Прельщение Литовское, Лебедев Владимир Петрович, Год: 1904

Историческая проза
Время на прочтение: 150 минут(ы)
Скачать в PDF

В. П. Лебедев

Прельщение Литовское
Церковно-историческая повесть

Текст печатается по изданию: Лебедев В. П. Прельщение литовское. Спб.: Изд-во П. П. Сойкина, 1904.
Лавров А. И. Красное Солнышко: Повесть из дохристианской эпохи на Руси / А. И. Лавров. Брат на брата: Историческая повесть-хроника / Н. А. Алексеев-Кунгурцев. Прельщение литовское. Церковно-историческая повесть / В. П. Лебедев.
Ярославль: Верх.-Волж, кн. изд-во, 1994.

I. Грубство новгородское

Тысяча четыреста семидесятый год много худого принес земле Новгородской. И знамения разные являлись, от которых трепетало сердце у людей старых, опытных, любивших свой город родной. Сильная буря сломала средь белого дня золотой крест на храме святой Софии, древние херсонские колокола в Хутынском монастыре сами собою звонили, да так печально, жалостно, что и мужей слеза прошибала, а жены новгородские прямо ручьями разливались.
В один теплый весенний денек шум и гул стоял по всему Нову-городу. Не звонил вечевой колокол, а толпы народные черным лесом стояли на площадях да улицах.
— Что это всполошились наши мужики-вечники? — говорила степенная вдова Анфиса Марковна, выйдя за ворота своих изрядных хором, что стояли в Торговом конце.
Спрашивала степенная вдова свою знакомку Феклу Потапьевну, что спешила куда-то мимо ворот. Да, видно, особого дела не было у дородной Феклы, потому что тотчас же остановилась она и долгую беседу повела с Анфисою.
— И сама не знаю, матушка Анфиса Марковна, — заговорила она частехонько. — Валом валит народ, криком кричит. А с чего так всполошился — неведомо.
— Ахти, матушка Фекла Потапьевна, слыхала ли ты, каковы чудеса объявились? Даже и молвить жутко… Была ль ты в Евфимьевском монастыре, прикладывалась ли к иконе Богоматери?
Дородная Фекла вся так и насторожилась: кажись, знала она все новости новогородские и сама первая обо всем благовестила, а тут знакомка про что-то говорит, что ей неведомо, про что она слыхом не слыхала.
— Говори же, мать моя, говори скореича.
— Мне вчера блаженнеиький Игнатушка сказывал, — заторопилась Анфиса Марковна. — Шла обедня в монастыре, церква полным-полнехонька была… как пошли православные ко кресту прикладываться да воззрились на святую икону Богоматери — так и объял их ужас великий: плакала икона-то святая! Слышь, горькими слезами плакала. Тут весь народ на колени попадал, оробел, ужаснулся.
Ахала и вздыхала Фекла Потапьевна, слушая весть необычную. Анфиса же Марковна расписывала ей о том случае дивном всякими разводами,..
— Игнатушка блаженнеиький одну слезку Богородицыну поймал… Чудо великое свершилось: слезка-то у него на руке застыла и жемчужинкой стала,.. Показывал мне ту жемчужинку Игнатушка.
Опять заохала и завздыхала Фекла Потапьевна. В свою очередь захотела ока новостью удивить знакомку свою: дескать, не одна ты обо всем сведома, и мы кой-что знаем.
— А слыхала ль, мать моя, что Марфа Борецкая ладит делать?
— Не слыхала, Феклушка.
Обе знакомки уселись на лавочку у ворот: стоя-то не поговоришь много.
— А вот что затеяла Марфа Борецкая… Ведаешь, каких гостей ждут в Новгород?
— Литовцев-то? Знаю.
— А среди заурядных литовцев наедет сам князь Михаил Олелькович. Сказывают, муж зело леповидный, витязь храбрый и роду знатного. Так Марфа-то Борецкая удумала, как гостей принять… Казны-то у нее бочками не вывезешь… Домов у нее по всему Нову-городу многое множество… Вот и сказала Марфа Борецкая посаднику и всем людям степенным, что дает жилье литовцам без всякой корысти. А самому князю Михаилу Олельковичу отводит она хоромы богатые в Софийском конце. Чай, понимаешь, какая ей за то слава будет? И так по всему Нову-городу Марфино имя гремит… Теперь же пойдет о ней молва до самого Киева. В Киеве-то на престоле сидит брат князя Михаила, Симеон…
Теперь настала пора Анфисе охать да удивляться.
— И куда это Марфа тянется! Гордыня-то в ней великая, а казны золотой да серебряной покойный Исаак Борецкий вдоволь ей оставил…
— Не ладит ли она посадницей стать? — молвила Фекла Потапьевна.
— Да что ты, мать моя! Она и так повсюду посадницей слывет…
— Не о том говорю… То по мужу кличка, а Марфа по себе хочет быть…
— Да это не слыхано, не видано. Ужли баба будет над великим Новым-городом стоять!
Долго еще говорили бы знакомки про Марфу Борецкую, да помешал им новый прохожий…
— Игнатуша блаженненький идет, — обрадовалась Анфиса Марковна.
Из-за угла мелкой припрыжкой бежал любимый ново-городцами юродивый Игнатушка. Был он в одной рубахе холщовой, что носил зимой и летом. Космы черных волос с проседью раздувал весенний ветер, и падали они на худые плечи и впалую грудь, Очи у блаженного были большие, блестящие — горели ярким огнем, думой горячей, скорбной, непрестанной. Босыми ногами торопливо переступал он по улице пыльной.
Добежал юродивый до двух знакомок, сел рядом с ними на скамейку.
— Что скажешь, Игнатушка? — спросила Анфиса Марковна.
— Ох вы, женки новогородские, — заговорил блаженный, качая косматой головой, — сидите вы тут да беседушку разводите, языки-то у вас звонят-звонят… А скоро другой звон пойдет по всему Нову-городу великому — не радостный звон, погребальный…
— Упаси Боже!
— Господи помилуй!
Обе знакомки осенились крестным знамением. А блаженный болтал грязными ногами да покачивал головой косматой.
— Да кого ж хоронить будут, Игнатушка? — спросила-осмелилась Анфиса Марковна.
— Был владыка, и нет владыки, — забормотал юродивый. — Пусто станет в хоромах архиепископских, останется стадо без пастыря… А новый пастырь на место сядет — не в ту сторону глядеть будет…
Крестясь и вздыхая, слушали женщины загадочные речи блаженного. Быстрая догадкой Анфиса Марковна первая уразумела кое-что. Поняла она, что говорит юродивый о болезни архиепископа Новогородского Ионы и пророчит владыке близкую кончину.
— Кого же на место владыки посадят? — спросила она Игнатушку.
— А того, кто Москву любит, — быстро ответил блаженный.
— Надо быть, Феофила, протодьякона, — молвила со страхом Анфиса Марковна. — Суровый владыка будет, неласковый.
Поговорив с женками и смутив их своим пророчеством, поднялся блаженный со скамейки и убежал вдоль по улице, подымая пыль великую.
— Вернись, Игнатушка, попей али поснедай чего, — кричдла ему вслед Анфиса Марковна. Но не слушал блаженный и скрылся за углом.
— Ужли на место владыки Феофила выберут? — заговорила Фекла Потапьевна.
— На посох архиепископский Пимен, ключник владычный, тоже зарится. По душе бы он был Великому Новгороду, не стал бы тянуть на руку московскую…
К обеим женам новогородским подошел тут степенный купец, Илья Микулич, давний знакомец их. Шел он скоро и было тревожно лицо его.
— Здравствовать вам, — молвил он, снимая шапку. — Худые дела творятся на площади вечевой…
Присел Илья на лавочку возле двух кумушек и стал вытирать ширинкою {Ширинка — полотенце, платок. — Ред.} цветною лицо вспотевшее.
— Что же там деется? — наперебой пристали к нему обе женки.
— А вот что. Худые мужики-вечники грубство великое учинили супротив великого князя московского. Сейчас видел я — набросились они на московского гостя, купца Данилу, и его тяжкими побоями обесчестили. Опашень {Опашень — широкий долгополый кафтан с широкими и короткими рукавами. — Ред.} разорвали, однорядку {Однорядка — старинная верхняя мужская одежда. — Ред.} скинули и шапку ногами потоптали. В кровь разбили голову… А за что — спроси? Хотел Данила с одного посадского долг взыскать, а тот от долга отрекается, платить не хочет… Повел его Данила к наместнику великокняжескому, а толпа по дороге набросилась, посадского отбила, купца окровавила. Чай, теперь пошлют бояре московские великому князю отписку о грубстве новогородском. А великий князь Иван Васильевич теперь зело силен стал, даже хана ордынского не страшится. Беда будет нашей отчине — Нову-городу Великому! А ведаете, кто худых мужиков, вечников горластых, на московского купца натравливал?
— Чай, Борецкие? — спросила Анфиса.
— Верно. Дмитрий Борецкий сам в толпе был. Худо смотрит Марфа за сынками своими, такие стали буяны, что никому житья нет. А Марфа на свою голову им попущает…
— Да что ж мы сидим тут, — спохватилась Анфиса Марковна. — Пожалуйте, гости дорогие, в мою избенку бедную. Теперь к полудню близко, время поесть да выпить.
По обычаю учтивому, стали гости отнекиваться, да хозяйка хлебосольная их не слушала — за рукава повела в свои хоромы.
Челядь была у Анфисы Марковны расторопная, мигом стол накрыли, нанесли пирогов, калачей, вареного, жареного, наставили всяких кубков да кувшинов да жбанов с медом, брагою и зеленым вином.
Илья Микулич, сев за стол, осенился крестом, налил себе уемистую чашу меду малинового, хозяюшке ласково кивнул и промолвил:
— Во здравие твое, Анфиса Марковна. Да хранит Господь Великий Нов-город от всякой беды, а пуще всего от гнева великокняжеского!
Обе знакомки тоже налили себе по чарке крепкого меду и выпили за благоденствие родного города. Потом пошло угощение: на славу накормила гостей хлебосольная хозяйка Анфиса Марковна!

II. Новый владыка

На владычном дворе в архиепископском доме после долгой суеты и долгого беспокойства стало все мало-помалу затихать. Прежний владыка, архиепископ Иона, послужив родному городу благими делами и непрестанною молитвою, лежал теперь в гробнице. Новый владыка, поселившись в доме архиепископа, ввел и новшества многие. При старом архиепископе всем вертел и владел на дворе владычном инок Пимен, ключник и управитель. Состарившись и ослабев с годами волею, владыка Иона слушался во всем приближенного своего, а Пимен доверие владычное во зло обращал. Шла по всему Нову-городу худая слава про монаха-ключника, и не любили его, и боялись. А кому было дело до владыки, тот, набив карман серебром, прежде всего пробирался к Пимену, выходил от него совсем налегке, зато верно знал, что все по его станется.
Теперь иные порядки пошли на дворе владычном. Новый архиепископ был и телом, и духом мощен, вел жизнь строгую, подвижническую. Челобитчиков да просителей принимал владыка всегда сам, в каждое дело входил, обо всем дознавался.
Летняя теплая ночь покрыла уже Новгород тьмою, спали все в людном городе. Только в образной комнате в доме архиепископском ярко светились окна, Не спал владыка — беседовал со своим старым знакомцем, степенным и умным боярином новгородским Никитою Артемьевичем. Боярин был в дорожной одежде, на владычном дворе ждала его тройка лихих коней, позвякивая бубенцами,
— Слушай же еще раз мою волю, боярин, — говорил владыка Феофил, сидя со своим гостем у дубового стола, крытого черным сукном. — Хорошенько запомни, как дело вести, когда в Москве будешь.
Боярин слушал владыку с почтением, умное лицо его было печально: видно, не на радость ехал он в Москву далекую.
— Я исконный новогородец, как и ты, боярин, — вел далее свою речь новый архиепископ.— Люблю я всем сердцем и всей душой наш город славный Новгород Великий. Желаю я ему долгоденствия и богатства. Хочу я отвратить от него беду неминучую, А та беда над нашими головами висит. Грубство великое сотворили люди новогородские супротив великого князя Ивана Васильевича. Я-то государя-князя хорошо знаю, не раз на Москве бывал и всякую ласку от него видал. Блюдет великий князь свое достоинство царское и землю Русскую блюдет. Все прежние уделы теперь под рукой великого князя, веча-то лишь в Новгороде да Пскове остались… А пора земле Русской под единым отцом собраться, единого крепкого владыку над собой чуять. Под его рукой державной сильна и крепка будет Русь православная. Доселе жила земля Русская вразброд, и от того много худа бывало… Ужли и теперь Великий Новгород из всех городов русских станет строптивым сыном своему отцу — великому князю? Большая беда тогда будет вере православной. А за ту веру православную готовы мы с тобой да и все лучшие люди живот положить. Сам знаешь, сколько врагов грозят нашей вере православной: и крымский хан, и великий хан, и свей, и литовцы…
При тех словах встрепенулся степенный боярин.
— Пуще всех боюсь я, владыка, литовцев. Снюхались они с Марфой Борецкой и с нашими крикунами-вечниками. А такое побратимство с еретиками до добра не доведет… Чай, слыхал, владыка, как на вече кричали, чтобы ехать тебе на ставленье в Киев? Искони того не бывало для духовенства православного…
Владыка Феофил поднялся со своего места, загорелись его очи ярким огнем, Откинул он назад черные власы свои, подернутые сильной проседью, наморщил высокое чело и пошел к образам, у которых теплились свечи неугасимые. Сотворил он перед ликами святыми земной поклон, поднялся, спокойный и мощный…
— Не дам веры православной в обиду! — молвил он твердо. — Не для того вложил Господь в руки мои посох архиепископский. Пускай неразумные вечники криком кричат, смертью грозят, а я в Москву поеду на ставленье. Там истинный свет веры православной, а не в ляшской земле, не б Киеве, где еретическим духом все пропахло. Слушай же, боярин, обо всем расскажи ближним советчикам государевым и моим именем их заверь, что всегда я буду за московского великого князя стоять. Также поведай боярам московским, какие козни злые затевают против него Борецкие и приверженцы их. Скажи, что со дня на день ждут литовского князя Михаила Олельковича. Коли хочет государь спасти Новгород Великий для своей державы, пускай пришлет свое слово гневное, свой запрет царский.
Поднялся боярин, низко поклонился владыке и попросил благословения в путь-дорогу. Благословил его владыка, обнял и поцеловал три раза,
— Гряди с миром, чадо, и для Новгорода Великого мир привези.
Скоро застучали на дворе владычном копыта конские, зазвенели бубенцы, и уехал, боярин Никита Артемьевич в Москву за ‘опасной грамотой’ для архиепископа Новогородского. Проводив гостя, владыка долго еще молился перед святыми иконами, потом поднялся с колен и нахмурил брови густые. В эту ночь было у владыки еще дело: должен он был еще творить суд строгий.
Позвал архиепископ своего послушника и молвил ему:
— Пусть приведут ко мне ключника Пимена.
Скоро в образную комнату двое дюжих служек монастырских ввели тучного инока с хитрым лицом, с очами лукавыми. Был Пимен испуган, с трепетом упал он в ноги владыке…
— Поднимись, грешник великий, не будет тебе моего благословения, — сурово проговорил владыка Феофил.
Достал потом архиепископ из образницы какую-то грамоту и стал читать ее громким голосом.
— Ведомо ли тебе, ключник Пимен, чьей рукой писана сия грамота? А писана она к литовскому князю Симеону. Слушай, что говорится в той грамоте: ‘А судити твоему наместнику по новогородской старине, а дворецкому твоему жити на Городище во дворце по новогородской пошлине, а дворецкому твоему пошлины продавати с посадником новогородским по старине с Петрова дня. Тиуну твоему судити в одрине с новогородскими приставы. А наместнику твоему и дворецкому и тиуну быти на Городище в пятидесяти человек. А наместнику твоему судити с посадником во Владычне дворе, на пошлом месте, как боярина, так и житьего, так и молодшего, так и селянина, а судити ему в правду по крестному целованью всех равно. А пересуд ему имати по новогородской грамоте по крестной противу посадника, а опричь пересуда посула ему не взяти. А во Владычен суд и в тысяцкого, а в то ся тебе не вступати, в монастырские суды по старине. А пойдет князь великий московский на Великий Новгород, или его сын, или его брат, или которую землю подымет на Великий Новгород, ино тебе, нашему господину честному королю, всести на конь за Великий Новгород и со всею своею радою литовскою против великого князя, и боронити Великий Новгород. А коли, господине честный король, не умирив Великого Нова-города с великим князем, а пойдет в лятцкую землю или в немецкую, а без тебе, господине, пойдет князь великий, или его сын, или его брат, или кою землю подоймет на Великий Новгород, ино {Ино — тогда. — Ред.} твоей раде литовской всести на конь за Великий Новгород, по твоему крестному целованию, и боронити Новгород’.
Прочитавши эти слова, взглянул архиепископ строгими очами на Пимена. Инок дрожью дрожал и кругом озирался очами робкими. Никак не ждал он, что потайная грамота, которую думали послать князю литовскому его благоприятели новогородские, станет ведома нареченному владыке Феофилу. Страшился ключник архиепископский, как бы не обвинили его в обмане да коварстве сторонники Марфы Борецкой… А тут еще для пущего страху стал перечислять владыка Феофил тех, что свою подпись под грамотой ставили.
— Подписали ту грамоту: посадник Дмитрий Исакович да сын посадничий Иван Кузьмин, да от житьих людей Панфилей Серифонтович, Кирило Иванович, Яким Яковлевич, Яков Зиновьевич да Степан Григорьевич…
Упал на колени инок Пимен, протянул руку к образам святым и взмолился владыке нареченному.
— Не карай меня, владыка! Не своей волею делал я, а по велению людей сильных, под угрозою смертною…
Архиепископ Феофил не стал долее томить виновного: тут же изрек он ему приговор свой:
— Будешь ты заключен в темницу до той поры, пока не перестанешь недоброе замышлять. Кроме того, ведомо нам, что растратил ты казну святительскую, и за то наложена на тебя будет пеня в тысячу рублей.
Потом приказал владыка служкам увести Пимена, не внимая жалобам и крикам его.

III. Измена новогородская

Боярин Никита привез из Москвы архиепископу Феофилу ‘опасную грамоту’. Отпуская боярина, великий князь Иван Васильевич, по словам летописца, сказал ему: ‘Феофил, вами избранный, будет принят с честью и поставлен в архиепископы, не нарушу ни в чем древних обыкновений и готов вас жаловать, как мою отчину, если вы искренно признаете вину свою, не забывая, что мои предки именовались великими князьями владимирскими, Новгорода и всея Руси’. Но сторонники Марфы Борецкой продолжали мутить новогородцев, новогородцы же привычны были к буйству и своевольству и охотно слушали смутьянов. Скоро настал день великой смуты, когда Новгород Великий отвернулся от великого князя московского. Так рассказывает историк {H. M. Карамзин.} об этом дне: сыновья Марфы Борецкой, ласкатели-единомышленники, окруженные многочисленным сонмом людей подкупленных, явились на вече и торжественно сказали, что настало время управиться с Иоанном, что он не государь, а злодей их, что Великий Новгород есть сам себе властелин, что жители его суть вольные люди и не отчина князей московских, что им нужен только покровитель, что сим покровителем будет Казимир и что не Московский, а Киевский митрополит должен дать архиепископа святой Софии. Громогласное восклицание: ‘Не хотим Иоанна! Да здравствует Казимир!’ — служило заключением их речи. Народ всколебался. Многие взяли сторону Борецких и кричали: ‘Да исчезнет Москва!’ Благоразумнейшие сановники, старые посадники, тысяцкие, житые {Житые люди — достаточные, зажиточные люди, среднее сословие б древнем Новгороде между боярами, первостатейными гражданами и черными людьми. — Ред.} люди хотели образумить легкомысленных сограждан и говорили: ‘Братья, что замышляете? Изменить Руси и Православию? Поддаться королю иноплеменному и требовать святителя от еретика латинского? Вспомните, что предки ваши, славяне, добровольно вызвали Рюрика из земли Варяжской, что боле шести сот лет его потомки законно княжили на престоле новогородском, что мы обязаны истинною верою Святому Владимиру, от коего происходит великий князь Иоанн, и что латинство доныне было для нас ненавистно’. Единомышленники Марфины не давали им договорить, а слуги и наемники ее бросали в них каменьями, звонили в вечевые колокола, бегали по улицам и кричали: ‘Хотим за короля!’ Другие: ‘Хотим к Москве православной, к великому князю Иоанну и к отцу его митрополиту Филиппу!’ Несколько дней город представлял картину ужасного волнения. Нареченный владыка Феофил ревностно противоборствовал усилиям Марфиных друзей и говорил им: ‘Или не изменяйте Православию — или не буду пастырем-отступникам: иду назад в смиренную келию, откуда вы извлекли меня на позорище мятежа’. Но Борецкие превозмогли, овладели правлением и погубили отечество, как жертву их страстей личных. Совершилось, чего издавна желали завоеватели литовские и чем Новгород стращал иногда государей московских: он поддался Казимиру добровольно и торжественно.
Истинно оценили летописцы и историки великие заслуги Феофила-архиепископа перед верой православной и перед престолом царей московских. В этот скорбный день много потратил владыка и сил и убеждений горячих, чтобы образумить мятежников. Но не вняли ему сторонники Борецких…
Тогда заперся владыка у себя в хоромах на многие недели, стоя на молитве дни и ночи, прося Господа сжалиться над неразумными новогородцами — избавить их от греха и кары тяжкой.

——

Однажды поздно вечером сидел архиепископ Феофил в своей опочивальне, предаваясь скорбным думам. В своей темной рясе, в клобуке иноческом, озаренный слабым светом восковой свечи, казался владыка какою-то скорбною тенью, земле не принадлежащею, о небесах тоскующей, Келейник владыки стоял у дверей, не смея слова вымолвить, и тоже скорбно глядел на своего владыку любимого. На столе перед владыкой стояло блюдо с овощами — вечерняя трапеза архиепископа. Не касался до нее владыка, уже много дней не шла ему на ум никакая пища.
Вдруг архиепископ обратился к своему келейнику и спросил его торопливо.
— Сказывал ты, что послали новогородцы князя Василия Шуйского-Гребенку в Двинскую землю? Сегодня, что ль, он выехал?
— Сегодня, владыка, и с большой ратью конной да оружной. А когда прощался князь с Дмитрием Борецким, то сказал ему Дмитрии хвастливое слово, такую-де мы тебе рать дали, что самого воеводу Холмского осилишь…
— О безумие, о слепота человеческая! — промолвил, вздохнув, владыка. — А того Дмитрия Борецкого еще сам великий князь боярским чином пожаловал. Так-то благодарит он за милость великую…
В это время за дверями шум послышался — чьи-то голоса раздались.
— Погляди-ка, Феодосей, что там такое.
По приказу владыки вышел келейник из опочивальни, да скоро вернулся.
— Прибыл от великого князя посол, боярин Товарков, хочет твоего благословения просить, владыка.
— Впусти, — поспешно велел архиепископ.
Вошел дородный, средних лет боярин, с окладистой бородой, одетый по-дорожному. Поклонился он в пояс владыке и благословения попросил.
— Привез я тебе, владыка, поклон и привет от великого князя, от митрополита Филиппа и бояр московских. Знают на Москве, что не держишь ты сторону крамольников, и ныне просят тебя, ради непролития крови христианской, просветить словесами мудрыми помраченный разум мятежников.
При этих словах еще раз низко поклонился московский боярин владыке. Но скорбно оставалось лицо архиепископа.
— Тщетно старался я вразумить безумцев. На увещания мои были мне ответом поругания и поношения. Ныне замыслили крамольники посадить на мое место инока Пимена и послать его на ставленье в Киев к митрополиту Григорию…
Московский боярин слушал владыку с изумлением и ужасом.
— Правда ли, что всему причиной спесивая женка, вдова посадничья Марфа Борецкая?
— Правда, боярин! Теперь наши люди степенные женским умом жить стали. Большое у Марфы богачество, и закупает она людишек новогородских целыми сотнями.
Помолчали боярин и владыка, предавшись думам скорбным, малое время,
— Великий князь Иван Васильевич,— начал опять боярин, — последний раз хочет милость оказать Новгороду. Не шлет он на него ратей своих, а шлет ему грамоту со словесами увещательными. Авось государевых слов послушают мятежники… Вот что пишет великий князь, по совету со своими боярами, Великому Новгороду: ‘Люди новгородские! Рюрик, Святой Владимир и Великий Всеволод Юрьевич, мои предки, повелевали вами, я наследовал сие право: жалую вас, храню, но могу и казнить за дерзкое ослушание. Когда вы бывали подданными Литвы? Ныне же раболепствуете иноверным, преступая священные обеты. Я ничем не отяготил вас и требовал единственно древней законной дани. Вы изменили мне: казнь Божия над вами! Но еще медлю, не любя кровопролития, и готов миловать, если с раскаянием возвратитесь под сень отечества’. А вот что пишет митрополит Филипп грешному стаду новгородскому: ‘Слышу о мятеже и расколе вашем. Бедственно и единому человеку уклониться от пути правого — еще ужаснее целому народу. Трепещите, да страшный серп Божий, виденный пророком Захариею, не снидет на главу сынов ослушных. Вспомните древле реченное: ‘Беги греха, яко ратника, беги от прелести, яко от лица змиина’. Сия ‘прелесть’ есть латинская: она уловляет вас. Разве пример Константинополя не доказал ее гибельного действия? Греки царствовали, греки славились во благочестии, соединились с Римом — и служат ныне туркам. Доселе вы были целы под крепкою рукою Иоанна: не уклоняйтесь от святой, великой старины и не забывайте слов апостола: ‘Бога бойтеся, а Царя чтите’. Смиритесь — и Бог мира да будет с вами!’
Окончил боярин, владыка перекрестился на иконы.
— Дай Бог, чтобы образумились мятежники. Да нет, больно ожесточены души их.
Оправдалось предчувствие архиепископа Феофила. Посол московский Иван Федорович Товарков возвратился к великому князю с уверением, что не слова и не письма, но один меч может смирить новгородцев. Тогда лишь, говорят историки, послал Иван Васильевич ‘складную грамоту’ Новгороду.

IV. Битва при Ильмень-озере

Царь Иван Васильевич вступил в землю Новгородскую летом, в мае месяце. В конце июня рати его в пепел обратили Русу {Прежнее написание Старой Руссы. — Ред.}, пригород новгородский. С разных сторон шли враги на Новгород: псковичей вел князь Федор Юрьевич Шуйский, устюжан и вятичей Василий Федорович Образец и другой воевода Борис Слепой-Тютчев. Лучший воевода московский — князь Даниил Холмский торопил свои конные и пешие полки к Русе, князь Василий Иванович Оболенский-Стрига мчался с татарскою конницею к Мсте-реке. После всех, помолясь угодникам, поклонившись гробницам предков своих, выступил из Москвы великий князь с большой ратью, с ним князья, бояре, дворяне московские и татарский царевич Данияр Касимович. Братья великого князя — Юрий Васильевич, Андрей Васильевич, Борис Васильевич — и князь Михаил Верейский шли другими путями на Новгород. Воеводы тверского князя, князь Юрий Андреевич Дорогобужский и Иван Жито, пришли со своими ратями к великому князю в городе Торжке.
Такова великая сила, такова гроза неминучая надвигалась на Великий Новгород. В записях летописцев так говорится про то время страшное: ‘Дым, пламя, кровавые реки, стон и вопль от Востока и Запада неслись к берегам Ильменя. Москвитяне изъявляли остервенение неописанное: новгородцы-изменники казались им хуже татар. Не было пощады ни бедным земледельцам, ни женщинам. Небо, благоприятствуя Иоанну, иссушило тогда все болота, от мая до сентября месяца ни одной капли дождя не упало на землю, зыби отвердели, войско с обозами везде имело путь свободный и гнало скот по лесам, дотоле непроходимым’.
Испепелив Русу, передовая рать московская разбила стан на Коростыне, между Русою и Ильмень-озером. Думал здесь князь Холмский дать передохнуть своим ратникам, что от Москвы день и ночь спешили.
Наступал вечер, теплый, даже знойный. Московская рать стояла на болоте пересохшем, сторожевые ратники лениво поглядывали по сторонам, не ожидая ниоткуда врага. Князь Холмский и товарищ воеводский, боярин Федор Давидович, отдыхали под наметом, наскоро разбитым. Только что кончили оба воеводы вечернюю трапезу и запивали ее московским медом стоялым из стоп серебряных. Князь Холмский смотрел витязем крепким и суровым. Черная длинная борода ложилась на панцирь кольчужный, коего на снимал воевода ни днем, ни ночью на походе. Боярин Федор был моложе летами, волосом рус, лицом румян. Очи его соколиным взором смотрели.
— Слава Господу, что сам великий князь со всей ратью идет, — говорил Холмский. — При нем никто медлить не
станет. Ишь как скоро добрались мы до самой сердцевины новгородской. И то сказать, сам Бог благословляет наш поход воинский: сам Бог послал солнышко знойное, иссушило оно топи да болота, чащи непроходимые пожгло.
— Не все еще договорил, княже! Окромя того, ослепил Господь новгородцев, отнял у них разум, и сами они на гибель идут. Слышь, у них и рати не собраны…
При тех словах боярин Федор Давидович осушил стопу меду крепкого и усмехнулся.
— На что им рати, коли у них такой воевода знатный, — перебил Холмский. — Такой воевода, что всех нас голыми руками заберет — не попадайся.
— А что, княже, про князя Шуйского-Гребенку нельзя худо молвить: витязь доблестный и в деле ратном сведущ.
— Не про князя Василия молвил я, — хитро улыбнулся князь Даниил. — Он у новгородцев — товарищем воеводским, как ты у меня.
— Кто ж воевода-то? — не смекнувши, спросил Федор Давидович.
— А большой воевода-то у них в убрусе да душегрее ходит, а зовется он Марфою, вдовой посадничьей.
Засмеялся боярин прибаутке затейливой. Больно чудно показалось ему, что бабу воеводой зовут. А князь Холмский, выпив меду, уже не на шутку речь повел:
— Много раз посылал меня великий князь со своими ратями на кровавый бой. Воевал я ливонцев, пермичей, татар казанских да крымских и много поту утер за Москву-матушку, за веру православную. И скажу тебе, боярин, каждый раз шел я на рать с великой заботою: как бы врагам не поддаться, не помрачить славу меча московского. А ныне, веришь ли, выступил я в поле с таким духом радостным, ничего не опасаючись. Кажись бы, и радоваться нечему: на своих идем на единоверных, с той и другой стороны прольется кровь православная… А во мне все же дух не смущается, не болит сердце за грядущее. Ведаешь ли ты, почему сие?
Не мог боярин ответить, ответил сам же князь Даниил на тот вопрос:
— Бились мы супротив басурман да иноверных ворогов, стояли за святые храмы, за православную веру. Ныне же идем против тех, которые, яко Иуда, замышляли целую землю православную в латинство обратить. Таковые же суть во сто крат хуже басурман и иноверцев, и кара
их угоднее Господу, чем победа над врагами иными. Оттого-то на душе у меня так легко, боярин.
— Истинно ты рассудил, княже Даниил.
Загремел меч о доспех железный, вошел в шатер воеводский сын боярский,
— Что скажешь? — спросил его князь Холмский, видя тревогу на лице у пришельца позднего.
— Надо бы нашей рати остеречься, воевода, — молвил, низко поклонившись, тот. — Со стороны Ильмень-озера треск и шум слышен, словно бы рать идет. Сейчас прибежали ко мне сторожевые, говорят, не новгородцы ли набегом идут…
— Ой ли? — весело крикнул князь Холмский. — Так мы гостей нежданных примем. Думают они врасплох застать воевод московских, а мы их перелукавим. Вели-ка сторожевым своим на местах стоять, будто бы они ничего не чуяли. Когда же нагрянут новгородцы, пусть бегут они в стан и кричат громким голосом, словно с испугу великого. Ты, боярин, собери конных да засядь в чаще лесной, да не вели костров тушить и шатров снимать. Я тоже с другой дружиной притаюсь за кустами. Как ринутся новгородцы, чтобы нас сонных порубить, мы тут их и встретим…
Бывалые ратники московские по слову воеводы своего быстро в засаду спрятались. Новгородская рать ударила на москвичей с великим криком и шумом. Большой воевода новгородский, князь Василий Щуйский-Гребенка, хотя и опытный стратег был, однако, справиться не мог с буйными и вольными новгородцами. Новгородские ратники строя не держали, шли толпою беспорядочной и горланили во всю глотку: ‘Мы-ста москвичам зададим чёсу’.
Спервоначалу как будто дело ладно шло: сбили новгородцы стражу московскую, ворвались в самый стан, порубили много шатров, коней напугали, но что-то немного ратников московских видели они перед собою. Неужели убежали москвичи со страху? Стали уже новгородцы забирать рухлядь московскую, рассыпались по всему стану… Вдруг объявились москвичи! С двух сторон плотными, стройными ратями ударили они на буйную новгородскую толпу. Та не сдержала и первого натиска — рассыпалась и побежала. Воеводы московские, князь Холмский и боярин Федор Давидович, на конях ратных летели во главе дружин своих, словно соколы ясные, что, разохотившись и рассердившись, бьют в поднебесье стаи птиц испуганных. Но от новгородцев не перья и пух летели по чистому полю — падали головы, отсекались руки в кровавом побоище…
Князь Василий Шуйский-Гребенка тщетно пытался удержать свою расстроенную рать. Рядом с ним бился и Дмитрий Борецкий, старший сын Марфы-посадницы. Вместе с этими двумя яростно сражались и другие ненавистники московские, которые тянули на сторону латинства и замышляли измену великой земле Русской. Князь Василий ободрял новгородцев громким криком:
— Подержитесь, пождите, братья! Скоро ударит на москвичей конный полк владычный. Подержитесь малость, мужи новгородские!
Те, кто слышали призыв княжий, пытались стоять против натиска московского. Только нелегко им было выдержать могучий удар стройной рати великокняжеской… Московские копья, сулицы, бердыши и топоры нещадно работали, не одну буйную голову новгородскую раздробили и рассекли они, не один панцирь, не один шишак новгородский распался под острым и тяжелым клинком… Последние силы напрягали новгородцы, лучшие люди, одномышленники Марфы Борецкой, вперед шли и храбро бились… Воевода все кричал.
— Держитесь, братья, скоро подоспеет полк владычный!
А полка владычного все не было и не было. Один за другим падали на траву кровавую новгородцы, разрезала их толпу и, словно ржа железо, доедала новгородских ратников московская дружина…
Дмитрий Борецкий, держа в руке меч окровавленный, бросился к воеводе и молвил ему тихим голосом:
— К чему понапрасну биться? Разве ты не ведаешь, что нам полка владычного никогда не дождаться? Владыка Феофил на московскую сторону тянет. Велел он полку своему только псковичей бить, а московцев не трогать…
Храбрый воевода не внял словам Дмитрия Борецкого, не хотел посрамить своей славы ратной — всё звал на бой новогородскую рать…
Но настал час гибели. Посечены и порублены лежали новогородцы на полях Коростынских, горячая кровь их сырую землю алыми ручейками пропитывала, остекленевшие холодные очи с ужасом глядели в темное небо… Тихая июньская ночь видела затем торжество стратегов московских…
— Упустили мы князя Василия да Дмитрия Борецкого, — сокрушенно качая головой, говорил воевода князь Холмский, когда ратники московские проводили перед ним толпу пленников новогородских. — И когда только успели они прорваться сквозь нашу рать?
— Эх, боярин, не похвалит нас за это великий князь. То-то бы ему подарок был изрядный!
Боярин Федор Давидович тяжело отдувался после боя жаркого, повязывал холстиною руку раненую.
— И то великий князь нас похвалит! Гляди-кось, больше пяти сот новогородцев порублено, да еще захвачено-то сколько. Чай, в Нове-городе будет плач великий, стенание и скрежетание зубовное. Пожалеют женки новогородские о своих мужьях порубленных.
Насторожился при этих словах князь Холмский! Сурово нахмурил он брови густые и задумался на малое время. Потом грозно сверкнул он очами и сказал воеводе-товарищу:
— Надумал я в мятежный Новгород особых вестников послать: пусть свидетельствуют они, что грозна сила московская, что жестоко карает она за измену вере православной. Выведи, боярин, троих молодцев, что порослее да помоложе, да позови-ка сюда Касимку-татарина!
Быстро исполнялись приказы князя-воеводы: скоро привели перед его очи троих молодцев-новогородцев, а за ними пришел и Касимка-татарин, широкоскулый, дюжий.
— Вы, — молвил воевода Холмский молодцам новогородским, — вооружились на великого князя с дерзновением и хулою. Вы на наш стан нагрянули вечером темным, обычаем предательским, сонных хотели нас порубить, — нас, защитников и крепителей святой веры. За то повинны вы выдержать муку великую! Уста ваши извергали хулу и поношение на великого князя московского… Ноздрями вашими влеклись вы к запаху лакомому веры еретической, латинской… Велик ваш грех перед всей землей Русской…
Помолчал князь Холмский, глядя суровым взором на пленников новогородских. Те ни живы ни мертвы стояли. Ратники московские, собравшись кругом около воеводы, зажгли ветви смолистые, и пламя кровавое играло пятнами зловещими на бледных лицах новогородцев…
— И за ту вину великую,— вдруг грозно крикнул князь Холмский,— хочу я в лице вашем покарать Новгород мятежный! Да будете вы ему, городу буйному, вечною угрозою и упреком вечным! Отруби им, Касимка, носы и губы, и пускай идут они в сем виде жалостном в город свой, и пускай ведают новогородцы, что значит изменить вере православной и земле Русской! {Этот исторический факт может служить предметом долгих и горячих споров, но он неопровержимо указан у Карамзина, который пишет: ‘С жестокосердием, свойственным тогдашнему веку, приказав отрезать пленникам носы, губы, послали их, искаженных, в Новгород’. По нашему мнению, нельзя полностью принимать на веру это событие. Нам кажется, что князь Холмский мог именно велеть произвести эту страшную операцию только над некоторыми пленниками в видах устрашения Новгорода и в наказание за склонность к латинству. Надо принять во внимание, что древние летописи вообще грешат многими преувеличениями. Повторяя опять-таки, что это вопрос спорный, мы все же останемся при своем мнении.}

V. Новогородский владыка

В борьбе между великим князем московским и Великим Новгородом правда была на стороне владыки московского. О том свидетельствует и историк, который предпосылает следующие слова описанию борьбы Москвы с Новгородом: ‘Василий Темный возвратил новогородцам Торжок, но другие земли, отнятые у них сыном Донского, Василием Дмитриевичем, оставались за Москвою, еще не уверенные в твердости Иоаннова характера, и даже сомневаясь в ней по первым действиям сего князя, ознаменованным умеренностью, миролюбием, они вздумали быть смелыми, в надежде показаться ему страшными, унизить гордость Москвы, восстановить древние права своей вольности, утраченные излишнею уступчивостью их отцов и дедов. С сим намерением приступили к делу: захватили многие доходы, земли и воды княжеские, взяли с жителей присягу только именем Новгорода, презирали Иоанновых наместников и послов, властию веча брали знатных людей под стражу на Городище — месте, не подлежащем народной управе, делали обиды москвитянам’.
Те из новогородцев, что были мудрее и опытнее, ждали, что великие князья московские, рано или поздно, усмирят своевольство вольного города. Знали эти мудрейшие люди, какова стала сила московская, как Москва присовокупила к себе многие княжества удельные… Понимали они также, что у московских князей была цель великая: стремились князья сплотить разделенные части земли Русской в одно целое могучее государство, что слушало бы единой воли единого владыки и своей мощью, своим единодушием могло бы постоять против врагов многочисленных. Богат был Новгород, но не было в нем порядка и согласия, бояре да посадники угнетали простой народ, и негде было тому искать защиты…
Такие думы скорбные в многосотний раз передумывал архиепископ Новогородский Феофил, сидя недели две после Коростынской битвы в своем владычном доме на архиерейском дворе в Великом Новгороде.
Было раннее утро, но уже сильно прогревало июльское солнышко. Порою взглядывал владыка в окно на родной город и тяжко вздыхал. И было от чего вздыхать архиепископу Феофилу… В это жаркое утро Великий Новгород, обычно шумный и многолюдный, словно вымер. Не видно было ни души на площадях и улицах новогородских. Владыка знал, почему такая тишина гробовая тяжело нависла над Новым-городом…
Не образумились мятежные новогородцы от грозного послания воеводы Холмского. После Коростынской битвы послали они к великому князю посадника Луку Клементьевича, чтобы тот обманул речами лукавыми Ивана Васильевича — обещал ему, что покоряются новогородцы, что не они налетели набегом на воеводу Холмского, а молодшие люди, вольница, и в том Великий Новгород вины не несет. Великий князь стоял тогда на Коломне-озере, не поверил он лукавым речам и послал наказ князю-воеводе, чтобы шел тот далее за реку Шелонь…
Все это припоминал владыка Новогородский, припоминал также, как в несколько дней приверженцы да советники Марфы Борецкой собрали новую сильную дружину, в четыре десятка тысяч ратников, и послали ее на Шелонь против воеводы московского. Опять повели рать новогородскую князь Шуйский-Гребенка да Дмитрий Борецкий. Помнил владыка, как выступали новогородцы шумно и весело, как хвалились они, что на этот раз московцам не поддадутся, что приведут пленниками и воеводу Холмского, и боярина Федора Давидовича… Ведомо было владыке, что передовая рать московская считала не более пяти тысяч ратников, и страшился он, что новогородцы москвичей задавят многолюдством своим… Тогда придет великий князь со всею силою и от Новгорода ничего не оставит!
Долго сидел архиепископ у окошка своей горницы ‘образной’, тяжко вздыхал, о грядущем загадывал. Порою от горьких дум горячие слезы скатывались из очей владыки на крест золотой, что сиял на его груди широкой.
Много раз заглядывал в горницу келейник архиепископа, но владыка даже не смотрел на него, и привычный послушник опять безмолвно скрывался за дверью.
Наконец, либо ждать наскучило, либо что-нибудь важное явилось, вошел келейник к архиепископу шумно и поспешно. Архиепископ вздрогнул и очнулся от своих дум.
— Что тебе? — спросил он послушника.
— Не гневись, владыка, что вошел я так поспешно. Лихие вести пришли с Шелонь-реки…
— Кто привез? — тревожно спросил владыка.
— Привез те вести Фома Григорьев, из твоего полка владычного. Конь-то у него у самых ворот пал, а сам гонец едва дышит, насилу его отпоили сткляницёй вина зеленого.
— Что ж, есть у него грамота?
— Откуда ж грамота, владыка? Теперь, чай, некому и грамоты писать…
— Почему? — спросил архиепископ тревожно.
— Да вот я сейчас гонца позову,— молвил келейник и за дверь выбежал.
Скоро вернулся он и привел с собой запыленного, измученного гонца. Еле дышал молодец Фома. Широко раскрытыми очами глядел он на владыку и едва силы имел, чтобы подойти к нему и благословения попросить. Благословил его архиепископ Феофил, а потом мягким голосом промолвил:
— Садись-ка ты, молодец, к столу, да выпей чашу меду, да закуси малость. Больно уж ты истомился с долгой дороги…
При этом кивнул владыка келейнику своему. Пропал тот за дверью, а потом вновь появился, да появился с полной ендовой меду стоялого и с пирогами румяными…
Благостно улыбаясь, глядел владыка Феофил, как уплетал за обе щеки и как пил полными чарами гонец новогородский. Заиграла кровь на щеках побледневших у гонца усталого. Крепкий мед ударил в очи гонцу, и засветились они отвагой и бодростью. Еще раз поглядел владыка на гостя своего нежданного, увидел, что сыт и бодр гонец, и тогда уже стал его допрашивать…
— А скажи мне, добрый молодец: доброй волею аль неволею приехал ты ко мне с лихими вестями? Может, послал тебя мой воевода, может, из корысти поспешил ты ко мне прискакать?
Тут поглядел владыка взором испытующим на молодого гонца. Не смутился гонец — правдивым и прямым взором глядели на владыку его очи смелые, даже гнев загорелся в этом взгляде после слов владычных…
— Никогда не кривил я душою, никогда корысти не был слугою! Прибыл я к тебе, владыка, по голосу сердца своего, по любви к городу родному!
Архиепископ Феофил снова испытующе глянул на гонца, только на этот раз был его взор мягче и любовнее.
— Слышу я в твоем голосе правду истинную, вижу я в очах твоих душу добрую, не лукавую… Говори же мне, гонец юный, всю правду скорбную.
Помедлил гонец малое время, а потом голосом твердым, в коем звучала все же скорбь великая, начал повествовать о кровавом поражении рати новогородской.
— Пришли мы, владыка, на берег Шелонь-реки, и пришли мы в великом множестве. Еще много осталось новогородцев от Коростынской рати, а к тому же еще прислали Борецкие десять полков новоизбранных. Видя множество свое, возгордились новогородцы, стали они хвалиться, что в шапку положат московцев, что князя Холмского с его татарвой отошлют в Новгород, ремнями сыромятными связавши. Не было у нас, владыка, недостачи и в хмельном зелье. Целые возы нагружены были бочками с зеленым вином да с медом. Перед победой чаемой сильно пила рать новогородская, сильно пила, сильно похвалялась. Только утро настало, только солнышко брызнуло, стали наши дружины к бою готовиться. А как глянули наши новогородцы на берег противный — нечто страшное узрели они. Стояла там вся рать московская в крепком строю, и готовилась она ударить на наши дружины нестройные. Ужаснулись тут новогородцы, а московцы, времени не теряя, через реку-то на нас бросились. Сам я слышал, как возгласил воевода Холмский: ‘Настало время послужить государю. Не убоимся и трехсот тысяч мятежников: за нас правда и Господь Вседержитель!’ Веришь ли, владыка, как один человек, ринулась рать московская в глубокую Шелонь-реку, и плыла она на нас грозной тучею, только та туча не по синему небу шла, а по воде глубокой. Не успели мы опомниться, как те пять тысяч ударили на наши четыре десятка тысяч, словно гром да молния! Не осталось в памяти моей многих случаев из той битвы кровавой. Только помню я, что Дмитрия Борецкого в одночасье сломили и взяли, а вместе с ним и многих бояр да посадников {Посадниками звали в Новгороде не только правящих посадников, но и их потомков.}. Так погибла рать новогородская,— кончил гонец.
— Так погибла рать новогородская, а с нею погибла мощь и вольность Великого Новгорода,— промолвил скорбно, осеняясь крестом, архиепископ Новогородский.

VI. Грамота великокняжеская

25-го дня июля ударил в Великом Новгороде вечевой колокол, ударил он тревожно и загремел до самых пригородов, оповещая новогородцев о великом горе. Было то в час полуденный, когда уже многие новогородцы поснедать успели и на отдых легли. Потому не так скоро собирался народ новогородский на знакомый призыв звонкого колокола, многих будили жены да сыны, и тогда вскакивали они и опрометью бежали на вече.
— Чего опять звонят? — спрашивали друг друга кончане (люди с разных концов — улиц).
— А кто их знает,— отвечали другие.
— И в какую пору звонить надумали! Тут бы люду православному вдосталь выспаться, а их нелегкая взяла на вече звать.
Хоть и шумели и бранились новогородцы, а все же спешили на призыв колокола вечевого. У всех лица бледны были, и у всех сердце крепко щемило… Много беды пронеслось над Новогородом, и еще много беды грозило ему. Еще мало пролилось крови новогородской, еще не довольно покарала грозный город Божия десница. Каждый из новогородцев рядовых знал свой грех великий, что хотел Великий Новгород отступиться от веры православной и латинству предаться. Потому-то страх запал в сердца новогородские, когда стал их внезапно созывать вечевой колокол.
Сотнями и тысячами собирались новогородцы на вече, от народу стала черна вся площадь, от говора и криков шум великий стоял. Еще и еще подходили толпы густые…
— Слушайте, новогородцы! — закричал громким голосом посадник, а за ним в разных местах старосты концовые толпе шумной закричали.
— Слушайте, новогородцы!
Приутихла многоголосая толпа. На клекот ястреба хищного так притихает в роще зеленой гомон птичий.
— Слушайте, новогородцы! — еще раз возгласил посадник.
Много тысяч очей устремилось на посадника. Увидели новогородцы, что вывел он с собой боярина московского, что держит тот боярин в руках грамоту и хмурым взором на новогородцев глядит. Еще раз прозвучали во всех концах крики старост концовых — совсем замолчала буйная толпа новогородская.
— Царь и великий князь Иван Васильевич, от Великого Новгорода своего нелюбия не отнимаючи, шлет новогородцам опасную грамоту. Да придут в его стан лучшие люди новогородские, чтоб сказать вины Великого Новгорода.
Так возгласил московский боярин, и дошли слова его до всех концов площади вечевой. Еще более приутихли новогородцы.
— А вам, людям новогородским, говорит великий князь: ‘Нашли воеводы мои после битвы Шелонской в шатрах новогородских ту грамоту клятвопреступную, что писали новогородцы к литовскому королю Казимиру. За то склонение к латинству покарал уже Господь Вседержитель новогородцев на берегах Шелони-реки. Ведайте же, новогородцы, как далее карает вас Бог за клятвопреступление. Князь Холмский, воевода мой, предал огню и мечу многие земли ваши. Я же, великий князь московский, в городе Русе повелел смертью казнить ваших бояр: Дмитрия Исакова Борецкого, Марфина сына, Василия Селезнева-Губу, Киприана Арбузеева и Еремию Сухощека, чашника владычнего. А Матвея Селезнева и других лучших людей новогородских, что с оружием в руках супротив меня, великого князя, пойманы были, цепями оковал и послал тех в Коломну, тех в Москву. Окромя того, ведайте, что Господь Бог венчает победою и других воевод моих, что в вашей земле Двинской подъяли меч за веру православную. Ваш князь посаженный, Василий Шуйский, стал супротив воевод моих с двунадесят тысячами двинцев и печорцев. Мою же рать вели воеводы Образец да Борис Слепой, и бились они целый день, и взяли они хоругвь новогородскую и к вечеру ваши рати побили. Уязвлен, бежал князь Шуйский в ладье простой, а мои воеводы всю Двинскую землю взяли, и вся Двинская земля целовала крест великому князю московскому. Ведайте еще, люди новогородские,— не держите надежды на литовского Казимира, ибо магистр орденский, по велению нашему, не пускает отныне послов через землю свою в Литву. Нет вам ниоткуда помощи ни спасения! Отрекитесь от латинства, отдайтесь великому князю московскому на милость его!’
Еще прочел боярин много слов милостивых к новогородцам, а потом грамоту свернул и стал ответа ждать.
Оробев, стояли новогородцы, услышав вести грозные, и не знали, что молвить. Может, покорились бы они великому князю, да тут вмешался, по словам летописцев, ‘некий бес в образе женщины, вдовы посадничьей, именуемой Марфою Борецкою’. Вышел тот бес посередь площади, а следом за ним вышли и слуги его с большими мешками гремящими. Гремело в тех мешках злато да серебро, души грешные соблазняючи, у десниц длань просяще… И стала та жена, в образе коей бес крылся, вынимать из мешков полной горстью злато да серебро и сыпать его перед мужами новогородскими… А при том вопила та жена великим гласом: ‘Не покоряйтеся великому князю московскому, берите мое злато да серебро, крепко стойте за Великий Новгород да за короля Казимира!’
Не любил народ новогородский Марфу Борецкую, зато любил он золото и серебро. Марфа Борецкая много его братьев и сынов под московские копья подвела, а все же золото и серебро новогородцев по привычке тянуло. Искони были новогородцы народом торговым, искони вели они торг с городами ганзейскими, познали они разные лакомства земель заморских — сукна тонкие, вина сладкие и много других диковинок. Было тех диковинок вдосталь только у гостей — купцов богатых, а все же слышали новогородцы, слышали и видели те блага земные. Теперь же тот бес ‘в образе жены’ сыплет им монеты иноземные мешками полными!..
После того боярин московский и говорить не стал с толпой новогородской. Да если б и захотел он говорить — не стало бы у него мочи. Разошлась толпа новогородская, загремела тысячами голосов, прогнала посадника и на том поставила, что хочет-де Великий Новгород супротив Москвы идти, что ему-де, Великому Новгороду, никто не указчик!..

VII. Упадыш

Сразу после буйства новогородского, когда золотом Марфы Борецкой Великий Новгород противу князя московского упрямо стоять захотел, московские рати тесно обложили вольный город. Никто в Новгороде не ждал, не гадал, что такая беда нагрянет, ни посадник, ни множество приверженцев Борецких заботы о том не держали, чтобы город всякими припасами запасся, а в самом-то городе были только товары дорогие, иноземные: были сукна, да атласы, да камки, да всякие бархаты, не было только того, что человеку больше всего надобно: не было хлеба, не было свеженинки, толокна да крупы… Все, что оставалось, новогородцы успели приесть. Оставались еще в амбарах у купцов богатых мешки пшеницы, но ту скрыли богатые купцы и сами белый хлеб ели, а простой народ последними кусками черного хлеба делился.
В эту пору тяжелую недавний владыка, архиепископ Новогородский Феофил, люб и дорог стал бедному люду, видя толпы голодных, что нахлынули к его двору владычному, что молили громким голосом о едином куске хлеба, открыл владыка свои амбары и повелел без остатка раздавать запасы хлебные голодающим. С утра до ночи у двора владычнего теснились толпы новогородцев, и давали им архиепископские служки вдоволь хлеба, пока не стали иссякать и те запасы богатые.
Владыка Феофил душою болел за Великий Новгород, ночей не спал — на молитве стоял. Много раз уже ходил он к Марфе Борецкой, к посаднику, увещевал их словом кротким, из Священного Писания приводил примеры, но не внимали ему мятежники и думали в своей гордыне дерзкой до конца стоять против великого князя.
Не знал уже владыка, что ему делать. Шесть дней прошло с тех пор, как рати московские обложили Новгород. На седьмой день сидел владыка у себя, погруженный в думу скорбную. Только что встал он с колен, только что прервал молитву долгую, в которой просил Господа Бога вразумить новогородцев мятежных. Вошел к нему послушник и сказал, что боярин новогородский Упадыш просит к владыке войти. Знал того боярина владыка, знал как человека из рода знатного, как прихожанина благочестного, как мужа разумного. Позвал он скорее к себе нежданного гостя.
Вошел в горницу владыки муж зрелых лет, крепкий телом, с осанкою ратною. Низко поклонился он владыке, после поклона откинул назад густые черные волосы, разгладил длинную бороду, как смоль черную. Благословил его владыка и спросил:
— Что ты мне принес, какую весть недобрую? Еще не весь гнев Божий излился на Великий Новгород? Чем еще грозит Господь вольному городу за его неразумие?
Упадыш облобызал руку владыки, еще раз взмахнул своей черной гривой густою и сел на лавку, сверкая очами смелыми…
— Пришел я просить благословения твоего, владыка, на великий подвиг, на дерзновение великое…
— Говори, сын мой,— молвил архиепископ,
— Болит душа моя за родной город,— сказал Упадыш,— вижу я близкую погибель его и спасти хочу новогородцев безумных…
— Что же ты удумал?
— Удумал я забить на стенах пушки новогородские, чтобы не стреляли они в рать московскую… Как увидят новогородцы, что нет у них снаряда пушечного, тогда волей-неволей покорятся великому князю.
В глубоком молчании думал владыка долгое время.
— Один ли ты за такое дело берешься?
— Один, владыка. На такое дело помощников не найти. Один я и отвечать буду перед Великим Новгородом, перед совестью своей и перед Богом.
Еще подумал архиепископ, потом встал и боярина благословил.
— Гряди на сей подвиг и будь душою тверд!
Поклонился в ноги владыке Упадыш и бодрыми шагами вышел из горницы владычной.

——

Настала ночь глубокая, беспросветной мглою легла она над всеми концами, над всеми площадями Великого Новгорода. Гнездилась мгла и на высоких башнях, и на зубчатых стенах кремля новогородского. Слепила она очи стражам-дозорным, что берегли город от приступа нежданного. Клубилась мгла ночная около огнестрельного снаряда новогородского, холодной росою покрывала медные стволы тяжелых пушек. Много их стояло на башнях да на стенах новогородских. Были тут ‘дробовики’, до двух сажен длиною, до двух тысяч пудов весом, были пищали для стрельбы прицельной, были ‘верховые пушки’, что навесным огнем врага били. Частым рядом стояли на стенах ‘затинные’ пищали, из коих палили невеликими пулями. Возле наряда огнестрельного целыми грудами лежали ядра всякие: то просто каменные, свинцом да оловом облитые, то железные да чугунные, этими ядрами палили пушкари, накалив их на огне докрасна. Тут же лежали ‘дробовые’ снаряды: куски камня, железа, свинца, шары чугунные, набитые пулями. Под навесом положены были снаряды разрывные — кувшины с зельем, с порохом.
Каменный кремль новогородский заложен был еще в 1044 году и с тех пор много раз укреплялся да перестраивался. Стены его, высотой до шести сажен, толщиной до двенадцати, шли вокруг города многоугольниками. На всех углах высились башни каменные, круглые или многоугольные, с ‘печурами’-бойницами, из которых выглядывали пушки да пищали.
Всех выше была Софийская башня, и стояло на ней больше всего пушек да пищалей. Головой Софийской башни был Василий Ананьин, из рода посадничьего, муж опытный и разумный. Зорко следил он всегда — днем и ночью — за своими пищальниками и воли им не давал. Другие головы да сотники спят, бывало, сном крепким во всю ночку темную, нет у них заботы на стену пойти, стражей доглядеть. А Василий Ананьин раза три на ночь вокруг башни своей пройдется, за всеми посмотрит…
На самой вышке башни Софийской стояли два ратника новогородские на страже, держали они под рукою короткие ручницы, что заряжены были на случай нападения нежданного. Тут же у стены стояли два бердыша острых да тяжелых, на поясе у ратников висели сабли. Словом, готовы были молодцы встретить врага и огнем, и железом.
— Слушай-ка, Тимофей,— молвил один из них,— скоро ли нас сменят? Больно уж дрема клонит, прямо на ногах шатает. Должно, про нас десятник позабыл али заспался. Гляди-кось, далеко уж за полночь, а мы все на страже.
— Пустое ты говоришь, Анкудин! Не такой у нас голова, чтобы десятники спать стали. Скоро, гляди, и сам придет дозором. Слушай-ка, там по лесенке кто-то топочет.
Оба ратника прислушались: вправду, кто-то шел, только не по той лесенке, что на башню вела, а по нижней, широкой, что изнутри города на стену подымалась.
— То не к нам,— молвил Тимофей.
Анкудин от скуки стал дальше голову хвалить.
— Такой у нас голова, Василий Ананьин, дозорливый да усердный. Он каждую пищаль досмотрит, каждую печуру обойдет. И ничего, милостивый, ласковый. Коли служишь хорошо, на страже бодро стоишь — он и винца поднесет, и доброе слово молвит. А другие-то головы да сотники, только и знай собачатся…
— Стой-ка,— оборвал его речь Тимофей,— слышишь, внизу кто-то постукивает.
Опять прислушались оба ратника. Снизу, из среднего яруса башни, долетал до них частый звонкий стук, словно железо о железо били.
— Что бы это такое было? — молвил Анкудин.
— А что ж, брат, нам с места сходить не велено, да там и свои сторожа есть,— шепотом сказал Тимофей. — Подождем малость, как придут сменять, скажем обо всем.
Замолчали ратники, затаили дыхание — смены ждут. А внизу-то всё стучит да звенит, всё бьет железо о железо.
Наконец раздались на лесенке шаги твердые, вошел на вышку голова башенный Василий Ананьин.
— Ну, молодцы, пора вам сменяться!
— Тише, голова,— молвил торопливо Тимофей и поведал ему шепотом про неведомый стук да звон. Велел ратникам голова смирно стоять, а сам, крадучись, вниз пошел.
Немного времени прошло, как услышали оба ратника его призыв громкий:
— Сюда, молодцы, скорей! Всех будите, сюда поспешайте! Здесь измена великая! Ищите, ловите вора!..
Оба ратника вниз бросились, другие проснулись, третьи подбежали, и скоро целая толпа собралась внизу, около головы башенного, что стоял, головой качая, над большою пушкою. Запылали шесты смоляные, красный свет озарил темные своды башенные, медные стволы пищальные.
— Лихое дело совершилось,— кричал голова, Василий Ананьин,— забрался неведомый вор на башню, забил он гвоздями железными три пушки, что ни на есть лучшие, все затворы испортил! А самого не видать, задал тягу! Ищите, братцы родимые, того злодея-вора, чай, недалеко убежал, где-нибудь затаился…
Зашумела толпа, бросилась по всем углам шарить, а голова все вздыхал да головой качал, рассматривая свои пушки-трескотухи.
— Эх, не соблюл я наряда огнестрельного, учинил проруху Великому Нову-городу, и за то мне срам и позор будет перед посадником, перед Борецкими да перед всеми братьями-новогородцами!
Тем временем Тимофей, с которого и сон давно соскочил, набрел на одну печуру старую, негодную, где уже давно пищалей не ставили. И показалось ратнику, что в той печуре кто-то шевелится. Стал Тимофей в темноте шарить, нащупал какого-то человека, да не в добрый час. Спрятанный-то как хватит гостя нежданного по голове, так и опрокинулся навзничь ратник ошеломленный. Упал, да не потерял памяти Тимофей, завопил он на всю башню:
— Здесь вор, здесь злодей! Берите его, братцы!
Сбежались на крик ратники. Долго не давался им неведомый злодей, отбивался ломом железным, многих на месте положил, наконец опутали его веревкой длинной, стянули, связали, к голове привели. Ахнул Василий Ананьин, как взглянул в лицо вору.
— Упадыш, боярич! Да как же ты на такое дело пошел? Как же ты супротив Великого Нова-города стал, супротив отчины своей, братьев своих?
— А зачем стоите вы супротив великого князя московского? — хриплым голосом промолвил Упадыш.
Тяжко дышал он после схватки, отирал кровь с лица, глазами сверкал, как волк затравленный. Ратники, слыша дерзкие слова боярича, зароптали, загудели, ближе надвинулись с угрозою смертною.
— Подождите, братцы, не бейте злодея,— остановил их Василий Ананьин. — Его будут судить сам посадник да Борецкие, а потом и все вече новогородское. Крепче вяжите его, изменника, да ведите вниз под крепким присмотром.
‘Эх, владыка Феофил, не помогло мне твое благословение,— молвил про себя Упадыш, когда повели его вниз на суд и расправу.— Теперь еще пуще озлобится Великий Новгород на московского князя, еще больше беды ново-городцам будет…’ И пошел Упадыш на верную смерть.

VIII. Владыка-заступник

Проходил день за днем, неделя текла за неделей. Московские рати все крепче смыкались вокруг Нова-города живым кольцом железным. Сам великий князь Иоанн Васильевич находился в главном стане при устье Шелонь-реки с князьями-братьями, воеводами и боярами. Еще не подступали московские рати к новогородскому кремлю, еще ни одно ядро московское не полетело в башни высокие, а Великому Нову-городу уже плохо приходилось. Всё продолжалась в городе голодовка, всё с большим страхом ожидали новогородцы грозной кары от великого князя. Перестало уже прельщать их серебро и золото Марфы Борецкой, не слушали они больше сказок про короля Казимира, не верили в помощь литовскую.
В ясный летний полдень около богатых хором Марфы Борецкой собралась целая толпа житых людей. Еще с вечера накануне позвала их Марфа через своих холопов да подручников: хочет-де она, Марфа, к ним речь держать, о деле говорить. Были тут, как на подбор, все люди торговые, достаточные, голяками да черными людьми, что на вече бушевать любят, здесь и не пахло. Степенно стояли житые люди и ждали Марфу Борецкую: что-то она им скажет, чем порадует?.. А было их всех созвано до трех сотен,
— Чтой-то наша посадница позамедлилась? — говорил Кузьма Алферов, богатый купец. — Ноженьки устали стоямши-то.
— А ты присядь на землю да отдохни,— молвил ему, смеючись, другой богатый купец, Филипп Пукишев. — Как выйдет матушка Марфа, так успеешь встать — низкий поклон отдать.
— Кажись, довольно уже покланялись! Да и не за что ей, смутьянке, честь отдавать. Ишь, в какую беду втравила Великий Новогород!
— А ты погоди, не ропщи до поры до времени. Может, выйдет Марфа Борецкая, а у нее за пазухой сам король Казимир сидит, да еще с литовскими ратями,— лукаво улыбаясь, промолвил сосед.
Нахмурил брови Алферов и тяжело вздохнул,
— Не в пору ты шутить задумал! Теперь Великому Нову-городу никакие литовцы не помогут. Правдив и справедлив гнев великокняжеский! И доселе бывало, что вступал Великий Новгород в несогласие с великими князьями, и разратья меж ними бывали. А такого дела еще доселе не учинялось! Эх, обошла нас Марфа лукавая, баба старых людей ума лишила. Тяжкий грех взяли мы на душу: от веры православной отвернулись, на литовскую ересь передались.
Такие же речи слышались и среди других людей житых. Все проклинали Марфу Борецкую и ее прельщение ляшское. Все толковали о великой беде, что грозит Нову-городу.
Около самых полуден вышла из хором богатых Марфа, вдова посадничья, со своими приспешниками и степенно подошла к новогородским людям.
Марфе Борецкой шел уже пятый десяток лет. Была она станом высока и дородна, лицом бела да румяна, черные очи ясно смотрели… Завидев богатую жену, славную по всему Нову-городу, поспешно скинули шапки житые люди, поспешно отвесили поклон поясной. Марфа Борецкая отвечала им степенным поклоном, оглядела всех быстрым взором и стала такую речь держать:
— Люди житые новогородские! Не пеняйте на меня, вдову старую, что я вам беспокойство учинила. Вспомните, люди новогородские, что много лет род Борецких Великому Нову-городу верой и правдой служил. Вспомните покойного супруга моего, посадника Борецкого! Мало ли он для Великого Нова-города потрудился, мало ли кровавого поту утер за Великий Новгород? Да и я, вдова старая, сиротливая, частенько Великому Нову-городу животишками своими да казной своей пригождалася. Припомните-ка, люди новогородские, как, лет пять назад, погорели дотла два конца городские. Али я тогда на казну скупилась, али не сыпала полными горстями золото да серебро погорельцам? Вспомните, люди новогородские, что недавно еще сгиб кровавой смертью старший сын мой любимый, надежда матери старой. Сгиб он под топором палача московского за вину супротив великого князя. А допрежь того бился он доблестно при Коростыне да Шелони… Из-за кого ж взял на себя первенец мой, Дмитрий Борецкий, вину супротив великого князя? Всё из-за Нова-города Великого, все из-за вас, люди новогородские! Источили морщины лицо мое, седина убелила голову мою, от слез потускнели очи мои — всё ради кого? Ради Нова-города Великого, ради вас, люди новогородские! И доныне готова я с вами стоять супротив ворогов, готова последнее отдать и за вас голову сложить. Вы же, люди новогородские, вероломствуете и меня клеветой черните, забываете клятву прежнюю. Ныне по всем концам да улицам слышу я на себя поругания: именуют меня губительницей города родного, женой корыстной, еретичкой. Иные из вас, люди новогородские, смертью грозят мне и ближним моим!
Тут помолчала немного Марфа Борецкая, белый плат к очам приложила и горько заплакала.
— Люди новогородские,— молвила она сквозь слезы,— пошто поносите меня, пошто грозите мне?! Не жалела я для вас казны своей, не жалела крови детей своих, за Великий Новгород душой болела, тяжкие труды несла… Или я о родном городе заботы не держу? Каждый день посылаю я верных людей к королю Казимиру, зову его на помогу против князя московского. Тяжкие дни пришли и нужда великая, а всё же потерпите, люди новогородские. Верно слово Марфы Борецкой!
Житые люди, тяжко вздыхаючи, слушали вдову лукавую. Красно говорила Марфа Борецкая, и хитро мешала она в речи своей истину с ложью. Припомнили новогородцы все пиры, милости да подарки, что видели они от богатой вдовы посадничьей, услышали ее плач горький — и размягчилось сердце их жалостью. Первый подал голос Алферов.
— Мы на тебя, Марфа, не гневаемся, зла не держим. Истинны слова твои, что много ты для Великого Нова-города потрудилась. Мы твое добро помним, только вот времена настали такие тяжелые.
За Алферовым и Пукишев молвил:
— Не лей слез, матушка посадница! Ни тебя, ни ближних твоих Великий Новгород не выдаст.
За этими двумя и все житые люди заговорили…
— Мы от тебя зла не видели!
— Не обидим тебя ничем!
— Как прежде стояли, так и теперь станем!
— Не кручинься, матушка посадница!
Перестала лукавая Марфа Борецкая рыдать, иную беседу повела она с житыми людями, стала их прельщать королевской милостью, обнадеживать защитою рати литовской. Совсем хитрая жена заворожила новогородцев.
Тут, как на грех, показалась невдалеке толпа худых людишек, бедноты новогородской, были они все голодные да оборванные. Увидали они житых людей, Марфу Борецкую увидели — и начали ссору затевать.
— Что собрались здесь, мироеды, купцы, аршинники?
— Что они со своей Марфой замыслили?
— Эх, плачет по вас веревка московская!..
Житые люди тоже огрызаться стали, а к голытьбе новгородской другие толпы подвалили. Пошло слово за слово, и закипела скоро свалка жестокая. Были житые люди народ крепкий, сытый, дюжий, сильно навалились они на голытьбу исхудалую, да только та числом взяла, к тому же еще подбегали на помогу меньшим людям новые бойцы. Через малое время потеснили да побили житых людей, да и Марфу Борецкую голытьба окружила, крича ей посулы недобрые…
— Берите-ка жену лукавую, да вяжите крепче, да ведите в стан московский!
— За Марфу Борецкую нас великий князь пожалует!
— Обольстила нас помогой литовскою, а теперь с голоду морит!
— Берите ее, молодцы-новогородцы!
Побелела Марфа Борецкая от ужаса, сверкающими очами оглядывала она толпу буйную. Мнилось ей, что близка уже смерть неминучая. Были все житые люди побиты, поизувечены да разогнаны. Челядь Марфы Борецкой не могла к госпоже своей пробиться сквозь толпу густую.
А голытьбы всё грозила да надвигалась. Но не смели еще сразу худые люди броситься на богатую посадницу, подбодряли они себя криками да бранью. Еще немного — и плохо пришлось бы Марфе Борецкой. Но не такой смертью судил Господь умереть вдове посадника Исаака Борецкого. Пришла ей помощь, откуда она и не ждала. Вдруг разом примолкла толпа и раздвинулась.
Торопливым шагом подошел к Марфе Борецкой владыка Феофил. Высоко подняв, нес он перед собою крест святой. Весть о буйной схватке мигом весь город облетела, и спешил архиепископ упредить-удержать кровопролитие да душегубство. Подошел он к Марфе Борецкой, благословил ее, взял за руку и повел из толпы в хоромы, где ждала Марфу челядь испуганная.
— Пропустите нас, чада мои, новогородцы,— говорил владыка, благословляя присмиревшую толпу,— не время теперь буйствовать да ссоры заводить. Лучше думайте о грехах своих да кайтесь перед великим князем, чтобы он вас помиловал.
Злобно глядела толпа на Марфу Борецкую. Но под защитою креста владычнего дошла посадница до своих хором невредимо.

IX. Челобитье новогородское

Через несколько дней после буйства уличного в архиепископских хоромах у владыки Феофила собрались все лучшие люди новогородские. Были тут, посадник новогородский Тимофей Остафьевич, бывшие посадники — Иван Лукинич, Яков Александрович, Феофилат Захарьинич, Лука Федорович, Иван Васильевич, житые люди — Лука Остафьевич, Александр Клементьевич, Федор Иевлич, Окинф Васильевич, Дмитрий Михайлович, потом — священнослужители соборов и церквей новогородских.
Сидели все в унынии великом на лавках по стенам, а владыка Феофил за столом писал грамоту великому князю. То было челобитье слезное: вольный, буйный Новгород склонял выю непокорную перед великим князем московским, винился в проступках своих, отрекался от прельщения ляшского. Хмуры были лица лучших людей новогородских, в думе скорбной низко клонили они седые головы.
— Слушайте, господа и братья и чада любезные,— молвил владыка. — Так ли пишу я великому князю?
И стал владыка читать грамоту:
— ‘Бьем челом господину великому князю и сыну его, великому князю Ивану Ивановичу. Молим тебя, великий князь и господин Иван Васильевич, о мире и согласии и целуем тебе крест… И по сей грамоте Новогородской, господине, держати вам в старине по пошлине без обиды, а нам, мужам новгородским, княжение ваше держати честно и грозно без обиды. А за короля и за великого князя литовского, кто король или великий князь на Литве ни буди, от вас, от великих князей, нам, вашей отчине Великому Новогороду, мужам вольным, не отдатися ни которою хитростию, а быти нам от вас, от великих князей, неотступными ни к кому. А князей нам у короля и у великого князя литовского себе на пригороды не просити, не приимати из Литвы князей в Великий Новгород. Также нам, отчине вашей, недругов ваших, князя Ивана Можайского, и князя Ивана Шемякина, и князя Василия Ярославича, и их детей, и их зятьев, к себе в Новгород не приимати. А после сего докончания из Московской земли, из великого княженья, кто лиходей великих князей приедет в Великий Новгород, и Нову-городу их не приимати. Или кто лиходей великих князей побежит из Московской земли в Литву или в немцы, а из Литвы или из немцев прибежит в Новгород, и Нову-городу их не приимати. А на владычество нам, Великому Нову-городу, избирати себе по своей старине, а ставитися нашему владыце в дому Пречистыя и у гроба ев, Петра-чудотворца на Москве и у вас, у великих князей, у вашего отца митрополита, который митрополит у вас, у великих князей, на Москве ни буди, а инде нам владыки опрочь Московского митрополита нигде не ставити. А пошлины вам, великим князьям и вашему отцу митрополиту от владыки имати по старине, а лишнего не прибавляти. А на Волоце и на Вологде владыце церкви и десятина, пошлина своя, ведати по старине. А что Юрьевского монастыря земля на Волоце, и та земля к Юрьеву монастырю по старине. А пошлин ваших, великих князей, нам, Нову-городу, не таити’.
Слушали новогородцы писание владычное и кивали головами седыми, а владыка дальше читал грамоту о том, что с Великого Нова-города денежная пеня идет за вину новогородскую…
‘Се добил челом великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и сыну его, великому князю Ивану Ивановичу всея Руси, нареченный на архиепископство Великого Нова-города и Пскова священноинок Феофил и посадники новогородские… по новогородскому велению всего Нова-города за новогородскую проступку полушестьминадцаты тысячи рублев деньгами в отчет, а серебром в отвес, а дати нам то серебро великим князем, на Рождество Св. Богородицы полтретьи тысячи рублев, а на Крещение Господне три тысячи рублев, а на Велик день 5000 р., а на Успение в той же год 5000 р., дати нам тое серебро на тыя сроки по крестному целованию’.
Долго еще читал владыка грамоту. Там, где говорилось о землях и уделах новогородских, там где говорилось о слугах, о разных поборах в казну великокняжескую, о вире, о копейном сборе, о дарах от волостей новогородских,— во всем этом уступал Великий Новгород московскому князю более, чем прежде.
— Ох,— простонал старый посадник Тимофей Остафьевич и так низко голову понурил, что седая борода на груди гривну золотую закрыла. — Падает вольность новогородская!
— Падает, падает,— поддержал его тысяцкий Василий Максимович.
— О, Господи! — тяжело вздохнули лучшие люди новогородские.
Духовенство церковное и соборное крестом осенилось, тоже завздыхало.
— А чья вина в том, братья и чада мои? — суровым голосом спросил владыка Феофил. — Московские князья нас по старине держали, никакой обиды не чинили. Сами же мы вздумали поддаться прельщению ляшскому. Великий князь не за свои обиды нас карает, а за то, что замыслили мы отшатнуться от истинной веры, от веры православной, греческой. Что Марфа Борецкая со своими присными задумала-то! Хотели, вишь, чтобы я на ставленье в Киев ехал! А какая в Киеве православная вера? Только что зовется православной, а на самом деле римским папежским духом отдает.
— Что же ты, владыка, теперь на ставленье в Москву поедешь? — молвил посадник.
— Куда ж еще ехать? Известно, в Москву. Так искони у владык новогородских велось, так и я сделаю. Да еще о том, господин посадник, говорить рано. Еще неведомо, переложит ли гнев на милость великий князь. Правда, прислал он нам грамоту охранную, а что мы говорить станем, как приведут нас перед его очи светлые? Вины-то за нами, ох, великие: к Литве склонялись, меч подымали на воевод московских, увещаний отеческих великого киязя Ивана Васильевича не слушали… Ох, много вин за нами, много!
Опять скорбно понурились новогородцы, опять закручинились.
— А ты бы, владыка, послом ехал да умягчил сердце великокняжеское словесами от Святого Писания,— молвил бывший посадник Лука Федорович, старец благоразумный и благочестивый.
— И то правда, владыка,— сказал посадник,— кому ж, окромя тебя, к великому князю речь держать, о милости молить!..
И другие лучшие люди новогородские стали владыку Феофила слезно просить. Его-де великий князь жалует, и на нем, на владыке, никакой вины нет, даже и полк его, владычный, на московских воевод меча не подымал,
— Я от посольства не отрекусь,— сказал владыка Феофил. — Буду великого князя молить за вас и за Великий Новгород, Только не знаю, сподобит ли меня Господь умягчить сердце великокняжеское. Ох, уж больно велики, велики вины за нами!

X. Перед великим князем

Многолюдный ратный стан великого князя московского Ивана Васильевича был разбит при устье Шелонь-реки, недалеко от того места, где, в побоище великом, разбита была новогородская рать храбрыми воеводами, князем Даниилом Холмским и боярином Федором Давидовичем, Под знаменами великого князя стояла такая рать, какой еще не видала земля Новогородская. Более шести десятков тысяч московских ратников готовились нагрянуть на мятежный Новгород. Были тут конные и пешие полки, было много десятков всяких пушек с умелыми, храбрыми пушкарями, вокруг стана рыскала многочисленная конница татарская.
Собрались вокруг великого князя все воеводы московские, тут же были братья великого князя: Юрий, Андрей да Борис Васильевичи, тут же была и рать псковская, что пришла на помогу великому князю, верная целованию крестному.
Далеко-далеко, по берегам Шелонь-реки, по берегам Ильмень-озера, раскинулись шатры, да наметы, да коновязи рати московской. Посреди стана возвышался богатый шатер великокняжеский, из дорогой ткани рудо-желтой, на шатре горел под солнцем золотой крест, а над крестом черным полотнищем веял стяг великокняжеский, на коем золотом да серебром вышит был нерукотворенный образ Спаса. Кругом шатра день и ночь стояла стража сильная из верных стрельцов московских. В том шатре великом было много горниц, словно во дворце кремлевском, была опочивальня, образница, большая палата с престолом великокняжеским и меньшие горницы для братьев и ближних людей великого князя…
Ясным утром по Ильмень-озеру пришли к стану московскому многие ладьи, а в тех ладьях приплыли послы новогородские к великому князю с повинною. Зашумел многолюдный стан, заволновался. Тысячи ратников сбежались к тому месту, где вел послов новогородских ближний воевода, князь Даниил Холмский. Князь Даниил только от владыки благословение принял, а на посадника и других послов и смотреть не стал.
Между двух стен из ратников московских робко шли новогородцы к шатру великокняжескому, бледны были их лица, в землю опущены очи, слез полные.
— Молвил ты, владыка, что хотите вы челом бить великому князю,— сурово сказал воевода Холмский. — Ин, приведу вас к шатру великокняжескому, а только не ведаю, допустят ли вас перед очи его светлые. Желчью и гневом полно сердце великого князя Ивана Васильевича супротив мятежников новогородцев. Много ночей бессонных, много дум горьких принес буйный Новгород великому князю.
Посадник и другие новогородцы не смели и слова вымолвить, только владыка Феофил, прижимая к груди крест золотой, тихо ответил грозному воеводе:
— Сердце великого князя в руке Божьей, а Господь и великих грешников миловал. С Его помощью, слезами да молением, смягчим гнев великого князя…
Вот уже подошли к самому шатру. Встретил тут послов другой воевода московский, князь Василий Иванович Оболенский-Стрига, подошел он под благословение к владыке и послов остановил.
— Великий князь Иван Васильевич, известившись о приходе вашем, послал меня с таким словом: ‘Не хочу я лицезреть предателей и нечестивцев. Да идут прочь лукавые новогородцы из стана моего!’
Помертвели от страха и горя послы новогородские. Поднял было крест владыка Феофил и хотел что-то сказать князю Василию Ивановичу, да тот рукой махнул и, не слушая, назад в шатер ушел…
— Что ж теперь делать? — спросил архиепископ князя Холмского.
Князь Даниил не сразу ответил, опустив очи в землю, поглаживал он густую бороду, морщины глубокие легли на челе его.
— Гневен великий князь,— наконец ответил он,— и твердо слово его. А ты, владыка, потщись найти себе заступников, толкнись с мольбою слезною к меньшим князьям, к братьям великокняжеским. Проведу я тебя в горницу к князю Юрию Васильевичу: он сердцем мягок и душою жалостлив, может, перед старшим братом за вас слово замолвит. Только ты со мной один иди, а посадник с другими людьми пусть обождет где-нибудь.
Кликнул князь Холмский сотника и велел проводить новогородцев в запасный шатер порожний. Тяжко вздыхая, поплелись новогородцы за сотником московским, а как пришли в шатер, расселись по лавкам дощатым и сидели, не двигаясь, в скорбных думах. Только порою тяжко вздыхал кто-нибудь из них, и в ответ другие тяжкие вздохи слышались. Так, час за часом, в ожидании пугливом, сидели послы новгородские: бывшие посадники Иван Лукинич, Яков Александрович, Феофилат Захарьинич, Лука Федорович, Иван Васильевич, житые люди — Лука Остафьевич, Александр Клементьевич, Федор Иевлич, Окинф Васильевич, Дмитрий Михайлович. Вокруг шатра, тоже в ожидании пугливом, стояли меньшие люди и челядь посольская, сложив на землю богатые дары, что посылал с повинною Великий Новгород самому великому князю, братьям-князьям, воеводам, боярам и дьякам московским.
Медленно шли часы, жутко было новогородцам, не хотелось им даже словом перемолвиться. Около полуден холопья князя Холмского принесли в шатер всякой снеди, вина да меду, для подкрепленья сил телесных. Но ни кусок, ни глоток не шли в горло скорбным послам. Сказали они спасибо хлебосольному воеводе, а ни до чего не дотронулись. Так и весь день прошел. Стало смеркаться, по всему стану костры зажглись. Поздно уже вечером пришел владыка Феофил и весточкой послов обрадовал, что завтра допустит их великий князь к себе.

——

На другой день утром в большом покое шатра великокняжеского великий князь Иван Васильевич, сидя на золотом престоле походном, окруженный ближними людьми, готовился принять послов новогородских.
Великий князь облачен был в златое одеяние, на голове блестела золотым крестом шапка Мономахова, в руках держал Иван Васильевич скипетр и державу. Бояре и воеводы, в дорогих кафтанах парчовых, с золотыми гривнами на груди, двумя стенами стояли по правую и по левую руку великого князя. Из открытого верха шатра падали яркие лучи солнечные на парчу одеяний дорогих, на золотую насечку мечей, на драгоценные камни-самоцветы в царском венце.
По правую руку великого князя стоял воевода Даниил Холмский — ‘меч государев’, как звали его в чужих землях и в стране Московской. По левую руку стоял дьяк Степан Бородатый — ‘перо государево’, искусный и сведомый человек в указах великокняжеских, в летописях да обычаях. Был уже дьяк сед волосом и лицом морщинист, но глядели очи его бодро и светло: готов он был хоть сейчас стать за честь и славу великого князя — сложить и написать грамоту грозную-немилостивую…
Далее стояли другие воеводы: князь Федор Юрьевич Шуйский, за ним — Василий Федорович Образец и Борис Слепой-Тютчев, что покорили под стяг великого князя Двинскую землю. Дальше виден был князь Василий Иванович Оболенский-Стрига, что воеводствовал над конницей татарской, рядом с ним стоял царевич татарский Данияр Касимович, сурово глядя узкими черными глазами в ту сторону, где было место для послов новогородских. Гневался царевич на буйных новогородцев со времени битвы Шелонской. Много тогда его татары набрали полоняников, да только упрямы были новогородцы: вместо того чтобы в полон идти, перебили они друг друга, потопились, позадавились, и не было татарам никакой выгоды.
Позади престола великокняжеского стояли князья-братья Юрий, Андрей да Борис Васильевичи, а с ними — один из последних князей удельных Михаил Верейский. Виднелись в толпе и воеводы князя тверского — князь Юрий Андреевич Дорогобужский да Иван Жито. Среди бояр московских выделялся воинской осанкой и станом высоким боярин Федор Давидович, что разбил новогородцев вместе с князем Холмским.
Еще много стояло в шатре бояр, дворецких, окольничьих, дворян и детей боярских.
Оглядев последний раз нарядную и блестящую толпу приближенных своих, гордо усмехнулся великий князь Иван Васильевич и молвил:
— Боярин Федор! Впусти челобитчиков новогородских. Чай, они заждались да запечалились. Не ты ль мне говорил, князь Данила, что они вчера и до ествы не дотронулись?
— Так, государь,— отвечал, низко кланяясь, воевода Холмский.— Истинно так. Тяжким камнем лежала на сердце у них твоя немилость великокняжеская. И сегодня поутру ничего они перекусить не хотели.
— По делам вору и мука! — сурово сказал великий князь. — Я бы их еще проморил, да владыку Феофила жалко. Он мой богомолец верный, да за него же братья-князья просили…
Боярин Федор Давидович ввел в шатер послов новгородских. Робко вошли послы и, не доходя до престола великокняжеского, пали ниц безмолвно и лежали недвижимы. Только один владыка Феофил, помня свой сан архиепископский, на коленях стоял.
Бояре и князья московские глядели на новгородцев униженных, иные с жалостью, иные с высокомерием. Великий князь тоже устремил на них взор орлиный, но не было в этом взоре ни состраданья, ни призрения {Сочувствия. — Ред.}. Знал великий князь Иван Васильевич, что он лишь оружие в руках Божьих, что не он карает новгородцев, а Господь Бог.
Время шло, так же недвижимы лежали послы новгородские, так же молча смотрели на них воеводы и бояре. Наконец глубоко вздохнул архиеписком Феофил, поднял руку, в которой блеснул крест золотой. Владыка новгородский протянул крест к великому князю московскому, как бы умоляя знамением страданий Христовых о кротости и милосердии. Тогда лишь шевельнулся на престоле золотом великий князь и молвил послам новгородским.
— Встаньте, послы, и слушайте слова мои! Братья мои, князья Юрий, Борис да Андрей, именем матери моей великой княгини, умолили меня гнев на милость сменить. Ради тех молений отпускаю вам вины ваши, а Великому Новгороду измену и предательство его. А чтоб вы не забывали греха вашего, обложу я Новгород немалой пеней… Степан, прочти послам новгородским ту грамоту, что написал по указу моему.
Дьяк Степан Бородатый великому князю в пояс поклонился и, сурово глядя на новгородцев, стал читать указ великокняжеский. Тяжко вздыхали послы, но все же было у них на душе легче: не ждало теперь Великий Новгород разорение кровавое.
Историки рассказывают, что новгородцы за вину свою обещали внести в казну великокняжескую 15 500 рублей или около осьмидесяти пудов серебра, в разные сроки, от 8 сентября до Пасхи, возвратили Иоанну принадлежащие к Вологде земли, берега Пинеги, Мезены, Немьюги, Выи, Поганой Суры, Пильи горы,— места, уступленные Василию Темному, но после отнятые ими, обязались в назначенные времена платить государям московским ‘черную’, или народную, дань, также и митрополиту судную пошлину, клялись ставить своих архиепископов только в Москве, у гроба св. Петра-чудотворца, в Дому Богоматери, не иметь никакого сношения с королем польским ни с Литвою, не принимать к себе тамошних князей и врагов Иоанновых: князя Можайского, сыновей Шемяки и Василия Ярославича Боровского, отменили так называемые вечевые грамоты, признали верховную судебную власть государя московского в случае несогласия его наместников с новгородскими сановниками, обещались не издавать вперед судных грамот без утверждения и печати великого князя и проч.

XI. Радостный день

В Новгороде ждали послов с нетерпении великим, от посадника до простого мужика-вечника — все томились одной мыслью: захочет ли великий князь отпустить вину новгородцам, а если захочет — какую кару тяжелую на Великий Новгород наложит? Может, до того разгневался великий князь, что у мятежного города все вольности отымет, может, сошлет многие тысячи новгородцев в города другие, может, такую пеню возьмет, что обнищают новгородцы?
Такими-то думами задавался утром на четвертый день после отъезда послов посадник Великого Новгорода Тимофей Остафьевич. Об этом-то он и беседу вел с тысяцким новгородским Василием Максимовичем, Оба сидели в горнице светлой и просторной в богатом доме посадничьем. По дубовым лавкам разостланы были ковры кизилбашские, сукна аглицкие, бархаты веницейские. По углам горницы стояли поставцы высокие, на коих золотилась и серебрилась всякая посуда драгоценная: кубки, братины, мисы, ендовы, блюда, стопы да чары. Окна в горнице посадничьей были из стекла заморского, вставленного в рамы свинцовые. Светло и радостно было в горнице, и яркое солнце осеннее озаряло убранство богатое.
Оба старика степенные после трапезы утренней попивали сладкий мед малиновый из чар серебряных. Беседу вели они медлительно и часто посматривали сквозь окна на широкий двор посадничий, словно кого-то ожидаючи.
— А что, посадник, не прозевает ли холоп твой Петрушка послов наших? — спросил тысяцкий.
— Нет, он у меня дотошен да расторопен, и коня я ему дал резвого. Как увидит послов, мигом на двор пригонит.
Замолчал тысяцкий, стал тяжело вздыхать, что-то по пальцам рассчитывать.
— Никак, ты, Василий Максимович, с вотчин своих прибыли-доходы считаешь?
— Нет, Тимофей Остафьевич, не догадался ты. Считаю я свои протори-убытки.
И при тех словах опять тяжело вздохнул старый тысяцкий.
— Какие такие убытки? — допрашивал посадник.
— А то золото да серебро, что пойдет Москве за вины наши.
Понял тут посадник, сам едва сдержал вздох глубокий и покосился на поставцы свои, где блестела да искрилась посуда драгоценная. А тысяцкий все продолжал недоброе каркать.
— Теперь пеню-то на лучших людей разложат, на худых мужиков надежда плоха, да и не захотят они последние гроши отдавать. А боярин московский ждать не станет — ему скорей свози полными мешками.
— Эх, чего тут жалеть,— досадливо молвил посадник. — Еще будем ли сами живы? Кабы только пеней отделаться — и за то Бога благодарить надо…
— А что ты думаешь, Тимофей Остафьевич, разве что хуже будет? Ужли великий князь из Новгорода погонит нас в уделы далекие?
— Не любит шутить великий князь, а наша вина не малая…
И еще много бы слов сказал посадник новогородский, много бы слов, жалостливых да суровых,— помешало ему смятение шумное на дворе. Звонко загремели подковы коня борзого, кто-то крикнул удалым голосом, ответили на тот крик челядинцы посадничьи расспросами громкими. До старческого уха посадника долетела весточка желанная: ‘Приехали послы из стана московского!’
Заторопились посадник да тысяцкий, надели скорее шапки на головы седовласые, взяли посохи гнутые и поспешно из хором вышли. По всем концам и улицам новгородским стояла суета великая, бежали мужи и жены, бежал стар и млад — все торопились на площадь вечевую, отколе доносился уже призывной звук колокола вечевого. Впереди и кругом посадника с гостем его шли холопья да слуги, прокладывая дорогу боярам.
— Чу, князь московский простил новгородцев,— говорил какой-то рослый парень с повязанной головой.
— А ты бы на площадь не бежал! — молвил ему сосед. — Ведь у тебя голова-то в битве Шелонской рассечена. Как увидят тебя бояре московские, так и велят за приставы взять.
На это только усмехнулся шелонский боец.
— Не до нас, мелких сошек, великому князю. Вот бояр да посадников, пожалуй, заберет с собой: на них вся вина лежит, ихнего приказа да еще Марфы Борецкой мы слушались…
Посадник Тимофей Остафьевич да тысяцкий Василий Максимович как раз возле проходили,
— Слышишь, Тимофей Остафьевич, что народ-то говорит. Тянет он на руку великому князю московскому!
— Ох, слышу,— отвечал посадник, тяжело вздыхаючи.
Вечевая площадь вся была народом покрыта. С трудом добрались посадник да тысяцкий до вечевого помоста, где уже стояли многие бояре новгородские.
Сквозь толпу расступавшуюся пробирался длинный поезд всадников на усталых, запыленных конях: то было посольство новгородское с вестями от великого князя…

XII. Пермский удел

Прошел год, опять настало лето красное, и согревало оно Великий Новгород горячими лучами солнечными. Оправился за это время богатый, многолюдный город: опять пошла торговля бойкая в лавках и амбарах новгородских, опять стали стекаться с дальних морей для мены, купли и продажи иноземные купцы.
Видал Великий Новгород торговых гостей из франкских земель, из шпанского королевства, из княжеств италийских, о купцах гамбургских, любских да бременских нечего и говорить было — у них давно свои подворья в Великом Новгороде стояли.
Летом 1472 года особенно хорошо шла в Новогороде торговля пермскими мехами драгоценными и серебром закамским. Издавна была Пермь уделом новогородским, и вели с нею новогородские купцы обширную мену мехов да серебра на немецкие сукна. Теперешний князь пермский Михаил тоже не выходил из воли новогородской, хотя уже давно московские князья тоже стремились торговать с Пермью богатою.
В июле месяце, в самом начале, много обозов пришло в Новгород из Перми, тяжело нагруженных дорогими мехами. Большую часть товара ценного отдавали купцы новогородские иноземцам за чистое золото. А какие меха оставались, те закупали, на зиму запасались щеголихи да богатейки новогородские.
У Олферия Максимовича в его лавке большой, двухъярусной, самый бойкий торг шел. Всего больше было навалено на скамьях, на полках и на полу дорогих мехов пермских. Сам Олферий Максимович сидел на лавке около большого ларца кованого, куда складывал деньги вырученные, торговались с покупщиками да покупщицами его продавцы подручные, ребята молодые, ловкие да расторопные.
— Никак нельзя, матушка Фетинья Алексеевна!— говорил кудрявый речистый продавец, по прозвищу Кирьяк, толстой боярыне новогородской, что выбрала себе шкурку лисицы черно-бурой с налетом серебристым. — Ежели еще пять алтын уступить, прибыли хозяину не будет!
— Спрячь свои глаза бесстыжие,— сердито отвечала боярыня. — Чай, у твоего хозяина от золота наторгованного сундуки ломятся… Экая на него жадность напала: что ни год, то дороже и за лису, и за соболя хочет! Ноне подвоз большой, дорожиться не след!
Опять подняла боярыня красивую шкурку лисью, мехом дорогим любоваться стала.
— Грех тебе говорить, матушка-боярыня,— степенно вмешался хозяин. — Чай, твои сундуки потяжейше будут моих! Окромя того, сама ведаешь, сколько стоила нам распря московская. Надо ж убытки покрыть. А тут еще слух идет, что норовит Москва Пермскую землю отобрать. Тогда уж, боярыня, такую шкурку лисью и втридорога не купишь: будут тогда в пермские меха наряжаться боярыни московские. А новогородским и понюхать не дадут. Ой, не торгуйся, матушка Фетинья Алексеевна…
— Ин быть по-твоему,— махнула рукой боярыня! — Только прикинь еще шкурки две беличьих, для холопьев пригодится.
Еще добрую толику золота спрятал Олферий Максимович в свой ларец. А там в новый спор вступил с новою покупщицею.
— Почем соболь ходит? — спрашивала дородная посадница из роду Меркуловых.
— Ноне, матушка Настасья Власьевна, дорог-от соболь, по десяти алтын за шкурку беру.
— Ох ты, грабитель! — забранилась посадница. — Так никаких животов не хватит…
А расторопный Кирьяк навалил уже перед ней целую груду дорогих мехов собольих. Опять стал хозяин покупщицу уговаривать, Москвою пугать.
Не успели они еще спор кончить, как шагнул в лавку через высокий порог сам тысяцкий новогородский Василий Максимович. Прислушался он к спору и молвил вперебив посаднице:
— Бери, Настасья Власьевна, за что отдают. Олферий-то Максимович дело говорит. Теперь не видать нам Пермской земли, как ушей своих…
Все в лавке так и ахнули,
— Ужли Москва забрала?
— Князь-то Михаил передался, что ль?
— Как же содеялось то?
Тучный тысяцкий обтер лоб вспотевший и на лавку присел, отдуваясь.
— Сейчас скажу, только наперед, Олферьюшка, вели-ка подать квасу аль меду холодного: в горле пересохло.
Принесли тысяцкому напиться, отдышался он, откашлялся.
— Сей утро пригнал гонец от князя пермского Михаила и недобрую весть привез, что стала земля Пермская уделом московским. Еще зимою посылал туда великий князь рати свои с воеводою князем Федором Пестрым. Тогда-то все думали, что хочет великий князь лишь постращать пермяков буйных, да не так вышло! Воевода-то московский у города Искора с пермскою ратью в жестокий бой вступил, побил пермяков наголову, пленил воевод их, Кача да Бурмата. А весною да летом другой воевода великокняжеский, Гаврила Нелидов, снова в Пермскую землю вошел, взял Урос-город, Чердынь-город и князя Михаила в железы посадил. Что ж было пермякам делать? Пошли они под руку великого князя и дары послали ему богатые: шестнадцать сороков соболей черных, шубу соболью, двадцать девять поставок сукна немецкого, три панциря, шлем да две сабли булатные. Сам князь Михаил только тем и спасся от гибели неминучей, что крест целовал великому князю — быть слугой и данником…
— Видишь, матушка Настасья Власьевна,— не вытерпел тут Олферий Максимович,— правду я тебе говорил. Вот куда пошли соболя пермские. А ты еще десяти алтын дать не хотела.
— Не в соболях тут дело,— молвил тысяцкий,— а в том беда, что пермяки-то, слышь, с охотою идут за руку московскую. Говорят они, что в Нове-городе мало порядка было — и судили-то мы их не по правде, и мену вели не по чести. А тут еще стали-де новогородцы к латинству клонить, пермяки ж хоть и новокрещенцы, а крепко стоят за православие. Сдается мне, что в тех речах много истины. Как скажешь, Олферий Максимович?
Смутился купец новогородский, потупился и тихим голосом ответил.
— Что ж говорить! Вестимо, с нашей стороны такие грехи были…
Запечалились все, что в лавке были. Даже приумолкли продавцы говорливые, призадумался и веселый Кирьяк, кудрявый молодец.
— Ох, недаром было зимою-то знамение небесное,— плаксиво заговорила боярыня. — Мы-то все дивились, да страшились, да умом загадывали, к чему его Господь посылает.
— Какое знамение? — спросил тысяцкий. — Я зимой-то в Пскове был — не упомню.
— А вот какое знамение, батюшка Василий Максимович,— торопливо заговорила боярыня словоохотливая. — В самом, чу, декабре месяце, по Рождестве, явися звезда велика, а луч от нее долог, толст, светел, светлее самой звезды, а восхождаше о 6-м часе нощи с летнего всхода солнечного и идяше к западу летнему же, а луч от нее вперед протяжеся, а конец луча, аки хвост великой птицы, распростерт. По Крещении другая звезда явися хвостата над летним западом, хвост же тонок, а не добре долог, а первые звезды луча потемнее, но первая за 3 часа до всхода на кое место приходила, а другая по захождении солнца 3 часа на том же месте являшеся да к западу же идяше.
— Важно повествует боярыня! — молвил Олферий Максимович.— Словно по писаному рассказала, видать, что начетчица!
Долго еще в лавке шла беседа о вестях недобрых, о потерянной земле Пермской.

XIII. Владыка Феофил у великого князя

Разумный и ревнивый к вере православной архиепископ Новогородский Феофил крепко полюбился великому князю Ивану Васильевичу, и всегда великий князь его жаловал и челобитья его слушал.
В конце августа месяца 1473 года новогородский владыка прибыл в Москву просить великого князя о суде правом между новогородцами и боярином великокняжеским, что сбирал серебро и меха с земли Новогородской. Как раз угодил владыка к 1 сентября — к новолетию. В те времена в Русской земле считали год с 1-го дня сентября месяца. Пышно праздновалось новолетие в Москве.
Хоть и бывал уже владыка новогородский в хоромах великокняжеских, а все же, как вошел в Золотую палату, так и залюбовался чудным убранством ее, а пуще всего стенописью леповидною. Над украшением палаты царской потрудились вдоволь лучшие иконописцы. В старых летописях так рассказывается: ‘В Золотой палате написано было — приточне Спасово человеколюбие, еже о нас, ради покаяния. Писано в палате в большой (средней Золотой), в небе, на средине, Спас на Херувимах, а подпись: Премудрость Иисус Христос. С правой стороны у Спаса дверь, а пишет на ней: 1) мужество, 2) разум, 3) чистота, 4) правда. А с левой стороны у Спаса же другая, а пишет на ней: 1) блужение, 2) безумие, 3) нечистота, 4) неправда. А меж дверей, высподи {Высподи — внизу, под чем-либо. — Ред.}, дьявол седмиглавый, а стоит над ним Жизнь, а держит светильник в правой руке, а в левой копье, а над тем стоит Ангел, Дух страха Божия. А за дверью с правой стороны писано земное основание и море и преложение тому во сокровенная его, да Ангел, Дух благочестия, да около того четыре ветры. А около того все вода, а над водою твердь, а на ней солнце, в землю падаяй при воде, да Ангел, Дух Благоумия, а держит солнце. А под ним от полудни гоняется после дни нощь. А под тем Добродетель да Ангел, а подписано: рачение, да ревность, да ад, да заяц. А на левой стороне, за дверью, писана тоже твердь, а на ней написан Господь, аки Ангел, а держит зерцало да меч, Ангел возлагает венец на него. И тому подпись: Благословиши венец лету благости Твоей. А под ним колесо годовое, да у Году колесо, с правой стороны любовь да стрелец, да волк, а с левой стороны Году зависть, а от нее слово к зайцу: зависть лют вред, от того бо начен и прискочи братоубийц, а Зависть себе пронзе мечом, да Смерть, а около того все твердь, да Ангелы служат звездам и иные всякие утвари Божьи. Да 4 Ангела по углам палаты: 1) Дух Премудрости, 2) Дух Света, 3) Дух Силы, 4) Дух Разума’.
Недолго пришлось владыке любоваться стенописью палат царских. Зашумела толпа бояр, пышно разодетых в золотные ‘большие’ наряды, в горлатных шапках меховых,— вышел в палату сам великий князь Иван Васильевич, горя, как солнце красное, золотом, парчою да камнями драгоценными. В то же время долетел в палату звон колоколов кремлевских: время было государю великому князю шествовать на Красную площадь, на торжество новолетия.
Словно яркий месяц, окруженный звездами серебристыми, вышел великий князь с боярами на Красное крыльцо. Перед Красным крыльцом возвышался помост обширный, а кругом него стояли решетки точеные, расписанные яркими красками с позолотою. Три налоя стояли на помосте, на двух лежали Евангелия, на третьем горела окладом драгоценным икона Симеона Столпника-Летопроводца. Перед налоями белели большие свечи в подсвечниках серебряных, поставлен был столец невеликий, а на нем чаша серебряная для водоосвящения. Перед этой святынею возвышались два ‘Места’ — митрополичье да царское, первое — покрытое ковром мелкотравным со зверми, второе — обитое бархатом черевчатым.
Навстречу великому князю из собора кремлевского вышел митрополит Филипп в преднесении икон, крестов да хоругвей, в сопровождении духовенства, в облачениях богатых. Среди многих икон, что выносились на торжество новолетия, первыми шествовали икона Богородицы, письма Петра-митрополита, московского чудотворца, икона чудотворца Ионы-митрополита и древняя святыня московская — икона Богородицы ‘Моление о народе’.
При торжественном пении клирном великий князь Иван Васильевич вошел на помост пред налоем, к Евангелию и иконам приложился, от митрополита благословение животворящим крестом и рукою принял. Благословивши великого князя, возгласил митрополит Филипп:
— А великий государь и великий князь Иван Васильевич, всея Руси самодержец! Сметь ли, государь, о твоем здравии великокняжеском спросить, как тебя, великого государя нашего, Бог милует?
И отдал митрополит земной поклон великому князю. Отвечал великий князь владыке святому радостным голосом:
— Божией милостью и Пречистыя Богородицы и великих чудотворцев русских молитвами и твоим, отца нашего и богомольца, благословением дал Бог — жив.
Началась служба торжественная, горячо молился великий князь, горячо молились бояре и воеводы, стольники, стряпчие, дворяне, жильцы, ратные и приказные люди, что наполняли толпою бесчисленной всю Красную площадь обширную.
Кончив службу новолетнюю, митрополит Филипп снова осенил великого князя крестом и возгласил:
— Дай Господи! Ты бы, государь и великий князь Иван Васильевич, здоров был со своими родичами государевыми, со своими государевыми богомольцами, со архиепископы, и с епископы, и с архимандриты, и с игумены, и со всем освященным собором, и с бояры, и с христолюбивым воинством, и доброхоты, и со всеми православными христианы. Здравствуй, царь-государь, нынешний год и впредь идущие многие лета в род и род и вовеки!
Видя мощь и великолепие двора великокняжеского, созерцая бесчисленную толпу бояр и воевод доблестных, умиляясь перед службой благолепной, проливал владыка новогородский радостные слезы из самой глубины души потрясенной…
Такому ли владыке могучему, такому ли князю благочестивому дерзнет сопротивляться Великий Новгород! Здесь, в Москве, крепкий оплот православия, здесь — глава и вождь всей земли Русской.
В тот же день зван был владыка новогородский ко столу великокняжескому, и за обедом великий князь архиепископа Феофила почестил и пожаловал: послал ему от своего стола со стольником ествы да пития…
С каждым днем все больше проникался владыка Феофил сознанием ясным: без князя московского Нову-городу не стоять и вере православной не держаться. Все чаще вспоминал владыка, какой грех великий взяли на душу новогородцы, когда склонились к латинству. И думалось влыдыке Феофилу, что не искуплен еще тот грех, что еще ждет Новгород кара справедливая.

XIV. Новая смута

Около двух лет пронеслось над Великим Новым-городом, много воды утекло в реке Волхове, много старых людей умерло, много младенцев народилось. Ни о ком так не горевали новогородцы, как о добром посаднике Тимофее Остафьевиче, что преставился нежданно-негаданно для домашних своих и для всего народа новогородского, оставив по себе память добрую. Новым посадником степенным выбрали на вече Василия Ананьевича, Марфы Борецкой благоприятеля. Тогда снова Борецкие и их присные верх взяли, в Нове-городе всем верховодили Марфа Борецкая, посадник Василий Ананьевич, Федор Исакович Борецкий, боярин Иван Афанасьевич с сыном, Иван да Богдан Лошинские. Угнетали они черный народ без всякой совести. Вот что говорит о том времени смутном летописец: ‘Падение держав народных обыкновенно предвещается наглыми злоупотреблениями силы, неисполнением законов: так было и в Нове-городе. Правители не имели ни любви, ни доверенности граждан, пеклись только о собственных выгодах, торговали властью, теснили неприятелей личных, похлебствовали родным и друзьям, окружали себя толпами прислужников, чтоб их воплем заглушать на вече жалобы утесняемых. Целые улицы, через своих поверенных, требовали государевой защиты, обвиняя первейших сановников. ‘Они не судьи, а хищники’,— говорили челобитчики и доносили, что степенный посадник Василий Ананьин, с товарищами, приезжал разбоем в улицу Славкову и Никитину, отнял у жителей на тысячу рублей товара, многих убил до смерти. Другие жаловались на грабеж: старост’.
— Ничего не поделаешь,— говорил, тяжело вздыхая, купец-меховщик Олферий Максимович. — Ничего не поделаешь, надо великому князю челом бить. Теперь Марфины дружки торговому люду вздохнуть не дают.
Прошелся еще раз Олферий Максимович по своей горенке светлой, изрядно украшенной, и, тяжело отдуваясь, сел на скамью широкую. Был он с глазу на глаз со своим подручным, кудрявым молодцем Кирьяком. Кирьяк тоже невесело смотрел, стоял перед хозяином, пригорюнившись.
— Правда твоя, батюшка Олферий Максимович,— молвил он, качая головой кудрявою. — И торговым людям плохо, и нам, черному народу, не легче. Никакой теперь управы не найдешь, коли сам посадник на Марфину руку тянет. Вот намедни боярин Иван Афанасьевич шлет холопа своего к брательнику моему, Андрюшке, что извозом промышляет. Ему-де, боярину, полюбился у брательника жеребец серый, отдавай-де его сейчас боярину. И сулит боярин за жеребца алтын денег… А такой цены не видано, не слыхано — жеребец-то на славу выпоен да выкормлен, за него Андрюшка и золота не возьмет. Прогнал он холопа, супротивство боярину оказал… Что ж ты думаешь? На другой день на улицу Никитинскую, где Андрюшкина-то усадьба стоит, нагрянуло с полтора десятка холопьев боярских, ворота сломали, брательника в кровь избили, жеребца увели. Пошел Андрюшка к посаднику, а Василий-то Ананьевич ему же плетьми пригрозил.
— Да, лихие дела творятся,— сказал старый купец. — А у меня-то в лавке, помнишь, позавчера боярыня Богданова-Лошинская совсем задаром товар взяла. Я было перечить вздумал, да не тут-то было! ‘А хочешь,— говорит,— наутро муженек мой, Богдан Степанович, сам к тебе торговаться приедет? Немного от твоих мехов останется. Уступай лучше доброй волей…’ Ну, поохал я, поохал и отдал товар задарма.
— А что же ты, батюшка Олферий Максимович, не пошел к владыке Феофилу? Он бы, может, лихоимцев усовестил?
— Ходил я к владыке! — отозвался купец. — Да теперь и его слов святых не слушают.
Помолчали оба, повздыхали.
— А слышал ты, батюшка Олферий Максимович, про житых людей Софийского конца? Тоже им невтерпеж стало от бояр да посадника. Тогда и надумали они великому князю челобитье послать: он бы, великий князь, наших обидчиков да лихоимцев усмирил.
— Слыхал я про то. Да не верится, чтобы путное вышло. Великий князь-от далеко на Москве сидит. А наши-то обидчики здесь под боком.
— А коли бы нашелся молодец нетрусливый да свез бы челобитье твое на Москву великому князю? Одного челобитья Москва не послушает, а как пойдут челобитья десятками да сотнями, тогда призадумаются бояре московские, и повелит великий князь до правды дойти,
Долго думал Олферий Максимович и поглядывал на кудрявого молодца.
— Ин быть по-твоему. Напишу я челобитье великому князю, а ты свези его на Москву с опаскою.
Только что успел выйти из горницы подручный-молодец, как пожаловал к Олферию Максимовичу новый гость, давний дружок, тысяцкий новогородский Василий Максимович. Вошел он торопливо к приятелю своему старому и тяжело на лавку сел, вздохнувши горестно.
— День ото дня все хуже идет,— молвил он. — Слыхал ли про вести недобрые? Марфа-то за прежнее взялась.
Позвал хозяин холопа, велел ему принести стопу меду холодного и приятеля угощать стал. Только Василий Максимович, хоть и любил сладким, крепким медом грешную утробу побаловать, на этот раз едва хлебнул из чары серебряной.
— Истинное наказание для Нова-города та жена зловредная — Марфа-посадница. Опять стала она мутить и народ подымать, опять сыплет казной без счету, ищет везде единомышленников да помощников. Разослала она присных своих: боярина Ивана Афанасьевича, да сына Федора, да Ивана Лошинского, да Богдана-лукавца, да еще целую сотню сомутителей. Разослала по всем улицам да концам новогородским — в Неревский, Гончарский, Загородный, Славенский, Плотницкий, в улицы — Добрынину, Чернятинскую, Прусскую, Козьмодемьянскую, Варяжскую, Молотковскую, Никитинскую и во все другие. Пособирались везде веча кончанские да уличанские — везде смута идет. Вчера один человек знаемый, надежный пробрался ко мне на дом вечером, обо всех злоухищрениях Марфиных рассказал. Кинулся я тогда к посаднику Василию Ананьину, да он и слушать ничего не хочет, Все, говорит, пустое болтают. А Марфа смирно живет, никого не трогает.
— Вестимо, будет посадник Марфину руку держать: оба ляшским золотом да серебром закуплены,— промолвил хозяин.
— Да ты погоди, не все я еще рассказал. Боярин-то Иван Афанасьевич на Литву ездил к литовскому князю и привез от князя грамоту, а в той грамоте обещаны ново-городцам всякие вольности да выгоды. Позавчера боярин Иван Афанасьевич читал ту грамоту в Славенском конце на вече. Обошел он хитрой речью черных людей: посулились они под литовскую руку перейти.
Обменявшись вестями, замолчали старики. Горько вздыхая, раздумывали они о том, что ждет впереди Новгород Великий, как разразится над ним гнев московского князя за измену да отступничество.
— Ничего больше не поделаешь — надо упредить Марфу-посадницу,— сказал старый купец. — Надумал я одно дело, и человек у меня годный есть…
— Хочешь, что ли, великому князю отписать?
— И то отпишу, со мной да с владыкой Феофилом и ты приложи руку свою к той грамоте. Молодец мой до Москвы доберется, наше челобитье самому князю Ивану Васильевичу отдаст.
Сговорились тысяцкий да старый купец, на том порешили.

XV. Великий князь в Нове-городе

Челобитья разумных людей новогородских да жалобы обиженных заставили великого князя Ивана Васильевича позаботиться о Великом Нове-городе. В 1475 году великий князь выехал без большого войска, с одною дружиной избранной, в непокорную землю Новогородскую. В старых книгах разрядных перечисляются ближние люди великого князя, что сопровождали его в том походе мирном. ‘Лета 6983, октября в 22, князь великий поехал с Москвы в Великий Новгород миром, а с ним бояре Иван Юрьевич, Федор Давидович, Василий Федорович Образец, Петр Федорович, князь Иван Булгак, князь Данило Щеня, Василий да Иван Борисовичи, Григорей Васильевич Морозов, князь Александр Васильевич Оболенский, да Василий Китай — окольничей, Андрей Михайлович, Иван Васильевич Ощеря — дворецкой, Михайло Яковлевич Русалка — а дети боярские князь Михайло Колышка, князь Иванов, сын Юрьевича Григорей Малой, князь Иван Звенец, Иван Товарков Молодой, князь Петр Васильевич Оболенский, Юрья Шестак, дьяки Микита Беклемишев, Алексей Полуектов’.
Историк так рассказывает об этом походе великокняжеском: ‘Государь объявил, что идет утвердить спокойствие Нова-города, коего знатнейшие сановники и граждане ежедневно выезжали к нему, от реки Цны до Ильменя, навстречу с приветствиями и с дарами, с жалобами и оправданием: старые посадники, тысяцкие, люди житью, наместник и дворецкий великокняжеские, игумены, чиновники архиепископские. За 90 верст от города ожидали Иоанна владыка Феофил, князь Василий Васильевич Шуйский-Гребенка, посадник и тысяческий степенные, архимандрит Юрьева монастыря и другие первостепенные люди, коих дары состояли в бочках вина, белого и красного. Они имели честь обедать с государем. За ними явились старосты улиц новгородских, после бояре и все жители Городища, с вином, с яблоками, винными ягодами. Бесчисленные толпы народные встретили Иоанна перед Городищем, где он слушал литургию и ночевал, а на другой день угостил обедом владыку, князя Шуйского, посадников, бояр и 23 ноября въехал в Новгород’.
Великий Новгород весь поднялся встречать владыку московского. Торжественный звон колокольный несся отовсюду — с Софийской и Торговой сторон. Гремели колокола собора св. Софии, с церкви св. Сергия Радонежского, с церкви Покрова, с церкви Андрея Стратилата, с Николодворищенского собора, с Антониевской монастырской церкви и с других храмов новогородских. У городских ворот московских ждал великого князя архиепископ Феофил со всем духовенством и клиром в богатых облачениях.
Великий князь, подъехав со своими боярами да окольничьими к воротам, сошел с коня и к святому кресту приложился…
— Гряди с миром в древнерусский град, благочестивейший государь и великий князь Иван Васильевич,— молвил архиепископ, благословляя великого князя.
Мятежный боярин Иван Афанасьевич, что стоял среди другой знати новгородской, при тех словах брови нахмурил и шепнул единомышленнику своему Ивану Лошинскому:
— Государей у нас искони не бывало. Предает владыка вольность новгородскую.
И еще мрачнее нахмурились оба боярина, а с ними и другие приверженцы Марфины.
В предшествии владыки Феофила пошел великий князь в древний собор Софийский. Благочестивый и набожный, князь Иван Васильевич любил и чтил древнюю святыню новгородскую. Поистине мало было на всей Руси таких святынь древних, прославленных.
Новогородский собор св. Софии был построен еще в 988 году из дерева, в 1045—1050-х годах возвели храм из камня. В соборе покоились мощи многих святых без перемен: великой княгини Анны, супруги Ярослава Мудрого, князя Мстислава Ростиславича Храброго, Иоакима Корсунянина, первого епископа Новгородского, и других святителей и подвижников. Ко всем гробницам и мощам приложился великий князь Иван Васильевич с молитвою горячею. Ярко горели в соборе свечи и паникадила, озаряли чудотворную икону Христа Спасителя в куполе, икону святых Петра и Павла, принесенную святым князем Владимиром из Корсуня, образ Корсунской Божьей Матери и другие памятники старины православной.
Отстояв службу в соборе, великий князь отправился в хоромы архиепископские на трапезу.
В богато убранных хоромах архиепископских было накрыто много столов для ближних бояр великокняжеских, стол великого князя был накрыт скатертью золототканого, был уставлен блюдами да кубками дорогими, над столом возвышалась сень парчовая, золоченое кресло великокняжеское словно стерегли два орла золотых с крыльями распростертыми.
— Благослови, государь и великий князь, отведать трапезы богомольца твоего,— молвил владыка Феофил, провожая московского князя к столу, богато убранному.
— Милости просим, князья да бояре! — говорил он, кланяясь, ближним людям московским.
Около стола великокняжеского рядом стояли послушники архиепископские, держали в руках подносы серебряные большие, а на тех подносах лежали дары от владыки великому князю.
— Благоволи, государь и великий князь, приять от богомольца твоего сии дары малые!
Поднес владыка великому князю три постава сукон ‘ипрских’ разноцветных да сто корабельников, сиречь двойных червонцев.
— Окромя сего, бью тебе челом, государь и великий князь, двумя бочками вина заморского,— добавил владыка.
— Спасибо тебе, богомолец наш и верный слуга, владыка Феофил! — милостиво сказал великий князь. — Садись со мною за мой стол великокняжеский, хозяин хлебосольный!
Разместились и другие гости за столами, началась трапеза, обильная да пышная. Было чем в Нове-городе попотчевать гостей московских, много подавалось всяких яств да напитков заморских. Постарались на этот раз и кухаря архиепископские. Только на этот раз что-то невесело было на пиру. Великий князь Иван Васильевич лишь с одним владыкою беседу вел, на посадника Василия Ананьина и на других бояр новогородских взора не кинул. Московские бояре от новогородских тоже сторонились. Новогородцы сердцем что-то недоброе чуяли, сумрачны сидели перед кубками полными.
— Во здравие государя и великого князя Ивана Васильевича! — возгласил владыка, встав со скамьи и подымая кубок. — Да живет он многие лета, да будет ему удача на всех путях государевых, да милует он Великий Новгород, как миловали отцы и деды его!
— Здрав буди, государь и великий князь! — закричали, встав, московские бояре.
— Здрав буди, государь и великий князь! — крикнули и новогородцы, только потише и послабее.
— На том здравствовании спасибо вам! — отозвался великий князь, не вставая, окинув очами орлиными всех пирующих. — Милости своей от Великого Нова-города я не отнимаю и судить буду ослушников по правде да совести, без гнева тайного и лицеприятия.
Переполошились бояре новогородские, побледнели их лица, уста на краю кубков золотых замерли. Друг на друга устремили они очи испуганные, еще слыша над собою угрозу великокняжескую. А потом пошло меж ними перешептывание, пошли спросы пугливые, отрывистые… Кого да за что будет судить великий князь? Какая на нас вина лежит и кто в ней ответчик?.. Московские бояре на новогородских с тайной усмешкой глядели: согрешили-де против великого князя — умейте и ответ держать. Бледнее и пугливее всех глядели бояре Иван Афанасьевич да Федор Исакович Борецкий.
Окинул еще раз суровым взором своих недругов великий князь московский, а потом тоже возгласил, не вставая, другое здравствование:
— Сия чаша во здравие владыки новогородского — Феофила-архиепископа, нашего молитвенника неустанного, верного слуги Церкви Православной, ее же не предал он в соблазн латинский!
Полный кубок выпил великий князь во здравие владыки и милостиво облобызал архиепископа Новогородского.
Долго еще длилась трапеза обильная, вел великий князь беседу с владыкою о своих делах государских.
— Ныне я, владыка, с крымским ханом в великой дружбе и любви. Прислал царь крымский ко мне на Москву мурзу своего знатного, и клятвенно утвердили мы договор мирный, чтобы против недругов стоять заодно, нам земли Крымской не воевать, а им — Московской, чтобы ездить послам свободно и полоняников с обеих сторон без выкупа отдавать. То же по милости Божьей содеялось у нас и с царем казанским, отпустил он к нам на службу царевича Муртузу Мустафовича, а я тому царевичу в удел дал Новгородок Рязанский с волостями. Ныне Казимир литовский супротив нас силы не имеет, сам нашего оружия дрожит и трепещет. Может, и строит он ковы тайные, да мы тех злоумышлений не боимся и всегда того дерзостного князя смирить готовы.
При тех словах снова бросил великий князь суровый взор на бояр новогородских.
— А еще скажу тебе, владыка, что достал я из стран иноземных зодчего умелого, звать его Аристотелес Фиоравентус. И возводит тот зодчий в Москве новые храмы и башни высокие. На сих днях заложил он постройку собора великого, и будет тот собор красою столицы моей, Окромя того зодчего, призвал я из земель заморских еще много искусников — пушечного мастера Якова, серебряника Христофора из земли Италийской, немчина Ольберта из Любека-града, Карлуса из Милана-града и многих других стенных и палатных строителей. Ныне много у меня снаряду пушечного да мелкого оружия огнестрельного…
— Благословенны труды твои, государь и великий князь, во укрепление и украшение стольного града Москвы! — отозвался владыка Феофил.
Знал архиепископ Новогородский, что не попусту повел речь пространную о своей силе да о величии своем князь Иван Васильевич. Примечал владыка с тайным трепетом и те взоры суровые, что бросал порою великий князь на виновных бояр новогородских. Тосковало сердце архипастыря за мятежников, но знал владыка, что нельзя ничем отвратить гнев великокняжеский.
Потрапезовав, милостиво простился великий князь с владыкой и отъехал во двор Ярославов в детинце новогородском.

XVI. Судьбище

На другой день по всему Нову-городу недобрые вести ходили. Великий князь не стал откладывать суда грозного над обидчиками народными, над своими ослушниками. Призвал он к себе пятерых бояр мятежных: Ивана Афанасьевича, сына его Елевферия, посадника Василия Ананьина, Федора Исаковича Борецкого да Ивана Лошинского. Грозно посмотрел на них и молвил гневно:
— Вы хотели Новгород Литве отдать, православный народ в латинство обратить!
Тут же ратники московские оковали мятежников цепями. Летописцы говорят, что владыка Феофил и многие бывшие посадники явились в великокняжеском дворце, с видом глубокой скорби моля Иоанна, чтобы он приказал отдать заключенных бояр на поруки, возвратив им свободу. ‘Нет,—ответствовал государь Феофилу,— тебе, богомольцу нашему, и всему Нову-городу известно, что сии люди сделали много зла отечеству и ныне волнуют его своими кознями’. Он послал главных преступников окованных в Москву, но, из уважения к ходатайству архиепископа и веча, освободил некоторых, менее виновных, приказав взыскать с них денежную пеню, чем и заключился грозный суд великокняжеский.
Видя гнев и мощь великокняжескую, безропотно понес Новгород кару суровую. Великого князя увеселяли пирами пышными, умилостивливали дарами дорогими. Дарили князя московского деньгами, драгоценными сосудами, шелковыми тканями, сукнами, ловчими птицами, бочками вина, рыбьим зубом и прочим. Князь Василий Шуйский подарил три половинки сукна, три камки, тридцать корабельников, двух кречетов и сокола, владыка — двести корабельников, пять поставов сукна, жеребца, а на проводы бочку вина и две меда, в другой же раз триста корабельников, золотой ковш с жемчугом, два рога, окованные серебром, серебряную мису, пять сороков соболей и десять поставов сукна, Василий Казимер — золотой ковш, сто корабельников и двух кречетов, Яков Короб — двести корабельников, двух кречетов, рыбий зуб и постав рудо-желтого сукна, знатная вдова Настасья Иванова — тридцать корабельников, десять поставов сукна, два сорока соболей и два зуба. Сверх того степенный посадник, Фома, избранный на место сверженного Василия Ананьина, и тысяцкий, Есипов поднесли великому князю от имени всего Нова-города тысячу рублей.
Около праздника Рождества Христова стал великий князь собираться домой. Весточка об отъезде его облетела весь Великий Новгород. Забежала она и к печальной вдовице Марфе Борецкой забежала в ранних сумерках дня зимнего, когда лукавая вдова, сомутительница новогородская, в тяжком раздумье сидела одна-одинешенька у себя в горнице. Горницу освещали только лампадки образные. Не велела Марфа зажигать другого огня: легче ей было со своим горем-злосчастьем сидеть в полумраке, былое передумывать. Изредка вспыхивал огонек из лампадки золоченой и бросал отблеск бледный на седую голову Марфы-посадницы. Ныне та голова, под вдовьей повязкою, скорбно и низко понурена была. Но, когда заглядывал огонек трепещущий в очи Марфе-посаднице, вспыхивали те очи искрами яркими, гневными… Сколько горя пронеслось над седой головой лукавой жены новогородской! Все же готова была Марфа-посадница на борьбу новую, хитрый ум ее плел сети лукавые новых замыслов мятежных. Тщетно в этот час тихий образы и видения дней былых проносились перед женой мятежной…
Вот вспоминала она злосчастные дни после битвы Шелонской, когда пришла к ней весть черная, что отсекли голову сыну ее любимому Дмитрию Исаковичу. Болью великою билось тогда сердце материнское, ручьи слез горячих жгли тогда эти очи лукавые… Но потом взяли верх замыслы гордые, и снова те очи огнем мятежным засветились, снова вступила в спор честолюбивая жена с могучим врагом, с самим великим князем московским.
Ныне вновь почуяла Марфа-посадница, как тяжел гнев великокняжеский, ныне другого сына теряла она. Но прежняя непокорность, прежняя дерзость мятежная не покидали старую посадницу. То лила она слезы об участи сына младшего, то местью горело ее сердце злобное…
Тихо стукнули в двери, и робким шагами вошел к Марфе-посаднице единомышленник ее, литовский сторонник, новогородский боярин Богдан Матвеевич. Был и он от великого князя скован цепями, да выпросили его челобитьями слезными владыка Феофил и другие сторонники московские.
— Как здравствуешь, милостивица? — спросил боярин. — Слыхала ль ты, что великий князь на Москву едет?
Встрепенулась Марфа, на боярина очи подняла.
— А бояр новогородских с собою, что ль, берет? — спросила она голосом дрогнувшим.
— А бояр-то наших, узников злосчастных, великий князь наперед себя посылает.
Словно еще гуще стала тьма в горнице, прорвалось у Марфы рыдание, тяжко вздохнул боярин Богдан Матвеевич.
— А ведь я виделся с ним, с Федором-то Исаковичем,— молвил, помолчав, боярин.
Быстро поднялась вдова Борецкая, бросилась к боярину, спросами закидала:
— Здоров ли сынок мой болезный? Что велел сказать матушке родимой? Мучат ли его стражи суровые?..
— Похудел, извелся боярин Федор Исакович в цепях. Видит он перед, собою неволю московскую, а может, и того хуже… Может, ждет его на Москве топор вострый, плаха дубовая.
Обессилела Марфа Борецкая, на скамью опустилась.
— Тебе же, матушке родимой, наказал боярин Федор Исакович, чтобы ты его обиды помнила, чтобы супротив Москвы крепко стояла…
Поникла головой Марфа-посадница и скорбным голосом промолвила:
— Где же тут супротивничать? Больно силен великий князь московский, больно шаток народ новогородский. Был ли ты у нового посадника-то, перекинулся ли ты с ним словечком?
— Был, милостивица, со всех сторон закидывал да заговаривал. Только боязлив посадник Фома: больно великим князем напуган…
— А сулил ли ты ему казну богатую да милость князя литовского? Поманил бы его честь великою, соблазнил бы его корыстью-наградою.
— Всего было!— вздыхаючи, сказал боярин.— Только не поддается посадник и за Москву крепко стоит.
Призадумалась Марфа, измышляя новые ковы да новые приманки для народа новогородского, словно отлетела от нее дума о сыне злосчастном, томящемся в оковах московских. Хотела она еще некое злоумышление лукавое поведать единомышленнику своему, но в соседних горницах шум послышался, голоса многие зазвучали. Вбежал в горницу холоп и молвил голосом пугливым:
— Владыка приехал!
Едва успели горницу осветить, едва успел скрыться мятежный боярин, как вошел к Марфе-посаднице архиепископ Феофил.
— Послан я к тебе от великого князя,— молвил владыка жене лукавой. — Знает великий князь Иван Васильевич твои злоухищрения, все твое лукавство и злодейство. Щадя твой пол женский и твою слабость вдовью, не хочет великий князь карать тебя ни смертною казнью, ни заточением. Только вот тебе его слово твердое, строгое… Аще не оставишь, Марфа, вдова Борецкая, своих замыслов черных — то быть твоему сыну последнему обезглавлену. Будет он на Москве жить, будут его держать под крепкой стражею, под надзором неусыпным. Ежели примешься ты за дела прежние, ежели с Литвою пересылаться станешь — при первой весточке пошлет великий князь Иван Васильевич сына твоего Федора Исаковича на плаху. Слышала ль ты, Марфа Борецкая, слова государя и великого князя?
Бледнея, стояла Марфа Борецкая перед владыкой. Потупила она очи свои, чтобы их блеск гневный не выдал архиепископу ее мыслей тайных.
— Порвала ль ты, Марфа Борецкая, пересылку с князем литовским? — снова спросил владыка жену лукавую.
— И в мыслях того нет, владыка святой,— отвечала Марфа-посадница покорным голосом. — Мне ли, вдовице бесчадной, в дела государские мешаться? А ты бы, владыка, отнес великому государю челобитье мое слезное. Он бы, государь и великий князь, гнев на милость переложил: не велел бы сынишку моего, Федора Исаковича, в цепях держать да бесчестить!
— Того челобитья на себя не приму,— молвил, качая головой, архиепископ Феофил. — За твоим сыном великие вины стоят. Помни же, что в твоих руках жизнь сыновняя!
Когда выходил владыка из горницы, подняла Марфа глаза потупленные и проводила архиепископа взором злобным, мстительным…
После того как великий князь послал наказ строгий вдове Борецкой, недолго пробыл он в Нове-городе, Новогородские летописи упоминают, что в день Рождества Иоанн дал у себя обед архиепископу и первым чиновникам, которые пировали во дворце до глубокой ночи. Еще многие знатные чиновники готовили пиршества, но великий князь объявил, что ему время ехать в Москву, и только принял от них назначенные для него дары. Не осталось в городе ни одного зажиточного человека, который бы не поднес чего-нибудь Иоанну и сам не был отдарен милостиво — или одеждой драгоценною, или камкою, или серебряным кубком, соболями, конем и прочим. Никогда новогородцы не изъявляли такого усердия к великим князьям, хотя оно происходило не от любви, но от страха, Иоанн ласкал их, как государь может ласкать подданных, с видом милости и приветливого снисхождения.

XVII. Ковы Марфины

Полюбился черным людям новогородским суд великокняжеский. Уже на следующий год жалобщики на Москву поехали. Летописцы новогородские пишут, что ‘от времен Рюрика не бывало такого обычая: ни в Киев, ни во Владимир не ездили судиться новогородцы’. Только на сей раз неправы были летописцы, забыли они, что, когда Владимир Мономах великим князем был, принуждал он новогородцев к нему на суд ездить.
Больше всего недовольны были жалобщиками единомышленники Марфы Борецкой. Хотя знатнейших из них увез великий князь в неволю московскую, но еще много оставалось их, а Марфа золотом да хитрыми речами все новых участников находила. Задавала она пиры богатые, всем на ушко шептала о литовской помоге, набирала себе дружину — тайную, но грозную.
Однажды созвала Марфа Борецкая многих гостей в свои хоромы пышные. Сошлись к ней: сам посадник степенный Фома Васильевич, бояре Василий да Козьма Никифоровичи, воевода дружин новогородских князь Василий Шуйский-Гребенка, вечной {Который был при вече.} дьяк Захария, староста Софийской стороны Назарий Демьянов, сотники Викул да Нелюб и много других ратных, думных и городских людей.
Дело было весной раннею, столы пирные велела Марфа Борецкая изукрасить по-праздничному, окна створчатые отворить настежь, чтобы гостей холодком обдувало после вин и медов крепких. Лавки покрыты были сукнами да коврами, золотая да серебряная посуда громоздилась на столах во множестве,— видно, богата еще была казна Марфина, видно, кладовые покойного Исака Борецкого не оскудели еще…
Особливо рада была Марфа, что приехал к ней степенный посадник Фома Васильевич, долго обходила она старика лукавым умом женским, обошла-таки и крепкую дружбу завязала, вместе с ним стала ковы строить супротив Москвы. Встретила почетного гостя Марфа Борецкая на крыльце, опираясь на плечо внука своего, отрока Василия Борецкого. То был сын Федора Исаковича, пропадавшего в плену московском.
— Здравствуй, посадник степенный. Спасибо, что не забыл вдову бедную и последнего из рода Борецких — сироту Василия.
Посадник низко поклонился хозяйке приветливой, отрока Василия по голове погладил и вошел в горницу, где все гости со скамей поднялись, видя первого боярина новогородского. Позвала всех Марфа садиться, и пошел пир горой! Вдосталь подано было всяких похлебок, всяких жарких да печений, а меды, вина да пиво хмельное иноземное разносили холопы Марфины полными кубками. Никто от питья да от еды на отказывался, все веселей да шумней беседа становилась. Всюду поспевал зоркий глаз хозяйки хлебосольной: тому из гостей подбавляла она вкусного кушанья, другому сама наливала кубок опорожненный. Гости хозяйку благодарили, хлебосольство ее похваляли, ели, пили, сколько душа хотела.
Разговоры за столами шли все про Москву грозную. Купец Владимир Казимирович, что недавно на Москву ездил, о том речь завел, что теперь в столице великокняжеской много новогородцев суда ждут. Был Василий Казимирович наполовину литовской крови, и лукавством литовским светились его очи быстрые.
— Что за дела творятся у вас, посадник да бояре,— говорил он, хитро посматривая на пирующих. — Кажись, всегда Новгород сам себе судьей был, ни у кого не искал он милости да расправы. А теперь словно бы наше дворище Ярославово на Москву перевезли. Приехал я ноне торговать в московский гостиный двор — и ничего, торговля шла с прибылью. Московские бояре да царская челядь ныне богаты деньгами стали… Покупали не торгуючись.
— На наше золото да серебро,— отозвался боярин Василий Никифорович. — Чего им теперь не роскошествовать, целые бочки из Новгорода увезли!
— А вот Василий Казимирович нашего-то серебра маленько воротил,— шутливо молвил вечной дьяк Захария.
Посмеялись гости и снова стали купца слушать.
— Торгую я помаленьку, с покупщиками разговоры веду, толкую о том да о сем. Полюбили меня бояре да стольники, раскупают товар на славу, в деньгах не скупятся. Только что б вы думали: как ни придет покупщик, тотчас же об одном речь ведет… ‘А слышал ли ты, купец ново-городский, что сегодня опять жалобщики пригнали из Нова-города, опять челом бьют великому князю на бояр-обидчиков?’ И почнут рассказывать, как великий князь тех жалобщиков ласково принял, суд и защиту обещал. А иные так похваляются, что у вас-де в Нове-городе суда не стало, за судом-де в Москву ездите, словно за хлебом. Мое дело торговое, стерпеть надо было. А сильно сердце горело от обиды! И сам я немало встречал знакомцев на Москве, на площадях да на улицах. Поносят они там родной Новгород, во весь голос кричат супротив бояр и посадника.
Понахмурились лица гостей Марфиных.
— Что ж поделаешь!— молвил посадник Фома.— Большую силу забрал великий князь, сами себя новогородцы в неволю отдали.
— Неправое слово ты молвил, посадник! — крикнул боярин Козьма Никифорович. — Великий Новгород искони вольным был, вольным и останется.
Посадник Фома Васильевич головою покачал, глянув на молодого боярина пылкого.
— Не мыслил я город родной унизить, а сам ведаешь, боярин, что тяжелые времена пришли: ниоткуда нет нам помоги и защиты.
Тут вмешалась в спор Марфа Борецкая,
— Был и есть у Нова-города единый друг верный…
— Кто ж он такой? — со всех сторон послышалось. Марфа Борецкая очами огневыми сверкнула, всех гостей оглядела и молвила:
— Тот единый друг — князь литовский Казимир. Он с Москвою поспорит и нас отстоит.
— Слыхали мы про это,— с усмешкою сказал вечной дьяк Захария. — Давно уж нас Литвой обнадеживали, а от Литвы никакой помоги не было. Давно ли нас в бою побили, давно ли великий князь московский судить приезжал, а Литва и не двинулась.
— То дело прошлое!— ответила Марфа Борецкая.— Теперь иное пойдет. В те разы князь литовский видел в Нове-городе шатание великое: многие новогородцы за Москву стояли. Да и еще у князя самого спор был с королем польским. Ныне же примирился князь с королем, и стала Литва сильна, не слабее Москвы корыстной…
— А как же, матушка Марфа, ты про шатание-то помянула? — не соглашался дьяк Захария. — Ныне-то разве иначе стало? Ныне разве станет Великий Новгород супротив московского князя, как единый человек? Супротив Москвы, пожалуй, только мы и пойдем, что здесь в горнице сидим…
— А заставить можно! — вымолвила Марфа, хитро улыбаясь. — Добром не пойдут — угрозою заставим.
— Эх, всего было, матушка Марфа! И грозили-то мы, и улещали новогородцев, а всё ничего не вышло! — стоял на своем дьяк.
— Видно, женский-то ум похитрее, видно, женский-то глаз позорче,— заговорила Марфа, оглядывая гостей смелым взором. — Не про нашу угрозу я помянула. Вот если великий князь московский Нову-городу пригрозит, тогда, как един человек, встанут новогородцы.
— Чем же таким пригрозит-то? — спросил дьяк. — Кажись, всего было,
— А того не было, чтобы захотел Иван Васильевич стать государем новогородским и вече покончить!
Встрепенулись все гости, на Марфу Борецкую воззрились,
— Да великому князю, чай, такое и в голову не приходило! — заговорили со всех сторон. — О государстве и слова не было!
— А мы великого князя на то наведем,— сказала Марфа Борецкая, лукаво усмехаясь. — Вот кабы поехал кто на Москву с челобитьем, кабы прописал бы он в том челобитье, что Великий Новгород зовет князя московского на государство полное, под его руку отдается со всеми вольностями… Чай, обрадовался бы великий князь?
— Что ж бы вышло? — стали спрашивать гости, не поняв еще лукавства Марфйного.
— Разве тогда не встал бы Великий Новгород, как один человек? А тут бы подоспел князь Казимир литовский с дружиною, отбились бы мы от Москвы, стали бы жить за щитом литовским по старой вольности. Не так ли, бояре?
Уразумели наконец гости хитро сплетенное лукавство женское. Обрадовались вороги московские, заликовали. Поднялся шум великий, Марфу Борецкую хвалою засыпали.
— Вот разумница Марфа-посадница!..
— Обойдем великого князя, подымем новогородцев!
— За вече-то весь Новгород станет!
Посадник Фома кубок поднял во здравие Марфино, и отвечали гости на ту здравицу громкими кликами.
— Спасибо вам, гости дорогие! — кланялась жена лукавая. — Коли согласны со мной, надо дело скорей решить. Кто же из вас на Москву поедет, кто грамоту напишет?
— Лучше дьяка вечного никому не написать,— промолвил боярин Василий Никифорович,— пускай он и едет.
— Рад послужить великому Нову-городу,— поклонился всем дьяк Захария,— только надо бы кого мне в товарищи.
— Пусть едет с тобой староста Назарий Демьянович, будто бы от Софийской стороны,— дал совет лукавый посадник Фома.— Делом не медлите.
На том и порешили, а порешив, стали пить да веселиться и над Москвою ругаться да потешаться.

XVIII. Новая невзгода

Ровно через месяц ранним утром пробудился Великий Новгород от громкого, отчаянного звона колокола вечевого. Медным языком своим кричал колокол в истошный голос: ‘Собирайтесь, новогородцы — бояре, купцы, житые люди и черные люди! Собирайтесь все — кончане да уличане! Сходитесь, новогородцы, из Неревского да Славенского конца, из Загородного, да Плотницкого, да Гончарского! Пробуждайся, сторона Софийская, пробуждайся, сторона Торговая! Спешите, новогородцы, на дворище Ярославово на вече великое!’
Скоро черными реками потекли толпы народные со всех концов да улиц на Ярославов двор, на вечевую площадь. Там, около башни вечевой, на помосте для посадников и старост концовых, стояли уже власти новогородские. Шумною толпою, теснясь к помосту, увидели новогородцы меж своих бояр двух бояр московских, Посланцы великого князя московского безбоязненно глядели на вече шумное, зато посадник Фома Васильевич да новогородские бояре боязливо косились на знакомую толпу буйную. Всё не переставал греметь колокол вечевой, все гуще и гуще становилась толпа на площади.
— Ишь, сколько людишек новогородских собралось,— молвил московский боярин Федор Давидович товарищу своему, боярину Ивану Борисовичу. — Придется нашему дьяку горло драть, читаючи грамоту великокняжескую.
Стоя позади бояр, дьяк московский Василий Долматов только прокашлялся во всю свою грудь крепкую: моего-де голоса хватит, хоть колокол перекричу…
Вот переполнилась до краев народом площадь вечевая, вот посадник Фома махнул платом белым на башню вечевую — и замолк горластый колокол, и примолкла толпа новогородцев буйных.
— Люди новогородские!— крикнул посадник.— От великого князя послы наехали!
Еще тише стало на площади. Посадник свое место московскому боярину уступил.
— Кланяюсь Великому Нову-городу, от великого князя Ивана Васильевича поклон сказываю. Слушай, Великий Новгород, грамоту государя и великого князя! Читай, дьяк!
Еще прокашлялся дьяк Василий Долматов, выступил вперед, развернул грамоту с привесной печатью великокняжескою и загремел на всю площадь.
— ‘Мы, государь и великий князь московский Иван Васильевич, шлем посаднику, боярам и всему народу новогородскому грамоту нашу милостивую и наш спрос великокняжеский. Наехали на Москву челобитчики: дьяк вечной Захария да староста Софийский Назарий — и нам, великому князю, челобитье подали. А назвались те челобитчики послами от всего Нова-города Великого, и просили они от всего Нова-города, чтобы нам отныне быть государем новогородским и володеть землею Новогородскою, как другими уделами. А еще просили те челобитчики, чтобы в Нове-городе быть единому суду великокняжескому, чтобы по всем улицами сидеть тиунам великокняжеским, чтобы очистить Ярославово дворище под наместника великого князя, чтобы суду вечевому не быть, То челобитие прочитав, послали мы ныне бояр наших к Великому Нову-городу спросить, так ли он хочет’.
Не сразу отозвалась толпа на площади вечевой на слова грамоты великокняжеской. Никто из новогородцев не ждал такой беды-напасти. Чуяли новогородцы, что сотворили над ними лукавство великое, что конец грозит буйной вольности новогородской. Помолчав, разразилась толпа целой бурею. Всюду засверкали очи гневные, поднялись кулаки грозящие, заревела толпа бешено.
— Не быть в Нове-городе государю!
— Не кончаться суду вечевому!
— Где челобитчики непрошеные?!
— С моста их, в Волхов-реку!
— С моста!..
Тщетно старался посадник Фома Васильевич перекричать толпу буйную, зазвонил опять вечевой колокол, но не мог медный голос его покрыть бурю криков озлобленных. Словно море взволнованное, нахлынул народ на помост. Едва успел посадник увести послов московских.
Началась кровавая расправа народная. Погибли вечной дьяк Захария и староста Назарий. Как-то допытались вечники новогородские, что упомянуты были в челобитье бояре Василий да Козьма Никифоровичи — набросились и на них. Василий Никифорович тут же на площади Богу душу отдал, на куски изрубленный, растоптанный. Козьма Никифорович бежать пустился. Только не суждено ему было спасти в этот день страшный свое тело грешное…
В суете да шуме друзья-приятели одели боярина Козьму в простой кафтан, окружили его тесно, провели без помехи через площадь вечевую, довели до двора владычного. Думали уже, что спасен боярин от смерти неминучей, дозволил владыка Феофил укрыть несчастного в одной из служб дворовых.
Бледный и дрожащий, пал боярин Козьма в тесной горнице пред иконою на колени, стал молиться горячо, просить у Господа Бога спасения, стал каяться в грехах своих, в замыслах черных, стал проклинать лукавую жену Марфу Борецкую. Верные други боярина у дверей сторожили, прислушивались к далеким крикам бешеным… Только вот все ближе да ближе стал раздаваться гром толпы народной, почуяли все, что приближается черная беда, что идут вечники за боярином.
Скоро нахлынули вечники на двор владычный, стали повсюду боярина искать,
— Видел я своими глазами, что сюда провели боярина Козьму!— кричал какой-то молодец рыжий. — Надели на него кафтан простой, окружили его други-приятели!
— Ищите по всем службам, а то и к самому владыке в горницы пойдем. Не станет владыка укрывать лютого ворога вольности новогородской!
Вышел архиепископ Феофил к вечникам буйным, только на этот раз не стали слушать новогородцы благостных увещаний своего владыки любимого: больно уж разъярились сердца их, больно уж много пролили они крови, мстя за обиду свою. Тяжко вздохнул владыка и ушел в свои горницы. Скоро нашли вечники ворога своего и порешили с ним короткой расправою. Тело злосчастного боярина Козьмы завязали в мешок рогожный и с моста бросили в Волхов глубокий.
В тот же день, в тот же час узнала Марфа Борецкая о горькой участи единомышленников своих. Сам посадник Фома Васильевич приехал к ней в хоромы, стал попрекать ее за лукавство недоброе, каяться в замыслах своих.
— Поздно теперь, посадник! — молвила со злой усмешкою жена лукавая. — Мнишь ли ты, что великий князь от государства отступится? Не снесет он такой порухи чести своей. Да и за злодейства, за убийства будут перед ним новогородцы ответ держать!
— То твое дело,— глухо молвил посадник.
— От своего дела не отрекаюсь! — твердо сказала Марфа Борецкая. — Не ждала я, что бояр убьют, да уж теперь о них жалеть нечего. Теперь надо новогородцай за меч браться да грамоту посылать князю литовскому.
— Ох, боюсь, скорблю я за Великий Новгород!— простонал посадник, тяжело вздыхаючи.

XIX. Переговоры

После расправы кровавой насилу опомнились новогородцы буйные. Не то чтобы каялись они в своем свирепстве, жалели о крови пролитой, нет,— просто робели они сердцем: как еще взглянет великий князь на их самоуправство. Правда, даже в пылу гнева яростного не тронули мятежные вечники послов московских, ни единого дружинника московского не изобидели, но все же чуяли они, что со стороны Москвы могучей собирается на них туча черная.
Посадник и бояре старейшие на другой же день собрались к архиепископу Феофилу, великому князю Ивану Васильевичу грамоту написали. По словам летописи, так ответили новогородцы великому князю на его спрос: ‘Кланяемся тебе, господину нашему, великому князю, а государем не зовем. Суд твоим наместникам будет на Городище по старине, ни твоего суда, ни твоих тиунов у нас не будет. Дворища Ярославля не даем. Хотим жить по договору, клятвенно утвержденному на Коростыне тобою и нами. Кто же предлагал тебе быть государем новогородским, тех сам знаешь и казни за обман, мы здесь тоже казним сих лживых предателей. А тебе, господин, бьем челом, чтобы ты держал нас в старине, по крестному целованию’.
Снаряжаясь в путь с грамотою к великому князю, посланец новогородский подошел к владыке и благословения просил:
— Благослови, владыка, на путь далекий, проси от Господа удачи и благого свершения дела трудного.
Владыка Феофил благословил посланца, но скорбно головой покачал и не ободрил его никаким словом добрым. Не верил архиепископ, что дело добром кончится…
— Ох, крови-то сколько пролито! Где ж тут благословения Божьего просить! — сказал владыка, прощаясь с посадником и боярами, и ушел в дальнюю горницу, чтобы на долгую молитву стать.
От владыки начальные люди новогородские прямо прошли к Марфе Борецкой. Так опутала своим лукавством старая посадница бояр да посадника, что теперь они и не знали, как без нее ступить, что сделать.
Марфа словно ждала гостей. Настежь были у нее ворота открыты, богатые столы уготовлены — хоть сейчас садись да за пир принимайся. Встретила она гостей приветливо, радушно, а за угощением про дела новогородские речь вела, всё на свою сторону клонила.
На сей раз приняла гостей Марфа Борецкая в тех хоромах своих, что стояли на Торговой стороне. Не хуже они были других хором Марфиных — на стороне Софийской. Сени, двери и окна украшены были резьбой дубовой, сверкали дорогими затворами медными, ворота отворялись кольцами серебряными, алым сукном были обиты стены покоев богатых. От хором тянулись погреба каменные до самой церкви Климентовской. В тех погребах хранилось все богачество Марфино. Еще одна диковинка была в хоромах Марфы Борецкой. Знали про нее только люди ближние. Из глубоких погребов шел подземный ход под Волховом на Софийскую сторону. Еще первый муж Марфин, Филипп Григорьевич, велел выкопать тот ход на случай беды.
— Сильно скорбит владыка Феофил о крови пролитой,— сказал хозяйке посадник Фома Васильевич, сидя за столом, богато убранным. — Говорит он, что не будет на нашем деле благословения Божьего.
— Чего ж от владыки ждать? Он всегда московскую руку держал! — ответила Марфа, хмуря брови. — А я мыслю, что та кровь пролитая новогородцев еще тесней соединила. Теперь уж все вместе будем ответ держать, как один человек встанем супротив неволи московской. В прошлый раз не было у новогородцев единой души и единого хотения, ныне — по-иному выйдет…
Стала опять Марфа Борецкая угощать дорогих гостей, только плохо ели и пили гости: виднелась на лицах их забота-кручина.
— Аль порадовать мне вас,— заговорила хозяйка,— доброй весточкой? Ишь, как помрачились.
Позвала Марфа Борецкая холопа и велела кликнуть молодца Леонтия. Был тот молодец у Марфы в великом доверии, любила его старая посадница за удаль и за сметку, посылала часто по своим делам тайным. Вошел статный молодец в горницу, гостям поклонился.
— Молви-ка, Леонтий, посаднику да боярам — отколе ты сегодня в ночь воротился?
— Из-за рубежа литовского, матушка посадница, от самого князя литовского.
— А молви-ка, что ты привез оттудова?
— А привез я от князя грамоту.
— Иди себе, Леонтий! — сказала Марфа Борецкая, и, опять поклонившись боярам в пояс, вышел молодец из горницы. Марфа поглядела на бояр встрепенувшихся, лукаво прищурив очи хитрые. Те тоже глядели на хозяйку в ожидании молчаливом.
— Видишь, посадник, видите, бояре, времени-то я не теряла. Переслалась я с князем литовским, и от него слово крепкое пришло, что за нас Литва вступится и на Москву пойдет. Пишет князь литовский, что берет Великий Новгород под свою руку могучую, дает нам наместника и дворецкого, а пошлин берет вдвое менее супротив московского князя…
Вынула Марфа из поставца грамоту князя литовского.
— Читайте, бояре: обещает князь литовский, не мешкая, на коня сесть и дружины свои вести нам на помогу.
Свободнее вздохнули посадник да бояре, когда услышали, что нашелся у них защитник могучий, что не одному Нову-городу с великим князем московским вести брань придется,
Долго еще Марфа Борецкая подговаривала да наставляла на ум бояр новогородских. Осведомлялась она о числе пищальников да пушкарей городских, наказывала в городе запасы сделать, на случай осады долгой, сулила дать много золота да серебра для дружины новогородской… Слушали посадник да бояре, во всем с Марфой Борецкой соглашались и ее же, смутительницу, благодарили за попечение и заботу о Нове-городе Великом.
В тот же час в горнице у владыки Феофила сидели двое бояр, московских сторонников, и о тех же делах речь вели. То были бояре Лука да Иван Клементьевичи, люди старые, опытом богатые, С ними же пришел к владыке бывший посадник Григорий Михайлович Тучин.
— Благое дело надумали вы,— говорил владыка, ласково глядя на гостей. — Впали новогородцы в грех великий: опять на литовскую руку перекинулись. Тот навеки свою душу погубит, кто вместе с литовцами-еретиками меч подымет на великого князя московского, вождя земли Русской, хранителя веры православной…
— Да, святой владыка, надумали мы в службу к великому князю перейти,— молвил Лука Клементьевич,— претит нам мерзость литовская. Церковь-то их не на правом пути стоит, от патриархов греческих отделились. Задумали мы имение продать, отрясти от ног прах города заблудшего и на Москву бежать. Для того и пришли просить благословения твоего, владыка!
— На сие дело благословляю. Не оставайтесь с грешниками, не берите доли в заблуждении их!
При тех словах благословил владыка бояр и облобызал их с нежностью отеческой.
— А ты, владыка? — спросил посадник Григорий Михайлович. — Ужли останешься в городе заблудшем, ужли будешь своими очами глядеть, как отступятся новогородцы от пути правого? Отъезжай с нами на Москву. Великий князь тебя любит, с радостью примет.
Ни на мгновение не задумался архиепископ Нового-родский и молвил с покорностью воле Божьей:
— Здесь паства моя, вверенная мне Господом Богом. Буду за грешников мятежных перед великим князем московским заступником и молителем.
После того не стали бояре владыку уговаривать. Знали они, что твердо и непреклонно было решение пастыря благочестивого.

XX. Гроза надвигается

Великий князь московский Иван Васильевич твердо решил покарать Новгород мятежный. Дошли до него вести, что снова передались новогородцы Литве, что на самом вече о том открыто говорили. 30 сентября прислал великий князь в Новгород подьячего Родиона Богомолова с грамотою ‘складною’, сказал, что идет на землю Новогородскую с великою ратью.
Хотя стояло время осеннее, собрал великий князь полки многочисленные и в поход двинулся в октябре месяце. Летописцы современные подробно перечисляют рати московские: ‘Сам великий князь шел с отборными полками между Яжелбицкою дорогою и Метою, царевич Данияр и Василий Образец по Замете, Даниил Холмский перед Иоанном с детьми боярскими, владимирцами, переславцами и костромитянами, за ним два боярина с дмитровцами и кашинцами, на правой стороне князь Симеон Ряполовский с суздальцами и юрьевцами, на левой брат великого князя, Андрей Меньшой, и Василий Сабуров с ростовцами, ярославцами, угличанами и бежичанами, с ними также воевода матери Иоанновой, Семен Пешек, с ее двором, между дорогами Яжелбицкой и Демонскою князья Александр Васильевич и Борис Михайлович Оболенские, первый с калужанами, алексинцами, серпуховцами, хотуничами, москвитянами, радонежцами, новоторжцами, второй с можайцами, волочанами, звенигородцами и ружанами, по дороге Яжелбицкой боярин Федор Давидович с детьми боярскими двора великокняжеского и коломенцами, также князь Иван Васильевич Оболенский со всеми его братьями и многими детьми боярскими. 4 ноября присоединились к войску Иоаннову полки тверские, предводимые князем Михаилом Федоровичем Микулинским’.
8 ноября доехал великий князь до городка Еглина и остановился в том городке на роздых. Выбрали бояре в малом небогатом городке хоромы попросторнее да почище и проводили туда великого князя. Хозяева встретили московского владыку у самых ворот, ниц упали перед великим князем. Махнул Иван Васильевич рукою, чтобы поднялись люди, и спросил хозяина, старика седого:
— Из каких будешь?
— Государь и великий князь! — молвил, опять кланяясь в ноги, старик. — Будем мы из торговых людей новогородских, из роду Яковлевых, звать меня, раба твоего, Семеном.
— Идем же со мной, Семен Яковлевич,— ласково сказал великий князь,— веди меня в горницы, путь указывай. На сегодняшнюю ночь буду я гостем твоим, под твоим кровом отдохну от похода трудного.
— Добро пожаловать, государь, то мне за великую милость будет. Худы мои хоромишки, не прогневайся…
Старик хозяин лицом просветлел, слыша ласковые слова великого князя. Вместе с другими егличанами трепетал и боялся он, что нахлынет московская рать буйно и грозно, что велит великий князь всех пригорожан новогородских в железы заковать, что возьмет с них побор тяжелый. Вошел великий князь с хозяином бок о бок в невеликую светлую горницу, а с ним вошли только ближние воеводы: князь Даниил Холмский да брат государев, князь Андрей Васильевич Меньшой. Еще позвал великий князь с собою верного боярина Федора Давидовича.
Сел князь Иван Васильевич в красном углу на лавку, зоркие очи уставил на старого хозяина. Тот от взора великокняжеского потупился.
— Вижу я на лице твоем робость и скорбь,— сказал великий князь,— и знаю я, почему скорбишь ты и робеешь. Чай, слышал ты, за какую вину пошел я ратью на мятежный Новгород?
— Слышал, государь. Велика пред тобою вина новогородская… Все перед тобою виноваты, государь!
И поник седой головой Семен Яковлевич. Великий князь осенил себя крестом.
— Нет, не будет суд мой великокняжеский суров и нещаден. Иду я с тем, чтобы покарать злых зачинщиков, злых предателей веры православной. Для всех же других новогородцев открыто сердце мое и живая милость моя. Знаю я, многих сбили с пути правого соблазнители лукавые, а многих и силою за собой повели…
— Верно слово твое, государь! — молвил Семен Яковлевич и смелее поднял очи на великого князя. — Наш-то городок только слушался приказа новогородского, за старшим братом шел. А все старики не больно охотно литовскую руку тянут.
— Так ты скажи егличанам, что великий князь на них не гневается и вины им отпускает. Только бы не шли они вперед за мятежниками!
Помолчал великий князь Иван Васильевич и потом спросил старика купца:
— Иль за Новым городом было вам житье такое привольное?
— Какое житье! — махнул рукою старик. — Бояре да посадники совсем нас заели. Только одно, что пригорожане, а были мы у них хуже чем холопья. Платили мы Нову-городу и мехами, и рыбой, и серебром, людей ставили в рати их, а в дела вечевые мешаться не смели. Величались над нами бояре, да посадники, да богатые купцы новогородские по своей волюшке.
Слушал великий князь, и по душе ему были те речи.
— Вот у меня таких городов, как ваш Еглин, почитай, сотен за пять наберется. И бояр и купцов у меня поболе вашего, только я им воли не даю…
Еще побеседовал великий князь со стариком хозяином, и, когда вышел из горницы Семен Яковлевич, не было на лице его прежнего страха и скорби. Пошел по старым людям еглинским, поведал им ласковые слова великого князя, обрадовал и ободрил робких. Ожили духом егличане, к тому же видели они, что полки великокняжеские ничего не грабят, не разоряют, что воеводы никаких поборов не берут. К вечеру весь Еглин-городок готов был, как один человек, за великого князя стоять.
А московский князь Иван Васильевич, потрапезовав да малость отдохнув, опять принялся за дела государские. Ввел к нему князь Даниил новогородских послов-‘опасчиков’, что присланы были за ‘опасными грамотами’ для владыки Новогородского и посадников. По лукавому совету Марфы Борецкой, вооружаясь и к бою готовясь, думал Новгород еще переговоры вести — время длить до прибытия помоги литовской. Только тому обману великий князь не поддался, быстрого похода не прервал, а послов-‘опасчиков’ под стражу посадил и с собою повез. Теперь, стоя уже невдалеке от Нова-города, надумал великий князь отпустить посланцев новогородских.
Вошли послы в горницу к великому князю с трепетом, было их двое — староста Даньславской улицы Федор Калитин и житой новогородец Иван Марков. Пали они князю в ноги и не двигались, ожидая слова государева.
— Встаньте, мятежники!— грозно крикнул князь Иван Васильевич.— Ныне отпускаю я вас в Новгород и грамоту опасную для владыки и посадников написать велю.
Встали послы, поднялись, робко посмотрели на владыку разгневанного.
— Скоком скачите в мятежный Новгород,— сурово наказывал великий князь,— оповестите бояр, посадников и весь черный народ, что поднята десница моя с мечом карающим. Скажите, что велик гнев мой, так же как велики прегрешения новогородцев лукавых. Пусть спешит владыка и с ним лучшие люди, чтобы покориться власти моей, пока не дошел я до стен новогородских.
Бледные и перепуганные посланцы новогородские еще раз земно поклонились великому князю и заторопились из горницы выйти. Только остановил их князь Иван Васильевич вопросом.
— Зовете ль меня государем и великим князем? — спросил он, и суровая усмешка скользнула по его устам строгим, очи по-орлиному взглянули на посланцев.
Дрожмя задрожали Федор да Иван, едва смогли, заикаючись, великому князю ответ дать, еле расслышал их великий князь.
— Господин и великий князь. Звать тебя государем мы не смеем. Того нам вече и посадники не приказывали. А в наших головах ты, господин, волен.
Опять сурово улыбнулся великий князь.
— Ин до поры до времени буду я вам ‘господином’. Так поспешайте же и поведайте волю мою и слова мои.
Только что успел князь Даниил Холмский, по приказу великокняжескому, проводить и отправить посланцев новогородских, как пришлось воеводе новых гостей вести к великому князю. Новые гости были новогородские Лука да Иван Клементьевичи и бывший посадник Григорий Михайлович из роду Тучиных.
Вошли они к великому князю смело и челом ему били, чтобы взял он их к себе на службу.
— Ныне мы,— говорил старший боярин Лука Клементьевич,— по благословению владыки Феофила, отрясли с ног наших прах города заблудшего. Не хотим мы идти с новогородцами мятежными, с единомышленниками Марфиными, по пути неправому, на руку литовскую тянуть. Прими нас, благоверный государь и великий князь.
Допустил великий князь Иван Васильевич новогородских бояр к руке своей.
— Добро пожаловать в стане моем, будьте мне отныне людьми ближними. Радуется душа моя при виде вас, радуется сердце мое, что есть в Нове-городе мужи праведные, которые не идут вместе с мятежниками, против истинной веры православной.
Великую честь оказал князь Иван Васильевич боярам новогородским: зная, что устали они после пути дальнего, дозволил он им при себе сесть, отдохнуть. По обычаю исконному, бояре великому князю челом били дарами богатыми — мехами дорогими, серебром да золотом. Великий князь те дары принял, стал с боярами беседовать, стал их расспрашивать о делах новогородских.
— Марфа Борецкая теперь всем городом воротит,— говорил великому князю седой посадник Григорий Михайлович. — Открыла она все погреба свои несчетные, полными горстями сыплет золото да серебро. В палатах у жены лукавой пиры идут беспрерывные, что ни день — наезжают к ней гонцы литовские. Воевода да посадники в полном у нее послушании. Грешна и лукава Марфа Борецкая, а нельзя отнять у нее ума великого. Поистине, стала она княгиней новогородскою, не во гнев тебе будь сказано, государь! Всем она вершит, все помнит, обо всем заботу несет. В ту пору, как выезжали мы из Нова-города, пришел из-за рубежа свейского целый обоз многоконный. Сказывали, что привезли тем обозом в Новгород тысяч до трех бердышей булатных работы немецкой да пищалей боле двух тысячей. Все по Марфиному приказу привезено да на Марфины денежки куплено…
— А наряд пушечный,— добавил боярин Лука Клементьевич,— тоже теперь умножился, всё ее же заботами. Наняла Марфа за большие деньги литейщиков иноземных, и наготовили те искусники много пушек новых, Ныне стены новогородские сплошь уставлены, не сочтешь пушек медных да чугунных: есть пищали пристенные, пушки верховые, что бьют огнем навесным, есть дробовые пушки, что палят свинцом да чугуном рубленым. Ядер тоже во множестве наготовлено — и каменных, и чугунных, и железных. Князь Шуйский-Гребенка целую дюжину пушкарей набрал: есть у него ‘затинщики’, ‘воротники’ и другие пушкари.
— А что, воевода-то с Марфой Борецкой дружит? — спросил великий князь.
— Нельзя того сказать. Не любит князь Василий похмельных, не любит лукавства женского… А только целовал крест князь Василий Нову-городу и свое целование крепко держит.
Еще много рассказывали бояре новогородские о том, как Новгород к бою готовится, как собирают повсюду запасы хлебные, как стены крепят и ратников обучают.
— Тебе бы, государь, не медлить да скорее идти на мятежный Новгород,— дал совет старый посадник Григорий Михайлович,— а то нелегко будет добыть его.
— Я и сам про то знаю,— молвил князь Иван Васильевич,— жду я только теперь рати псковской, что-то она позамедлилась.
Переглянулись между собой бояре новогородские.
— Государь и великий князь! — сказал Лука Клементьевич.— Ты псковитянам верь, да только с опаскою. Марфа-то Борецкая и туда закинула ковы лукавые. Слышно, послала она к псковичам верных людей и с ними казну богатую. Как бы Новгород мятежный не соблазнил своего брата меньшого, город Псков.
Омрачилось лицо великого князя.
— Спасибо вам за совет добрый, бояре. Нынче же пошлю в Псков дьяка своего с наказом строгим.
До вечера занимался великий князь делами государскими, и, только когда ночь наступила, опочил он от трудов дневных.

XXI. Во Пскове

В то время как вступал великий князь Иван Васильевич в последний спор с мятежным Новым городом, старый город Псков, меньшой брат Нова-города Великого, неспокоен был, Сидел тогда в Пскове присланный из Москвы буйный нравом Ярослав. Не ладили с ним псковичи и много от него обид терпели. По их жалобам сменил великий князь наместника и послал к псковичам нового, князя Шуйского, Василия Васильевича…
В тот самый день, когда великий князь в городке Еглине вершил дела государские, наместник его псковский, князь Василий Васильевич, в Пскове тоже хлопотал и заботы нес по службе верной великому князю. Внове был он еще в городе, мало его псковичи знали — и нелегко приходилось наместнику великокняжескому.
С утра набралось на двор княжеский много жалобщиков да челобитчиков на прежнего князя Ярослава. Тот жаловался, что с него неправо пошлину взяли, другой — что князь Ярослав изобидел его и побоями изувечил, третий — что за князем Ярославом много у него денег пропало. Потерял и счет жалобам князь Василий Васильевич. А тут еще приехал к нему в хоромы старый боярин псковский Андрей Рублев и поведал наместнику великокняжескому, что завелись в Пскове новогородские соблазнители-подговорщики.
— Я так думаю, князь Василий,— говорил боярин Рублев, поглаживая бороду седую,— что присланы те люди от Марфы Борецкой: речисты они больно и казной сыплют, как щепками. Лучшие-то люди, конечно, их не слушают, а вот черный народ сильно они прельщают. Восхваляют подговорщики литовские вольности да льготы, зовут псковичей на брань с великим князем.
Нахмурился наместник великокняжеский.
— Да вы же, псковичи, с Новым-городом быть заодно не хотели? Вы же целование великому князю не преступали?
— Так-то так, князь Василий, а все же страшно: такое время смутное настало… Неохотно идут псковичи супротив старших братьев своих, новогородцев.
Тут вошел к наместнику великокняжескому другой боярин псковский, Трофим Дорофеевич, и тоже принес худые вести.
— Ныне по твоему приказу, князь Василий, собирал я людей ратных да рассчитывал их по десяткам да сотням. Плохо дело идет, князь Василий: отлынивают ратные люди, кто прячется, кто недугом отговаривается. Призывал я к себе старост со всех пяти концов городских — с Торгового, Городского, Боловинского, Опоцкого да Острого. Говорят старосты, что не слушает их черный народ, что шныряют везде люди неведомые, казной сыплют, псковичей вином поят да смущают. Да вот хоть бы сейчас — ехал я к тебе по Торговищу и недоброе видел… Толпа собралась несметная, а среди той толпы некий молодец неведомый речи мятежные, прельстительные плетет, соловьем весенним разливается. Слушают его псковичи, уши развесив, Надо бы того сомутителя схватить да в железы заковать, верно, Марфин посланец!
— Едем, бояре! — крикнул торопливо князь Василий Васильевич и велел холопам коней подать.
Не взял наместник с собою ратников, а поскакал на Торговище только с двумя боярами.
Торговище псковское лежало в Среднем городе, близко к детинцу псковскому. Тут, у подножия башни, что высилась на стене Довмонтовой, было место вечевое и висел колокол вечевой. Гул и шум тысячной толпы народной встретил наместника с боярами. Еще издалека завидели они, что на помосте стоит какой-то молодец ражий и зычным голосом к псковичам речь держит. Князь и бояре с коней сошли, стали проталкиваться к помосту!
— Эй вы, псковичи!— кричал во весь голос молодец.— Полно вам за московскими князьями в неволе жить! Полно вам пошлину платить Москве корыстной! Чай, наместники великокняжеские последние животишки у вас отобрали! Становитесь, вместе с новогородцами, под могучую руку князя литовского. Будет у вас вече по вольной воле, будет вас князь литовский вот такими гостинцами дарить…
Тут запустил молодец руку в суму кожаную, горсть серебра вынул и в толпу метнул. Поднялась в толпе свалка, хватали псковичи деньги серебряные, громким криком кричали на все Торговище.
— Долой наместника московского!
— Хотим с новогородцами идти!
— Хотим князя литовского!..
— Не давайте же великому князю ратников! — опять стал кричать сомутитель. — Против родных братьев поведет вас воевода московский! Не берите греха на душу! Долой князя московского!
Еще хотел молодец неведомый что-то крикнуть, да тут вбежал на помост князь Василий Васильевич с мечом обнаженным. Пригрозил крикуну оружием.
— Кто ты таков? Чего народ смущаешь? Именем великого князя Ивана Васильевича беру тебя под стражу!
Оробел крикун, нежданно схваченный, да и толпа псковичей притихла: хорошо знали псковичи мощь и силу князя московского. А тут еще любимые бояре псковские, что с наместником пришли, толпу увещевать стали. Замолчали псковичи, потупились, расходиться начали. Подоспели ратники московские, горластого молодца связали, увели его к наместнику во двор.
Князь Василий Васильевич в тот же вечер велел схваченного молодца перед свои очи привести, чтоб допытаться от него, кем он подослан и зачем псковичей смущает. Еще как схватили крикуна — спрашивал его о том наместник, да крикун ни в чем не сознался, словно воды в рот набрал. Велел князь Василий Васильевич придержать молодца в сыскной избе и малость погреть его каленым железом, чтобы язык легче развязывался. В сыскной избе крикуна хорошо приняли — повеселел парень, разговорился. А снимаючи с него одежду, нашли в кафтане дорогой кошель, шелком шитый, по всем приметам боярский, и о том кошеле допросили молодца, как следует.
Ввел крикуна к наместнику сыскной дьяк Кузьма. Побледнел буян, но на ногах крепко держался, дерзкие взоры на князя бросал.
— Батюшка-князь, доведались мы от сего смутьяна, что он из новогородцев, из челяди Марфы Борецкой. Нашли мы на нем цельный кошель с серебром, что дала ему посадница, чтобы псковских людей закупить.
— Верно ли говорит дьяк? — спросил наместник молодца.
— Верно, боярин. Послан я от матушки-посадницы Марфы Борецкой, дай ей Бог здравия на многая лета!
Молодец отвечал смелым, громким голосом, даже подбоченился, взглянул на князя с удалою усмешкой.
— А ты, парень, не из робких,— сказал князь Василий.
— Чего ж робеть-то? За меня матушка-посадница вступится ив обиду не даст. Мы у Борецких все таковы — ни плетей, ни застенка не боимся.
Все более и более дивился наместник великокняжеский дерзости и наглости посланца Марфина. Головой потому покачал князь, что видел, как далеко дело зашло, какую силу забрала Марфа Борецкая… И слуги-то в нее верят, как в княгиню какую, великого князя не страшатся: одолеет-де его матушка-посадница.
— И что ж,— спросил князь Василий Васильевич,— чай, не одного тебя послала к псковичам Марфа Борецкая?
— Зачем одного,— с усмешкою ответил парень,— у матушки-посадницы холопьев много сотен наберется. Много таких кошелей полных привезли мы из Нова-города, закупать псковичей неимущих. Хороший ты ловец, князь, да не больно: одного сокола поймал, а десять летают…
Разгневался наконец наместник на дерзкие речи:
— Эй, взять его опять в избу сыскную! Погоди ужо, зубоскал новогородский! Попался ты нам соколом, а выйдешь от нас вороной ощипанной, Примитесь-ка за него лучше!
— И на том спасибо, князь,— сказал парень, уходя из горницы,— прими за ласку твою низкий поклон от холопа матушки-посадницы, молодца Леонтия. Может, приведет Господь встретиться на поле ратном, поквитаемся.
Долго после ухода его сидел наместник великокняжеский в думе глубокой: всё раскидывал он умом, как бы выполнить поскорей да получше наказ великокняжеский, как бы псковскую дружину поскорей собрать и в поле бранное вывести супротив новогородцев. Не давали заботы тяжелые покоя наместнику и за ужином: едва прикоснулся он к яствам обильным, едва хлебнул меду крепкого. И перед сном на молитву стал князь Василий Васильевич с теми же думами, о том же просил он Господа Бога, отбивая поклоны частые.
Стук нежданный прервал молитву княжескую, бледный, растерянный вбежал к нему сыскной дьяк Кузьма, в ноги наместнику бросился, завопил жалобно, по-бабьему.
— Смилуйся, пощади, не вели казнить, княже Василий Васильевич! Ох, велика вина моя перед князем московским, не миновать мне батогов тяжелых!..
— Что такое содеялось? — спросил князь, подымаясь с колен.
— Ох, не вели казнить! — еще сильнее всплакался дьяк. — Вышла по моему сыскному делу проруха немалая! Стали мы, по приказу твоему, пытать того молодца новогородского, про товарищей спрашивать. Прикинулся, лукавец, что совсем обессилел, попросился на лавку сесть, воды испить. Пошли за водой, я-то, грешный, отошел от лавки в другой угол — и он-то, проклятый, как вскочит, как ударит по окну! Вышиб оконницу, перемахнул туда — и след его простыл. Не иначе, думаю я, князь, что были у него согласники из моих людей сыскных — помогли ему бежать и след замести.
Кончил дьяк Кузьма рассказывать и на князя воззрился: больно ль тот гневен. Но не вспылил князь Василий Васильевич, не раскричался.
— Бог тебе простит! — молвил он ласково. — Что и говорить, жаль, что убежал холоп Марфин, да только не в нем вся сила. Теперь пуще всего надо настороже быть, верных людей посылать на площади да на улицы, чтоб не давали они народ смущать. Иди себе в свою избу сыскную да, смотри, грамоту напиши ко всем старостам уличным да концовым, чтоб стерегли они и изымали сомутителей новогородских.

XXII. Посол московский

День за днем проходил, и все больше забот прибавлялось у князя Василия Васильевича, Постоянно приходили к нему сыскные люди, доносили ему, что бродят в городе новогородские подговорщики, деньги раздают и людей смущают. Сам наместник великоконяжеский то и дело разъезжал из Застенья в Большой город, потом по мосту Смердьему в Запсковье, оттуда в Завеличье — везде смотрел, не собирается ли народ, не слушает ли крикунов новогородских. Чуть замечал он где-нибудь сборище народное — скакал туда, велел в железы ковать сомутителей, псковичей ласковыми речами уговаривал.
После буйного и корыстного князя Ярослава новый ласковый наместник был псковичам по сердцу. Слушали они его речи прямые, любовались его осанкою ратною, мужественной… Не пошли великий князь в Псков такого наместника доброго да разумного, как князь Василий Васильевич Шуйский,— давно бы весь город, по Марфиным подговорам, против Москвы встал. Уж больно старалась лукавая старая посадница, посылала она в Псков гонцов с разными вестями-небылицами… То оповещали псковичей, что великий князь Иван Васильевич повернул рати свои из пределов новогородских, потому что-де крымский царь да казанский царь с двух сторон на Московскую землю нагрянули. То говорили, что князь Михаил Тверской от Москвы отклонился и за Новгород стал. На другой день приносили вести, что бесчисленная рать литовская к Нову-городу на подмогу идет, что передовые полки литовские московцев разбили. Потом плели еще небылицы про свейского короля да про датского короля… Псковичи каждому слуху верили, волновались, на площадях собирались, старост не слушались. Псковские бояре голову потеряли, ничего не могли с черным народом сделать,
Однажды пришел на княжеский двор боярин Андрей Рублев и к наместнику поспешно вбежал.
— Новая беда, князь Василий Васильевич!
— Что случилось, боярин? Я сейчас по всему городу ездил, нигде особой смуты не видел.
— В ратных людях смута идет,— говорил торопливо боярин Андрей. — Сегодня призвал я к себе сотников да стал им наказывать, чтобы скорей собирались в поход пищальники псковские. Сам ведаешь, что по записям ратным поручился Псков выставить великому князю тысячу пищальников… Так вот, призвал я сотников и говорю им, чтоб поспешали. Только вижу, мнутся мои сотники, мне в глаза не смотрят, что-то про себя ворчат. Прикрикнул я на них, построже приказал. Тут пошли они, один за другим, отговариваться. Один говорит, у моих-де пищальников у пищалей станки поломались, другой плетет, что замки пищальные истерлись, третий жалуется, что в кремнях недохватка, четвертый — что у него половины людей не хватает, невесть куда разбежались,
— Так не собрать пищальников? — переспросил наместник.
— Не то что пищальников, а и простых ратников с бердышами да ратищами не набрать! — отвечал боярин.
— Сильно разгневается великий князь,— молвил задумчиво князь Василий Васильевич. — А что, боярин, не слыхал, может, хотят псковичи к новогородцам пристать?
— Этого, князь, не будет,— махнул рукой боярин,— в нашем городе издревле крепка вера православная.
— Вот тут-то и сделала ты, посадница лукавая, промашку малую,— проговорил, словно про себя, наместник великокняжеский.
Вошел в горницу ратник московский, а за ним гонец усталый,
— С какими вестями? — спросил князь.
— Послан от великого князя дьяк Большого приказа Григорий Волнин. Велено Григорию, не мешкаючи, народ собрать и городу Пскову грамоту великокняжескую прочесть. Ты бы, князь Василий Васильевич, поспешал к дьяку Григорию на площадь вечевую.
— Не любит шутить великий князь и медлить не охоч!— молвил весело наместник, торопливо пристегивая меч к поясу. — Ишь какого посла отправил: передохнуть не дает, прямо на вечевую площадь поскакал!
Когда подоспели наместник да боярин на площадь, там уже гудел во всю мочь старый псковский колокол, там уже шумела толпа бесчисленная.
На помосте вечевом стоял посол московский, усталый от пути долгого, и с ним рядом немногие ратники московские. Когда пробирался князь Василий Васильевич сквозь толпу к помосту, показалось ему, что где-то в толпе промелькнуло лукавое лицо холопа Марфина, молодца Леонтия.
Поздоровался князь с дьяконом великокняжеским, перемолвился словечком, а потом махнул толпе шапкой и крикнул во весь голос:
— Помолчите, псковичи! Дьяк Большого приказа привез грамоту от великого князя к посаднику, боярам и всему народу псковскому.
Примолк колокол, замолчала толпа.
— ‘Мы, государь и великий князь Иван Васильевич, шлем городу Пскову поклон и спрос великокняжеский. Ныне оружились мы на мятежный Новгород, чтобы покарать его за обиды наши и за грех великий против веры православной. Посылали мы городу Пскову наказ, чтобы выслал он пищальников и других людей ратных и чтобы шли те ратные люди под нашим стягом великокняжеским супротив новогородцев мятежных. Ныне до нас вести дошли, что город Псков новогородскую руку тянет. Болит сердце наше, и скорбит душа наша, яко у отца за детей, за псковичей неразумных. Иль не ведают псковичи, что мятежный Новгород, по лукавству женки посадничьей Марфы Борецкой, на себя такой грех принял, коему нет отпущения ни в сей жизни, ни в будущей? Единая правая вера на земле стоит — то вера православная, греческая, что идет от святых отцов патриархов восточных. На Литве же да Польше вера еретическая, неправая. Святой отец наш и молитвенник, митрополит Московский, а с ним и другие архипастыри земли Русской ныне отмели от паствы своей верной новогородцев-отступников. Были они чадами Церкви Православной, а ныне стали отступниками и еретиками, латинщиками, коим нет ни спасения, ни благословения, И владыка новогородский Феофил митрополиту Московскому в том грехе паствы своей покаялся’.
Перевел дух дьяк Григорий Волнин, а потом зачитал еще громче и грознее.
— ‘Ныне спрашиваем мы вас, псковичи, хотите ль вы тоже от Церкви Православной отстать, хотите ль вечную муку заслужить на том свете? Ежели не выйдет рать псковская на новогородцев мятежных, ежели не станете вы за наши обиды великокняжеские — не будете вы чадами Церкви Православной и святой отец наш, митрополит Московский, запрещение наложит на церкви ваши и на священнослужителей ваших. Ныне выбирай, город Псков, быть ли тебе с еретиками или, под стягом великокняжеским, идти на защиту веры православной!’
Свернул дьяк Григорий грамоту, вечу поклонился и отъехал вместе с наместником на двор княжеский.
После отъезда их поднялась на площади вечевой целая буря, зашумел, загудел народ…
— Сам владыка Феофил новогородцев осудил! — кричали одни, напирая на сторонников Марфиных. — Закроют у нас храмы святые, не будет службы церковной!
— Не будем отступниками от Церкви Православной! — поддерживали их вторые.
— С Литвою у нас никогда дружбы не было,— говорили ратные люди, помня походы прежние,— ужели мы с ней брататься будем!
Сторонники Марфины, благоприятели новогородские, совсем заробели. Лезли на них отовсюду псковичи разгневанные, поносили их и грозили. Не смутился в тот час один только молодец отчаянный, верный холоп Марфин Леонтий. Выбрался он из толпы, вскочил на помост и закричал псковичам:
— Эх вы, псковичи неразумные! Семь у вас пятниц на неделе! Отколь на вас ветер подует, туда вы и нос воротите! Ишь, как напугались грамоты московской! Поглядите-ка на старшего брата, на Великий Новгород… Великий Новгород Москвы не боится, не впервой на нее ратью идет. Великий-то князь одну думу таит, как бы у новогородцев да у псковичей старые вольности отнять. Когда осилит великий князь новогородцев, примется тогда он за вас, псковичей. Не будет тогда вольных городов — Нова-города да Пскова, а будут вместо них уделы московские… И чего грозит вам Москва корыстная? Больно нужно вам митрополитов да архиереев московских! Чай, на Литве такие ж митрополиты есть. Наедет оттуда владыка, снимет запрещение.
До тех слов слушали псковичи молодца спокойно, но, лишь помянул он про митрополитов латинских, разгневалась толпа, зашумела. Задел теми словами Марфин посланец в душе у псковича каждого любовь горячую к вере исконной, православной, греческой. Мигом накинулись сотни людей на молодца, с помоста стащили.
— На смерть его, еретика!— кричали псковичи разъяренные.
— Не пустим в храмы наши Литву!
— Бей его, нечестивца!..
Тут бы и конец пришел удалому молодцу Леонтию, только вступились за него старосты концовые.
— Не бейте насмерть, псковичи,— закричали они,— а лучше свяжем его да пошлем к великому князю на его суд великокняжеский.
Насилу-насилу отняли молодца от псковичей гневных, скрутили удалому Леонтию руки за спину и, не медля, отвели его на двор к наместнику.
Князь Василий Васильевич встретил подговорщика новогородского прибауткою веселою.
— Летал-летал ясный сокол да охотнику на рукавицу и попался. Что, добрый молодец, видно, не помогли кошели Марфины? Ишь, как тебя псковичи разукрасили… А кликните-ка сыскного дьяка Кузьму, ждет его здесь приятель давнишний.
Отправив подговорщика в избу сыскную, вернулся князь Василий к гостю своему, дьяку Григорию.
— Выпьем-ка, Григорий Семенович, по стопе винца заморского, выпьем за здравие и удачу великого князя! Чую, что теперь пойдет дело на лад — опамятовались псковичи. Не сегодня-завтра поведем мы с тобою рать псковскую великому князю на подмогу.
И точно, в тот же вечер пришли к наместнику великокняжескому бояре псковские, сказали, что винятся ратные люди в заблуждении, своем и великому князю служить готовы.
Через несколько дней воевода-наместник вывел большую рать псковскую против Нова-города. Было в той рати тысяча пищальников искусных, с оружием исправным, с обильным запасом пороховым. Везли на санях и наряд пушечный: осадные пушки с ядрами каменными да чугунными, дробовые пушки и широкожерлые пушки навесные, по тогдашнему названию — ‘верховые’, Под началом у наместника было семь воевод псковских. Шла псковская рать на берег Ильмень-озера к устью Шелони.

XXIII. В Нове-городе

В этот год поздно выпал снег по всей земле Новогородской. Зима стала совсем только около Введеньева дня. Недаром по святой Руси говорилось про зимушку-зиму присловье: ‘Введенье пришло, зиму на Русь завело’, да еще: ‘Введенские уставщики-братья Морозы Морозовичи рукавицы на мужика надели, стужу уставили, зиму на ум наставили’, да еще: ‘Положило на воду Введенье толстое леденье’. Даже поется на святой Руси про Введеньев день песенка-прибауточка:
Введенье пришло,
Зиму в хату завело,
В сани коней запрягло,
В путь-дорожку вывело,
Лед на речке вымело,
С берегом связало,
К земле приковало,
Снег заледенило,
Малых ребят,
Красных девчат
На салазки усадило,
На ледянке с горы покатило…
Бытописатель древнерусской народной жизни {Коринфский А. А. Народная Русь.} так говорит о Введеньевом дне: ‘Со Введеньева дня в старину,— а местами и в настоящее время,— начинались не только зимние торги, но и зимние гулянки-катанья. ‘Делу — время, потехе — час!’ — говорит и в наши дни русский человек, чередующий свои работы и забавы с отдыхом. К первому санному гулянью старинные люди относились как к особому торжеству. Наиболее строго соблюдались и сопровождавшие его обычаи в семье, где были к этому времени молодожены-новобрачные. В такой дом собирались званые-прошеные, все родные, все свойственники приглашались, по обычаю, ‘смотреть, как поедет молодой князь со своею княгинюшкой’. Выезду последних предшествовало небольшое столованье, прерывавшееся ‘на полустоле’, чтобы закончиться после возвращения поезда новобрачных во двор. Отправлявшиеся на гулянье молодые должны были переступать порог своей хоромины не иначе как по вывороченной шерстью вверх шубе. Этим — по словам сведущих, знающих всякий обычай, людей — молодая чета предохранялась ото всякой неожиданной беды-напасти, могшей, в противном случае, перейти ей дорогу на улице. Свекор со свекровью, провожая невестку на первое санное катанье с мужем молодым, упрашивали-умаливали всех остальных поезжан-провожатых уберечь ‘княгииюшку’ от всякой беды встречной и поперечной, а пуще всего — ‘от глаза лихого’:
Ой вы, гости званые,
Званые-прошоные!
Ой вы, братья-сватья,
Эй вы, милые!
Выводите вы нашу невестушку
На то ли на крыльцо тесовое,
Вывозите нашу
Свет-княгинюшку
Белою лебедушкой…
Берегите-стерегите ее:
Не упало бы из крылышек
Ни одного перышка,
Не сглазил бы ее, лебедушку,
Названую нашу доченьку,
Ни лихой удалец,
Ни прохожий молодец,
Ни старая старуха —
Баба злющая’.
И в доме Марфы Борецкой было в эту пору веселье немалое. В октябре месяце повенчала Марфа внука своего Василия Федоровича с внучатой племянницей посадника повогородского, юной красавицей Авдотьей Никитишной. Богатую жену выбрала Марфа для внука своего, в амбарах да подвалах у Авдотьи Никитишны сотни сундуков стояли, тяжело окованных, и были полны те сундуки всяким добром: атласами, шелками, бархатами, всяким узорочьем. А в ларцах железных у молодой много хранилось казны золотой да серебряной.
На Введеньев день Марфа Борецкая провожала молодых на гулянку — на катанье. Сама она вывела внучка дорогого да внучку дорогую на крыльцо резное, сама в санки усадила. А были те санки чудо-загляденье. Таких во всем Нове-городе не сыскать было. На облучке серебряном красовалась острая голова медведя белого с пастью, широко отверстою. По всему кузову набиты были черно-бурые шкурки лисьи, а кругом сиденья серебрился соболь дорогой, спинка была серебряная, резная. Впряженные в сани кони белоснежной масти, без отметины всякой, взрывали пушистый снег подковами серебряными. За санями молодых ‘князя со княгинюшкою’ тянулись еще сани да возки на полозьях, где сидели родные да знакомцы молодых. Захватили с собой гости на катанье сулеи с винами заморскими да жбаны с медами крепкими, чтобы не заморозили их Морозы Морозовичи Введенские.
— Ну, гуляйте себе во здравие, катайтесь вволюшку! — сказала Марфа Борецкая молодым.
Хлопнули бичи, заржали кони, заскрипели полозья по снегу,— вылетел богатый поезд на улицы новогородские. По сторонам саней бежали шуты-скороходы дворовые, кувыркались в снегу глубоком, друг с дружкою в шутку дрались, чтобы молодых потешить.
Густыми толпами собирались новогородцы по пути богатого поезда молодоженов, а молодой князь Василий Федорович да молодая княгинюшка Авдотья Никитишна ласково кланялись на обе стороны горожанам. Любовались новогородцы молодой женою Василия Федоровича Борецкого, бабы Новогородские судачили, сколько-де она богатства молодому мужу принесла,
— Тут уж, матушка моя, не то что полотен тонких, а тафты и шелков не перечесть! — говорила одна кумушка другой. — А парчовых-то нарядов, сказывают, сундуков пять было… А цепей-то золотых, запястий, камней самоцветных сколько!
— Ох ты, Господи!— качала головой другая кумушка. — Дает же Господь людям такое богачество!..
— Веселитесь, молодой князь со княгинею! — кричали мужики новогородские и шапки вверх бросали. Помнили они, как на славу угостила их Марфа Борецкая, когда в октябре месяце справляла свадьбу внучка своего любимого. Три дня тогда вся голытьба новогородская сыта и пьяна была, по всем площадям городским Марфина челядь открытые столы держала. Кто хотел, тот и садился.
Быстро пролетел богатый поезд мимо собора Софийского, по Вечевой площади, по Торговой площади, проехался по концу Неревскому, по Славенскому концу — по берегу Волхова-реки, добрался до самого далекого конца — Плотницкого, по Никитской улице назад повернул… Весело было катанье. Поезжане на задних санях песни играли, пили за здравие молодых полными чарками.
Вдоволь накатавшись, опять стрелою подлетели молодожены на санях своих чудных к хоромам Марфы Борецкой. Опять вышла Марфа на крыльцо резное, чтобы молодых встретить. С нею был и посадник Фома, веселый да радостный.
— Добро пожаловать, внучек со внучкою!— говорила Марфа, обнимая красавицу молодую. — Весело ль покатались? Не застудились ли на морозе?
— Вдосталь покатались, матушка, не студено было,— молвила Авдотья Никитишна, отряхивая снег с шубки собольей.
— Ин хорошо. Идите ж в горницы. А ты, Фома Васильевич, зови гостей на столованье.
Опять перешли молодые через шубу и в покои прошли. А Марфа да посадник Фома поезжанам кланялись, благодарили их за то, что уберегли они молодую Авдотью Никитишну, доченьку богоданную, от всякого сглаза, от всякой напасти, и звали гостей к столу.
Пошло в хоромах столованье веселое, пошел пир обильный. Рекою лились вина да меды, горами подавались яства вкусные на блюдах серебряных. Пили гости за молодых и за хозяйку ласковую. Веселилась Марфа Борецкая своею радостью семейной, не хотела думать о делах да заботах — словно бы и не стоял великий князь московский с грозною ратью близ Нова-города. И гости ее без всякой заботы пировали: верили они, что выручит их князь литовский. Пир веселый уже к концу подходил, когда подошел к Марфе Борецкой старый холоп-слуга и шепотком молвил ей:
— Матушка-посадница! Наш Леонтий объявился. Сказывает, из московского стана бежал.
Поднялась Марфа из-за стола, в задние горницы поспешила. Спервоначалу не признала она своего посланца верного, удалого молодца Леонтия. Стоял он перед ней исхудалый, израненный — еле на ногах держался.
— Что с тобой сталось, Леонтий? — спросила Марфа в испуге великом.
— Так в московском стане твоих слуг верных привечают,— хриплым голосом ответил молодец и пошатнулся от слабости. Сильно он отощал с голода.
Кликнула Марфа холопьев, велела принести стопу вина крепкого да съестного, чтобы подкрепился посланец измученный, дозволила молодцу на скамью сесть.
Выпил Леонтий вина, голод утолил и стал посаднице рассказывать, чего он натерпелся в Пскове и стане московском.
— Как изымали меня во второй раз в Пскове,— говорил он, тяжело дыша,— так и отправили, не медля, под крепкой стражею, в стан к великому князю. Попал я там в руки недобрые палачей московских. Великий-то князь отдал меня на смотренье своему Даниле Холмскому. Ну, матушка-посадница, жесток же и суров воевода Холмский! Мучил он меня много дней, все пытал да допытывал. Чуть утро — приведут меня в избу сыскную, начнут огнем жечь, на дыбу вздымать, станут жилы вытягивать да плетьми сечь. Кажись, теперь на теле ни единого места живого не осталось. Всё спрашивал меня, не посылала ль ты кого к литовскому князю… Видя пред собой смерть неминучую, согрешил я кое в чем, матушка-посадница! Только не всю правду открыл я москвичам.
— Сказывал ли, что идет князь литовский к нам на подмогу? — спросила Марфа.
— Сказывал, матушка-посадница,— лукаво улыбнулся молодец,— наговорил я таких страхов, что сами московские бояре подивились. Идет-де князь литовский с такою ратью, какой и не видано. А наперед послал-де он в Новгород много пушкарей да пищальников, много снаряду огнестрельного… Говорил я, у нашего-де воеводы пушек-то вдвое больше, чем у вас. Изрядно наплел я московцам,
— Добрый ты слуга, Леонтий! — молвила Марфа-посадница. — И разумом тебя Господь не обидел! Иди теперь, отдохни! За муки твои награжу я тебя казною богатою.

XXIV. В походе

Когда великий князь Иван Васильевич дождался гонца от наместника псковского, князя Василия Васильевича Шуйского, то порадовался со всеми своими воеводами. Большая забота спала с плеч великого князя: долгое время страшился он, что псковичи за Новгород станут и на его зов великокняжеский рати не пошлют. Дело, однако, к лучшему вышло.
— Добрый слуга князь Василий! — похвалил великий князь наместника псковского перед всем двором своим.
Ведая, что на Шелони стоит крепкая рать псковская, можно было двинуть вперед полки московские. Стал торопить великий князь воевод своих, и к 19 ноября был уже он в городе Палине. Летописцы передают, что в Палине Иоанн вновь устроил войско для начатия неприятельских действий: вверил передовой отряд брату своему Андрею Меньшому и трем храбрейшим воеводам: Холмскому с костромитянами, Федору Давидовичу с коломенцами, князю Ивану Оболенскому-Стриге с владимирцами, в правой руке велел быть брату Андрею Большому с тверским воеводою, князем Микулинским, с Григорием Никитичем, с Иваном Житом с дмитровцами и кашинцами, в левой — брату князю Борису Васильевичу с князем Василием Михайловичем Верейским и с воеводой матери своей, Семеном Пешком, а в собственном полку великокняжеском — знатнейшему боярину Ивану Юрьевчу Патрикееву, Василию Образцу с боровичами, Симеону Ряполовскому, князю Александру Васильевичу, Борису Михайловичу Оболенскому и Сабурову с их дружинами, также всем переславцам и муромцам. Передовой отряд должен был занять Бронницы.
В городе Палине остановился великий князь в доме у городского протопопа. Старый батюшка от великой чести совсем потерялся, но ободрил его великий князь ласковым словом, обласкал всячески. Матушка-протопопица принялась было за хлопоты, чтобы встретить и угостить гостя пресветлого, но и ей, старушке, трудиться не пришлось: с великим князем целый обоз шел, спальники да постельники тотчас же убрали пышно горницу для великого князя, а стольники московские озаботились трапезой обильной. Только и было заботы протопопу палинскому, что попросил его великий князь обедню отслужить и к святой службе пришел со всеми боярами да воеводами. Никогда еще бедный храм городка малого не видал таких богомольцев знатных, никогда еще бедные, тусклые паникадила храма палинского не озаряли таких одеяний богатых, столько цепей да гривен золотых, столько доспехов блистающих. Приложившись ко кресту и сказавши спасибо протопопу старому, великий князь Иван Васильевич дал на украшение храма городского целый кошель с червонцами. Горожане-палинцы, уже проведав о том, что московские ратники никого не обижают, тоже в церковь набрались, молились вместе с великим князем и поглядывали исподтишка на владыку Московского. Когда возгласили многолетие великому князю, стали палинцы горячо молиться. Всех усерднее поклоны клал и всех чаще поглядывал на великого князя старый рыбак палинский, дедушка Дементий, что пришел в церковь со своими сыновьями да внучатами. Шел старику чуть не сотый год, но еще не оставлял его Господь своей милостью: был дедушка Дементий свеж и крепок и никакой работы не боялся. Сыспокон веку жил он с большой семьей своей рыбачьим промыслом, все рыбные места в реке соседней знал дедушка Дементий, и всегда сети его приносили улов богатый. По нем пошли сыновья и внуки — такие ж были рыболовы ловкие да удачливые. Жила семья Дементьева в достатке, в городе его любили и частенько шли к нему на суд, когда спор или тяжба приключались.
Великий князь, отслушав обедню да потрапезовав, занялся делами ратными, распорядком походным. Много забот у него было, и почти до вечера просидел он в горнице, призывая к себе то одного воеводу, то другого, то боярина, то окольничего. Только под вечер малость передохнул великий князь. Видя, что князь Иван Васильевич покончил заботы свои, вошел в горницу стольник и молвил с низким поклоном:
— Пришел какой-то старик древний, просит твои светлые очи увидеть.
Велел великий князь старика впустить, и ступил робко в горницу дедушка Дементий.
— Государь и великий князь!— заговорил старик, поклонившись в землю. — Больно ты ласков к черным людям, и за то тебе от старика древнего, рыбака Дементия, поклон земной. Не осуди, государь-батюшка, смелость мою — дозволь поклониться тебе подарочком малым.
— Спасибо, старче,— ответил великий князь ласково,— где ж твой подарочек?
— Ин, государь-батюшка, выйди на крылечко,— попросил старик,— сюда-то тащить неспособно,
Усмехнулся великий князь Иван Васильевич и пошел за старым рыбаком на крыльцо. Около самого крыльца Протопопова стояли сыновья да внуки рыбака древнего, держали они в руках могучих сеть немалую, четвертей в двенадцать, полным-полнехонькую.
— Бью тебе челом, государь-батюшка, свежей рыбкою! — и старый рыбак опять упал в ноги великому князю. Поклонились в землю и другие рыбаки.
— Спасибо, старче, показывай твою рыбку,— молвил милостиво великий князь.
Поднесли рыбаки сеть поближе, раскрыли. Целою горою лежала в ней рыба крупная, свежая. Были тут окуни, щуки, лини да сиги и всякая другая рыба.
— Ишь ты сколько наловил, старче Божий! — удивился князь. — Как же ты зимою столько рыбы добыл?
— На то наша сноровка рыбачья,— радостно ответил старик,— я с сынками да внуками прорубей наделал, на всю ночь сети завел. На твое счастье, государь-батюшка, попался улов богатый. Кушай во здравие рыбку свежую со своими боярами. Наша рыбка — хорошая, в самый Новгород ее везут.
— Спасибо, старче! — сказал великий князь и крикнул стольникам: — Принесите-ка стопку меда сладкого!
Заторопились стольники, побежали в горницу, вынесли оттуда стопку серебряную, старику подали.
— Велика ласка твоя, государь-батюшка,— молвил старец Дементий. — Много лет тебе здравствовать и землю Русскую хранить. Да покорит Господь под ноги твои всякого супостата!
Выпил старик мед, хотел стопку назад отдать.
— Нет, старче Божий,— ласково усмехнулся великий князь,— так у нас, на Москве, не водится. Возьми ж и ты мой подарочек — ту стопку серебряную. А тем молодцам дайте всем по деньге серебряной.
Обрадованные лаской великокняжеской, рыбаки палинские опять земно поклонились, а великий князь надумал еще со старым Дементием побеседовать.
— Так ты говоришь, старче, что отсель рыбу в самый Новгород возят?
— Возят, государь-батюшка,— махнул рукой старый рыбак,— Новгород-то до всего жаден — и рыбкой не брезгует. Как приедут приказчики новогородские — весь улов оберут. Иной раз самим ничего не останется: опять поезжай, сети закидывай.
И снова махнул рукой старый рыбак и сердито крякнул. Великому князю было то на руку, стал он дальше старика допытывать о поборах новогородских.
— Ужли приказчики-то рыбу у тебя берут без всякого счету? Кажись, это не по правде… Что-то больно велика пошлина новогородская. Ты бы суда искал правого,
— Эх, батюшка великий князь! — вздохнул старый рыбак. — В Нове-городе суда искать правого — все одно что воду решетом черпать.
— А чьей вы вотчины? — спросил великий князь.
— Мы, государь-батюшка, испокон веку за Борецкими живем. Недобрые бояре, сильно жмут бедный народ. И прежде худо было, а за Марфой-от посадницей, вдвое горше стало, Приказчики-то у нее все корыстные да страсть злые. Не угодишь которому, поперечишь — сейчас бить велит нещадно. Летось отобрал у меня приказчик такой улов богатый, какого от малых лет не запомню… Боле сотни сигов полномерных в сети попало. Всех отобрал! Я что-то в ту пору приказчику молвил — так хотел он плетьми меня бить. Насилу протопоп отмолил.
— Вижу, что много вам обид от Нова-города! — сказал, хмуря брови, великий князь. — А та злая женка, Марфа Борецкая, и мне согрубила, супротив меня мятеж завела. Ну, да мы с тобой, старче, ту Марфу укоротим.
— Укороти ее, батюшка великий князь! Полно ей бедных людей обижать.
Усмехнулся великий князь, отпустил старика.

XXV. Посольство

В то время как в Нове-городе по соблазнам лукавой Марфы Борецкой веселились да радовались да праздники справляли — великий князь Иван Васильевич все приближал свои грозные рати к стенам новогородским. Поступал великий князь как стратег предусмотрительный, вел своих воинов, не торопясь, шел целою стеною ратною, чтобы разом обложить город мятежный.
Стараниями и увещаниями архиепископа Феофила стали наконец новогородцы подумывать о той опасности неминучей, надумали наконец послать к великому князю выборных людей и просить о мире. Против того кричали и всячески лукавили Марфа Борецкая и сторонники ее. Но князь литовский на выручку не шел — и порешили новогородцы еще раз испытать незлобивость и великодушие великого князя Ивана Васильевича. Об этом посольстве так рассказывают летописцы новогородские и московские: ноября 23-го великий князь находился в Сытине, когда донесли ему о прибытии архиепископа Феофила и знатнейших сановников новогородских. Они явились. Феофил сказал: ‘Государь князь великий! Я, богомолец твой, архимандриты, игумены и священники всех семи соборов бьем тебе челом. Ты возложил гнев на свою отчину, на Великий Новгород, огонь и меч твой ходят по земле нашей, кровь христианская льется. Государь! Смилуйся: молим тебя со слезами, дай нам мир и освободи бояр новогородских, заточенных в Москве!’ А посадники и житые люди говорили так: ‘Государь князь великий! Степенный посадник Фома Васильевич и старые посадники, степенный тысяцкий Василий Максимов и старые тысяцкие, бояре, житые купцы, черные люди и весь Великий Новгород, твоя отчина, мужи вольные, бьют тебе челом и молят о мире и свободе наших бояр заключенных’. Посадник Лука Федоров примолвил: ‘Государь! Челобитье Великого Нова-города пред тобою: повели нам говорить с твоими боярами’. Иоанн не ответствовал ни слова, но пригласил их обедать за столом своим.
На другой день послы новогородские были с дарами у брата Иоаннова, Андрея Меньшого, требуя его заступления. Иоанн прикзал говорить с ними боярину Ивану Юрьевичу, Посадник Яков Короб сказал: ‘Желаем, чтобы государь принял в милость Великий Новгород, мужей вольных и меч свой унял’. Феофилакт-посадник: ‘Желаем освобождения бояр новогородских’. Лука-посадник: ‘Желаем, чтобы государь всякие четыре года ездил в свою отчину, Великий Новгород, и брал с нас по тысяче рублей, чтобы наместник его судил с посадником в городе, а чего они не управят, то решит сам великий князь, приехав к нам на четвертый год, но в Москву да не зовет судящихся!’ Яков Федоров: ‘Да не велит государь вступаться своему наместнику в особенные суды архиепископа и посадника!’ Житые люди сказали, что подданные великокняжеские зовут их на суд к наместнику и посаднику в Нове-городе, а сами хотят судиться единственно на Городище, что сие несправедливо и что они просят великого князя подчинить тех и других суду новогородскому. Посадник Яков Короб заключил сими словами: ‘Челобитье наше пред государем: да сделает, что ему Бог положит на сердце!’
25 ноября бояре великокняжеские, Иван Юрьевич, Василий и Иван Борисовичи, дали ответ послам. Первый сказал: ‘Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси тебе, своему богомольцу, владыке, посадникам и житым людям так ответствует на ваше челобитье’. Боярин Василий Борисович продолжал: ‘Ведаете сами, что вы предлагали нам, мне и сыну моему, через сановника Назария и дьяка вечевого Захарию, быть вашими государями, а мы послали бояр своих в Новгород узнать, что разумеете под сим именем. Но вы заперлися, укоряя нас, великих князей, насилием и ложью, сверх того делали нам и многие иные досады. Мы терпели, ожидая вашего исправления, но вы более и более лукавствовали, и мы обнажили меч, по слову Господню: ‘Аще согрешит к тебе брат твой, обличи его наедине, аще не послушает, пойми с собою два или три свидетеля, аще ли и тех не послушает, повеждь церкви, аще ли и о церкви не радети начнет, будет яко-же язычник и мытарь’. Мы послали к вам и говорили: ‘Уймитесь — и будем вас жаловать’, но вы не захотели того и сделались нам как бы чужды. Итак, возложив упование на Бога и на молитву наших предков, великих князей русских, идем наказать дерзость’. Боярин Иван Борисович говорил далее именем великого князя: ‘Вы хотите свободы бояр ваших, мною осужденных, но ведаете, что весь Новгород жаловался мне на их беззакония, грабежи, убийства, ты сам, Лука Исаков, находился в числе истцов, и ты, Григорий Киприянов, от Никитиной улицы, и ты, владыка, и вы, посадники, были свидетелями их уличения. Я мыслил казнить преступников, но даровал им жизнь, ибо вы молили меня о том. Пристойно ли вам ныне упоминать о сих людях?’ Князь Иван Юрьевич заключил сими словами ответ государев: ‘Буде Новгород действительно желает нашей милости, то ему известны условия’.
Архиепископ и посадники отправились назад с великокняжеским приставом для их безопасности.
После отъезда послов новогородских позвал великий князь к себе любимых воевод своих: князя Даниила Холмского, боярина Федора Давидовича и князя Оболенского-Стригу, тут же был и брат великого князя Андрей Васильевич. Не ведали воеводы, зачем позваны были. Молча поклонились они и ждали наказа великокняжеского.— Надумал я одно дело ратное,— молвил раздумчиво великий князь Иван Васильевич,— надо новогородцев мятежных попугать,- больно спесивы стали: и послов-то шлют не милости просить, а с нами спорить и власть нашу умалять. — Помолчал потом великий князь, собираясь с мыслями, и спросил князя Холмского: — Посылал ли ты разъезды на Ильмень-озеро? Крепко ли его льдом затянуло?
— Крепок лед, сдержит и конных людей, и наряд пушечный! — отвечал воевода.
— Слушай, князь Андрей! — молвил великий князь младшему брату. — Даю тебе под начало моих воевод храбрых, а с ними большую рать конную. Возьми пять полков татарских, да два полка доброконных детей боярских, да стрельцов конных сот пять, перекинься ты на тот берег Ильмень-озера, в самое сердце земли Новогородской. Много стоит на том берегу богатых обителей новогородских за крепкими стенами. Самые-то крепкие обители — Хутынская, Богородицкая да Вяжицкая, богатые тоже обители — Вишерская, да Бронницкая, да Юрьевская… Вот тебе мой наказ: окружи ты обители ратными людьми, возьми их под мою руку великокняжескую. От того нашей рати великая выгода будет — много запасов наберем для ратников. Только спеши, князь Андрей, в сей же вечер выступай в набег. А вы, воеводы, брату моему помогайте мужеством своим и опытом бранным.
Поклонился князь Андрей старшему брату, в ноги упали великому князю воеводы. Великий князь благословил брата иконою.
В студеную лунную ночь быстро двинулись отборные рати московские к Ильмень-озеру. Глубокие снега на пути лежали, вязли в них кони ратников московских. Трудно было передовым пробивать дорогу, зато задние конники по следу утоптанному шли легко и бодро. Тут старый воевода Даниил Холмский подал князю Андрею совет:
— Ты, князь Андрей Васильевич, передовую рать посменно посылай, как устанут одни — пусть другие дорогу прокладывают, а там третьи, да четвертые, да пятые.
По совету князя Холмского быстро и споро пошло дело. Несмотря на мороз крепкий, до поту разогрелись кони и люди. Ветра не было, вьюга не мела, проводников взяли воеводы надежных — и к зорьке утренней была рать московская на другом берегу Ильмень-озера…
Вот завидели ратники первую обитель новогородскую. Возвышались вокруг храмов святых стены крепкие, наглухо заперты были ворота железные. По наказу воеводы Холмского окружили ратники московские новогородскую обитель кольцом живым. Воеводы с князем Андреем Васильевичем к воротам подъехали. В эту пору раннюю безлюдны были стены обительские. После долгого стука в двери железные насилу выглянул привратник сонный.
— Открывай ворота! — властно крикнул князь Холмский.— От великого князя Ивана Васильевича к отцу игумену послы приехали. Живее отворяй!
Растерялся привратник, отомкнул поспешно ворота железные и московским ратникам в руки попал. Не успели отцы обительские из келий выйти на шум, как уж был монастырь полон стрельцами да детьми боярскими. В испуге спешил навстречу воеводам седой игумен.
— Покорись, отец игумен,— молвил ему князь Андрей Васильевич,— взята обитель твоя под руку великого князя московского Ивана Васильевича.
Покорился игумен, воевод благословил. Так же были взяты и другие обители новогородские в этом набеге быстром и умелом.

XXVI. Перед Новым-городом

Взяв обители новогородские, набрав запасу для ратей своих, смело двинулся великий князь вперед. С ним тучею шли бесчисленные полки московские, облегли Новгород кольцом. 27 ноября,— говорят летописцы,— Иоанн, подступив к Нову-городу с братом Андреем Меньшим и с юным князем Верейским Василием Михайловичем, расположился у Троицы Паозерской на берегу Волхова, в трех верстах от города, в селе Лошинского, где был некогда дом Ярослава Великого, именуемый Ракомлею, велел брату стать в монастыре Благовещения, князю Ивану Юрьевичу — в Юрьеве, Холмскому — в Аркадьевском, Сабурову — у св. Пантелеймона, Александру Оболенскому — у Николы на Мостищах, Борису Оболенскому — на Сокове у Богоявления, Ряполовскому — на Пидьбе, князю Василию Верейскому — на Лисьей Горке, а боярину Федору Давидовичу и князю Ивану Стриге — на Городище. 29 ноября пришел с полком брат Иоаннов князь Борис Васильевич и стал на берегу Волхова в Кречневе, селе архиепископа. 30 ноября государь велел воеводам отпускать половину людей для собрания съестных припасов до 10 декабря, а 11-го числа быть всем налицо, и в тот же день послал гонца сказать наместнику псковскому, князю Василию Шуйскому, чтобы он спешил к Нову-городу с огнестрельным снарядом.
В ясное утро морозное выехал великий князь с ближними воеводами в обитель недалекую на богомолье. Неспокоен был духом князь Иван Васильевич: монастырские запасы на исходе были, а отпущенные ратные люди, Бог весть, найдут ли что в деревнях голодных, снегами заваленных… Новогородцы тоже что-то примолкли, не шлют послов милости и пощады просить. Молча ехал великий князь, нахмурив брови, безмолвно двигались за ним воеводы и князья-братья. От коней на морозе пар шел, придорожные леса серебрились густым инеем.
— Князь Данила! — позвал великий князь. Воевода Холмский подъехал ближе.
— Послал ли ты гонца к Троицкому игумену, отцу Арсению? Ждет ли нас игумен?
— С вечера послал, князь-государь!
— Беспокойна душа моя, князь Данила,— молвил, помолчав, великий князь,— пуще всего боюсь я, чтобы не было в ратях моих голода. Ты, князь,— воевода старый, опытом богатый, раскинь-ка умом, как горю помочь.
Но на этот раз и князь Даниил Холмский не мог утешить великого князя.
— Надо на волю Божью положиться,—сумрачно ответил он,— мы за правое дело идем, и Господь охранит нас,
— Я и уповаю на Его святую волю,— сказал великий князь и перекрестился.
Близка уже была обитель Троицкая, что стояла на Варяже-реке около села Федотина. Из обители приметили поезд великокняжеский, раздался звон колокольный, вышли из ворот иноки навстречу великому князю, двумя рядами стали по сторонам. Седовласый игумен, отец Арсений, с крестом в руке встретил гостя державного.
Исконный новогородец был отец Арсений, в юных летах отрекся он от мира, оставил дом богатый, семью любимую и себя Богу посвятил. Не прельщали его почести, не прельщал и сан архимандрита, который принял он только после долгих молений всей братии обительской. Был отец Арсений в давней приязни с владыкой Феофилом, вместе с ним словом и молитвой боролся против прельщения литовского, вместе с ним видел в Марфе Борецкой злую соблазнительницу народа новогородского. Встретил он великого князя с почестью:
— Благословен приход твой, государь и великий князь!
В церкви обительской отстоял великий князь службу, а потом в келью прошел к отцу-игумену, не взял он с собой ни воевод, ни князей-братьев.
— Недаром я, отец игумен, наехал к тебе сегодня из стана своего.
Отец Арсений усадил великого князя за стол за скудную трапезу монастырскую.
— Ныне, государь и великий князь, облегчил ты душу молитвою, подкрепи силы телесные. Много забот у тебя, стоит за тобой вся земля Русская, на тебя, как на единого владыку после Господа, смотрит.
— Верно сказал ты, отец игумен,— молвил великий князь, отведав яств монастырских,— ох, много у меня забот тяжких. А пуще всего заботит меня Новгород мятежный. Ныне заперся он, укрепился в гордыне своей, изменил вере православной, предался прельщению литовскому. Сподобит ли меня Господь побороть злой умысел бояр новогородских и лукавства Марфы Борецкой? Дарует ли Бог победу оружию моему? Ох, тяжко и горько, отец игумен, проливать кровь братскую — христианскую!.. Но Господь — свидетель, что не вольной волею иду я на рать. Много вин тяжких отпускал я новогородцам — одной вины отпустить не могу, что забыли они правую веру, к латинству склонились.
Благословил игумен великого князя и сказал ему голосом твердым, ободряющим:
— Не кручинься, князь-государь, и надежды не теряй. Истинно говорю тебе, что поможет тебе Господь Бог, и доведешь ты до конца свое дело правое, и покорится тебе мятежный Новгород без кровопролития братского.
Радостно взглянул великий князь на игумена.
— Хочется мне верить тебе, отец святой, а все же сомнение тяготит душу мою.
— Верь словам моим! — так же твердо повторил игумен. — Недавно получил я от владыки Феофила грамотку. Пишет мне архиепископ, что велика еще смута в Нове-городе, что еще крепка и властна Марфа Борецкая. Но уж народ новогородский стал понимать грех свой великий, заблуждение свое, и образумиться не прочь. Обожди только, князь-государь, дай новогородцам одуматься.
— Неладны и дела мои ратные,— сказал задумчиво великий князь,— ратникам запасу не хватает, морозы стоят крепкие, голодно и холодно полкам моим.
— Уповай на помощь Божию. Он — Спаситель и Покровитель наш — не оставит тебя, пошлет помощь нежданную-негаданную.
Побеседовал еще великий князь с игуменом, милостиво с братией простился и выехал за ворота обительские. Не успел он с воеводами далеко отъехать, как зачернелся навстречу ему обоз великий.
— Экий обозище валит! — заговорили меж собой бояре. — Откудова это, что везут?
Тут подскакал торопливо к великому князю незнакомый боярин, с коня сошел, в землю поклонился.
— Я боярин псковский Товарков, Иван Федоров. Привел я тебе, государь и великий князь, от города Пскова обоз с припасами всякими. Бьют тебе челом псковичи хлебом ржаным, мукой пшеничною, да калачами, да рыбою, да медом, да вином заморским.
С великой радости обнял князь Иван Васильевич псковского боярина, золотою гривною подарил.
— Впору ты прибыл, боярин. Великое спасибо моим псковичам верным. Много ль саней привез ты, боярин?
— Поболе двух тысячей, князь-государь,— отвечал Иван Федорович Товарков, великокняжеской милостью обрадованный.— Просит город Псков отпустить ему вину прошлую и на него не гневаться.
— Я о той вине и думать забыл! — весело молвил великий князь. — Эй, бояре, воеводы, принимайте честью нового дружка, гостя дорогого!
Московские бояре встретили псковского боярина по-дружески, благодарили его за помощь великую.
Около самого стана встретил великого князя гонец.
— Государь и великий князь! Приехал из Москвы твой зодчий великокняжеский Аристотелес. Привез он с собою пушки осадные, привел пушкарей и мостников.
— Экий сегодня день удачливый! — воскликнул великий князь.— Недаром напророчил мне отец игумен помощь нежданную-негаданную.

XXVII. Зодчий московский

Приехав из обители варяжской в свой стан, тотчас же велел великий князь позвать к себе своего зодчего любимого, иноземца Аристотелеса. Великий искусник был тот иноземец: не только строил он на Москве храмы и башни, но отливал еще пушки медные, монету чеканил, колокола лил и во всякое время — ратное и мирное — пригожался великому князю Ивану Васильевичу. Родом был Аристотелес Фиоравентус из земли Италийской, из славного города Болоньи. Летописцы рассказывают об этом любимце великокняжеском, что отыскал его в Венеции-граде посол великокняжеский Семен Толбузин. В ту пору Аристотелеса звал к себе султан турецкий Магомет II для строения палат цареградских. Но, говорят летописцы, славный зодчий Аристотелес Фиоравентус захотел лучше ехать в государство Московское. Уговорился с ним Семен Толбузин, что будет он получать ежемесячно десять рублей жалованья, что по-тогдашнему составляло два фунта серебра и было платою неслыханной. Прибыв в Москву, зодчий Аристотелес принялся за перестройку нового соборного храма кремлевского, О сем так повествуют летописцы: соборный храм Успенья, основанный св. митрополитом Петром, уже несколько лет грозил падением, и митрополит Филипп желал воздвигнуть новый по образцу владимирского. Долго готовились, вызывали отовсюду строителей, заложили церковь с торжественными обрядами, с колокольным звоном, в присутствии всего двора, перенесли в оную из старой гробы князя Георгия Даниловича и всех митрополитов (сам государь, сын его, братья, знатнейшие люди несли мощи св. чудотворца Петра, особенного покровителя Москвы). Сей храм еще не был достроен, когда Филипп, митрополит, скоро после Иоаннова бракосочетания, преставился, испуганный пожаром, который обратил в пепел его кремлевский дом, обливаясь слезами над гробом св. Петра и с любовью утешаемый великим князем, Филипп почувствовал слабость в руке от паралича, велел отвезти себя в монастырь Богоявленский и жил только один день, до последней минуты говорив Иоанну о совершении новой церкви. Преемник его, Геронтий (бывший Коломенский епископ, избранный в митрополиты собором наших святителей), также ревностно пекся о ее строении, но, едва складенная до сводов, она с ужасным треском упала, к великому огорчению государя и народа. Видя необходимость иметь лучших художников, чтобы воздвигнуть храм, достойный быть первым в Российской державе, Иоанн послал в Псков за тамошними каменщиками, учениками немцев, и велел Толбузину, что бы то ни стоило, сыскать в Италии архитектора опытного для сооружения Успенской кафедральной церкви.
Искусный зодчий иноземный сразу увидал, в чем дело, он осмотрел развалины кремлевской церкви, хвалил гладкость работы, но сказал, что известь наша не имеет достаточной вязкости, а камень нетверд и что лучше делать своды из плиты. Он ездил во Владимир, видел там древнюю соборную церковь и дивился в ней произведению великого искусства, дал меру кирпича, указал, как надобно обжигать его, как растворять известь, нашел лучшую глину за Андроньевым монастырем, разрушил до основания стены кремлевской церкви, которые уцелели в ее падении, выкопал новые рвы и наконец заложил великолепный храм Успения, доныне стоящий пред нами как знаменитый памятник греко-итальянской архитектуры XV века, чудесный для современников, достойный хвалы и самых новейших знатоков искусства своим твердым основанием, соразмерностью, величием. Построенная в четыре года, сия церковь была освящена в 1479 году, августа 12-го, митрополитом Геронтием с епископами.
Вошел зодчий Аристотелес в ставку великокняжескую смело и спокойно, поклонился великому князю не в землю, а только в пояс. На иноземце был бархатный камзол короткий, на ногах чулки, гладко обтянутые, на башмаках блестели серебряные пряжки, вокруг шеи белел кружевной воротник широкий, на груди блестела золотая цепь с гривной — дар великого князя. Носил Аристотелес бородку маленькую, клином, по-иноземному, усы были кверху закручены. Черные большие глаза иноземца горели пламенем солнца италийского.
— Добро пожаловать, искусник мой,— приветствовал его ласково великий князь,— уж я тебя заждался. В целости ли привез ты наряд пушечный? Все ли пушки захватил?
— Государь и великий князь,— ответил чистым говором московским зодчий Аристотелес,— спешил я к твоему величеству всячески, да много задержек было. Пришлось пушки исправлять, ядра лить, Из больших пушек осадных привез я ‘Барса’, ‘Единорога’ да ‘Трескотуху’, малых пушек боле десятка и пищалей осадных около сотни. Пороху и ядер привез запас большой.
— Спасибо тебе! — молвил великий князь. — Чай, скоро начнем палить по мятежному городу. Ты бы, Аристотелес, присмотрел, как валы роют да как туры земляные ставят. А то мои пушкари к сему делу непривычны.
— За всем присмотрю, государь,— поклонился иноземец,— а вот, еще собираючись на рать, сделал я чертеж некий, измыслил некую ‘махину’ осадную.
Вынул иноземец большой лист с чертежом и положил перед великим князем.
— Строят у вас в ратях московских гуляй-города полевые, я же измыслил гуляй-город осадный. Видишь, государь, сей чертеж башни деревянной? На такую башню можно и пушки поставить и ратников посадить до двух десятков. Вышиною те башни вровень со стенами городскими, в летнее время можно их на колесах двигать, а зимой ставить на полоза большие. Настроим мы таких башен, к стенам придвинем да огнем пушечным перебьем ратников новогородских… Так у нас в иноземщине осады городские ведутся.
— Изрядно, изрядно!— любовался великий князь чертежами, искусно сделанными.
— А еще надумал я, государь, для приступа твоих ратей храбрых выстроить мост через Волхов-реку к самому Городищу новогородскому. Будет тот мост держаться на судах крепких, не страшны ему будут ни оттепель, ни половодье весеннее. Как посуху, пройдут по нему твои рати через Волхов-реку.
— Экий ты у меня искусник!— радостно вымолвил великий князь. — Правду говорят, что у вас в иноземщине великая мудрость живет. Строй мост, Аристотелес! Мятежники его устрашатся.
— А вот еще чертеж некой ‘махины’ метательной,— показывал далее зодчий,— будет она метать великие камни в стены новогородские. А то можно еще чаны со смолою зажечь и через стену метнуть, чтобы весь город загорелся.
Долго еще показывал зодчий Аристотелес великому князю московскому разные орудия осадные, не уставал великий князь хвалить иноземца разумного. Пришли в ставку к великому князю любимые бояре и воеводы: князь Холмский, Федор Давидович, князь Оболенский-Стрига, и им стал показывать великий князь чертежи хитроумные зодчего италийского.
— Супротив этого не выстоит Новгород,— молвил воевода Федор Давидович.
— Да полно, будет ли Новгород противиться? Дошли до меня кой-какие весточки,— сказал князь Даниил Холмский,
— Какие вести? — спросил великий князь.
— А стали новогородцы посговорчивее, нашей рати испугались. Ныне ночью поймали мои ратники перебежчика новогородского. Сказывает он, что стали новогородцы слушать разумных речей владыки Феофила, от лукавой же Марфы Борецкой мало-помалу отпадают. Сказывал он, что опять посылают новогородцы к тебе, князь-государь, послов, хотят о мире молить.
— Доколе меня государем не назовут — не будет им мира! — сурово ответил великий князь. — А ты вот что скажи, воевода: посылал ли гонцов к воеводе Образцу да князю Андрею Васильевичу? Скоро ли они подойдут, да идет ли с ними тверская рать? Давно мы их дожидаемся.
— Воевода Василий Образец да князь Андрей Васильевич сегодня ополдень пришли, с ними же и рать тверская,— ответил князь Холмский,— стали они в обителях Кирилловской, Андреевской, Ковалевской, Волотовской, на Деревенице да у св. Николы на Островке.
Радостно усмехнулся великий князь, услышав, что прибыла сила его. Отпуская воевод, дал он им такой наказ:
— Коли приедут послы новогородские, скажите им, что не велел я их к себе на очи пускать. Доколе не назовут меня государем новогородским — до тех пор не быть меж: нами дружбе и миру.

XXVIII. Заботы Марфины

Снова Марфа Борецкая сидела в хоромах своих, и скорбные думы над нею витали. Очи ее были опущены в землю, складка глубокая лежала на белом челе бывшей красавицы, посадницы новогородской. С некоторых пор приметили домашние, что стала Марфа гневна и беспокойна, за малую провинность жестоко наказывала она холопьев своих, часто ссорилась с боярами, сторонниками своими. Молодая жена Василия Федоровича даже прятаться стала от суровой, сердитой свекрови, чтобы на глаза не попасться.
И было отчего Марфе Борецкой горевать, было отчего гневаться. Одна за другой обманули вдову властолюбивые надежды прежние. Чуяла Марфа Борецкая, что у нее земля из-под ног уходит. Князь литовский не подавал ни слуху, ни весточки, московские рати все плотнее облегали Новгород, бояре и посадники духом пали, черный народ опять роптать стал. Реками золотыми да серебряными лилась на всех казна Марфина. Стали уже пустеть ее погреба глубокие, а все ничто не помогало. Часто думалось Марфе: ‘Ой, в пору ль ты, вдова злосчастная, с великим князем московским спорить стала? По плечу ли ты себе выбрала противника? Ой, не сносить тебе седой головы, ой, не одолеть тебе Москву могучую…’ Стала к тому же Марфа недомогать, целые ночи напролет без сна проводила, днем ходила вся разбитая, с мыслями туманными. Все-то люди казались ей лукавцами, изменниками.
Сидела Марфа у окна, поглядывала на сугробы снежные, вспоминала сон необычайный, что привиделся ей под утро, когда забылась она недужной дремотою после ночи мучительной… К чему бы такой сон был?.. Или Господь Бог послал ей во сне знамение? И мучилась-догадывалась Марфа Борецкая, припоминая сон тревожный. Снилось Марфе, что стоит она на площади новогородской на помосте вечевом, что не старуха она, не вдова, а прежняя молодая красавица… Одета Марфа в наряд пышный, на голове у Марфы венец золотой — не то венчальный, не то княжеский. А площадь новогородская народом залита, волнуется она, словно морюшко-море. Тысячи голов кричат Марфе Борецкой хвалу, именуют ее княгинею. ‘Да живет многая лета Марфа Борецкая, княгиня новогородская!..’ И радуется Марфа тем кликам, горделиво кругом глядит, улыбается… Вдруг видит Марфа — среди толпы шумной крестным ходом идет духовенство новогородское. Впереди всех архиепископ Феофил с крестом золотым. Думает о сне Марфа-посадница: вот-де идет владыка меня на княжество венчать. Но, молча, не глядя на нее, проходят мимо архиепископ, игумены и иереи, а за ними с площади вечевой толпою повалили и новогородцы. Глядит Марфа — опустела площадь вечевая, одна она стоит на помосте в гордыне одинокой… Смутилась Марфа, схватилась рукою за венец золотой княжеский, и рассыпался тот венец прахом. Смотрит Марфа — волосы ее поседели, по лицу пошли морщинки старческие, вместо наряда драгоценного на ней рубище…
Не кончается еще сон страшный. Вот входит Марфа в свои хоромы богатые и диву дается: встречает ее супруг покойный, посадник Исак Борецкий, берет ее зе белые руки, крепко обнимает. ‘Здравствуй, супруга моя любезная! — говорит он.— Как живешь-поживаешь? Воротился я из пути далекого по Господней милости. Принимай меня с почестью и радостью, зови деток моих дорогих, Митю да Федю, посадничей {Посаднич — сын посадника. — Ред.}. Чай, ты их выкормила-вырастила, на добро наставила. Чай, стали они мужами добрыми, служат верой и правдою городу родному?’
И вот, помертвев от ужаса, видит Марфа Борецкая во сне, что отворяются двери, входят в горницу сыны ее — Дмитрий Исакович да Федор Исакович. Подходят они к родителю своему, и спрашивает их покойный посадник страшным голосом: ‘Что с вами, детки мои любезные? Так ли вас матушка родная сохранила да на добро наставила?’ Смотрит Марфа Борецкая на сынов своих и трепетом смертельным трепещет. У Дмитрия, у старшего, шея топором перерублена, кровь алая застыла на панцире серебряном, остановились мертвые глаза остекленелые… Младший Федор — тоже мертвец мертвецом: на всем теле у него язвы от пыток московских, до костей исхудал он от голода тюремного… ‘Жена лукавая, грешная, так-то ты соблюла моих детушек! — загремел страшный голос посадника покойного. — Будь же ты от меня и от них проклята на веки вечные!’ Холодом могильным повеяло на Марфу, загремели вокруг нее голоса страшные: ‘Проклята, проклята на веки вечные!’ И проснулась Марфа в трепете, плача и крестясь…
И теперь, вспомнив тот сон страшный, опять задрожала Марфа всем телом. Поспешно поднялась она со скамейки, подошла к образам и стала молиться. Только не ладилась молитва у грешницы, сбивалась она в словах святых, десница, как свинцовая, уставала класть знамение крестное.
Вошел в горницу холоп, оповестил, что приехал посадник Фома Васильевич. Вошел он в горницу медленно, хмуро сел на лавку.
— Али недужится? — спросил он, глядя на бледное лицо Марфы.
— Еле жива,— молвила она.
— Все мы еле живы,— скорбно сказал посадник,— да и Новгород Великий, кажись, последние дни доживает.
Упрямым огнем вспыхнули очи Марфины.
— Ну, посадник, Великий-то Новгород, чай, не нам чета, Великому Нову-городу еще до конца далеко, поспорит еще с Москвой.
— Ох, недалеко, матушка-посадница,— закачал седой головой Фома Васильевич,— истинно тебе говорю.
— Есть еще у меня казна, с головою засыплю черных людей,— спесиво промолвила Марфа,— ничего не пожалею. Говори, сколько надо ратникам серебра.
— Ох, матушка Марфа,— все качал головой посадник,— что проку-то с твоего серебра, коли ратникам скоро хлеба не хватит. Купить бы можно, да где купишь? Окружила нас Москва кольцом крепким, нет подвозу ниоткуда. Еще мечей не обнажали ратники наши, еще ни одной пушки затравку не подожгли, а идет уже среди них шатание великое, духом совсем упали.
— Что ж, воевода тоже не надежен? — спросила Марфа Борецкая. — Тоже шатается?
— Нет, князь Василий в своей клятве не пошатнется, целованье крестное крепко блюдет. Да что ж он один сделает? А тут еще владыка Феофил отступничеством укоряет и гневом Божиим грозит. До сих пор-то владыку не слушали, а теперь на иное пошло. Каждый день собираются к Феофилу в хоромы посадники, да бояре, да начальные люди ратные.
Помолчал посадник, тяжело вздохнул и понурился.
— Знаю я,— заговорила сумрачно Марфа,— что владыка Феофил московскую руку держит. Да только теперь боярам новогородским нечего его слушать. Великий князь Иван Васильевич не малым гневом распалился на нас, да и мы ему не малое супротивство учинили. Теперь уж великий князь новогородцам вины не отпустит. Теперь надо нам до смерти стоять. Больше некуда деваться.
Посадник молча слушал пылкие речи Марфины, смущенно покашливал, виноватыми глазами по сторонам водил.
— А вот вчера вечером,— начал он робким голосом,— говорил нам владыка…
— Али ты, посадник, тоже у владыки был? — гневно спросила Марфа Фому Васильевича.
Чуяла Марфа что-то недоброе, тревожно забилось у нее сердце, хотелось ей скорее до истины допытаться.
— Был, матушка Марфа,— уже смелее ответил посадник,— бояре уговорили. Так вот, собрались мы у владыки, стали думать, как делу помочь. Владыка-то был такой ласковый, приветливый, все говорил: надейтесь на помощь Божию да на милость великого князя… И зашла тут, матушка Марфа, речь о том, чтобы быть великому князю в Нове-городе государем.
— Государем!..— крикнула Марфа и поднялась, встала во весь рост перед посадником. Гневный румянец залил ее лицо, очи так засверкали, что посадник испугался.
— Без того, говорит владыка, великий князь нам вину не отпустит,— тихо промолвил он.— Намедни посылали мы бояр о мире просить, так он их и на очи к себе не пустил. Раз, говорит, государем меня назвали — так и всегда зовите, моей чести не умаляйте… А владыка сулится за нас челобитчиком быть… Что ж, матушка Марфа, сила солому ломит!
— Ох вы, посадники, бояре новогородские!— гневно закричала Марфа, наступая на посадника испуганного. — Али вам не стыдно, не зазорно? Али не были отцы и деды ваши новогородцами вольными? Али не повернутся кости их в гробах, когда своими руками отдадите вы Новгород Великий Москве корыстной, даннице татарской! Одеть бы на вас летники бабьи, заплести бы вам волосы в косы… Вы не мужи, а бабы трусливые! Прочь уходи с глаз моих, посадник новогородский! Теперь воистину правда, что конец пришел великому Нову-городу!
Упала Марфа посадница на лавку, стала на себе волосы рвать, забилась в припадке, зарыдала, завопила страшным голосом.
Перепугался посадник, насилу убрался из горницы, не хотел он связываться с бешеною, разгневанной бабой. К Марфе поспешили ее домашние.

XXIX. Первый шаг

Не обмануло Марфу предчувствие злое. Недаром жена гордая перед посадником слезами горючими заливалась, в припадке бешеном билась, забыв свой стыд женский, сбросив повязку вдовью. С того самого дня стали к Марфе приходить вести, да и своими глазами стала она видеть, что пошатнулись новогородцы, под руку московскую потянули.
Наступил декабрь месяц. 5-го числа утром собрались в хоромы архиепископские все посадники, все бояре новогородские, житые и торговые люди, старосты концовые и военачальники. Входили они в горницу к владыке с бородами заиндевелыми от великого мороза, с лицами румяными, холодом тронутыми. У крыльца владычного толпою собрались холопья, десятки коней стояли, а те бояре, что постарше, и в возках приехали.
Молча встречал владыка бояр и других гостей, молча благословлял их и рассаживал по лавкам в горнице просторной. Так же молчаливо садились новогородцы, тяжело вздыхая, очи потупив: чуяли все, что камнем тяжелым висит над ними беда неминучая. Вот наконец и все собрались, расселись по лавкам по старшинству да по богачеству. Возле владыки сидели степенный посадник Фома Васильевич и степенный тысяцкий Василий Максимович. Оглянул владыка гостей своих, но еще речи не зачинал.
— Не время ли, владыка, совет начать? — спросил старый тысяцкий. — Кажись, все собрались.
— Еще одного гостя жду,— отозвался владыка,— гость-то не простой и в нашем деле сведомый.
Как раз в эту пору отворились двери и вошел в горницу игумен обители Троицкой, старец Арсений. Ласково встретил его архиепископ, радостно промолвил:
— Добро пожаловать, отец игумен! Как раз ты поспел к совету нашему. Спасибо великому князю, что отпустил тебя из обители. В добром ли здоровье государь князь?
— Государь и великий князь здравствует и тебе, владыка, богомольцу своему, поклон шлет.
Сел игумен Арсений около архиепископа Феофила, оглянул хмурые лица новогородцев и глубоко вздохнул. Владыка Феофил поднялся с места, помолился на иконы и совет открыл.
— Да вразумит вас Господь Бог Вседержитель, да наведет вас на путь правый! Слушайте меня, мужи новогородские, я — ваш пастырь перед Богом и за грехи ваши перед Ним ответчик. Всем вам ведомо, какая настала беда черная. Стоит Великий Новгород на краю погибели, вынуты мечи из ножен для битвы братоубийственной, единоверные сыны Церкви Православной друг на друга восстали! На кого же ополчились мы и кто на нас ополчился? Встали новогородцы против великого князя, против стольного города земли Русской. Пришел на нас с грозною ратью великий князь московский, наш заступник и защитник, первый из чад Церкви Православной… Поразмыслим же, братья-новогородцы, на чьей тут стороне вина великая? Не на нашей ли? И первая наша вина, что обижали и теснили мы меньшую братию — народ черный… И вторая наша вина, что хотели мы призвать князя иноземного, иноверного, от старой веры православной отшатнуться к еретичеству западному, к прельщению литовскому… И третья наша вина, что мы великому князю чести подобающей не отдали, сана его государского не уважили. Вспомните, братья-новогородцы, слово евангельское: ‘кесарево — кесарю…’ И еще скажу вам, братья-новогородцы, что не все на земле неизменно стоит. По воле Божией упадают города гордые и богатые, целые царства в прах обращаются. Не Господня ли то воля, не Он ли в премудрости Своей пресвятой хочет отпять от нас старые вольности мятежные? Славен был теми вольностями Великий Новгород, за то и невзгоды многие были от той жизни вольной… Покоримтесь, братья-новогородцы, воле Божией! Ныне великий князь московский крепкое государство строит, ныне сплотил он в одно целое княжества слабые, раздробленные — и могуча и сильна стала земля Русская. Трепещут враги иноземные, расцветает и возвеличивается Церковь Православная… Ужели мы одни будем недругами земли родной, отделимся от нее в гордыне неразумной?
Замолчал архиепископ Феофил, снова на иконы перекрестился, на место сел. Молчали бояре и посадники и другие мужи новогородские, не смел никто первым слова молвить. Тогда поднялся игумен Арсений, тоже задумал речью разумною бояр новогородских на ум наставить.
— Истинно было слово твое, владыка Феофил, про великого князя. Давно уже не было на земле Русской такого государя, разумом богатого, сердцем твердого… После князя Димитрия Донского никто не держал бразды правления с такою твердостью, никто не заботился столько о земле Русской, о вере православной. Нет стыда в том, что будет Новгород под рукой у великого князя Ивана Васильевича. Благо от того будет всей земле Новогородской. Боится великого князя царь крымский, дрожит царь казанский, свейский и датский короли, литовцы, ливонцы — все ищут дружбы великого князя, все дивятся величию государства Московского. Станем же и мы, братья-новогородцы, со всею землею нашею под великокняжеский стяг московский, как сыны единой земли Русской. Милостив великий князь, отпустит вины наши, будет нас беречь и охранять супротив врагов иноземных… Минет пора, пора мятежная самоуправства да самоволия, в мире и счастии заживет Великий Новгород!
Замолчал и старец Арсений. Но все еще безмолвно сидели бояре новогородские, никто не решался голос подать. Задумал тогда владыка Феофил помочь делу.
— Что же вы безмолвствуете, мужи новогородские? — спросил он. — До сей поры ходили вы ко мне по двое да по трое, речи вели согласные, готовы были стать под руку великого князя. Теперь же, собравшись вместе, молчите. Полно, братья-новогородцы! Единая дума у вас на сердце, единое слово на устах. Начинай же совет, посадник.
Поднялся посадник, откашлялся, бороду погладил, обвел очами лица знакомые.
— Таково будет слово мое, мужи новогородские. Супротив великого князя нам не идти,— государем его звать и милости просить. Авось Господь пошлет смягчение сердцу его гневному, авось великий князь не все вольности у нас отымет… Пошлем опять послов в стан великокняжеский, велим сказать, что отдаемся на волю его. Пусть скажет великий князь, как он над нами государствовать хочет.
— Разумно сказал посадник!.. — послышалось отовсюду. Обрадовались новогородцы, что еще малая надежда остается у них, что, может быть, великий князь, видя покорность их, оставит Великому Нову-городу вольности. Даже степенный тысяцкий Василий Максимович, друг и единомышленник владыки Феофила, согласился с лукавым посадником.
— Да будет так! — молвил он. — Пошлем спросить великого князя, как он над нами государствовать хочет.
Прозревая тайные мысли новогородцев, омрачился владыка Феофил. Игумен Арсений тоже горестно вздохнул и понурился. Не по сердцу им было, что новогородцы с великим князем еще спорить хотели, дерзали его о чем-то спрашивать. Поднялся опять владыка и хотел посадника да бояр вразумить, но нежданно помешали ему.
Быстро отворилась дверь в горницу, и перед советом бояр новогородских, к их диву великому, появилась Марфа-посадница, бледная, с очами, гневом горящими. Почти вбежала она в горницу, остановилась, тяжело дыша, среди мужей новогородских. Как глянули на нее бояре, так и смутились: поразила их и дерзость великая жены мятежной, припомнились им и те клятвы, те обещания крепкие, что выманила у них своим лукавством женским сомутительница хитроумная.
— Пошто пришла ты в совет мужей новогородских? — сурово возгласил владыка.
— Не к тебе пришла я, владыка Феофил! — гневно ответила Марфа. — Пришла я к посаднику да боярам, с ними говорю, их спрашиваю.
Словно ветер прошел по горнице: понурились бояре, в гневное лицо Марфе взглянуть не смели. А Марфа Борецкая еще ближе к ним подступила, еще суровее стала речь держать.
— Эх вы, бояре новогородские! Али ваши клятвы да обещания ветром унесло? Не у меня ль вы пиры пировали, не у меня ль вы клялись-зарекались, что с Москвою в миру не будете? Я вдова старая, жена слабая, а мое слово крепче вашего. Двое сынов моих сгибли за волю новогородскую, отдавала я без счету казну богатую — и всё духом не пала, и всё на своем крепко стою! Вы обещались костями лечь за вольность новогородскую, ныне же, меча не обнажив, врагу покоряетесь… Стыд ляжет на детей ваших, проклянет Великий Новгород память вашу!
Грозно звучал голос Марфы-посадницы, подступала она то к одному, то к другому боярину, перстом им грозила, словно сжечь хотела очами сверкающими.
— Изыди из совета нашего, жена мятежная! — грозно крикнул владыка Феофил. — Не смущай бояр, не порочь имени великого князя. Ныне разрушены твои ковы лукавые, ныне отрекся Новгород от прельщения литовского.
Вместе с владыкою разгневались на дерзость Марфину житые люди новогородские, зароптали и старосты городские, и ратные люди. Только бояре ни слова вымолвить не могли, давил их старый грех, старые клятвы.
— Не слушайте Марфу Борецкую!—крикнул старый купец Олферий Максимович. — Горько от нее Нову-городу пришлось, довела она его до беды!
— Не слушайте жену лукавую!..—закричали старосты концовые и ратные люди.
Поднялся архиепископ Феофил и к жене разгневанной подошел.
— Третий раз реку тебе: изыди отсюда, жена мятежная! Не смущай новогородцев: вступили они на путь правый. Ты же иди своим путем к погибели.
— Ухожу, владыка! — строптиво ответила Марфа. — Коли хотите, оставайтесь холопьями московскими. А на тех боярах да лежит мое проклятие.
Еще раз метнула Марфа взор гневный на бывших своих друзей и поспешно вышла из горницы. Робко посмотрели бояре вслед ей.
— Не страшитесь, бояре, проклятия неправедного,— успокоил их владыка.
Пошел потом совет новогородский своим чередом. Как ни бился архиепископ, все же поставили посадник и бояре по-ихнему. Порешили не прямо покориться великому князю, а еще слукавить — спросить, какого государства он хочет.
Летописец новогородский повествует, что декабря 5-го владыка Феофил с посадниками и людьми житыми, ударив челом великому князю в присутствии его трех братьев, именем Нова-города сказал: ‘Государь, мы, виновные, ожидаем твоей милости: признаем истину посольства Назариева и дьяка Захарии, но какую власть желаешь иметь над нами?’ Иоанн ответствовал им через бояр: ‘Я доволен, что вы признаете вину свою и сами на себя свидетельствуете. Хочу властвовать в Нове-городе, как властвую в Москве’.
Архиепископ и посадники требовали времени для размышления. Он отпустил их с повелением дать решительный ответ в третий день.

XXX. Переговоры

Воротившись в Новгород с последней волей великого князя, архиепископ Феофил опять принялся за свое дело трудное: стал новогородцев убеждать, чтобы покорились они великому князю без всякого пререкания. Но еще не вполне образумились бояре новогородские, надеясь на терпение великого князя, мыслили они продлить переговоры, поторговаться по исконной привычке купеческой. Летописцы московские и новогородские подробно рассказывают о тех переговорах: 7 декабря Феофил возвратился в стан великокняжеской с посадниками и с выборными от пяти концов новогородских. Иоанн выслал к ним бояр. Архиепископ молчал, говорили только посадники. Яков Короб: ‘Желаем, чтобы государь велел наместнику своему судить вместе с нашим степенным посадником’. Феофилакт: ‘Предлагаем государю ежегодную дань со всех волостей новогородских, с двух сох гривну’. Лука: ‘Пусть государь держит наместников в наших пригородах, но суд да будет по старине’. Яков Федоров бил челом, чтобы великий князь не выводил людей из владений новогородских, не вступался в отчины и земли боярские, не звал никого на суд в Москву. Наконец, все просили, чтобы государь не требовал новогородцев к себе на службу и поручил им единственно оберегать северо-западные пределы России. Бояре донесли о том великому князю и вышли от него со следующим ответом: ‘Ты, богомолец наш, и весь Новгород признали меня государем, а теперь хотите мне указывать, как править вами?’ Феофил и посадники били челом и сказали: ‘Не смеем указывать, но только желаем ведать, как государь намерен властвовать в своей новогородской отчине: ибо московских обыкновений не знаем’. Великий князь велел своему боярину Ивану Юрьевичу ответствовать так: ‘Знайте же, что в Нове-городе не быть ни вечевому колоколу, ни посаднику, а будет одна власть государева, что как и в стране Московской, так и здесь хочу иметь волости и села, что древние земли великокняжеские, вами отнятые, суть отныне моя собственность. Но, снисходя на ваше моление, обещаю не выводить людей из Нова-города, не вступаться в отчины бояр и суд оставить по старине’.
После того посольства целых семь дней не являлись новогородцы в стан московский. Терпеливо ждал их великий князь. А тем временем иноземный искусник Аристотелес строил башни подвижные — ‘гуляй-город’ осадный, подвигался и мост, на больших судах перекинутый, совсем уж доставал до Городища новогородского. Зима стояла студеная, снежные метели разгуливали, но тепло и сытно было ратникам московским. С утра до ночи пылали в стане их костры жаркие, из Пскова и из монастырей соседних присылали обозами запасы съестные. Было вдоволь хлеба и рыбы — и сытые, веселые стояли ратники московские вокруг стен новогородских.
Наступил и перелом зимы — ‘Спиридон-солноворот’, 12 декабря. В этот день, по старинному поверью, солнце на лето поворачивает, а зима на мороз. Вся Русь православная отмечала Спиридонов день особыми обычаями, праздновала его радостно. Коли бы великий князь на Москве был, то Спиридонов день встретил бы он по старому обычаю. В XVI—XVII столетиях на Москве Белокаменной поворот солнца ознаменовывался наособицу и в царских палатах. По свидетельству бытописателей старины, в день св. Спиридона представал из года в год ‘пред светлые очи государевы’ звонарный староста Московского Успенского собора, смиренно бил царю челом и докладывал про то, что ‘отселе возврат солнцу с зимы на лето, день прибывает, а ночь умаляется’. Царь-государь жаловал старосту за его радостную для всей земли Русской весть деньгами (выдавалось, обыкновенно, двадцать четыре рубля). На летний солноворот (12 июня) тот же самый докладчик приносил в царские палаты весть, что ‘отселе возврат солнцу с лета на зиму, день умаляется, а ночь прибывает’. За эту прискорбную весть его немедленно запирали, по указу цареву, на целые сутки в темную палатку на Ивановской колокольне.
Но, будучи в стане ратном, великий князь справил Спиридонов день только особой службой церковной.
14 декабря снова дожидались послов новогородских, снова явился архиепископ Феофил с боярами и сказал московским боярам, ‘Соглашаемся не иметь ни веча, ни посадника, молим только, чтобы государь утолил навеки гнев свой и простил нас искренно, с условием не выводить новогородцев в Низовскую землю, не касаться собственности боярской, не судить нас в Москве и не звать туда на службу’. Великий князь дал слово. Они требовали присяги. Иоанн ответствовал, по словам летописцев, что государь не присягает. ‘Удовольствуемся клятвою бояр великокняжеских или его будущего наместника новогородского’,— сказали Феофил и посадники, но и вттом получили отказ, просили опасной грамоты — и той им не дали. Бояре московские переговоры прервали.
Снова над Новым-городом нависла туча-беда, но опять, по милости Божьей, пронеслась туча, грозой не разразившись, Уговорил архиепископ Феофил новогородцев покориться. Как рассказывают летописцы, 29 декабря после веча архиепископ Феофил и знатнейшие граждане снова прибыли в великокняжеский стан, хотя и не имели опаса, изъявили смирение и молили, чтобы государь, отложив гнев, сказал им изустно, чем жалует свою новогородскую отчину. Иоанн приказал впустить их и говорил так: ‘Милость моя не изменилась, что обещал, то обещаю и ныне: забвение прошедшего, суд по старине, целость собственности частной, увольнение от низовской службы, не буду звать вас в Москву, не буду выводить людей из страны новогородской’. Послы ударили челом и вышли, а бояре великокняжеские напомнили им, что государь требует волостей и сёл в земле их.
Корыстолюбивые новогородцы заупрямились сначала: жалко им было поступиться волостями для спасения города родного. Но выручил и тут владыка Феофил.
— Пусть берет великий князь мои волости владычные, пусть владеет ими во здравие, Великому Нову-городу во спасение!
Новогородский летописец говорит своей речью старинною: ‘И князь великий у владыки взял 10 волостей, порог Ладожский и земля Порожская по обе стороны Волхова, да в нагорий Емелегежский погост, да Колбал-ской, а сох в них 43 1/2 да в Дреглех погост, да Кременицкой, 50 сох, да на месте Белая 39 1/2 сох, да Удомля 50 сох, да Кирва, да Ахона 52 1/2 сох, да Перос, а в ней 80 куниц и две… да прежде писанных шести монастырей по половине волостей, а Юрьева монастыря в половине, что взял Князь Великий 720 обеж {Обжа — мера земли под пашню: сколько человек с лошадью вспашет в рабочий день. — Ред.}, а у Аркажа 332, у Благовещенского 253, а у Никольских Неревского конца 251, а у Антонова монастыря 50 сох, а у Михайловского 97 обжей да шесть сел, которые были за князем Василием Шуйским, а сох 58′.
Января 10-го бояре московские требовали от Феофила и посадников, чтобы двор Ярославов был немедленно очищен для великого князя и чтобы народ дал ему клятву в верности. Новогородцы хотели слышать присягу: государь послал ее к ним в архиепископскую палату со своим подьячим. На третий день владыка и сановники их сказали боярам Иоанновым: ‘Двор Ярославов есть наследие государей, великих князей: когда им угодно взять его и с площадью, да будет их воля. Народ слышал присягу и готов целовать крест, ожидая всего от государей, как Бог положит им на сердце и не имея уже иного упования’. Дьяк новогородский списал сию клятвенную грамоту, а владыка и пять концов утвердили оную печатями. Января 13-го многие бояре повогородские, житые люди и купцы присягнули в стане Иоанновом. Тут государь велел сказать им, что пригороды их, заволочане и двиняне, будут оттоле целовать крест на имя великих князей, не упоминая о Нове-городе, чтобы они не дерзали мстить своим единоземцам, находящимся у него в службе, ни псковитянам и, в случае споров о землях, ждали решения от наместников, не присваивая себе никакой своевольной управы. Новогородцы обещались и, вместе с Феофилом, просили, чтобы государь благоволил изустно объявить им свое милосердие. Иоанн, возвысив голос, сказал: ‘Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца и нашу отчину, Великий Новгород’.

XXXI. Конец вечу

Наступило 15 января 1478 года. То был последний день буйной вольности новогородской: Великий Новгород целовал крест великому князю Ивану Васильевичу, клялся служить верой и правдою, не изменяя ни делом, ни мыслию. Целовать крест приготовились все: посадники, бояре, житые люди, купцы и черный народ.
Воевода новогородский, князь Василий Шуйский-Гребенка, еще ранее отъехал из города в стан великокняжеский и отдался на милость великого князя. Ласково принял великий князь отважного воеводу, допустил к своей руке и молвил:
— Верно ты служил Великому Нову-городу, князь Василий Васильевич, теперь и мне тако же послужи! Твои родичи, князья Шуйские-Горбатые, давно уж мне верой и правдой служат.
И дал великий князь Иван Васильевич князю Василию Шуйскому-Гребенке для воеводства и на кормление волжский город Новгород Нижний.
В день присяги над всем Великим Новгородом гремел звон колокольный. Старались звонари на колокольнях всех храмов новогородских: в соборе св. Софии, в церкви св. Сергия Радонежского, в церкви Покрова, в церкви Андрея Стратилата, в Знаменском соборе, в Николо-Дворищенском соборе, в пригородных монастырях Антониевом и Юрьевом. Один громче другого гремели колокола новогородские, словно пытаясь перекричать друг друга. Только не слышали новогородцы знакомого густого звона, коим обычно говорил древний вечевой колокол: старинушка замолчал навеки по воле великого князя.
С самого раннего утра по всем конца своим да улицам проснулись новогородцы: кипели народом на Софийской стороне Неревский, Гончарский и Загородный концы, на Торговой стороне — Славенский и Плотницкий. По приказу великого князя не собирался народ на вечевой площади, а в каждом конце особо бояре московские и священники новогородские приводили кончай к присяге.
У архиепископа Феофила в хоромах собрались лучшие люди и ждали посланцев от великого князя, чтобы при них крест целовать московскому владыке. Были тут посадники и бояре — ждали все с трепетом, в молчании строгом. Сам владыка еще не выходил, Невольно вспоминалось боярам новогородским, как еще недавно сидели они в той же горнице, как совет держали, чтобы умилостивить великого князя, спасти от кары справедливой город родной. Посреди палаты архиепископской, за большим столом, крытым сукном алым, сидели дьяки вечевые, изготовляли и дописывали грамоту крестоцеловальную. Из узких окон лился в горницу яркий свет ясного утра морозного, озаряя хмурые лица бояр, золотые оклады икон, богатые наряды боярские.
Мало-помалу, в ожидании владыки, пошла кругом тихая, робкая молвь.
— Пришел конец нашей волюшке,— тяжело вздыхая, шепнул посадник Фома Васильевич тысяцкому Василию Максимовичу.
— Сами виноваты,— отвечал старый тысяцкий,— у бодливой коровы рога отняли, по присловью старинному. Немало вины и на твоей душе, посадник! Вспомни-ка, как вы с Марфой Борецкой народ мутили…
— Не поминай про то! — испуганно молвил посадник Фома Васильевич..— За ту вину великий князь карать не будет. Вишь, до сих пор никого не тронули, даже Марфу Борецкую оставили, не тревожат!
— А может, то—до поры до времени? —сказал, вздыхая, старый тысяцкий. — Может, еще суд впереди?
— Не дай-то Бог! — перекрестился посадник.
Помолчали оба, а потом посадник словоохотливый опять тихую беседу начал.
— А Марфа-то Борецкая все еще в своем непокорстве твердо стоит. Даст же Господь жене слабой такое сердце буйное, строптивое! Вчера посылал я к ней в хоромы, велел тайком спросить Борецкого, Василия Федоровича, как-де матушка. И прислали мне сказать, что по-прежнему дерзкими речами чернит она великого князя, Москву клянет, а нам, боярам новогородским, муки адовы сулит.
— Гордая и строптивая жена, что говорить! — отозвался Василий Максимович.— Не будет ей доброго конца! Экий грех взяла себе на душу: целый город на великого князя подняла, целый город от истой веры православной отторгнуть хотела. Я-то, посадник, как сам знаешь, с вами в согласии не был, а со стороны смотрел да дивился: какую силу забрала жена мятежная! Ох, памятны будут Великому Нову-городу Марфа Борецкая да ее прельщение литовское!
— Верно ты говоришь, Василий Максимович. Я так думаю, что было здесь колдовство какое, чары некие… Веришь ли, как отрекся я от замыслов Марфиных, так сразу на душе полегчало. Как покорились мы великому князю — в дому-то у меня словно светлый праздник. До той поры жена горькими слезами заливалась, малые детушки смутными ходили. Истинно, Господь спас Новгород.
— Пожалуй, что и поздненько,— сказал, вздыхая, тысяцкий,— иль забыл ты про битвы Коростынскую да Шелонскую? Мало ль там полегло новогородцев? А на чью голову пала кровь их?
— В ту пору я посадником не был,— испуганно пробормотал Фома Васильевич. — Все Марфа Борецкая измыслила да намутила.
Тут прервалась беседа их: вышел в палату архиепископ Феофил в полном облачении, за владыкою шли игумены, архимандриты да иереи. Благословил владыка собравшихся, сияло лицо его светлой радостью.
— Ныне, посадники да бояре иовогородские, Господь спасает наш город родной. Ныне выводит он нас на стезю правую. Много раз собирались вы, бояре новогородские, в сей палате, и скорбел я с вами душою. Ныне же все возрадуемся и возвеселимся! Великий князь Иван Васильевич указал мне, бояре новогородские, привести вас сегодня к целованию крестному. С сего дня будет земля Новогородская под рукою великого князя, защитит он ее от всех врагов иноземных, от всякой смуты междуусобной. Ведомо мне, бояре новогородские, что многие из вас смущены были прельщением литовским и, вкупе со злодейскою Марфою Борецкою, замышляли отделиться от православного государства Русского… Иные в том грехе тяжком покаялись, омыли душу свою слезами горячими, воротились на путь истинный по совести. Иные же, сдается мне, и до сей поры таят в уме своем некое шатание, великому князю крест целуют лишь из страха явного… Сим последним таково будет слово мое архипастырское: да изженут {Изгонят. — Ред.} они из сердец своих всякое помышление об измене, да забудут все злые помыслы, да убоятся они не только суда великокняжеского, но и суда Божия.
При этих словах, сказанных суровым голосом, строго оглядел владыка бояр новогородских, словно ища очами непокорных, зло умышляющих. Кое-кто из бояр перед тем взором испытующим потупился. Когда окончил владыка увещание свое, вошли в палату бояре великокняжеские. Впереди шествовал старый боярин Иван Юрьевич, за ним воеводы Федор Давидович и Стрига-Оболенский, а последним шел дьяк Долматов. Были московские бояре в большом наряде, в парчовых шубах, в высоких шапках горлатных. На груди у бояр блистали гривны золотые с именем и ликом великого князя. Дьяк Долматов направился к дьякам новогородским и тотчас же взялся за грамоту крестоцеловальную. Просмотрел он очами быстрыми, наметанными, верно ли писаны титла великокняжеские, отмечены ли червонной краской и золотом буквы заглавные. Оглядел он и печати посадника да тысяцкого, все осмотрел, в порядке ли.
При входе бояр московских поднялись все и низко поклонились послам великокняжеским. Бояре, на поклон не отвечая, подошли к владыке под благословение и потом лишь головы наклонили в ответ новогородцам. Гордо держали себя бояре, потому что в лице своем являли ныне великого князя и его устами говорить готовились.
У стола с грамотой стали дьяки, духовенство и московские бояре, а насупротив них новогородцы. Откашлялся старый боярин Иван Юрьевич и начал говорить:
— Великий князь Иван Васильевич, государь и благодетель всей земли Московской, Новогородской и иных, сказывает вам, посадники, бояре, житые и торговые люди, свою милость и привет свой великокняжеский. Искони велось, при отце, при деде и прадедах великого князя московского, что земля Новогородская под их рукою держалась. Но по мятежному своеволию своему чинили вы, новогородцы, великим князьям всякие непокорства и супротивства. Поднимали вы меч против князей володимирских, вступали вы в спор и с благоверным князем Александром Ярославичем. Много раз отпускались Нову-городу его вины великие и оставлялись ему вольности исконные. Ныне, сами ведаете, взяли вы, новогородцы, на душу грех великий: замыслили передаться ворогам земли Русской, литовцам нечестивым, задумали от истой веры православной обратиться в еретичество латинское. Не по своей воле, а скорбя сердцем, проливая слезы горячие, обнажил меч великий князь Иван Васильевич на распрю братоубийственную. Господь Бог Вседержитель, видя правду, благословил оружие великого князя, даровал ему победу над вашими полками мятежными. И тогда, новогородцы, просили вы милосердия и пощады. Яко отец благой детям заблудшим, отпустил вам вины великий князь. Но вновь возгордились вы и вновь восстали на великого князя, не щадя спокойствия земли Русской, отрекаясь от веры православной. Ныне карающий меч великокняжеский занесен над вами, новогородцы мятежные, и готов был упасть на главы виновные. Но, внимая молению архиепископа Феофила, богомольца своего, архипастыря праведного, влагает великий князь Иван Васильевич меч карающий в ножны и вины ваши отпускает. Дабы не смущали вас впредь сомутители и злоумышленники, берет у вас великий князь старые вольности ваши — отнимает вече и суд новогородский, дает вам наместника и тиунов своих. Ныне целуйте крест великому князю, что будете вы служить и прямить ему, что не покривите вы ни словом, ни мыслию… Воздвигни крест святой, владыка, для целования клятвенного. Целуйте крест, люди новогородские, и грамоту сию клятвенную утвердите именами своими. Верно ли грамота писана, дьяк государев?
— Верно, боярин! — ответил дьяк Долматов.
Архиепископ Феофил поднял крест золотой, и стали новогородцы, начиная с посадника, подходить к святыне и клятвенно целовать ее. А потом шел каждый к столу с грамотою и ставил имя свое, печать свою утверждал. Шло целование при молчании торжественном, лишь звучали в палате клятвенные слова новогородцев. Московские бояре глядели сурово на присягающих. Долго длилась присяга…
В тот же час во всех концах новогородских бояре московские и священники тоже отбирали клятвы и целование крестное от кончан новогородских.

XXXII. Непокорство Марфино

В день крестного целования в дому у Марфы-посадницы было тихо и безлюдно. Над палатами богатыми нависла тишина могильная, царило уныние скорбное. Сама хозяйка заперлась в опочивальной горнице, холопья куда-то попрятались, только молодожены Василий Федорович да Авдотья Никитишна пугливо бродили по горницам, богато убранным. В окна светило ясное солнышко зимнее, звало молодых на улицу, покататься на санках быстрых, погулять, повеселиться на морозце крепком. Но не смотрел в окно молодой посаднич Василий Федорович, не любовалась солнышком молодая жена его, красавица Авдотья Никитишна. Быстрыми шагами ходил Василий Борецкий по горнице, к чему-то прислушиваясь, беспрестанно вздрагивая. Бледно было лицо его, рукою трепетной поглаживал он бородку шелковистую, русую. Авдотью Никитишну тоже дрожь пробирала, хоть жарко была горница натоплена, хоть надела красавица душегрею соболью. Следила Авдотья Никитишна очами пугливыми за супругом своим любимым, слезы навертывались на те очи прекрасные, туманили молодой взор,
— Васенька,— молвила она,— что-то с нами теперь будет? Чай, матушку-свекровь великий князь не помилует… И нам с тобой худо будет, ушлют нас в далекий край в заточение.
— На нас-то вины нет! — хмуро ответил Василий Федорович. — Полно, Овдотьюшка, не крушись и не плачь. Чай, великий князь знает, что молодшим супротив старших не идти было.
— А вспомни, Васенька, батюшку своего родного,— скорбно сказала Авдотья Никитишна. — Чай, и он не сам шел на мятеж и непокорство… А где теперь он, что с ним сталось?
Понурился Василий Борецкий, тяжело вздохнул,
— Сгиб батюшка в темнице муромской, вечная ему память… Авось Господь Бог охранит нас с тобой от такого конца злого. Я на великого князя меча не подымал и в совете боярском не был,
Не прояснилось лицо Авдотьи Никитишны, все так же туманились слезами очи ее. Прорвались наконец рыдания тяжкие, запричитала молодая жена Василия Борецкого.
— Ох, супруг мой дорогой, Василий свет Федорович! Не жить нам с тобою в городе родимом, не вести дни в богачестве да роскошестве! Не растить нам с тобою малых детушек, не ходить нам с тобою на могилки родительские!.. Не носить мне, молодешеньке, уборов богатых, не пить, не есть сладко с золота да серебра, не веселиться мне под кровом родным… Возьмут нас вороги немилостивые, отнимут у нас богачество, увезут нас из города родного, заточат в темницу тесную! Не видать мне больше Волхова-реки, не видать святого храма Софийского, не видать родимой стороны новогородской! Иссохнет от тоски-печали тело мое белое, потухнут от слез горючих очи мои светлые, истомится мое сердечушко скорбью лютою! Ох, не на счастье венчали нас венцом святым супружеским!
Залилась слезами молодая Авдотья Никитишна. Хотел Василий Борецкий утешить жену-красавицу, да слова с языка не шли.
— Полно тебе, Овдотьюшка! — молвил он и рукою махнул.
Вошел тут в горницу дьяк концовый, поклонился молодому посаднику и оповестил его голосом строгим.
— Время тебе, Василий Борецкий, да бабке твоей Марфе Борецкой идти целованье принимать великому князю.
Испуганно встрепенулся Василий Федорович, не знал, что ответить дьяку. А дьяк, забыв милости и дары Марфы Борецкой, стал посаднича понукать, торопить:
— Живей сбирайся, Василий Федорович! Да что ж не идет бабка твоя, вдова Борецкая? По указу государя и великого князя Ивана Васильевича, надо и ей крестное целованье принять. Зови бабку свою, Василий Федорович, чтобы шла не мешкаючи.
Заметался из стороны в сторону Василий Федорович, а потом кинулся из горницы звать бабку. Остался дьяк с молодой Авдотьей Никитишной. Та горько плакала, утирала очи шелковой ширинкою, дьяк, спесиво подбоченившись, глядел на красавицу молодую. Не было в лице его жалости, не утешил он скорбную жену ни единым словом.
Скоро распахнулась дверь, спешно и гневно вошла в горницу Марфа Борецкая. Сверкнула она очами пламенными на гостя нежданного и спросила сурово и властно,
— Что тебе надобно в доме моем, дьяк концовый? Я за тобой не посылала, и у меня к тебе дела нет. Чай, ты не к первому встречному пришел — здесь палаты посадников Борецких. Что тебе надобно?
Смутился дьяк перед вдовою разгневанной, перед знатною родом и богачеством Марфой Борецкою.
— Не по своей воле пришел я, матушка-посадница… Пришел я по указу великого князя московского, чтобы вести тебя и домашних твоих крестное целование принимать.
— Кому будет Марфа Борецкая крест целовать?— гневно спросила вдова и горделиво вскинула голову.
— Ныне весь Новгород Великий крест целует великому князю московскому Ивану Васильевичу,— гладко, по-заученному, ответил дьяк и опять приосанился.
— Ну, а ты скажи пославшим тебя, что Марфа, вдова Исакова, Борецкая того целования крестного не даст! — гневно крикнула Марфа во весь голос и дьяку испуганному на дверь указала. — Скажи, что не даст она целования ни вольной волею, ни принуждением! Уходи из палат моих, не о чем мне с тобой разговаривать. Вот тебе дверь!
— Неразумны речи твои, посадница,— заупрямился дьяк,— накликаешь ты на голову свою беду великую…
— Вон иди, строка приказная! — снова закричала Марфа, грозя дьяку очами сверкающими. — Никого не послушает Марфа Борецкая, и некому ей приказывать!
Опять указала она рукою на дверь, и послушался дьяк перепуганный, спешно вышел он из горницы. Не глядя на внука и на молодую, тяжко дыша, опустилась Марфа Борецкая на лавку, угрюмый взор в землю потупила. Робко молчали Василий Федорович и Авдотья Никитишна.
— Идите к себе! — отослала их Марфа. Покорно вышли молодые из горницы.
‘Вот до чего я дошла! — думалось Марфе Борецкой. — Ко мне же в дом дьяки новогородские приходят, от меня целованье брать хотят великому князю московскому! Знать, последние времена настали! Только уж буду я до конца стоять. Я ведь не из бояр-переметчиков, душой не покривлю, клятву свою не забуду… Славен род посадников Борецких, ни перед кем Борецкие главы не склоняли’.
Долго еще оставалась Марфа одна со своими думами гневными, время далеко за полдень перешло. Вдруг за окном на дворе голоса послышались громкие. Взглянула Марфа в окошко и злобно усмехнулась.
— Боярин московский приехал… Что ж и его встретим, не испугаемся…
Не успели испуганные холопы оповестить Марфу о боярском приезде, как вошел в горницу ближний воевода великокняжеский, князь Даниил Холмский, Предстал московский боярин перед мятежной женой, как судья грозный. Сурово были нахмурены брови его густые, очами строгими глядел он на Марфу Борецкую, ожидая, что оробеет вдова Борецкая перед посланцем великокняжеским. Марфа же, как и прежде, осталась на лавке сидеть, даже головы не повернула к боярину,
— Ты ли Марфа Борецкая?— спросил князь Холмский, еще больше нахмурившись.
— Я Марфа-посадница, из роду Борецких! — гордо ответила Марфа.
— Почти в лице моем посла великого князя, встань и поклонись, жена мятежная! — крикнул воевода. — Слушай указ великого князя!
По-прежнему оставалась Марфа на месте своем, по-прежнему даже взора не бросила на боярина, словно бы его не было.
— Встречаю я гостей званых да прошеных, а незваным гостям от меня чести не будет!
Еще больше вскипел гневом боярин, подошел ближе к Марфе Борецкой.
— Ныне весь Новгород крест целует великому князю. Ты ли одна, жена мятежная, противиться будешь? Пошто прогнала ты дьяка концового? Пошто не шла целовать крест государю московскому?
— Нет надо мной ни государя, ни великого князя! — твердо ответила Марфа. — Род Борецких искони вольным был, крест целовал только вечу новогородскому да святой Софии.
— Оставь непокорство свое! — опять крикнул во весь голос воевода. — Не жди грозной кары великого князя, вставай, Марфа Борецкая, иди крестное целование принимать!
Протянул князь Холмский руку мощную, взял вдову мятежную за плечо и хотел с места поднять. Но вырвалась из его рук Марфа-посадница, оттолкнула воеводу и, уставившись на него очами гневными, сверкающими, разразилась громкими речами дерзкими.
— Не тронь меня, воевода московский! Перед тобой не холопка сидит, батогами битая, перед тобой вдова честная новогородская, из славного рода Борецких, У отцов и дедов моих такие воеводы, как ты, на жалованье были! Тебе ли позорить меня да надо мною властвовать? Иль не знал великий князь, кого послать к Марфе Борецкой?.. Как взгляну на тебя, так сердце мое пепелится, кровь в жилах холодеет! Не твоей ли рукой взят был в неволю московскую сын мой любимый Дмитрий Борецкий? Не ты ли глядел, как скатилась головушка его под секирой московской? Не ты ли посек рати новогородские, юных жен и детей малых сиротами оставил? Страшен и отвратителен мне лик твой свирепый! Прочь уходи, воевода московский, больше ты от меня слова не услышишь!
И опять отвернулась Марфа от боярина, закуталась-закрылась черной телогреей атласной. Изумился князь Холмский, головой закачал, да что ж тут было поделать!..
‘Легче бы мне с ордою татарской справиться, чем с этой женой гневной, бешеной,— подумал боярин. — Силком ее тащить не годится, непристойно. Видно, пойти доложить великому князю о супротивстве ее, пускай ее сам государь-батюшка судит’,
— Сей же час еду к великому князю, доведу до него о буйстве твоем, о речах мятежных.
Обернулся боярин и вышел. Недвижима сидела Марфа Борецкая, словно не слышала ни угрозы, ни гнева его. Хмурыми очами глядела она в окошко.

XXXIII. Великий князь и Марфа

После того как новогородцы великому князю крест целовали, стал Иван Васильевич московский свой устав вводить в землю Новогородскую. Покорялись ему новогородцы без переченья, все уже поняли, что поставил над ними Господь владыку законного, мощного и милостивого. Об этих днях так рассказывает историк {H. M. Карамзин.}:
‘Января 18-го все бояре новогородские, дети боярские и житые люди били челом Иоанну, чтобы он принял их в свою службу. Им объявили, что сия служба, сверх иных обязанностей, повелевает каждому из них извещать великого князя о всех злых против него умыслах, не исключая ни брата, ни друга, и требует скромности в тайнах государевых. Они обещали то и другое. В сей день Иоанн позволил городу иметь свободное сообщение с окрестностями, января 20-го отправил гонца в Москву к матери своей (которая без него постриглась в инокини), к митрополиту и к сыну с известием, что он привел Великий Новгород во всю волю свою, на другой день допустил к себе тамошних бояр, житых людей и купцов с дарами и послал своих наместников, князя Ивана Стригу и брата его Ярослава, занять двор Ярославов, а сам не ехал в город, ибо там свирепствовали болезни.
Наконец, 29 января, в четверток масленой недели, он с тремя братьями и с князем Василием Верейским прибыл в церковь Софийскую, отслушал литургию, возвратился на Паозерье и пригласил к себе на обед всех знатнейших новогородцев. Архиепископ перед столом поднес ему в дар панагию, обложенную золотом и жемчугами — струфово {Страусово. — Ред.} яйцо, окованную серебром, в виде кубка, чарку сердоликовую, хрустальную бочку, серебряную мису в 6 фунтов и 200 корабельников, или 400 червонцев. Гости пили, ели и беседовали с Иоанном’.
Когда кончилась трапеза великокняжеская, когда отпустил великий князь гостей своих, позвал он к себе воеводу Холмского и молвил ему, положа руку на плечо:
— Поедем-ка, княже, со мной еще одного ворога усмирять, последнего! Ты сказываешь, сильно лютует Марфа Борецкая?
— Совсем в безумие впала,— отвечал князь Холмский, обрадованный лаской великокняжеской,— не женский дух кроется в той вдове мятежной.
— А поставил ли ты стражу у палат ее?
— Поставил, князь-государь!
— Ин поеду, взгляну на нее,— говорил великий князь, принимая от стольника богатую шапку золотную с меховым околом. Двое других стольников надевали на великого князя лисью шубу, крытую бархатом темно-вишневым.
Около ставки великокняжеской дожидались сани большие, узорами расписанные, персидскими коврами обитые. Восемь коней, по два в ряд, красовались в уборе богатом. Сел великий князь Иван Васильевич в сани, переднее место воеводе указал. На облучке резном сидел стольник, ‘на ухабе’ — на запятках — стоял другой. Сотня ратников конных окружила сани великокняжеские — и стрелой понеслись борзые кони по гладкой дороге укатанной в город. На пути вел великий князь беседу все о той же Марфе Борецкой.
— Я ее, Марфу, и допрежь знавал. Как наезжал в Новгород, частенько у нее гостил. Хозяйка была добрая, благоуветливая. Муж-то ее Исак Борецкий — добрый боярин был. Только помер он рано, вдову на вольной воле оставил с богачеством великим. Экое дело задумала жена неразумная — к литовцам перекинуться, а? Супротив веры православной пошла. И детей своих погубила.
Быстро мчался поезд великокняжеский, и скоро подъехали сани к пустынным хоромам Марфиным. Ни души не видно было на дворе, только у ворот стояла стража московская. Не велел великий князь стольникам вперед бежать, а сам-друг с князем Холмским вошел на крыльцо и оттуда в горницу большую, где в недавние дни пировали у Марфы Борецкой бояре новогородские.
Услыхав приезд великокняжеский, бледная и суровая, стояла вдова Борецкая посреди горницы. Из-под черной повязки вдовьей выбивались волосы седые, очи ввалившиеся огнем горели…
— Здравствуй, Марфа,— промолвил великий князь, идя в передний угол и садясь на скамью. — Прослышал я про твое супротивство, сам к тебе приехал на ум, на разум наставить. Вижу, что не рада ты гостям.
Усмешка прозвучала в последних словах великого князя, и величаво остановил он на мятежной жене свой взор великокняжеский. Стояла Марфа посреди горницы, словно вкопанная, не думала отдавать великому князю земного поклона, не спешила благодарить за честь великую. Были очи ее потуплены, уста крепко стиснуты.
— Заспесивилась ты, Марфа, вдова Борецкая,— опять заговорил великий князь, и омрачилось лицо его величавое. — Так ли встречаешь ты государя своего? Вся земля Новогородская мне крест целовала, лишь ты одна противишься. Мнишь ли восстать со своей гордынею женскою против всех законов людских и Божиих? Многим ты, Марфа, грешна передо мною, великим князем, и перед всею землей Русскою… Не гордиться бы тебе, а во прахе лежать, плакать слезами покаянными.
— Нет во мне силы, князь Иван Васильевич, крест тебе целовать,— глухо промолвила Марфа, держа очи в землю потупленными.— Нет во мне силы поклониться тебе, честь воздать… Истинно говорю тебе, словно кто-то неведомый держит меня, не пускает. Не гневись на меня, не своей волей я супротивствую.
— То пустые слова, Марфа! — сурово ответил великий князь. — Скинь с себя ту силу неведомую, то враг рода человеческого осилил тебя и смущает гордыней сатанинской. Заблудилась ты, Марфа, на путях ложных, неправедных, великий ты грех прияла на душу свою. Оглянись назад, Марфа: за тобою кровь многих убиенных, за тобою могилы многих погубленных… Сотвори крестное знамение, отгони от себя духа лукавого!
— Не могу, рука не поднимается,— опять так же глухо промолвила Марфа Борецкая.
— Гляди, к чему привели тебя замыслы лукавые,— сказал сурово великий князь. — Жила ты в довольстве и богачестве, была ты в чести у всех новогородцев и у меня, великого князя. Вокруг тебя жили счастливо и привольно сыны твои любимые, А вступила ты на стезю нечестивых — и нависла над тобой кара Господня. Одного сына ты на мятеж толкнула, своими руками под секиру подвела, другого злыми делами своими послала ты в темницу смрадную, в оковы тяжелые. Люди новогородские, тобой соблазненные, клянут теперь имя твое, от тебя отрекаются… Ныне говорю тебе, Марфа, опомнись! Многомилостиво и многотерпеливо сердце мое великокняжеское, и для такой грешницы великой обрету я в нем слово прощения. Забуду я вины твои, отпущу тебя на покой доживать дни в мире и молитве. Целуй же мне крест, как государю и великому князю, отрекись от твоих помыслов черных и дай на том клятву великую. Поразмысли, Марфа, еще открыт пред тобою путь спасения!
Замолчал великий князь, остановил на Марфе взор выжидающий… Князь Холмский, стоя близ владыки своего, недовольно хмурился. Не по сердцу ему была милость великого князя к жене мятежной. Марфа по-прежнему недвижима стояла, Трепетали уста ее от муки скрытой, очи, мрачным огнем горящие, не поднимались на великого князя.
— Я жду, Марфа! Увижу ли я раскаяние твое? — грозно вымолвил великий князь.
Встрепенулась вдова мятежная, исказилось лицо ее судорогой, схватилась она обеими руками за голову седую и выкрикнула глухо и резко,
— Нету силушки моей! Не могу крест целовать!
— А! — молвил, вставая, великий князь. — Даром же я тратил слова милостивые перед грешницей закоренелой. Еще кроются в сей голове мятежной замыслы черные, еще думает спорить Марфа Борецкая с великим князем московским… Помни же, Марфа, что сама ты в своей гибели виновна. Отсеку я тебя от Великого Нова-города, как сухую ветвь от дерева цветущего! Ныне познаешь мой гнев великокняжеский! Князь Холмский, слушай повеление мое — обыщи хоромы жены мятежной, всех, кого найдешь, в оковы заключи, никому воли не давай. Марфе же и домашним ее укажи в путь готовиться. Нечего мятежнице в Нове-городе жить, людей смущать!..
Гневно вышел великий князь из горницы, сел в сани и спешно уехал. Марфа пала на скамью, лицо руками закрыла…
По наказу великокняжескому, стал воевода Холмский обыскивать хоромы Марфины. Позвал он для того ратников московских, начали они каждый уголок перерывать. Кроме Василия Борецкого с молодой женой, нашли в хоромах не более десятка холопьев, остальная дворня Марфина давно разбежалась, чуя беду неминучую.
В спальной горнице у Марфы Борецкой под постелью ларец кованый отыскали, Велел его князь Холмский вытащить да раскрыть. Ключей не нашли, отбили затвор топорами и тяжелую крышку откинули. Как заглянул воевода московский в ларец, так и возрадовался: лежали в ларце все грамоты с печатями, писанные по-русские да по-литовски. Бросился их разбирать князь Даниил и тотчас же понял, что в тех грамотах скрыта вся хитрая затея Марфина, все ее договоры да рукобитья с князем литовским. Бережно связав находку, отдал ее князь стражникам со строгим наказом беречь. Покончив с этим делом, хотел уже уходить из горницы воевода московский, да остановил его один старый ратник,
— Надо бы, воевода, посмотреть под той постелью. Как доставал я ларец, нащупал в половице кольцо железное: должно, тайник какой-нибудь.
— И впрямь поищем,— согласился князь. — Спасибо тебе, дедушка, за службу да за сметку!
Мигом отодвинули постель, нащупали половицу подъемную, отворили ее за кольцо железное. Открылась дыра темная в подземелье глубокое. Зоркие очи воеводы сразу разглядели крутые ступеньки лестницы каменной.
— Вот оно что! — молвил он, усмехаючись.— Хитро живет Марфа-посадница, совсем по-лисьему: и нора-то у нее с ходами потайными. Дайте-ка сюда свечу, пойдем в подземелье: может, что и найдем!
Ратники московские взяли с десяток толстых свечей восковых, что горели в подсвечниках серебряных у образницы. Первым сошел по лестнице воевода, а за ним потянулись стражники.
Крута была лестница, за пятьдесят ступенек насчитали в ней ратники. Сначала по бокам тянулась стенка каменная, гладко обтесанная, потом пошли стены земляные, досками обшитые, кое-где низкий потолок дощатый подпирался крепкими столбами. Наконец кончились ступеньки, потянулся в темноту длинный прямой ход.
— Живей, живей, молодцы!— подбодрял ратников князь Холмский,— Может, ждет нас кто-нибудь на другом конце…
‘Знать, правду болтали в стане у нас,— думал меж тем воевода,— что от одних хором Марфиных до других ведет ход подземный под самым Волховом-рекой. Я-то тем россказням не верил, думал, что старые бабы плетут. Ан все вышло на правду… И жутко же здесь идти! Чай, там, наверху, бежит-шумит Волхов-река, пеною плещет. Вдруг сюда прорвется да нас затопит! Да нет, пустое… Сколько уж лет сия лазейка прокопана — крепко стоит. Надо поскорее в другие хоромы нагрянуть, врасплох застать дружков Марфиных.
Бегом бежали ратники, красным пламенем горели свечи восковые, откуда-то ветерок повевал, колебал языки огненные, шатал на стенах тени дрожащие. Вот наконец снова нащупал князь Холмский лестницу. Мигом одолели ее ратники, уперся воевода рукой в потолок — подались доски, в щели забелел свет дневной. Откинул князь Холмский половицу и выбрался в горницу малую, всю сундуками заставленную. И ратники за воеводой выползли.
— Стой, не стучи! — вполголоса наказал князь, услышав за дверью соседней говор голосов многих. Подошел воевода к двери, прислушался. — Эге, о нашей рати речь идет, великого князя поносят! Попались, голубчики!
Подозвал князь Холмский ратников, распахнул дверь, и бросились все в горницу соседнюю. Сразу насчитал воевода в той горнице пять человек, по одежде — житых людей новогородских, От нападения нежданного замерли они в испуге, остались, как сидели, на скамьях да на лавках. Не зевали дружинники князя Холмского, разом схватили и связали они приспешников Марфиных. Из пяти были двое старых лет, трое — еще молодцы молодые.
— Ага, попались, голубчики!—радовался воевода московский. — Теперь от меня не уйдете. Слышал я ваши речи крамольные, теперь поведу вас на пытку да на розыск, а потом на суд к великому князю. Да каких Марфа-то Борецкая молодцев подобрала. Вот жена-то лукавая!.. Ну-ка, добрые молодцы, сказывайте, как вас звать-величать, как чествовать? К великому-то князю в гости идти да имени не сказать — негоже будет! Ну-ка, молвите словечко!..
Опомнились наконец новогородцы, да уже поздно было: крепко стянули их кушаками дюжие ратники, сверкали вокруг них мечи обнаженные. Оба старика понурились, а трое молодцев от злобы зубами заскрипели.
— Ну-ка, сказывай, дедушка, как тебя звать? — спросил первого старика воевода.
— Григорием Куприяновым,— молвил старик, косясь на мечи.
— Чай, ты из дружков Марфиных? —допрашивал князь.
— Марфе-посаднице верный слуга,— твердо сказал Григорий Киприянов.
— Вижу, вижу,— лукаво усмехнулся воевода. — А тебя, старичок, как кличут?
— Акинфом Семеновым. Тоже матушке Марфе слуга исконный! — строптиво отозвался второй старик.
— Хорошее дело! — молвил князь. — А тебя как звать, молодец?
— Романом Акинфиевым,— пробурчал один из парней, рослый и плечистый,
— Сынок, значит, будешь Акинфу-то Семенову?
— Ему — сын, Марфе Борецкой — слуга! — дерзко крикнул молодец.
— Ладно, ладно. Вижу, ты десятка не робкого. А тебя как звать?
— Иваном Кузьминым.
— А тебя?
— Юрием Репеховым.
— И все Марфе Борецкой слуги верные? — усмехаясь, снова повторил князь Даниил.
— Голову отдадим за матушку Марфу! — в один голос отвечали новогородцы.
— Изрядно! Правду сказал батюшка великий князь, что еще таит Марфа замыслы черные. Ишь, какую шайку себе подобрала! А что ж вы тут замышляли, молодцы новогородские? Чай, не для одной беседушки сошлись.
— Нечего теперь таить! — смело молвил Роман Акинфиев. — Нам теперь из московских желез не вырваться. Пусть же знают, каковы у Марфы слуги верные!
— Говори, говори, молодец! — подбодрял его воевода.
— И то, скажу, боярин, хоть мой сказ тебе не по сердцу будет. Собрались мы, верные слуги матушки Марфы Борецкой, вот за каким делом… Коли бы ты, боярин, нам не помешал, досиделись бы мы здесь до ночки темной, а потом прошли бы мы потайным ходом к матушке Марфе. Взяли бы мы с собой посадницу, да Василия Федоровича, да молодую Авдотью Никитишну, увезли бы их ночкой темною из Нова-города. Припасены у нас здесь и кони лихие, и припасы, и оружие. Утром бы москвичи рты разинули да диву дались бы. А матушка Марфа с ближними своими была бы уж на рубеже литовском. Вот тебе мой сказ, боярин, не взыщи, коль не понравится!..
— Красно ты говоришь, молодец,— усмехнулся князь Холмский,— люблю парня за обычай: не отпирается, не отнекивается. Ну-ка, ведите их за мной в стан! Там еще розыск учиним, может, еще чего-нибудь расскажут!
Под крепкой стражей вышли из горницы последние сторонники Марфины.

XXXIV. Конец Нову-городу

В современных летописях последние дни покорения Нова-города великим князем Иваном Васильевичем изложены кратко и сильно. Там говорится, что великий князь февраля 1-го велел взять под стражу купеческого старосту Марка Памфилиева, февраля 2-го — славную Марфу Борецкую с ее внуком Василием Федоровичем (коего отец умер в муромской темнице), а после из житых людей — Григория Киприянова, Ивана Кузьмина, Акинфа с сыном Романом и Юрия Репехова, отвезти в Москву и все их имение описать в казну. Сии люди были единственной жертвой грозного московского самодержавия — или как явные непримиримые враги его, или как известные друзья Литвы. Никто не смел за них вступиться. Февраля 3-го наместник великокняжеский Иван Оболенский-Стрига отыскал все письменные договоры, заключенные новогородцами с Литвою, и вручил их Иоанну. Великий князь прислал в город еще двух юных наместников — Василия Китая и боярина Ивана Зиновьевича, для соблюдения тишины, велев им занять дом архиепископский. Февраля 8-го Иоанн вторично слушал литургию в Софийской церкви и обедал у себя в стане с братом Андреем Меньшим, с архиепископом и знатнейшими новогородцами, февраля 12-го владыка Феофил перед обеднею вручил государю дары: цепь, две чары и ковш золотые, весом около девяти фунтов, вызолоченную кружку, два кубка, мису и пояс серебряные, весом в тридцать один фунт с половиною, и 200 корабельников. Февраля 17-го, рано поутру, великий князь отправился в Москву, на первом стане, в Ямнах, угостил обедом архиепископа, бояр и житых людей новогородских, принял от них несколько бочек вина и меда, сам отдарил всех и отпустил с милостию в Новгород.
Проводивши великого князя, архиепископ Феофил, посадники и бояре возвращались в Новгород. 17 февраля — Федоров день — было теплым и солнечным. Начинали уже таять снега зимние, веяло с полей весенней сыростью.
Владыка Феофил ехал в просторном возке на полозьях, запряженном четырьмя конями, велел он откинуть по обоим бокам завесы кожаные, вдыхал полной грудью теплый ветерок вешний, поглядывал кругом на поля, что готовились сбросить покров снежный. Чувствовал владыка, что и с его души спадают тяжесть и холод невзгод отжитых. Одна за другой припоминались архиепископу долгие ночи, без сна проведенные, когда со слезами жаркими молил он Господа Бога спасти отчий город, вразумить новогородцев мятежных. Да, тяжелы были дни испытания, но миновали они и, даст Бог, не вернутся более. Не любил добрый владыка даже перед самим собой превозносить заслуги свои, но все же в это мгновение чувствовал он с великой радостью, что больше всех послужил родному городу, больше всех сделал, Недаром великий князь, обнимая владыку, молвил на прощание:
— Твоими молитвами, владыка, сохранен Новгород от погрома великого. Ежели бы не ты, не образумились бы вовек бояре да посадники!
Вот отчего было легко на сердце у владыки, вот отчего с духом спокойным любовался он красою творения Божьего — ярким солнцем, небесами синими, далью полей, чащею лесов дремучих. Рядом с владыкою ехал старый тысяцкий Василий Максимович. Он тоже был лицом и духом светел, радовался, что избыл Новгород невзгоду великую. Зато бояре и посадники, что следом тянулись, были скучны и сумрачны. Больше всего жалели они о тех дарах дорогих, что пришлось им отдать великому князю и ближним его. А еще знали своевольные бояре, что конец пришел власти их, что теперь не будет им воли тешиться над черным людом, давить его своей силой и богачеством. Строгих наместников оставил великий князь в Нове-городе, и те уж не дадут потачки своевольцам…
Вдруг завидел впереди себя старый тысяцкий какой-то поезд встречный — много подвод и конных людей ратных. Тотчас догадался Василий Максимович, что тем поездом везут за великим князем мятежников схваченных,
— Посмотри, владыка,— молвил он архиепископу,— никак, вдову Борецкую везут. А следом за ней и вечевой колокол.
Велел владыка остановиться, из возка вышел, спешились и бояре с посадниками.
Впереди шла конная рать, и вел ее воевода Федор Давидович. На первых санях, тройкой запряженных, высился древний медный колокол новогородский, что много веков гулким звоном сзывал на вече горожан великого Нова-города. Окружали колокол стражники, рядом с ним ехал дьяк московского приказа. Бояре новогородские шапки скинули, крестились и вздыхали, глядя на колокол, многие чуть не плакали.
— Увозят нашу волю новогородскую!—послышалось в их толпе.
— Воля-то волей, бояре,— остановил их сурово владыка,— а больше от сего колокола своеволия было. Сколько раз звон колокола сего знаменовал убийство кровавое, мятеж, и буйство всякое! Ныне уж того не будет…
На вторых санях одна-одинешенька сидела Марфа Борецкая, закрывшись от света дневного платком черным. Внучек ее с женою на третьих санях ехали, в одежде простой, без слуг, без холопьев. Подошел владыка к саням Марфиным и назвал по имени вдову мятежную:
— Марфа, Марфа! Вот до чего довела тебя гордыня твоя! Вразумил ли Господь своей карою сердце твое буйное? Со смирением ли несешь крест свой? Не попусту тебя спрашиваю: готов я за тебя предстательствовать перед великим князем, готов облегчить участь твою горькую. Слышишь ли меня, Марфа Борецкая?
Открыла Марфа лицо, взглянула на встречных, гневно отвела взор от бояр новогородских… Прежняя гордыня светилась в очах ее.
— Никто не облегчит участи моей, владыка,— глухо промолвила она,— не уймется сердце мое гневное, не вернется счастье былое. Ныне перед тобою, владыка, не Марфа Борецкая, а лишь бренный прах ее, готовый лечь в могилу сырую на стороне чуждой. Все у меня отнято, нечего мне больше на белом свете ждать,
— Подумай о душе своей, Марфа! — сказал архиепископ Феофил, и жалость сердечная звучала в голосе его. — Тяжко будет перед смертью душе твоей озлобленной. Прости врагов своих, Марфа, покорись со смирением и молитвою участи своей. Вижу я, что ты еще во власти злого духа, соблазнителя… Борись с тем соблазном, Марфа, врачуй душу свою слезами и покаянием!
— Не могу я, владыка! — простонала Марфа, закрывая лицо руками дрожащими. — Праведны слова твои, и благ совет твой архипастырский, да нет во мне силы, владыка, нет воли позабыть невзгоды прошлые…
— И тому верю я, вдова злосчастная,— еще с большею жалостью ответил архиепископ.— Каждый день, каждую ночь буду я молиться за тебя, буду призывать к душе твоей мятежной мир и раскаяние… И ты, жена грешная, ищи спасения в молитве. Когда же просветлеет тьма в сердце твоем, тогда вспомми обо мне, Марфа… Буду я ждать от тебя весточки и разрешу тебя властью, Богом мне данною, от великих прегрешений твоих. Помни же слова мои, Марфа, помни обещание мое. Ныне благословляю тебя на путь далекий, на страдание великое. Молю Господа, чтобы очистило оно от всякой скверны сердце твое, чтобы предстала ты перед Господом, омывшись слезами покаянными.
Благословил владыка вдову Борецкую, Марфа всем телом затрепетала, увлажнились очи ее слезами, и припала она к руке пастыря доброго лобзанием порывистым.
— Буду помнить слова твои, владыка! Жди от меня весточки. Поклонись от меня родному Нову-городу…
Дальше двинулись сани, мягкосердечный владыка отер слезы жалости с очей своих и к другим саням подошел, где молодые Борецкие сидели.
— Вы, дети мои,— молвил он им ласково,— страждете за грехи отцов и дедов своих. Видя юность вашу, скорблю о вас скорбью отеческой… Всюду будут с вами молитвы мои, перед великим князем буду я вашим защитником и ходатаем.
Василий и Авдотья Борецкие упали в ноги владыке. Благословил он их тоже со слезами жалости великой, а потом к третьим саням перешел. На широких больших розвальнях лежали и сидели связанные новогородцы, единомышленники Марфы. Старики скорбно молчали, молодые кляли судьбу свою, жаловались на долю злосчастную. И с ними благостно поговорил владыка, и их утешил словами святыми, благословил на искупление вины тяжкой, ободрил надеждою грядущею.
— Молись за нас, владыка! — молвил старый Григорий Киприянов. — Не видать нам больше родной сторонушки, не слыхать святых колоколов софийских. Истлеют кости наши в краю чуждом, забудется память в Нове-городе…
Недолго говорил владыка с пленниками, заторопились ратники московские догонять поезд великокняжеский. Заскрипели полозья по дороге укатанной, увезли новогородцев в неволю. Со слезами на очах глядел им вслед архиепископ Феофил…
— Вот, бояре,— молвил он торжественно,— вот как карает Господь Бог за грех великий — отречение от веры православной! Радуйтесь, бояре новогородские, что в добрый час сошли вы с пути ложного, на стезю праведную обратились… Быть бы и вам в оковах, ехать бы и вам в неволю на чужую сторонушку. Воздайте хвалу Господу Богу, что избавил он вас и весь Великий Новгород от такой участи злой.
Понурили головы бояре новогородские, обменялись взорами скорбными, потом па коней сели и поехали в Новгород.

XXXV. Кончина Марфина

Прошло около года с того дня, как мятежную жену Марфу Борецкую под крепкой стражей вывезли из усмиренного Нова-города.
Стояла весна, теплая, солнечная. По всей земле Тверской принимались уже мужички-хлебороды за плуг да борону. И в обителях святых начиналась работа вешняя: снаряжали отцы крестьян монастырских в поле на пахоту. В Троицком монастыре, что стоял на берегу Тверцы-реки, тоже собирал отец игумен обительских трудников на работу. Обитель была богатая, многолюдная, два села да три деревни приписаны были к монастырским угодиям. По обычаю старинному, отец игумен перед началом работ вешних учредил для крестьян монастырских трапезу обильную. На дворе обительском сколочены были столы длинные, послушники монастырские наготовили всякого варева, всяких пирогов, калачей, рыбных блюд, каши крупитчатой для гостей многочисленных. Мужички с радостью шли на трапезу к добрым отцам. Встретил их игумен со старшими иноками, рассадили работничков Божьих по скамьям, стали угощать. Вкусны и обильны были яства монастырские, крепка и сладка брага обительская. Пили-ели мужички, иноков похваливали, обещались работать во всю силу молодецкую.
В середине трапезы подошел к отцу игумену молодой послушник, тронул его за мантию, отозвал в сторону.
— Прислали меня за тобою, отец игумен, новогородская-то боярыня, кажись, кончается!
Перемолвился игумен с отцом келарем, покинул гостей, поспешил туда, где стояли обширные кельи странноприимные.
Уже третий месяц бывшая вдова Борецкая, ныне инокиня Мария, жила в обители Млевской, борясь с недугом тяжким. Заехала она в монастырь по пути в Нижний Новгород, в тамошний девичий монастырь. По дороге сильно занедужила Марфа, не могла дальше ехать, хотела отлежаться в обители встречной. С нею жили в монастыре и молодые Борецкие. Не был рад игумен гостям нежданным, знал он, что на старице Марии тяжкая вина лежала перед великим князем, надо было за нею строго смотреть, от недуга пользовать, сторонних людей к ней не пускать. Лечил недужную отец казначей, старый инок, собиратель трав лекарственных. Только не поддавался ему недуг: болела старица не телом, а душою.
Поспешно дошел отец игумен до кельи странноприимной и, послав за Дарами Святыми, приблизился к одру болящей старицы. Кожа да кости остались от бывшей красавицы новогородской, от богатой и славной Марфы Борецкой. Огнем болезненным горели очи, порывисто дышала грудь исхудалая. Тут же в келье сидели Василий да Авдотья Борецкие, не сводя очей с бабки умирающей, не зная, чем помочь страдалице.
— Пришел я, инока Мария, по зову твоему,— молвил игумен. — Али тяжко пришлось, али ждешь кончины?
— Да, отец святой, пришел конец мой,— слабым голосом ответила Марфа,— выслушай мою волю последнюю, прими покаяние мое. Великая я грешница и боюсь предстать перед Господом, Ему же ведомы тяжкие вины мои. На духу открою я тебе, отец игумен, все прегрешения, но прежде того исполни, отец святой, единую просьбу мою…
— Чего же хочешь ты, инока Мария? — спросил кротко отец игумен, садясь у постели недужной. — Не откажу тебе ни в чем.
Приподнялась Марфа на постели, перекрестилась на иконы, обратила на отца игумена взор молящий.
— Вот в чем предсмертное желание мое, отец святой… Великая я грешница, долго не открывалась душа моя раскаянию. Ныне же, по благости Господней, умягчилось сердце мое, отошла гордыня мятежная, познала я сладкие слезы покаянные. Обещала я новогородскому владыке послать весточку, когда снизойдет на меня сия милость Божия… Сядь, отец игумен, за стол, напиши от меня грамоту архиепископу Новогородскому, владыке Феофилу. А когда отдам я душу Господу Богу, отошли то писание владыке в Новгород. Возрадуется он о душе спасенной, помолится о грешнице раскаявшейся.
Достал отец игумен трость для писания, достал свиток бумажный и писать приготовился. Стала болящая старица говорить голосом прерывающимся:
— Сие писание тебе, святой владыка Феофил, от инокини Марии, в мире Марфы Исаковой Борецкой, посадницы новогородской. Послал Господь по душу мою. Ныне лежу я на одре смертном, готовлюсь предстать перед судом Божиим. Вспомни, святой владыка, обещание свое благостное, помолись за мою душу грешную, помоги ей войти в царствие небесное… Ныне перед очами моими духовными проходит вся жизнь моя долгая, от юных лет до глубокой старости. Вижу я, сколько в ней было грешного и неправедного. С младенчества моего была я судьбою возвеличена и взыскана. Родилась я в знатной, богатой семье новогородских бояр Ловинских. Славны были предки мои, Дед мой Феодосии Обакумович вел род свой от воеводы Ратмира, друга и сподвижника святого князя Александра Невского. Выросла я в богатстве да излишестве, В первом замужестве была я за боярином Филиппом Григорьевичем. В том браке послал мне Господь двух сыновей, но за грехи мои грядущие погибли они еще отроками, в Белом море потонули от бури нежданной… А во втором замужестве, знаешь ты, владыка святой, была я за богатым боярином Исаком Борецким. Славна и любима была я в Великом Нове-городе, и закралась ко мне в душу гордыня великая: заалкала я еще большей славы, еще больших почестей. Лестью да богатыми дарами привлекла я к себе и бояр, и черных людей новогородских. Задумала я стать княгиней новогородской и родной город в удел отдать князю литовскому. Внедрился в меня тот замысел лукавый, не давал мне ни сна, ни покоя. Сам ты ведаешь, владыка святой, каковы были деяния мои, как наказал меня за них Господь Вседержитель… В оковах, в заточении, в пострижении иноческом — всё не разлучалась я с гордынею моею, всё горело сердце мое гневом и враждою. Отъезжая в чуждый край, в изгнание, все еще измышляла я ковы лукавые, все еще таила месть в сердце моем… И послал мне Господь недуг смертный, а вместе с тем недугом и милость великую… Ныне уразумела я, владыка святой, как велики прегрешения мои, как справедлива моя кара тяжкая. Согрешила я против веры православной: хотела, в заблуждении своем, повлечь с собою в пропасть греховную весь народ новогородский. Но Господь не допустил сего греха великого. Ныне радуюсь тому и славлю имя Божие! Знай же, владыка святой, что отрекается Марфа Борецкая от черных замыслов своих, что несет она раскаяние и моление к престолу Всевышнего. Возрадуйся со мной, владыка, и молись обо мне, по обещанию своему. Нет более на свете старицы Марии, нет мятежной жены Марфы Борецкой… Одна душа, полная слезами покаянными, отлетает из мира тленного на суд и милость Вседержителя. Еще раз говорю тебе, владыка, возрадуйся со мной и помолись обо мне!..
Быстро писал отец игумен, занося в грамоту каждое слово болящей старицы. Наконец замолчала Марфа, откинулась в изнеможении на постель,
— Теперь, отец игумен, дай мне отдохнуть малость, а потом исповедуй меня и отпусти мне грехи мои!..
Василий и Авдотья Борецкие, обливаясь слезами, вышли из кельи. Когда же позвали их опять к одру инокини — доживала их бабка последние мгновения. Только успела она благословить их — и отдала Господу Богу душу свою многогрешную.
Не пышно было погребение старицы Марии, и немного о ней слез пролилось. Отпели ее в обительской церкви Спаса Нерукотворенного, на могиле ее на кладбище монастырском положили плиту каменную с простой надписью.
Вскоре после смерти бабки своей покинули молодые Борецкие обитель гостеприимную. Великий князь Иван Васильевич, прослышав про то, что Марфа Борецкая перед смертью покаялась, милостив был к внуку ее и к его жене молодой. Дал им великий князь поместье в землях нижегородских, и мирно дожили они дни свои, но никогда уже больше не видели родного Нова-города.
Архиепископ Феофил, получив от игумена Млевского предсмертное послание Марфино, душою возрадовался и непрестанно молился за Марфу Борецкую,
— Та жена была великого разума! — говорил он про нее другу своему ближнему, тысяцкому Василию Максимовичу. — Если бы не гордыня ее мятежная, если бы не соблазн духа лукавого — великую бы честь и славу принесла Марфа земле родной. Но смутился дух ее ухищрением адовым, дерзнула Марфа Борецкая восстать против веры православной — и погибла она со всеми ближними своими. Да, многомудр Господь и всевидящ!..
Великий князь Иван Васильевич долго еще правил землей Русскою на славу и на величие всего государства обширного. Усмирив Новгород и охранив веру православную, подъял меч великий князь на исконного врага своего, на неверного татарина,— ниспроверг иго татарское. Потом присоединил великий князь к державе Российской и последнее княжество удельное — Тверское. Едина и сильна стала земля Русская, могуч и славен властвовал над нею единый владыка… Государь и великий князь Иван Васильевич III навсегда остался в памяти потомков. От него пошла крепнуть и расти вся земля Русская.
Лебедев Владимир Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Царский духовник, Лебедев Владимир Петрович, Год: 1901
  2. Божье знаменье, Кондратьев Иван Кузьмич, Год: 1904
  3. Сын Наполеона, Лоран Шарль-Мари, Год: 1900
  4. Среди врагов, Авенариус Василий Петрович, Год: 1912
  5. Могильный цветок, Маурин Евгений Иванович, Год: 1899
  6. Исчезнувшее село, Юрезанский Владимир Тимофеевич, Год: 1928
  7. Хмельницкие, или Присоединение Малороссии, Голота Петр Иванович, Год: 1834
  8. Три венца, Авенариус Василий Петрович, Год: 1901
Электронная библиотека