Я хочу их рассмотреть. Ага, лукавцы, попались теперь? Вы изобличены и не можете никуда спастись. Ад уже ожидает вас. Слышите ли вы? Вы не боитесь ада?

Этот человек был словно одержим дьяволом. Говоря эти слова, он хлопал рукой по красной подушке, лежавшей перед ним, и все его тело извивалось от сатанинского смеха. Я поглядел на товарищей, У всех лица были словно мраморные. До такой степени они были неподвижно спокойны. Напрасно судья старался испугать их, напрасно он жаждал увидать слезы на глазах и дрожащие губы. Этого удовольствия он не получил.

— Если бы была моя власть, — продолжал Джефрис, — ни один из вас не остался бы в живых. Все вы болтались бы на верёвках. Да и не вас одних я повесил бы, изменники. Я истребил бы всех, кто сочувствует вашему гнусному делу, я повесил бы всех, которые служат ему только на словах, которые осмеливаются вступаться за изменников и бунтовщиков. О, будь моя власть… Суд в Таунтоне остался бы навсегда памятным! О, неблагодарнейшие бунтовщики! Слышали ли вы о том, что наш мягкосердечный и сострадательный монарх, лучший их людей… секретарь, занесите эти слова в протокол… по предстательству великого и доброго государственного деятеля, лорда Сундерлэнда… секретарь, занесите и эти слова… сжалился над вами? Неужели и это вас не смягчило? Неужели и теперь вы себя не презираете? Я говорю, что, помышляя об этом милосердии монарха…

Тут судья сделал движение, словно его схватила судорога. По лицу у него заструились слезы, и он громко зарыдал. А затем, перестав рыдать, он продолжал:

— Когда я помышляю о христианском всепрощении нашего ангела короля, об его неизречённом милосердии, мне поневоле приходит на ум другой высший Судия, перед которым все — и даже я — должны будем предстать в своё время. Секретарь, занесли ли вы в протокол эти мои слова или я должен их повторить?

— Я занёс их в протокол, ваше сиятельство.

— Пометьте на полях, что главный судья рыдал. Нужно, чтобы король знал, как мы относимся к этим гнусным злодеям. Итак, изменники и противоестественные бунтовщики, знайте, что оскорблённый вами добрый отец выступил, чтобы защитить вас от кары закона, вами нарушенного. По его поведению мы назначаем вам наказания, которые вы вполне заслужили. Если вы ещё не разучились молиться, если ересь, вас погубившая, не истребила начатков добра, свойственного человеческой природе, станьте на колени и вознесите благодарение Богу. От имени короля я вам объявляю полное помилование.

И при этих словах судья встал с места, как бы собираясь удалиться из залы. Исход дела был так для нас неожидан, что мы переглянулись в полном недоумении. Солдаты и юристы были также удивлены. Немногочисленные крестьяне, пробравшиеся в залу проклятого суда, зашумели от радости и стали рукоплескать.

Джефрис помолчал, на лице у него появилась зловещая улыбка. Обращаясь к нам, он заговорил снова:

— Это помилование, однако, сопряжено с некоторыми условиями и ограничениями. Всех вас увезут отсюда закованными в Пуль, и там вы найдёте ожидающий вас корабль. Там вас с другими изменниками посадят в трюм этого корабля и отвезут на королевский счёт на плантации, где вы будете проданы в рабство. Пошли вам Бог хозяев, которые наказывали бы вас почаще палками и плетьми. Только этим способом и можно сломить ваше проклятое упрямство и сделать из вас сколько-нибудь честных людей.

Судья Джефрис снова стал собираться уходить, но в эту минуту к нему подошёл один из коронных обвинителей и шепнул что-то на ухо.

— Верно, верно, а я было и позабыл об этом! — воскликнул Джефрис. — Эй, пристав, ведите преступников назад. Вы, может быть, воображаете, что под плантациями я подразумеваю американские владения его величества. Нет, туда вас не пошлют. Там и без вас, к сожалению, много еретиков, таких же, как вы. В Америке вам трудно спасти душу. Попав в среду единомышленников, вы только ещё больше развратитесь. Нельзя тушить огонь, подкидывая в костёр новые поленья. И потому вас в Америку не отправят. Под плантациями я разумею Барбадос и Индию. Там вы будете жить вместе с другими рабами. Кожа у этих рабов чернее, чем у вас, но души у них куда белее ваших — за это я вам ручаюсь!

Этой речью закончилось судебное заседание, и нас повели по кишащим народом улицам обратно в тюрьму, из которой мы пришли в суд.

На всех перекрёстках улиц мы видели качающиеся на виселицах изуродованные тела наших товарищей. Головы их, с оскаленными зубами, торчали на колах и пиках. Я уверен, что в самых диких странах языческой Африки не творилось никогда ужасов, свидетелем которых был старый английский город Таунтон во время пребывания в нем Джефриса и Кирке. Смерть господствовала всюду, горожане ходили, как тени, не осмеливаясь даже надеть траура. На их глазах казнили их родственников и друзей. Горесть и скорбь были строго воспрещены. Все огорчённые были бы сочтены изменниками.

Едва мы успели вернуться в тюрьму, как в наше помещение вошёл отряд солдат с сержантом во главе. Впереди караула шёл долговязый, бледный, с огромными, выдающимися вперёд зубами человек. Одет он был в ярко-голубой камзол и шёлковые панталоны. Пряжки на башмаках и эфес шпаги были вызолочены. Очевидно, это был один из лондонских франтов, приехавший по делу, или из-за любопытства в Таунтон поглядеть на усмирение бунтовщиков.

Он двигался вперёд на цыпочках, словно французский танцмейстер, помахивая перед своим огромным носом надушённым платком. В левой руке он нёс пузырёк с ароматическими солями, который поминутно подносил к носу.

— Клянусь Богом! — воскликнул он. — От этих жалких негодяев идёт страшная вонь. Я задыхаюсь, клянусь Богом, что я задыхаюсь! Право, я не стал бы бунтовать уже из-за одного того, чтобы не находиться в такой вонючей компании. Сержант, скажите, нет ли среди них кого-нибудь, больного лихорадкой? А?

— Они здоровы как тараканы, ваша честь, — ответил сержант, делая под козырёк.

Франт залился пронзительным, дребезжащим смехом:

— Ха! ха! ха! Нечасто, видно, вам делают визит такие высокопоставленные лица? В этом я готов держать пари. А я прибыл сюда по делу, сержант, по делу. Меня привела сюда ‘Auri sacra fames’. Вы помните, сержант, как это говорит Гораций Флакк?

— Никогда, сэр, не слыхал, как этот господин говорил. По крайней мере, при мне они ничего не изволили сказывать.

— Ха! ха! ха! Так вы никогда не слыхали Горация Флакка? Ваш ответ бесподобен, сержант. Когда я расскажу о вас у Слафтера, все будут кататься со смеху, за это я ручаюсь. Вообще, я умею смешить людей. На меня даже у Слафтера жалуются. Когда я начинаю какой-нибудь рассказ, даже прислуга останавливается и слушает, и начинается полный беспорядок. О, пусть мне снесут голову, но эти арестанты грязный и противный народ. Сержант, скажите, чтобы мушкетёры стали поближе ко мне: я боюсь, что арестанты кинутся на меня.

— Не беспокойтесь ваша честь, мы вас убережём.

— Мне разрешено взять дюжину. А капитан Пограм обещал мне заплатить по двенадцати фунтов за голову. Но мне нужны здоровые ребята. Мне нужен крепкий, выносливый скот. Их много мрёт во время перевозки, да и климат тамошний на них действует. Но вот, я вижу одного, этот мне годится. Он ещё очень молодой человек, и в нем много жизни, много силы. Отметьте его, сержант, для меня, отметьте.

— Слушаю, ваша честь, слушаю, его зовут Кларком. Я его для вас отметил.

Франт поднёс к носу голубой пузырёк и воскликнул:

— Нашёл дурака, надо искать под пару рыбака. Ха-ха-ха! Вы понимаете эту остроту, сержант? Проникли ли вы в смысл шутки вашим медленным умом? Ах, черт меня возьми, я прямо прославился в столице своим остроумием. Сержант, отметьте для меня также вот этого черноволосого, да, кстати, и того молоденького, что рядом с ним стоит. Отметьте его: он — мой. Ай-ай! Молоденький махает на меня рукой. Сержант, защитите меня! Где мой пузырёк? Чего вы, молоденький, успокойтесь.

Молодой крестьянин, на которого указал франт, ответил:

— Прошу милости у вашей чести. Раз вы меня выбрали в свою партию, возьмите и моего отца. Вот он. Мы вместе поедем.

— Пфуй! Пфуй! — закричал франт. — Вы, молоденький, сошли с ума, прямо сошли с ума. Слыхано ли когда что-либо подобное? Моя честь запрещает мне такие поступки. Могу ли я подсунуть старика моему честному другу капитану Пограму. Фи-фи-фи! Удавите меня, если капитан Пограм не скажет, что я его обманул. А вот тот рыжий мне нравится, сержант. Вид у него весёлый. Негры подумают, что он — огненный. Итак, эти люди — мои, да запишите вот этих шестерых мужиков. Они — прездоровые. И это будет, значит, моя дюжина.

— Да, вы забрали самых лучших, — заметил сержант.

— Ну, конечно. Я всегда умею выбрать, что нужно. Двенадцать раз двенадцать. Это выходит около полутораста фунтов, сержант, и деньги эти мне достались даром, друг. Я сказал всего два слова — и готово. Знаете, что я сделал.

У меня жена — очень красивая женщина. Я велел ей одеться по моде, и она поехала к моему доброму приятелю секретарю. Он и подарил ей дюжину бунтовщиков. ‘Вам сколько?’ — спросил секретарь, а жена и говорит: ‘Довольно будет дюжины’. Несколько строчек на бумагу — и дело сделано. Дура моя жена. Отчего она не спросила сотню. Но кто это такой, сержант, кто это такой?

В тюрьму уверенно и властно, бряцая шпорами, влетел маленьких человек, быстрый в движениях, с лицом, похожим на яблоко. Он был одет в верховой камзол и высокие сапоги. За ним тащилась старинная шпага, шёл он, помахивая длинным бичом.

— Здравствуете, сержант! — крикнул он громко и повелительно. — Вы, конечно, слыхали про меня? Я мастер Джон Вутон из Лангмир-Хауза близ Дольвертона. Я восстал против бунтовщиков во имя короля, и мэстер Гостольфин в Палате Общин назвал меня одним из местных столпов отечества. Именно так мэстер Гостольфин и выразился. Не правда ли, это прекрасное выражение? Выражение ‘столпы’ указывает на уподобление государства дворцу или храму — верные королю люди. Один из таких столпов — я. Я — местный столп, я имею, сержант, королевское разрешение взять себе из числа этих арестантов десять здоровенных плутов и продать их. Такова награда за мои труды в пользу отечества. Подведите арестантов. Я буду выбирать.

Лондонский франт приложил руку к сердцу и поклонился новопришедшему так низко, что его шпага поднялась остриём к потолку.

— Стало быть, сэр, мы пришли сюда по одному и тому же поводу, — произнёс он, — позвольте представиться: готовый служить вам сэр Джордж Дониш, ваш вечно преданный и покорный слуга! Распоряжаетесь мною, как вам заблагорассудится. Я, сэр, вне себя от радости по случаю того, что имею высокую честь с вами познакомиться.

Сельский помещик, по-видимому, опешил от этого потока лондонских комплиментов.

— Гм, сэр! Да, сэр! — бормотал он, тряся головой. — Рад вас видеть, сэр, чертовски рад, но я теперь буду выбирать людей, сержант. Время не терпит. Завтра Шептонская ярмарка, и я должен спешить туда. У меня там продажный скот. Вот этот здоровый малый, — при этом помещик показал на меня, — я его возьму.

— Извините, сэр, я предупредил вас, — воскликнул придворный, — как мне ни неприятно огорчать вас, но этот человек принадлежит мне.

— В таком случае я возьму этого, — произнёс помещик, указывая кнутом на другого пленника.

— Это тоже мой. Хе-хе-хе! Как хотите, но это выходит забавно.

— Черт побери? Да скольких вы взяли? — крикнул помещик из Дольвертона.

— Дюжину — хе-хе-хе! Целую дюжину! Все,, которые стоят по этой стороне, — мои. Я взял верх над вами, хе-хе-хе! Пусть меня повесят, если я вру. Кто раньше встал… вы, конечно, знаете эту пословицу?

— Это прямо позор! — горячо воскликнул помещик. — Мы сражаемся, мы рискуем собственной шкурой, а когда все кончено, являются ливрейные лакеи и выхватывают у порядочных людей из-под носа лучшие куски.

— Ливрейные лакеи, сэр! — взвизгнул франт. — Чтобы вы издохли, сэр! Вы самым чувствительным образом затронули мою честь, сэр. Я умею проливать кровь, сэр! Вы будете через минуту зиять ранами, сэр! Возьмите скорее свои слова назад, сэр!

— Пойди прочь, шест для просушки белья! — презрительно бросил помещик. — Вы похожи на птицу, питающуюся падалью. Черт вас возьми, разве о вас говорили в парламенте? Разве вас называли столпом отечества? Прочь от меня, разряженный манекен!

— Ах вы, дерзкий мужик! — закричал франт. — Ах вы, грубый неотёсанный невежа! Какой вы столп? Вас самих надо привязать к столбу и отхлестать плетьми… Ай-ай-ай, сержант, он обнажает шпагу. Уймите его поскорее, а то… я его убью.

— Ну-ну, джентльмены! — крикнул сержант. — Здесь ссориться нельзя. У нас в тюрьме на этот счёт строго, но против тюрьмы есть лужок. Там можете драться как вам угодно. Не хотите ли, я вас туда проведу?

Но предложение сержанта не понравилось разгневанным джентльменам, и они продолжали переругиваться, стращая друг друга поединком и хватаясь то и дело за шпаги. Наконец наш хозяин-франт ушёл, а сельский помещик выбрал себе десять человек и ушёл, проклиная жителей Лондона, придворных, сержанта, пленных и неблагодарное правительство, которое так плохо оплатило его преданность и усердие. Эта была только первая из многочисленных сцен в этом же роде. Правительство хотело удовлетворить всех своих сторонников и пообещало больше, чем могло исполнить. Грустно мне это говорить, но не только мужчины, а и женщины, в том числе титулованные дамы, ломали руки и жаловались на правительство. Им всем хотелось получить в свою собственность бедных сомерсетских крестьян и затем продать их в рабство.

Толковать с этими дамами было совершенно бесполезно. Они не понимали гнусности дела. Им казалось, что торг сомерсетскими крестьянами — чистое и честное дело.

