Превращение, или история мошки
Превращение, или история мошки
Нравоучительная сказка.
Перевод из Декады.
С французского.
——
Превращения, или История мошки, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1802
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Я сидел ввечеру за столиком и хотел сочинять, но — что не редко случается с авторами — у меня не было мыслей, напрасно ломал голову, нюхал табак, вертелся на креслах, рассердился на самого себя и пошел спать в надежде, что сон освежит мое воображение.
Чего ждал, то и случилось, едва закрыл глаза, и воображение представило мне самый чудный сон. Прошу не требовать изъяснения: сны всегда темны и беспорядочны, в них вольнодумец нередко бывает набожным, и тот кто ничему не верит, с закрытыми глазами верит самым нелепостям.
Мне привиделось, что я все еще сижу за своим столиком, ищу мыслей, и не нахожу их — как вдруг говорят мне тихо и нежно: ‘возьми перо, и пиши, что скажу тебе’…. Я осмотрелся вокруг себя, и, не видя никого, вообразил, что сей невидимка есть или мой гений или сам Аполлон, схватил перо и написал под диктатурою следующее:
‘Я был сын богатого сельского дворянина, и страстный охотник до собак, от утра до вечера травил зайцев и скакал без памяти по оврагам. Однажды лошадь моя споткнулась: я ударился головою об пень, и в ту же секунду… умер!.. Продолжай, история моя только начинается.
Вообрази мое удивление, когда я, снова открыв глаза, увидел себя зайцем! Первые минуты сего нового бытия веселили меня. ‘Лучше быть живым зайцем, нежели мертвым человеком, думал я, и прыгал от радости, но скоро ужас заступил ее место в моем сердце, когда в лесу залаяли собаки… бегу: они за мною… ухожу, отдыхаю, но через несколько часов опять та же история, и жизнь сделалась мне несносна. Я узнал, что ничего нет хуже, как беспрестанно жить в страхе, и завидовал собакам, которые меня стращали, однажды, вышедши из терпения, бросился прямо в глаза моим неприятелям, дал себя растерзать на мелкие части, и таким образом оставил в летописях пример зайца — не труса.
Судьба хотела доказать мне, что и те, которых многие боятся, не всегда счастливы: она переселила мою душу в прекрасную датскую собаку и отдала меня в услуги сельскому трактирщику, который некогда сам был слугою отца моего, и который обошелся со мною очень ласково, но, желая (по словам его) сделать меня еще прекраснее, отрезал мне уши и хвост. Эта мука была ничто в сравнении с тем, что я терпел ежедневно от семилетнего сына его. Сей злой мальчик любил меня — тиранить с утра до вечера, бить, обливать горячею водою, и жалким моим визгом забавлять своих нежных родителей. Однажды, видя, что слепая покорность не есть способ усовестить бессовестных, я вздумал переменить тон, и до крови укусил маленького негодяя… Страшный шум в доме! Хватают саблю, рогатину… Бегу со двора, за мною гонятся верхом, бегу как сумасшедший, несмотря на жар, теряю силы и встречаюсь на дороге с охотниками, которые, видя красные глаза мои и пену у рта, сочли меня бешеною собакою и застрелили.
В ту же минуту я очутился в гнезде, под крылышком у прекрасной коноплянки, вместе с двумя другими голенькими птенцами, и радовался мыслью, что наконец оставил землю, стихию жестоких людей, и буду жить с любезною матерью в странах воздушных. Обманчивая надежда! и философы недаром бранят ее: она не только людей, но и коноплянок обманывает. Рука дерзкого школьника задушила в гнезде мать мою, а нас сирот заключила в узы рабства. Мы как нежные дети оплакали ее кончину и решились, будучи в души республиканцами, умереть с голоду в неволе, братья мои в самом деле умерли, но я, признаюсь, не имел твердости друга Плиниева, и на другой день начал клевать понемножку, орошая пищу свою горькими слезами. Недели через две мать тирана моего отнесла меня в подарок двадцатилетней госпоже своей, которая была прекрасна как ангел, любила Стерна и во всем околотке славилась чувствительностью.
В сем новом состоянии неволя имела для меня некоторую прелесть. Уже я не боялся жестокости шалуна, которого ласки были так же опасны, как досада, и сравнивал себя с римлянами, счастливыми Траяновою милостью после гнусного Домициана. Я жил в большой клетке, близ светлого окна, и наслаждался приятной картиною полей. Часто нежная рука ласкала меня, часто любезная госпожа милым голосом читала оды к Жалости и проливала слезы, я слушал, и трепетанием своих крылышек изъявлял умиление.
