МАРИЯ ЧИТАУ-КАРМИНА
МАРИЯ ЧИТАУ-КАРМИНА
Премьера ‘Чайки’
Премьера ‘Чайки’
(Из воспоминании актрисы)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Премьера ‘Чайки’, Читау Мария Михайловна, Год: 1926
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Русское зарубежье о Чехове: Критика, литературоведение, воспоминания: Антология
М.: Дом Русского Зарубежья им. Александра Солженицына, 2010.
Ко времени постановки чеховской ‘Чайки’ на сцене Александринского театра необходимость искания ‘новых тонов’ окончательно созрела в сознании молодых драматургов, но еще совсем не проникла в сознание большой публики. И театральные заправилы, впрочем всегда довольно равнодушно относившиеся к русскому драматическому театру, не думали о новшествах.
Помню, что написанная П.П. Гнедичем в виде пробы пера в ‘новых тонах’ пьеса ‘Мгла’ (еще в 80 или 81 г.), так и не увидела света рампы: ее находили несценичной.
Первой большой пьесой А.П. Чехова, поставленной в Александрийском театре, как известно, был ‘Иванов’. Пьеса шла в бенефис Давыдова, исполнялась прекрасно и имела блестящий успех. Видимо, переходные ‘тона’ ее были верно схвачены артистами и пришлись по вкусу публике. Но второму произведению Чехова, ‘Чайке’, жестоко не повезло в том же театре, чему способствовали прямые и косвенные причины.
‘Чайку’ выбрала для своего бенефиса Е.И. Левкеева. Публика, неизменно видевшая ее в комических ролях, шла на этот спектакль в надежде весело провести время. В данном случае имя Чехова как остроумного ‘Чехонте’ могло тоже обосновать такие надежды.
Однако за кулисами заранее уже говорили, что ‘Чайка’ написана ‘совсем, совсем в новых тонах’, это интересовало будущих исполнителей и пугало, но не очень, так как было уже установлено, что пьесу прочитает им сам автор, от которого и ожидалась помощь для восприятия новых откровений.
Роли в ‘Чайке’ распределял сам A.C. Суворин. М.Г. Савина должна была играть Нину Заречную, Дюжикова 1-я — Аркадину. Абаринова — Полину Андреевну, Машу — я. В главных ролях из мужского персонала участвовали: Давыдов, Варламов, Аполлонский, Сазонов.
На считку ‘Чайки’ мы собрались в фойе артистов. Не было только Савиной и автора. Савина прислала сказать, что больна. Но, конечно, не ее присутствие интересовало собравшихся, а присутствие и чтение самого автора.
Ждали его очень долго, сначала довольно молчаливо, потом началось ежеминутное поглядывание на часы, томление и актерская болтовня. Наконец вошел главный режиссер Е.П. Карпов и возвестил, что Антон Павлович прислал из Москвы телеграмму, что на считке не будет. Все были разочарованы этим известием. Карпов же распорядился, чтобы суфлер Корнев прочитал нам пьесу.
Не унывающая никогда бенефициантка не участвовала в ‘Чайке’ и выбрала для себя более подходящую веселую комедию для конца спектакля, но на считку приехала и теперь утешалась тем, что Чехов сам поведет репетиции и послужит нам камертоном, так как такового среди режиссуры не имелось.
Без всякой пользы для уразумения ‘новых тонов’ и даже без простого смысла доложил нам пьесу Корнев, а затем мы стали брать ее на дом для чтения.
Когда впоследствии я любовалась исполнением ‘Чайки’ в Московском Художественном театре, мне казалось, что сравнительно с первой ее редакцией многое было изменено и более удачно применено к сцене. Может быть, я ошибаюсь и дело не в тексте и не в режиссерах, а в нашем плохом исполнении этой пьесы.
Начались репетиции. Автор еще не приехал из Москвы. Савина продолжала хворать, и реплики Заречной читал нам помощник режиссера Поляков.
На второй репетиции автора все еще не было, и стало известно, что Савина, тоже не приехавшая в театр, отказалась от роли Нины, но изъявила готовность играть Аркад и ну вместо Дюжиковой 1-й. Роль Заречной была передана Комиссаржевской. Конечно, всякие перетасовки являлись досадной помехой делу, когда для подготовки новой пьесы давалось всего 7 репетиций, хотя в данном случае перемены были и к лучшему. Комиссаржевская приехала на репетицию, приехала и Дюжикова репетировать за Савину. Эта добросовестная, честная и прекрасная артистка для пользы дела шла на то, чтобы изображать какой-то манекен, который вынесут на чердак, как только явится настоящая фигура. Но и пользы-то, собственно, оказать она не могла, ибо ни угадать, ни передать соисполнителям пьесы, как поведет роль Савина, было, конечно, невозможно. Давыдов давал кое-какие указания некоторым из нас, помимо режиссеров, которые все ссылались на будущие указания автора. Но и сам Давыдов при всем своем огромном таланте не улавливал ‘новых тонов’.
Одна Комиссаржевская уже настолько художественно набрасывала эскиз образа Нины Заречной, что жизнерадостная бенефициантка, блестя выпуклыми глазами и по привычке вертя кистями рук с растопыренными пальцами, помню, делилась со мною надеждами на то, что ‘Вера Федоровна щеп и лучины нащепает из Нины, Савушка будет великолепна в роли провинциальной примадонны — что, может, пьеса обставлена ахово, а сам Антон Павлович окончательно наведет лак’.
Интересовало и пугало многих, как примет публика Александрийского театра монолог Нины Заречной на импровизированной ‘сцене на сцене’, который написан не только в новых тонах, но казался даже нащупыванием каких-то ультрановейших лучей в драматургии.
Наши закулисные юмористы уже дополняли его в своем стиле и духе.
Но из этого испытания Комиссаржевская вышла победительницей. Она начинала монолог с низкой ноты своего чудесного голоса и, постепенно повышая его и приковывая слух к его чарующим переливам, затем постепенно понижала и как бы гасила звук и завершала последнее слово периода ‘…все жизни, свершив печальный круг, угасли’ — окончательным замиранием голоса. Все зиждилось на оттенках, на модуляциях ее прекрасного органа. Многие знают подобные старые приемы декламации, многих им учили, но мало кто мог бы так виртуозно применять их.
Только с закутыванием в простыню Комиссаржевская не могла справиться ‘с убеждением’, что и сказалось на спектакле: публика отозвалась на этот жест взрывом хохота.
Приехав на третью репетицию, я нашла в своей уборной нашу гар-деробмейстершу, с которой я давно выбрала себе в театральной гардеробной платье для роли Маши и просила ее кое-что переделать в нем. Она казалась смущенной, и когда я начала торопить ее мерить платье, к большому удивлению моему заявила, что ‘Мария Гавриловна (Савина) нашла это платье вполне подходящим и будет играть в нем, а потом уже можно будет перешить его, тогда мы его и померим’.
Недоумение мое разрешила появившаяся при этом бенефициантка, как-то несвойственно ей сконфуженная, и объяснила, что Савина, хотя вообще не понимает ‘Чайки’ и от роли Аркадиной, как и от роли Нины Заречной, тоже отказалась, но в память прежней дружбы с ней, Левкеевой, предложила сыграть для ее бенефиса… Машу, потом повторить и затем передать роль мне — Читау. Сегодня я буду репетировать, а остальные репетиции предоставлены Марии Гавриловне.
— Да какие же это вообще репетиции?! — вскипела я. — И у меня отняты еще четыре. Ведь бенефиса не отложат из-за того, что, по чистой совести, пьеса не только не будет готова, но мы даже не знаем, как к ней и приступить-то!
Но это бесполезно высказанное мнение так огорчило Левкееву, что я поспешила загладить свою ошибку и пошла проделывать свою последнюю репетицию.
Автора все еще не было. Иные из исполнителей были раздражены или обескуражены всей этой неурядицей, другие, махнув рукой, принялись дурачиться. Конечно, не только ‘новые тона’ не вырабатывались, но невозможно даже было при таком положении дела вообще как-нибудь спеться, и все шли вразброд. Только Комиссаржевская, уже продумавшая, усвоившая и, главное, почувствовавшая свою роль, шла особняком и репетировала еще лучше.
На другой день я не должна была быть на репетиции и не была. Однако в тот же вечер приехал ко мне Карпов и объявил, что Савина и от роли Маши отказалась, на репетиции читал за меня Поляков, роль возвращается мне.
Никогда еще не было такого ералаша в нашем муравейнике!
А.П. Чехов приехал наконец и посещал наши репетиции до конца. Однако оттого ли, что он нашел, что поздно или невозможно что-либо поправить, или по другим причинам, но только никаких указаний он не делал, репетиции оставались каким-то никчемным делом, настроение все падало, и только Комиссаржевская все более и более становилась совершенной в роли Нины да Абаринова не потеряла куража и, думая, что нашла ключ к ‘новым тонам’, убежденно советовала многим:
— Главное — надо говорить уныло!
И, репетируя вовсю, со слезой в голосе говорила Треплеву:
— Ну вот, теперь вы стали известным писателем…
А воспитанная на ‘старых тонах’ бенефициантка недоумевала:
— Ведь это хорошо, что он стал известным писателем, — шептала она мне, — так почему же Тоша (Абаринова) говорит это, точно сообщает ему о болезни любимой тетеньки?!
Остается еще сказать несколько слов о самом бенефисе.
Перед поднятием занавеса за кулисами поползли неизвестно откуда взявшиеся слухи, что ‘молодежь’ ошикает пьесу. Тогда все толковали, что Антон Павлович не угождает ей своей аполитичностью и дружбой с Сувориным. На настроение большинства артистов этот вздорный, быть может, слух тоже оказал известное давление: что-де можно поделать, когда пьеса заранее обречена на гибель?
Под такими впечатлениями началась ‘Чайка’.
Как была воспринята пьеса по ту сторону рампы, писалось уже много раз очевидцами этого зрелища. Добавляю от себя, что ни одна, кажется, пьеса так мучительно плохо не исполнялась на сцене Александрийского театра и никогда не случалось нам слышать не только шиканья, но именно такого дружного шиканья на попытки аплодисментов и криков ‘всех’ или ‘автора’. Исполнители погрузились во тьму провала. Но всеми было признано, что над ним ярким светом осталась сиять Комиссаржевская, а когда она выходила раскланиваться перед публикой одна, ее принимали восторженно. И если зрители, пришедшие на бенефис комической артистки вдоволь посмеяться, заодно хохотали над жестом Комиссаржевской с ‘коленкоровой простыней’ (как выразился по этому поводу один из мемуаристов), то в этом артистка неповинна, общее же исполнение ‘Чайки’ не могло способствовать тому, чтобы заставить эту праздную публику радикально изменить настроение.
Не помню, во время которого акта я зашла в уборную бенефициантки и застала ее вдвоем с Чеховым. Она не то виновато, не то с состраданием смотрела на него своими выпуклыми глазами и даже ручками не вертела. Антон Павлович сидел, чуть склонив голову, прядка волос сползла ему на лоб, пенсне криво держалось на переносье… Они молчали. Я тоже молча стала около них. Так прошло несколько секунд. Вдруг Чехов сорвался с места и быстро вышел.
Он уехал не только из театра, но и из Петербурга.
На втором спектакле произошла волшебная перемена: пьесу прекрасно принимали, раздавались многочисленные крики — ‘автора’, вызывали ‘всех’. О восторгах по адресу Комиссаржевской и говорить нечего. Но в общем играли мы ‘Чайку’, конечно, не лучше и во второй раз.
Впервые: Звено (Париж), 1926. No 201. С. 8-9.
Читау-Кармина Мария Михайловна (1860—1935) — актриса петербургского Александрийского театра (с 1878 по 1900 г.), первая исполнительница роли Маши в провальной постановке ‘Чайки’ Александрийского театра (17 октября 1896 г.).
Пьеса шла в бенефис Давыдова… — Пьеса ‘Иванов’ была поставлена в Александрийском театре впервые 31 января 1889 г., но не в бенефис актера Владимира Николаевича Давыдова (1849—1923), а в бенефис режиссера театра Федора Александровича Федорова-Юрковского (1842—1915).
Левкеева Елизавета Ивановна (1851—1904) — артистка Александрийского театра, в 1896 г. отмечалось двадцатипятилетие ее сценической деятельности.
…выбрала для себя более подходящую веселую комедию… — пьесу H Я. Соловьева ‘Счастливый день’ (1877).
…сравнительно с первой ее редакцией многое было изменено… — При подготовке ‘Чайки’ для журнала ‘Русская мысль’ (декабрь 1896 г.) и затем для сборника пьес (Чехов А. Пьесы. СПб., 1897) Чехов сделал небольшие сокращения в тексте.