|
|
|
Предисловие
Предисловие
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
П. Флоренский’
— ‘О писательстве и писателях’. (М., 1995. С. 78—95).
ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предисловие, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Во дворе язычников
М.: Республика, 1999.
Со смущенным сердцем издаю я этот сборник. ‘Что за хаос’, — спросит читатель, увидев не более 2—3-х статей на эту тему, какая поставлена заглавием книги, а остальное — на темы то житейские, то литературные? ‘Где же тут язычники? язычество?’ Дорогой читатель, это только у Иловайского история переплетена в три переплета [с] заголовками: ‘Древняя история’, ‘Средняя история’, ‘Новая история’, где действительно нельзя встретить наполеоновских войн среди карфагенян и римлян, а Горация Коклеса — при дворе которого-нибудь из Людовиков. Здесь все крохи того исторического ‘каравая’, который довольно непрерывно кушало человечество, аккуратно подметены щеточкою и заметены каждая в один из трех небольших, скучных и, я думаю, довольно [ложных] тома, которые пришло же на ум автору назвать ‘Всемирною историею’, ‘Всемирная’!.. ‘история’!.. Я согласен с Митрофаном из фон-визинского ‘Недоросля’, что ‘истории, которые рассказывает ключница Лукерья, — куда интереснее’ этих трех томов, по которым миллион учеников и учениц русских выучились римлянам, грекам, итальянцам, немцам, Ваалам, Зевсам и ‘всем святым’ нашей эры.
На самом деле история, конечно, одна, как и человечество, исшедшее из одного Адама. Я хочу сказать, что следует научною мыслью столь же настаивать на ‘единстве истории’, как религия [открыла нам] ‘единство рода человеческого’. Но и как человечество, будучи ‘единородным’, разделяется по коренным признакам народов на 5—6 рас, [нрзб.] из очень давно живших рядом друг с другом, то без слияния, то [давая] [нрзб.] так называемых ‘метисов’ (помеси), так точно и история, совершившаяся под одним Провидением, в разных [как бы] [нрзб.] представляется всюду довольно разного состава. Я хочу сказать, что так называемые ‘[нрзб.] всемирной истории’ есть понятия более [нрзб.] чем анатомическое, более химическое, чем физическое. В Петербурге мы живем ‘после P. X.’, но близ Колы и Онеги, за Каспием, вблизи Казбека… конечно, еще ютится по деревням история ‘до P. X.’. ‘Языческое’, ‘язычники’ вовсе не умерли с Зевсом и Палладою, но живут среди нас то как странствующие люди, то как странствующее явление, то как оттенок нашей биографии, души, совести, наших идеалов, чаяний и надежд.
До 1898 г. я о древнем мире, можно сказать, вспоминал только по поводу ‘братьев-чехов’, которые обучали нас [Кюнеру]: мучительное и брезгливое воспоминание. Можно сказать, никто не имел более ледяного и равнодушного отношения к блестящей гвардии [нрзб.] ‘богов и богинь’, чем я, и к героям их, стать похожим на этих ‘богов и богинь’. В душе моей всегда жили ‘маленькие Капулетти и Монтекки’, что-то провинциальное, по существу враждебное этой [типичной] величественности, с какой у нас связано представление о всем греческом и римском. Уезд мне нравится более губернии, губерния более столицы, деревянные дома лучше каменных, — дом на окраине города — лучше, чем в его центре. До 1898 г., и особенно между 1891 и 1898 гг., я был как бы христианский [прозелит], который [нрзб.] около туловища ихнего ‘болвана’ (бога), где-нибудь в Александрии, тащил его с пьедестала, чтобы потом надругаться над самими кусками. Во мне это было бытовое: я как бы шел на штурм за милую провинцию, против нивелирующей и самонадеянной столицы. Христианство, все маленькое в нем, все маленькое в нас, этим ‘Монтекки и Капулетти’ в [самых] пороках своих мне казались ‘святыми’, ‘блаженными’, простительными и уже заранее оправданными, а это здоровое дубье язычества в самом героизме своем казалось противным и несносным. Так было дело, таков был непрерывный строй моей души… пока писк маленького ребенка, замученного, оставленного, не всполошил во мне всех чувств с тем особенным смятением, какое, я думаю, подымается в селе с полухристианским, полуеврейским населением при затерявшемся ребенке. ‘Это — опять жиды! Разве вы не знаете? У них есть тайный закон, тайное верование, тысячелетний [нрзб.] — употреблять в каком-то [проклятом] обряде кровь замученного христианского ребенка’. И — погром! Вопреки документам, суду, ясному закону Моисея: ‘кровь никакого животного (и след., тем паче человека) не употреблять в пищу, ибо она. есть душа его’. Страсти — подняты! Рассудок потемней! Все равно погром, ибо они ‘распяли Христа’, а вот теперь ‘мучат христианских младенцев’. Только у меня это смятение души поднялось в направлении диаметрально противоположном тому, какой в [Нюренберге], в Польше, в Венгрии поднимался ‘против жидов’: как жиды любят детей своих, а мы? Не забуду впечатления от картины, какую я рассмотрел в полухолодной комнате, куда была вынесена разная мебель и выходили пациенты знаменитого доктора из приемной — ‘покурить’. Небольшая, аршина в 1 1/2, она представляла, очевидно, одну из средневековых сцен ареста еврейской семьи именно по поводу ритуального убийства. В комнату в рыцарских и, во всяком случае, военных доспехах вошли несколько мужчин. ‘Дубье, как у язычников’: все совершенные Марсы. В ужасе отшатнувшись, ибо убежать было некуда, сжалась еврейская семья, и меня тронуло самое расположение. Старец и старуха — очевидно, родители, или тесть и свекр, но вообще — старая, дедовская линия, [возле] них — молодая женщина, дочь или невестка, даже две или три таких молодых женщины, может быть, тут и замужняя дочь с мужем, и сын уже женатый — и его жена, еще — мальчики, и наконец — младенец, в люльке или около груди матери — уже не помню. Вся семья сжалась перед Марсами. И у Марсов есть жены? да, верно, скучающие дома, пока мужья воюют, [нрзб.], арестуют жидов и т. п. и вообще исполняют ‘1001’ нужду из столичных забот, забот большой улицы истории — против именно этого исторического захолустья, которым было всякое ‘жидовское гетто’. Впечатление как впечатление, не больше себя и не меньше себя. Картина была мила и я ею вообще залюбовался бы, но теперь она была уже лишь мыслью в ряду других, какие начались у меня с 1898 г.
‘Монтекки и Капулетти’, все маленькое и ничтожное, что, пожалуй, было вполне более [человеческим] влечением, нежели [обширным помещением] религиозного и исторического созерцания и даже определяли собою выбор этих обширных помещений, — стали [повертываться] лицом туда, куда стояли спиною, и спиною туда, куда стояли лицом. Вот уж… ‘светопреставленье’, перемещение на противоположные концы, сравнительно с прежними, источников света и тьмы. ‘Всегда я думал’, что жиды мучат детей, а мы любим их…’ А вот… Художник нарисовал, что жиды жмутся к детям, а мы…. их арестовываем! Да что художник: это аллегория и пример. В жизни-то, в жизни как? ‘Здоровое дубье — это — язычество’. Да, но ведь не чахоточные и не раковые больные и зачинают детей? Не правда ли? Дитя есть плод здоровья, а не болезни, силы — а не бессилия: хорошо, и уж приходится, при всем меланхолическом сочувствии болезням и больным, однако же, сказать, что есть правда и красота, а наконец, и нравственность просто в здоровье и в здоровых! Особенно в отношении-то детей: плод здоров и [нрзб.], они вызовут [тематическое] (как тема), а не побочное отношение к себе у здоровых, тогда как санатория для чахоточных, где случилось бы родиться ребенку, естественно все-таки будет думать (о здоровье полуумирающих, чем об этом крошечном, [красном] и страшно здоровом существе) о своих болезнях, о своих стенаниях, нежели собственно о судьбе и будущем этого ребенка. И ведь [может случиться], что его задавят? Сошлют на кухню? Зашибут, простудят? Все может быть: чахоточные [лежат] стенают, погруженные в тот особый вид, пожалуй, самого ужасного эгоизма, какой присущ больным, капризным, надорванным существам. И представьте, больные бы победили! Да и им сообщено бы было бессмертие: но такое, о котором они ничего не знают, а ежечасно о себе думают, что вот — последние их минуты. Картина, весьма похожая на нашу цивилизацию. Больные (бессмертные!) сложились бы в организацию, [закон] ‘порядок’, строй, дали правила жизни: все приноровленное к их ‘стенаниям’ и решительно равнодушное и даже враждебное к ‘здоровому дубью-язычеству’. Появилась бы некоторая сумасшедшая [извращенная] цивилизация: и ведь ‘терпение, смиренномудрие, любовь’ — все эти [великие качества] христианина могли бы очутиться в тех самых загнанных и прогнанных с глаз здоровых людях, самый запах которых противен [вечным кощеям], которые ‘предсмертно’ кушают ‘акриды’. Цивилизация ‘воздыханий’ и ‘воздыханства’, раз это последнее получило господствующее положение, взяло скипетр и надело венец, может дать лютого Цезаря — с кротким выражением лица, беспощадного Суллы — с сердобольными причитаниями, свирепого Мария, — который всех [‘бенедиктствует’].
В плане Полного собрания сочинений В. В. Розанова, составленном им в 1917 году, восьмым томом значится книга ‘Во дворе язычников’. Задуманная в первые годы XX века, книга эта так и не была издана писателем, однако сохранилось ее. Содержание, составленное в 1909 году. Именно оно и позволило ныне воссоздать эту книгу.
Само название книги родилось у Розанова от ‘удивившего’ его описания: ‘…в Иерусалимском храме, конечно истинного поклонения, был так называемый ‘двор язычников’ с жертвенником и проч., и здесь израильские священники принимали жертвы и приносили их, — конечно, своему Богу! — от эллинов, римлян, парфян, мидян, персов. Да и Христа пришли встретить ‘волхвы’ языческие, а Христос есть заключение всей израильской истории. Таким образом, в ветхозаветном храме и, следовательно, в ветхозаветной церкви был устроен как бы ‘придел’, особое отделение… И они несли свою ‘свечечку’ Иегове, но ведь они могли это сделать, конечно, в том единственном случае, если между Сионом и Афинами, Сионом и Римом лежал ровик, а пропасти не было! Какой же мусульманин пойдет к нам ставить свечку Богу за своего умершего. Пропасть — не переступит’.
После смерти Розанова его друг П. А. Флоренский стал готовить книгу к печати, однако осуществить этот замысел ему не удалось (см. статью Е. В. Ивановой ‘Предисловие П. А. Флоренского к неосуществленному изданию книги В. В. Розанова ‘Во дворе язычников’ // Контекст. 1992. М., 1993. С. 127—134).
В ‘Контексте. 1992’ было впервые опубликовано предисловие П. А. Флоренского (‘От редакции’) к подготовлявшейся им книге ‘Во дворе язычников’. Воспроизводим это предисловие с пометой 16 февраля без обозначения года (1920—1922?). Публикация текста предисловия игумена Андроника (А. С. Трубачева), М. С. Трубачевой и П. В. Флоренского:
‘Заглавие этой книги — ‘Во дворе язычников’ — сложилось в мыслях В. В. Розанова давно, во всяком случае, не позже 1900 года. Но состав самого сборника в его литературных замыслах многократно и существенно менялся. Об этих изменениях можно судить по нескольким черновым планам сборника, оставшимся в бумагах Розанова, печатному списку ‘Собрания сочинений’ в ‘Опавших листьях’ (Короб 2-й, стр. 298—9) и по связке рукописей и печатных оттисков, отложенных для этого издания: различные проекты далеко не сходятся между собой. Кроме того, автор сделал невозможным осуществить целиком какой бы то ни было из них, напечатав еще при жизни часть относящихся сюда материалов в других книгах и преднаметив издать некоторые статьи в иных сочетаниях. Редакторам не оставалось другого исхода, как, положив в основу общее ядро всех вариантов, осуществить ‘Во дворе язычников’, имея в виду авторские распоряжения и предположения относительно его собрания в целом, в остальном же руководиться темою заглавия.
Как известно, Иерусалимский храм имел три последовательных двора: двор внешний или язычников, куда мог входить всякий, двор женщин, куда допускались только иудеи, и, наконец, двор священников, где происходило священнодействие. В религии Розанова занимало, собственно, не трансцендентное само по себе, а его испарения, он предпочитал тереться ‘около стен церковных’. Так — вообще. Так и в отношении иудаизма: именно ‘двор язычников’ особенно поразил воображение Розанова, тем более что, по мнению исследователей, в ограде этого двора ютились священные блудницы. Мысленно развивая возможности, содержащиеся в этом указании, Розанов представил себе древнюю религию как полное цветение пола и построил свой ‘двор язычников’ — теплицу всяческих побегов от ‘древа жизни’.
Но ведь это вообще — господствующая тема Розанова, и большая часть написанного им подходила бы под заглавие настоящей книги. Отсюда и перед самим автором возникла трудность точнее установить состав именно данного сборника. Только с течением времени это для него выяснилось (хотя и не окончательно) отбором статей сообразно их тону: в преднамеченный сборник ‘Древо жизни и идея скопчества’ отошли статьи, в которых Розанов хочет установить двойственный состав христианства — из положительно-полового язычества и из начала отрицательного, — бессемейного скопчества, так что ‘Древо жизни’ по тону своему стоит между изданными при жизни Розанова книгами ‘Около стен церковных’ и ‘В темных религиозных лучах’ (‘Темный лик’), подобным же образом в отношении иудаизма положительно-половое освещение его составляет предмет подготовлявшейся Розановым к изданию книги ‘Последние ханаане’, а отрицательно жизневраждебное вылилось в ряд иудееборческих течений. Наконец, книга ‘Во дворе язычников’ есть положительно-половая оценка язычества, дальнейшим углублением которой — розановским Святая Святых, — является книга об Египте: ‘Из восточных мотивов’. Антитезы к двум последним сочинениям Розанов не написал и имел к тому побуждения, потому что истолковывал язычество как религию насквозь имманентную, т. е. не раздваивающуюся в противоречии, как это, на его взгляд, имеет место в отношении иудаизма и христианства.
Большая часть статей настоящей книги была напечатана в разных повременных изданиях, но в большинстве случаев с очень значительными цензурными и редакторскими урезками, в настоящем издании подлинный текст восстанавливается. Другая часть статей печатается нами впервые.
Библиографические и редакционные сведения даются в примечаниях после текста.
Текст книги ‘Во дворе язычников’ печатается согласно Содержанию, составленному В. В. Розановым, хранящемуся в РГАЛИ (Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 85) и опубликованному в кн.: Контекст: Литературно-теоретические исследования. 1992. М., 1993. С. 31—37 (публикация Т. В. Померанской и А. Л. Налепина).
Библиограф Розанова С. А. Цветков приводит Содержание предполагавшейся книги ‘Во дворе язычников’ (ОР РГБ. Ф. 249. Карт. 12. Ед. хр. 2. Л. 34), в котором, помимо входящих в настоящее издание статей, названо еще шесть (а также несколько неопубликованных статей, снятых с набора). Отметим эти шесть статей:
Рецензия на кн.: Независимый <Ясинский И. И.>. Как нам жить? Этика обыденной жизни (Новое время. 1898. 30 сентября. Прилож.) — вошло в книгу ‘Около церковных стен’ (М., 1995. С. 154—155).
Рецензия на кн.: Властов Г. К. Священная летопись народов (Новое время. 1898. 11 ноября. Прилож.).
Рецензия на кн.: Иллюстрированная история религий (Новое время. 1898. 25 ноября. Прилож.) — вошло в книгу ‘Религия и культура’ (Библиография).
Открытое письмо к Д. В. Философову (Мир искусства. 1899. No 2. Хроника. С. 57—61).
Рецензия на кн.: Сперанский Д. А. Из литературы древнего Египта (Новое время. 1906. 29 марта. Прилож.).
Полемический очерк ‘О законе Гейнца’ (Новое время. 1900. 5 мая), посвященный наготе в искусстве.
Следующие статьи из Содержания книги ‘Во дворе язычников’ были включены Розановым в другие его книги и потому не печатаются в настоящем томе:
По поводу одной страницы в ‘Воскресении’ гр. Л. Н. Толстого (Гражданин.
1899. No 92, 94, 95) — вошло в книгу ‘Семейный вопрос в России’ под названием ‘Об отреченных и апокрифических детях’.
Величайшие минуты истории (Новый журнал иностранной литературы. 1900. No10) — ‘Из восточных мотивов’ (в настоящем Собр. соч. в томе ‘В мире неясного и нерешенного’. М., 1995. С. 340—351).
Занимательный вечер (Мир искусства. 1901. No 1) — ‘Среди художников’ (М., 1994. С. 187—193).
‘Демон’ Лермонтова и его древние родичи (Русский вестник. 1902. No 9) — ‘О писательстве и писателях’ (М., 1995. С. 95—105).
Концы и начала, ‘демоническое’ и божественное’, боги и демоны (Мир искусства. 1902. No — ‘О писательстве и писателях’. (М., 1995. С. 78—95).
‘Ипполит’ на Александрийской сцене (Мир искусства. 1902. No 9—10) — ‘Среди художников’ (М., 1994. С. 202—211).
Педагогички-весталки (Новое время. 1902. No 9543) — ‘Семейный вопрос в России’.
Публицистика на сцене (Слово. 1905. 5 января) — ‘Среди художников’ (М., 1994. С. 217—227).
Зачарованный лес (Весы. 1905. No 2) — ‘Из восточных мотивов’ (‘В мире неясного и нерешенного’. М., 1995. С. 352—355).
‘Homo novus’ (Русское слово. 1906. 20 февраля: ‘Новые люди’) — ‘Когда начальство ушло’, под названием ‘Homines novi…’
Где же религия молодости? (Русское слово. 1907. 15 февраля) — ‘Среди художников’ (М., 1994. С. 246—252).
Танцы невинности (Русское слово. 1909. 21 апреля) — ‘Среди художников’ (М., 1994. С. 286—295).
Магическая страница у Гоголя (Весы. 1909. No 8—9) — ‘О писательстве и писателях’ (М., 1995. С. 383—421).
В публикуемых текстах сохраняются особенности авторской лексики. Написание собственных имен не унифицируется и не приводится в соответствие с ныне принятым (пояснения вынесены в аннотированный указатель имен). Цитирование чужих текстов отличается у Розанова неточностями, что в комментариях обычно не оговаривается.
Черновик предполагавшегося предисловия к книге ‘Во дворе язычников’ (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 85. Л. 6) печатается по кн.: Контекст. 1992. С. 27—31. Слова, прочитанные предположительно, заключены в квадратные скобки.
— ‘О писательстве и писателях’. (М., 1995. С. 78—95).