Понсон дю Террайль
Понсон дю Террайль
Прекрасная садовница
(Полные похождения Рокамболя-17)
Прекрасная садовница
(Полные похождения Рокамболя-17)
Рокамболь’.
Прекрасная садовница, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1868
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Прошло около двух лет со времени отъезда Рокамболя в Индию.
Ванда и Мармузэ почти не расставались все это время.
Милон также жил при них.
Все трое ждали возвращения господина, который был постоянным предметом их разговора.
Иногда Милон печально качал головой и говорил при этом:
— О! Он, наверное, умер.
— Это немыслимо! Я уверена, что он не умер, — возражала Ванда. — И знаете, почему я так твердо убеждена в этом?
— Почему? — спросил Милон.
— Я очень нервна и вследствие этого очень впечатлительна и через это-то обладаю в некоторой степени даром ясновидения. Близкие мне люди часто являются ко мне во сне, хотя бы они были от меня на расстоянии тысяч верст.
— Так вы видели во сне Рокамболя?
— Десять раз со времени его отъезда.
Видя, что Милон покачал головой, Ванда добавила:
— Я готова побиться об заклад, что если бы кто-нибудь усыпил меня, то я бы могла рассказать, скоро ли он вернется и что с ним делается.
Милон снова покачал недоверчиво головой.
Но Мармузэ тотчас же решился исполнить ее желание и сейчас же пошел в Рыбацкое предместье, N 49, где жил в то время некто Гунт — американец по происхождению, прославившийся в Париже как опытный и искусный доктор-магнетизер.
Не более как через час после этого Мармузэ ввел уже этого магнетизера в будуар Ванды.
Ванда тотчас же села в кресло, а американец устремил на нее свой взор. Милон и Мармузэ ждали с некоторым страхом результатов этого странного опыта.
Вдруг глаза Ванды закрылись и голова склонилась на плечо.
Она громко вздохнула и заснула.
В этом сне она сообщила, что Рокамболь жив и что он находится в Индии.
Затем американец простился и ушел.
— Друг мой, — сказала Ванда, обращаясь к Мармузэ, — не забудьте, что завтра срок для вскрытия конверта с распоряжениями нашего господина, которые он оставил нам при своем отъезде.
— Помню, — ответил ей Мармузэ, — и буду завтра здесь ровно в восемь часов.
Сказав это, он тоже вышел вслед за магнетизером.
Когда Мармузэ вышел на улицу, то он не успел сделать еще и нескольких шагов, как его кто-то ударил слегка по плечу.
Он обернулся и увидел перед собой Монжерона.
Монжерон, встретившись с Мармузэ, начал свой разговор с того, что он бросил все поиски маркиза де Моревера и сделал это по просьбе троюродного брата Моревера, и затем рассказал ему, что он теперь страшно влюблен в особу, которую он даже не знает.
— Хотите ее видеть? — добавил он.
— Конечно, хочу, — ответил Мармузэ.
— Так войдите в оркестр оперы с левой стороны и посмотрите направо на авансцену. Вы там увидите ее с мужчиной лет сорока пяти, смуглым, как креол… Это ее муж.
— Кто же он?
— Испанец.
— А она?
— Она — это неизвестно… У нее божественные золотисто-белокурые волосы и очаровательные блестящие глаза. Они всего два месяца в Париже, и никто наверное не знает, кто они и откуда.
Мармузэ вошел в театр, а Монжерон решил ждать его у входа.
Так как у Мармузэ была абонирована ложа, то он беспрепятственно прошел в оркестр. Занавес только что поднялся, и начался известный акт ‘Пророка’, но Мармузэ не смотрел ни на сцену, ни на залу.
Глаза его были прикованы к авансцене, где сидел идол Монжерона.
Она была действительно так поразительно хороша, что Мармузэ остановился как вкопанный. В оркестре шел разговор о ней.
Мармузэ долго не спускал с нее глаз и стал прислушиваться к тому, что говорилось.
Мармузэ вскоре перешел во второй ряд кресел. Впереди него сидели двое мужчин и разговаривали между собою по-английски.
В Париже вообще мало кто знает английский язык настолько, чтобы понимать схваченный на лету беглый разговор.
Но Мармузэ, знавший вполне основательно этот язык, не пропустил ни одного слова из разговора двух молодых людей.
Один из них, судя по его словам, был, подобно Монжерону, страстно влюблен в эту очаровательную незнакомку, а другой — барон, как называл его товарищ, относился к ней презрительно и насмешливо, говорил, что уже давно знает, кто она.
— Вообще, — говорил барон, — я не хочу подвергать тебя неприятным приключениям. Но я готов сделать для тебя все, что от меня зависит.
— А!
— Ты действительно влюблен в эту женщину?
— До безумия…
— Сейчас окончится последний акт.
— Да.
— Мы выйдем вместе и, пока она не выйдет из театра, будем прогуливаться по театральному подъезду.
— Значит, она тебя увидит?
— Да.
— Ну?
— Ну, дорогой мой, затем тебе останется только искать встречи с ней где-нибудь в Булонском лесу, в театре или в какой-нибудь гостиной, подойти к ней и сказать: ‘Сударыня, я друг барона Генриха де С. и люблю вас’.
— И ты думаешь, что я буду хорошо принят?
— Может быть, — ответил лаконично барон с насмешливой улыбкой, которую не заметил его собеседник, но которая не ускользнула от Мармузэ.
Этот разговор еще больше возбудил его любопытство, он вышел из партера прежде двух молодых людей и раньше их был на театральном подъезде.
Тут ему пришлось ждать очень недолго.
Спустя несколько минут барон Генрих де С. стоял уже со своим приятелем внизу главной лестницы.
Через три минуты после этого на лестнице показался и испанец дон Мамон Фигуэра-и-Мендез, ведя под руку свою белокурую очаровательницу.
Мармузэ наблюдал.
Золотокудрая красавица вдруг очутилась лицом к лицу с бароном Генрихом де С.
Она внезапно побледнела, чуть не вскрикнула и, проходя, бросила на барона взгляд, исполненный глубокой ненависти.
Мармузэ видел все это.
Через четверть часа после этого он сидел вместе с Монжероном в одном из отдельных кабинетов Английского кафе, куда он отправился по просьбе влюбленного Монжерона.
Минут через пять после того, как они заняли отдельный кабинет, к ним вошел лакей и подал на подносе письмо Монжерону, говоря:
— Здесь сейчас был какой то человек и спрашивал вас, а когда ему сказали, что вы здесь, то он просил передать вам тотчас же вот это письмо.
Монжерон побледнел.
Мармузэ знаком приказал лакею выйти из комнаты.
— Распечатайте, пожалуйста, — сказал Монжерон в сильном смущении.
Мармузэ улыбнулся и распечатал письмо, заключавшее в себе только две строчки, написанные тонким женским почерком.
— Подписи нет, — сказал он.
— Прочитайте, — попросил опять Монжерон с лихорадочным трепетом.
Мармузэ прочел вполголоса: ‘Если господин виконт де Монжерон — все тот же отважный искатель приключений, каким его знал целый Париж, то пусть он будет в два часа пополуночи за площадью Магдалины и подойдет к маленькому купе, запряженному парою вороных лошадей’.
— Она! — прошептал Монжерон.
— Уверены ли вы в этом?
— Я чувствую это по учащенному биению моего сердца.
— И… вы пойдете?
— О, и вы еще спрашиваете?..
Мармузэ слегка поморщился. Ему невольно показалось, что это свидание не что иное, как западня.
Но он не сказал ни слова ни о том, что думал, ни о том, что слышал в театре и видел на театральном подъезде.
Монжерон посмотрел на часы. Еще не было часу!
— Придется перенести еще целый век пыток в ожидании двух часов, — сказал он.
— Знаете ли, Монжерон, — сказал Мармузэ, — что вы меня ставите в весьма затруднительное положение?
— Это почему?
— Ведь вы просили меня провести с вами остальную часть ночи?
— Да.
— Но если вы отправитесь на это свидание?..
— Вы подождете меня здесь.
— А если вы не вернетесь?
— В таком случае в шесть часов утра вы свободны.
— Когда идешь на любовное свидание, — заметил ему на это Мармузэ, — необходимо подумать и о предосторожности. У женщины этой есть муж… даже, как кажется, очень ревнивый.
— Вы правы, — сказал Монжерон и положил револьвер к себе в карман.
Спустя четыре часа после этого Мармузэ докуривал шестую сигару и допивал бутылку кюммеля в кабинете Английского кафе.
Часовая стрелка подвигалась уже к шести часам.
— Бедный Монжерон, — прошептал молодой человек с улыбкой, — верно, ему очень посчастливилось. Лишь бы только он не забыл возвратить мне мой бесполезный револьвер.
Часы пробили шесть, и Мармузэ стал уже надевать пальто, как вдруг дверь отворилась и перед ним явился Монжерон.
Лицо виконта было бледно, глаза сверкали, а походка и движения выражали сильное волнение.
— Мой друг, — сказал он Мармузэ, — я дерусь.
— Что?
— Дерусь через час в Булонском лесу.
— Но с кем вы деретесь?
— Расскажу дорогой, едем. Карета внизу, шпаги со мной.
— А я-то думал, что вам назначили любовное свидание.
— О! — проговорил Монжерон с восторгом. — Если бы вы только знали, как она хороша!
— Он сошел с ума! — подумал Мармузэ и пошел вслед за ним.
Мы уже знаем, что Монжерон был на свидании.
Но что же там произошло?
Дело в том, что в назначенный час он был за площадью Магдалины.
Купе действительно ждал его.
Монжерон подошел к нему.
Из него высунулась женская головка, и нежный голос проговорил над его ухом:
— Садитесь.
Голова Монжерона кружилась, и он, не помня себя, вскочил в купе. Лошади понеслись крупной рысью.
Тогда-то прелестная незнакомка предложила ему свою любовь взамен того, чтобы он вызвал на дуэль барона Генриха С, который, по ее словам, ухаживал сперва за ней, а когда она отвергла его любовь, то он стал мучить ее всевозможными наглыми поступками.
— Негодяй! — прошептал Монжерон.
— Поклянитесь мне, — сказала она, — что вы найдете предлог вызвать его на дуэль, не упоминая моего имени.
— Клянусь!
Она вместо слов тихо пожала ему руку.
— Если вы убьете этого человека, — проговорила она, — то можете распоряжаться мною и приказывать мне как своей рабе, я брошу все и последую за вами хоть на край света!
Она проговорила эти слова с таким красноречивым волнением, что Монжерон окончательно обезумел. Тогда она дала ему поцеловать свою руку.
— С Богом, мой рыцарь, — душа моя с вами.
Монжерон выскочил на мостовую в каком-то чаду и опьянении. Через десять минут после этого он был уже в клубе Спаржи и, встретив там барона Генриха С, нарочно поссорился с ним и вызвал его на дуэль.
Дуэль между ними произошла в Булонском лесу. В условиях ее было сказано, чтобы каждый из противников стрелял из своего пистолета. Сосчитали шаги, и противники стали по местам. Мармузэ был бледен и чувствовал что-то нехорошее. Один из офицеров дал сигнал. Барон Генрих сделал два шага вперед и выстрелил. Монжерон не шевельнулся. Пуля противника пролетела на один дюйм над его головой. Между тем виконт не прицеливался и ждал второго выстрела своего противника.
Барон снова выстрелил. На этот раз поднятая рука Монжерона вдруг опустилась и повисла. Вторая пуля барона Генриха раздробила ему правую руку.
Тогда Монжерон схватил пистолет в левую руку и сделал два выстрела. Первый — был промах, а вторая пуля попала в бедро барона.
Секунданты хотели было приостановить поединок, но Монжерон требовал его продолжения, говоря, что он может свободно драться на шпагах левой рукой, так как он левша.
Барон согласился, и дуэль возобновилась на шпагах.
Но вдруг раздался двойной крик.
Монжерон пронзил барона, но в то же время сам наскочил на его шпагу и был проколот ею.
Шпага Монжерона вошла в грудь противника почти по самую рукоятку, и они оба упали одновременно на землю.
Только тогда Мармузэ пришли на память слова барона Генриха С, сказанные им своему собеседнику в театре.
Он отправился к барону, которого застал уже при смерти, и, рассказав ему все, что произошло с Монжероном в эту ночь, добавил:
— Она, эта женщина, вооружила его против вас. Прошу вас именем самого Бога сказать мне ее настоящее имя.
Барон приподнялся, глаза его сверкали, как раскаленные уголья, и вдруг он снова упал навзничь, успев только прошептать: прекрасная садовница.
На другой день после этого Мармузэ, взяв слово со своего знакомого маркиза С. в том, что тот поможет ему в одном деле, отправился на Елисейские поля, N 96, где жила виновница этой ужасной дуэли.
Она действительно созналась, что ее зовут прекрасной садовницей и что она была причиной смерти и Монжерона и барона Генриха С.
Тогда Мармузэ стал допытываться у нее относительно исчезновения маркиза де Моревера.
— Послушайте, — сказала она, — история Моревера длинна, я записала ее.
— А!
— Рукопись лежит там.
И при этом она указала на маленький столик, стоявший в промежутке между двумя окнами.
— Если вы мне не верите, — добавила она при этом, — то отворите его сами.
Сказав это, она подала ему ключик.
Мармузэ прежде всего запер будуар, где они находились, на ключ и положил его в свой карман, а уже затем подошел к столику и отпер его.
— Видите ли вы ящик налево? — спросила прекрасная садовница.
— Да.
— Ну так она там.
Мармузэ, не подозревая ничего, взялся доверчиво за пуговку ящика и потянул ее к себе.
Вдруг раздался выстрел и вслед за тем из стены выскочили два железных толстых прута, которые обхватили Мармузэ, как руками, и приковали его к столу.
Выстрел произошел от нажатия на капсюль, положенный в ящичке и начиненный гремучим составом.
Этот стол был западнею для воров.
Мармузэ вскрикнул от бешенства, а прекрасная садовница ответила ему громким хохотом.
— Теперь вы в моей власти, — сказала она, — и мне стоит только произнести одно слово, чтобы вас не было в живых… Но мне жаль вас, и я вам даю тот же совет, который я давала виконту де Монжерону: не мешайтесь никогда в мои дела.
Затем прекрасная садовница подошла к стене и исчезла в потайной двери, а Мармузэ остался один, делая напрасные усилия, чтобы освободиться из этих железных клещей.
Свечи горели ярко и освещали все углы будуара.
Вдруг Мармузэ заметил, что в одном из углов, из-под пола, поднимался какой-то беловатый пар, как будто выходила струйка дыма от сигары.
Вскоре эта струйка увеличилась и приняла размеры облака, которое, в свою очередь, стало разрастаться все больше и больше.
Мармузэ с удивлением видел, как оно выросло до потолка и стало приближаться к нему.
Вскоре оно охватило камин и свечи, которые превратились в две туманные точки.
Дыхание Мармузэ стало тяжелее. Туман проникал в него сквозь все поры его тела.
Наконец его глаза закрылись.
В эту самую минуту железные клещи раздвинулись и возвратили ему свободу.
Однако, несмотря на это, ему и в голову не приходило воспользоваться этой свободой и бежать.
Он сладострастно растянулся на ковре под влиянием ласк этого таинственного тумана.
На другой день после этого Мармузэ открыл глаза под открытым небом, посреди пустого дровяного двора. Тогда в душе его проснулось чувство сильной злобы.
Эта женщина насмеялась над ним так же, как над Монжероном, над бароном Генрихом С. и, может быть, над несчастным Моревером.
— Но ведь я ученик Рокамболя! — вскричал Мармузэ с гордостью. — Увидим, прекрасная садовница, чья возьмет.
Затем он немедленно вернулся домой, где его уже нетерпеливо ждала Ванда, так как они должны были вскрыть в эту ночь конверт с завещаниями и инструкциями Рокамболя.
— Что с тобою случилось, что ты забыл волю господина? — спросила она.
— Правда, — ответил Мармузэ, — сегодня в полночь я должен был распечатать пакет его.
— А теперь уже семь часов утра.
— Но тут не моя вина, — заметил он. И не желая входить в более подробные объяснения, Мармузэ заперся в будуаре Ванды и распечатал объемистый пакет, заключавший в себе волю Рокамболя.
В конверте оказались еще два конверта. Один из них заключал довольно объемистую рукопись, а другой, бывший несколько поменьше, простое письмо Рокамболя, обращенное к Мармузэ, Ванде и Милону.
Это письмо было следующего содержания:
‘Париж, 21 ноября 186..г., за час до моего отъезда. Друзья мои!
Через несколько минут я оставлю Париж и отправлюсь в Индию. Если мои предположения оправдаются, то через два года я возвращусь домой. Тогда вы не будете вскрывать этого конверта. Если же я через два года не вернусь, тогда вы исполните в точности мои повеления и волю.
Вот в чем они заключаются:
Ты, Ванда, была женщиной большого света, а теперь ты упала чересчур низко.
Ты, Мармузэ, был вором и убийцей.
Ты, один только ты, Милон, не был негодяем и служил постоянно добродетели, но и ты сделался сообщником Рокамболя, который, в свою очередь, раскаялся, — а потому-то и ты должен следовать с нами рука об руку.
В тот день, когда я оставил каторгу, я понял, что Бог возвратил мне свободу только для того, чтобы я мог каждую минуту остальной своей жизни употребить на исправление моих ошибок, а потому ты, Ванда, и ты, Мармузэ, вы должны следовать моему примеру.
Мы не принадлежим больше себе. Вчера вечером, когда я готовился уже к отъезду, мне принесли письмо, почерк которого был совершенно незнаком для меня. Вот что было в нем написано:
‘Если человек, который назывался когда-то Рокамболем и майором Аватаром, продолжает еще идти по пути раскаяния, если он по-прежнему служит покровителем гонимых и несчастных и врагом их гонителей и притеснителей, то его покорнейше просят заехать в Менильмонтанскую улицу, N 16, где он найдет самую ужасную беспомощность’.
Через десять минут после этого я уже сидел в карете, а через три четверти часа я был в Менильмонтанской улице.
No 16 выходил на узкий и длинный двор, где находилось множество маленьких полуразрушенных домиков, наполненных самою крайнею и ужасною нищетою.
На этом дворе было около десяти таких домиков.
В котором же меня дожидались?
Итак, я остановился на пороге N 16 и смотрел, куда мне нужно войти.
Около третьего домика я заметил мальчика семи или восьми лет, который очень внимательно наблюдал за мной.
Наконец, он подошел ко мне. Это был оборванец, принадлежащий к тому классу детей, которых у нас называют обыкновенно ‘детьми Парижа’.
Подойдя ко мне, он еще раз посмотрел на меня и тихо спросил:
— Не тебя ли зовут Рокамболем, господин?
— Да, друг мой, — ответил я.
— В таком случае пойдем, — сказал он, — мамаша была вполне уверена, что ты придешь.
И он стал указывать мне дорогу.
Я следовал за ним и, войдя в домик, поднялся по грязной, узкой лестнице в верхний этаж, где и очутился в узком коридоре со множеством нумерованных дверей.
Пройдя коридор, мы остановились около двери под N 16.
Ребенок толкнул ее и крикнул:
— Мамаша, вот Рокамболь. Я вошел в комнату.
В одном из ее углов лежала больная исхудалая женщина.
Черты ее лица показались мне очень знакомыми.
— Вы не узнаете меня, — сказала она, — но я вас хорошо помню и сразу узнала…
Я стоял и старался припомнить.
— Вспоминаете ли вы Тюркуазу? — наконец спросила она.
— Тюркуаза!
— Да… тогда мне было двадцать лет, а теперь уже тридцать.
— Боже! — вскричал я. — Но как же вы могли дойти до такого положения?
— Моя история заняла бы чересчур много времени, — сказала она, — а я чувствую приближение моей смерти, у меня недостанет времени рассказать вам ее… но я записала ее.
Затем она протянула свою бледную руку под подушку и вынула из-под нее рукопись, которую я прилагаю к настоящему письму.
— Знаете ли вы, — сказала она, — что я была последней любовницей маркиза Гастона де Моревера?
При этом имени я невольно вздрогнул.
— Подобно вам, — продолжала она, улыбаясь, — так же, как и вы, я сделала много ошибок и преступлений и так же, как и вы, раскаялась… Бог призывает меня к себе, и мне кажется, что он простил меня… но этот ребенок, которого вы видите там…
— Это ваш сын?
— Он уверен, что я его мать… но он сын де Моревера.
— Но, — наконец вскричал я, — ведь маркиз де Моревер исчез.
— Да.
— Он был убит?
— Нет, — отвечала она.
— По крайней мере, он умер?
— Тоже нет.
— Что же с ним случилось?
— Вы узнаете все из этой рукописи.
Между тем она слабела все больше и больше и уже едва говорила.
— Мне кажется, что я умру сегодня ночью…
— О, — заметил я, — вы напрасно ухудшаете ваше положение.
— Нет, — ответила она, — у меня смерть уже в глазах… но я спокойна теперь, что вы позаботитесь об этом ребенке… вы прочтете мою рукопись… вы отомстите за жертву и будете преследовать палачей… не правда ли?
— Клянусь вам, — сказал я.
Тогда она протянула мне руку и тихо добавила:
— О, я была права, надеясь на вас.
Письмо Рокамболя продолжалось так:
‘Я видел очень хорошо, что Тюркуазе остается жить всего несколько часов. Несмотря на это, я пригласил к ней доктора и нанял для нее сиделку. Затем я ушел, сказав ей:
— Я возвращусь завтра утром.
Сегодня утром, когда все мои приготовления к отъезду в Гавр были уже окончены, я возвратился в Менильмонтанскую улицу.
Тюркуаза уже рассталась с этим светом.
Я взял тогда на руки горько плачущего ребенка, сел с ним в карету и поместил его в одно духовное училище, находящееся в Почтовой улице.
Там я заплатил за него за три года вперед.
Он записан там под именем Максима-Лаврентия.
А теперь если вам придется вскрыть через два года это письмо, то вы исполните все то, что следовало сделать мне и что я не сделал тогда потому, что оно не принесло бы пользы.
Вся рукопись, которую я прилагаю к этому письму, написана рукою Тюркуазы, хотя и видно, что вся первая ее часть была продиктована ей.
Итак, мои друзья, если вы вскроете это письмо, то это знак, что меня что-нибудь задержало или я умер, и тогда я вам оставляю как бы в наследство исполнение клятвы, которую я дал Тюркуазе за несколько минут до ее смерти.
Когда Мармузэ окончил чтение письма Рокамболя, то он вместо того, чтобы распечатать другой конверт, где находилась рукопись Тюркуазы, позвал Ванду и Ми-лона.
— Читайте, — сказал он, передавая им письмо. Ванда громко прочла поданное ей письмо.
— Итак, — проговорил наивный Милон, — то, что хотел