Да, милые внучата, зима-то вот и проходит. Длинная она была и скучная, и все вечера мы с вами проводили в воспоминаниях о прошедшем. Я вам рассказываю о событиях и о людях, которые давно лежат в сырой земле. Мало осталось таких седых стариков, как я. Ты, Иосиф, кажется, записываешь все, что я рассказываю. Каждое утро, как я замечаю, ты сидишь и пишешь. Это ты хорошо придумал. Ваши дети и внучата прочтут эту рукопись с удовольствием. Они будут, надеюсь, гордиться делами своих предков. Но теперь, дети, скоро наступит весна. Снег с земли сойдёт, и покажется зелёная травка. Вам станет веселее, вы найдёте себе занятие получше, чем сидеть и слушать россказни болтливого старика. Ну-ну, не качайте головами! Вы — молодые ребята, вам надо бегать, укрепляться телесно.

Какая вам польза сидеть в душной комнате и слушать дедушку? Да кроме того, моя история подходит к концу. Я ведь собирался рассказать вам только о восстании на западе Англии. Правда, моя история вышла скучная и грустная, в ней нет звона колоколов и свадебных пиров, которые полагаются в книгах, но в этом не меня вините, а историю. Правда — это строгая хозяйка. Уж если взялся говорить правду, то и говори её до самого конца, жизнь не всегда бывает похожа на голландский садик с подстриженными и аккуратными деревцами. В жизни много горя, зла и дикости.

Три дня спустя после суда нас повели на Северную улицу и поставили против дворца. Там уже стояло много других пленных, которые должны были разделить нашу участь. Нас поместили по четверо и обвязали верёвками. Таких групп я насчитал до пятидесяти. Стало быть, всех арестантов было человек двести. По обеим сторонам стояли драгуны, а посреди нас поставили нескольких мушкетёров. Боялись, что мы сделаем попытку освободиться и убежать.

Было это десятого сентября. Насув таком виде и в дорогу погнали. Граждане Таунтона провожали нас с печальными лицами. Иные плакали. Многие провожали братьев и сыновей и изгнание, и им позволено было проститься с уходящими, обнять их в последний раз. Многие из этих горожан, морщинистые старики и плачущие старухи, провожали нас несколько миль по большой дороге. Наконец солдаты, ехавшие сзади, рассердились и, накинувшись на провожатых, прогнали их назад с ругательствами и побоями.

В первый день нам пришлось миновать Иовиль и Шерборн. На следующий день мы прошли Северные Дюны и достигли Бландфорда. Нас, словно скотину, заперли в сарае, и мы провели здесь ночь. На третий день мы снова тронулись в путь, миновали Вимбург и целый ряд красивых деревушек Дорсетского графства. Видом родной страны многие из нас любовались в последний раз. Много лет прошло, прежде чем мы снова увидали отечество.

После полудня мы наконец добрались до конечного пункта нашего путешествия. Ещё издали мы увидали паруса и мачты судов, стоявших в гавани Пуля, но прошёл целый час, прежде чем мы стали спускаться по крутой и каменистой дороге, ведущей в город. Нас повели на набережную и поставили против большого брига, на котором было очень много мачт. На этом судне нас и собирались везти, чтобы отдать в рабство. Во все время нашего пути мы встречали самое доброе отношение со стороны населения. Крестьяне выбегали к нам навстречу из своих домиков и угощали нас молоком и плодами. В некоторых местах к нам выходили навстречу, рискуя жизнью, протестантские священники: они призывали на нас Божие благословение, не обращая внимания на грубые насмешки и ругательства солдат.

Нас ввели на корабль, и шкипер брига, высокий краснощёкий моряк с серьгами в ушах, повёл нас вниз, в трюм. Капитан корабля стоял у кормы, широко расставив ноги и куря трубку. Он нас пропускал одного за другим вниз, спрашивая имя и делая отметки на листе бумаги, которой был у него в руках. Глядя на дюжие, коренастые фигуры крестьян, на их здоровые лица, он развеселился, глаза его за-блистали, и он с удовольствием потёр свои большие, красные руки.

— Ведите их вниз, Джек, ведите! — крикнул он шкиперу. — Они в полной безопасности, Джек! Мы им приготовили помещение, которым и герцогиня не побрезговала бы. Да, таким помещением и герцогини остались бы довольны!

Один за другим крестьяне проходили перед пришедшим в восторг капитаном и спускались вниз, в трюм, по крутой, почти отвесной лесенке. Вдоль всего корпуса брига шёл узкий, тёмный коридор, по обеим сторонам которого виднелись приготовленные для нас казематы. Это было что-то вроде стойл. Штурман вталкивал каждого из нас в такое стойло, а сопровождавший корабельный слесарь приковывал арестанта на цепь. Когда нас всех разместили по стойлам, было уже совсем темно. Капитан с фонарём в руке обошёл весь трюм и убедился, что приобретённые им в собственность люди находятся в целости. Я слышал, как он разговаривал со шкипером, стараясь дать каждому из нас приблизительную оценку. При этом капитан с озабоченным лицом подсчитывал барыш, который он может выручить в Барбадосе.

Продолжая заглядывать в каждый из казематов, капитан спросил:

— А задали ли вы им корму, Джек? Надо, чтобы каждый имел свою порцию.

— Дано по куску чёрного хлеба и по пинте воды, — ответил шкипер.

— Этим и герцогиня не побрезговала бы, ей-Богу, — воскликнул капитан, — поглядите-ка вот на этого молодца, Джек. Здоровенный детина! Руки-то, руки-то, какие! Этот долго на рисовых плантациях работать будет, если только хозяева не скупы на корм.

— Да, нам пришлось залучить лучших. Вы, капитан, обделали хорошее дельце. И кроме того, вам, кажется, удалось заставить этих лондонских дураков продать вам этот товар по сходной сцене.

Капитан, заглянув в одно из стойл, вдруг рассердился:

— Это ещё что такое?! — заревел он. — Глядите-ка, собачий сын и не притронулся к своей порции. Эй, чего это ты не жрёшь? Люди получше тебя согласны есть такую пищу.

— Не хочется мне что-то есть, сэр, — ответил крестьянин.

— Эге, да ты, кажется, хочешь у меня капризничать. Одно тебе будет нравится, а другое не нравиться… Знай, собачий сын, что ты принадлежишь мне со всеми твоими потрохами — телом и душой, понимаешь! Я за тебя, собачьего сына, заплатил целых двенадцать фунтов, понимаешь?

И после этого ты мне смеешь говорить, что не хочешь есть. Жри сейчас же, собачий сын, а то я велю тебя угостить плетьями, я шутить не люблю.

— А вот и другой тоже не ест, — сказал шкипер, — сидит, свесив голову на грудь, а на хлеб и не смотрит, словно мёртвый.

— Упорные собаки! Мятежники! — воскликнул капитан. — Чего вам не хватает, собачьи дети? Чего вы надулись, как мыши на крупу?

— Извините меня, сэр, — ответил один из бедняков крестьян, — задумался о матери. В Веллингтоне она живёт. Как-то она без меня обойдётся? Вот о чем я думаю.

— А мне какое до этого дело? — крикнул грубый моряк. — Скажи ты мне, пожалуйста, как ты доедешь живым я здоровым до места, если будешь сндеть, как дохлая курица на насесте? Смейся, собачий сын, будь весёлым, а то я тебя заставлю и поплакать. Ах ты, мокрая курица, ну чего ты куксишься и нюнишь? Ведь у тебя есть все, чего только душа просит. Джек, если ты увидишь, что этот болван Опускает нос на квинту, угостите его хорошенько кончиком каната. Он нарочно дуется, чтобы меня разозлить.

В это время в трюм прибежал матрос сверху, с палубы.

— Честь имею доложить вашему благородию, — рапортовал он капитану, — там на корме — чужой человек. Пришёл и говорит, что желает поговорить с вашим благородием.

— А что за человек такой?

— По всей видимости, из важных, ваше благородие. Ругается крепкими словами и ведёт себя так, словно он сам капитан. Боцман было попробовал его унять, а он так его обругал, что беда. И посмотреть на него эдак страшно, словно тигр. Иов Гаррисон и говорит мне после того: ‘Ну, пришёл к нам на бриг черт собственной особой’. Да и матросы, ваше благородие, оробели. Уж очень лицо у этого человека нехорошее.

— Что же это, черт возьми, за акула?! — произнёс капитан. — Пойдите на палубу, Джек, и скажите этому молодцу, что я считаю мой живой товар. Я сейчас приду.

— Ах нет, ваше благородие! — вмешался матрос. — Извольте идти сейчас, а то выйдет неприятность. Он страсть как ругается, кричит: подавайте мне вашего капитана сейчас же, я ждать не стану, дескать.

— Чтобы черти его взяли, проклятого! — выругался капитан. — Он узнает, что каждый кулик в своём болоте велик. Чего он, собачий сын, со своим уставом в чужой монастырь суётся? Да хоть бы сам председатель Тайного совета ко мне на бриг явился, я бы ему показал, что я здесь хозяин. Этот бриг — мой, черт возьми!

И, говоря таким образом, капитан и шкипер, фыркая от негодования, полезли вверх по лестнице. Выйдя на палубу, они захлопнули крышку трюма и заперли её железным засовом.

Посреди коридора, шедшего между казематами, в которых мы были помещены, висела подвешенная к потолку масляная лампа, освещавшая трюм неверным, мигающим светом. При этом слабом свете я различал выгнутые деревянные стены корабля. Там и сям виднелись громадные балки, поддерживающие палубу. В трюме стояла невыносимая вонь. Пахло гнилой водой и прелым деревом. Иногда по коридору, освещённому лампой, пробегали с писком и топотом большие крысы, которые поспешно скрывались в темноте. Мои товарищи, утомлённые путешествием и долгими страданиями, погрузились в сон. Время от времени раздавалось зловещее бряцание кандалов. Люди просыпались и испуганно вскрикивали. Представьте себе бедного крестьянина. Ему грезится, что он — дома, в рощах живописного Мендипса, и вдруг он просыпается и видит себя в деревянном гробу — несчастный положительно задыхается от удушливого воздуха подводной тюрьмы.

Я долго бодрствовал, я думал о себе и о бедных людях, деливших со мною эту участь. Но наконец размеренные всплески волн, бившихся о бока корабля, и плавное покачивание судна меня усыпили, и я заснул.

Разбужен я был светом, ударившим мне прямо в глаза. Я вскочил и сел. Около меня стояло несколько матросов. Человек, закутанный в чёрный плащ, с фонарём в руке, стоял, наклонясь надо мной.

— Это он самый! — произнёс он наконец.

— Ну, товарищ, вам стало быть, придётся идти на палубу, — произнёс корабельный слесарь.

И он, быстро действуя молотком, расковал меня и высвободил меня из каземата.

— Следуйте за мной! — произнёс высокий незнакомец и полез на палубу по крутой лестнице.

Ах какое небесное удовольствие было выбраться снова на свежий воздух. На небе ярко сияли звезды. С берега дул свежий ветер, и мачты корабля весело гудели. Город, находившийся совсем близко от нас, весь горел огнями. Это было живописное зрелище. Вдалеке, из-за Борнемутских гор, выглядывала луна.

— Сюда-сюда, сэр, — сказал матрос, — вот сюда, в каюту.

Следуя за своим проводником, я очутился в низенькой каюте брига. Посередине стоял квадратный, отполированный стол, а над ним висела ярко горевшая лампа. В дальнем углу каюты,, облитый ярким светом лампы, сидел капитан.

Порочное лицо его сияло от алчности и ожидания. На столе виднелась небольшая стопка золотых монет, бутылка с ромом, стаканы, коробка с табаком и две длинные трубки.

Капитан закачал своей круглой, щетинистой головой и воскликнул:

— Я вас от души приветствую, капитан Кларк. Вас приветствует честный моряк. Как видно, нам не придётся путешествовать вместе.

— Капитану Кларку придётся путешествовать в одиночестве, — произнёс незнакомец.

При звуке этого голоса я даже вздрогнул он неожиданности и изумления.

— Боже мой! — воскликнул я. — Да это Саксон!

— Узнал! Он самый и есть! — воскликнул незнакомец, откидывая плащ и снимая шляпу: я увидал перед собой хорошо знакомую фигуру и лицо.

— Да, товарищ, — продолжал Саксон, — вы меня вытащили из воды. Стало быть, и я могу вас вытащить из крысиной ловушки, в которую вы попали. Око за око и зуб за зуб, как говорится. Правда, мы с вами при расставании поссорились, но я не переставал о вас думать.

— Садитесь, капитан Кларк, и выпейте стаканчик, — воскликнул капитан, — черт возьми, после всего, что вы переиспытали, вам будет приятно побаловаться малость и промочить глотку.

Я присел к столу. Голова у меня шла кругом.

— Я решительно ничего не могу понять, — сказал я, — что это все означает? И как это вышло?

— Для меня все это дело ясно как день, — сказал капитан корабля, — ваш добрый друг, полковник Саксон, — так, кажется/я вас называю — предложил мне за вас денежную сумму, которую я выручил бы за вас в Всст-Индии. Черт меня возьми, но ведь, несмотря на всю мою внешнюю грубость, я человек. У меня есть сердце. Да-с, да-с! Зачем мне губить человека, если я могу его осчастливить? Вся моя беда в том, что надо кормиться, а торговля идёт тихо.

— Значит, я свободен! — воскликнул я.

— Да, вы свободны, — ответил капитан, — деньги, внесённые за вашу свободу, лежат вот здесь, на столе. Можете идти куда хотите. В Англии только вам жить нельзя. Вы поставлены вне закона.

— Но как вы это сделали, Саксон? — спросил я. — Скажите, вы не навлекли на себя опасности этим шагом?

— Хо-хо-хо! — расхохотался старый солдат. — Я, милый мой, теперь человек свободный. Прощение у меня в кармане, и я плюю на шпионов и доносчиков. День тому назад я встретился с полковником Кирке, честное слово, встретился! Увидал это я его и заломил шляпу набекрень. Негодяй взялся за рукоять сабли. Я тоже схватился за рапиру. Мне очень хотелось отправить в ад его дрянную душонку. Я плюю и на Кирке, и на Джефриса, и на всю их проклятую свору. Для меня вся эта сволочь все равно что прошлогодний снег. Да и они вовсе не желают встречаться с Децимусом Саксоном, уверяю вас.

— Но как же это случилось? — спросил я.

— Ну, черт возьми, тут никакого секрета нет. Старого воробья на мякине не проведёшь — это прежде всего. Расставшись с вами, я направился в известную вам гостиницу. Я рассчитывал, что встречу там дружеский приём. Так оно и случилось. Там я некоторое время скрывался, пребывал в Gachette, как говорят господа французы. Тем временем в моей голове назревал план. Donner wetter! Кто меня чертовски напугал в эти дни, так это ваш старый приятель моряк. Как человек, он никуда не годится, но в качестве картины его можно было бы продать за большие деньги. Ну, хорошо, я вспомнил об вашей поездке в Бадминтон, к этому самому герцогу, имени которого не упоминаю. Зачем имена? Вы меня и так понимаете. Послал я к нему человека с предложениями, сущность которых заключается в том, что я должен получить полное прощение и что это прощение будет мне наградой за то, что я буду молчать о том, что герцог любезничал с бунтовщиками. Поручение это было выполнено самым секретным образом, и герцог мне назначил свидание ночью в пустынном месте, — на это свидание я сам не поехал, а послал вместо себя одного человека. Человека этого нашли утром мёртвым. В его камзоле было гораздо больше дыр, чем сделал портной. Тогда я послал к герцогу второе послание, требования свои я повысил и потребовал, чтобы он кончал со мной поскорее. Герцог спросил, каковы будут мои условия. Я потребовал полного прощения и места в войсках. Для вас я потребовал денег. Мне нужно было вас выкупить и благополучно переправить в какое-нибудь иностранное государство, где вы могли бы продолжать столь блистательно начатую вами военную карьеру. Я получил все, что требовал, хотя герцог был взбешён, как человек, у которого вырывают здоровые зубы. При дворе герцог пользуется теперь огромным влиянием, и король ему решительно ни в чем не отказывает. Я получил полное прощение и команду над войсками Новой Англии. Для вас я добыл двести золотых монет, тридцать из коих я уплатил капитану. Двадцать удерживаю себе на расходы по вашему делу. Вот в этом мешочке вы найдёте полтораста золотых монет. Я уже нанял рыбаков, которые должны доставить вас в Флешинг. Заплатите вы им сами.

Вы, конечно, понимаете, милые дети, что я был поражён этим неожиданным оборотом дела. Саксон закончил свой рассказ и умолк, а я сидел как поражённый молнией, стараясь сообразить все, что услышал. И вдруг мне в голову пришла мысль, заставившая меня похолодеть. Счастье и надежда на лучшие дни испарилась в один миг. Я ведь должен остаться здесь, я своим присутствием поддерживаю и ободряю товарищей по несчастью. Разве не жестоко с моей стороны бросить их в таком ужасном положении? Товарищи привыкли ко мне, они обращались ко мне со всеми своими огорчениями. Я как мог утешал их и успокаивал. Я не могу их оставить.

Трудно было мне в эту минуту. Медленно и с трудом выговаривая слова, я ответил:

— Я очень вам обязан, Саксон, но боюсь, что вы даром трудились. У этих бедных крестьян нет, кроме меня, никого, и они нуждаются в моей нравственной поддержке. Крестьяне эти просты, как дети, и что они станут делать в чужой стране? У меня нет силы с ними расстаться!

Саксон откинулся на спинку стула, вытянул свои длинные ноги и, засунув руки в карманы, начал хохотать.

— Ну, уж это слишком! — воскликнул он. — Много я видел препятствий, хлопоча о вас, но этого препятствия, признаюсь, не предвидел. Вы самый несговорчивый человек во всем мире, черт вас возьми. Всегда у вас найдутся смешные резоны и соображения, и вы начинаете брыкаться и вставать на дыбы, как горячий, необъезженный конёк. Но, уверяю вас, Кларк, вы выдумали пустое. Вы угрызаетесь по-пустому, и я берусь вам доказать тщетность ваших угрызений.

— Не огорчайтесь о товарищах, капитан Кларк, — произнёс командир брига, — я для них буду отцом, добрым, любящим отцом. Черт меня возьми, если я лгу. Я вам даю слово честного моряка. Вы лучше оставьте для них пустячок, ну хоть двадцать золотых монет, и я их стану кормить так, как они дома никогда не едали. Я буду их выпускать на палубу, и раз-два в день они будут дышать свежим воздухом.

Саксон встал с места:

— Пойдёмте на палубу. Мне нужно вам сказать два слова, — сказал он.

Он вышел из каюты, а я последовал за ним. Подойдя к корме, мы облокотились на парапет. Огни в городе погасли, и о чёрные берега бился чёрный океан.

— Вы не должны бояться за участь пленных, Кларк, — прошептал Саксон, — до Барбадоса они не доедут, и этому ослу капитану не придётся продавать их в рабство. Напрасно он на это надеется. Самый лучший исход для него будет, если ему удастся сохранить в целости собственную шкуру. На этом корабле есть человек, который с удовольствием отправит его на тот свет.

— Что вы хотите сказать, Саксон? — спросил я.

— Вы слышали о существовании человека, которого зовут Мэротом?

— Гектор Мэрот! Конечно, я хорошо его знаю. Он разбойник. Твёрдый как кремень человек, но сердце у него доброе.

— Ну вот, он самый. Вы правильно сказали, что он — крепкий человек. И кроме того, он замечательно фехтует. Я видел его работу, но мне кажется, что он слаб в стоккадах. Он действует краями рапиры, он чересчур сильно напирает на края, а острие у него работает слабо. Применяя такую систему, Мэрот обнаруживает пренебрежение ко всем признанным научным авторитетам Европы. Впрочем, это вопрос спорный! Некоторые знатоки защищают систему Мэрота. Я, однако, стою на своём. Пренебрегать правилами фехтования нельзя безнаказанно. Я, действуя secundum arten, согласно с требованиями науки, могу продержаться дольше, чем Мэрот. Я называю главнейшими и важнейшими приёмами кварту, тьерсу и саккон. К черту все эти эстрамаконы и пассады.

— Вы хотели сказать что-то такое про Мэрота, — нетерпеливо перебил я.

— Он здесь, на бриге, — ответил Саксон. — Жестокое обращение солдат с крестьянами после битвы при Бриджуотере произвело на Мэрота сильнейшее впечатление. Человек он суровый и бешеный и любит свидетельствовать о своём неудовольствии не словами, а делами. В окрестностях Бриджуотера нашли целую кучу зарезанных и застрелянных солдат. Виновник же этих деяний не был обнаружен. Затем, когда была убита ещё дюжина солдат, пошли слухи, что убийца не кто иной, как разбойник Мэрот, и на него была устроена форменная охота.

— Ну, и что же дальше? — спросил я.

Саксон замолчал на минуту, чтобы закурить трубку. У него была его старая трубка, та самая, которую он курил в лодке, после того как мы с Рувимом вытащили его из воды.

Когда я вспоминаю Саксона, то я всегда его вспоминаю таким, каким его видел в эту минуту. Красные искры огнива освещали его суровое, энергичное лицо, его соколиный нос, лицо его все было покрыто мелкими морщинами. Иногда я вижу это лицо во сне, иногда наяву, когда в комнате темно. На меня глядят мигающие,острые глаза из-под длинных век. Я вскакиваю, протягиваю руку в пустое пространство, надеясь пожать ещё раз худую жилистую руку приятеля. Много дурного было, дети мои, в характере этого человека. Он был лукав и хитёр, у него почти совсем не было стыда и совести, но так уж странно устроена человеческая природа, что все недостатки дорогих вам людей забываются. Не по хорошему мил, а по милу хорош. Когда я вспоминаю о Саксоне, у меня словно согревается сердце. И чем дальше идёт время, тем сильнее я люблю его. Пятьдесят лет, прошедшие с тех пор, не ослабили, а усилили мою любовь к Саксону.

