Предсмертные мысли Гуляева, Криницкий Марк, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Предсмертныя мысли Гуляева.

Очеркъ.

Началъ думать Гуляевъ ‘всерьезъ’ только тогда, когда его земное поприще окончилось, то есть, онъ заболлъ неизлчимою болзнью, вышелъ въ отставку и пересталъ ходить на службу.

Онъ любилъ думать и раньше, даже писалъ разсужденія и статьи и кое-что напечаталъ въ газетахъ при посредств одного знакомаго сотрудника. Но тогда онъ стремился не столько мыслить, сколько закруглять свои мысли. Заботился о томъ, что ‘скажутъ’ о тхъ или другихъ его разсужденіяхъ или словахъ, будетъ ли это соотвтствовать ‘занимаемому положенію’ и не будетъ ли противорчить тому, что онъ говорилъ раньше или говорилъ всегда.

И оттого вс его прежнія мысли были одною сплошною фальшью, приглаженною сверху политурою разныхъ гладкихъ и внутренно безсодержательныхъ словъ. Происходило же это оттого, что онъ долженъ былъ жить и дйствовать. А когда человкъ дйствуетъ и живетъ, онъ не долженъ противорчить себ. Жизнь и люди требуютъ отъ него, чтобы онъ постоянно согласовался самъ съ собою: чтобы сегодня думалъ или, по крайней мр, утверждалъ то же, что вчера и, сообразно съ этимъ, поступалъ.

Но теперь съ Гуляева спало больше половины его прежнихъ обязанностей и оттого онъ почувствовалъ, что его мысль освободилась. Освобожденная, она тмъ не мене продолжала двигаться все впередъ и впередъ.

Теперь онъ понималъ, почему раньше имъ овладвала безпредметная тоска. Тоска (это онъ теперь хорошо видлъ) есть обманутая мысль. Мысль же всегда хочетъ докопаться до своего корня, до послдняго основанія. Но жизнь требуетъ быстрыхъ и опредленныхъ отвтовъ. И оттого между жизнью и мыслью происходитъ вчный конфликтъ. А въ результат — тоска.

Это такъ ясно.

И оттого же теперь Гуляевъ больше не испытывалъ никакой тоски. Онъ испытывалъ только раздраженіе.

Обычная домашняя обстановка развлекала и стсняла его, и оттого онъ думалъ больше по ночамъ.

— Хорошо,— говорилъ онъ самъ себ обрадованно каждый разъ, пробуждаясь среди ночи отъ короткаго забытья, и продолжалъ разсуждать самъ съ собою совершенно такъ, какъ будто предсдательствовалъ въ какомъ-нибудь собраніи:— Въ прошлый разъ мы остановились на…

И, пожевавъ пересмякшими губами и выпроставъ изъ-подъ одяла исхудавшія руки въ теплой фуфайк, онъ начиналъ думать.

Прежде онъ пытался ‘для порядка’ записывать свои мысли. Попробовалъ длать это и сейчасъ. Однажды зажегъ свчу и, преодолвая жуткій страхъ передъ ночнымъ освщеніемъ, взялъ листъ бумаги и четко написалъ на немъ нсколько пунктовъ:

— Богъ. Міръ. Человческое общество. Индивидуумъ. Основная точка зрнія современной соціологіи.

Руки его дрожали и виски пульсировали. Онъ понималъ, что отъ ршенія всхъ этихъ вопросовъ зависло самое важное въ немъ — спокойствіе его мысли. Пока она была спокойна, потому что двигалась не стсняясь. Она шла направо, налво, строила и сейчасъ же отвергала.

Но мысль должна найти свой опредленный исходъ. Иначе она падетъ подъ собственнымъ бременемъ.

Для этого она должна быть прежде всего честной. Тому, кто, какъ онъ, сидитъ и мыслитъ съ перомъ въ рукахъ среди ночи и всеобщаго сна и почти наканун вчной ночи, не остается ничего другого, какъ мыслить мужественно и честно.

И, подчеркнувъ слово ‘Богъ’, Гуляевъ задумался.

Онъ не хотлъ оскорбить безсмысленнымъ, простымъ отрицаніемъ той высшей силы, которая, по убжденію людей его вка, царила надо всмъ въ мір, не могъ и принять сейчасъ этого слова, только потому, что оно принимается всми. Вс свои слова онъ долженъ былъ построить теперь самъ изъ себя, изъ внутренней необходимости своей проснувшейся мысли.

И, поднявъ къ потолку темные, съ желтыми блками, лихорадочно бгавшіе глаза, онъ сказалъ:

— Прости…

И зачеркнулъ на лист слово ‘Богъ’.

— Міръ?

И мысленно онъ попытался представить себ вселенную до самыхъ отдаленныхъ звздъ и дальше, и увидлъ въ первый разъ, что этого сдлать нельзя. И потому, когда онъ раньше говорилъ: міръ, то онъ не представлялъ ничего. А на самомъ дл слово ‘міръ’ означаетъ невозможность представить, что-нибудь опредленно и ясно и, слдовательно, не означаетъ ничего.

И почему Богъ противополагается міру, а міръ Богу? А, можетъ быть, на самомъ дл нтъ ни Бога, ни міра, а есть что-нибудь третье? И что значитъ слово ‘есть’? Что значитъ, что онъ, Гуляевъ, какъ-то ‘есть’ и то или другое, вообще, ‘есть’?

И, подумавъ, онъ зачеркнулъ все написанное, задулъ свчу и ршилъ больше ничего не писать, а просто отдаться на волю мыслей.

Подъ утро онъ засыпалъ, продолжая напряженно думать и во сн, иногда ему снилось, что онъ нашелъ ршеніе, и тогда онъ старался запомнить и заучить его во сн наизусть. Но, проснувшись, или ничего не помнилъ, или вспоминалъ какой-нибудь бредъ.

Днемъ онъ не любилъ теперь, чтобы его безпокоили. Онъ сознавалъ, что силы уходятъ и надо торопиться.

Но жизнь въ дом шла своимъ заведеннымъ порядкомъ, и никто не хотлъ считаться съ тмъ, что онъ умираетъ, и что въ немъ страдаетъ самое главное — его неудовлетворенная мысль и что ему нужны покой и одиночество.

II.

И постепенно въ немъ созрло ршеніе оставить домъ.

Сначала онъ хотлъ отправиться въ монастырь на Аонъ и тамъ, гд-нибудь въ уединенномъ скиту, окончить жизнь наедин съ самимъ, собою и своими мыслями. Но Аонъ былъ слишкомъ далеко, и онъ чувствовалъ, что ему теперь уже туда не дохать.

Лечь въ какую-нибудь частную лчебницу было бы оскорбительно для домашнихъ. Всю свою жизнь онъ положилъ на нихъ, и потому они думали, что онъ принадлежитъ имъ всецло.

Онъ лежалъ въ свтлой и большой комнат, въ которой все было устроено какъ можно удобне для него. Но и эти удобства, и самый видъ изъ окна на подстриженные аккуратно кусты и деревья, и посыпанныя тщательно пескомъ дорожки, и даже самыя лица домашнихъ, которые, какъ ему казалось, наружно старались выказывать свою заботу о немъ, а внутри, онъ зналъ, тяготились его сложною, затяжною и непріятною болзнью,— все это вмст взятое вызывало у него болзненное чувство отвращенія.

Когда, однажды, ему понадобился эмалированный тазикъ, куда его обычно тошнило, и онъ попросилъ дочь Варю, которая сидла у окна, подать ему его, она сказала:

— Съ удовольствіемъ.

Но подала тазикъ съ брезгливыми предосторожностями. И ему сдлалось непріятно отъ этихъ ея лицемрныхъ словъ. Онъ замтилъ ей:

— Ну, какое тамъ удовольствіе.

Она удивленно подняла на него глаза, потомъ перевела ихъ въ окно и вздохнула И то, что она вздохнула, означало, что она не осуждаетъ его за это замчаніе, потому что считаетъ его тяжело больнымъ.

Гуляевъ продолжалъ раздражаться на дочь, а когда кончило тошнить, немного успокоился и заставилъ себя подумать, что это у него отъ болзни.

И его огорчало, что онъ постепенно какъ бы утратилъ чувство любви и симпатіи къ окружающимъ и близкимъ къ нему людямъ. Когда, напримръ, подали телеграмму отъ зятя, въ которой тотъ извщалъ, что его жена, старшая дочь Гуляева, заболла тифомъ, онъ не почувствовалъ ни огорченія, ни даже простого безпокойства, а только одно сухое раздраженіе. Чтобы скрыть свое состояніе, котораго онъ стыдился и которое старательно скрывалъ отъ всхъ, онъ нарочно сказалъ вслухъ:

— Вдь я ей говорилъ, чтобы она остерегалась пить сырую воду.

Въ такія мгновенія ему иногда думалось, что онъ просто засидлся дома, и что если бы даже куда-нибудь на время прохался, то это непріятное состояніе само собою прекратилось бы. Но похать было некуда, да и невозможно.

Въ то послднее утро своей жизни Гуляевъ твердо и упорно ршилъ, наконецъ, просто выйти на улицу и пройтись. Поговаривалъ онъ объ этомъ и раньше, но теперь вдругъ ухватился за эту мысль.

Ему хотлось пройтись совершенно одному, увидть вокругъ себя незнакомыя лица и новую обстановку и итти долго и куда-нибудь далеко. Онъ даже не представлялъ себ ясно, куда пойдетъ и что сдлаетъ.

‘Зайду къ брату’,— говорилъ онъ себ нарочно.

Но это былъ маленькій обманъ, потому что внутренно онъ сознавалъ, что, выйдя изъ дома, онъ больше уже не вернется туда обратно.

И съ самаго утра онъ началъ готовиться къ выходу.

Прежде всего онъ почувствовалъ странную и совершенно особенную серьезность. Ему казалось, что его мысли, обычно возбужденныя, расположились теперь правильными, стройными рядами, точно въ ожиданіи какого-то важнаго и послдняго ршенія.

Потомъ, онъ перемнилъ блье и туфель надвать не сталъ, а потребовалъ свои штиблеты.

Такъ какъ былъ праздничный день, то передъ завтракомъ въ обычное время доложили о приход Ивана Кузьмича, и хотя посщенія Ивана Кузьмича были ему, вообще, непріятны вслдствіе нкоторыхъ воспоминаній, но на этотъ разъ онъ почти обрадовался его приходу. И, вообще, вс стали ему казаться милыми, хорошими и добрыми.

Ивана Кузьмича онъ опредлилъ когда то на службу, пользуясь своимъ вліяніемъ, помимо другихъ кандидатовъ, имвшихъ на это боле безспорныя права и, главное, боле нуждавшихся, чмъ Иванъ Кузьмичъ. Отъ этого въ душ навсегда осталось впечатлніе сдланной гадости, и Иванъ Кузьмичъ своимъ приходомъ каждый разъ ему объ этомъ напоминалъ. Но онъ длалъ это изъ благодарности, такъ какъ понималъ, что Гуляевъ поступился для него требованіями совсти, и хотлъ вознаградить его за это разговоромъ и посщеніями во время его болзни,

Но сейчасъ Гуляеву, хотя смутно, но почему-то увренно думалось, что онъ увидитъ Ивана Кузьмича въ послдній разъ, и оттого въ его приход не было ничего непріятнаго, а скоре было пріятное.

Вошелъ Иванъ Кузьмичъ, какъ всегда, чисто и даже щеголевато одтый, съ тщательно расчесаннымъ косымъ проборомъ волосъ, молчаливый и серьезный, и хотя безнадежно-недалекій и скучный, но сегодня показавшійся милымъ. Что же длать? Таковы были почти вс знакомые Гуляева. Съ кмъ ему было интересно познакомиться, съ тми не удалось. И потому вс люди, которые приходили къ нему и наполняли, его домъ, были совершенно случайны и внутренно неинтересны, да и онъ, вроятно, неинтересенъ имъ.

Но сейчасъ онъ странно испытывалъ ко всмъ имъ симпатію и даже немного жаллъ, что, можетъ быть, не придется ихъ больше повидать.

— Простите, дорогой, что я не встану вамъ навстрчу — сказалъ онъ Ивану Кузьмичу, поправилъ на ногахъ плэдъ и протянулъ ему руку:— Лежу и нагуливаю силъ для прогулки.

Онъ показалъ ему на кресло, и кресло, по своей всегдашней привычк, придвинулъ къ себ поближе. Иванъ Кузьмичъ слъ и придалъ лицу такое выраженіе, какъ будто только что выслушалъ со стороны Гуляева милую и забавную шутку.

Но это не разсердило Гуляева.

— Не врите,— сказалъ онъ:— А вотъ увидите.

И въ первый разъ за долгое время онъ улыбнулся.

И онъ началъ подробно развивать планъ своей прогулки и разспрашивать Ивана Кузьмича о погод.

Иванъ Кузьмичъ не спорилъ, но въ его лиц было написано явное неодобреніе. Ему не нравилось, что Гуляевъ тормошился и что-то затвалъ. Это капризы и больше ничего. Пусть себ лежитъ и спокойно умираетъ, не причиняя безпокойства другимъ людямъ.

Гуляевъ почувствовалъ раздраженіе противъ Ивана Кузьмича, и ему показалось, что Иванъ Кузьмичъ ждетъ не дождется, когда онъ умретъ, чтобы перестать къ нему ходить его навщать. И когда, наконецъ, его похоронятъ и навалятъ на него камень, Иванъ Кузьмичъ вздохнетъ свободно и подумаетъ, что теперь онъ, Гуляевъ, окончательно исполнилъ свое земное назначеніе.

Но онъ сдержался и, болзненно поморщившись, перемнилъ разговоръ и спросилъ Ивана Кузьмича, какъ поживаетъ его жена. Потомъ предложилъ ему два другихъ обычныхъ вопроса: какъ себя чувствуетъ его свояченица, которая служитъ въ аптек и что пишетъ изъ-за границы братъ.

На этомъ послднемъ вопрос ихъ разговоръ обычно кончался, и они молча дожидались завтрака. Такъ же случилось и сегодня.

Иванъ Кузьмичъ курилъ, почему то далеко отставляя папиросу, чтобы сдуть съ нея пепелъ (вроятно, оттого, что у него были сильныя легкія), а Гуляевъ полулежалъ на подушкахъ, безсильно закрывъ глаза.

Въ это время вошелъ сынъ Гуляева Лодя.

Съ Лодей предстоялъ длинный и непріятный разговоръ по поводу отобранной у него въ класс инспекторомъ запрещенной брошюры.

Лодя былъ по обыкновенію въ модной манишк съ длиннымъ висячимъ цвтнымъ галстухомъ и въ желтыхъ ботинкахъ отъ Верже, и все это жалко и глупо не вязалось съ тми крайними отрицательными воззрніями, которыя онъ высказывалъ. Мальчикъ переживалъ тревожный періодъ исканія, и съ нимъ давно и серьезно слдовало поговорить. Но раньше было трудно и скучно, а сейчасъ онъ не зналъ, что ему сказать. Но сказать что-нибудь было нужно. Онъ долженъ былъ продолжать исполнять свои обязанности и для того что-нибудь длать и говорить.

Онъ надлъ дрожащею рукою пенсне. Это онъ длалъ всегда, когда собирался вести серьезный разговоръ.

Лодя, войдя, поцловалъ его въ щеку и отошелъ къ окну. Это было почему-то то самое мсто, куда отходили вс его дти, когда бывали у него въ комнат. Тамъ онъ прислъ на подоконникъ и съ надменно-вызывающимъ видомъ сталъ смотрть въ окно.

И Гуляевъ опять почувствовалъ жалость къ нему и потребность сказать что-то хорошее и ласковое. Но ничего такого не было, а главнаго онъ сказать не могъ.

И потому, попросивъ Ивана Кузьмича пройти въ столовую къ жен, онъ просто началъ съ того, съ чего начиналъ всегда:

— Меня огорчаетъ, Лодя, что у тебя опять стряслась исторія, притомъ на той же самой непріятной почв…

Такъ какъ онъ остановился и, видимо, затруднялся продолжать, то Лодя, слегка наклонивъ на бокъ голову, съ тмъ развязнымъ и наставительнымъ видомъ, съ которымъ всегда позволялъ себ говорить со старшими, сказалъ хотя негромко, но рзко отчеканивая каждое слово:

— Знаешь, папа, намъ трудно съ тобой говорить. Обрати вниманіе, что ты обыкновенно начинаешь вс твои… не знаю, какъ ихъ назвать… нотаціи что ли… одними и тми же словами: ‘меня огорчаетъ’ и ‘мн непріятно’. Вдь посуди, папа, самъ: Карлъ Марксъ тебя огорчаетъ, ученіе синдикалистовъ-анархистовъ теб непріятно. Ты все мришь на твой личный вкусъ: нравится ли теб или нтъ, удобно ли для тебя, что твой сынъ разсуждаетъ такъ-то, или неудобно. Я готовъ съ тобою говорить, но для этого ты долженъ привесть какія-либо возраженія, познакомить меня съ твоими соціальными взглядами: тогда между нами возможенъ будетъ какой-нибудь разговоръ.

Мальчикъ явно иронизировалъ надъ нимъ, но Гуляевъ не испытывалъ ни злобы, ни раздраженія. Ему скоре хотлось плакать. Да, конечно, въ области истины нельзя оперировать словами: ‘нравится’ или ‘не нравится’, ‘удобно’ или ‘неудобно’. Но вдь, онъ, Гуляевъ, никогда раньше не думалъ для самого себя. Онъ думалъ для того, чтобы все было гладко и для всхъ вокругъ него было хорошо и удобно. И это онъ старался длать потому, что всхъ ихъ любилъ. А сейчасъ онъ уже не могъ любить и потому думалъ для себя. Тогда онъ искалъ истину общую, нужную и полезную для всхъ и если говорилъ: ‘меня раздражаетъ или мн непріятенъ тотъ или другой взглядъ’, то это было не потому, что этотъ взглядъ былъ неудобенъ лично ему, но только потому, что онъ считалъ его безполезнымъ устроить жизнь хорошо и удобно. А сейчасъ его интересовала только своя собственная истина, нужная прежде всего ему самому.

Но Лодя не могъ ничего этого понять, а объяснить ему этого онъ тоже не могъ. Поэтому онъ сказалъ, стараясь удержаться отъ слезъ:

— Въ другое бы время я охотно поспорилъ съ тобою, но теперь, ты видишь, я боленъ, и мн это… немного трудно.

— Ахъ, папа,— сказалъ мальчикъ,— во-первыхъ, ты боленъ давно, а во-вторыхъ, ты и здоровый разсуждалъ такъ же. И, наконецъ, я хочу только сказать, что тотъ деспотизмъ мысли, который… Впрочемъ, нтъ не надо… Правда, ты боленъ, и мы лучше поговоримъ, когда ты выздоровешь. Не правда ли, папа?

Гуляевъ сидлъ неподвижно, закрывъ глаза и чувствуя, какъ изъ-подъ вкъ выступаютъ слезы.

— Папа,— сказалъ тревожно Лодя и слзъ съ подоконника:— Пожалуйста, прости меня.

Онъ подошелъ къ Гуляеву, слъ рядомъ съ нимъ на диванъ и ласково обнялъ его за талію:

— Я дурно поступилъ, папа, что такъ говорилъ съ тобою,— сказалъ онъ прежнимъ спокойнымъ и дловитымъ тономъ, опять отчеканивая слова:— Даже вполн возможно, что я и неправъ. Ты жилъ больше меня. Ты много читалъ и думалъ. Но ты, папа, взгляни, на мою выходку хладнокровно. Мы, молодежь, не довряемъ нашимъ отцамъ. Намъ все кажется, что вы искали и думали плохо, что вы могли бы… Ну, да что толковать.

Онъ былъ маленькій эгоистъ и оттого находилъ., что отецъ въ свое время мало постарался для него.

Гуляевъ хотлъ слегка отстранить его рукою, но побоялся обидть и только, нашаривъ свободною рукою платокъ, вытеръ имъ слезы.

— Ну, милый папочка, прости меня,— сказалъ умоляюще Лодя.

Онъ взялъ его дрожащую и худую руку и поцловалъ.

— Если, бы я только зналъ, что мои слова могутъ тебя такъ разстроить…

Но Гуляевъ уже рыдалъ, болзненно втягивая животъ и глухо всхлипывая. Онъ плакалъ, впрочемъ, не столько отъ огорченія, сколько отъ радостнаго сознанія, что теперь окончательно свободенъ отъ своего прошлаго.

И ему было только жаль, что онъ не можетъ ничего сказать Лод.

Мальчикъ лежалъ у него кудрявой головой на колняхъ. Когда-то онъ любилъ эти завитки его волосъ на затылк и даже сейчасъ испытывалъ знакомое тепло и смутную радость отъ прикосновенія къ его волосамъ, но все это было уже чмъ-то далекимъ, немного утомительнымъ и ненужнымъ, точно это даже не его, а чья то чужая рука прикасалась къ этимъ волосамъ.

И, тронувъ его за плечо, онъ сказалъ:

— Ну, хорошо, встань… поди…

Мальчикъ поднялся и жалобно посмотрлъ ему въ глаза заплаканными глазами, въ которыхъ были тоска и испугъ.

— Папа, ради Бога… Я понимаю,— сказалъ онъ.

И Гуляеву показалось, что мальчикъ смутнымъ инстинктомъ что-то угадалъ.

— Я подлецъ!— добавилъ онъ неожиданно и держась одною рукой за лобъ, ршительнымъ шагомъ вышелъ изъ комнаты.

III.

Когда Гуляевъ немного успокоился и сидлъ уже, вытирая глаза сырымъ платочкомъ, сложеннымъ въ комокъ, вошла жена.

Чтобы скрыть отъ нея, что плакалъ, Гуляевъ взялъ со стола газету и притворился читающимъ. Но она была чмъ-то взволнована и не замчала его состоянія. По выраженію ея лица, ему показалось, что она сердится за что-то на него.

— Арефій, пойдемъ завтракать,— сказала она обыкновеннымъ голосомъ, какъ всегда въ тхъ случаяхъ, когда предстоялъ тяжелый разговоръ, и потомъ продолжала уже совсмъ другимъ:— Сейчасъ Иванъ Кузьмичъ говорилъ, что ты непремнно хочешь сегодня выйти, значитъ я такъ и буду думать, что ты нисколько не жалешь меня.

Худая, высокая, въ знакомой черной атласной кофточк, она удивительно напоминала ему сейчасъ ту прежнюю, которую онъ зналъ двадцать лтъ назадъ. Только отъ угловъ рта и возл глазъ по щекамъ протянулись морщинки, и плечи стали какъ будто костливе. И Гуляеву было странно, что именно эту женщину онъ могъ почему-то столько лтъ любить.,

Сейчасъ надо было сказать ей что-нибудь ласковое и примирительное, какъ онъ длалъ это всегда, стараясь укротить ея вспыльчивый характеръ. Но было трудно и не хотлось, хотя и было ее жаль, какъ и всхъ остальныхъ.

Она присла на тотъ же подоконникъ, на которомъ раньше сидли Лодя и Варя. Вс до одного они хотли загородить отъ него свтъ, воздухъ и свободу.

— Теб не трудно сойти съ окна?— попросилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, изо всхъ силъ стараясь сдержать раздраженіе:— Вотъ садись ко мн на диванъ.

— Разв это теб мшаетъ)?— непріязненно удивилась она:— Ты бы сдерживалъ себя, Арефій… право…

Она передернула худыми плечами, точно отъ озноба и крпко сжавъ пальцы, такъ что они хрустнули, отошла отъ окна…

И Гуляевъ зналъ, что она устала отъ его болзни и уже не могла сдерживать своихъ нервовъ.

— Впрочемъ, длай, какъ знаешь,— продолжала она:— Только знай, что твоя жизнь, Арефій, принадлежитъ не только теб, но и мн. Вс свои лучшіе годы я отдала теб.

Она неожиданно вытерла слезы кончикомъ платочка, и онъ подумалъ, что она плачетъ не оттого, что онъ скоро умретъ, а оттого, что она была съ нимъ несчастна.

— Припомни,— продолжала она:— упрекнула ли я тебя за всю нашу жизнь хоть разъ въ чемъ-нибудь. А разв, ты думаешь, жизнь не могла мн представить достаточно поводовъ для этого? Но что вспоминать старое. Я желала бы только, чтобы ты сейчасъ хотя крошечку помнилъ все-таки обо мн.

— Почему ты говоришь обо всемъ этомъ?— спросилъ онъ устало:— Неужели это такъ важно, что я хочу немного пройтись?

Но она оставила его вопросъ безъ отвта. Помолчавъ немного, она вдругъ ршительнымъ движеніемъ опустила руки на спинку кресла, прислонившись къ которому стояла, и сказала:

— Потому что я страшно одинока.

Онъ видлъ, какъ она проглотила слезы.

— Вдь, ты не думаешь объ этомъ. Я страшно одинока. Понимаешь ли ты это? Я знаю, что ты не понимаешь. Ты разсуждаешь такъ: чего ей надо? У ‘ея есть семья, положеніе. Все остальное капризы. А между тмъ въ собственномъ дом, въ собственной семь я страшно и безнадежно одинока. Ты вчно былъ съ твоими мыслями и длами и сейчасъ лежишь затворившись, тяготишься всмъ. Я эти дни думала о своей жизни и мн пришло въ голову: что если бы двадцать лтъ назадъ кто-нибудь сказалъ намъ обоимъ, Арефій, что мы будемъ такъ кончать нашу жизнь?

Онъ слушалъ ее, испытывая въ тл мелкую нервную дрожь. Было мучительно жаль ее, потому что все это было, конечна, правда. Онъ не сумлъ сдлать ее счастливой, хотя и старался. Вообще, все не удалось, все. Онъ часто слышалъ объ этомъ за послднее время.

Лицо и голосъ ея сдлались раздраженными.

— Дти тоже держатся особнякомъ. Право, я ничего не понимаю. Глупа я что ли стала? У нихъ все тайны, секреты. И книжки теперь пошли какія-то новыя, непонятныя. Толкуютъ, о чемъ сами не понимаютъ. Хоть бы ты, какъ слдуетъ, поговорилъ съ ними, Арефій.

Въ глазахъ ея изобразилась тревога за дтей.

— Ты прости меня, Арефій, за горькую правду. Вдь мн некому пожаловаться.

Она подсла къ нему на диванъ и внимательно посмо_:трла ему въ лицо. Онъ осторожно положилъ ей руку на колни и ему не было уже больше ея жаль, но была только усталость, и хотлось, чтобы она поскоре ушла.

Но она продолжала, задумчиво глядя въ одну точку:

— И подумать: такъ прошла вся жизнь. Что? Зачмъ? Не знаю. Вся жизнь. И кажется, что только еще вчера была маленькою двочкой. Да жестокая вещь жизнь, какая-то безсмысленная. Ничего нельзя понять…

Широко раскрытыми, мечтательными глазами она обвела комнату поверхъ стнъ, точно хотла что-то увидть новое для себя и что-то сообразить, и потомъ продолжала въ томъ же тихомъ и задумчивомъ тон, и это вышло смшно:

— Сегодня опять приходили маляры. Я велла имъ переписать весь счетъ заново. Ты, пожалуйста, потомъ, Арефій, потрудись проврить. Мн самой трудно, такъ трудно разбираться въ этихъ вещахъ.

Послднія слова она окончила шопотомъ и, сдерживая слезы, тихо и грустно встала и вышла изъ комнаты.

…За столомъ уже велся шумный разговоръ, когда Гуляевъ вышелъ къ завтраку.

‘Посл завтрака они сядутъ съ Иваномъ Кузьмичемъ въ преферансъ’, подумалъ онъ,— ‘а я тмъ временемъ пройдусь’.

И онъ испугался: а вдругъ Иванъ Кузьмичъ не останется?

Обсуждалась въ сотый разъ избитая застольная тема:

— Конечно, у насъ слишкомъ большое разстояніе отъ кухни до столовой,— говорила жена:— Отъ этого у насъ кушанья подаются цлую вчность. Съ тхъ поръ, какъ мы живемъ въ новомъ дом, я не могу къ этому привыкнуть.

Она нетерпливо нажала нсколько разъ висячую кнопку. Голову она держала высоко и брови преувеличенно приподнимала, что должно было означать, что она сегодня разстроена.

— Я же всегда говорила, что у насъ пропадаетъ коридоръ!— сказала съ азартомъ Варя.

Они громко заспорили о томъ, что каждый изъ. нихъ слыхалъ въ тысячный разъ. Да, конечно, вдь это онъ, Гуляевъ, распланировалъ эти комнаты, и онъ ничего не умлъ распланировать: ни комнатъ, ни своей, ни чужой жизни. Онъ старался, какъ можно лучше, но обманулъ всхъ.

И вдругъ Гуляеву пришло въ голову, что въ каждомъ новомъ дом всегда почему-то бываетъ покойникъ. Конечно, это суевріе, но ему все равно стало страшно, и ложечка, которой онъ лъ бульонъ, задрожала въ его рук, чуть-чуть звякая о чашку…

И ему захотлось тотчасъ же встать и поскоре уй^и изъ этого дома, который показался ему вдругъ какою-то большою чудовищною западнею, которую онъ нарочно выстроилъ самъ для себя. Уйти, бжать, чтобы хотя умереть, гд-нибудь въ другомъ мст, только не въ этихъ стнахъ.

Такъ, превозмогая страхъ и отвращеніе, онъ сидлъ нсколько мгновеній, чувствуя, какъ руки и лобъ покрываются холоднымъ потомъ.

Но страхъ и отвращеніе росли, заглушая голосъ здраваго смысла.

И вдругъ увидли, что онъ какъ-то странно поднялся изъ-за стола и сказалъ:

— Вы извините меня. Мн не хотлось бы нарушить вашъ завтракъ, но я лучше встану и пойду къ себ. Пусть Даша отнесетъ мою чашку ко мн.

Онъ привтливо всмъ улыбнулся и покивалъ головою.

— Даша, возьмите мою чашку.

— Даша,— вскрикнули вс поспшно и предупредительно.

И Даша, застыдившись, взяла и понесла за нимъ его чашку бульона. Подъ общимъ внимательнымъ и осторожнымъ взглядомъ онъ, сгорбившись, вышелъ изъ комнаты.

IV.

— Нтъ, Даша, чашку вы поставьте сюда,— сказалъ онъ горничной, когда они пришли въ его комнату:— Бульону я не буду пить. Мн отъ него сегодня что-то плохо. Но вы лучше помогите мн немного одться. Я хочу выйти на воздухъ. Понимаете?

Она смотрла на него широко раскрытымъ, недоумвающимъ взглядомъ. Въ одной рук у нея была тарелка.

— Пойдемте-ка въ переднюю. Вотъ достаньте мой котелокъ и калоши. Дайте-ка мн котелокъ сюда. Сильно запылился.

И онъ собственноручно, взявъ щетку, почистилъ его.

— Вотъ такъ. Теперь подайте-ка мн пальто. И никому не говорите, Даша, что я ушелъ. Слышите, милая Даша, я васъ прошу объ этомъ. Никому не говорите, нельзя. Вы скажете, Даша,— продолжалъ онъ, понизивъ голосъ и невольно оглядываясь:— Но я васъ прошу этого не длать. Пусть они себ спокойно завтракаютъ. Ихъ не надо безпокоить…

— Господи, баринъ, что съ вами?— испуганно сказала Даша.

— Ничего, милая Даша, ровно ничего… Но только я васъ прошу. Тише, пожалуйста, тише. Это моя къ вамъ просьба, милая Даша. Ивану Кузьмичу передайте мое извиненіе. Я немного пройдусь по улиц… вотъ туда…

Худой, съ землисто-желтымъ цвтомъ лица, судорожно дышащій, онъ былъ еще боле страшенъ теперь въ котелк и драповомъ пальто и калошахъ. И только одни его умоляющіе по-дтски глаза еще продолжали жить.

— Я боюсь,— сказала Даша:— Меня барыня забранятъ.

Ему жаль стало горничной, и онъ въ смущеніи замолчалъ.

— Ну-къ, съ вами что случится на улиц,— проговорила она и, отвернувшись и полузакрывъ лицо фартукомъ, всхлипнула.

Потомъ вытерла глаза и, вглядвшись въ его просящее лицо, точно поняла что-то и сказала точно большая маленькому:

— Ну, идите ужъ… только, баринъ, дорогой… Я ужъ не буду запирать, а черезъ минутку приду сюда… поглядть за вами.

— Нтъ, нтъ, нтъ, Даша.

Онъ немного испугался и разсердился.

— Ты запри за мною, какъ слдуетъ. Какъ запирала всегда. На замокъ.

И опять было столько униженной и страстной мольбы въ его странно живыхъ, бгающихъ глазахъ, что она опять поколебалась.

— Охъ, ужъ не знаю. Запру коли… Черезъ пять минутъ придете?

— Нтъ, нтъ, Даша, немного подольше. Ну, отопри скоре.

— Право, полежали бы лучше, — сказала она въ вид послдней попытки, поворачивая въ двери ключъ:— А я бы у васъ форточку отворила. Перешли бы пока въ гостиную…

Но пока онъ проходилъ въ дверь, торопясь и съ усиліемъ перенося ногу черезъ порогъ и похрустывая кожаными калошами, она, провожая его и слегка поддерживая подъ локоть, вытирала за его спиною слезы. Она была еще молодая двушка и потому что-то смутно угадывала и, не понимая сама, жалла его особенною своею чуткою молодою жалостью.

И онъ за это сказалъ ей радостно и изъ самой глубины сердца:

— Ну, прощай, Даша. Видишь, что значитъ состариться. Закрывай же поскоре дверь, закрывай. И помни, что общала.

— Хорошо,— сказала она серьезно.

И ея свтлые голубые глазенки въ послдній разъ мелькнули передъ нимъ.

Дверь плотно затворилась. Англійскій запоръ щелкнулъ и зазвенла цпочка. Милая двушка не обманула и ‘какъ слдуетъ’ заперла за нимъ дверь.

Такъ, простился онъ навсегда съ домомъ.

…— Я пройду къ брату Егору,— обманывалъ онъ себя попрежнему. Тамъ немного посижу…

Но это было неврно.

Опираясь дрожащей рукой о перило крыльца, онъ осторожно преодоллъ дв ступеньки и, продолжая сохранять на лиц улыбку, мелкимъ, забавлявшимъ его самого, точно чужимъ шажкомъ пошелъ вдоль по тротуару, опираясь на палочку и держа неподвижно передъ собою лицо. И чмъ дальше, тмъ быстре и увренне становился его шагъ, точно онъ боялся, что вотъ-вотъ его сейчасъ догонятъ и вернутъ.

‘Но нтъ, милая двушка не выдастъ’.

… Теперь онъ зналъ уже наврное, что скоро умретъ, но это не пугало его. И то, что онъ ушелъ изъ дома, представлялось отъ этого окончательно необходимымъ и важнымъ и почему-то находилось въ непремнной связи съ ршеніемъ всхъ вопросовъ.

Но сейчасъ онъ старался не думать. Было просто хорошо.

Онъ смотрлъ, радуясь, какъ ребенокъ, вдоль по улиц, видлъ блые и темные фасады домовъ, яркій вырзъ холоднаго осенняго, голубого неба, и все было n-новому красивымъ.

И оттого хотлось не думать, а такъ просто итти, ощущая покой одиночества, итти все прямо и прямо, какъ можно дальше, улыбаясь и видя предъ собою дома, незнакомыхъ людей и голубое небо.

У воротъ подъ домомъ стояли два мальчика, оба въ красныхъ вязаныхъ шапочкахъ, съ ярко-красными щечками и невинно-голубыми глазенками.

Весело имъ подмигнулъ, слегка тряся головою.

Посмотрли съ испугомъ и любопытствомъ и, переглянувшись, потупились: у него немного желтое лицо.

И онъ шелъ и шелъ, пока не почувствовалъ странной и глубокой усталости. До. поворота къ брату оставалось еще три переулка. Хотлъ нанять извозчика, но сообразилъ, что извозчикъ быстро домчитъ куда надо и братъ вызоветъ по телефону ‘ихъ’. Онъ такъ называлъ теперь домашнихъ.

Въ груди защемило и охватилъ страхъ. Вспомнился домъ такъ ясно, ясно, съ рзнымъ деревяннымъ конькомъ въ русскомъ дух и ‘боярское’ крыльцо съ ‘пузырчатыми’, какъ ихъ называла Варя, столбами, и опять промелькнула та мысль, которую онъ гналъ отъ себя, что каждый новый домъ непремнно ждетъ своей жертвы…

Ршилъ перемочься. Не было страха, что упадетъ, и вокругъ будутъ чужіе люди, а только опасеніе, что подберутъ, узнаютъ и отвезутъ назадъ… немедленно, сейчасъ. И потому хотлось только уйти, какъ можно дальше. Конечно, онъ поступалъ немного странно, или, врне, необычно.

Оглянувшись, Гуляевъ выбралъ глазами тумбочку и, кряхтя, прислъ на нее.

Да, конечно, лежать въ своемъ дом и ненавидть — это боле обычно, чмъ выйти изъ дома на свтъ, на воздухъ, на народъ. И на тумбочк сидть вотъ такъ — необычно, а лежать въ четырехъ стнахъ, въ живомъ гроб и скрежетать зубами — это обычно. Не правда-ли чудно?— продолжалъ онъ, обращаясь взглядомъ къ прохожимъ:— Ничего нтъ чудного. Шелъ-шелъ старичекъ, ослаблъ и слъ на тумбочку. Придетъ время — посидите и вы.

Онъ привтливо имъ улыбался, предлагая взглядомъ проходить мимо, не обращая на него вниманія.

И люди шли и шли, мелькомъ взглядывали, удивлялись, внезапно что-то понимали (да, да, понимали: это онъ видлъ, потому что внимательно вглядывался въ ихъ лица) и опять шли спокойные, равнодушные. И это было именно такъ, какъ надо, т, е. то, что они были спокойны и равнодушны.

Опершись локтями о колни, онъ старался побороть головокруженіе. Было такое явленіе, точно улица подается дальнимъ концомъ кверху. Закрывалъ глаза и тогда чувствовалъ, что мягко ногамъ и тротуаръ уходитъ изъ-подъ нихъ. Открывалъ ихъ и тогда слышалъ въ ушахъ шумъ, точно отъ жужжанія тысячи мухъ, и видлъ темныя пятна.

‘Сейчасъ упаду’ — подумалъ, и на мгновеніе стало страшно пыльнаго и холоднаго тротуара. Грузно ослъ и повалился впередъ и набокъ, и какъ ни странно, но это оказалось вовсе не страшно, а даже пріятно, точо онъ прильнулъ къ чему-то милому и знакомому, хотя это былъ запахъ асфальта и пыли.

На мгновенье очнулся, чувствуя свое тло уже на всу. Держали подъ мышки и за колни и Куда-то клали. Было все равно, кто и куда. Воротничекъ рзалъ подбородокъ, было трудно дышать, потому что ноги оказались выше головы. Но и это было хорошо.

Вообще все было хорошо и какъ надо. Въ ушахъ точно открылись клапаны, и онъ явственно услышалъ:

— Если ты можешь соображать…

— То-то соображать. Ступай лучше съ своимъ соображеніемъ… Знаешь куда?

— Хоть ты роди на улиц…

Клапаны закрылись. И опять мухи…

Старался преодолть ихъ жужжаніе вмст съ мучительной тошнотою. И, когда удавалось, сознавалъ, что детъ на извозчик. Кто-то большой и сильный, крпко пахнущій дешевымъ табакомъ и потомъ, увренно и нжно придерживалъ его за талію, и Гуляевъ понималъ, что ему трудно и неудобно держать его почти на всу такимъ образомъ. Онъ же держалъ въ свободной рук котелокъ и старался имъ прикрывать его голову. Но державшій былъ терпливый и великодушный человкъ, и у него была тонкая и деликатная душа. Гуляеву хотлось ему какъ-нибудь выразить, что онъ понимаетъ это, извиняется и благодаритъ его, но говорить онъ не могъ и только старался доврчиве уложить голову на его плеч. И ему было радостно сознавать, что и онъ и державшій все равно и безъ словъ хорошо понимали другъ друга.

— Ловче, баринъ,— говорилъ онъ иногда и сгибался еще неудобне, и рука его, точно желзная, все такъ же крпко и нжно поддерживала его за талію,

— Пускай замерзаютъ,— говорилъ онъ извозчику:— Мн какое дло? Вычистилъ тротуаръ.

Но Гуляевъ зналъ, что онъ говоритъ нарочно и противъ себя, потому что хочетъ закруглить свои слова. Но тло его говорило о другомъ, и онъ зналъ это самъ, зналъ и извозчикъ, но все-таки говорилъ, и Гуляеву было это и понятно, и вмст непонятно. Понятно, потому что такъ длаютъ вс, и непонятно, потому что въ этомъ есть что-то недостойное, смшное и глупое.

Пролетка остановилась.. Съ грохотомъ пролетали другіе экипажи. Клапаны закрылись, и потомъ мрный и тяжелый топотъ ногъ по деревянной лстниц.

— Что за человкъ?— спрашиваетъ гнусавый голосъ: Гд подобрали?

— Чего орешь? Видишь: помираетъ.

— Вс помремъ. Держи крпче, губастый чортъ, ворона.

Его больно грохнули на скамью. Говорившій осторожно поддержалъ ему голову, и Гуляевъ почувствовалъ, что и этотъ былъ такой же хорошій и серьезный человкъ, какъ и другіе. Но онъ продолжалъ говорить въ прежнемъ тон, потому что такъ же хотлъ закруглить свои слова и мысли:

— И помрешь, очень просто. А ты, небось, не хочешь? Тетка Маланья тоже не хотла… Послано за фельдшеромъ,— добавилъ онъ другимъ тономъ, опять неожиданно серьезнымъ.

Въ помщеніи, гд чувствовался нависшій потолокъ, пахло печенымъ хлбомъ, сургучемъ, застоявшимся табачнымъ дымомъ и одежей.

‘Участокъ’,— подумалъ Гуляевъ, но глазъ открыть не могъ.

— Вотъ и господинъ фельдшеръ жалуетъ своей персона грація,— сказалъ тотъ же голосъ:— Что больно скоро? Извините, что обезпокоили. Не знали, что вы у Марьи Константиновны.

Онъ хитро посмялся однимъ животомъ.

— Дуракъ,— указалъ спокойно фельдшеръ.

Остальные громко засмялись. Слышно было, какъ первый говорившій удовлетворенно вытеръ носъ.

— Пусти, говорю, руку.

— А то какъ же?

Легкое пыхтніе и борьба.

— Не бойтесь,— вдругъ сказалъ голосъ фельдшера, но уже теплый и мягкій, потому что онъ обращался къ Гуляеву.

И что-то дкое и, отчасти, сладкое съ силою вошло ему въ носъ, такъ что онъ, задыхаясь и сердясь, поднялся и слъ,

Нашатырный спиртъ.

— Что, небось, не понравилось?— спросилъ первый голосъ и, утшая, добавилъ:— Ничего, пройдетъ.

Гуляевъ, продолжая задыхаться, раскрылъ слезящіеся глаза и встртился взглядомъ съ говорившимъ. Это былъ старшій городовой съ нашивками. Онъ, видимо, страдалъ вмст съ Гуляевымъ и сказалъ еще разъ:

— Зато легше будетъ… Ну-съ, господинъ медицинскій фельдшеръ, такъ скажите ужъ намъ разомъ, не утаите, какъ здоровье Марьи Константиновны.

— Пошелъ къ чорту,— сказалъ фельдшеръ, большой и рыжій:— Есть у тебя папиросы?

Закуривъ, онъ сталъ думать вслухъ.

— Куда его намъ? Везите въ больницу.

Голосъ у него сдлался опять равнодушнымъ и грубымъ, но Гуляевъ уже привыкъ и зналъ, что такъ и надо, И оттого ему казалось, что онъ что-то понялъ. Но когда онъ старался думать, становилось тошно.

— Откуда будете?— услыхалъ, онъ опять.

Его легонько тормошилъ за плечо старшій городовой.

Гуляевъ вспомнилъ стны своей комнаты и видъ изъ окна, лицо жены и эмалированный тазикъ и плотно стиснулъ зубы.!

— Будетъ вамъ мучить,— вздохнулъ кто-то, очевидно сочувственно смотрвшій издалека.

Его отнесли въ узкое и срое помщеніе съ блымъ аптечнымъ ящикомъ, положили на жесткую кровать и оставили одного.

И тишина и одиночество густо встали стной между нимъ и остальнымъ міромъ.

Подходилъ кто-то мягко звякавшій шпорами, ласковый и тихій, и смотрлъ на него. И отъ этого тишина была гуще и тише. И чуть звенли мухи.

Наступали сумерки. Гд-то затопили печь. На полу протянулась узкая свтлая полоса, и запахло дымомъ.

А Гуляевъ все лежалъ, не шевелясь. Онъ продолжалъ, что-то понимать, но мысль была большая, и шла точно не изнутри, а извн.

И опять казалось, что еще одно усиліе, и все будетъ ршено.

VI.

Уже когда стемнло, его повезли куда-то дальше. Въ больницу.

Можетъ быть, это нехорошо, что я совсмъ не думаю о нихъ?— спросилъ себя Гуляевъ.

‘Они должны безпокоиться. Вроятно, всюду навели справки. Звонили по телефону къ брату’.

Постарался себ представить ихъ смятеніе, но ничего не вышло,

‘Это нехорошо’,— сказалъ онъ себ еще разъ и съ убжденіемъ.

И вдругъ почувствовалъ, что говоритъ неправду, и что это больше никому уже не нужно, чтобы онъ говорилъ самъ себ неправду, а, значитъ, это смшно и безполезно.

И отъ этого та самая прежняя большая мысль сдлалась смутно еще понятне.

‘Ахъ, скоре бы’,— подумалъ онъ, но всего понять не могъ.

Сыпался грохотъ экипажей, и мрно звякали подковы лошадей. Городовой, который везъ его изъ участка, также сидлъ и молчалъ. И, казалось, что въ город есть тишина, большая, лежащая надо всми звуками, исходящая отъ молчаливыхъ, закрытыхъ домовъ, Она поднимается до самыхъ звздъ, чмъ дальше, тмъ глубже, и оттого городскіе звуки кажутся глухими и маленькими.

Остановились у большого благо зданія съ колоннами.

— Эй, малый!— (позвалъ городовой случайнаго прохожаго въ валенкахъ:— Кликни кого ни на есть дежурнаго изъ больницы.!

Человкъ въ валенкахъ, тихо ступая, ушелъ въ блое зданіе, и опять наступила тишина…

Лошадь спокойно фыркала, и извозчикъ сидлъ на передк, понурившись. Лошадь переступала ногами.

Гуляевъ слегка запрокинулъ голову и увидлъ въ рядъ три знакомыхъ алмазныхъ звзды, точно кто-то нарочно размстилъ ихъ по линейк. Они принадлежали какому-то неизвстному ему созвздію. И онъ подумалъ, что умретъ, не узнавъ, какъ он называются. Но это было все равно и даже, пожалуй, лучше. Вдь онъ ихъ видлъ, и это главное.

— Морозно,— сказалъ извозчикъ, не оборачиваясь.

Но городовой не отвтилъ. Лошадь переступала ногами. По другую сторону бульвара, у котораго они стояли, звеня и гремя, пролетлъ вагонъ трамвая.

Стукнула больничная дверь, задребезжавъ стеклами, и оттого почему-то стало понятно, что туда ежедневно входятъ и выходятъ много людей. Вмст съ человкомъ въ валенкахъ вышелъ больничный сторожъ.

Все время, пока его снимали съ пролетки, Гуляевъ, поворачивая голову, старался видть три звздочки.

Потомъ он исчезли за крышей. Послышался больничный запахъ эфира и еще чего-то неопредленнаго и тяжелаго. Дверь заскрипла и запла на блокахъ. И опять подумалось о людяхъ, которые входятъ сюда и выходятъ отсюда безконечною вереницей.

‘Что же, здсь и умереть’, — сказалъ себ Гуляевъ и спокойно закрылъ глаза.

…Теперь на него смотрла высокая и худая сестра милосердія или дежурная сидлка со старообразнымъ вытянутымъ личикомъ и блою косынкою, покрывавшею только затылокъ. Темя оставалось открытымъ и показывало тщательно расчесанный проборъ.

Отъ всей ея фигуры вяло тою же особенной тишиною, которая была въ участк и на улиц, но только еще въ большей степени.

И это понимали и городовой и сторожъ, потому что старались говорить негромко и осторожне ступать ногами.

— Посидите здсь,— сказала она, показывая на желтую скамью со спинкой и, повернувшись, пошла.

Ея длинная, тонкая тнь, быстро укорачиваясь, двинулась за нею.

Онъ сидлъ, прислонившись къ спинк скамьи, и соображалъ, сколько времени можетъ пройти, пока его найдутъ. Вдь въ такомъ огромномъ город ежедневно бываетъ много упавшихъ, и вс они лежатъ по разнымъ больницамъ. И ему хотлось, чтобы сегодня упавшихъ было какъ можно больше.

Когда пришла вторично дежурная сестра и спросила его объ имени, онъ, вмсто отвта, спокойно закрылъ глаза.

— Не сказываетъ,— замтилъ серьезно городовой.

Послышались гулкіе шаги, и кто-то невысокій, приземистый, въ бломъ, взялъ его за руку и пощупалъ пульсъ, потомъ, сопя, пригнулся и приложилъ ему ухо къ груди.

— Переодть,— сказалъ онъ, выпрямляясь.

Голосъ его отдался подъ сводами.

Потомъ какіе-то люди понесли Гуляева на носилкахъ въ помщеніе, гд пахло сыростью и мыломъ.

Здсь осторожно сняли съ него верхнее платье.

Подошелъ опять прежній докторъ въ бломъ и, твердо, но дружелюбно нажавъ ему животъ, озабоченно и серьезно, спросилъ:

— Здсь болитъ?

У него было широкое, неопредленныхъ очертаній лицо, съ неудобно, низко державшимся на носу пенснэ въ золотой оправ. Нажимая животъ, онъ каждый разъ поднималъ голову и отъ этого стекла его пенснэ блестли.

Но Гуляевъ не отвчалъ.

— Не можете говорить?— спросилъ докторъ.

Гуляевъ утвердительно опустилъ вки.

И отъ этого лицо доктора измнилось и стало равнодушнымъ и разсяннымъ.

‘Что же, значитъ, такъ и надо’,— подумалъ Гуляевъ.

— Раздньте его совершенно,— приказалъ докторъ другому тоже въ бломъ.

Лица этого другого Гуляевъ также не могъ, да почему-то и не хотлъ разсмотрть. Онъ только видлъ, что и у того было такое же разсянно-равнодушное выраженіе.

Подошла еще женщина, тоже въ бломъ, другая, не та, первая, и у нея было такое же выраженіе лица. Вс эти люди знали, когда надо имть заботливое выраженіе лица и когда равнодушное, и не ошибались на этотъ счетъ никогда. Въ этомъ Гуляевъ былъ почему-то совершенно увренъ, и оттого чувствовалъ себя здсь такъ спокойно.

Потомъ его еще долго выслушивали и мяли.

Входили и выходили еще какіе-то тоже въ бломъ. Но онъ уже не старался различать ихъ лицъ, точно вс они сдлались на одно лицо. И онъ различалъ ихъ теперь просто такъ: ‘тотъ, который вошелъ первымъ’, ‘тотъ, который сидлъ на подоконник’ и такъ дале.

Только перваго доктора онъ различалъ преимущественно передъ другими, но онъ вскор ушелъ и больше уже не приходилъ.

И не все ли равно, кто они были? Здсь это теряло свое значеніе, и отъ этого у Гуляева было своеобразное и пріятное чувство.

Они входили и уходили. Иногда былъ слышенъ шелестъ женскаго платья. Растворялись двери, и тогда тянуло воздухомъ. Раздавался звукъ стеклянной посуды или инструментовъ.

Когда его уже одли и приготовили носилки, чтобы куда-то отнести, кто-то, но уже опять другой, близко наклонился надъ нимъ и выслушалъ ему сердце. Было слышно, какъ близко, близко затикали карманные часики и сильно запахло цвточнымъ одеколономъ.

— Зачмъ вы пойдете сегодня въ новый театръ?— спросилъ слушавшій, выпрямляясь.— Что вы тамъ надетесь услышать новаго сегодня?

У оконъ засмялись два женскихъ голоса.

Гуляевъ тоже невольно улыбнулся.

— Разъ, два, три, четыре… восемь… двнадцать…— продолжала одна изъ смявшихся:— Выпейте,— прибавила она, подойдя и заставляя Гуляева что-то выпить изъ стекляннаго стаканчика. Онъ половину отпилъ и стиснулъ зубы.

Она спокойно поддержала стаканчикъ еще нкоторое время у его рта и потомъ выплеснула куда-то остатки.

— Въ палату бе сказалъ высокій и звонкій женскій голосъ.

Опять носилки, и они двинулись по длиннымъ, молчаливымъ коридорамъ, лстницамъ и площадкамъ, куда-то наверхъ.

Горло электричество, но высоко подъ самымъ потолкомъ и потому неярко. Направо и налво зіяли широкія и темныя двери. Оттуда пахло вымытымъ бльемъ и еще чмъ-то неуловимымъ, и смотрла тишина. И не врилось, что тутъ страдаютъ и умираютъ люди.

На поворот опять приблизилась новая тихая сестра. И, казалось, что это скоре видніе, а не человкъ.

Она не шептала, а говорила обыкновенно, но голосъ ея звучалъ глухо и тускло.

— Вотъ сюда…

Они проникли въ большую полутемную комнату, сплошь заставленную кроватями.

— Сюда,— двигалась она, точно тнь, и только блла ея косынка.

Носилки поставили и его осторожно переложили на кровать возл огромнаго окна. За окномъ дрожали верхушки деревьевъ и, о, счастье!— сіяли т же три звздочки.

‘Милыя’ — сказалъ Гуляевъ:— ‘Ахъ, какъ хорошо’.

И съ наслажденіемъ протянулся на жесткомъ, хруствшемъ подъ нимъ матрац.

Сидлка отошла. Больные лежали въ странной неподвижности, и только раздавалось ихъ мрное, несогласное дыханіе.

Теперь онъ различалъ отчетливо вс предметы. Когда его неожиданно потянуло на тошноту, сидлка спокойно подошла и неторопливо подала ему тазикъ. У нея также было равнодушное, неподвижное лицо, именно такое, какое надо было имть. Что было бы, если бы она стала страдать надъ каждымъ, кого рветъ.

Гуляевъ все это понималъ и радовался, что понимаетъ все, какъ, надо, и что все здсь именно такъ, какъ надо.

И все время, пока ему подступало къ горлу, онъ спокойно наблюдалъ неподвижное лицо сидлки, и ему подумалось, что у нея именно такое лицо, какое должно быть у человка: честное, искреннее, потому что такое лицо всегда бываетъ у человка, который поступаетъ, не стсняясь и свободно, и длаетъ только то, что можетъ.

И это лицо было по-настоящему красиво хорошей, серьезной, истинно-человческой красотой.

VII.

Ночью Гуляевъ очнулся отъ забытья, потому что ему сдлалось трудно дышать и что-то болзненно расширилось подъ ложечкой. Сначала онъ долго страдалъ во сн и все старался принять боле удобное положеніе. Вдругъ дыханіе захватило окончательно, онъ сдлалъ послднее усиліе, открылъ глаза и услышалъ, что тяжело и непріятно хрипитъ.

Увидлъ низкую блую деревянную ширму, которою былъ теперь почему-то отгороженъ отъ прочихъ, и тускло падавшій поверхъ ея изъ коридора свтъ электрической лампочки и нащупалъ по краямъ кровати дв подвязанныя гладкихъ и холодныхъ доски.

‘Это, чтобы я не упалъ’,— вообразилъ онъ:— Значитъ, я плохъ. Который теперь часъ?

Лобъ, шея и грудь у него были въ непріятной испарин. Что-то неподвижно блло въ изголовьи. Испуганно всмотрлся. Сидлка. Она спитъ, уронивъ руки на столикъ и положивъ на нихъ голову. Косынка сбилась у нея на самую шею.

Стекла въ окнахъ слабо и съ правильными перерывами дребезжатъ, и за двойными рамами шевелятся листья деревьевъ.

— Который же часъ?

Изъ горла вылетаетъ хрипъ, губы высохли. Хочетъ пошевелиться, и оттого чувство болзненной расширенности въ груди выростаетъ.

— Доктора! Неужели я умираю?

И ему вдругъ кажется, что онъ видитъ какъ-то совершенно отчетливо каждый прутикъ койки и малйшую скользящую тнь на потолк и удивительно явственно слышитъ каждый шорохъ и вздохъ въ палат и коридор.

Но этого не можетъ быть. Конечно, нтъ. Надо только доктора.

Онъ постучалъ пальцами по краю подвязанной доски и сказалъ безъ звука однми губами:

— Пить…

Сидлка не шевелилась.

‘Если бы я умеръ сейчасъ,— подумалъ онъ, стараясь приподнять голову и осмотрться,— это было бы просто странною нелпостью. Я не обдумалъ самаго еще главнаго. Вдь иначе окажется, что всякая мысль есть вздоръ и сама жизнь также вздоръ. Но этого, конечно, не можетъ быть.

Онъ посмотрлъ опять на темныя стекла, подумалъ, какъ велика и огромна жизнь, и улыбнулся самъ себ и тому предположенію, что онъ можетъ такъ глупо и просто умереть. Нтъ, смерть приходитъ не такъ.

— Я трусъ,— подумалъ онъ съ иронической усмшкой и, протянувъ руку къ столику, за которымъ спала сидлка, нащупалъ ложечку и позвонилъ ею о какую-то склянку.

Сидлка не шевелилась, и руки ея, сонныя и мягкія, тепло выступали въ полумрак, Онъ хотлъ приподняться и ссть, но что-то подступило къ горлу и точно порвалось внутри.

Свсивъ голову съ кровати, онъ жалобно прошепталъ еще разъ:

— Доктора.

Она слабо пошевелила руками и продолжала спать. Постарался себя утшить: значитъ, ничего опаснаго. Иначе она бы бодрствовала. Онъ просто усталъ отъ передвиженія, и его немного разбило. Вотъ и все. Да, да, да, конечно, такъ. Пусть она спитъ. Она хорошая, добрая и умная. И она знаетъ, что и когда надо длать. Пусть себ спитъ, пусть спитъ. А онъ можетъ думать, Онъ давно не думалъ. На чемъ же онъ остановился прошлый разъ?

И, выпроставъ дрожащія руки изъ-подъ одяла, онъ серьезно нахмурилъ брови и съ покорностью началъ думать.

Но мысли путались, и вдругъ плечи и грудь его затряслись отъ рыданій.

Хриплый, лающій стонъ наполнилъ тишину. Сидлка испуганно подняла голову.

Нсколько мгновеній она мутными глазами смотрла передъ собою, съ трудомъ отрываясь отъ сладостныхъ сновъ. И ее онъ также видлъ теперь точно по-новому, всю до послдней явственности: ея немного большой, выпуклый, блестящій лобъ, широкія скулы и маленькій вздернутый носикъ съ видимыми, уходящими глубоко темными ноздрями.

—. Пить,—.попросилъ онъ еще разъ однми губами, потому что ему было неловко сказать, чтобы она позвала доктора, но было страшно и хотлось, чтобы она что-нибудь сдлала для него.

Вздрагивая отъ легкаго ночного озноба, она поправила волосы и сбившуюся косынку и подала ему холодную металлическую кружечку.!

И вдругъ онъ почувствовалъ непріятный соленый вкусъ во рту.

Что это? Кровь?

Вытеръ испуганно платкомъ губы, и увидлъ темнокрасное пятно.

Отчего можетъ быть кровь?

Поманилъ рукою сидлку и показалъ платокъ. Она сочувственно кивнула головой.

— Ничего, что жъ, это бываетъ.

— Доктора,— сказалъ онъ беззвучно губами и сдлалъ недовольное лицо.

Она отрицательно покачала головой и, подумавъ, предложила:

— Можетъ быть, послать за батюшкой? У насъ тутъ есть священникъ… хорошій такой…

— Я хочу доктора… Мн худо… Только доктора…

Она выпрямилась и промолчала. Онъ посмотрлъ на нее долго и упорно, не сводя глазъ, и, наконецъ, понялъ, что это значитъ:

— Я умираю.

Переломивъ себя, онъ спросилъ довольно явственно:

— Значитъ, все кончено?

И жалобно усмхнулся.

— Многіе приглашаютъ батюшку для здоровья,— сказала она уклончиво:— Да вы не очень безпокойтесь. Отъ этого вамъ будетъ хуже.

Онъ отвернулся и замолчалъ.

И тогда все стало понятно: и дв доски по краямъ кровати, и то, какъ она сидла въ отдаленіи, странно выпрямившись, и вся жизнь, и то, какъ было смшно и глупо, что онъ хотлъ что-то понять.

Онъ простоналъ. Она взяла со стола кусокъ ваты и подложила ему подъ правую щеку. И тотчасъ вата намокла и захолодила: это стекала тоненькой струйкой кровь. И отъ этого прикосновенія охватила холодная и омерзительная дрожь.

Сидлка подложила ему сначала полотенце, а потомъ новый клокъ.

‘Доктора! Я хочу остановить кровь,— сказалъ онъ себ: — Я не хочу сейчасъ умереть’.

Онъ показалъ руками, что хочетъ написать записку.

Она встала и вышла изъ-за ширмъ и по дорог освтила палату электричествомъ. Ослпительно-зловще выступили блыя ширмы, и подумалось, что ихъ принесли откуда-то изъ мертвецкой, куда сейчасъ отнесутъ и его.

Она вернулась и сунула ему въ руки карандашъ и бумагу.

Гуляевъ написалъ, съ трудомъ вырисовывая буквы:

— Требую отправить меня домой.

Вмсто адреса, онъ поставилъ No телефона.

Сидлка взяла записку и возвратила:

— Ничего нельзя разобрать.

Гуляевъ вырвалъ у нея дрожащею рукою бумажку и старался написать еще разъ, но теперь онъ видлъ и самъ, что карандашъ только совершенно безсмысленно ходитъ по бумаг.

‘Я долженъ отдохнуть и успокоиться’,— подумалъ онъ и отплюнулъ кровавую мокроту.

Полежавъ немного съ закрытыми глазами, принялся писать опять. Ему хотлось написать цифру 2.

— Восемь?— спросила сочувственно сидлка.

Онъ отрицательно покачалъ головой, надясь, что она станетъ спрашивать по порядку вс цифры. Но она не догадалась этого сдлать.

Онъ показалъ ей еще нсколько разъ карандашемъ на бумагу, потомъ, сообразивъ и обрадовавшись, выставилъ два пальца, нуль, одинъ палецъ и два пальца по пяти.

Она покачала головою, показывая, что ничего не понимаетъ.

Онъ крикнулъ ей еще разъ беззвучно, однми губами:.

— Доктора,— и заметался въ тоск по кровати.

Сидлка поправила вату и, взявъ потихоньку изъ его рукъ карандашъ и бумагу, вышла за ширмы.

Снова наступилъ полумракъ.

VIII.

Теперь кровь шла темными сгустками, которые онъ безпрестанно отплевывалъ, и оттого онъ лежалъ совсмъ на боку.

Онъ понималъ, что главное заблужденіе людей состоитъ въ томъ, что они-думаютъ, что могутъ и должны что-то знать. Но на самомъ дл, человку вовсе не нужно ничего знать. Въ этомъ и есть главный обманъ.

Вотъ онъ хотлъ что-то знать и ради этого отвергъ все то, что считалъ своимъ прежнимъ знаніемъ, какъ недостоврное. Но пошла кровь, и тогда оказалось, что онъ не можетъ ничего знать, потому что пошла кровь. И было смшно и глупо, что онъ хотлъ что-то достоврно знать.

А потомъ нелпо и безпокойно сталъ мучить переполненный мочевой пузырь. И пришлось обратиться къ помощи сидлки.

Было стыдно, охватывала холодная дрожь, и было омерзительно сознавать свою безпомощность, ненужность и грязь.

Онъ метался по постели.

— ‘Я не хочу, не хочу’,— говорилъ онъ себ:— ‘Я отвергаю все, чего добивался когда-нибудь. Я признаю безумствомъ и нелпостью всю мою жизнь. Я отвергаю то, что зовется истиной, и отвергаю то, что зовется правдой. Я презираю то, что зовется мысль, я презираю и ненавижу людей. Я ненавижу тотъ огромный обманъ, который зовется человчествомъ, жизнью и любовью’.

Онъ сжималъ и разжималъ пальцы рукъ и корчился на постели.

— Тоскуете?— спросила сидлка.

Но онъ злобно посмотрлъ на нее и ничего не отвтилъ.

‘Я ненавижу каждое человческое слово, каждый человческій жестъ, потому что они есть ложь, страшная преступная ложь, только называющаяся правдой. И я не хочу правды, потому что она ложь. Я хочу лжи. Я не хочу правды, потому что правда есть омерзительная дрожь, грязь, тоска и страхъ. И потому что она не правда, а еще худшая ложь’.

Онъ стискивалъ страдальчески зубы и вытягивался всмъ тломъ.

Потомъ ему захотлось молиться.

Пусть это будетъ ложь, и будетъ противорчить тому, что на самомъ дл есть. Но все-таки онъ будетъ молиться. Онъ скажетъ:

— О, Господи!

Закрывъ глаза, онъ явственно и раздльно прошепталъ губами еще разъ:

— Господи, Господи!

И, раскрывъ ихъ опять, поднялъ, какъ можно выше къ потолку, какъ тогда, въ ту ночь, еще у себя въ дом, и сказалъ беззвучно губами:

— Прости!

О, прости! Когда я думаю о Теб, Ты для меня всегда ложь, потому что я не знаю, не вижу, не понимаю Тебя. Но я страдаю, и Ты прости. Прости меня за то, что Тебя, когда я думаю о. Теб, никогда для меня нтъ, и я долженъ солгать себ, чтобы Ты былъ.

Я хочу врить въ Тебя. Не зная, кто Ты, я хочу врить въ Тебя. Я хочу врить, и не знаю, что значитъ врить, но я хочу какъ-то врить, потому что я страдаю. Я бьюсь головой о желзо и говорю,

— Я врю.

Ты, который какъ-то есть и котораго я, никогда не смя отвергнуть, отвергнулъ только потому, что хотлъ правды, прости меня за то, что я хотлъ правды. Прости, потому что я ничто, и ложь, и грязь, и Ты не можешь хотть, чтобы я страдалъ.

Дв крупныя слезы выступили и побжали у него по щекамъ.

— Право, пригласили бы батюшку,— указала сидлка, близко нагнувшись, и вытерла ему слезы:— Вдь это что же… Это, вдь, ничего не значитъ.

— Хорошо,— сказалъ онъ ей глазами и подумалъ:— То, что я называю ложь, есть ложь вообще, для людей, которые живутъ, или, лучше сказать, для человчества, которое никогда не умираетъ, а для меня, для того, который непремнно умираетъ, эта ложь есть, на самомъ дл, нужная правда.

И эта мысль его поразила.

Сидлка опять поправила и даже подтянула косынку и убрала со столика лкарства и посуду. Очевидно, она готовила что-то для прихода священника.

И то, что она длала, не было ложь, а была нужная, необходимая ему его маленькая правда, правда этого одного и самаго важнаго момента его жизни.

Она покрыла столикъ бленькой салфеткой, потомъ пошла, долго ходила и принесла серебряный образокъ съ золотымъ внчикомъ, безъ кіота, и поставила его на стол, прислонивъ къ ширм. Потомъ принесла (лампадку. Лампадка была зелененькая, и, когда она ее зажгла, отъ нея сталъ падать мягкій и ласковый зеленый свтъ.

‘И эта зелененькая лампадка, и этотъ свтъ, и эта тихая радость, которая распространяется отъ этого свта, и все, и все, и есть моя теперешняя правда,— думалъ Гуляевъ.

За ширмой раздались громкіе мужскіе шаги. Вошелъ дежурный докторъ. Онъ пощупалъ пульсъ и спросилъ сочувственнымъ голосомъ:

— Вы желаете причаститься?

Гуляевъ утвердительно опустилъ вки.

И ему казалось, что и сидлка, и докторъ прониклись сознаніемъ важности принятаго имъ ршенія. Они постоянно были около смерти и потому у нихъ былъ другой масштабъ, чтобы судить о вещахъ, чмъ у всхъ остальныхъ людей.

— Мы обыкновенно относимся съ насмшкой къ священнику,— думалъ Гуляевъ:— Мы смемся надъ его длинной одежей, надъ догматами и надъ церковнымъ обрядомъ. Это оттого, что мы не понимаемъ, что такое священникъ, зачмъ священникъ. Его мсто на границ нашей, жизни, и тогда длается все понятнымъ, вотъ какъ сейчасъ. И все странное тогда, не можетъ казаться страннымъ теперь: и одежа, и обрядъ, и даже церковные догматы, потому что все это теперь иметъ свой нужный и особенный смыслъ. И докторъ, хотя онъ здоровый и образованный человкъ, это хорошо понимаетъ, и не можетъ не понимать, и оттого онъ такъ сейчасъ серьезенъ.

Скоро-ли?— беззвучно спрашивалъ губами и глазами Гуляевъ сидлку каждыя пять минутъ, потому что боялся, что не дождется прихода священника и съ нимъ случится то ужасное, что неминуемо его теперь ждало.

— Очень даже скоро,— отвчала она, видимо волнуясь за него сама и безпрестанно прислушиваясь:— Батюшка, наврное, одваются… Вотъ и вс также завсегда безпокоятся, какъ вы… думаютъ: не дождутся. А завсегда дожидаются.

— Завсегда?— спросилъ онъ съ дтской врою.

— Ну, конечно же… Какъ же иначе… А вотъ и батюшка.

Кто-то шелъ по коридору скрипучимъ, шаркающимъ шагомъ.

Сидлка вышла.

— Гд болящій?— спросилъ мягкій, дрожащій голосъ священника.

Сидлка что-то объяснила.

— А,— сказалъ голосъ:— Такъ, такъ, такъ… Ну, Господи благослови. Зажгите, моя дорогая, свчечку. Зажгли лампадку? Дльно…

Они оба зашли за ширму, и теперь стали немного видны его лицо и вся его фигура. Мелькнуло что-то знакомое. И когда онъ взялся правою рукою за грудь и поправилъ наперсный крестъ, Гуляевъ сразу его узналъ. Это былъ тотъ самый священникъ, который служилъ раньше въ ихъ приход, и, по настоянію жены былъ приглашенъ къ нимъ для молебна, когда они переходили въ новый домъ. Гуляеву припомнились сейчасъ даже т слова, которыми онъ началъ тогда свою проповдь:

— Миръ дому сему!

Такъ, кажется, заповдывалъ Христосъ говорить своимъ ученикамъ.

И въ своей проповди онъ объяснилъ, что такое означаетъ — ‘миръ дому сему’. Миръ есть гармонія, порядокъ, благополучіе и святость. Рчь онъ произносилъ съ подъемомъ, и Гуляевъ удивился тогда, что простой священникъ можетъ такъ умно и литературно говорить. ‘Это оттого, что ихъ учатъ гомилетик — подумалъ онъ тогда же,

И, хотя онъ былъ неврующимъ, но отъ словъ священника имъ овладвало пріятное умиленіе, и казалось, что эти слова ‘миръ дому сему’ остались въ дом и посл того, какъ симпатичный и мягкій батюшка ушелъ.

И когда онъ говорилъ, хотлось врить, что все именно такъ и есть. У него были ласковые каріе глазки и яркія малиновыя губы. А когда онъ потомъ, посл молебна закусывалъ, то выговаривалъ какъ-то особенно вкусно ‘коклеты’ вмсто ‘котлеты’, и это къ нему также шло. Онъ почему-то разсказывалъ, какъ надо приготовлять гусиныя лапки (ихъ надо предварительно мочить въ уксус) и очень забавлялъ и удивлялъ дамъ своей практичностью. Дрова совтовалъ покупать не на склад, а прямо на желзной дорог изъ вагона. И когда ушелъ, оставилъ посл себя легкій и пріятный запахъ кипариса и одеколона.

Но сейчасъ Гуляеву было почему-то непріятно отъ этихъ воспоминаній, и хотлось, чтобы пришелъ лучше какой-нибудь другой священникъ.

‘Но все равно,— подумалъ онъ съ огорченіемъ:— Я не буду думать ни о чемъ постороннемъ’.

Разостлавъ на столик возл лампадки платокъ и поставивъ на него въ серебряной коробочк причастіе, и положивъ крестъ, батюшка выпрямился и, прижавъ руки къ груди, спросилъ ласково и вмст строго:

— Вы желаете исповдаться?

— Онъ не можетъ говорить,— сказала сидлка.

Священникъ нагнулся къ Гуляеву и внимательно посмотрлъ ему въ лицо:

— Что? Худо? Ну, Господь поможетъ. Вотъ исповдаетесь и причаститесь…

Въ лиц его изобразились мимолетное любопытство и состраданіе.

— А кто такой? Такъ и неизвстно?— спросилъ онъ, выпрямляясь и обращаясь къ сидлк.

— Не называетъ себя… Скоре всего изъ образованныхъ.

— Такъ, такъ,— сказалъ батюшка и, звучно и пріятно откашлявшись, развернулъ старую зеленую эпитрахиль на желтой подкладк.

Перекрестивъ ее мелкимъ, изящнымъ, проворнымъ крестикомъ, поцловалъ и, надвъ на шею, выпросталъ сзади густые волосы, а спереди вынулъ наперсный крестъ и сдлался какимъ-то окончательно, земнымъ и знакомымъ.

Взявъ въ руки маленькій коричневый требникъ, онъ неожиданно строго посмотрлъ на Гуляева и сказалъ:

— Перекреститесь, если можете,

И, не дожидаясь, возгласилъ:

— Благословенъ Богъ нашъ…

Гуляевъ нсколько разъ твердо и набожно перекрестился.

‘Я врю, врю,— говорилъ онъ себ настойчиво:— Я ничего не знаю и вмст знаю все, это и есть то, что называется врою, и теперь я понимаю, что такое вра. И мн уже не страшно и все ясно’.

Только было попрежнему немного досадно, что пришелъ именно этотъ батюшка, знакомый и франтоватый. Отъ этого было такое чувство, точно все происходитъ не совсмъ такъ.

Было скоре похоже, точно батюшка, какъ и шесть лтъ назадъ, служитъ молебенъ по поводу новоселья.

Онъ стоялъ, слегка откинувшись назадъ, и быстро и полувнятно читалъ, держа высоко передъ собою требникъ и зажженную восковую свчку и, длая удареніе на отдльныхъ словахъ, точно полагалъ, что въ нихъ-то при данныхъ обстоятельствахъ и заключается вся сила:

— Слава Теб, Боже… Аминь. Господу помолимся…

Когда же переворачивалъ страницу, то высоко и многозначительно поднималъ брови, отчего лобъ его покрывался мелкими морщинками. Читая, онъ нсколько разъ ошибся и поправился.

И Гуляеву опять казалось, что это все не то, и что все это нужно кому-то другому: можетъ быть сидлк или самому батюшк, или тмъ, которые, вообще, останутся жить посл него. Это для нихъ важно, чтобы батюшка стоялъ сейчасъ надъ нимъ и читалъ по книжк, воображая, что это и есть то, что надо длать, когда умираетъ человкъ.

И оттого и у батюшки и у сидлки были теперь спокойныя и довольныя лица.

‘Нтъ, это просто нехорошія мысли’,— сказалъ себ Гуляевъ:— ‘Они врятъ, врятъ, и я тоже врю, врю. Господи, спаси меня. Успокой, сдлай, чтобы мн все разомъ стало ясно и понятно’…

Но батюшка читалъ, и тоска не проходила. И оттого казалось, что все, что происходитъ сейчасъ, неважно и только предисловіе къ чему-то важному, а главное будетъ впереди.

И Гуляевъ терпливо и сосредоточенно продолжалъ ожидать этого другого и важнаго.

Переставъ, наконецъ, читать, батюшка сказалъ:

— Отвчайте наклоненіемъ головы

Сидлка благоговйно вышла.

— Исповдаете ли вы всмъ сердцемъ и всмъ помышленіемъ вашимъ Бога, троичнаго въ лицахъ и пришедшаго во плоти спасти міръ?

Лицо его было торжественно и строго, точно онъ признавалъ всю важность предложеннаго вопроса и готовился заключить съ Гуляевымъ какой-то особый по этому поводу договоръ.

‘Вдь я же врю?’ — сказалъ себ Гуляевъ, и въ то же время слова священника казались ему, какъ и все, что онъ длалъ и говорилъ до сихъ поръ, вншними и ненужными.

‘Пришедшаго во плоти’… это значатъ, что Богъ (то самое большое и страшное) сдлался вотъ такимъ, какъ батюшка, или онъ, Гуляевъ, родился отъ двушки, ходилъ по земл. И такъ же тогда дулъ втеръ и качались втви деревьевъ, какъ сейчасъ за окномъ, и были ночи… И все было, какъ сейчасъ… И это былъ Богъ…

Батюшка опустилъ требникъ, и съ недовріемъ посмотрлъ на Гуляева.

‘Зачмъ это нужно ему?’ — подумалъ мучаясь Гуляевъ:— Ну не все ли ему равно? Вдь на этотъ вопросъ такъ трудно отвтить искренно и прямо… И, кром того, это не можетъ быть важнымъ…

Было непріятно солгать.

Батюшка ждалъ, и брови его поднимались все выше. Почему ему надо такъ опредленно, просто и даже, пожалуй, немного грубо, что вотъ былъ Богъ и сталъ человкъ?

Гуляевъ внимательно посмотрлъ на священника, стараясь понять, какъ думаетъ и вритъ этотъ человкъ. Но батюшка смотрлъ просто и ясно. У него выходило все такъ удобно. На небесахъ — Богъ, и Онъ сошелъ, когда это понадобилось для удобства людей на землю. И оттого все сдлалось такъ хорошо, понятно и просто. И теперь только онъ, Гуляевъ, долженъ умереть и сказать, что все это именно такъ, и онъ такъ и вритъ и ни въ чемъ не сомнвается.

Батюшка ждалъ и удивлялся:

‘Что случилось?’

— Вы слышите?— спросилъ онъ и нагнулся.

Гуляевъ смотрлъ на него молча и тяжело дышалъ.

— Вамъ что-нибудь плохо?

Онъ сдлалъ движеніе головой въ сторону сидлки.

— Можетъ быть, у васъ есть сомннія?— спросилъ онъ, хотя мягко и ласково, даже слегка блеснувъ блыми зубами, но пальцы его руки нетерпливо перебирали нагрудный крестъ и возл глазъ легли подозрительныя и непріятныя морщинки.

Гуляевъ подумалъ и тихо опустилъ и поднялъ вки.

Батюшка сдлалъ осторожное и внимательное движеніе руками, аккуратно подобравъ рукава рясы.

— Вы сомнваетесь въ бытіи Бога и въ томъ, что Онъ троиченъ въ лицахъ?— спросилъ батюшка, и въ лиц его появилась на моментъ усталость:— Сіе есть тайна, сокрытая отъ человковъ. Но сомнваться въ этомъ большой грхъ.

Онъ не удержался и звнулъ, слегка прикрывшись ладонью. Вроятно, онъ находилъ, что исповдь нсколько затягивается.

— Ну, конечно, сомнніе есть естественное состояніе человческаго ума. Молитесь.

Онъ ласково нагнулся и тронулъ его своею мягкою рукою за плечо.!

— Молитесь усердне, чтобы Господь отпустилъ вамъ невольное согршеніе ваше.

Онъ возвелъ глаза къ потолку. Но самому ему не хотлось молиться, и онъ только держалъ поднятыми кверху глаза. Онъ ожидалъ, что молиться станетъ Гуляевъ. Разв онъ могъ молиться со всякимъ? Онъ только приходилъ и присутствовалъ. Пусть всякій молится самъ за себя.

Гуляевъ поднялъ глаза и постарался помолиться.

‘Я хочу думать’, говорилъ онъ себ, ‘что Богъ хотя одинъ, но состоитъ какъ бы изъ трехъ существъ или видовъ. Этого нельзя понять, но это очень важно для меня. Это важно потому, что я умираю. И я хочу врить. И я молюсь Теб, Боже, который состоишь изъ трехъ видовъ, или лицъ’…

Онъ напрягался этому поврить и для того представить себ все, какъ надо. Но выходило, что онъ молится тремъ богамъ, и онъ старался заставить себя думать, что они образуютъ изъ себя одного Бога, но представить это ему было трудно, и оттого было неловко и непріятно.

За окномъ шевелились листья и чуть смутно виднлись въ глубин звзды.

Батюшка опустилъ глаза и терпливо ждалъ. Онъ былъ хорошій священникъ и хотлъ, чтобы Гуляевъ основательно помолился. Онъ пришелъ сюда глубокою ночью, прямо отъ теплой постели, но это было его обязанностью. А онъ уважалъ свои обязанности. Это было видно. Пусть человчество спитъ, тмъ боле онъ долженъ стоять на страж. Дуетъ холодный втеръ, и втви треплются за окномъ, а онъ стоитъ на страж. Сіяютъ далекія и неподвижныя звзды, а онъ стоитъ на страж.

— Господу помолимся!— говоритъ онъ внезапно и, опять поднявъ глаза кверху, продолжаетъ: Всякаго отвта недоумюще, сію Ты молитву, яко владыц гршніи приноситъ: Господи, помилуй насъ! Ну, вотъ такъ. Помолились?

Онъ старается бодро взглянуть на Гуляева, но взглядъ у него противъ воли подозрительный, спрашивающій.

— Небось, были въ университет?— спрашиваетъ онъ неожиданно.

Гуляевъ сдлалъ отрицательное движеніе глазами.

— Такъ. Не завидовали ли когда и чему-нибудь? Не желали-ли кому зла? Говорите глазами: гршенъ, гршенъ. Вотъ такъ. Кто не гршенъ? Но Господь милостивъ. Исполняли-ли обязанности къ семь? Не гршили-ли противъ седьмой заповди? Великій, большой грхъ, но… Такъ, такъ…

Онъ смотрлъ со вниманіемъ на Гуляева и старался придумать еще какіе-нибудь грхи. Онъ хотлъ выисповдать его такъ, чтобы у него не осталось уже никакой душевной тяжести. Вроятно, онъ хорошо умлъ приготовлять людей въ послдній путь и не жаллъ своихъ трудовъ. Недаромъ сидлка сказала о немъ, что онъ хорошій батюшка.

— Господу помолимся!— возгласилъ онъ опять и накрылъ Гуляеву лицо нижнимъ краемъ эпитрахили, точно окончательно благословляя его на смерть.

Снизу онъ ловкимъ и привычнымъ движеніемъ поддерживалъ ее немного рукою, чтобы матерія не испачкалась о кровь. Эпитрахиль была холодная и пахла ладономъ и еще чмъ-то церковнымъ.

Гуляеву стало страшно и тошно.

‘Я не хочу еще’,— подумалъ онъ содрагаясь:— ‘Я хочу доктора’.

И онъ ршилъ посл причастія объяснить священнику номеръ телефона.

А батюшка все молился, не поднимая епитрахили, и отъ ея прикосновенія его все больше и больше охватывала прежняя дрожь.

‘Я не врю,— думалъ онъ съ ужасомъ, задыхаясь отъ нея:— Я не могу. Я не могу притворяться, что Богъ одинъ и вмст состоитъ изъ трехъ. И я не понимаю, что значитъ врить. Я хотлъ себя обмануть’…

Онъ отстранилъ слегка эпитрахиль рукою.

‘Доктора скоре… Я еще могу жить… Остановите же кровь’…

Онъ заметался. Намоченная вата отклеилась отъ щеки и упала. И тепрь струйка крови направилась прямо за воротъ.

Священникъ обернулъ къ нему широкую сутулую спину и приготовлялъ у столика причастіе.

— Сидлка!— позвалъ онъ строго, обернувшись.

Въ рукахъ онъ держалъ маленькую золотую чашу, похожую на рюмку и ложечку.

Сидлка вошла и тотчасъ подложила полотенце и вату.

— Остерегитесь плевать!— сказалъ священникъ еще строже и сдлалъ важное и внимательное лицо:— Причащается рабъ Божій… Раскройте пошире ротъ….

Поднявъ высоко брови и полураскрывъ отъ усилія ротъ, онъ вложилъ Гуляеву крошку хлба, пахнувшаго виномъ.

— Во оставленіе грховъ…

Брови его опустились, и онъ сосредоточенно опустилъ ложечку въ чашу, а потомъ коснулся рта шелковымъ платкомъ.

И тотчасъ началъ читать оживленной скороговоркой молитву, точно радуясь, что все самое трудное сошло такъ хорошо.

— Ну, поздравляю васъ,— сказалъ онъ, наконецъ, приложивъ къ его губамъ холодный и чуть влажный крестъ и чуть просіявъ морщинками возл глазъ: — Да послужитъ вамъ причастіе во здравіе души и тла.

Онъ снялъ эпитрахиль и началъ ее свертывать. Гуляевъ сдлалъ ему знакъ, что хочетъ говорить и, приставивъ кулакъ трубочкой ко рту, изобразилъ, какъ говорятъ въ телефонъ.

Священникъ вопросительно посмотрлъ на сидлку.

— Все спрашиваютъ чего-то,— объяснила она: — А писать — руки не слушаются. Плохи они очень.

Батюшка съ сожалніемъ воззрился на Гуляева. Тотъ выставилъ два пальца и показалъ опять подрядъ вс остальныя цифры.

— Ручная азбука… Не понимаю,— сказалъ священникъ съ тмъ же видомъ сожалнія и улыбнулся тупо и страшно.

Гуляевъ замоталъ головой и задвигался на постели.

— А вы не волнуйтесь,— продолжалъ батюшка съ тмъ же выраженіемъ тупого непониманія въ лиц:— Теперь уже главное сдлано.

— Все безпокоились, что не успютъ причаститься,— замтила сидлка.

— Господь взыскуетъ ищущихъ. Ну, Христосъ съ вами. Не понимаю, не понимаю.

Онъ добродушно улыбнулся, перекрестилъ Гуляева широкимъ крестомъ и покивалъ головою. Потомъ взялъ со стола причастіе и крестъ.

Гуляевъ отвернулся.

— Возможно, что бредъ,— сказалъ священникъ тихо сидлк:— Гд-то видлъ это лицо, а не припомню. Не безпокойтесь, дорогая.

— Гд же вамъ всхъ упомнить,— сказала сидлка.

Батюшка степенно вышелъ.

IX.

Онъ глухо и хрипло стоналъ, и изъ его горла съ жутко правильными промежутками вылетало булькающее и свистящее дыханіе. Похоже было, что работаетъ какая-то правильно дйствующая машина.

Сидлка не могла остаться съ нимъ. Она ходила между кроватей. Больные тоже не спали и лежали съ раскрытыми глазами.

Вс молчали. Хотлось, чтобы это дыханіе прекратилось, но оно длалось все громче и громче. И казалось, что оно иметъ какой-то свой внутренній необходимый смыслъ, и оттого съ каждымъ разомъ становится трудне и мучительне. Точно Гуляевъ чего-то добивался или всходилъ на какую-то возвышенность. Всходилъ и падалъ и взбирался опять. И вс желали, чтобы онъ скоре взошелъ, и мучились за него.

Нсколько разъ подходилъ докторъ и спрашивалъ его о чемъ-то Но онъ молчалъ, напряженно устремивъ глаза по направленію къ окну. Лампадку онъ приказалъ погасить еще раньше — тотчасъ по уход священника, и теперь свтлымъ пятномъ выдлялся на столик одинъ серебряный образокъ съ тусклымъ золотымъ внчикомъ.

… я одинъ,— сказалъ себ Гуляевъ, и въ душу его вошла свтлая покорность:— Одинъ. Это надо понять.

Нсколько времени онъ старался это понять.

Одинъ, это значитъ: не надо ничего. Не надо хотть домой, не надо близкихъ.

И еще чего-то не было надо. Взглядъ его упалъ на образокъ, освященный лампадкой. И этого не надо.

Онъ знаками попросилъ задуть лампадку. Сидлка долго не понимала и поднесла ему ее къ самымъ губамъ. Онъ слабо дунулъ, и тогда она, удивляясь, погасила её. ¹

Вотъ такъ. И было ясно, что онъ напрасно мучился, когда звалъ священника.

Теперь ему казалось, что стны комнаты раздвинулись, и онъ лежитъ прямо въ безконечности. Но это почему-то не было страшно. И онъ удивлялся себ и не понималъ.

Дребезжали попрежнему темныя окна, и съ громкимъ, предутреннимъ правильнымъ гуломъ двигались по мостовымъ тяжелыя телги — и это была безконечность. Дулъ втеръ. Попрежнему явственно колыхались листья. Онъ ясно слышалъ скрипъ могучихъ древесныхъ стволовъ подъ окнами, и въ стекло противъ его кровати съ аккуратными промежутками постукивала какая-то вточка. И это тоже все была безконечность. Мучительно въ далекомъ и тускломъ неб выступали свтлыми слезящимися пятнышками звзды. И бжала и бжала кровь. Она была густая, вязкая, противная. И бжала также съ правильными перерывами, по временамъ заполняя ротъ. Иногда онъ раскрывалъ глаза и прислушивался къ самому себ. Тогда онъ слышалъ, какъ широко и трудно раздувалась его грудь, хотлъ сдержать собственное дыханіе и не могъ, точно его грудь уже работала отдльно отъ него. И это тоже была безконечность.

Было странно, что онъ когда-нибудь и о чемъ-нибудь могъ безпокоиться, когда были безконечность и одиночество.

Но онъ всегда обманывалъ себя. Онъ хотлъ отъ себя скрыть, что есть безконечность. Когда онъ былъ здоровъ и потомъ, когда заболлъ и захотлъ думать ‘всерьезъ’, онъ называлъ это стремленіемъ къ истин. Истина и значитъ всегда какой-то конецъ. Найти истину и значитъ найти дно и конецъ.

Гуляеву стало опять что-то на мгновеніе ясно и вмст страшно, что онъ когда-нибудь искалъ истину. И онъ поднялся еще на одну какую-то ступень и точно выросъ.

Взглядъ его упалъ на серебряный образокъ. Онъ сдлалъ знакъ его убрать, но сидлка опять не поняла и хотла положить ему на грудь, но онъ отстранилъ его и махнулъ рукой. Она не поняла и поставила его на прежнее мсто.

Всю жизнь его преслдовалъ кошмаръ истины. И оттого были дрожь и страхъ. И оттого былъ ему нуженъ Богъ. Но Богъ это и значитъ безконечность. И онъ только этого не понималъ. Когда онъ былъ ребенокъ, онъ говорилъ себ г. Богъ есть сдой старикъ, живущій на небесахъ, потомъ, подросши, сталъ воображать себ Бога большимъ и плавающимъ въ безвоздушномъ пространств, а потомъ, еще поздне, при мысли о Бог испытывалъ только страхъ. Его Богъ былъ страхъ. И такъ какъ онъ не хотлъ страха, то старался вовсе не думать о Бог, и это значило, что онъ, хотя признаетъ Бога, но ничего не знаетъ о Немъ. А на самомъ дл всегда была только одна безконечность и передъ, нею страхъ. И это онъ называлъ: Богъ.

И потому, когда потекла кровь, онъ испугался и подумалъ, что теперь должно будетъ случиться что-то ужасное, и поспшилъ позвать священника.

Но ничего ужаснаго не произошло и не могло произойти, потому что съ нимъ произошла и всегда происходила безконечность.

И это было больше, чмъ истина и Богъ. И потому окончательно пропалъ страхъ.

Онъ глубоко вздохнулъ и поднялся еще на одну ступень и опять точно выросъ.

Теперь онъ зналъ, что безконечность всегда его манила и звала. Шагъ за шагомъ она его опутывала и охватывала своими цпкими кольцами. Это она позвала его изъ дома, но онъ сопротивлялся. Онъ шелъ, и она ласково манила его, чтобы потомъ вдругъ показать свое суровое и спокойное лицо.

И когда онъ понялъ это и для того припомнилъ всю свою жизнь, то убдился, что оно именно такъ и было, но онъ всегда сопротивлялся и не хотлъ.

И Гуляеву показалось, что онъ взошелъ теперь на самую высшую ступень, откуда можетъ спокойно озирать свою жизнь и жизнь другихъ людей.

Теперь онъ дышалъ съ долгими и тяжелыми перерывами.

Онъ видлъ, какъ къ нему подошелъ дежурный докторъ. Нагнувшись, онъ долго ему что-то говорилъ и, вслушавшись, Гуляевъ понялъ, что онъ предлагаетъ ему пальцами показать номеръ телефона. Очевидно, батюшка разсказалъ ему про знаки, которые онъ длалъ ему.

Но Гуляевъ оставался неподвижнымъ и только внимательно смотрлъ доктору въ лицо.

И теперь онъ въ первый разъ видлъ, что у доктора было озабоченное, страдающее и мыслящее лицо. Онъ былъ умный и образованный человкъ, и въ его мозгу было много сложныхъ и тяжелыхъ мыслей. Онъ смотрлъ на Гуляева и мучился за него, а Гуляевъ смотрлъ на доктора, и ему было, въ свою очередь, его жаль. Но сказать онъ ничего не могъ.

Подошла сидлка и тоже наклонилась. И въ ея глазахъ были т же безпокойство, и жалость, и страхъ. Но и ей онъ не могъ ничего сказать, только перевелъ на нее взглядъ и долго и серьезно на нее глядлъ, стараясь, чтобы она поняла, что въ смерти нтъ ничего страшнаго.

Но она не поняла и въ смущеніи отвернулась.

Гуляевъ началъ смотрть на доктора. Но и тотъ не выдержалъ и потупился.

Тогда онъ закрылъ глаза и больше не глядлъ.

Теперь онъ зналъ твердо, что человкъ долженъ научиться быть одинъ, и ему не нужно ни дома, ни Бога, ни истины.

Вс слышали, какъ онъ захлебнулся дыханіемъ. И на мгновеніе водворилась жуткая тишина. Потомъ дыханіе стало слабть.

Онъ умеръ на разсвт, въ то время, какъ къ больниц, гд онъ лежалъ, спшно подъзжали его домашніе.

Въ послдній моментъ онъ вдругъ страшно почувствовалъ, что окончательно выздоровлъ и потому блаженно вытянулся на постели. Съ новой и совершенно особенной радостью, онъ необычайно отчетливо понялъ, что боленъ онъ былъ не теперь, когда лежалъ, а гораздо раньше, всю свою прежнюю жизнь. Сейчасъ же онъ былъ совершенно здоровъ, потому что ни въ чемъ не сомнвался и ничего не искалъ. И это называлось смерть…

Вс пожалли Гуляева, когда узнали, при какихъ обстоятельствахъ онъ окончилъ свою жизнь: что онъ былъ подобранъ на улиц и умеръ одинъ въ больниц на рукахъ простой сидлки и напутствуемый больничнымъ священникомъ. Все это не вязалось съ предыдущею жизнью Гуляева и его образомъ мыслей, и оттого вс пожалли его. И каждый невольно старался представить себ вс ужасы его одинокой смерти и, содрагаясь, выражалъ надежду, что ему, быть-можетъ. удастся умереть при боле счастливыхъ обстоятельствахъ.

Но врядъ ли эти соображенія имли хотя какой-нибудь смыслъ.

Маркъ Криницкій.

‘Современникъ’, кн.VI, 1912

Предсмертныя мысли Гуляева.

Читайте также: