При малом дворе, Мундт Теодор, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 65 минут(ы)

Теодор Мундт

При малом дворе

I. Павел Петрович и Мария Федоровна

Со времени женитьбы на красивой и умной Марии Федоровне Павел Петрович стал завзятым любителем деревенской жизни. Каждый год он старался возможно долее оставаться в Царском Селе или Павловске, с неудовольствием подчиняясь необходимости, время от времени призывавшей его ко двору матери. Удавались такие счастливые годы, когда великий князь мог без перерыва проводить на лоне природы чуть не полгода — с начала ранней осени вплоть до весны, и его супруга пользовалась этим, чтобы проявить во всем блеске свою поразительную способность подмечать малейшую тучку на его челе и рассеивать его заботы и недовольство.

Со времени описанных в последней книге [См. роман ‘Любовь и политика’] событий прошло восемь лет, и с каждым годом Мария Федоровна становилась все более нежной и заботливой женой, причем никому и в голову не пришло бы подозревать, что эта нежность и заботливость являются просто следствием хорошо сыгранной комедии долга. Нет, к величайшему счастью молодой великой княгини, она могла быть вполне искренней в отношениях к мужу.

Конечно, о пламенной, романической любви, такой любви, какую Мария Федоровна питала на заре своего девичества к принцу Леопольду, не могло быть и речи. Но великая княгиня научилась понимать душу супруга, сумела разглядеть все то хорошее, чего так много таилось под наносной корой, вызванной оскорблениями, заброшенностью, ненормальностью отношений к матери. Она увидала, что он только вспыльчив, но не зол, что, наоборот, он способен на бездну женственной нежности. Его только трудно было вызвать на эту нежность, потому что с самого раннего детства обстоятельства приучили Павла Петровича замыкаться в себе, не давать воли искренним порывам, и он словно мимоза закрывался при малейшем неосторожном прикосновении.

Она также видела, что ее супруг от природы очень неглуп, но что его исковеркало уродливое воспитание. Зато его редкую лояльность, честность, порядочность не могли исковеркать даже те уродливые обстоятельства, в которых протекала до сих пор его жизнь. И, осознав, что по отношению к этому хорошему человеку была совершена и совершалась масса несправедливостей, поняв, насколько он исстрадался, измучился, Мария Федоровна искренне отдалась желанию сделать его возможно счастливее. И кончилось тем, что, полюбив свою задачу составить счастье супругу, она тем самым полюбила и сто самого. Она старалась оставлять его одного как можно реже и в последнее время стала сопровождать также и на охоту, которой великий князь отдавался с бешеной страстью, не обращая внимания на погоду. Мария Федоровна великолепно ездила верхом и могла проводить в седле целые часы. Но даже утомленная бешеной гонкой, даже промокшая до мозга костей под дождем, продрогшая под снегом, она неизменно находила у себя приветливую улыбку для супруга — улыбку, в которой проглядывала твердая решимость постоянно оставаться возле него, какие бы беды и горести ни обрушились на его голову.

Если же она замечала, что раздражение Павла Петровича не успокаивается от ее ласки, а, наоборот, только увеличивается, она умела незаметно скрыться и замкнуться у себя в комнатах, где могла отдаться другим потребностям своей жизни.

Великая княгиня много вышивала с поразительным искусством и терпеливостью, ее рисунки карандашом и красками свидетельствовали о незаурядном таланте, но наибольшую отраду ее жизни составляли дети, которых она обожала до глубины своей души.

Придворные даже недоумевали, видя, какой заботливостью окружает воспитание детей великая княгиня.

Повсеместно при крупных дворах Европы воспитание молодых принцев сваливалось на руки посторонних лиц, и августейшие родители сплошь да рядом совершенно забывали о существовании детей, крутясь в вихре наслаждений и всяческих удовольствий. Одна из нежнейших августейших матерей и самых скромных, рассудительных, нравственных и умных венценосных женщин того времени — императрица Мария-Терезия (к описываемому периоду времени уже скончавшаяся) — до такой степени запустила воспитание сына — императора Иосифа И, — что даже не заметила, как из принца с отличными задатками вышел грубоватый мещанствующий солдат. Что же было говорить о России, где постоянная насильственная смена царствующих особ вызывала традиционную враждебность родителей к детям и вытекающую из оной небрежность воспитания?

Однако великая княгиня Мария Федоровна до такой степени входила в каждую мелочь повседневной жизни детей, как это не могла бы сделать самая лучшая буржуазная мать.

Любовь к детям настолько полновластно царила в сердце Марии Федоровны, что горький осадок в ее душе, оставшийся после какой-нибудь резкости Павла Петровича, сейчас же рассеивался у нее, когда она входила к детям, и они с восторгом наперебой тянулись к ней своими пухленькими розовенькими ручонками. И когда она снова появлялась пред мужем, то вся она казалась как бы пронизанной кротким, ласковым сиянием, и великий князь в большинстве случаев спешил к ней навстречу и в почтительном поцелуе руки молчаливо испрашивал прощение. Хотя она никогда ни словом, ни намеком не напоминала ему о прошлом, искреннее сознание своей неправоты заставляло Павла Петровича стараться овладеть собой и по возможности воздерживаться от бурных выходок. Его характер становился ровнее, и этим он всецело был обязан высшей милости Неба, пославшего ему такую жену.

II. На террасе в Павловске

Павловск представляет собою очень живописное местечко, отличающееся красотой своих окрестностей. Теперь он весь застроен дачами, но в те времена это было довольно-таки пустынное место, в колорите которого, несмотря на все щедроты природы, лежало что-то меланхолическое и унылое. Впрочем, для дворца, в котором жили великокняжеская семья и немногочисленный состав ее двора, был выбран самый веселенький уголочек, и Павел Петрович особенно любил это подаренное ему императрицей Екатериной Великой именье.

У самого двора шла большая крытая терраса, с которой открывался широкий вид на окрестности. Это было любимым местом великого князя, который зачастую проводил на террасе целые часы, любуясь природой или наблюдая за исправным несением службы часовыми, расставленными цепью по опушке леска, вокруг дворца. Иногда великий князь брал с собой подзорную трубу, благодаря которой мог в совершенстве наблюдать за каждым движением сторожевых постов.

В один дивный, теплый осенний день, так и манивший в лес, великий князь с признаками величайшего нетерпения расхаживал взад и вперед по террасе. Сам он отличался редкой пунктуальностью, а потому не мог понять, как это лица, приглашенные им сопровождать его на ежедневной прогулке, смеют опаздывать.

Уже четверть часа тому назад они должны были появиться на обычном сборном пункте — террасе, а между тем ни великой княгини с детьми, ни князей Куракина и Несвитского, стоявших во главе ‘малого’ двора, все еще не было.

Молодой князь Куракин, сильно рассердивший великого князя в Потсдаме, вскоре опять вошел в милость Павла Петровича, хотя сам ничего не делал для этого. Но, хотя князь Алексей и задел князя по его самому больному месту, выказав чересчур большую и сердечную любезность но отношению к августейшей невесте, Павел Петрович по возвращении в Петербург вскоре почувствовал, как ему не хватает веселого и ловкого Куракина. А так как вдобавок за последним никакой реальной вины не было, то великий князь поспешил вновь вернуть его к себе.

Действительно, молодой князь был истинным украшением петербургского двора. Он был не только красив, любезен, ловок, но вдобавок еще очень хорошо воспитан и широко образован, и каждый из тех немногих, кто интересовался кое-чем кроме собак, лошадей и любовниц, видел в нем интересного и занимательного собеседника. В то же время Куракин как-то умел не подчеркивать своего умственного превосходства, а веселился и развлекался наравне со всеми прочими придворными, не отказываясь ни от опасной охоты, ни от головоломной скачки. Вместе с тем две-три дуэли доказали, что князь Куракин, любезный и уступчивый в мелочах, тверд, как кремень, в вопросах чести и может в любое время постоять за себя.

Великий князь очень любил Куракина, как приятного собеседника и отличного товарища по охоте, которого не смутишь и не испугаешь никакими трудностями или опасностями, а на становищах, отдыхая после трудового охотничьего дня, наводил его на всевозможные темы и узнавал от него многое такое, чего, быть может, никогда и не узнал бы без него.

В сущности, великий князь по натуре страстно рвался к знаниям, и нужно было все уродство его воспитания и образования в детские годы, чтобы до крайней степени заглушить его добрые порывы. Но, кто умел без менторства и дидактического тона, просто к слову рассказать ему что-нибудь о внутренней жизни цветов и растений, о событиях далекого русского или иностранного прошлого, о новых открытиях в области физики, химии или астрономии, тот мог рассчитывать на него, как на самого внимательного и любознательного слушателя.

Поэтому не было ничего удивительного, что Павел Петрович вскоре почувствовал, как ему не хватает Куракина, и вернул его к своему двору.

Правда, в первое время он никак не мог отделаться от мысли, что Куракин отличается самой пленительной внешностью, которая только еще более подчеркивала его личную незадачливую наружность. Но великая княгиня держала себя настолько безупречно, что для ревности совершенно не было каких-либо оснований.

Совсем другим человеком был старый князь Несвитский, принадлежавший тоже к ближайшим приближенным великого князя. Он был очень стар, но так глуп, взбалмошен и вздорен, что его словечки и выходки служили неистощимым источником забавных придворных анекдотов. Павел Петрович был очень привязан к нему, но совсем по другим основаниям, чем к Куракину. Князь Алексей развлекал его умом, Несвитский — глупостью.

Павел Петрович любил посмеяться над кем-нибудь, а Несвитский представлял собою для этой цели совершенно исключительный по своей неистощимости материал.

Шуты, как необходимый элемент русских ‘больших’ и ‘малых’ дворов, никогда не переводились: они только скинули пестрые колпачки да отказались от великой прерогативы глупости говорить сильным мира правду в глаза. Вот таким-то беззубым и безвредным шутом и был при этом дворе Несвитский.

А великой княгини все не было, да не было!

Час, назначенный для прогулки, уже давно прошел, и Павел Петрович начал приходить в неистовое бешенство. Он еще сдерживался, но именно это-то и не предвещало ничего хорошего: ведь было известно, что, чем дальше он, бывало, сдерживался, тем бурнее изливался его гнев, когда наконец прорывался наружу.

Великий князь неоднократно подходил к окну комнаты супруги, рассчитывая, что она заметит его и поспешит выйти. Наконец он принялся громко насвистывать, надеясь хоть этим обратить ее внимание, но все было напрасно!

Свист Павла Петровича был услышан совсем другим существом, которое уже давно вертелось на площадке у террасы и всеми силами старалось привлечь на себя взгляды великого князя.

Это была любимая лошадь великого князя, темно-гнедой жеребец дивной красоты и законченности форм.

Марс, как звали жеребца, только что перенес тяжелую болезнь, и сегодня его в первый раз снова вывели к великому князю. Марс был из числа тех двенадцати верховых лошадей, которых подарил Павлу Петровичу прусский король к обручению в Потсдаме. Все лошади были на диво хороши, но Марс выделялся даже из отборного ряда благороднейших животных. Великий князь очень любил его, и Марс платил ему тем же: привязанность лошади к августейшему хозяину доходила до границы почти невероятного.

Когда Марс услыхал свист хозяина, он сразу замер на месте, насторожился, поднял уши торчком и принялся обмахиваться хвостом. Великий князь сразу забыл все свое раздражение и с восторгом стал любоваться красавцем-конем. Тогда конюх заставил Марса проделать пред великим князем всевозможные эволюции, чтобы доказать, что болезнь нисколько не отразилась на искусстве отлично выезженной лошади.

Павел Петрович окончательно пришел в восторг и принялся громко хлопать в ладоши, осыпая коня самыми нежными словами.

— А Марс все еще не избавился окончательно от прусского колера! [конская болезнь, род бешенства] — произнес сзади великого князя чей-то насмешливый голос.

Павел Петрович обернулся и увидал своего любимого камердинера, Ивана Павловича Кутайсова, который незаметно подобрался к нему.

Пожалуй, Кутайсов был для великого князя необходимее всех остальных. Он отличался какой-то поразительной, почти чудесной осведомленностью, и иногда казалось совершенно непонятным, откуда Ку гайсов мог знать, что происходило и говорилось на тайном совещании в кабинете императрицы. И теперь, но гону голоса любимца, Павел Петрович понял, что Кутайсов имеет в виду свести разговор на что-нибудь важное и интересное.

— Ах ты, турецкая всезнайка! — сказал он, ущипнув по обыкновению Кутайсова за ухо. — Но почему ты вообразил, что некоторая нервность и судорожность движений Марса является следствием колера, да еще прусского?

— Помилуйте, ваше высочество, — ответил Иван Павлович, — да разве мы не из Потсдама привели сюда его превосходительство господина Марса? Чего же естественнее, если не только он, но и мы все набрались там опасной заразы! Только нам-то надо поскорее вылечиться, потому что прусский колер страшно не в моде теперь при петербургском дворе. Оно и понятно: колер мог довести нас в конце концов до того, что мы стали бы покорнейшими вассалами турок, а хотя турки когда-то и были моими земляками, но это удовольствие я не хотел бы доставить им! Пруссаки хотели взнуздать русского орла и всунуть ему в победоносный клюв удила мира, и бедняга Панин, вечно прихрамывающий в прусскую сторону, был избран ими агентом для этой миленькой цели. Но все мы повинуемся императрице, она повинуется Потемкину, а у князя Потемкина здоровые легкие, да и мастер он дуть и… надувать! Вот он и надул государыне войну, и потому-то ее величество выехала в Могилев на свидание с императором Иосифом. Ведь прусский колер сменился у нас теперь австрийским оглумом [Род колера, при котором лошадь не приходит в неистовое бешенство, а впадает в тихое отупение]. Поэтому, с позволения сказать, его превосходительство господин Марс очень старомоден, если решается предстать пред очи вашего высочества с остатками прусского колера!

— Когда-нибудь я сделаю тебя членом Государственного совета, Иван, — сказал великий князь с добродушной усмешкой. — Если бы у меня не было камердинера, то я зачастую не знал бы, что творится нового в сферах высшей политики. Но неужели ты серьезно веришь, что в Могилеве могут быть приняты серьезные решения? Нет, брат, это ты уж хватил через край! Не станут для этого ездить в какой-то ничтожный приднепровский городок!

— Из слов вашего высочества видно, что вы чувствуете себя таким же чужим в политике императрицы, как и в ее дворце, или — вернее сказать — как и в Петербурге вообще, — ответил Кутайсов с шутовскими ужимками. — Неужели справедливо, что вы должны довольствоваться прогулками по Павловску или даже отказываться от них, когда ее высочество по важным причинам забывает назначенный для прогулки час? Неужели справедливо, говорю я, что вы живете здесь в качестве какого-то небогатого помещика, даже и тогда, когда ее величество покидает столицу государства? Ведь если рассудить здраво, то кому же, как не вашему высочеству, должно было бы быть доверено управление в отсутствие императрицы? А между тем не только все управление, а даже самой маленькой отрасли его не доверяют великому князю! Стоит после этого родиться природным генералиссимусом русской армии, природным генерал-адмиралом балтийского флота.

— Ты бередишь мои самые больные раны, Иван! — с горечью ответил Павел Петрович. — Да, великий князь — прирожденный генералиссимус русской армии, а между тем ему еще ни разу не пришлось вести в бой ни единого полка. Да, он — прирожденный генерал-адмирал балтийского флота, а между тем ему еще ни раза не было позволено посетить Кронштадт для инспектирования судов. Все это правда, но… Но, должно быть, так и нужно, а потому не будем осуждать распоряжений ее величества. Что же, старик Панин так часто держал в своих руках бразды правления, что понятно, если и на этот раз императрица доверила их его опыту и честности.

— Господи! — вскрикнул Кутайсов. — Так, значит, вы, ваше высочество, и на самом деле ровно ничего не знаете? Но ведь Панин так тяжело потрясен крахом прусского влияния, что совсем расхворался! Несколько дней тому назад он передал власть фельдмаршалу Голицыну, которого ее величество назначила заместителем графа на случай его болезни. Да, ваше императорское высочество, вот как обстоят в данный момент дела в Петербурге! Потемкин окончательно одолел Панина — в этих словах сводка всей истории. Теперь путешествие ее величества в Могилев будет окончательным торжеством политики князя Потемкина. Ее величество сговорится в Могилеве с императором Иосифом, двинет армию на турок, разобьет их, а добычу, которая достанется после этого, поделят между собой Россия и Австрия!

— В самом деле мой камердинер лучше осведомлен в политике России, чем я сам! — произнес великий князь. — Но ведь я знаю, что ты принадлежишь к партии людей, мечтающих о какой-то свободе! Пусть мечтают, пусть зачисляют в свои ряды порченых турок вроде тебя, друг мой, но на меня эти господа пусть не рассчитывают, потому что до конца своих дней я останусь полнейшим подданным ее величества. Иначе и быть не может! Этот подлый мир превратился бы в клоаку, если бы не существовало трех условий: послушания, затем послушания и наконец послушания! Ну да я все-таки очень люблю тебя, Иван. Я знаю, что ты привязан ко мне и болеешь душой за все мои огорчения. Но очень прошу тебя: никогда не говори мне ничего против ее величества, потому что я не переношу этого, да и неудобно мне ругать свою мать и императрицу вместе с камердинером!

Кутайсов низко-низко опустил голову. Великий князь отвернулся от него и глубоко задумался. Вдруг из большой беседки, находившейся в конце террасы, послышались веселые детские голоса.

— Что это? — сказал великий князь, всматриваясь и прищуриваясь (он был близорук). — Ведь это, кажется, Александр и Константин?

Действительно, это были сыновья великого князя, только что спустившиеся из дворца на террасу в сопровождении гувернера и остановившиеся около цветущих растений.

Александр с мечтательным видом наклонился к какому-то цветку, рассматривая его. Маленький Константин, только недавно научившийся ходить, отличался страшной дикостью и бурностью нрава. Так и теперь он сурово потребовал от брата, чтобы тот посторонился и показал ему, на что это он смотрит. Александр не сразу исполнил просьбу меньшого брата: он сначала даже и не расслышал ее. Тогда Константин без дальнейших слов вцепился в его волосенки и принялся теребить его, топая ножонками и голося так, словно за волосы драли его.

Александр, с детства отличавшийся рыцарственностью, не хотел пользоваться перевесом силы и пытался успокоить брата. Но это было не так легко, и вместо беззаботного веселья до великого князя теперь стали доноситься довольно резкие, неприятные звуки ссоры.

‘И чего гувернер смотрит?’ — досадливо подумал Павел Петрович, с досадою поворачиваясь в противоположную сторону.

Он спешил уйти от детей, чтобы они не обратились к нему с жалобами: он сознавал, что слишком несдержан и вместо примирителя мог бы стать грозным судьей, карающим и правого, и виновного.

Вид детей снова напомнил великому князю об опоздании супруги к прогулке.

— Иван, — сказал он, — ты всегда говоришь мне правду. Скажи, почему ее высочество до сих пор еще не спустилась сюда? Ведь этот час раз навсегда был назначен мною для нашей совместной прогулки!

— Ее высочество занята интересным разговором с князем Алексеем Куракиным, — ответил Кутайсов, — ну а когда ее высочество разговаривает с князем Алексеем, то обыкновенно настолько увлекается, что может забыть решительно обо всем на свете.

— Вот как?

Лицо великого князя исказилось при этих словах до ужаса, оно побагровело, жилы на лбу вздулись. Его охватила мелкая дрожь, являвшаяся у него обычным предвестником взрыва крайне бурного гнева.

— О чем они говорили? — резко спросил он. — Ну! Живо! Я знаю, что ты все подслушиваешь! Сейчас же выкладывай мне все: я хочу знать и хорошее, и дурное!

— Но, ваше высочество, дурного тут ничего не было! Ее высочество сидела на софе с видом повелительницы, оказывающей величайшую милость. Князь Куракин сидел очень далеко, да и лицо у него было такое, словно он видел пред собой образ Божьей Матери!

— К чему ты рассказываешь мне все это? — рявкнул великий князь, топая ногой. — Я хочу знать, что осмелился говорить Куракин моей жене?

— Да Куракин не осмелился ничего говорить, он только слушал. Ее высочество рассказывала ему какую-то историю, должно быть, очень трогательную, потому что у нее часто выступали слезы на глазах, но тут же высыхали, сменяясь радостной улыбкой. Я заметил, что эта улыбка показывалась каждый раз, когда ее высочество произносила слово ‘Монбельяр’. При этом слове Куракин тоже кланялся с таким видом, словно пред ним в этот момент произносили какое-то особенно священное слово!

— Монбельяр? — вскрикнул великий князь. — Но ведь это название гнусного французского замка, где великая княгиня жила в детстве. Это замок ее предков!

— Да, тогда все понятно! — сказал Кутайсов. — Значит, ее высочество сравнивала радостное детство с печальной действительностью! Что же, в воспоминаниях заложена большая прелесть…

— Чтобы их черт побрал! — крикнул великий князь. — Что за ерунда? Да чего ей еще не хватает? Мечтать? Вспоминать?

Слезами заливаться? Совсем по-немецки! Как ни воспитывай принцессу, а если она — немка по рожденью, то сентиментальности в ней на трех горничных хватит! Но только дудки! Русская великая княгиня должна отучиться от немецких замашек, у будущей русской императрицы должны быть только русские!

— Но это не так легко…

— Чушь! Моя мать — тоже немецкая принцесса, однако она сумела стать истинной русской! А почему? Потому что отнеслась сознательно к своему назначению, потому что хотела этого… Ну, а ты сам?

— О, что касается меня, то я, ваше высочество, сам перестаю верить, что мог быть когда-нибудь турком! Я чувствую себя настолько русским, насколько это только возможно для человека, в жилах которого нет ни капли нерусской крови. Турция — не настоящая моя родина. Истинная родина здесь!

— Ну, вот, видишь!

— Да, ваше высочество! Но, может быть, это у меня только оттого, что я с рабской преданностью люблю своего господина! Если любишь кого-нибудь, так забываешь и себя, и родителей, и родину…

— А, так ты думаешь…

Великий князь тяжело перевел дух. Спазмы сдавили ему горло, он не мог говорить. Вся кровь прихлынула к голове, пред глазами стояли красные круги, он был страшен. Настала одна из тех минут, когда в бешенстве он бывал способен на все…

III. Мария Федоровна

Дверь среднего портала дворца распахнулась, и оттуда показалась великая княгиня Мария Федоровна в сопровождении князя Алексея Куракина, с которым она не прекращала оживленного разговора.

Сзади них ковылял престарелый князь Несвитский, выступавший с таким важным видом, будто он и был той самой важной особой, которую давно ждали.

Великая княгиня не сразу заметила присутствие супруга на террасе. Увлекшись разговором с Куракиным, она, не оборачиваясь по сторонам, направилась в совершенно противоположную сторону террасы.

Шла она очень грациозной, быстрой походкой.

Вдруг Несвитский залился громким, глупым смехом.

Великая княгиня остановилась, обернулась к нему и грозным взглядом потребовала немедленного объяснения этой неуместной веселости.

Не будучи в силах выговорить ни слова от душившего его смеха, Несвитский указал рукой назад, в совершенно обратную сторону, где со скрещенными на груди руками стоял в грозном величии великий князь.

Мария Федоровна взглянула по указанному направлению, и ее лицо сразу расцвело очаровательной, кроткой улыбкой. Она издали закивала своему супругу головой и радушно простерла ему в виде привета обе руки.

Но великий князь продолжал стоять не шелохнувшись. Его лицо по-прежнему выражало дикий, безграничный гнев.

Тогда, забывая требования этикета, великая княгиня грациозным жестом подобрала платье и бросилась бежать к мужу. При этом она нечаянно толкнула князя Несвитского, так что старик не удержался на ногах и, тяжело рухнув на скамейку, долго не мог подняться.

Однако Мария Федоровна даже не заметила этого. Она видела, что ее супруг взволнован, рассержен, угрюм, и спешила, как истинный ангел-хранитель, поскорее приласкать его, развеселить, отогнать дразнивших его бесов злобы. Она была дивно хороша, когда, задыхаясь от быстрого бега, остановилась пред Павлом Петровичем. Во всей ее фигуре, в выражении лица, в глазах было удивительно много чистоты, преданности, ласки. Но великий князь продолжал упорно смотреть куда-то в сторону, и, внимательно присмотревшись к нему, Мария Федоровна с ужасом заметила, что он не только рассержен, а уже стоит на грани пароксизма безудержного бешенства.

— Вам заблагорассудилось все-таки явиться, ваше высочество? — сказал Павел Петрович охрипшим, визгливым голосом. — Однако вы окончательно перестаете считаться с кем бы то ни было! Вы позволяете себе заставлять меня ждать вас столько времени, и пустая болтовня с князем Куракиным кажется вам гораздо важнее исполнения ваших прямых обязанностей жены и русской великой княгини! Мало того, уже выйдя из комнаты, вы продолжаете свою неприличную болтовню и увлекаетесь разговором с Куракиным до такой степени, что князь Несвитский принужден указать вам, что вы сбились с пути и что ваша дорога должна идти рядом с супругом, а не со светским хлыщом Куракиным. А потом, заметив свою ошибку, вы бросаетесь бежать, словно испуганная собачонка…

Мария Федоровна посмотрела на мужа с ласковой укоризной и произнесла:

— Да, я бросилась бежать как собачонка, которая заметила наконец любимого хозяина и спешит кинуться к его ногам. Но я сделала это вовсе не со страха, а только из-за нетерпения поскорее увидать ваше высочество!

— А, не со страха? — сдавленным голосом повторил великий князь, окончательно теряя всякую власть над собою и отдаваясь взрыву бешенства. — Ну так ступайте!.. За пренебрежение своими прямыми обязанностями и за дерзкий ответ мне я присуждаю вас к домашнему аресту на сутки!

В первый момент Марии Федоровне неудержимо хотелось рассмеяться, но выражение лица ее супруга было таково, что способно было придушить любую веселость. Она сейчас же поняла, какую громадную ошибку сделала, сказав, что не чувствовала страха за свое опоздание. Это и без того было больным местом великого князя: он-де лишен власти и влияния, им пренебрегают, а потому никто не боится его. Таким образом, ответ Марии Федоровны, способный смягчить всякого другого мужа, только подлил масла в раздражение Павла Петровича.

Великая княгиня попыталась хоть шуткой смягчить последствия своей неловкости, а потому сказала:

— Боже мой, я и не знала, что в России существует обычай сажать под арест великих княгинь!

Павел Петрович ничего не ответил ей. Он подозвал к себе князя Несвитского и что-то тихо сказал ему на ухо, князь в ответ низко поклонился, после чего торжественно произнес:

— Слушаюсь, ваше императорское высочество! Ручаюсь своей головой за великую княгиню. Комнату, которую ваше высочество мне указали, я хорошо знаю, и, по-моему, она вполне отвечает этому назначению. Прикажете сейчас же отвести туда ее высочество?

Павел Петрович молча кивнул головой, и Несвитский с важным видом подошел к Марии Федоровне, вытянулся пред ней и не кланяясь указал рукой на дворец, приказывая следовать за собой.

Великая княгиня повернулась к нему спиной и поманила Куракина. Но наблюдавший за этой сценой великий князь крикнул:

— Приказываю князю Куракину оставаться здесь! Отныне и навсегда неизменным спутником великой княгини будет князь Несвитский. Он должен сопровождать ее высочество повсюду, куда бы она ни пошла. Он должен служить ей, охранять ее, развлекать, сопровождать ее на прогулках пешком, верхом и в экипаже, делать ей комплименты, мечтать с ней и выслушивать ее сожаления о прошлом. Словом, я назначаю князя Несвитского бессменно состоять при особе ее высочества и требую, чтобы в нем уважали лицо, пользующееся моим полным доверием!

Не оборачиваясь к супругу и не дожидаясь конца его насмешливой речи, великая княгиня направилась к порталу дворца. В гордом сознании своих новых полномочий, князь Несвитский с достоинством выступал сзади нее, то прибавляя шага, если она начинала спешить, то выступая медленным, церемониальным маршем.

Так они проследовали через портал.

Князь Куракин остался стоять около великого князя и, как только Мария Федоровна скрылась во дворце, обратился к нему со следующими словами:

— Имею честь почтительнейше просить ваше высочество уволить меня от службы при дворе вашего высочества. Мое здоровье в последнее время стало совсем плохо, и врачи рекомендуют мне пользование немецкими минеральными водами, так что в случае разрешения вашего высочества я немедленно отправлюсь за границу.

Павел Петрович окинул его с ног до головы мрачным, ироническим взглядом и наконец сказал:

— Понимаю!.. Великая княгиня наговорила вам так много прекрасного о своей родине, что вас мощно потянуло в Германию? Поезжайте, князь, поезжайте! Я с удовольствием освобождаю вас от тех двусмысленных и сомнительных услуг, которые вы мне до сих пор оказывали, и от души рад развязаться с вами. Должен сказать вам по чистой совести — вы все время казались мне чересчур элегантным и фатоватым, вы гораздо больше напоминали французскую модную картинку, чем русского князя. Ну, а я этого не люблю! Я слишком русский в душе, чтобы дорожить модными хлыщами, усваивающими вместе с иностранной развязностью развращенность и подлое предательство. До свидания, милейший, или — вернее — прощайте навсегда! Поняли?

При этих словах Куракин побледнел и его рука нервно вздрогнула, как бы хватаясь за оружие. Но великий князь попросту повернулся к нему спиной. Тогда Куракин резко повернулся и ушел во дворец.

Когда минут через пять Павел Петрович приказал позвать его, ему доложили, что князь велел подать себе лошадь, на которой и ускакал в Петербург.

IV. Нелидова

Сообщение об отъезде Куракина Павел Петрович выслушал, сидя на скамейке около дворца, где любил подолгу просиживать.

Кутайсов, ходивший за Куракиным, стоял около него, ожидая приказаний.

— Так! — сказал великий князь. — Дурная трава из поля вон! Ну-с, с этим покончено. Ну, а мы сами? Уж не отказаться ли и нам от заведенной раз навсегда прогулки? Но нет! Давай отправимся на прогулку вдвоем. Мы с тобой — мужчины и умные люди, а только женщины и дураки каждую минуту меняют решения. Так пойдем, Иван. И без того мы пропустили назначенный для этого час!

Сказав это, великий князь вскочил с места и направился по террасе к беседке, где еще недавно поссорились маленькие великие князья Александр и Константин. Теперь их совсем не было слышно.

Дойдя до беседки, Павел Петрович увидал, что сыновья сидят в весьма подавленном настроении духа. У Александра в голубых глазах стояли слезы, Константин же сидел, мрачно нахмурившись и сердито стиснув кулачки. Против обыкновения он не бросился к отцу, чтобы осыпать его бурными ласками. Дети из своего уголка видели и слышали всю сцену между отцом и матерью, которую они обожали, и это-то и привело их в бурное настроение.

— Ну, ребята, — сказал им Павел Петрович, — живо поднимайтесь! Вы пойдете гулять со мной! Кто первый догонит меня, тот будет молодцом! — и он стал спускаться по лестнице с террасы. Но, к его удивлению, дети оставались на местах. — Да где же вы, дурачки? — крикнул он, оборачиваясь и подзывая их рукой. — Ну, скорее! Идете вы или нет?

Александр залился горьким плачем. Константин нахмурился еще более и пролепетал своим детским упрямым голосом:

— Мамочке ее высочеству ты не позволяешь гулять, так и мы не пойдем. Вот что!

Великий князь невольно расхохотался, и его гнев почти бесследно прошел. Он добродушно махнул рукой и пошел дальше.

— Уверяют, что иметь детей — большое счастье, — сказал он Кутайсову, спускаясь по лестнице, чтобы направиться близлежащей тропинкой к лесу. — Ах, какая глупая иллюзия! Ведь в действительной жизни этого вовсе не бывает!

— Другие государи очень счастливы, если престолонаследие вполне гарантировано согласно с интересами короны, — заметил Кутайсов.

Они вошли в лес, сразу охвативший их своей чарующей сенью. Лиственные деревья тянулись к ним осыпанными зеленью ветвями, хвойные, нагревшись на жарком августовском солнце, источали целительный смолистый аромат, от которого легче дышалось.

Великий князь на минутку остановился, радостным взором обвел любимый им лес и сказал:

— Другие государи нам не указ, Иван. Во всех странах порядок престолонаследия нарушается только тогда, когда налицо нет законного наследника, а у нас, как ты знаешь, с законными наследниками не очень-то считаются… Мало радости моим детям будет, если их постигнет судьба Иоанна Антоновича или моего державного отца! Но бросим этот печальный разговор! Жизнь отвратительна, зато природа дивно хороша. Посмотри, как здесь красиво, нарядно, таинственно, как здесь легко дышится, как отдыхают и глаз, и ухо, и душа!

Он бодрой походкой взобрался на небольшой холмик, заросший высокими и густыми кустами. У подножия этого холмика протекал ручей, которых в этом лесу было очень много, и к его обычному журчанию прибавлялись какие-то всплески, точно кто-то барахтался в воде.

— Там кто-то есть! — шепнул Павел Петрович. — Осторожнее, Иван! Проберемся сквозь кусты и посмотрим, что за нимфа поселилась в наших лесах!

Они прокрались почти к самому краю кустов и принялись смотреть оттуда.

Действительно, в ручье, расширявшемся в этом месте, плескалась какая-то женщина. Ее белое тело удивительно гармонировало с водой, в которой отражались небо и деревья, и с зеленым фоном леса. Лица женщины не было видно, пока она не вылезла из воды, не уселась на бережке, спустив ноги в ручей, и не принялась с веселым смехом скручивать волосы, выжимая из них воду.

Великий князь напряг все усилия, чтобы не спугнуть купальщицы смехом, так и просившимся у него.

— Батюшки, — сказал Кутайсов, который тоже не мог подавить улыбку, — да ведь это Нелидова, наша новая придворная дама! Эта особа, так доверчиво доверившая водам лесного ручья свое гибкое тело, очень веселая и даже немножко сумасшедшая девица, и, не будь она так некрасива, она могла бы пленить весь двор. Но до чего она некрасива! У нее какое-то обезьянье лицо! Впрочем, что и говорить! Вы, ваше высочество, отдали должное ее наружности, расхохотавшись, как только девица Нелидова повернулась к нам лицом.

— Нет, Иван, — ответил великий князь, не отрываясь от созерцания купальщицы, начавшей теперь одеваться, — нет, я смеялся вовсе не над ее уродством, да и вообще я не могу понять, как это можно смеяться над человеком только потому, что он некрасив. Просто мне показалось очень чудно — ведь я видал эту Нелидову постоянно закутанной с ног до головы, а теперь она сидит пред нами в чем мать родила и нисколько не стесняется показывать все свои прелести… Кроме того, я с тобой вообще не согласен. По-моему, Нелидова вовсе не так уродлива, как ты говоришь, а скорее даже привлекательна. И знаешь почему? Она дивно сложена, а костюм ей не идет. Наши дамы обыкновенно прикрывают недостатки своего сложения ловко придуманным покроем платья, а у Нелидовой дело обстоит совсем наоборот: платье скрывает ее прелести. Посмотри только, как она гибка, какой грацией полны ее движения! Нет, она мне очень нравится, и я благословляю случай, давший мне возможность подглядеть скрытые прелести этой пугливой нимфы.

— Ну, Нелидова вовсе не так пуглива, — улыбаясь, ответил Кутайсов. — Если бы ваше высочество даже и не встретили ее в этом виде в лесу, но захотели проверить, идет или не идет к ней платье, она с полным удовольствием пошла бы навстречу вашему желанию. Ведь она очень откровенна и доверчива…

— Ты, кажется, имеешь что-то против этой милой девушки, Иван? — заметил великий князь. — Наверное, она как-нибудь щелкнула тебя по носу, вот ты и чернишь ее. Я, наоборот, слышал, что Нелидова — очень скромная и добродетельная девушка. Вот что: давай спустимся с холма и подкрадемся к Нелидовой сзади. Мне хочется выразить ей свое восхищение. Конечно, это немножко испугает ее, потому что она не спешит с туалетом и, слегка прикрыв наготу, забралась в высокую траву, где мурлычет какие-то песенки. Как она мила! Вот маленькая колдунья!

— О да, она, наверное, колдунья, — иронически согласился Иван, спускаясь с холма за великим князем.

Они свернули вбок и увидали лошадь, привязанную к дереву.

— Что за сумасшедшая девчонка! — сказал Кутайсов. — Это ее верховая лошадь, на которой она целыми днями носится по окрестностям. Вы знаете, ваше высочество, что она зачастую проделывает? Каждый раз, когда, сопровождая великую княгиню на охоте, Нелидова видит ручеек, она сейчас же раздевается и кидается в воду, плескаясь в двух шагах от перекликающихся охотников. Но через каких-нибудь пять-десять минут она уже снова одета с ног до головы и как ни в чем не бывало сидит в седле. Обыкновенно великая княгиня делает вид, будто в охотничьей суматохе даже не заметила отсутствия своей дикой придворной дамы, ведь ее высочество очень расположена к своей фрейлине и, как уверяют, прощает ей все ее дикие выходки и безумства.

Они добрались до берега ручья. Нелидова, заметив великого князя, пронзительно вскрикнула и в первый момент не знала, куда деваться.

Она была обнажена от головы до пояса и хотела поскорее накинуть хоть рубашку. Но последняя, будучи вскинута испуганной рукой слишком высоко, зацепилась за сучок и никак не поддавалась усилиям девушки стянуть ее оттуда. Тогда Нелидова бросилась к старому каменному столбу, с незапамятных времен стоявшему у ручья, и хотела спрятаться за него.

Но великий князь бесцеремонно подскочил к ней и вытащил ее из ее убежища.

— Смелее, барышня, смелее! — шутливо крикнул он. — Вы хотели найти спасение у каменного столба, но не можете же вы требовать, чтобы живой человек оставался холодным, как каменный столб, когда ему предоставляется возможность видеть такую прелесть! Вы сегодня необыкновенно нравитесь мне!

Нелидова кое-как закрыла грудь руками и низко опустила покрасневшее от смущения лицо. Обыкновенно ее очень портила нечистая, желтая кожа, но румянец стыда смягчил теперь эту желтизну, пронизал ее теплым, розовым тоном, и Нелидова казалась совсем хорошенькой.

Великий князь горящим взором бесцеремонно рассматривал ее по ‘всем статьям’, как осматривал обыкновенно лошадей.

Затем он перевел взоры на Кутайсова и мигнул ему, как бы говоря: ‘Ну что, разве не прелесть?’, на что Кутайсов только развел руками, словно отвечая: ‘Чудеса, да и только!’

Взгляд великого князя придал ему смелости, и Кутайсов, обращаясь к Нелидовой, заговорил самым почтительным тоном:

— Да, сударыня, вы, вероятно, не знали, что этому ручью приписывают волшебные свойства! Всякая девушка, окунувшаяся в его воды, сразу хорошеет. Самая уродливая становится красивой, словно Венера, самая горбатая делается стройной, как богиня Диана. Это сказалось и на вас! Впрочем, должен признаться, что вам совсем ни к чему было пользоваться этим ручьем, так как и без того вы были прекраснейшей среди прекрасных!

Великий князь рассердился и поднял руку, собираясь дать Кутайсову тумак. Но Нелидова, бросив на зазнавшегося камердинера уничтожающий взгляд, с очаровательной улыбкой посмотрела на Павла Петровича, как бы умоляя его не сердиться на дерзкого Кутайсова, и промолвила:

— Я уже привыкла, что камердинер вашего высочества на каждом шагу преследует меня насмешками и издевательствами но I го воду моей наружности. Но я не обращаю внимания на это, потому что знаю сама, что не могу быть ни уродом, ни красавицей. Любовь, преданность и обожание, которые я питаю к моим высоким повелителям, настолько красят меня, что мне не нужно никакого волшебного ручья — я уже не могу быть чересчур уродливой. Но даже если бы я была дивно красива, я все-таки не была бы достаточно хороша, чтобы оправдать честь служить их высочествам. Ну, а раз я не так уродлива, как дурак может быть пошл и злобен, и не настолько красива, насколько дурак может быть бесстыден и завистлив, то пусть дурак останется безнаказанным!

Кутайсов, видимо, смутился: на этот раз с ним приключился тот редкий случай, когда он попал впросак. Он надеялся, что великий князь, очень чувствительный к насмешкам и склонный смотреть глазами своего приближенного камердинера, после иронического приветствия Кутайсова обернет все это приключение в смешную сторону.

Но оказалось, что Павел Петрович начал серьезно увлекаться Нелидовой, а эта хитрая девчонка сумела дать на насмешку камердинера такой отпор, что высмеянным оказался только он же сам. На уколы самолюбия Кутайсов смотрел не слишком серьезно, но в данном случае ему было очень неприятно, так как этот промах мог стоить ему его влияния.

Теперь он поспешил как можно скорее вывернуться из неловкого и опасного положения, а потому воскликнул тоном самого искреннего отчаяния:

— Господи Боже ты мой! Ну можно ли настолько не понять человека! Разве я хотел сказать что-нибудь злое или обидное? Я просто пошутил. Но мог ли я думать, что вы, барышня, сама подающая всем пример шуткой и безобидным юмором, примете мою невинную шутку так сурово? Нет, это даже не великодушно! Конечно, в присутствии фрейлины ее высочества опасно острить, потому что, отличаясь большой остротой ума, она способна ярко оттенить все свое превосходство над нами. Но все в один голос твердят, что вы, мадемуазель, не только умны и остры, но и добродетельны, мягки, добры и великодушны. Вот я и рассчитывал, что вы по великодушию не поспешите указать мне на убожество моих острот. Я ошибся! Но смягчитесь, божественная! Кто же может сравниться с вами! Ведь и Бог только потому так милосерд к людским слабостям, что всегда ясно видит, насколько они ниже Его!

Сказав это, Кутайсов застыл в такой комически-испуганной позе, что Нелидова не выдержала и громко расхохоталась.

Великий князь тоже присоединился к ней и, оборачиваясь к Кутайсову, промолвил:

— Что, брат Иван? Нарвался? Попал впросак? Вот ты на будущее и помни: ‘Легче на поворотах, а то из саней вывалиться можно!’

Нелидова воспользовалась тем, что великий князь обернулся к Кутайсову, и, поспешив сорвать с дерева застрявшую рубашку, мигом одела ее, в один прыжок подскочила к берегу, где было разложено ее платье, и не прошло двух-трех минут, как она уже стояла пред великим князем совершенно одетая.

— А теперь, ваше высочество, — сказала она с церемонным книксеном, — вы, надеюсь, разрешите мне уйти, потому что служба призывает меня во дворец!

Павел Петрович под впечатлением этого мгновенного превращения не сразу ответил.

Не дожидаясь его разрешения, Нелидова быстро подскочила к привязанной в кустах лошади, отвязала ее, мигом вскочила на седло, дала поводья и подъехала к великому князю, по военному прикладывая руку к соломенной шляпе, как бы отдавая честь.

Но Павел Петрович быстро подошел к ней и, схватив лошадь за поводья, сказал:

— Подождите! Вы не двинетесь отсюда с места до тех пор, пока не дадите слова, подкрепленного честным рукобитием, стать отныне моим добрым другом, готовым по первому зову явиться для наглядного доказательства своей преданности. Вы поняли меня? Можете ли вы дать мне такой обет, спрашиваю я вас?

Нелидова с силой ударила по протянутой ей руке великого князя и страстно воскликнула:

— Я уже давно дала этот обет, ваше высочество! Неужели вы до сих пор не разглядели этого? Господи, но ведь у меня такое глупое, слабое сердце, ведь я совершенно не умею скрывать свои чувства, а под влиянием их я готова безрассудно…

Она не кончила фразы и вдруг с силой хлестнула лошадь, так что последняя сразу взяла с места карьером и быстро умчала Нелидову ‘за пределы досягаемости’: Однако, пред тем как окончательно скрыться за опушкой леса, Нелидова еще раз обернулась и посмотрела на великого князя таким необузданно-страстным, таким манящим и многообещающим взглядом, что это в соединении с ее последними словами произвело на него сильное впечатление.

— Так ты и в самом деле считаешь Нелидову очень уродливой? — спросил он Кутайсова после долгого задумчивого молчания.

— Нелидову считает уродливой весь двор, ваше высочество, и я повторял это мнение просто с чужих слов. До сих пор мне не приходилось внимательнее приглядываться к ней. Конечно, и теперь я не могу назвать ее красивой, но разве красота — непременное достоинство человека? Статуи бывают очень красивыми, но они внушают какое-то холодное, боязливое восхищение, тогда как человеку свойственно стремиться к горячей, кипящей огненным ключом жизни. Ведь женское лицо — это, ваше высочество, нечто вроде вывески на лавочке. Конечно, покупателя заманивает нарядная, многообещающая вывеска, а скромная, серенькая надпись может заставить пройти мимо. Но вывеска — это еще не все, самое важное — качество товара. И как часто бывает, что нарядная вывеска таит за собой гнилой, испорченный товар, а простенькая — первоклассные продукты! Сегодня, ваше высочество, случай позволил нам войти в ту лавочку, которой мы прежде из-за ее скромной вывески не замечали. Мы видели разложенный там товар: он самого первого качества! В таком случае, да здравствует уродство!

— Ты прав, Иван, — тепло сказал Павел Петрович, — и недаром я отношусь к тебе с полной симпатией. Да, скромная, серенькая вывеска, именуемая человеческим лицом, ровно ничего не доказывает. Разве меня не называют самым некрасивым принцем на свете? Так что же, неужели это делает меня плохим как человека, мужчину или принца, будущего государя? Да здравствует уродство!.. Это ты хорошо сказал. Мы уже видели, какие беды творит проклятая красота! За примером недалеко ходить: достаточно вспомнить о покойной княгине Наталье Алексеевне! Теперешняя великая княгиня тоже очень красива и к тому же очень умна, любезна, обходительна. Но чрезмерное богатство добродетелей на меня лично действует очень неприятно. Что за черт! Один свет без теней не может создать рисунок. Кроме того, ровная, вечно улыбающаяся, правильная красота производит на меня такое же действие, как вот на тебя статуи: я могу от всей души восхищаться ею, но для любви жажду живую, пылкую женщину.

— Боже мой, — с нескрываемой иронией ответил Кутайсов, — но разве можно сравнивать ее высочество с Нелидовой? Хотя я и не имею основания заступаться за ее высочество, но, с одной стороны, для такого ничтожного создания, как я, уже и то большая честь, если такая высокая особа на каждом шагу выказывает ему свою симпатию, а с другой — справедливость прежде всего! И я должен почтительнейше заметить вашему высочеству, что у ее высочества вашей супруги имеются необычайные преимущества пред Нелидовой. Взять хотя бы плодовитость ее высочества! В такой короткий срок подарить государству и династии столько здоровых, прекрасных детей!

Когда Кутайсов защищал своих недругов, то им это всегда дорого обходилось. Так и теперь он умышленно ударил Павла Петровича по его больному месту: великого князя крайне возмущала плодовитость супруги, он находил, что это даже неприлично для принца, и напоминание о его многочадности способно было наивернейшим образом усилить в нем глухо таившееся недоброе чувство к супруге. Кутайсов достиг своей цели и сразу вывел великого князя из благодушного настроения.

— Ну к чему ты портишь мне настроение? — с досадой воскликнул он. — Плодовитость? Ну да пусть сапожники да портные радуются плодовитости жен, но в глазах государя это вовсе не особенная добродетель. Я очень аккуратен, но излишняя регулярность и правильность жизни угнетает меня, а регулярность в плодовитости особенно… Нет, чтобы черт побрал плодовитую красоту! Я в тысячу раз предпочитаю бесплодное уродство!

Павел Петрович опять задумался и медленно пошел из леса.

Кутайсов двинулся за ним следом и при этом сказал:

— Да, Нелидова в высшей степени подходит для того, чтобы развлечь ваше высочество в этой скучной жизни. Она умна, но не холодным, строгим, добродетельным умом, а умом острым, блестящим, словно фейерверк. Правда, она некрасива, но у некрасивых имеется то преимущество пред красавицами, что первые хорошеют с годами, а последние — дурнеют. Так что же, смею я передать Нелидовой, что ваше высочество не остались слепыми к ее прелестям? — спросил Кутайсов.

Великий князь подумал, а затем ответил:

— Хорошо, Иван, поручаю тебе ведение переговоров. Мне хотелось бы, чтобы все это произошло поскорее.

— О, Нелидова не из таких, которые начнут ломаться и ставить свои условия. Мне кажется, она искренне любит ваше высочество, и теперь, когда мне многое стало ясно, я припоминаю, что она с первого момента своего появления при дворе выказывала живейшую симпатию и влечение к вашему высочеству.

Павел Петрович при этих словах поднял голову и оживленно спросил:

— Когда же ты думаешь переговорить с нею?

— Да сейчас же, как мы вернемся!

— Так что…

— Так что уже сегодня вечером, надеюсь, Нелидова будет иметь счастье лично признаться вашему высочеству в своей преданности.

— Но как ты думаешь, не придется ли ей при таком обороте дела оставить службу при великой княгине? Все-таки неудобно, она — ее фрейлина…

Кутайсов, подумав, ответил:

— Нелидова во всяком случае должна остаться фрейлиной ее высочества! Великая княгиня очень любит ее и предпочитает пользоваться ее услугами. Что же касается щекотливости положения обеих дам, то вы, ваше высочество, не можете не признать, что ее высочество отличается редким умом. Великая княгиня постарается не заметить того, что не следует замечать. Мало того, она сделает все, чтобы замаскировать в глазах света всю эту историю.

— Ну что же! Ты, пожалуй, прав! Ведь, в сущности говоря, я ровно ни на что не могу пожаловаться: великая княгиня всегда относится ко мне с неизменной дружелюбностью и предупредительностью. Если бы только у нее в наружности и характере не было этой отвратительной ровности и регулярности, я мог бы обожать ее. Но у меня уж такой характер! Еще в детстве, когда я видел чересчур спокойную гладь воды, я хватал камень и бросал его, чтобы смутить это бесстрастное спокойствие… Я не люблю тишины. Да здравствуют буря и уродство!

V. Великая княгиня и Нелидова

В этот момент пред великим князем и Кутайсовым появился запыхавшийся дежурный офицер, который уже давно разыскивал по лесу его высочество, чтобы сообщить о прибытии курьера из Петербурга. Курьер привез известие о возвращении в столицу ее величества и о желании императрицы видеть на следующее же утро его и ее высочество.

День уже склонялся к вечеру, необходимо было сейчас же отдать все распоряжения об отъезде.

Великий князь стремительно бросился к дворцу, разражаясь градом проклятий, что под рукой нет лошади, на которой он мог бы скорее вернуться домой.

— Да к чему, собственно, торопиться-то? — улыбаясь, спросил Кутайсов.

— Как ‘к чему торопиться’! — воскликнул Павел Петрович. — Завтра надо выехать ни свет ни заря, чтобы вовремя попасть к ее величеству. Высочайшие приказы надлежит всегда исполнять с солдатской точностью!

— Но ведь в данном случае это все равно невозможно! — с невинным видом возразил Кутайсов.

— Почему? — удивился великий князь.

— Да ведь вы приглашены вместе с ее высочеством, а великая княгиня посажена на сутки под арест, и, разумеется, нечего и думать о сокращении срока наказания! — ответил Кутайсов и весело расхохотался.

Павел Петрович вспыхнул и гневно закусил губы. Он успел совершенно забыть об этом эпизоде и теперь сам видел, насколько смешон и неуместен был этот арест великой княгини.

Он с бешенством поглядел на иронически улыбавшегося Кутайсова и кинул негодующим тоном:

— Ты что-то начал слишком забываться, турецкий идиот! Смотри, берегись, каналья! Доведешь ты меня когда-нибудь до того, что я обрежу тебе уши!

— Одну минуточку погодите с этим, ваше высочество, — не смущаясь, ответил камердинер. — Позвольте прислушаться… Да, да! Слева слышен стук мельницы, значит, нам надо свернуть вот сюда: идя через кусты, мы вдвое сократим путь и скорее выйдем ко дворцу. Нет, ваше высочество, мои уши положительно нужны еще для вашей августейшей пользы!

Действительно, не прошло и двух минут, как они вышли на опушку леса и пред ними показался дворец.

Великий князь прибавил шага и прямо направился к боковой мраморной лестнице, перескакивая сразу через две ступеньки.

Кутайсов понял, к кому спешит великий князь, и не ошибся.

Действительно, Павел Петрович спешил исправить свой гневный промах, пока еще через посредство болтливой челяди и прибывшего курьера об этом не стало известно императрице.

Комната, в которой великая княгиня ‘отбывала наказание’, находилась в стороне от жилых покоев дворца и помещалась в антресолях, в конце довольно длинного коридора.

Тут было пустынно, тихо и могильно-жутко.

Быстрые шаги великого князя отдавались мрачным эхом под сводами.

Еще издали, не доходя до дверей комнаты великой княгини, Кутайсов, который имел привилегию выкидывать всевозможные безумства, начал громко смеяться. Павел Петрович понял причину этого смеха, как только заметил старого князя Несвитского, которому была поручена охрана августейшей узницы. Для верности Несвитский уселся прямо на полу и закрыл проход в комнату арестованной своей широкой, жирной спиной.

— Что вы делаете здесь, князь? — спросил Павел Петрович вне себя от изумления.

— Имею честь в точности исполнять приказание вашего императорского высочества! — отрапортовал старик, с большим трудом поднимаясь на ноги, чтобы сделать великому князю уставный поклон.

— Как я вижу, вы очень хорошо сторожили великую княгиню, — сказал Павел Петрович, которого рассмешила смесь горделивости и робости в почтительно склонившейся позе Несвитского. — Разумеется, раз вы собственным телом загородили вход в комнату, то ни туда, ни оттуда никто не мог проникнуть. Вы были в юности очень хорошим артиллеристом, князь, и в будущем, когда я получу возможность самостоятельно распоряжаться в стране, я обязательно назначу вас главным инспектором и начальником всех русских крепостей.

— В надежде, что князь будет лучше сторожить крепости, чем эту дверь! — заметил Кутайсов. — Я совершенно ясно слышу, что в комнате у ее высочества кто-то есть, а, судя по голосу, это Нелидова. Да, так оно и есть! Наверное, князь вздремнул на минуточку, а Нелидова, которая скачет, словно горная серна, воспользовалась этим, чтобы перескочить через массивное сиятельное тело!

Несвитский разозлился.

— Молчи, не забывайся, мальчишка! — окрысился он на Кутайсова. — Как ты смеешь издеваться над почтенным, заслуженным стариком! Да и хорош бы я был, если бы дал перехитрить себя каждой придурковатой девчонке!

— Вот как? — с глубокой иронией ответил Кутайсов. — Вы именуете Нелидову придурковатой девчонкой, князь? Ну, в таком случае я могу совершенно свободно проглотить ‘мальчишку’, потому что если вы решаетесь награждать своим эпитетом столь достойную особу, как девица Нелидова, то мне уж ровно ни на что претендовать и рассчитывать не приходится!

И Кутайсов грациозно раскланялся.

— Князь Несвитский, — с выражением высшего неудовольствия сказал Павел Петрович, — вы сделали бы лучше, если бы не спали на своем посту и не оскорбляли в моем присутствии достойной дамы двора ее высочества и дворянина, состоящего при моей особе!

Князь даже рог раскрыл от неожиданности этого замечания, поразившего его словно ударом грома.

Павел Петрович отстранил его в сторону и толкнул дверь ногой.

В ответ на этот шум в комнате послышались слабый, испуганный крик и громкий, задорный смех. Смеялась Нелидова, которая подскочила к дверям, чтобы узнать, кто это ломится к ним.

Столкнувшись нос с носом с великим князем, она не на шутку перепугалась и остановилась посреди комнаты в величайшей растерянности.

Великая княгиня, сидевшая на подоконнике, встала и ласково поклонилась супругу.

Павел Петрович ответил ей тем же и продолжал насмешливо смотреть на перепуганную Нелидову.

— Ваше высочество пришли сюда, чтобы отворить двери нашей темницы? — чуть слышно пролепетала в конце концов смущенная фрейлина.

— Скажите-ка лучше сначала, как это вы попали в темницу, сударыня? — сухо ответил вопросом на ее вопрос Павел Петрович.

Нелидова еще гуще заалелась и ответила с комическим смущением:

— Очень извиняюсь, ваше высочество, но я знаю, что ее высочество нуждается в моих услугах: ведь я осчастливлена в этом отношении предпочтением ее высочества, и никто другой в некоторых вещах никак не может заменить меня…

— Этому я охотно верю, — заметил Павел Петрович. — Ну-с, дальше?

— Вот я и стала разузнавать, где находится ее высочество. Но когда я наконец добралась до этой комнаты, то натолкнулась на препятствие, показавшееся мне с первого раза совершенно непреодолимым. Князь Несвитский лежал у порога и спал. При этом его сиятельство так отчаянно храпел и выделывал носом такие рулады, что мне не на шутку стало страшно. Вот мне и пришло в голову перескочить через это препятствие. Князь свистел и храпел самым отчаянным образом именно в тот момент, когда я перескакивала через него, но, по счастью, его сиятельство все-таки не проснулся. А как я боялась! Я казалась себе птичкой, перелетающей через кита…

Она с умиленным видом посмотрела на великого князя и склонилась в глубоком реверансе.

Павел Петрович молча любовался ею.

Минутой молчания воспользовался Кутайсов, чтобы свести счеты с оскорбившим его Несвитским.

— Эге, ваше сиятельство, — сказал он, — а ведь ‘придурковатая девчонка’ догадалась перескочить через главного начальника всех русских крепостей! Хорошенькая птичка одним духом перемахнула через кита и прокралась в крепость, и господин комендант по всем признакам страшно удивлен, что его храпенье да сопенье не могли отпугнуть врага. Да, уж придется вашему сиятельству принять добрый совет от мальчишки! Рекомендую вашему сиятельству не полагаться в будущем на свое храпенье, потому что настоящая птичка никогда не испугается храпа, а госпожа Нелидова в настоящее время — самая настоящая птица!

Великий князь громко расхохотался при этих словах своего любимца.

Мария Федоровна подошла к супругу и сказала с ласковой улыбкой:

— Очень прошу ваше высочество не сердиться на добрейшего князя Несвитского и милую Нелидову. Ни тот ни другая не хотели нарушать долг повиновения. Князь не нашел нужным стеречь меня со всей строгостью, так как знал, что я сама устерегу себя. Ну, а Нелидова очень мила и преданна, и я могу от души рекомендовать ее милости вашего высочества! Я ею и нахвалиться не могу! Она стала для меня скорее милой, дорогой подругой, чем слугой, и мне обыкновенно очень не хватает моей милой Нелидовой, когда ее нет возле меня!

Великий князь нахмурился и пытливо уставился на супругу. Ему показалось подозрительным, что Мария Федоровна рекомендует его вниманию Нелидову как раз в то самое время, когда он уже успел выказать ей свое внимание.

‘Уж не рассказала ли Нелидова великой княгине о происшествии в лесу?’ — тревожно подумал он.

Но лицо Марии Федоровны оставалось ласковым и спокойным.

Не могло быть ни малейшего сомнения в том, что она сказала все это без всякого скрытого умысла.

— Я должен просить ваше высочество, — сказал Павел Петрович, — немедленно приняться за сборы. Ее величество императрица желает завтра с утра видеть меня с вами, и рано утром мы выезжаем.

Великая княгиня шаловливо улыбнулась.

— Но ведь срок моего ареста истекает только завтра днем! — сказала она. — Как же быть тут? Или, может быть, мне будет разрешено досидеть недостающие часы но возвращении из Петербурга?

Павел Петрович вспыхнул и с большой резкостью ответил на этот вопрос:

— Прошу ваше высочество не тратить времени на пустую болтовню и приняться за сборы. Времени осталось не так много, а надо всем распорядиться. И вообще, замечу вашему высочеству, что легкое и шутливое отношение к налагаемой мною справедливой карательной мере кажется мне дерзким и неуместным. Рекомендую вашему высочеству не избирать меня мишенью своего немецкого остроумия. Потрудитесь немедленно же отправиться в свои покои!

Последние слова великого князя были произнесены незаслуженно обидным и резким тоном, но Мария Федоровна нисколько не смутилась и не лишилась своего добродушно-спокойного настроения. Все с той же милой улыбкой и выражением покорности она ответила великому князю.

— Глубоко извиняюсь, что неумышленно рассердила ваше высочество. Пойдем, милая Нелидова, займемся нашими сборами. Ведь мне действительно предстоит много работы! Я целый день не видала детишек, и надо еще распорядиться насчет их — наверное, мы пробудем в Петербурге не один день! Так пойдем, пойдем! Час свободы пробил — и великая княгиня может снова расправить свои крылья. Но только, ваше высочество, умоляю вас — избавьте меня от непременного присутствия князя Несвитского! Нельзя же так отчаянно храпеть, когда стережешь ни много ни мало, как самое русскую великую княгиню! Да и милая Нелидова легко может сломать себе в будущем ногу, если ей опять придется перелетать через сиятельного кита!

— О, горе! — воскликнул Кутайсов, покатываясь со смеха. — Что за злосчастная судьба преследует будущего главного начальника всех русских крепостей! Его собственная цитадель возмутилась против него и указывает ему на дверь. Бедному официальному чичисбею придется еще, пожалуй, опереться на мальчишку, чтобы удержаться на ногах. Вашу руку, князь! Смелее, не беда!

Несвитский резко оттолкнул Кутайсова, с комической гримасой протянувшего ему руку.

Кутайсов еле удержался на ногах сам и чуть не сбил с ног Нелидовой, проходившей в этот момент мимо них и кинувшей на Павла Петровича многозначительный, пылкий взор.

— А ведь она и в самом деле очень хороша! — шепнул Кутайсов великому князю.

— Кто? — удивленно спросил последний.

— Да, конечно, Нелидова! Ей-богу, всякий, кто хоть что-нибудь понимает в этом деле, должен согласиться, что она удивительно привлекательна. А что она очень любит ваше высочество, в этом тоже никаких сомнений быть не может! — шепотом ответил Кутайсов.

— Ты должен сегодня же устроить мне все! — тихо сказал Павел Петрович и продолжал вслух: — Завтра ты едешь со мной в Петербург, Иван, и вы тоже, князь, последуйте за мной в Петербург! — обратился он к Несвитскому. — Вы отправитесь в моем экипаже вместе со мной. Не думайте, что вы впали в немилость у меня, вы — верный друг нашего дома. Кроме того, я не отменяю распоряжений, которые однажды дал. Вы остаетесь единственным спутником великой княгини Марии Федоровны и ответственны предо мной во всех ее поступках.

Сказав это, великий князь поспешно удалился, сопровождаемый вновь надувшимся, как индюк, Несвитским. Кутайсов с комическими ужимками последовал за великим князем.

Поздним вечером того же дня, когда во дворце уже все спало, по коридору осторожно, словно кошка, кралась какая-то тень. По временам она останавливалась, прислушивалась и затем снова продолжала подвигаться вперед по направлению к покоям великого князя. Наконец она остановилась около одной из дверей и застыла в волнении, подкашивавшем ее ноги.

Кое-как собравшись с силами, она осторожно постучала два раза тихо и три раза быстро.

В ответ на этот условленный стук дверь распахнулась, и в полосе света показалось лицо великого князя.

— Наконец-то! — торжествующим шепотом сказал он. — Иди сюда, дорогая!

Он протянул руку и привлек к себе подкравшуюся женщину.

Когда она попала в полосу света, то на мгновение мелькнуло ее бледное, взволнованное лицо с горящими страстью глазами.

Это была Нелидова… Дверь снова захлопнулась…

Снова угас свет, и коридор опять погрузился в темное мрачное молчание.

VI. Гатчина

По случаю возвращения императрицы в Петербурге давались празднества за празднеством. Вскоре прибыл австрийский император Иосиф II, с которым императрица Екатерина вела дипломатические переговоры в Могилеве и который после пребывания в России инкогнито теперь явился официально ко двору. Когда же Иосиф уехал, то Пруссия поспешила прислать к русскому двору кронпринца, которому надлежало парализовать попытки австрийцев в ущерб прусским интересам заключить союз с Россией. Конечно, прибытие Фридриха Вильгельма тоже было отмечено рядом пиров и празднеств.

Вся эта показная официально-пышная жизнь была очень не по душе великому князю, любившему простоту и безыскусственность. Он всеми силами души стремился подальше от ‘большого двора’, и вскоре ему представился удобный случай для этого.

В последнее время между державной матерью и сыном установились довольно хорошие отношения, что надо было приписать главным образом той, хотя и случайной, но в высшей степени соответствовавшей намерениям императрицы позиции, которую занял Павел Петрович по отношению к кронпринцу.

Срок русско-прусского договора истекал, и каждый раз, когда кронпринц поднимал вопрос о продлении его, ему давали самый неопределенный и ничего не говоривший ответ, происходило это оттого, что Россия явно склонялась к союзу с Австрией, но не хотела преждевременно порывать и с Пруссией. Великий князь, сторонившийся Фридриха Вильгельма только как родственника великой княгини Марии Федоровны, тщательно избегал каких-либо интимных разговоров с кронпринцем, чтобы не выдать тайны своей молодой любви к Нелидовой, и отделывался при обязательных встречах с ним лишь пустой, ничего не значащей, формальной любезностью.

Императрица была так довольна сыном, что подарила ему новое имение — Гатчину, и великий князь поспешил при первой же возможности уехать туда, чтобы деятельно заняться стройкой на новом месте.

Гатчина — ныне городок Царскосельского уезда, С.-Петербургской губернии — была когда-то мызой, подаренной Петром Великим царевне Наталье Алексеевне, и после смерти последней стала дворцовым имением. При вступлении на престол Екатерина II подарила Гатчину и Ропшу князю Орлову, который выстроил здесь по рисункам знаменитого Ринальди дивный замок (нынешний Императорский дворец). Впоследствии императрица выкупила Гатчину у наследников Орлова и подарила ее своему сыну, великому князю Павлу Петровичу.

К тому времени в Гатчинском имении числились 41 деревня с 5949 жителями и 34 470 десятинами земли.

Павел Петрович уже давно носился с идеей выстроить городок, который должен был бы служить образцом всем прочим.

Уже из романа ‘Любовь и политика’ читатели знают, что Павел не выносил пестроты и художественного беспорядка. Он не раз твердил сопровождавшему его во время свадебного путешествия принцу Генриху, что пестрая, расшитая галунами и отделанная цветными лентами одежда членов депутаций, приветствовавших его, высокого путешественника, кажется ему неприличной, уродливой и даже непочтительной по отношению к монарху.

‘У подданных должен быть только один цвет — этого вполне довольно!’ — говорил он.

С такой же строгостью Павел Петрович относился к внешней физиономии городов. Будучи врагом роскоши, он искренне возмущался, что русские вельможи лезут друг пред другом из кожи вон, чтобы выстроить залихватский палаццо с всевозможными ‘завитушками да финтифлюшками’. Улицы, по мнению великого князя, должны были быть очень прямыми, очень ровными и очень однообразными. В благоустроенном городе дома должны быть одинаковыми по архитектуре и цвету, а то от излишней самостоятельности в архитектурных вкусах может породиться опасная самостоятельность суждений о делах государственных, а там и до открытого возмущения недалеко. Что же касалось красоты, то, по мнению великого князя, главная красота замечалась в порядке, а в остальном мог царить его принцип ‘да здравствует уродство!’.

Этот идеал городского благоустройства Павел Петрович задумал осуществить в Гатчине, показавшейся ему очень подходящей для подобного опыта.

Он с увлечением занялся разбивкой общего плана стройки, и вскоре тихие окрестности огласились веселым стуком топоров и песнями рабочих.

Великий князь пользовался каждой возможностью, чтобы уехать от шума придворной петербургской жизни на стройку.

Это были самые приятные минуты его жизни, и они омрачались только тем, что великая княгиня неизменно устраивала так, чтобы сопровождать мужа. Он никогда не звал ее с собой, даже не сообщал о своем намерении съездить в Гатчину, if о в самый последний момент обязательно оказывалось так, что великой княгине тоже подавали отдельный экипаж, и она неизменно следовала за супругом.

На стройке Мария Федоровна входила в каждую мелочь, и Павел Петрович не мог не сознавать, что ее практический хозяйственный ум подсказывает ей такие замечания и советы, пренебрегать которыми ни в коем случае не приходилось.

Но все-таки дорого дал бы он за то, чтобы избавиться от этой непрошеной опеки, от этой невозможности быть одному!

Но он был бессилен. Не мог же он запретить супруге ездить в их имение? Он пытался отвадить ее от этого тем, что бывал с ней груб и резок до неприличия, но тогда вмешивалась Нелидова, неизменно сопровождавшая всюду великую княгиню.

При первом же свидании наедине Нелидова категорически заявила великому князю, что порвет с ним всякие сношения и уйдет в монастырь, если он будет при ней оскорблять без вины и повода жену. При этом она добавила, что это ставит ее, Нелидову, в невыносимо тягостное положение: она и без того чувствует себя виноватой пред ‘своим дорогим ангелом и доброй благодетельницей’.

Пришлось смириться и изобретать способы и средства уехать в Гатчину тайком.

Но в подавляющем большинстве случаев Мария Федоровна появлялась на стройке вслед за супругом.

Однажды, когда во дворце был назначен парадный обед, на котором обязательно должна была присутствовать великокняжеская чета, Павел Петрович, воспользовавшись хорошим расположением духа императрицы-матери, испросил у нее разрешение уехать. Так как этот разговор происходил без свидетелей и очень незадолго до обеда, то великий князь был уверен, что на этот раз Марии Федоровне не отвертеться от присутствия на обеде и наконец-то он будет иметь возможность побывать на стройке без нее.

А это ему было в высшей степени необходимо. Его очень тяготило, что Нелидова продолжает оставаться на службе при великой княгине. И вот он придумал выстроить около дворца маленький уютный домик, соединить его потайным подземным ходом со своими личными апартаментами и поселить в этом укромном, тщательно замаскированном извне домике Нелидову.

По для того чтобы распорядиться всеми этими работами и соблюсти возможно большую тайну, было необходимо избавиться от сопутствия жены, которая неизбежно начнет предлагать лишние вопросы.

Направляясь в экипаже по дороге в Гатчину, великий князь с удивлением заметил, что шоссе на этот раз как-то особенно оживлено. Никогда еще до этого времени ему не приходилось видеть такую массу разного сброда и отребья. Нищие, отставные солдаты, монахи, инородцы, до ужаса оборванные мужики с разбойничьими, мрачными физиономиями — все это шло группами, обмениваясь оживленным разговором.

‘Что бы это могло значить?’ — с некоторым испугом подумал Павел Петрович.

Он не знал, что стараниями его любимца Кутайсова весть об основании нового города получила широкую огласку и была приправлена самыми фантастическими вымыслами. Уверяли, будто великий князь болеет сердцем за нужду и настроение народное, что новое селение явится чем-то вроде Эльдорадо [После открытия Америки в новые земли нахлынули банды авантюристов, жаждавших обогащения и огнем и мечом проходивших по стране в поисках золота. Жадные, порочные, лживые и глубоко невежественные, они по своем возвращении в Европу придумывали самые невероятные сказки про неведомые страны. Так, Ореллана — лейтенант испанского авантюриста Пизарро — уверял, будто ему удалось напасть на расположенную между реками Амазонкой и Ориноко страну, буквально затопленную золотом. Этой мифической стране Ореллана дал название Эльдорадо, т. е. ‘Золотая’. На поиски этой страны отправились потом массы искателей приключений, но открыть Эльдорадо так и не удалось. С тех пор этим именем стали называть призрачную страну, к которой в грезах стремимся все мы, жаждущие более счастливых, чем способна дать действительность, условий жизни] русской голытьбы, где всем будет хорошо, где будут легкий труд и счастливая, спокойная жизнь.

В те времена положение низших слоев населения было особенно тяжело. Крепостное состояние было раем в сравнении с существованием отставного инвалида-солдата или вольного бродяги. У плохого хозяина мужику жилось плоховато, у хорошего — его берегли как рабочий скот, который должен приносить определенную пользу. Но и у того, и у другого хозяина он имел хоть кров и пищу. Вольные не только не имели этого, но не могли зачастую найти даже и труда, и это толкало их на нищенство, воровство, разбой.

Это и немудрено. В XVIII веке стремились закрепостить не только крестьянский труд, но и всякий вообще. Так, с развитием горнозаводского дела в России было создано новое крепостное сословие ‘горнозаводских мастеровых’, и добыча и обработка металлов производились руками этих прикрепленных к данному заводу рабов. С зарождением в России промышленности и возникновением ряда фабрик — суконных, стеклянных и т. п. — купцам тоже дали право, прежде составляющее прерогативу дворянства, — иметь крепостных рабочих. С этой целью к фабрике приписывалось потребное количество ‘душ’, составляющих собственность фабриканта. Таким образом, вольному человеку сунуться было решительно некуда.

Оставалось одно — или голодать, или идти закабаляться в ‘крепость’.

Но в царствование Екатерины естественный рост промышленности был искусственно задержан тем, что правительство неодобрительно относилось к обладанию дворянства промышленными предприятиями, считая это дело недостойным и низким. Поэтому вольному человеку, не знакомому с крестьянским трудом, а потому не могущему пойти в кабалу к помещику, трудно было попасть в кабалу и к промышленнику, имевшему полный комплект рабочих сил.

Хорошо же было государственное устройство страны, где даже рабство казалось заманчивым и желанным!

Нечего и говорить, что подобное положение вещей не могло долго продержаться. Это сознавал уже император Александр Первый, и если дело освобождения крестьян, давшее право на свободный труд всему населению, затянулось на целых полвека, то только благодаря войне 1812 года, разрядившей внутриполитическое напряжение во внешнюю борьбу с врагом.

В эпоху, к которой относится наше повествование (1780-1790 гг.), сознание полнейшей невозможности жить далее в подобных ужасающих обстоятельствах особенно глубоко коренилось в душах ‘подлой черни’, а потому немудрено, что самая фантастическая сказка могла рассчитывать на быстрый и необычайный успех.

Таким образом, как только весть о мнимом намерении Павла Петровича собрать около себя и дать легкий труд и спокойную жизнь всем обделенным судьбой коснулась народного слуха, сейчас же к Гатчине направились целые армии нищих.

Великий князь не имел ни малейшего представления о тех надеждах, которые связывались у народа с ним и с гатчинской стройкой, а потому его удивляло и пугало это необычайное оживление на шоссе. Он с тревогой всматривался в оборванные группы, обгоняемые им по пути, словно желая прочитать на их лицах разгадку этого непонятного обстоятельства. Но путники, не знавшие великого князя в лицо и принимавшие его за одного из своих врагов, — царицыных прихлебателей, — угрюмо косились на него, и выражение их лиц дышало скрытой угрозой.

Вдруг в одной из групп, где виднелось несколько отставных солдат, произошло движение и послышались голоса, взволнованно шептавшие:

— Вот он, он сам! Милостивец!

Вслед за этим путником упали на колена и, простирая к Павлу Петровичу руки, восторженно закричали:

— Батюшка! Благодетель наш! Храни тебя Господь! Дай тебе Боже благополучного царствования! Вспомнил о нас, сирых, пожалел, храни тебя Бог!

Павел Петрович побледнел, растерянно ответил на приветствия народа и приказал кучеру ехать поскорее и свернуть на первую проселочную дорожку.

Когда экипаж съехал с шоссе и покатился по мягкому, уходившему в лес проселку, великий князь еще раз обернулся назад и… заметил сзади себя экипаж, в котором ехала Мария Федоровна с Нелидовой. Это окончательно лишило его последних остатков хорошего расположения духа и душевного равновесия.

‘Увязалась-таки!’ — с бешенством подумал он, чуть не заскрипев зубами от злости.

Вскоре показалась и Гатчина, но уже издали великий князь с тревогой почувствовал, что там далеко не все ладно.

Со стройки несся гул многих голосов, видимо, чем-то взволнованных.

Великий князь схватил маленькое охотничье ружье, с которым обыкновенно не расставался в своих поездках, закинул его за плечо, выскочил из экипажа и быстро направился к площади, непосредственно примыкавшей к самому озеру.

Там, на этой площади, и был центр волнения, но неведомой причине охватившего рабочих.

Совершенно не постигая, что тут может быть, великий князь, за которым еле-еле поспевала подъехавшая Мария Федоровна с Нелидовой, ринулся прямо к собравшимся там народным массам.

Кто-то, время от времени прерываемый одобрительным гулом толпы, держал речь, слова которой Павел Петрович не мог разобрать. Но вот оратор кончил и провозгласил здравицу, и она сейчас же была восторженно подхвачена всей толпой:

— Да здравствует наш батюшка Павел Петрович! Жив буди, отец и благодетель народа!

Великий князь был до такой степени поражен этим, что остановился в полнейшем остолбенении — он не знал, что ему делать, что предпринять…

Снова воцарилась тишина и послышался голос, страшно знакомый великому князю.

Новый оратор заговорил с такой страстью, с таким воодушевлением, что сразу покорил слушателей. Он говорил очень просто, понятно, без всяких вычур и прекрас, но каждое его слово дышало глубокой, всепокоряющей искренностью, каждая фраза была пропитана и согрета неподдельным чувством.

‘Боже мой! Да ведь это Кутайсов? Но что он говорит, что он говорит!’ — с ужасом, отчаянием и гневом думал Павел.

Это был действительно Кутайсов.

Он говорил народу о том, что теперь всем плохо живется и нет надежды на улучшение этого положения, пока знатные господа заслоняют царские уши от народных воплей. Великий князь знает это, болеет за горькую судьбу народа и решил прийти ему на помощь. Он строит город, где всем будет житься по-иному, уничтожит средостение из важных бар и сам будет непосредственно общаться со своими подданными.

— Для всех нас, — говорил Кутайсов, — нет спасения, нет надежды вне нашего милостивца, великого князя Павла Петровича. Старое должно умереть и отвалиться, как умирает и отваливается гнилой сучок. Да здравствует великий князь, надежда России! — Тут Кутайсов заметил Павла Петровича, расталкивавшего народ, чтобы добраться до смелого камердинера и приказать ему немедленно прекратить эту опасную комедию. Тогда он патетически воскликнул: — А вот и его высочество лично замешался в толпу своих верноподданных рабов, чтобы поддержать их и ободрить. Братцы, вот наш отец и благодетель!

Ответом на последнее восклицание был единодушный восторженный крик толпы. Все спешно протискивались к великому князю, падали ему в ноги, хватали и целовали край его платья, сапоги.

Навел Петрович сделал гневное движение и хотел пинками ног ответить на это опасное выражение народной любви, как вдруг сзади кто-то легко дотронулся до его плеча.

Великий князь испуганно обернулся и увидал, что за его спиной по левую и правую стороны стоят Мария Федоровна и Нелидова, последовавшие за ним.

— Ваше высочество, — шепнула великая княгиня, — вы, конечно, дадите отпор этому опасному и неуместному выражению любви и восторга? Я с ужасом думаю, что будет, когда ее величество императрица узнает обо всем этом! Боже мой! С таким трудом вашему высочеству удалось исправить отношения с ее величеством и сделать свое существование сносным, а тут наглая ретивость пронырливого интригана грозит все испортить! Да и разве терпимы в благоустроенном государстве подобные демонстрации против законного правительства?

— Я счастлива, — зашептала ему с другой стороны Нелидова, — что сердца всего народа раскрываются к нашему возлюбленному великому князю! О, ваше высочество, ведь вы не оттолкнете…

— Потрудитесь сейчас же уйти отсюда прочь, это не подходящее место для женщин! — приказал Павел Петрович супруге, а затем, оттолкнув близстоящих, пробрался к средине площади, где стояла бочка, служившая кафедрой ораторам, и громовым голосом крикнул толпе: — На колена! на колена!

Сразу воцарилась испуганная тишина, народ повалился в ноги, недоумевая, почему их обожаемый ‘милостивец’ так разгневан.

Павел Петрович сорвал с себя ружье, с силой хлопнул прикладом о землю и громким, взбешенным голосом закричал:

— Если вы, тупоголовое дурачье, сейчас же не разойдетесь и не заткнете своих глоток, то пусть черт, а не я строит вам город. Мне вы не нужны, и я лучше настрою здесь домов для свиней, чем для такого сброда изменников. Кто вас звал сюда? Кто позволил вам явиться ко мне? В Гатчине нет места для такого дурачья, и я на пушечный выстрел не подпущу к себе негодяев, не имеющих права зваться людьми. Знаете, что делает человека человеком? Послушание, повиновение, преданность законному монарху! А вы начинаете с того, что хулите императрицу, одно имя которой не смеете произносить без трепета! И вы думали, что это сойдет вам с рук? Ах вы, разбойники, негодяи, бездельники! Расстрелять вас всех, перевешать! Кладбище вам нужно, а не город!

Павел Петрович задыхался от бешенства. Он должен был замолчать, потому что вместо слов у него начал вырываться какой-то хрип.

Он перевел дух, а затем, не обращая внимания на пока еще тихое, но все возраставшее ворчание, раздававшееся из отдельных групп, он продолжал:

— Да, я собирался строить здесь новое поселение. Но это будет не так еще скоро. Я не могу иметь дело с таким сбродом, который не умеет и не хочет работать, а вместо этого позволяет себе высказывать какие-то пожелания! Я вскоре уезжаю за границу и привезу оттуда опытных рабочих, которые и выстроят новый город. Но не думайте, что я так и пущу всякий сброд к себе! Нет, здесь место только тем, кто докажет, что они верны государыне, кто не осмеливается роптать на преданных слуг, поставленных править над ними ее священной волей. А теперь вон отсюда все, да поскорее! Я не желаю, чтобы вы портили мне здесь чистый воздух! От вас несет смрадом измены и предательства… Вон отсюда! Мне вы не нужны! Я привезу, сказал вам, настоящих работников из-за границы! Ну, разойтись, или я перестреляю вас!

— Братцы! — с отчаянием и рыданием в голосе вскрикнул какой-то дюжий оборванец, вскакивая на ноги. — Да неужто нигде правды нет? Нас побоку, мы голодай, а проклятые басурмане у нас, православных, последний хлеб отбивать будут?

Народ ответил нестройным ворчанием, в котором слышались страдание, злоба, бешенство, гибель радужных надежд.

Павел Петрович побледнел еще больше, закусил губу, твердым шагом подошел к вопившему оборванцу, вскинул ружье и уложил крикуна на месте.

Оборванец с громким воплем упал на землю и смолк.

Воцарилась гнетущая, страшная, жуткая тишина.

Великий князь продолжал стоять на месте. Его глаза чуть не выскакивали из орбит, из груди вырывался бешеный хрип. Он ничего не мог сказать и только топал ногами.

— Батюшки, да что же это? — вскрикнул вдруг совсем молоденький паренек, с ужасом показывая рукой на еще содрогавшегося в конвульсиях оборванца.

Павел Петрович схватил ружье за дуло, подскочил к парню и с нечеловеческой силой ударил его прикладом по голове. Паренек рухнул на землю с разбитой головой, обливаясь кровью.

Тут бешенство великого князя достигло апогея. Ничего не видя от кровавой пелены, заслонившей его глаза, изрыгая бешеные проклятия, он принялся молотить ружьем по близстоящим, так что те кинулись бежать в паническом ужасе.

В несколько секунд площадь опустела.

Павел Петрович оглянулся по сторонам и увидал вдали супругу с Нелидовой.

В противоположном конце площади стоял бледный, трепещущий Кутайсов.

Он уже озирался по сторонам, со страхом отыскивая место, где можно было бы спрятаться от гнева великого князя, но Павел Петрович заметил это, в несколько прыжков подскочил к перепуганному камердинеру, схватил его за ухо и с такой силой дернул, что несчастный упал на землю.

— Ах ты, дьявол этакий! — кричал великий князь, топча его ногами. — Что ты задумал? Ты осмелился избрать меня, великого князя, первого дворянина русской империи, атаманом шайки разбойников, готовых пойти мятежом против законной государыни? Ты хотел натравить сына на мать и первого и вернейшего подданного на его государыню?! А знаешь, что за это следовало сделать с тобой? Расстрелять тебя, каналью, надо!

— Ваше высочество, помилуйте, пощадите! Не по злой воле, а по неразумению!

— Я когда-то любил тебя, но теперь ненавижу! Прочь с глаз моих! Целых десять лет не смей показываться предо мною, а если ты хоть единым словом напомнишь мне о себе, тогда и я вспомню, что еще не рассчитался с тобой так, как ты того заслуживаешь! Прочь!

Кутайсов вскочил, рухнул без сил на землю, ползком пробрался несколько шагов, затем снова встал и, пошатываясь, скрылся из вида.

В это время к великому князю подошла Мария Федоровна с Нелидовой.

Павел Петрович угрюмо отвернулся от них: он знал, что Нелидова покровительствует Кутайсову, а великая княгиня, хотя и не любит его, но по врожденной доброте способна просить даже за врага. А именно теперь всякие просьбы такого рода могли еще больше вывести его из себя.

Но он ошибся.

— Я очень сожалею, что этим несчастным пришлось пострадать, — сказала Мария Федоровна. — Но что же делать? Нельзя же было допустить, чтобы под покровительством великого князя принялись первые ростки бунта и мятежа против ее величества государыни императрицы? Иначе ваше высочество не могли поступить. Но пойдемте поскорее отсюда, а то вы слишком взволновались. После таких потрясений необходим полный покой.

Павел Петрович с благодарностью взглянул на супругу. Лицо великого князя смягчилось, он взял ее руку и нежно поцеловал,.

Вдруг его взор упал на Нелидову, лицо которой выражало в этот момент укор, негодование, отвращение, а по щекам текли крупные слезы.

Снова неукротимое бешенство овладело великим князем при виде этого. Он и вообще-то совершенно не переносил слез, которые неизменно приводили его в ярость, а при этих обстоятельствах и подавно не мог примириться с ними.

— Потрудитесь объяснить, что значат ваши слезы? — крикнул он ей.

— Простите, ваше высочество, — ответила Нелидова, торопливо вытирая слезы, — но я совершенно не в состоянии видеть, когда с людьми обращаются так незаслуженно жестоко, так несправедливо… Ваше высочество! За что поплатились жизнью эти несколько несчастных, за что лишился вашей милости верный и преданный Кутайсов? За то, что они осмелились видеть в своем будущем государе облегчение непосильных тягот, за то, что верили в добрые качества его души!

— Вы позволяете себе входить в оценку моих действий? — громовым голосом крикнул Павел Петрович. — Мало того, вы становитесь на сторону людей, которых я справедливо покарал за мятеж? Вы решаетесь оправдывать государственное преступление? Я не желаю больше видеть вас, а потому вы не будете сопровождать нас в нашем заграничном путешествии. Вы останетесь здесь и можете на досуге заняться разжиганием на мятеж разных негодяев, к которым вас влечет всей душой.

Нелидова без стона и крика рухнула на землю в глубоком обмороке.

Не обращая на нее ни малейшего внимания, великий князь с любезным поклоном предложил супруге руку и повел ее к экипажу.

Через минуту тот быстро помчал их обратно в Петербург.

— Ваше высочество, — сказала Мария Федоровна, когда они отъехали довольно далеко от Гатчины и великий князь, видимо, немного успокоился, — вы упомянули два раза, что отправляетесь со мною за границу. Но разве это уже решено? Ведь до сих пор об этом говорилось только предположительно?

— Да, теперь это уже решено! — твердо ответил Павел Петрович.

— Боже мой, вот прелесть! — воскликнула великая княгиня, весело захлопав в ладоши. — Как я рада! Но когда же это случилось?

— Сегодня утром. Я был у ее величества, и разговор коснулся нашей поездки за границу. Императрица говорила об этой поездке в самых общих и неопределенных чертах, но ‘не было бы счастья, да несчастье помогло’! Ее величество подняла теоретический разговор о лицах свиты, которые должны были бы сопровождать нас, и во главе этой свиты наметила графа Николая Салтыкова. Вы знаете, я от души ненавижу его, как шпиона, специально приставляемого ко мне для этой цели. Меня так рассердило это намерение императрицы, что я с неудовольствием воскликнул: ‘Я отказываюсь от этой поездки, раз мне опять навязывают такую неприятную личность!’ Ну, а вы знаете сами, что бывает каждый раз, когда я говорю ‘я хочу’, ‘я согласен’, ‘я не согласен’. Императрица вспыхнула и заявила, что желание или нежелание тут ни при чем, что пока еще в России царит ее единая воля, а потому я, разумеется, поеду в путешествие, и не далее, как на этих же днях, то есть завтра-послезавтра.

— Боже, как я рада! Ведь я так давно мечтала об этом путешествии!

— И промечтали бы еще долго-долго, если бы я случайно не выказал сегодня попытки к неповиновению! Впрочем, вы еще рано радуетесь: наверное, императрица сейчас же узнает о гатчинском событии и мой образ действий настолько порадует ее, что она милостиво разрешит мне не ехать!

— Но ты не воспользуешься этим разрешением, Павел? — с испугом спросила великая княгиня.

— Успокойся, я не стану портить тебе удовольствие! Я даже примирюсь с Салтыковым. В конце концов, чем нам может помешать за границей русский шпион?

— А куда именно мы поедем?

— Предполагается — во Францию и в Италию. В Париже мы проживем некоторое время…

— Если бы ты знал, до чего я счастлива! И знаешь, когда чувствуешь себя такой счастливой, то удивительно хочется всегда, чтобы и другие тоже были счастливы. У меня есть к тебе большая-большая просьба… Но только… ты не рассердишься, милый Павел?

При этих словах Мария Федоровна с такой умильной, с такой заискивающей улыбкой заглянула в лицо супруга, что великий князь расхохотался и, ласково пожав ее руку, ответил:

— Не рассержусь… Говори!

— Прости Нелидову, Павел! В конце концов, разве она так уж виновата? Конечно, она позволила себе лишнее, но у нее чрезвычайно тонкая и впечатлительная организация, а картина, которую ей пришлось видеть, могла хоть кого вывести из душевного равновесия. Она была взволнована в тот момент и, очевидно, сама не сознавала, что говорила!

— Но подумай сама, Маша, ведь, в сущности говоря, я и не наказывал ее, — возразил Павел Петрович. — Только с нами в Париж я не возьму ее, но по возвращении ты снова возьмешь ее к себе!

— Да, Павел, но она так любит нас обоих, так предана нам, что для нее будет страшным наказанием и лишением не быть с нами!

Павел Петрович вздрогнул и подозрительно посмотрел на жену. Ему не верилось, что Мария Федоровна все еще не подозревает истины отношений с Нелидовой.

Однако взгляд великой княгини по-прежнему оставался ясным, ласковым и безмятежным.

Теперь Павлом Петровичем овладело неудержимое желание смеяться. Его супруга сама делала все, чтобы связь с Нелидовой не ослабевала, а, наоборот, крепла. Ну что же, он возьмет Нелидову с собой. Раз великая княгиня — такая заботливая жена, что хлопочет о полных удобствах мужа во время путешествия, то…

Он не выдержал и расхохотался вслух.

— Ты смеешься? — удивленно спросила его великая княгиня. — Но… чему же?

— Так, я вспомнил кое-что смешное…

— Но ты, Павел, все еще не ответил мне ничего на мою просьбу!

— Какую просьбу?

— Ах, какой ты! Ведь я просила тебя простить Нелидову и разрешить ей сопровождать нас в путешествии!

— Господи, но твое желание уже само по себе является прощением Нелидовой! Раз ты этого хочешь…

Он снова сделал колоссальное усилие, чтобы опять не расхохотаться.

Вдали показались очертания Петербурга.

Вот и застава… Слава богу! Скоро они будут дома, и он получит возможность на досуге посмеяться. Кстати, что с Нелидовой? Привели ли ее в чувство? Э, что там! Женщины — все равно что кошки. С крыши упадут, и то целы останутся! Живучи!..

— Но как хорошо будет прокатиться за границу! — снова воскликнула Мария Федоровна.

— Да… хорошо… — рассеянно ответил Павел Петрович, думая о Нелидовой и ее необузданно-бурных ласках.

VII. Гатчина застраивается

Прошло несколько лет. Великокняжеская чета благополучно вернулась из заграничного путешествия и поселилась в Гатчине, благоустройству которой Павел Петрович посвящал много времени. Теперь это был по виду целый городок, хотя официально Гатчина была признана городом только после воцарения Павла Петровича.

Против первоначального плана теперь были допущены значительные изменения. Новый план великий князь вывез из Парижа, где над ним работал молодой французский архитектор Колле, с которым великий князь очень подружился и у которого даже жил.

Произошло это так.

Жизнь в Париже великого князя раздвоилась. Официально он проживал в громадном, специально для него нанятом дворце, но, кроме того, нанял небольшое меблированное помещение у молодого архитектора, жившего с матерью и сестрами на одной из узких, мрачных улиц предместья Монмартра. Здесь, в этом тихом уголке, великий князь отдыхал от шумной парижской жизни в разговорах с словоохотливым архитектором Колле, который много рассказывал ему о Париже и парижанах.

Случайно разговор зашел о городах вообще, и великий князь посвятил Колле в свою идею основать новый город по совершенно новому плану, причем высказал, что города возникают случайно и развиваются рядом наслоений, но совсем другое получится, если в идею возведения города положить единую зрелую мысль.

Увлекающийся француз пришел в восхищение от этой идеи и предложил свои услуги.

Павел Петрович дал ему план Гатчины и топографические данные местности. Когда он в следующий раз пришел к архитектору, то застал его в напряженной работе пред рисовальной доской. Великий князь взглянул на работу Колле и вскрикнул от восхищения: план застройки Гатчины был почти уже разработан!

Но, присмотревшись повнимательнее, великий князь со многим не согласился.

Колле задумал выстроить уютный и наивный провинциальный городок, где в каждом домике сказывается хоть и миниатюрная, но разнообразная индивидуальность, а Павел Петрович, наоборот, хотел однообразной массивности и величественности, подобающей резиденции наследника императорского престола.

Выслушав замечания великого князя, Колле засел за переработку плана. Ему приходилось работать дни и ночи, потому что Павел Петрович собирался вскоре уезжать и непременно хотел взять с собой совершенно законченный план. Поэтому, когда Колле за несколько часов до отъезда великого князя вручил ему готовую работу, то тут же упал без сознания: он доработался до нервной горячки.

Великий князь не только щедро заплатил архитектору за работу, но и назначил ему ежегодную пенсию в триста рублей, и последняя аккуратно выплачивалась Колле.

Затем Павел Петрович уехал, торопясь осуществить наделе свою мечту.

В России ему удалось заинтересовать своими планами императрицу, так что она не только постоянно осведомлялась о ходе работ, но и поддерживала старания великого князя щедрыми ассигновками.

Так возник город Гатчина, имевший вначале и необычную для русских селений, и даже, пожалуй, смешную внешность.

По первоначальному плану Колле дома должны были идти правильной вереницей, разделяясь садами. Но великий князь пожелал, чтобы строения были разбросаны по холмам, по берегам речки и вокруг озера. Это придавало городу вид каких-то прилепившихся к склонам скал птичьих гнезд и лишало его уютности, ласковой привлекательности.

Сами по себе дома тоже казались хмурыми и неуютными. Личные удобства квартирантов совершенно не принимались в соображение: это были какие-то тюрьмы, ряд мрачных, неуютных арестантских камер…

Поэтому немудрено, что заселение нового городка шло очень медленно и неохотно.

После смерти Екатерины Павел Петрович упразднил город Рождествено и силой перевел оттуда мещан и купцов в Гатчину. Но при ее жизни он не мог сделать это, а добровольных любителей поселиться в новом городке находилось мало.

Тогда Павлу Петровичу пришла в голову мысль сделать из Гатчины зерно новых военных преобразований, затеянных им для поднятия армии на требуемую высоту.

С этой целью был возведен ряд казарм, которые постепенно заполнялись переводимыми в Гатчину полками.

Сначала в казармах поселили артиллерийскую бригаду, и великий князь принялся заниматься с нею. Для помощи ему в этом деле из Петербурга частенько наезжал генерал Мелиссино, единственная значительная величина артиллерийского дела в русской армии.

Приезды Мелиссино доставляли особенное удовольствие маленькому двору, потому что генерал по вечерам устраивал блестящие фейерверки, в которых проявлял поразительную изобретательность и фантазию.

Это было единственным развлечением Марии Федоровны, ее детей и придворных дам, которые страшно скучали в мрачной, пустынной Гатчине.

Из подчиненных Мелиссино офицеров выделялись двое: Аракчеев и Ратиков. В особенной милости Павла Петровича был первый. Да это и немудрено: Аракчеев понимал дисциплину совершенно так же, как и великий князь, он день и ночь мучил солдат учениями, не щадя сильных мер воздействия, и можно было сказать, что отчетливость эволюции Аракчеев ‘вколачивал’ новобранцам. Павел Петрович непременно хотел, чтобы русская армия в выучке и отчетливости движений не уступала армии Фридриха Великого, а Аракчеев находил, что это вовсе не трудно: мешает только леность, которая не преминет уступить палке. И последняя была главным профессором в этой потешной военной академии.

Каждый день барабан призывал войска на обычные учения, продолжавшиеся часами. Мало того, с целью окончательно превратить солдат в мертвую машину, действующую единой волей вождя, барабан и сигнальные трубы отрывали солдат от еды, от сна, призывали к учению в самый сильный холод или проливной дождь. Вообще, чем менее подходило время или погода для пребывания на улице, тем более шансов было у солдат, что их вытребуют на плац. Наоборот, в душные летние вечера, когда дышать можно было только на воле, на берегу реки или озера, солдат запирали в жарких, душных казармах, где со многими от жары и духоты делались обмороки.

Очень часто Мария Федоровна присоединялась к супругу, стараясь веселой шуткой или ласковым словом смягчать его бешенство, охватывавшее великого князя каждый раз, когда обучаемые войска делали хоть малейшую ошибку или неточность.

Так и в описываемый здесь сумрачный, бурный и дождливый день великая княгиня стояла рядом с супругом в фонарном выступе дворца, откуда Павел Петрович зачастую наблюдал за учением. Но сегодня он не замечал ее. По его мнению, все шло далеко не так, как нужно, и стратегический маневр, заданный им на сегодня, исполнялся войсками вяло и расплывчато.

— Эти ослы не умеют ни нападать, ни защищаться! — с бешенством крикнул Павел Петрович, топая йогой. — Точно мокрые курицы, а не солдаты! Ну, погодите вы, я вас научу! Вы у меня запляшете!

Он резко повернулся и заметил супругу, которая с очаровательной улыбкой поклонилась ему.

В этой улыбке были все та же преданность, та же любовь и забота, но великий князь истолковал ее по-своему. Он сам знал, как бывал некрасив в те минуты, когда предавался гневу наедине, не следя за собой. Великая княгиня все время наблюдала за ним, значит, теперь она, безусловно, смеялась над его гримасами и бешеными подергиваниями!

— Какая отвратительная погода! — участливо сказала Мария Федоровна.

Павел Петрович схватил ее за руку и потащил к двери, крикнув резким, скрипучим голосом:

— И вы тут? Отлично! Пойдемте, ваше высочество, вниз, на плац! У меня имеется к вам просьба, которую вы, как преданная жена, не откажетесь исполнить!

— Но, помилуйте, ваше высочество, — с удивлением ответила великая княгиня, — ведь на улице страшный дождь! Вы посмотрите только, как льет!

— Пустяки! — ответил великий князь, не переставая тащить супругу к выходу. — Погода великолепнейшая, по крайней мере для моих целей. Самые важные маневры, зачастую решающие судьбу кампании, производятся в скверную погоду, так что солдаты должны привыкать к отчетливости движения именно под дождем, во мраке, в грозу и бурю. Пойдемте, пойдемте! Вы увидите, что мне от вас нужно!

— Но я не одета…

— Э, вы не только великая княгиня, вы прежде всего солдатская жена, которая должна привыкать ко всему! Ничего, не сахарная, не растаешь!

VIII. Великая княгиня в качестве объекта нападения

На плаце у озера стоял майор Линднер, пруссак, недавно выписанный Павлом Петровичем в качестве инструктора своей маленькой армии по особой рекомендации короля Фридриха. Великий князь был очень доволен прусским майором и находил, что теперь обучение солдат под его руководством пошло вперед гораздо быстрее прежнего.

Великая княгиня успела справиться со своим удивлением и с самой непринужденной улыбкой следовала за супругом под потоками проливного дождя. Правда, последний сразу промочил ее до мозга костей, но молодая женщина мужественно боролась с охватывавшей ее дрожью и старалась ничем не выказать неприятных ощущений.

— Слушай-ка, Линднер, — сказал великий князь, обращаясь к майору, — сегодня мы выполним маленький стратегический маневр. Видишь ты там развалины старого деревянного замка, виднеющиеся из-за леса за озером? Эта старая руина еле держится, и ты должен сегодня овладеть ею посредством строгого стратегического движения. Защищать развалины будем мы с великой княгиней. Там наверху еще уцелела старая башенка. Великая княгиня заберется туда и будет служить вам жалоном. Защищать местечко буду я сам, и имей в виду, что я собираюсь пустить в ход для защиты все свои знания и энергию. Я дам тебе лучшую половину войск, находящихся здесь на плацу, и ты должен обязательно выполнить эту почетную задачу: ведь жалоном будет сама великая княгиня! Если же тебе не удастся в течение часа овладеть башней, то ты — просто осел, не заслуживающий чести обучать русскую армию. Кроме того, ты выкажешь себя большим нахалом и страшным невежей. Ведь великой княгине придется стоять под дождем и ветром в открытой со всех сторон башне, и, чем дольше ты будешь копаться, тем дольше продержишь ее в этом неприятном положении. Но, имея в руках качественный перевес, надо быть очень маленьким полководцем и очень большим ослом, чтобы сразу не овладеть башней!

Майор Линднер — высокий, сильный, статный мужчина — почтительно выслушал приказание великого князя, и на его лице выразилась полная готовность с удовольствием проделать предписанный маневр.

Зато на лице великой княгини был определенно написан явный ужас. Она и без того промокла и продрогла, а теперь ей предстояло пробыть на ветру и дожде, по крайней мере, целый час.

Однако она не решилась протестовать и покорно последовала за супругом.

Но, ступив ногой на первую ступеньку полуразрушенной, еле державшейся лестницы, которая жалобно и грозно заскрипела, словно негодуя и предупреждая, Мария Федоровна так испугалась, что остановилась и обернулась к следовавшему за ней супругу, готовая категорически отказаться идти далее.

Однако он по-своему истолковал ее взгляд.

— Идите, идите, ваше высочество, — спокойно сказал он, — флаг я передам вам наверху!

Великая княгиня вздрогнула и покорно пошла далее, ежеминутно рискуя сорваться на этих сгнивших, скользких от плесени и дождя ступенях.

Когда они взобрались на верхнюю площадку, Павел Петрович передал супруге флаг и приказал ей подойти с ним к самому краю и все время держать этот жалон на виду. После этого он сам подошел к краю площадки и широко взметнул слева направо флагом, так что центр защиты и объект неприятельского нападения был далеко виден со всех сторон.

Солдаты защитного отряда, собранные во дворе руины, ответили на движение флага громкими, торжествующими возгласами.

— Вы будете стоять все время здесь и все время махать флагом так же, как это сделал я, — обратился великий князь к супруге. — Конечно, вам придется немного потерпеть: надо сознаться, что дождь хлещет здесь еще сильнее, а резкий ветер делает положение еще неудобнее. Но что же поделаешь! Настал момент доказать всем и каждому, на что способен великий князь, которого до сих пор стараются держать в стороне от присущих его званию занятий. Настал момент доказать, что он способен в самое короткое время поставить армию на недосягаемую высоту и сделать из людского стада машину, слепо и отчетливо повинующуюся малейшему изгибу воли вождя.

Кто же, как не великая княгиня, должен разделить торжество супруга?

Мария Федоровна ответила ласковым кивком головы на эти слова, в которых усмотрела желание сказать ей нечто приятное, сделать ее участницей своих планов и торжества. Затем, призвав на помощь всю силу своей воли, она взяла в руки флаг и стала у края платформы.

Павел Петрович поспешил вниз к солдатам. В сопровождении Аракчеева, еле поспевавшего за ним, он расставил солдат по всем пунктам, откуда могло последовать нападение. Аракчееву было поручено выдвинуть аванпосты, и, когда великий князь вскочил в седло первой попавшейся лошади и поехал, чтобы проверить, что сделал Аракчеев в передовой цепи, он застал там все в отличнейшем порядке и вполне согласно со своими желаниями.

В этих хлопотах прошло около получаса.

Великий князь несколько раз посматривал наверх и все время видел флаг, плавно покачивавшийся из стороны в сторону. Теперь, возвращаясь с проверки аванпостов, он снова взглянул наверх и к своему негодованию флага больше не увидел.

Тогда он сейчас же устремился наверх, чтобы накинуться на супругу с бешеными упреками. Он перескакивал через три ступеньки и уже мысленно повторял все те горькие, ядовитые слова, которыми намеревался осыпать Марию Федоровну, но картина, которую он увидал наверху, сразу повернула его мысли в другую сторону.

Сначала Мария Федоровна мужественно держалась, но непрерывные потоки дождя и холодные порывы резкого ветра мало-помалу усыпляли ее волю. Она уже не в силах была долее стоять там и полубессознательно принялась искать какого-нибудь убежища. В противоположном конце площадки уцелело что-то вроде навеса. Великая княгиня пробралась туда и завернулась в мокрый флаг. Это хоть немного согрело ее.

Когда Павел Петрович увидал супругу, она была до того бледна, что он испугался.

— Маша! — вне себя крикнул он, подскакивая к ней. — Что с тобой? Ты не в силах вынести это! Боже, я не сообразил, что ты далеко не так здорова…

В голосе великого князя зазвучали неподдельно тревожные нотки.

— Нет, Павел, ничего, — сквозь силу пробормотала великая княгиня, силясь улыбнуться. — Но ты знаешь, я совершенно не переношу дождя. Даже когда я сижу безвыходно дома, то после суток ливня меня начинают охватывать слабость и страшная, гнетущая тоска… Но я только хотела отдохнуть минутку, а там я опять встану на свой пост…

Великая княгиня умоляюще взглянула на супруга.

— Хорошо, отдохни! — великодушно согласился Павел Петрович. — Давай сюда флаг, я пока помашу им за тебя!

Он взял флаг с плеч супруги и, подойдя к краю платформы, принялся размахивать им там.

Прошло несколько минут.

Вдруг ступени лестницы заскрипели и на площадку кряхтя ввалился князь Несвитский.

— Имею честь доложить вашему императорскому высочеству, что врага нигде не видно! — отрапортовал он, вытягиваясь в струнку. — Генерал Мелиссино и лейтенанты Аракчеев и Ратиков только что с бешенством напали на меня и требуют, чтобы я достал им врага. Они хлопотали изо всех сил, чтобы исполнить все по желанию и приказанию вашего высочества, но лишены возможности сделать это из-за непонятного отсутствия неприятеля. Правда, высоким доверием вашего высочества я назначен комендантом здешней крепости, но доставать врага не входит в круг моих обязанностей!

— Вы приказали осмотреть окрестности, князь? — спросил Павел Петрович.

— Патрули объездили местность на десять верст в окружности, но нигде нет ни малейшего следа неприятеля, ваше высочество!

— В таком случае тут что-то странное, князь, — сказал Павел Петрович, на лице которого отразились волнение и беспокойство. — Но что могло случиться? Прикажите приготовить мне хорошую лошадь, я сейчас же лично отправлюсь на разведки! Благодарю вас, князь. Не горюйте! Вы, конечно, не можете достать врага, и в этом виноват проклятый пруссак Линднер. Ну, да погоди он у меня! — серьезно воскликнул великий князь.

Несвитский откозырял и повернулся, чтобы исполнить приказание великого князя.

Последний обратился к супруге:

— Теперь вы отдохнули? Хорошо! Возьмите флаг и стойте на вверенном вам посту. Смотрите, дождь перестает и на небе показывается просвет. Через несколько минут проглянет солнце и быстро обсушит и обогреет вас.

Передав супруге флаг, Павел Петрович стремглав бросился вниз и, вскочив в седло подведенной ему лошади, сломя голову понесся на розыски врага.

Действительно, не прошло и двух минут, как из-за разорвавшихся туч выглянуло жаркое солнце и быстро согрело великую княгиню. Теперь ей было уже не так трудно стоять на своем посту, и она принялась весело размахивать флагом: движение согревало ее еще более и ускоряло просыхание мокрого платья.

Через некоторое время она увидала великого князя, который несся обратно на вспененном коне. Лицо Павла Петровича выражало сильнейший гнев.

Заметив супругу, он повелительным знаком руки приказал ей спуститься вниз.

— Извиняюсь, что напрасно побеспокоил вас! — крикнул он Марии Федоровне, когда та сошла во двор. — Никакого нападения не будет. Майор Линднер — просто болван и гнусное животное. Я гоняю по всей окрестности, чтобы разыскать его колонну, и случайно заехал в имение Салтыкова. И что же я вижу? Солдаты Линднера лежат вповалку прямо на улице, их платье все в грязи и разорвано, у многих на лице виднеется кровь. Ищу повсюду самого Линднера — его нигде нет! Эта скотина бросил своих людей на произвол судьбы! И как вы думаете, что мне рассказывают? Линднер заблудился и завел своих солдат в имение Салтыкова, где они попали в огород, обнесенный колючей изгородью, о которую все изорвались и даже изранили себя. А когда ему дали знать, что я показался в виду, то он от стыда убежал домой, сославшись на внезапное нездоровье! Пойдемте домой, жалкая комедия кончилась!

В этот момент к великому князю, задыхаясь, подбежал Несвитский.

Он был страшно бледен, все его тело тряслось, из горла вырывались вместо слов какие-то хриплые звуки. Видимо, он был сильно взволнован.

— Ну, что еще случилось? — бешено крикнул на него Павел Петрович.

— Ваше высочество, — заикаясь, ответил Несвитский. — Только что прибыл курьер с печальной и важной вестью. Ее величество опасно заболела, врачи ни за что не отвечают. Присутствие ваших высочеств очень необходимо, и министры умоляют ваши высочества немедленно, не теряя ни единой минуты, прибыть в Петербург!

Великий князь побледнел и покачнулся. Известие поразило его своей неожиданностью, с которой вдруг отдернулась завеса давно жданного грядущего.

Он посмотрел на великую княгиню, как бы спрашивая ее мнения и совета.

— Спешите во дворец, князь, — твердым голосом приказала она Несвитскому, — и прикажите сейчас же заложить дорожную карету его высочества. Мы следуем за вами и поедем сейчас же, как только все будет готово. Медлить нечего, — сказала великая княгиня, обращаясь к супругу, — момент настал!

— Ты права, — просто ответил великий князь, взяв супругу за руку и целуя ее.

Несвитский сейчас же ускакал.

Павел Петрович и Мария Федоровна сели на подведенных им лошадей и последовали за ним.

Через полчаса великокняжеская чета уже катила по дороге в Петербург.

IX. Смерть императрицы Екатерины II

Во всю дорогу до Петербурга великий князь не сказал жене ни слова. Видно было, что он сильно волнуется, и Мария Федоровна, которая и сама чувствовала себя взволнованной близкой переменой в их существовании, не нарушала его задумчивого молчания.

Подъезжая к Петербургу, они вдруг прислушались и удивленно переглянулись: из города все сильнее и сильнее доносился радостный перезвон колоколов. Это так не вязалось с полученными известиями об ухудшении здоровья императрицы, что Павел Петрович и Мария Федоровна не знали, что подумать. Еще более удивило их, когда при въезде в заставу они убедились, что улицы Петербурга переполнены народом, причем в движении масс не чувствовалось ни малейшего горя или ужаса, неизбежно овладевающего народом при получении печального известия о близости кончины царствующей особы.

Нет, наоборот: народ, видимо, радовался чему-то, и, когда послышалось громыхание пушек, салютовавших какому-то неведомому великокняжеской чете торжеству, многие сорвали с голов шапки и стали подбрасывать их на воздух с громкими криками ‘ура!’.

В одном месте скопление народа было настолько велико, что карета великого князя, и без того ехавшая шагом, была принуждена окончательно остановиться. Великий князь открыл окно и высунулся из кареты, чтобы увидать причину их задержки.

Осматривая толпу, он внезапно увидал человека, умышленно выдвинувшегося из рядов народа и с умоляющим видом простиравшего руки к нему.

— Батюшки! — вскрикнул Павел Петрович, обращаясь к супруге. — Посмотри-ка, да ведь там стоит наш старый приятель, Иван Павлович Кутайсов! Сколько лет я уже не видал его! С тех пор как я прогнал его пинками долой со своих глаз, он ни разу нигде не попадался мне. Ах, только теперь я вижу, насколько мне не хватает его! Вот что: ты ничего не будешь иметь против, если я усажу его к нам в карету?

— О, пожалуйста! Я сама буду рада повидать его, — ведь он так любил тебя!

Павел Петрович еще раз высунулся в окно и сделал Кутайсову еле заметный знак рукой.

Стараясь не привлекать на себя внимания толпы, бывший камердинер осторожно подобрался к великокняжеской карете и в тот самый момент, когда Павел Петрович крикнул ему: ‘Влезай и садись!’ — быстрее молнии приотворил дверцу, вскочил в карету и торопливо вновь захлопнул дверцу за собой.

Все это произошло с такой быстротой, что никто ничего не заметил.

В этот момент толпа несколько расступилась, и карета двинулась дальше.

— Но ты совсем не переменился, Иван! — произнес Павел Петрович, толкая Кутайсова на переднее сиденье. — Правда, ты возмужал, располнел, но ведь и то сказать, сколько времени мы уже не видались! Ну, рассказывай поскорее, что ты делал все это время?

— С тех пор как ваше высочество прогнали меня от себя, — ответил Кутайсов, глядя на великого князя с видом верной собаки, — я нигде не мог найти себе покоя. Я исколесил чуть не всю заграницу, опять вернулся в Петербург и уже собирался направиться в Азию, когда узнал, что ее величество при смерти и на государственном горизонте России готовится взойти звезда великого князя Павла Петровича. Сегодня какое-то тайное предчувствие толкнуло меня в народную гущу, и вот я снова вижу своего обожаемого великого князя!

Павел Петрович ласково протянул руку, и тот пламенно поцеловал ее.

— А теперь скажи мне вот еще что. Ты ведь всегда все знаешь! — произнес великий князь. — Почему сегодня звонят во все колокола и стреляют из пушек, раз ее величество опасно больна?

— Но ведь сегодня празднуют взятие Дербента! Разве ваше высочество не осведомлены об этом? — изумленно спросил Кутайсов.

— Я слышал, что императрица ведет войну на Кавказе, и только. Ведь в Гатчине я сижу словно медведь в зимней спячке — сижу в берлоге и сосу лапу… До меня не долетало известий ни о победах, ни о поражениях, но я был уверен, что бедной России придется поплатиться за отвратительную систему хозяйничанья, когда главнокомандующим армией назначают человека, единственная заслуга которого — родство с фаворитом!

— Я сам так думал, ваше высочество, но граф Валерьян Зубов, по-видимому, оказался хорошим солдатом, потому что ему удалось взять Дербент, неприступную крепость и ключ к обширной местности. Ее величество приказала, чтобы эту победу праздновали сегодня во всем государстве. Несколько часов тому назад императрице стало так плохо, что врачи потребовали прекращения звона и пальбы. Но в минуту просветления императрица вдруг приподняла голову и твердым голосом спросила, почему ее приказание не исполнено. Ей ответили, что врачи боятся, как бы этот шум не повредил ее здоровью. ‘Пустяки! — ответила ее величество, — шум победы ничего кроме добра не может принести русскому государю!’ Тогда уже никто не осмелился пойти наперекор ясно выраженной монаршей воле, и колокола вновь зазвонили, а пушки опять принялись потрясать воздух выстрелами. Но только, должно быть, ее величеству так плохо, что даже ‘шум победы’ не в силах спасти ее. Я забегал во дворец, и мне сказали, что ее величество преставится в самом непродолжительном времени, и, может быть, теперь мне уже приличнее называть своего обожаемого господина не ‘ваше высочество’, а ‘ваше величество’!

— Тише! — перебил его великий князь. — Не надо преждевременно говорить об ужасном событии, которое заранее отбрасывает на меня свою тень. Мне страшно, Иван! Мне порою начинает казаться, что с минуты на минуту небеса низвергнутся на Россию.

— А я, ваше высочество, как и многие другие, твердо верю, что над Россией воздвигнутся новые прекраснейшие небеса! — возразил Кутайсов.

— Ты поедешь со мной во дворец, Иван, — сказал Павел Петрович. — Да и вообще отныне ты снова будешь состоять при мне!

Кутайсов изогнулся в три погибели, чтобы преклонить колено пред великим князем и почтительно поцеловать ему руку.

Но Павел Петрович ласково приподнял его и посадил обратно на место.

Опять наступило молчание. Кутайсов не решался заговорить первый, великого князя терзали самые разнообразные ощущения, а Мария Федоровна была искренне раздосадована и огорчена тем, что столь нелюбимый ею пронырливый камердинер опять ухитрился пробраться в милость к великому князю.

В молчании доехали они до дворца.

Павел Петрович подал супруге руку, и они поднялись в приемный зал.

Там было много всякого народа, и посетители все прибывали и прибывали. Царило такое волнение, что даже прибытие великокняжеской четы осталось совершенно незамеченным. Престарелый князь Барятинский, к которому Павел Петрович обратился с вопросом, можно ли пройти к ее величеству, только посмотрел на него бессмысленными глазами и повернулся, ничего не ответив.

Павел Петрович прошел во вторую приемную, где собрались важнейшие лица, ожидавшие известий о состоянии императрицы.

Когда туда вошли великий князь и великая княгиня, все разговоры сразу оборвались, и немедленно же наступило гнетущее, мертвое, подавляющее молчание.

Кутайсов, проследовавший за великим князем во вторую приемную, теперь снова вышел, испросив у него разрешения позондировать почву и по возможности разузнать что-нибудь определенное.

Великий князь остался стоять посреди комнаты. Он был взволнован и возмущен, что его не допускают к смертному одру матери. Он несколько раз порывался самовольно пройти в опочивальню матери, и только тихие мольбы Марии Федоровны удерживали его от этого.

Приемная все наполнялась и наполнялась новыми встревоженными посетителями.

Прибыли молодые великие князья и княжны и сейчас же обступили отца с матерью.

Молодой великий князь Александр прибыл с юной супругой, красавицей Елизаветой Баден-Дурлах, с которой несколько лет тому назад сочетался браком. Мария Федоровна очень любила свою невестку и нежно обняла ее теперь. Но Павел Петрович, чувствовавший к молодой великой княгине непреодолимую антипатию, резко отвернулся от нее и заговорил со своими любимцами, великими князьями Константином и Николаем.

Вслед за ними прибыли великие княжны Елена и Мария, которые привели крошечную Анну. Бабушка очень баловала своих милых, грациозных внучек, и смерть ее, которую теперь все ждали, знаменовала собой для них поворот к худшему. Немудрено, если они изо всех сил сдерживались, чтобы не зарыдать навзрыд.

Разговаривая с сыновьями, великий князь вдруг остановился на полуслове, потом подскочил к супруге, бесцеремонно отвел ее от великой княгини Елизаветы и взволнованно сказал:

— Посмотри туда, в ту нишу! Видишь, там сидит какая-то дама, закутанная с ног до головы во все черное? Присмотрись к ней, не напоминает ли она тебе кого-нибудь?

— Да ведь это Нелидова! — чуть не вскрикнула Мария Федоровна. — Боже мой, откуда она? Ведь с того момента, когда она упала в обморок, ее нигде нельзя было найти!

— Ваше высочество, важные известия! — шепнул сзади великого князя вернувшийся Кутайсов.

Павел Петрович лихорадочно схватил его за руку и оттащил в сторону, после чего нетерпеливо спросил:

— Ну, что ты узнал, говори!

— Ужасные вещи! — ответил Кутайсов. — Ее величество час тому назад встала с кровати, когда ей неосторожно подали депешу из действующей армии. По прочтении этой депеши ее величество схватилась за голову и рухнула на пол: с ней сделался очень сильный удар. Врачи не питают более ни малейшей надежды. Только Ламбро-Качьони уверяет, что все будет хорошо, если обеспечить ее величеству полный покой. Поэтому пришлось отказаться от намерения пригласить ваше высочество к ее величеству: в опочивальню никто не смеет войти, Ламбро-Качьони выгнал даже всех остальных врачей. Государыня забылась сном… Кто же решится в такой момент хоть чем-либо потревожить ее величество!

— Говори тише, чтобы тебя не подслушали! — шепнул ему Павел Петрович. — Не удалось ли тебе узнать, какие известия получены императрицей?

— Не радостны эти известия, ваше высочество! Персы жестоко отомстили за взятие Дербента. Отборный кавалерийский корпус горцев заманил Зубова в западню, и вся армия уничтожена. Зубов оказался тем, чем и должен был быть: бездарным идиотом, которому нет дела до русской чести и крови… Колокола все еще вызванивают, пушки все еще грохочут, празднуя взятие Дербента, а от взявших его теперь, пожалуй, и косточек не найдешь.

— Как? — скорбным, надтреснутым шепотом спросил великий князь. — Наша армия уничтожена? Но ведь туда послали лучшие части, отборных людей? Ведь это было образцовым войском, с которым можно завоевать весь свет! Какая подлость! — это лакейское хозяйничанье… Иван, я только что готов был плакать при мысли о том, что совершается за этой стеной… Теперь эти слезы высохли у меня и из груди просятся другие…

— Ваше высочество, теперь не время плакать о чем бы то ни было! И для вас, и для всей России загорается новая эра!

— Э, полно, Иван! Нет неблагодарнее работы, как работа наследника! Он не может вести дела по-старому, раз видел, что это старое никуда не годится. А стоит ему повернуть курс в другую сторону, как все начинают упираться… Чтобы гнуть — на это надо много времени, а ломать — все ли можно ломать без ущерба для дела!..

— Конечно, вашему высочеству при самом восшествии на трон придется натолкнуться на многие трудности!

— Но я возлагаю большие надежды на тебя, Иван. Ты был когда-то моим камердинером. Теперь мы оба выросли. Я стану государем, а ты — моим первым советником!

— О, я буду счастлив положить к ногам своего повелителя все силы! Работы так много! Персидская война не даст монарху ни на минуту сомкнуть глаза. Мало того, в Петербурге держат пленника, который может принести стране только одно несчастье. Я говорю о Тадеуше Косцюшко, которого после последнего разгрома Польши привезли сюда в качестве трофея. Плохой это трофей! Кровавый пот, падающий с чела великого узника, может пристать к царской короне и надолго затемнить ее блеск. Великой стране не подобает чваниться разгромом порабощенных народов!..

Павел Петрович ответил на эту тираду раздраженным голосом, пожалуй, слишком громким, принимая во внимание массу дипломатов и высших чинов государства, которые издали прислушивались к разговору Кутайсова с великим князем, надеясь хоть что-нибудь уловить.

— Война с Персией будет немедленно ликвидирована. Что же касается великого польского генерала, то я при первой возможности верну ему свободу и шпагу, — продолжал Павел Петрович. — Я считаю это делом своей совести… Вообще я ненавижу политический маскарад и быстро выведу его в России из моды! Однако тише, к нам идет великая княгиня!

— Ваше высочество, — сказала Мария Федоровна, подводя к супругу даму, закутанную в черную густую вуаль, — я взяла на себя смелость подвести к вам свою давнишнюю подругу и помощницу Нелидову, которая так давно скрылась с наших глаз. Нелидова жила все это время в монастыре и собиралась уже принять постриг, но весть об опасности, явившейся для жизни ее величества, призвала ее сюда, чему я и обязана удовольствием видеть ее. Если вы, ваше высочество, разрешите, то я опять возьму Нелидову в число своих фрейлин, ведь мне именно ее так не хватало все это время!

Великий князь пытливо посмотрел на Нелидову, и она ответила ему таким пламенным, таким восторженным, таким любовным взглядом, что он даже вздрогнул: прежнее с новой силой проснулось в нем…

Но ответить он ничего не успел: его внимание отвлек шум, с которым распахнулась дверь из покоев императрицы.

Это выбежал Ламбро-Качьони, итальянец, игравший в последнее время какую-то странную роль при особе ее величества. Он официально числился ее врачом, хотя оставалось совершенно неизвестным, где именно изучал он врачебное искусство.

Уверяли, будто в юности Качьони был пиратом. Во всяком случае, сразу было видно, что он много путешествовал и много чего повидал на своем веку. Императрица ценила его за весьма разнородные таланты. Так, например, он с успехом играл роль первого комика на домашней дворцовой сцене.

Как врачу, Екатерина верила ему с тех пор, когда он какими-то таинственными каплями сразу избавил ее от внутренних болей, с которыми не могли справиться патентованные светила медицины. Вообще его врачебный метод отличался оригинальностью. Он ни разу не прибегал к общеизвестным средствам, очень суживал роль лекарств и возлагал все надежды на природу и целительные свойства естественных причин.

Веря в свою счастливую звезду, Ламбро-Качьони и теперь авторитетно выгнал из опочивальни всех врачей, уверяя, что ‘сном все пройдет’.

Прошло три четверти часа. Ламбро-Качьони продолжал сидеть в кресле около августейшей больной, боясь хоть одним движением спугнуть спасительный сон. Он задумался над вопросом, что именно предпринять, если по пробуждении ее величеству не станет лучше? Вдруг он заметил, что императрица лежит уже очень неподвижно. Он вскочил, тронул ее за руку, замер на мгновение в ужасе и затем с диким воплем выбежал в приемную, где и упал у ног великого князя…

Ее величества Екатерины Великой не стало!..

Павел Петрович сильно побледнел, но остался спокойным. Медленным, торжественным шагом он прошел в открытую дверь, за ним пошла великая княгиня. Вслед за ними в опочивальню двинулись все остальные, желавшие и имевшие право отдать последние почести почившей.

Тело императрицы положили на высокий постамент, и августейшая семья окружила его в сумрачном молчании.

Павел Петрович подошел к трупу матери и застыл в скорбном, грустном раздумье.

Что-то зашевелилось около него.

Павел Петрович взглянул и с отвращением увидал массивного Платона Зубова, последнего фаворита покойной государыни. Этот рослый, сильный мужчина, наслаждавшийся великолепным здоровьем и в последние годы разыгрывавший из себя настоящего царя, теперь казался какой-то руиной, калекой. Он почти не мог держаться на ногах и теперь, подойдя к великому князю, рухнул около трупа императрицы, обнимая в то же время ноги Павла Петровича.

Великому князю в свое время приходилось много терпеть от заносчивого, вульгарного Зубова, но теперь он не чувствовал в душе ни малейшей злобы или ненависти к нему — смерть сглаживает все…

Повинуясь благородному движению души, он поднял с земли Зубова и сказал ему:

— Вы можете быть совершенно спокойны. Я понимаю, что вы не можете не оплакивать этой потери, которую вместе с вами оплачет и вся Россия. Но вы можете почерпнуть утешение в сознании, что верно и честно служили покойной государыне императрице. Служите и мне так же, как служили моей матушке. Разумеется, вы останетесь во всех прежних чинах, званиях и должностях.

Зубов замер в восторге, но Павел Петрович отвернулся и вышел из опочивальни.

В приемной к нему навстречу бросился какой-то молодой человек и упал пред ним на колена. Это был князь Алексей Куракин.

После происшествия, описанного в третьей главе этого романа, Куракин долго путешествовал за границей, а потом, вернувшись в Россию, жил там уединенной и тихой жизнью вдали от шума двора. Теперь, узнав о болезни императрицы, он поспешил во дворец, где и встретился со своим бывшим другом.

— Я очень рад видеть тебя, Алексей, — сказал ему Павел Петрович. — Ознаменовываю эту радость тем, что назначаю тебя моим первым государственным канцлером!

Куракин рассыпался в выражениях благодарности, но Павел Петрович уже отошел от него, заметив двух вновь прибывших.

Это были два офицера, одетые в мундиры странного покроя и грубого сукна. Одним из них был генерал Мелиссино, другим — Ратиков. Узнав о смерти императрицы, они оделись в мундиры, принятые Павлом Петровичем для своей гатчинской армии, но не бывшие до сего времени официально признанными, и поспешили приветствовать своего царственного вождя.

Павел Петрович был очень тронут этим вниманием, поспешил обнять престарелого генерала и юного поручика и осыпал и их тоже царской милостью.

Но в этот момент к нему подошла Мария Федоровна, и они под руку принялись обходить собравшихся.

Постамент с телом усопшей императрицы, окруженный до того густой толпой придворных, вскоре остался одиноко стоять в опочивальне, явно свидетельствуя о преходимости всего земного и тщетности всяческой суеты. Императрица умерла, все взысканные ее милостью, все обласканные августейшими щедротами стремились показаться на глаза нового монарха, ожидая теперь от него новых милостей. И лица опытных придворных старались разрешить нелегкую задачу: как найти ту тонкую грань, чтобы не возмутить нового монарха неблагодарностью, но и не рассердить его недостатком радости но поводу его воцарения [С дальнейшими событиями из жизни императора Павла I читатели познакомятся в романе ‘Неразгаданный монарх’].

——————————————————

Первоисточник текста: При малом дворе. Ист. роман из жизни вел. кн. Павла Петровича, впоследствии имп. Павла I, и его супруги Марии Феодоровны / [Соч.] Т. Мундта. — Санкт-Петербург: А.А. Каспари ‘Родина’, [1911]. — 64 с., 19 см. — (Интимная жизнь монархов, Кн. 31).