Медленно попыхивая трубкой, Саксон продолжал:

— Ну вот, узнав, что Мэрот — человек настоящий и что его травят по пятам, я разыскал его, и мы устроили совещание. Лошади у него не было, кто-то её подстрелил. Он очень любил эту лошадь, и её гибель его ещё больше обозлила. Он стал ещё более опасным для солдат, чем прежде. Мэрот сказал мне, что ему его старое дело надоело. Он хотел заняться чем-нибудь более серьёзным. Выходило, что он самый нужный мне человек. В разговоре я узнал, что Мэрот в молодости был моряком. Мой план окончательно выяснился.

— Извините, я все ещё не понимаю, что вы задумали? — спросил я.

— Но я вам изложил все. Дело ясно. Мэроту хотелось спастись от своих врагов и оказать какую-нибудь услугу изгнанникам. И вот он нанялся матросом на этот бриг, который называется ‘Лисицей Доротеей’. На этом бриге он уедет из Англии. Команда состоит из тридцати человек всего-навсего. В трюме же сидит двести человек пленных. Мы с вами знаем, что они простые крестьяне, имеющие мало понятия о порядке и дисциплине, но этого ничего и не нужно. Переколотить матросов они сумеют, а это все, что требуется в данном случае. Мэрот выберет ночку потемнее, спустится в трюм, скинет с них кандалы и вооружит их дубинами и чем попало. Хо, хо, хо! Что вы скажите на это, Михей? Пускай плантаторы сами возделывают свои плантации. Помощи от крестьян Западной Англии они не дождутся.

— Это действительно прекрасный план, — ответил я, — как жаль, Саксон, что ваш смелый ум и быстрая сообразительность не нашли себе более широкого применения. Вам бы армиями командовать и планы компаний сочинять. Я более талантливого воина, чем вы, не видывал.

Саксон схватил меня за руку и прошептал:

— Глядите-ка, глядите! Видите, вон там, под мачтой, пространство, освещённое луной. Видите, там стоит маленький коренастый матрос. Он стоит один, задумавшись и опустив голову на грудь. Это и есть Мэрот. Будь я на месте капитана Пограма, я скорее пустил бы на бриг самого дьявола с рогами, копытами и хвостом, чем этого человека. Не беспокойтесь о пленных, Михей. Их будущая судьба устроена.

— В таком случае, Саксон, — ответил я, — мне остаётся только поблагодарить вас за то, что вы меня спасли! Я непременно воспользуюсь вашей доброй услугой.

— Вот теперь вы говорите как настоящий человек! — произнёс он. — Скажите, не могу ли я сделать для вас ещё что-нибудь в Англии? Впрочем, клянусь, я и недели не пробуду в этой стране. Индейцы Новой Англии ограбили плантации наших колонистов, и против них подготовляется экспедиция. Начальство над этой экспедицией поручили мне, и я должен торопиться. Да мне и самому хочется уехать, надо поскорее обеспечить доходное занятие. Никогда мне не приходилось ещё участвовать в такой дрянной войне. Ни битв настоящих, ни добычи не было. Даю вам слово, Кларк, что с самого начала войны мне не попало в руки ни одной серебряной монеты. Во второй раз я не пошёл бы на это дело ни за что, хотя бы мне обещали в добычу весь Лондон.

— Никаких дел у меня в Англии нет, — ответил я, — правда, есть одна особа, которую поручил моим попечениям покойный сэр Гервасий Джером, но я уже принял меры, и желания сэра Гервасия исполнены. Если вам случится быть в Хэванте, объясните всем, что король, поступающий таким зверским образом со своими подданными, долго на троне не удержится. Когда он будет низвергнут, я вернусь на родину. Полагаю, что это произойдёт скорее, нежели думают.

— Да, — ответил Саксон, — зверские дела на западе Англии вызвали возмущение во всей стране. Я отовсюду слышу, что короля и его министров теперь ненавидят гораздо больше, чем в начале восстания. Эй-эй, капитан Пограм! Мы — здесь! Дело улажено, и мой приятель согласен покинуть ваш бриг.

Капитан приблизился к нам. Он сильно покачивался. Видно было, что, оставшись один в каюте, он оказал немалую честь бутылке с ромом.

— Я так и думал, что он внемлет голосу разума. Черт меня возьми, если я не так думал. Но с другой стороны, я не удивляюсь, что ему не хотелось покидать ‘Лисицу Доротею’. Ведь я пленных устроил так, что таким устройством и герцогиня не побрезговала бы. А где же ваша лодка?

— У борта, — ответил Саксон, — ну, капитан Пограм, мы с моим другом желаем вам приятного и полезного путешествия!

— Чертовски признателен вам, — ответил капитан, приподнимая треугольную шляпу.

— Желаем вам благополучно добраться до Барбадоса.

— Доберёмся. В этом сомнения быть не может, — ответил капитан.

— И сверх всего прочего желаем вам продать повыгоднее ваш живой товар. Вы должны быть вознаграждены за вашу доброту и сострадательность.

— Вот за это спасибо! — воскликнул капитан Пограм. — Это прекрасные слова. Сэр, я ваш вечный должник!

Около брига стояла рыбачья лодка. При тусклом свете фонарей, освещавших корму брига, я различал на палубе этой лодки человеческие фигуры. На мачте хлопал большой чёрный парус. Я перелез через парапет и стал спускаться по верёвочной лестнице в лодку.

— Прощайте, Децимус! — произнёс я.

— Прощайте, мой мальчик. Деньги-то у вас целы?

— Целы, целы.

— Ну, и прекрасно, а я вот хочу вам сделать на прощание другой подарок. Эта вещь доставлена мне сержантом королевской конницы. Эта вещь, Михей, будет вас кормить, одевать и обувать. Храбрый человек должен смотреть на неё как на источник своего существования. Это нож, которым вы откроете устрицу жизни. Глядите-ка, мальчик, это ваш собственный палаш.

И Саксон вынул из-под плаща и подал мне мой палаш. Я увидал знакомую мне тяжёлую медную рукоять и выцветшие кожаные ножны старого образца.

— Мой старый палаш! Палаш моего отца! — воскликнул я в восторге.

— Да, — сказал Саксон, — теперь вы принадлежите к старому и честному сословию наёмных солдат. Турки все ещё беснуются у ворот Вены, и человек, одарённый силой и храбростью, всегда найдёт себе работу. Среди этих бродячих воинов, родившихся в самых различных государствах и странах, вы найдёте много англичан и убедитесь в том, что они поддерживают с честью наше национальное имя. Я знаю, что вы Англии не опозорите. Я с удовольствием поехал бы с вами, но мне дано выгодное место и хорошее положение. Прощайте, мой мальчик, я желаю от всей души, чтобы вам сопутствовало счастье.

Я пожал мозолистую руку старого солдата и спустился вниз, в рыбачью лодку. Канат, привязывавший нос к бригу, был обрезан, парус поднят, и лодка быстро заскользила по бухте. Мы неслись вперёд. Вокруг нас стояла тьма, непроницаемая тьма, и так же темно и непроницаемо было открывавшееся передо мной будущее. Качка стала сильнее, и я понял, что мы вышли из гавани и идём уже по каналу. На отдалённом берегу мелькали редкие огоньки. Я глядел на эти огни. В это время тучи, закрывавшие месяц, исчезли, и при холодных, белых лучах месяца я ясно различал стоявший в гавани бриг. На палубе, у снастей, стоял старый солдат и махал мне вслед рукой, как бы приветствуя меня и ободряя.

Но тучи снова закрыли месяц, и длинная костистая фигура с вытянутой вперёд рукой исчезла. Саксон был последний человек, которого я видел, покидая родину. Да, мне пришлось покинуть страну, в которой я родился и вырос.

Глава XXXVI

Конец венчает дело

Итак, милые дети, я подхожу к концу моего повествования. Я рассказал вам историю одной неудачи. Правда, это была честная, благородная неудача, но все-таки это была неудача. Через три года после описанных событий Англия пришла в себя, сорвала свои оковы, и Иакову со всеми его зловредными приспешниками пришлось, подобно мне, бежать за границу. Наша ошибка заключалась в том, что мы хотели ускорить событие, но тем не менее настали дни, когда народ оценил наше дело. Людям, боровшимся за веру и свободу на западе Англии, воздали должное. Кости людей, брошенных палачами в помойные ямы, были вынуты и преданы погребению. В молчаливой скорби несли эти останки и хоронили на хорошеньких деревенских кладбищах, где они покоятся и теперь. Людей этих похоронили в их родных деревнях, близ гор Мендипса и Квантока, над ними звонят родные колокола, которые они слушали в детстве и которые их призывали к молитве. И почивают они в земле сырой, как дети на груди любящей матери. Да почивают же они в мире!

Я не буду говорить больше о себе, милые дети. И без того я говорил слишком много о себе. Я обещал вам рассказать, как происходила война на западе Англии, и исполнил своё обещание. Нет-нет, не просите меня, я не скажу ни слова более. Ах, хитрые дети! Вам известно, что старый дед болтлив. Если я не удержусь от соблазна и расскажу вам, как я ехал в Фешинг, то мне придётся рассказать и о том, как я состоял на службе у императора, как я попал ко двору Вильгельма Оранского и как мы во второй раз высадились на западе Англии. Эта вторая высадка была много удачнее первой. Но ничего этого я вам рассказывать не буду. Нет-нет, ни слова более. Теперь весна, вам, плутишки, надо гулять. Бегайте, развивайте свои силы, чего вам торчать возле старого деда и слушать его россказни? Вот если я доживу до будущей зимы и если мои ревматизмы меня помилуют, тогда дело другое, опять мы начнём разговаривать о прошедших временах.

Скажу вам только несколько слов о судьбе лиц, речь о которых шла в этом рассказе. О некоторых я не могу ничего сказать, так как потерял их из виду. Что касается вождей восстания, то они отделались гораздо легче, чем их последователи. Палачи и мучители были не столько жестоки, сколько жадны и освобождали многих за взятки. Грей, Бюйзе, Вэд и другие купили себе жизнь ценою имущества. Фергюсону удалось бежать. Монмауз был казнён в Тауэре, и в последние минуты в нем проснулась доблесть, которая вспыхивала в нем по временам, несмотря на слабый характер. Это была вспышка угасавшего огня. Мои мать и отец дожили до лучших дней. Они увидали торжество протестантской веры, Англия стала защитницей Реформации на всем материке Европы. Я вернулся на родину в Хэвант три года спустя и нашёл там все по-старому. Только в чёрных косах моей матери появилось много серебряных нитей, да и отец состарился. Заботы и огорчения не прошли для него бесследно. На лице его появилось много морщин, да и ходит он более сгорбившись, чем прежде. Родители мои до самой кончины жили душа в душу. Я вам говорил уже, что он был пуританин, а она церковница, но это не мешало им любить друг друга. Глядя на них, я проникался надеждою, что религиозная вражда, свирепствовавшая в Англии, исчезнет наконец. Родители мои своим примером доказывали, что можно быть преданным своей вере и в то же время любить и уважать представителей других религий. Настанут дни, когда церковь и пресвитерианство станут родными сёстрами, когда они перестанут ненавидеть друг друга и будут работать для одной высокой цели. Пусть они соперничают друг с другом, но не пиками и пистолетами, не судами и тюрьмами должно сопровождаться это соперничество, пусть каждый из нас прославляет свою религию благочестивой жизнью и добрыми делами. Пусть каждый из нас будет добр, справедлив и сострадателен к своим ближним, тогда соперничество английских церквей перестанет быть проклятием и превратится в благословение.

Рувим Локарби прохворал несколько месяцев и наконец выздоровел. Майор Огильви выхлопотал ему полное помилование. Когда волнения улеглись, он женился на дочери покойного Стефена Таймвеля. Рувим до сих пор живёт в Таунтоне и считается богатым и почтённым гражданином. Тридцать лет тому назад у него родился сын, маленький Михей Локарби, а на днях меня уведомили, что у этого Михея родился новый Михей. Надеюсь, что он будет хороший боец за веру и свободу.

О Саксоне мне пришлось слышать не раз. Он отлично пользовался своим влиянием на герцога Бофорта. Благодаря герцогу его назначили начальником экспедиции в Виргинию. Нужно было наказать дикарей, которые истязали наших колонистов. Сражался Саксон с дикарями с большим успехом. Он сумел перехитрить самых лукавых их вождей, и память о нем живёт среди индейцев до сих пор. Индейцы ему даже дали почётное прозвище, по-нашему это прозвище означает ‘Длинноногий хитрец с крысиным глазом’. Наконец Саксон загнал индейцев далеко в пустыню. За его заслуги ему подарили имение, в котором он и поселился. Впоследствии он женился и провёл остаток своей жизни мирно и спокойно, разводя табак и обучая военному искусству своих многочисленных детей. Дети вышли, говорят, все в него, такие же длинные и худые. Теперь в газетах пишут, что из наших океанских колоний образуется в будущем громадное, могущественное государство. Если это сбудется вправду, то в образовании этого государства примут немалое участие молодые Саксоны и их дети.

Дай Бог, чтобы заокеанские Саксоны никогда не ожесточали своих сердец против маленького острова. Дай Бог, чтобы они никогда не забывали, что этот остров был их колыбелью.

Соломон Спрент, как вам уже известно, женился и жил долго и счастливо, на радость всем своим друзьям. Я получил от него письмо, ещё будучи за границей. Соломон сообщал, что к его флоту прибавились две маленькие лодочки. Я, конечно, понял, что речь шла о детях, которые у него родились. Умер он таким образом: однажды зимою к моему отцу пришли от Соломона Спрента. Отец поспешил к нему. Старик сидел в постели. Рядом на столике стояла бутылка с ромом и коробка с табаком. Старик тяжело дышал и был в унынии. На коленях у него лежала раскрытая Библия.

— Трюм у меня пробит и быстро наполняется водой, — сказал Соломон. — Не успеваю выкачивать воду, того и гляди, пойду ко дну. По правде сказать, я был плохим моряком и вот теперь, когда час настал, чувствую себя совершенно разбитым.

Отец пригляделся к истомлённому лицу больного, прислушался к его тяжёлому дыханию и спросил:

— Но в каком положении душа?

— Ах, друг, — ответил Соломон, — душа — это груз, который мы везём в своём трюме, но сделать с этим грузом ничего не можем, так как не мы его грузили. Я старался слушать команды, я старался выполнять все десять предписаний, но кто может поручиться, что я не сбился с фарватера и что меня не отдадут под военный суд?

— Надейтесь не на себя, а на Христа! — ответил отец.

— Ну, конечно, — подтвердил моряк. — Христос управляет рулём. Я всю свою жизнь старался наблюдать за порядком в своём корабле и строго следил за погодой. Думаю, что за это меня не накажут. Грустно мне что-то, друг, и вся моя надежда на то, что в океане Божьего милосердия нет, как говорят, дна. А скажи, друг, веришь ли ты в то, что вот это моё тело снова восстанет?