Но вдруг на беду приезжает к нам в гости знатная дама из столицы, на беду я полюбился ей, на беду она захотела видеть меня вблизи, вынула из клетки, взяла на руку, целовала в головку, в носик, и называла разными милыми именами. Желая изъявить мою чувствительность к таким ласкам, я запел… Гостья, услышав голос мой, пришла в восторг и сказала хозяйки, что я пою прекрасно, а буду петь еще лучше, если она прикажет выколоть мне глаза и всякий день играть под моею клеткою на серинетии. Любезная госпожа моя послушалась, взяла булавку и собственною рукою совершила операцию. Я ослеп и не мог даже плакать, но, подобно слепцу Гомеру и Мильтону, хотел уже запеть с грусти в ту самую минуту, как большая кошка взяла штурмом мою клетку и проглотила меня.
Я опять с радостью увидел себя на воле, летающего по саду в образе жука, но господин сада, приметив меня в траве, схватил рукою и закричал маленькому сыну своему, который ездил верхом на палочке: ‘сюда! вот тебе птица!’ Мальчик принял меня с восклицанием адской радости, и в ту же минуту, следуя мудрым наставлениям своей мамки, посадил живого на кол, то есть, проколол насквозь иголкою и, привязав к нитке, пустил на землю. Для забавы его мне надлежало летать во время смертельных мук, и когда я от слабости не мог уже действовать крыльями, ему велели раздавить меня, как ни на что негодного.
Из жука я превратился в червяка, и жил спокойно в навозной куче, утешаясь мыслью, что время гонений моих прошло, и что гораздо лучше быть лежнем, нежели бегать по лугам и летать по воздуху, стращать или веселить людей: два действия, равно опасные! Я был уверен, что вся скромная жизнь моя протечет в тишине и в философском спокойствии, но вдруг сделалась страшная тревога во всей моей навозной куче. Я с любопытством поднял вверх голову, чтобы узнать причину, и человек, который искал в земле червей для невинной забавы уженья, взял меня и бросил в черепок вместе с другими несчастными товарищами. На другой день он пошел с нами на берег реки и запел веселую песню, всунул одного из моих коротких приятелей на острое железо, так, что оно вошло в хвост, а вышло в голову. Бедняжка вертелся на окровавленной уде и страдал так ужасно, как один червяк страдать может, имея равную жизнь и чувствительность во всем теле. В сем состоянии впустили его в воду, чтобы служить приманкою для рыб. Я смотрел, ужасался, и думал, как велика разница между забавою удить рыбу и несносною мукою бедных животных, служащих привадою! но скоро такая же мука вывела меня из глубокой задумчивости, и через минуту я вместе с удою попался в брюхо карпа.
У тебя не достанет бумаги для описания всех моих бедствий и варварства людей, в то время, как я был пулардою, раком и поросенком. Меня колесовали, жгли, секли до смерти, чтобы сделать вкусным для никоторых обжор. Нет, нет! мне ужасно воспоминать такие подробности!’
Сон мой все еще продолжался. Вдруг что то укусило меня в руку: я взглянул, увидел мошку и раздавил ее. Она исчезла, и перед столом моим явилась женщина редкой, неописанной красоты.
‘Жестокий!’ сказала она: ‘что ты сделал!? Ты опять превратил меня, и в этом новом образе подвергаешь еще ужаснейшим бедствиям. Уже не могу от людей скрываться, не могу спастись от гонений. Взоры желания не оставят меня в покое, стыд, угрызение совести будут моим жребием — и (что еще страшнее) собственное сердце мое войдет в заговор против меня с вечными врагами невинности!
Напечатай мою историю. Если она образумит некоторых людей, которые от безрассудности мучат слабых тварей, если она вселит в них жалость, то страдания мои были не бесполезны. Желаю еще, чтобы нежные красавицы сделались осторожнее, а мужчины совестнее, и перестали играть роль страстных любовников, не имея истинной любви в сердце — перестали губить нежную красоту, легковерную от невинности!’
Я слушал прелестную со вниманием, и сердце мое сильно билось, хотел отвечать — и проснулся.
Превращения, или История мошки: Нравоучительная сказка: Перевод из Декады [1802. T.32]: С французкаго / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.5, N 19. — С.161-169.