ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ ‘ЛИТЕРАТУРНЫХ ТИПОВ’
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ ‘ЛИТЕРАТУРНЫХ ТИПОВ’
Предисловия к ‘Литературным типам’, Воронский Александр Константинович, Год: 1922
Время на прочтение: 7 минут(ы)
А. Воронский. Литературные портреты. В двух томах. Том первый
М., ‘Федерация’
В основу предлагаемых читателю ‘Литературных портретов’ положена серия критических статей, в свое время составивших книгу ‘Литературные типы’. Настоящее издание, однако, существенно отличается от этой книги. Прежде всего в него включен ряд характеристик, не вошедших в книгу ‘Литературные типы’. Далее, некоторые статьи дополнены заметками позднейшего периода. Наконец, кое-что пришлось написать вновь, вернее, дописать в соответствии с художественной продукцией писателей за последние годы. Сюда следует, например, отнести окончания статен о Бор. Пильняке, о Леонове, о Сергее Клычкове, о ‘Кузнице’ и т. д.
Литературные портреты подразделены на три отдела: 1. Писатели дооктябрьского времени, 2. Попутчики и спутники революции, 3. Пролетарские писатели. Ко второму тому прибавлены две статьи о писателях запада: о Кнуте Гамсуне и о Марселе Прусте.
Последнее по-октябрьское пятилетие знаменовалось и вполне отчетливым подъемом в нашей художественной литературе.
Это теперь признают и наши противники.
В парижском журнале ‘Версты’, выходящем из печати под редакцией ‘кн.’ Д. Святополк-Мирского, П. Сувчинского, Эфрона ‘и при ближайшем участии’ Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова,— П. Сувчннский писал:
‘Большевистская революция в корне изменила не одну лишь социально-политическую структуру былой России. Прервав общественно-идейный канон 900-х г.г., она устанавливает обстановку для нового культурного темперамента… В каких-то новых большевистских людях тяга к социальному делу и жизненной подвижности проснулась с необычайной силой, конечно, только на этих началах и будет основываться — и уже основывается — новый русский ренессанс 920-х годов’.
Одним из показателей общего культурного ренессанса служит наше художественное слово. В общественной жизни республики Советов оно заняло вполне определенное место, и с каждым годом удельный вес художественной литературы растет.
Есть два основных русла в современном литературном потоке. Несомненны различия в эмоциях, в идеях, стиле, в подходе к нашей современности между такими поэтами, как, скажем, Демьян Бедный, Сергей Есенин, Маяковский, Н. Тихонов, или между такими прозаиками, как Бабель, Пильняк, Гладков, Неверов. Но за всем тем им свойственны и многие общие черты, они являются результатом воздействия на писателя октябрьского — экономического, политического и культурного — ренессанса, нельзя также, забыть и пройти мимо литературной преемственности и влияния образцов прошлого. У каждой эпохи есть свой господствующий стиль. Мы еще не имеем такого сформировавшегося стиля, но уже имеем некую сложившуюся бытовую обстановку и в соответствии с этим имеем известную преимущественную окраску в литературе. Нетрудно эту окраску разглядеть. Реализм, нередко опускающийся до голого натуризма и расплывающийся в злободневном бытовом материале, в противовес изощренной мистике и символизму кануна революции, бодрое, жизнерадостное преклонение пред жизнью, пред данностью, иногда грубоватое, доходящее до наивного примитива, с любованием вещью, предметом, напоминающее фламандскую школу, наперекор недавнему пессимизму, стремлению уйти от ‘грубой бабищи’ — жизни в миры потусторонние, замена психологизма действием, Октябрьская революция, как непреложный исходный пункт художественных искании, стихийный, часто неосознанный, демократизм, как следствие революции, притока и приобщения к культуре скромных кадров нового демоса, тяготения к отражению хозяйственного и культурного преобразования страны, преобладание деревенских тем и настроении над городскими, упорные и удачные в целом попытки приблизить наш литературный язык к народному говору, к разговорной речи, вплоть до эстрады, до ораторской трибуны, до митинга, наконец, поиски нарождающегося культурного типа,— эти особенности свойственны литературе наших дней.
Задача предлагаемых читателю литературных портретов и характеристик сводилась к тому, чтобы показать эти особенности в индивидуальном и наиболее ярком эстетически ценном преломлении, а также к тому, чтобы обнаружить отклонения от ‘духа эпохи’ и найти соответствующим литературным фактам социологический корень. Последняя цель — отыскание социологического корпя — наиболее трудная, ибо художество-область, больше всего удаленная от производства и экономических отношений, область, испытывающая влияние прошлых культур, где прошлое и новое часто сплетаются в очень сложный и запутанный клубок. И часто мы не обладаем достаточным материалом, дабы сделать точные и ясные выводы. Применение марксова метода к фактам литературного порядка требует особой осторожности, вдумчивости и аналитического напряжения. Об этом знал и писал и сам Маркс. Приходится, по силе сказанного, сплошь и рядом останавливаться на догадках, ограничиваться предположениями, оставлять вопрос открытым, тем более, что мы, коммунисты, более чем кто-либо, лишены возможности отдаться спокойной исследовательской работе.
Меня неоднократно упрекали в пристрастии к литературным портретам. Некоторые усматривали в этом далее измену марксизму. Признаюсь в этой своей склонности, но беды в том не вижу. Литературный портрет имеет одно свойство: он понуждает критика постоянно помнить, что в художественном произведении идеи и чувства живут конкретной, образной жизнью, что они индивидуально преломлены и должны эстетически звучать. И дело не в том, писать ли предпочтительно общие статьи или давать литературные силуэты — и то и другое в равной мере законно,— дело в том, как писать, как подходить н оценивать.
Собранные в этой книге характеристики современных прозаиков и поэтов должны бы быть дополнены разбором художественных произведений, напечатанных уже после того, как были даны своевременно эти литературные портреты. Такие дополнительные оценки делалась мною в других, более поздних статьях и обзорах, но они являются пока всего лишь дополнениями. Основные характеристики разбираемых писателей, по моему разумению, остаются в силе и посейчас. Это можно сказать и по отношению к писателям, значительно увеличившим свое литературное имущество. Больше других прибавили за эти годы к прежним своим вещам Бор. Пильняк и Всеволод Иванов. Бор. Пильняк напечатал ряд интересных и цепных рассказом повестей: ‘Speranza’, ‘Мать-сыра земля’ и др. У писателя полиняла и стерлась его нео-славянофильская романтика, усилилась международность, его стиль сделался ровней, упрощенней и спокойней, он не так головокружительно ‘смещает плоскость’, как прежде,— очки, овины, мир, Интернационал, Анисья, фабрика, мужики,— но попрежнему он лучше видит, чем выдумвает, чем конструирует, по-старому ему нехватает художественной выдумки, а главное — как и раньше, тема о машинах и волках остается его любимой темой. И несмотря на рассудочное преклонение в позднейших вещах пред машинами, несмотря на культуртрегерство, он все же больше сердцем с волками, и они у него лучше машин.
Убавилось много ‘бодрости, радости и любопытства к жизни у Всеволода Иванова. Всеволод Иванов печатался много и часто, может быть, больше того, чем ему следовало бы. У него есть такие мастерские вещи, как ‘Хабу’, ‘Как создаются курганы’. В последнее время он поместил серию, рассказов, написанных в эпической, бунинской форме о деревне и мужиках, о смерти и жизни (см. книгу рассказов ‘Тайное тайных’). Он сделался скупым на лирические отступления, он не столь обильно украшает свои вещи восточно-пестрыми и яркими образами и уподоблениями, он стал мудрей, опытней и проще в построении своих вещей, но и более охлажденным, иногда, прямо угрюмым и скептичным в своем общем отношении к жизни. Основной своей теме, однако, и он вереи. Правду и закон жизни он видит в ее прямых, наиболее примитивных и, как бы сказать, в ее биологических проявлениях. Такая жизнь у него властно побеждает и торжествует над более сложной ‘духовной’ надстройкой. Художественный рост Всев. Иванова, особенно в таких вещах, как книга рассказов ‘Тайное тайных’, очень заметен, но то, что он теряет бодрость и оптимизм, факт, достаточно тревожный в нашей литературной и общественной современности.
В противоположность Всеволоду Иванову Бабель пищет поразительно мало. ‘История моей голубятни’ раскрывает новые стороны в творчестве художника, верней, ярче их обнаруживает: рассказ о мальчике, исходящем рвотой и переживающем в то же время ‘первую любовь’ во дни еврейского погрома и в присутствии ‘любимой’,— эта история странного и печального заболевания говорит о бабелевском изломе, как писателя, бросает причудливый и печальный отсвет и на ‘Конармию’, и на другие его новеллы, и здесь он более закончен, индивидуально выразителен, чем во многих его ранних вещах. И в ‘Голубятне’ и в ‘кино-повести ‘Король’ Бабель освободился от своей пышной, пленительной вычурности и стилизации и нашел настоящую чистоту и классичность художественной речи, но его скупость грозит превратиться в порок, молчать нужно тоже умеренно.
Лидия Сейфуллииа напечатала ‘Встречу’ и ‘Каин-Кабак’, последнее более удачно, чем первое, но лучшими у нее попрежнему остаются ‘Перегной’, ‘Виринея’.
В итоге приходится сказать: литература последних двух лет, несмотря на рост со стороны продукции и художественного мастерства, все же шла под знаком обмеления революционных настроений, свежести и романтики 1922—23 годов, тяготения к будничным, житейским, иногда чеховским темам. Вместе с тем за эти годы писатель все больше и больше, все чаще и чаще возвращается к простоте и ясности в языке, в стиле, в построении вещи.
‘Стабилизационные’ настроения сейчас очень и очень влияют на художественное слово. Меньше это заметно в пролетарском русле нашей литературы. ‘Страна родная’ Артема Веселого, ‘Цемент’ Гладкова, произведения Фурманова, повести и рассказы Никифорова, Фадеева, Караваевой,— свидетельство не только роста писателей-коммунистов, но и более бодрого восприятия жизни. Наша еще очень юная пролетарская литература жизненна и оптимистична по темам, по эмоциям, но художественно еще далека до зрелости и мастерства. К сожалению, и здесь налицо известное! сползание и понижениость тона. Будем надеятся, что это — временная заминка, или, как у нас любили недавно выражаться, ‘передышка’. Эту ‘передышку’ вес же, очевидно, придется преодолевать и, может быть I такое преодоление будет не столь легким. I
Меня упрекали в том, что я недостаточно и даже совсем не внимателен к ‘классовой разнице’. Правда заключалась в том, что ни в практической работе, ни| в теоретической я не старался воздвигать искусственных средостений между пролетарскими писателями и ^попутчиками’, но я не стремился и к тому, чтобы умолчать о недостатках, о вывихах того или иного писателя с нашей, с большевистской точки зрения, и равной мере я всегда пытался наметить связь писателя с общественной средой и с общественными идеями, определявшими характер его творчества. Но, конечно, мне чуждо такое толкование ‘классовой разницы’, при котором Марксов метод превращается в наивное и идейно тощее вульгаризаторство. Благодаря многим особенностям, в каких развивается наша литература,— из них главнейшие: диктатура пролетариата, стремление упрочить связь между рабочим, крестьянином и интеллигентом, отбор художников и т. д.—‘классовая разница’ проявляется у нас в художестве далеко не во всем и не всегда отчетливо. Наиболее резко она, пожалуй, сказывается в разном отношении писательских групп к городу и к деревне. Грубо обобщая, можно сказать, что мелко-буржуазное окружение и то, что республика Советов — страна крестьянская, обнаруживается в тяге наших писателей к деревенским темам, в опоэтизировании ее бытового уклада и в глухой пока неприязни к городской культуре. Двоякое отношение к деревне и к городу — факт, наиболее знаменательный в литературе наших дней. Мужиковствующие писатели явно преобладают среди попутчиков, но они чрезвычайно сильны и в среде пролетарских писателей. Достаточно отметить Артема Веселого, Неверова, Зуева, Радимова и т. д. Пока у нас еще нет ясного классово-осознанного противопоставления деревне города, но оно очень легко может оформиться.
Еще на одном критическом ущемлении считаю нужным становиться. Указывали, что я чрезвычайно легко и часто открываю новых Толстых, Пушкиных и Гоголей. Возможно, что я дал повод к подобным кривотолкам некоторыми неловкими и неточными выражениями. Но если подходить к этим местам без заведомой предвзятости, то станет совершенно очевидно, что в них заключались указания на литературную преемственность и на зависимость данного писателя от того или другого классика, а не попытка возвести его на пьедестал великого мастера. Я глубоко уверен, что мы переживаем эпоху огромного культурного и художественного ренессанса, несмотря на темные’ иногда и прямо зловещие явления и факты,— но до Пушкина, до Толстого, до Гоголя нам, увы, очень далеко. Об этом я неоднократно писал, касаясь вопроса о литературном наследстве, при чем неизменно мною подчеркивалась мысль, что перед нами стоит пока задача не столько преодолеть и покончить с искусством прошлого, сколько критически усвоить его, изучить и воспринять. Да и будут ли Толстые, Гоголи и Достоевские в наше переходное время? Бесспорно, ум, талант, воля у нас сейчас уходят в социальную борьбу и в строительство. Не случайно наше время создало Бунина и бессильно пока противопоставить своих художников блестящей плеяде классиков. В этом — ‘знак зеро’ на челе нашей эпохи. ‘Герой нашего времени’ идет от Ленина, а не от Толстого, Белинского и Пушкина. ‘Новый культурный темперамент’ одержим прежде всего социальным мессионизмом, социальным творчеством. Воплотить его, найти в художестве — основная задача современной литературы. Она еще отнюдь не разрешена. Наши прозаики и Поэты видят пока его отдельные черты, синтетический образ еще не воссоздан. Поменьше только окриков, поменьше казенщины и трафарета, побольше индивидуального преломления. Нам нужно поучиться у прежних мастеров смотреть и видеть своими глазами.