— Нам поведено Богом верить в воскресение мёртвых, — ответил отец.

— Мне, главное, своей татуировки жалко, — ответил Соломон. — Татуировку эту я сделал в Вест-Индии, когда состоял под командой сэра Христофора. Жаль мне с ней расставаться, да и шабаш. Я, друг, ни к кому не питал ненависти. Я даже к голландским морякам злобы не имею, хотя мне пришлось с ними три раза воевать. Они мне одну из мачт оторвали и самого чуть не повесили. Правда, мне пришлось продырявить дырки в некоторых из них, но ведь это сделано в честном бою и по долгу службы. Вот пил я тоже, но на службу пьяным никогда не являлся и команду исполнял в точности. Когда бывали деньги — всегда с бедными товарищами делился. Насчёт девок — говорить нечего. Не любил я с ними путаться. Моя Феба пожаловаться на меня не может, чужим судам сигналов не подавал. Возьми-ка, друг, мои бумаги, вон там, на полке. Может быть, меня сегодня же ночью позовут к ответу перед главным Адмиралом. Я не боюсь, что он велит меня запереть в трюм. Я хоть и бедный матрос, но знаю, что Он мне обещал своё милосердие, и крепко надеюсь на него.

Отец мой просидел со стариком несколько часов и старался всеми силами его укрепить и утешить. Силы больного быстро падали. Наконец отец собрался уходить. Около

Соломона стояла его верная жена. Отец пожал исхудавшую, тёмную руку старого Матроса.

— Я надеюсь снова с вами увидаться, — сказал он.

— Увидимся в небесном океане, — ответил умирающий.

Предсказание это оказалось верным. Рано утром жена Соломона наклонилась над ним и увидала на его лице весёлую и радостную улыбку. Старик приподнялся на подушках, тронул себя за голову, а затем, опустившись снова на постель, заснул тем сном, от которого просыпаются только для вечности.

Вы меня спросите, конечно, что стало с Гектором Мэротом и тем странным корабельным грузом, который вышел из гавани Пуля. Достоверного на это счёт ничего не имеется. Только несколько месяцев после отхода корабля пошли странные слухи. Слухи эти пустил капитан Илия Гопкинс, командир бристольского судна ‘Каролина’. Капитан Гопкинс возвращался из наших колоний в Англию, и ему пришлось попасть в туманы и бороться с противным ветром. Однажды ночью его судно кружилось среди мелей. Туман был так непроницаем, что капитан Гопкинс с трудом различал мачты собственного корабля. И вот в эту-то ночь произошёл странный случай. Капитан и матросы ‘Каролины’ стояли на палубе и вдруг услыхали многоголосый хор. Сперва звуки были слабы и неясны, но затем стали приближаться и, наконец, раздались совсем близко. Потом пение стало удаляться постепенно и в конце концов замолкло вдали. Некоторые матросы решили, что это дьявольское наваждение, но капитан Гопкинс, рассказывая об этом, прибавлял:

— Ну хорошо, пусть это дьявол, но странно, что дьявол поёт духовные гимны крестьян Западной Англии. И затем очень странно то, что черти пели с заметным сомерсетским акцентом.

Я нисколько не сомневаюсь в том, что это была ‘Лисица Доротея’. Она прошла мимо судна Гопкинса в тумане, а гимн пели пленники пуритане, благодарившие Бога за своё освобождение. О дальнейшей судьбе этих людей я ничего не знаю. Может быть, они налетели на какую-нибудь скалу и погибли, а может быть, они добрались до какой-нибудь чужой страны, где нет безжалостных королей и мучителей судей, и живут там до сих пор.

Почтённый и добрый старик Захария Пальмер жил в течение долгих лет, и наконец был взят Богом. Он был добрый деревенский мудрец, и в его старой груди скрывалось детское сердце. Когда я вспоминаю о нем, мне всегда кажется, точно пахнет фиалками. Захарию Пальмера я считаю своим жизненным учителем. Я не мог себе усвоить суровой и жестокой веры своего отца и до старости остался верен мудрым наставлениям старого плотника. Старый мудрец говорил, что вера без дел мертва, и сам вёл благочестивую, безгрешную жизнь. Эта жизнь может быть примером и образцом для каждого из нас. Да будет ему легка земля! Скажу ещё словечко о другом моем друге. Я поминаю о нем последним, но это был испытанный, верный друг. Голландец Вильям успел процарствовать в Англии десять лет, а около дома моего отца на лужайке все продолжала ходить, пощипывая траву, старая серая лошадь. Эта серая лошадь с каждым годом болела все более и более. Когда мимо деревни проезжали солдаты из Портсмута, трубя в трубы и колотя в барабаны, старая лошадь немедленно же сгибала шею, откидывала хвост и принималась скакать галопом. Люди останавливались и смеялись, глядя на эти манёвры старой лошади. Некоторые, не понимая, в чем дело, спрашивали:

— Чего эта старая кляча бесится? Тогда кто-нибудь из знающих отвечал:

— А вот видите ли. На этой самой старой лошади один из наших селян ездил сражаться за веру, свободу и короля Монмауза. После поражения молодой человек удалился в изгнание, а один добрый сержант королевской армии привёл лошадь изгнанника к его отцу.

Так провёл Ковенант последние дни его жизни. За ним заботливо ухаживали и хорошо кормили. Среди деревенских лошадей он был ветераном. Он имел многое что рассказать на своём конском языке бедным, деревенским конькам. Этим конькам Ковенант рассказывал удивительные приключения, которые с ним случились на западе Англии.

Приключения Михея Кларка

Глава I

Кирасирский корнет Иосиф Кларк

Глава II

Как я поступил в школу и вышел из неё

Глава III

Друзья моего детства

Глава IV

Мы поймали в море очень странную рыбу

Глава V

Децимус Саксон в гостях у отца

Глава VI

Письмо из Голландии

Глава VII

Всадник, прибывший с запада

Глава VIII

На войну

Глава IX

Столкновение в ‘Голубом медведе’

Глава Х

Опасное приключение на равнине

Глава XI

Пустынник и золотой сундук

Глава XII

Встреча около виселицы

Глава XIII

Знаменитый рыцарь Соррейского графства, сэр Гервасий Джером

Глава XIV

Хромой пастор и его паства

Глава XV

Стычка с королевскими драгунами

Глава XVI

Прибытие в Таунтон

Глава XVII

Сбор на базарной площади

Глава XVIII

Обед у мэра

Глава XIX

Ночное происшествие

Глава XX

Его величество король Иаков Монмауз

Глава XXI

Состязание с немцем

Глава XXII

Вести из Хэванта

Глава XXIII

Западня на Вестонской дороге

Глава XXIV

Приём в Бадминтоне

Глава XXV

Неожиданное приключение в старой башне

Глава XXVI

Спор в королевском совете

Глава XXVII

Дело около Кейнского моста

Глава XXVIII

Свалка в соборе Уэльса

Глава XXIX

Крик в одинокой хижине

Глава XXX

Человек в чёрном камзоле

Глава XXXI

Болотная девочка

Глава XXXII

Седжемурский разгром

Глава XXXIII

Опасность, которой я подвергся на мельнице

Глава XXXIV

Прибытие Соломона Спрента

Глава XXXV

Дьявол в парике и мантии

Глава XXXVI

Конец венчает дело

Читайте также: