А. В. Амфитеатров
А. В. Амфитеатров
Предтеча демонических женщин
(Памяти Т. С. Любатович)
Предтеча демонических женщин
(Памяти Т. С. Любатович)
———————————
Предтеча демонических женщин, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1932
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Смерти, смерти, смерти… Не успеваю записывать новопреставленных в поминанье, и зловеще заполняются его страницы. Вот не стало и Татьяны Спиридоновны Любатович. Отошла она в вечность старушкою весьма почтенных лет, так как была старше меня года на три, на четыре, если не на все пять.
Современности нынешней имя Любатович уже давно ничего не говорит, а между тем некогда она — не то чтобы ‘гремела’, но занимала собою ‘всю Москву’ и сыграла очень важную роль в развитии русского оперного дела.
Начать с того, что Любатович — первая Ольга в первой постановке ‘Евгения Онегина’: той знаменитой московской консерваторской, когда оперою Чайковского дирижировал самовластно поставивший ее на личную свою ответственность Н.Г. Рубинштейн ‘по не просохшей еще партитуре’ (что, впрочем, легендарное преувеличение).
Первенство Любатович в Ольгах забыто по довольно странной причине. Она в первые Ольги попала, что называется, ‘фуксом’. Ольгу должна была петь и пела исключительно до генеральной репетиции А.Н. Левицкая (впоследствии моя первая супруга). Поэтому фотографии Шерера и Набгольца с первой постановки ‘Онегина’ сняты с Ольгою-Левицкою. А с них, потом десятки раз воспроизведенных, первою Ольгою так и пошла и утвердилась слыть Левицкая, а не Любатович. Это повторилось и в ‘Сегодня’ года два тому назад, когда справлялось пятидесятилетие ‘Онегина’.
Между тем перед самым спектаклем вышло, что Левицкая получила спешный вызов немедленно приехать на родину, в Смелу Киевской губернии, где тяжело заболел и вскоре умер ее брат Павел. Н.Г. Рубинштейн и слышать не хотел о том, чтобы дать ей отпуск, но наконец, по просьбам А.Д. Александровой-Кочетовой, которой ученицею была Левицкая, угрюмо согласился под условием:
— Если найдется удовлетворительная заместительница.
Таковою вызвалась быть Т.С. Любатович, ученица класса профессора Милорадович. После специальной репетиции ее сцен Рубинштейн не сказал ей ни слова, а к Левицкой обратил сердитое лицо и таковые же слова:
— Так и быть, исполняю ваш каприз. Можете ехать. Только помните, что этого я вам никогда не прощу.
И действительно не простил.
Спектакль сошел блистательно: это эра в истории Московской консерватории, навсегда запомнившаяся. Любатович оказалась очаровательною Ольгою, совершенно пушкинского облика, была отмечена всеобщим одобрением и обратила на себя внимание знаменитого ‘московского Медичиса’, Саввы Ивановича Мамонтова, что определило затем весь ее дальнейший артистический путь. Да и не ее одной, а благодаря ей многих-многих.
Так навсегда испортила свою карьеру одна первая Ольга, избранная, и создала свою другая, случайная.
Влюбленность Мамонтова в Любатович была главною причиною возникновения в Москве пресловутой Мамонтовской оперы, поглотившей несметные суммы денег, но зато и воспитавшей целое поколение артистов, во главе которого надо назвать самого Шаляпина, и давшей могучий толчок вперед декоративному художеству Врубеля, Коровина и др. Все это, однако, пришло позже, к концу 80-х, к началу 90-х годов, когда Савва Иванович возлюбил свой театр уже для него самого, а интерес к Любатович отошел на задний план. А затем даже и сама Любатович покинула Мамонтовскую оперу для службы в провинции.
В 1891 году мы встретились в Тифлисе. Она пела в городской опере под дирекцией Исая и режиссурой Ивана Егоровича Питоевых, а я сотрудничал в ‘Новом обозрении’ Н.Я. Николадзе по всем отраслям газетной работы и в особенности слыл ‘страшным’ музыкальным рецензентом под псевдонимом ‘Сюрприз’.
Как артистическое явление Любатович не представляла ничего особенно интересного: хорошенькая женщина с маленьким голоском симпатичного тембра, из посредственной школы, пожалуй, не вовсе без таланта, но, к сожалению, интеллигентная, а потому вечно тревожимая помыслами и замыслами, для выполнения которых средства ее дарования оказывались недостаточными. Поэтому в качестве исполнительницы она обычно застревала ни всех, ни в тех, плохим не назовешь, хорошим не признаешь. Оперу она любила страстно, даже как бы болезненно, работница была усерднейшая.
Как женский характер Т.С. Любатович была очень выразительна для своего века, когда русская женщина (и, пожалуй, преимущественно девушка) переживала, отрываясь и от семейной прозы, и от успевшего уже прискучить революционного нигилизма, приблизительно ту же эстетическую эволюцию феминизма, что в начале прошлого века породило в Германии поколение ‘титанид’, в средних десятилетиях во Франции — ‘жорж-зандисток’, а в России в 70 — 80-х и далее годах — ‘демонических женщин’: Марию Башкирцеву, Кадмину (тургеневскую Клару Милич и суворинскую Татьяну Репину), Е.А. Шабельскую, позже Л.Б. Яворскую и много других, менее известных.
Между нашими ‘титанидами’ бывали женщины умные, талантливые, даже гениальные (Кадмина), но все они были отмечены трагической печатью духовного неудачничества, в зависимости от общих же черт: стремления совершить нечто (что — редко знали) сверхсильное, ненасытной жажды заметного и шумного успеха, и по всем этим причинам вечного недовольства собою и тяжелой неуживчивости в окружающей среде. В числе русских ‘титанид’ были свои удачницы по житейской карьере и свои неудачницы. Т.С. Любатович принадлежала к неудачницам. И неудачничество ее создалось, как ни странно, тем, что, на взгляд-то, ей, напротив, уж очень везло.
Чуть не прямо со школьной скамьи девушка поставлена в директрисы театра — не гласно, но зато властно. И какого театра! Средств неограниченных, роскоши невообразимой и направленного во всем своем движении к единственной цели: чтобы угодить Татьяне Спиридоновне, чтобы Татьяна Спиридоновна блистала ярче всех, чтобы рядом с Татьяной Спиридоновной никто не имел равного успеха, чтобы Татьяна Спиридоновна играла, а остальная труппа ей лишь подыгрывала. Я знал Мамонтова хорошо и признаюсь, для меня так и осталось загадкою увлечение столь необычайно прозорливого знатока во всех отраслях искусства Татьяной Любатович — не как женщиною (здесь о вкусах не спорят, да ‘первая Ольга’ и действительно была привлекательна), а как артисткою.
Не мог же Мамонтов не видеть и не слышать в ней ‘комнатной певицы’, полудилетантки, которой не по физическим силам большой зал и борьба с оркестром, не по духовным — оперный драматизм. Но он, рассудку вопреки, наперекор стихиям, решил, что Таня — ‘орудие большого калибра’, и с фанатическим упрямством стремился вколотить это свое убеждение в московскую публику, строя на первенстве Любатович репертуар своего злополучного театра.
Однако не удавалось — прежде всего потому, что вколачивать было не в кого: публика в театр не ходила, он пустовал из спектакля в спектакль настолько же постоянно, насколько постоянно бывал полон впоследствии в годы Шаляпина, Забеллы, Секар-Рожанского и др. О ‘сборах’ Мамонтовской оперы ходили по Москве курьезные анекдоты. Будто заезжает Савва Иванович поутру в свой театр — и в кассу:
— Как продажа?
— Покуда что хвалиться нечем: без почина-с. Морщится.
— Ну, запишите в мой счет сотню билетов, так — рублей на триста.
Около полдня жалует супруга Саввы, Елизавета Григорьевна:
— Как продажа?
— Да вот Савва Иванович были, на триста взяли, а то без почина-с.
— На триста?! Это чтобы Таньке хлопать?! Ну, нет. Ежели так, пишите мне на шестьсот.
Часа в четыре — опять Савва Иванович:
— Как продажа?
— После ваших трехсот Елизавета Григорьевна побывали, изволили на шестьсот взять, а то без почина-с.
— На шестьсот?! Ага, это — чтобы Татьяне Спиридоновне скандал устроить? Не бывать тому. Посмотрим, кто кого. Пишите на меня тысячу.
И этак-то, благодаря хозяину с хозяйкой, глядь, к вечеру в кассе полный сбор, — хоть вывешивай аншлаг! А между тем — ‘без почина-с’, и в зале — аравийская пустыня с чудеснейшим резонансом.
В тифлисском сезоне Т.С. Любатович я был с нею не то чтобы дружен, а как-то лучше и доверчивее относилась она ко мне, чем к прочим своим тифлисским знакомым, хотя особенно побудительных причин к такому благоволению не было.
При всей своей избалованности, при всей склонности к ‘мании величия’, которую внушали ей московские обманы и самообманы, Любатович была неглупа и чутка. Поэтому ‘некоторый’ успех в ‘некоторых’ ролях у ‘некоторой’ части публики и печати сразил ее хуже злейшего провала. Провал со скандалом она сумела бы утешительно объяснить себе кознями врагов, интригами соперниц, даже политическими причинами: ее сестра, Ольга Спиридоновна, революционерка, играла заметную роль в ‘Народной воле’. Но очутиться в ‘так себе’, ‘ничего себе’, не только наравне с ‘провинциальными’ знаменитостями, но и значительно ниже многих она никак не ожидала.
— ‘Кармен’? Да, слушать можно. Но куда же ей, помните, до Марьи Дмитриевны Смирновой! Та не пела, не играла — огнем жгла.
— ‘Миньона’? Что же? Недурно. Но помните Марью Мечиславовну Лубковскую? Вот была Миньона: так трогательна, что, глядя, слушая, плакать хотелось.
Татьяна Спиридоновна была совсем озадачена. Сама в том откровенно мне признавалась. Как? Какая дерзость! Какое невежество! Какая несправедливость публики и печати!.. Бедная женщина измаялась уязвленною гордостью до того, что серьезно заболела. Поспешно приехавший Мамонтов, увидав ‘Танюшу’ в остром нервном расстройстве, предложил ей разорвать контракт, заплатив неустойку, и вернуться в Москву.
— Как?! Чтобы Москва врала и хихикала, что я не выдержала сезона, что меня ‘протестовали’? Вы, Савва Иванович, с ума сошли!
Савва Иванович уехал, несолоно хлебав, очень недовольный и не без подозрения, что с ума-то сходит не он, а Татьяна Спиридоновна, ибо сама не знает, чего хочет.
Жалея Любатович, я поддерживал ее в печати, как только мог, и даже больше, чем следовало, рискуя подозрениями в пристрастии. Но ей нужна была не поддержка, а преклонение, не хлопки, а громы аплодисментов, не дружеские товарищеские отношения, а подобострастие, не любезность дирекции, а чтобы все окружение ходило по струнке, трепеща: а вдруг Татьяна Спиридоновна изволят разгневаться и нас покинуть? Так избаловал ее Мамонтов.
Обыкновенно в провинции около артиста быстро вырастает обширный круг местного знакомства. Около Татьяны Спиридоновны, напротив, все расширялся круг раззнакомства. Наконец в последние недели сезона очередь опалы дошла и до меня. Пал сей первый снег на мою голову за то, что я… расхвалил Татьяну Спиридоновну. Да, расхвалил и как раз за Ольгу в ‘Онегине’, которую она исполняла в самом деле восхитительно, не побоюсь сказать, даже несравненно. Однако она встретила меня затем вся красная, с сверкающими глазами:
— Вот как?! Для Ольги вы находите меня идеальною исполнительницею и сыплете хвалебными эпитетами, а когда я пою Амнерис, Кармен, Миньону, у вас сохнет перо, и я читаю только общие места? Да понимаете ли вы, что это оскорбительно, что этим вы объявляете меня певицею лишь на партии короче куриного носа и чуть ли не вторые?
— Бог знает, что вам воображается, Татьяна Спиридоновна! Вовсе нет. С чего вы взяли? Напротив, я с радостью отметил, что вы разрешили очень трудную задачу и, создав истинно пушкинский образ, обнаружили способность к высокому поэтическому творчеству.
Она еще ярче засверкала.
— Пушкинский образ! Поэтическое творчество! Поймите, что я ненавижу эту Ольгу, на которую Самарин вышколил меня в консерватории, и с тех пор она гонится за мною, что бы я ни пела: ‘Первая Ольга!’, ‘Лучшая Ольга!’, ‘Создательница Ольги!’ Все Ольга, Ольга и Ольга, — а дальше-то что? Все школьная Ольга, а свое-то где?
И веселая Ольга Ларина внезапно залилась горькими слезами, как едва ли плакивала и меланхолическая сестра ее Татьяна.
Конечно, мы помирились, но ненадолго. К прощальному спектаклю сезона я напечатал юмористическое обозрение, в котором были и восхвалены, и беззлобно вышучены все артисты тифлисской оперы. Фельетон этот имел очень большой успех: публика номер расхватала. О Любатович я, зная ее характер, особенно постарался, чтобы на ее долю выпало как можно больше меду без капли дегтю. Но, чтобы не пересластить до приторности, прибавил оговорку о слабой звучности ее приятного голоска. Увы! И тем на нее, мнительную капризницу, не потрафил! Так осердилась, что при отъезде из Тифлиса не простилась, а только поручила одной даме, ‘общей знакомой’ местного артистического круга, передать мне:
— Не сумели сохранить дружеских отношений!
С тем я и остался и больше ‘первой Ольги’ уже никогда не видал и не слыхал.
И вот — ‘первая Ольга’ в могиле. И если однажды поставят над нею памятник, то, поди, и на памятнике ‘первую Ольгу’ отметят, воображая сделать тем покойнице удовольствие. А она на том свете опять обидится и возрыдает.
Опубликовано: ‘Сегодня’, 1932. N 267. 26 сентября.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/amfiteatrov/amfiteatrov_lubatovich.html.