Предисловие к посмертному изданию 'Тридцати трех уродов', Иванов Вячеслав Иванович, Год: 1907 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Вяч. Иванов

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСМЕРТНОМУ ИЗДАНИЮ

‘ТРИДЦАТИ ТРЕХ УРОДОВ’

Источник: Зиновьева-Аннибал Л. Д. Тридцать три урода. Роман, рассказы, эссе, пьесы. — М.: Аграф, 1999. Текст издания: De Visu. 1993. N 9.

OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.

‘Ты думал, что Эрос — вожделенное, а не вожделеющее, оттого и казался он тебе пре-красным. Любимое прекрасно, и в себе со-вершенно, и блаженным почитается. Но не таков образ любящего’

(Слова Диотимы к Сократу) Платон. ‘Пир»

I

Что такое ‘Тридцать три урода’?

Тридцать три худых списка с совершенного подлинника, кривых зеркал, наведенных на безусловное, — многообразное безобразие вза-мен единственного образа. Тридцать три признания — и лжесвидетель-ства — о красоте.

Множественность относительного, отраженного, превратного. Дур-ная бесконечность искажающих преломлений. Призрачное дробле-ние, размножение, разложение единого. Извращение, развращение це-лостного, целомудренного.

Растерзание мерцающего над омутом лика алчною смутой полой тьмы. Распадение полного, самодовлеющего, безвременного бытия на жадные и ненасытимые миги. Тридцать три затускнения белого луча во мгле тридцати трех вожделений.

Голод титанических сил по горнему — титаническое богоубийство. Низведение Афродиты Небесной в юдоль земную, в мир пленный, — ее превращение в Афродиту Всенародную.

Трагедия мира как творческого процесса. Трагедия художественно-го творчества. Трагикомедия познания…

Таков ряд высших, умозрительных реальностей, к прочувствованию или предчувствию которых возводит читателя повесть о знаме-нательной участи двух женщин, боготворящей и боготворимой, — о союзе и расколе души творящей и красоты творимой, — повесть реа-листическая по форме внешней, символическая по внутренней фор-ме, платоническая по духу.

II

‘Тридцать три урода были правдивы. Они были правдою. Они были жизнью. Острыми осколками жизни, острыми цельными мигами. Та-кие — женщины. У них любовники. Тридцать три любовницы…’

И с ними столько же любовников. Шестьдесят шесть прелюбодейст-вующих! Ариманова свадьба!.. И это — ‘жизнь’? Это — ‘правда’? А то ‘стыдливо покоящееся в красе торжественной своей’ единство, то со-вершенство — не ‘жизнь’? Та девственность истинного целостного бы-тия — не ‘правда’?..

Два голоса спорят: голос мира сего и голос духа в нас, который хо-чет быть не от сего мира. И первый голос — о жизненной правде ‘тридцати трех любовниц’ — слышится из уст той, что прежде явля-лась небожительницею-Афродитой, а теперь обернулась Афроди-тою Всенародной, оставаясь тем же обличием, знамением, воплоще-нием — Красоты!.. Об этом двоении Красоты — загадки из загадок — не самые ли жуткие слова сказал Достоевский, видевший обе ее без-дны?..

Или, дабы ‘исполнилась всякая правда’, должно свету сходить во мрак, бытию сущему — сеяться в могилу тления, Красоте — являться ‘безобразною, не имущею вида’? Должно божественному не просто быть, быть в себе, но и свершаться — в жертве нисхождения?

Этот суровый приговор, этот крест самоотречения не под силу порой снести человеку. ‘Кто может продохнуть через себя трагедию, тот — спасенный — ее герой и усмиритель’, — так говорит ‘вдохнув-шая’ в себя трагедию, ‘претворившая ее в себе’ и — отравившаяся ее воздухом Вера.

III

Вера, старшая героиня, представляющая собой в развитии повести начало действенное, движущее и творчески-зачинательное, — Вера, ге-ниальная трагическая актриса, — знает этот сокровенный крестный смысл и всякой трагедии, и всего художества: решимость высшего, бо-жественного на жертву нисхождения. Отсюда и ее личное решение: свое заветное сокровище — то, что ей жизни дороже, — отдать людям. И она раздаривает свое лучшее (недаром ей близок Лир), — растворяет в круговой чаше свою ‘жемчужину любви’.

‘Жемчужина’ — сама Красота, воплотившаяся для Веры в молодой девушке, от имени которой ведется рассказ, так что мы непосредст-венно узнаем всю ее полубессознательную, но уже тронутую крутым утреником житейского опыта душу и раздельно видим то, что можно было бы назвать ее саном, или идеальным достоинством, на нее воз-ложенным, и ее же как слабую носительницу непрошенного величия. Она в ходе повести, в противоположность водящей Вере, знаменует начало жертвенное по существу, страдательное, блуждающее, покор-ствующее и требующее оплодотворения, — ‘восприимчивое ко злу и лжи не менее, чем к истине и добру’, как определяет Вл. Соловьев женский принцип, — но не разбивающееся трагически и не гибну-щее, а живучее, пребывающее и в конечном счете роковое, победное, судящее и решающее.

IV

Символическое повествование раскрывает общий закон нисхожде-ния божественной сущности в условное бытие (мэон) искаженного, ис-кажающего мира. В этой жертвенности истинно сущего животворящее назначение. Все вещи и суть лишь постольку, поскольку они причастны истинно сущему — платоновской Идее, иначе им было бы отказано да-же в условном и относительном бытии. И каждая из тех ‘любовниц’ все же и ‘Царица’. ‘Тридцать три любовницы — тридцать три Царицы’.

Тому же закону нисхождения подчинена Вечная Женственность, как в ипостаси Красоты, так и в другой своей ипостаси — Души Мира, тело которой мы зовем Природою. И как юная красавица повести делается тем, чего от нее ждут, — подобно тому и Природа в своем явлении пред-стоит нам такою, какою вызывает ее человеческий дух: как эхо, откли-кается она ему на языке обращаемых к ней заклинаний*.

* Так учил о ‘Вселенском эхо’ Вл. Эрн, философ Платоновой церкви в теснейшем и внутреннейшем значении этого слова, рано ушедший близкий друг как пишущего эти строки, так и автора изучаемой повести. С изуми-тельною силою и зоркостью узрения характеризует он в исследовании ‘О природе научной мысли’ (1914) последнее превращение Природы в зависи-мости от направления испытующего ее человеческого ума: ‘По закону мета-физического эхо, на основной зов новой истории вселенная должна была от-ветить соответствующим эхом: раскинуться под сознанием человека бездуш-но-безжалостным призраком механизма, и иллюзия, которой возжелал человек, должна была стать, говоря по-кантовски, объективной, т. е. потенци-ально-всеобщей… Поистине беспредельным и достойным безмерного удив-ления нам представляется разум божественный не потому, что вселенная имеет конструкцию бесконечно сложного механизма, а потому, что вселен-ная, будучи божественной поэмой и ничего общего не имея в онтологичес-ком порядке с механизмом, обладает в своей неизмеримой многостороннос-ти тою пластичностью и тою отзвучностью, которая позволяет Космосу в определенный зон истории обернуться механизмом, прикинуться беспре-дельною машиной — и сделать это с такою артистичностью, что разум чело-веческий, находящийся под властью низших понятий и рассуждений, под схемою механизма, не может ни в одном пункте мира найти перерыв и вый-ти из замкнутой сферы мертвой причинности… В непроницаемых глубинах заложена возможность вселенской механистической маски, т. е. возможность для мира предстать перед насильственными методами рационалистической мысли беспредельным механизмом, так, что все естествознание при этом до-пущении может исследовать не строение мира как такового, а лишь сложное и невероятно искусное строение вселенской маски’.

Девушка, которая на зов тридцати трех похотей отвечает открытием в себе возможности тридцати трех наложниц, — до своей профанации была боготворима и, верная ‘закону эхо’, являлась ‘Царицей’, ‘боги-ней’. ‘Вера меня делает’, — таково было ее постоянное сознание в ту пору обожествления. Не то же ли совершилось и с Природою, боготво-римой некогда, ныне обезвоженной?..

Самобытная сущность творимой остается непроницаемой, загадоч-ной для нее самой. Неведомо ее происхождение: ‘царская’ ли в ней кровь, или же она — ‘дочь конюха?’ ‘Души твоей не знаю, не знаю, есть ли душа’, — срывается об ней с уст Веры. Но, может быть, и высшее, бла-городнейшее в ней, и низшее, грубое — все от той же боготворящей и творящей?.. Речь ее записей проста, трезва и умна, — порой как-то по-женски прозаична, порой же проникнута женственною прелестью, гра-цией и поэзией: таковы, например, заключительные, ‘свои’, слова днев-ника, написанные ‘сквозь слезы’, о ‘жизни хрупкой и переливчатой, как ручей’, о ‘настоящей жизни’, которой ‘Вера не хотела принять’… Слова жуткие, как светлая и коварная быстрина!.. Поистине сама она — стихия влажная, как пенорожденная Афродита. И явно еще: она — Красота…

Так разбираемое повествование, при всей точности своего симво-лического начертания, ни на миг не перестает быть, по отношению к внешней действительности, неуклонно ей верным, всецело в ней обос-нованным, свободным от всех иллюзий, строго реалистическим: при-знак истинного платонизма.

V

В обожествлении красоты, предшествовавшем ее развенчанию и низложению, обмирщению и использованию, эротическая правда бы-ла смешана с неправдою: различая их, мы вскрываем трагическую вину той, которая вознести любимую умела, но от головокружительного па-дения с высоты не спасла. В чем же права была и в чем прегрешила эта лунатическая мэнада-мужененавистница, — эта поистине жрица и жертва бога исступлений и трагических масок?

Ее правда — в силе все оправдывающей, все побеждающей любви: свою подругу любит она больше себя, своей жизни, своей славы. И другая ее правда — в ‘беременности’ души ее красотою, как говорит Платон: оттого и любит она так свою подругу, что хочет ‘рождать в красоте‘. Не напрасно она обещала сделать ее прекрасною. ‘Мать, богиня, подруга, — с восторгом изумления и благодарности воскли-цает девушка, — она все знает, и все становится прекрасным мое: зна-чит, это моя красота?..’

Но цельною должна быть любовь не только по силе чувства, но и по объекту своего устремления на целостную личность любимого. Что же мы слышим? Своим ‘голосом, неприятным в комнате, не на сцене, глу-хим и неровным, некрасивым’, своим обрывочным, жестким, почти гневным языком, который так свойствен людям страстного напряже-ния и накала действенной воли и так выдает затаенное ими чувствова-ние внутренних противоречий всякого действия, — она сама кричит свою вину:

‘Я люблю твое тело оттого, что оно прекрасно. Но души твоей не знаю. Не знаю, есть ли душа. И не нужна она мне, потому что пре-красно твое тело… Уж не убить ли мне тебя, чтобы иметь навсегда одной?’

Что в этих словах о ‘ненужности’ души Вера сама провозгласила свою вину, — таково было, во всяком случае, мнение автора повести, основанное на непреложной истине нравственного порядка: нельзя без-наказанно любить в человеке одно тело, а душу забыть. Но вырвавший-ся крик все же не окончательная улика: на самом деле отношение Веры к подруге, в которой, по собственному свидетельству последней, все де-лается прекрасным от творческих прикосновений ее владычицы, — глубже, сложнее и человечнее. Ревниво ловит Вера все доказательства ее тайных помыслов, все высокое и изящное в проявлениях ее внутрен-него существа, она изливает перед ней свою душу, всечастно воспиты-вает ее и ваяет духовно. Приговор автора оправдывается лишь на путях более тонкого анализа этой необычной любви.

VI

По учению Платона, Эрос, присущий благороднейшим душам и со-ставляющий в них принцип духовного возрастания, направляется вна-чале на прекрасные тела, потом на души прекрасные, наконец — на вечные Прообразы, или Идеи, умопостигаемых сущностей, в единстве которых раскрывается самое Сущее — Идея Идей.

Все отличительные признаки первой ступени этого восхождения налицо перед нами в разбираемой повести. Различие пола, влекущее влюбленных к естественному деторождению, заглушает в них, по мысли Платона, духовнейший зов Эроса к творческому ‘деторожде-нию в красоте’. Тема повествования, которую можно определить как проблематику и трагику эротического начала в душе художнической и гениальной, — предопределяет, таким образом, с точки зрения пла-тонического миросозерцания, парадокс положения, служащего ос-новою фабулы.

Как же относятся к своим любимцам люди, одержимые Эросом, на первой ступени Платоновой лестницы? ‘Пронзенные дивным влече-нием, — читаем в Платоновой ‘Пире’, — не в силах влюбленные ото-рваться один от другого и сами не знают, чего друг от друга хотят. Не наслаждения чувственного — нет, иного жаждут оба, в темном и вещем предчувствии желанного. И если бы пришел к ним (?), так друг к другу прильнувшим, Гефест и спросил их: Чего же вам нужно друг от друга, люди? — они молчали бы и не умели ответить богу. И опять вопросил бы их и сказал: Так в этом все желание ваше, чтобы вам не разлучаться ни днем, ни ночью? Уж не сковать ли мне вас и не сплавить ли так, что-бы вкупе прожить вам жизнь, и вместе умереть, и в самом Аиде быть двоим нераздельными, как одно существо?’

Вяч. Иванов

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОСМЕРТНОМУ ИЗДАНИЮ

‘ТРИДЦАТИ ТРЕХ УРОДОВ’

I

II

III

IV

V

VI

Читайте также: