Время на прочтение: 12 минут(ы)
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
Предисловие к первому тому первого издания Собрания сочинений.
В этот первый том моих сочинений входят, между прочим, и те, которые относятся ещё к народническому периоду моего развития и которые были напечатаны в свое время, главным образом, в ‘Земле и Воле’ и ‘Черном Переделе’. Пусть читатель не удивляется, поэтому, если на первой сотне страниц этого тома он встретит взгляды, не вяжущиеся с моим нынешним миросозерцанием, т. е. с марксизмом. Но пусть не удивляется он также, если я прибавлю к этому, что основная мысль, лежавшая в моих народнических взглядах, — при всем несходстве этих взглядов со взглядами марксистов, — не так далека, как это может показаться на первый взгляд, от основной идеи марксизма, и что мое нынешнее миросозерцание представляет собой не более, как логическое развитие основной мысли, увлекавшей меня уже тогда, когда я работал в органах революционного народничества. Дело тут вот в чем.
Современные анархисты относятся, как известно, весьма отрицательно к материалистическому объяснению истории. Оно кажется им одной из ошибочных и вредных ‘догм’ марксизма. Не так смотрел на этот вопрос один из основателей современного анархического учения, покойный М. А. Бакунин. В своих сочинениях (в книге ‘Государственность и анархия’, в полемике с Мадзини, если память мне не изменяет, в брошюрке ‘Наука и насущное революционное дело’), он называл теорию исторического материализма великим открытием и неоспоримой заслугой автора ‘Капитала’. Такое отношение Бакунина к этой теории разделялось первоначально и многими его учениками. В народнический период моего развития, я, — как и все наши народники, — находился под сильным влиянием сочинений Бакунина, из которых я и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории. Я уже тогда был твердо убежден в том, что именно историческая теория Маркса должна дать нам ключ к пониманию тех задач, которые мы должны решить в своей практической деятельности. Читатель легко убедится в этом, прочитав мою статью, ‘Закон экономического развития общества и задачи социализма в России’, напечатанную в No 3 ‘Земли и Воли’ и занимающую в этом томе стр. 56—74, а также мои статьи, появившиеся первоначально в No 1 и 2 ‘Черного Передела’ и занимающие в этом томе стр. 108—136. В одной из этих статей я категорически говорил, что ‘экономические отношения в обществе признаются нами основанием всех остальных, коренною причиною не только всех явлений политической жизни, но и умственного и нравственного склада его членов’ (см. стр. 114 этого тома). Это уже несомненный марксизм. Но этот марксизм достиг до моего сознания, пройдя сначала через призму бакунинского учения, и потому он приводил меня к несостоятельным утопическим выводам. Какие же это были выводы? Те самые, которые делал Бакунин из материалистического объяснения истории. Он рассуждал, как известно, так: если политические отношения всякого данного общества основываются на его экономических отношениях, то ‘политика’ ни в каком случае не может служить средством освобождения пролетариата, занимаясь ‘политикой’, социалисты изменяют делу рабочего класса, который может свергнуть иго капитализма только путем экономической революции. На основании этого соображения, Бакунин и его последователи горячо и упорно восставали против того параграфа в уставе Международного Товарищества Рабочих, который гласит, что политическая борьба должна служить средством достижения великой цели современного сознательного пролетариата. Я, разумеется, не могу приводить здесь все те доводы, которые выдвигались бакунистами против этого параграфа: интересующийся ими читатель найдет их в известном ‘Mmoire de la Fdration jurassienne’, мне же достаточно сказать, что мы, русские народники, считали эти доводы неотразимыми, и сами горячо и упрямо осуждали всякую ‘политику’.
Споры, происходившие в народническом обществе ‘Земля и Воля’ около времени его распадения, целиком вертелись вокруг этой мысли о негодности ‘политики’, как средства освобождения ‘трудящихся’. Те из нас, которые продолжали признавать правильность этой мысли, сгруппировались вокруг газеты ‘Черный Передел’, те же, которые стали относиться к ней отрицательно, сложились в ‘Партию Народной Воли’. Так как бакунинское отрицание ‘политики’ несомненно было неосновательно и происходило из непонимания того, что в процессе общественного развития, — как и во всяком другом процессе, — причина является следствием, а следствие, в свою очередь, становится причиной, то ‘народовольское’ отрицание отрицания, т. е. отрицание народовольцами мысли о вреде ‘политики’, было совершенно правильно и являлось большим шагом вперед в истории нашей революционной мысли, как я это открыто признал еще в брошюре ‘Социализм и политическая борьба’, воспроизведенной на 25—88 стр. II тома. Но слабая сторона ‘народовольской’ теории состояла в том, что они, по немецкому выражению, вместе с водой выплескивали из ванны и ребенка: в борьбе с бакунинским отрицанием политики они зашли так далеко, что стали отрицать также и лежавшую в основе этого отрицания совершенно правильную, но плохо понятую Бакуниным и народниками теорию исторического материализма. Издававшаяся в России газета ‘Народная Воля’ не раз обнаруживала большую симпатию ко взглядам Дюринга, который считает политическую силу основным двигателем исторического развития. Это была огромная ошибка, которая не замедлила наложить свою печать на все политические взгляды и на всю политическую деятельность народовольцев. Эта ошибка помешала им понять, что сила и значение всякой данной политической партии обусловливается силой и значением того общественного класса, интересы которого она представляет и защищает. А не понимая этого, народовольцы не сумели возвыситься и до понимания того, что наиболее революционная точка зрения нашего времени есть классовая точка зрения пролетариата. Народовольцы не пошли дальше бланкизма, распространение идей которого было облегчено литературной деятельностью покойного П. Ткачева в середине семидесятых годов. Но точка зрения бланкизма, это — точка зрения заговора. Партия ‘Народной Воли’ в самом деле была не более, как тайной организацией заговорщиков, пользовавшейся большими симпатиями со стороны так называемого общества и по временам заводившей кое-какие связи с рабочими, но главные свои упования возлагавшей на революционную интеллигенцию. С этой стороны ‘народовольство’ было большим шагом назад сравнительно с народничеством, которое, при всех своих ошибках, имело все-таки ту заслугу, что твердо помнило первый параграф устава Интернационала: освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих {Прошу читателя не забывать, что я говорю здесь о народниках революционерах. Легальные народники, вроде г. В. В., ожидали осуществления своих реформаторских планов от царизма. Но до них мне нет здесь никакого дела.}. Правда, народники весьма своеобразно истолковывали этот параграф. Сообразно крестьянскому характеру того ‘народа’, который они хотели освобождать, определенное понятие: рабочие заменилось у них весьма расплывчатым понятием: трудящиеся. Но, как бы там ни было, они все-таки стремились возбуждать революционную самодеятельность народной массы, и в этом отношении стояли несравненно выше народовольцев.
Чтобы устранить и ту, и другую односторонность, чтобы исправить ошибки как народников, так и народовольцев, необходимо было, во-первых, отвести политической борьбе надлежащее место в нашей революционной программе, а, во-вторых, суметь связать эту борьбу с основными положениями правильно понятого научного социализма. Попыткой решения этой, самой насущной тогда для нас, задачи и была моя брошюра ‘Социализм и политическая борьба’.
Эпиграфом для этого своего сочинения я взял слова Маркса: ‘Всякая классовая борьба есть борьба политическая’. Этими словами я хотел напомнить народникам о том, что заниматься ‘политикой’ вовсе еще не значит изменять интересам ‘трудящихся’, и теми же самыми словами я хотел поставить народовольцам на вид, что их политическая борьба будет плодотворной и победоносной только в том случае, если она станет классовою борьбой. Таким образом точке зрения ‘интеллигентных’ заговорщиков была противопоставлена мною точка зрения рабочего класса. Само собою разумеется, что заговорщикам это понравиться не могло, и совершенно понятно, что моя брошюра послужила поводом к полемике между мной и главным тогда публицистом ‘народовольства’, ныне в реакции почивающим г. Л. Тихомировым.
Так же понятно и то обстоятельство, что наш политический спор тотчас же перешел на экономическую почву. Чтобы отстоять свою точку зрения заговорщика, г. Л. Тихомиров сделал попытку показать несостоятельность моей классовой точки зрения. С этой целью он пустился доказывать, что у нас разделение общества на классы зашло пока еще не далеко, что буржуазия наша совершенно бессильна, что рабочих у нас всего 800.000 и т. п. Словом, в споре со мной главный народовольческий публицист окончательно вдался в те историко-социологические рассуждения, к которым так охотно прибегали некогда славянофилы в своих литературных стычках с западниками. В самом деле, наши славянофилы имели довольно точное понятие о борьбе классов: не даром же исторические взгляды многих из них складывались под сильным влиянием буржуазных историков ‘гнилого’ Запада. Даже Погодин совершенно определенно высказывался в том смысле, что западноевропейское общество было историческим продуктом многовековой классовой борьбы, и что в более или менее близком будущем классовое господство буржуазии должно рухнуть под напором пролетариата. Но наша история шла, по мнению Погодина, совсем не так, как западная: у нас не было классов, не было классовой борьбы, и то, что на Западе достигается классовой борьбой, будет достигнуто у нас благодаря мудрому действию верховной власти. Революционные теоретики, вроде г. Тихомирова, почти целиком разделяли эту погодинскую философию русской истории, внося в нее лишь одну поправку: они объявляли, что наше общественное развитие совершалось и будет совершаться вопреки царской власти и благодаря здоровым инстинктам народа и прогрессивным стремлениям интеллигенции. Вот почему между тем, как славянофилы, вроде Погодина, приурочивали все свои упования на счастливое будущее к действиям царского правительства, революционные публицисты, вроде г. Тихомирова, всего ждали от действия интеллигентных заговорщиков. Но чем больше эти публицисты усваивали себе, — хотя и бессознательно, — существенное содержание славянофильской философии русской истории, тем более взгляды их утрачивали всякий революционный характер и тем более их революционные ‘идеалы’ становились плодом простого и переходящего настроения. Это лучше всего видно на примере самого г. Л. Тихомирова: пока он сохранял свое революционное настроение, он оставался, — как я называл его еще в то время, — взбунтовавшимся славянофилом, а когда бунтовское настроение у него улетучилось, он поспешил войти в ту мирную гавань, в которой он почивает по сие время. Да и один ли г. Л. Тихомиров пережил подобное превращение?
Г. Л. Тихомиров обрушился на социал-демократические взгляды группы ‘Освобождение Труда’ в статье ‘Чего нам ждать от революции?’, напечатанной во второй книжке ‘Вестника Народной Воли’. Я ответил ему в книге ‘Наши разногласия’ (см. стр. 89 и след. II тома). Теперь может, пожалуй, показаться странным, что я счел нужным ответить на его статью целой книгой. Но в борьбе с г. Тихомировым я должен был перейти в наступление, а перейдя в наступление, я немедленно очутился в Авгиевых стойлах экономических предрассудков народничества, в которых мне поневоле пришлось замешкаться довольно долго. В примечании ко второму изд. ‘Наших разногласий’, в конце, я говорю о том, к чему свелись те возражения, которые были сделаны мне редакцией ‘Вестника Народной Воли’. Здесь я прибавлю только, что мне было до последней степени неудобно писать за границей об экономических отношениях России: недостаток литературного материала страшно стеснял меня буквально на каждом шагу. Тем не менее, я смею утверждать, что дальнейший ход экономического развития России как нельзя лучше подтвердил все то, что я сказал об этом предмете в своей книге.
Один из ‘народовольцев’ признавался мне, года три спустя после выхода моей книги, что, прочитав ее, он принял меня за человека, продавшегося царскому правительству. Ему надо было лично познакомиться со мной, чтобы убедиться в неосновательности своего предположения. Это достаточно характеризует прием, оказанный моей книге сторонниками старых воззрений в нашей революционной среде…
На этом останавливаться не стоит, полезнее будет сделать здесь следующие пояснения.
Когда я понял, к каким политическим выводам должно приводить правильно понятое материалистическое объяснение истории, и когда я стал марксистом, я понял также и то, что душу марксизма составляет его метод. Я с восторгом читал и перечитывал слова молодого Энгельса в ‘Deutsch-Franzsische Jahrbcher’: ‘Еще очень несовершенна та общественная философия, которая выдает два-три положения за свой конечный результат и предлагает ‘Морисоновы пилюли’. Нам не так нужны голые результаты, как изучение. Результаты без развития, которое ведет к ним, — ничто: это мы знаем уже со времен Гегеля. А результаты, которые фиксируются, как неизменные, и не кладутся в основу дальнейшего развития, хуже чем бесполезны’. Поэтому и я не столько дорожил нашими тогдашними ‘результатами’, — т. е. практической программой группы ‘Освобождение Труда’, — сколько методом марксизма, его точкой зрения, огромные преимущества которой мне хотелось выяснить ‘русским социалистам’. Я совершенно искренно говорил в своем открытом письме к П. Л. Лаврову: ‘Будущее нашей группы кажется Вам сомнительным. Я сам готов сомневаться в нем, поскольку речь идет о нашей группе как таковой, а не о тех воззрениях, которые она представляет’ (см. стр. 101 тома II). Под воззрениями я разумел здесь именно теорию Маркса, рассматриваемую с точки зрения ее метода. Еще лучше видно это из следующих строк:
‘Мы указываем нашей социалистической молодежи на марксизм, эту алгебру революции… эту ‘программу’, научающую своих приверженцев пользоваться каждым шагом общественного развития в интересах революционного воспитания рабочего класса. И я уверен, что рано или поздно наша молодежь и наши рабочие кружки усвоят эту единственную революционную программу. В этом смысле будущее нашей группы вовсе не сомнительно’… (стр. 104 тома II).
Наконец, в полном согласии с моим предпочтением метода результатам, я прибавлял:
‘Повторяю, между самыми последовательными марксистами возможно разногласие по вопросу об оценке современной русской действительности. Поэтому мы ни в каком случае не хотим прикрывать свою программу авторитетом великого имени. К тому же, мы наперед готовы признать, что она заключает в себе многие ‘недостатки и непрактичности’, как всякий первый опыт применения данной научной теории к анализу весьма сложных и запутанных общественных отношений. Но дело в том, что ни я, ни мои товарищи не имеем пока окончательно выработанной и законченной от первого до последнего параграфа программы. Мы только указываем нашим товарищам направление, в котором нужно искать решения интересных им революционных вопросов, мы только отстаиваем верный и безошибочный критерий, с помощью которого они смогут, наконец, сорвать с себя лохмотья революционной метафизики, почти безраздельно господствовавшей до сих пор над нашими умами, мы только доказываем, что наше революционное движение не только ничего не потеряет, но, напротив, очень много выиграет, если русские народники и русские народовольцы сделаются, наконец, русскими марксистами, и новая, высшая точка зрения примирит все существующие у нас фракции (эти строки взяты из брошюры ‘Социализм и политическая борьба’). Наша программа еще должна быть закончена и закончена там, на месте теми самыми кружками рабочих и революционной молодежи, которые станут бороться за ее осуществление. Поправки, дополнения, улучшения этой программы совершенно естественны, неизбежны, необходимы, Мы не боимся критики, а ожидаем ее с нетерпением, и уж, конечно, не станем, как Фамусов, затыкать перед нею уши. Представляя действующим в России товарищам этот первый опыт программы русских марксистов, мы не только не желаем соперничать с ‘Народной Волей’, но ничего не желаем так сильно, как полного и окончательного соглашения с этой партией. Мы думаем, что партия Народной Воли обязана стать марксистской, если только хочет остаться верной своим революционным традициям и желает вывести русское движение из того застоя, в котором оно находится в настоящее время’.
При таком отношении к делу мы не могли не быть уступчивыми в том, что касалось частностей. Наиболее ярким примером нашей уступчивости может служить то, что было сказано мною в брошюре ‘Социализм и политическая борьба’ по вопросу об общине. Для меня уже тогда совсем не было сомнения в том, что наша сельская община не обладает никакой внутренней силой, необходимой для ее перехода ‘в высшую форму общежития’, как выражались народники. Но в то время, когда я писал названную брошюру, — т. е. летом 1883 года, — я готов был не то что отказаться от моего взгляда, на это я, разумеется, никогда не согласился бы, а не высказывать его в печатной полемике до тех пор, пока вопрос об общинном землевладении не подвергнется новому пересмотру с точки зрения марксизма. И я даже напоминал своим читателям о том, что вопреки уверениям народников, — которые искали в марксизме именно только ‘Морисоновых пилюль’, не замечая его метода, — Маркс нигде не давал раз-навсегда готового и закостеневшего ответа на этот вопрос. К сожалению или к счастью, это мое сдержанное отношение к предмету ничему не помогло и ничего не облегчило. Из статьи г. Л. Тихомирова я увидел, что наши противники не только не понимают его, но и не хотят понять, а следовательно, и никогда не поймут. Поэтому в ‘Наших разногласиях’ я заговорил уже другим языком. Но что и там я не был таким неуступчивым, каким меня сочли многие и многие читатели, это видно из сказанного мною там же о ‘терроризме’. Я говорил, что мы ‘нисколько не отрицаем важности террористической борьбы, которая естественно выросла из наших социально-политических условий и так же естественно должна способствовать изменению их в лучшую сторону’. В таком же духе высказывалась и написанная мною в конце 1883 г. ‘программа социал-демократической группы Освобождение Труда’ {Кстати, кто-то, — если не ошибаюсь, Рязанов, — заметил, что выражение ‘Освобождение Труда’ неправильно и что следовало сказать: освобождение рабочих или рабочего класса. Это так, и это показывает, что лицо, сделавшее это замечание, помнило тождественное замечание Маркса в его знаменитых ‘Glossen’ на проект программы немецкой социал-демократической партии. Но беда не очень велика. В немецком переводе устава Интернационала, сделанном, если не самим Марксом, то, весьма вероятно, под его редакцией, тоже говорится об освобождении труда.}. Так как впоследствии я стал, как говорят у нас, ‘отрицать террор’, то мои противники высказывали ироническое сожаление о том, что я не остался при моем старом взгляде на него. Но тут они забывали то, чего забывать не следовало. Поскольку у меня в ‘Наших разногласиях’ речь шла о рабочих кружках и об ‘интеллигентах’, посвящавших им свои силы, я и там не одобрял террора, по той простой причине, что мой предварительный революционный опыт показал мне, как сильно и быстро расстраивается, — благодаря террористическим увлечениям деятелей, — всякая организационная и агитационная деятельность в рабочей среде. Я и тогда хотел, чтобы ‘чаша сия’ миновала то, что я называл ‘элементами’ будущей нашей рабочей партии.
‘Есть другие слои населения, — говорю я в этой книге, — которые с гораздо большим удобством могут взять на себя террористическую борьбу с правительством. Но помимо рабочих нет другого такого слоя, который в решительную минуту мог бы повалить раненое террористами политическое чудовище’.
Но ‘элементы будущей рабочей партии’ составляли тогда очень мало заметное и очень слабое меньшинство в нашей революционной среде. И не к ним и обращалась моя речь о ‘терроре’. Она обращалась к тому большинству, которое свысока смотрело на ‘занятия с рабочими’ и видело в ‘терроре’ самый важный прием борьбы с царизмом. Я прекрасно знал, что это большинство, взятое в его целом, никогда не перейдет на точку зрения пролетариата, и что, поэтому, если бы оно отказалось от увлечения террором, — на что рассчитывать тоже было тогда совершенно невозможно, — то оно сосредоточило бы свою деятельность на совершенно уже бесплодных попытках ‘захватить власть’. При таком их настроении нельзя было не считать ‘террор’ наиболее производительной затратой сил этой части нашей тогдашней ‘социалистической’ партии. При том же моя уступчивость на счет предмета, по отношению к которому неуступчивость была бы во всех смыслах бесплодной, позволяла мне ожидать некоторой уступчивости со стороны, по крайней мере, некоторых народовольцев по вопросу о марксизме вообще и о ‘занятиях с рабочими’ в частности. Стало быть, мне нужно было уступать, и я уступал, можно сказать, до последнего предела.
Но скоро обстоятельства изменились: настроение ‘интеллигентных’ революционеров сделалось иное, да к тому же становилось все более и более очевидно, что и ‘ранить’-то царизм сколько-нибудь серьезно может только рабочий класс, которому неудобно заниматься террором. Вот почему я счел своим политическим долгом предостеречь нашу нарождавшуюся социал-демократию от ‘террористических’ увлечений. И я был бы очень рад, если бы меня убедили в том, что моя литературная деятельность не осталась без влияния с этой стороны. Но и это не значит, что я безусловно ‘отрицал’ и ‘отрицаю террор’. Повторяю, обстоятельства меняются, а террор — не принцип. Может быть, скоро придет такое время’, когда я не менее энергично стану высказываться в пользу террора.
‘Терроризм’ — не принцип, а только прием борьбы. И когда я стану говорить за террор, тогда меня, пожалуй, опять упрекнут в противоречии, но те, которые упрекнут меня в нем, только покажут, что они способны усваивать лишь мои ‘пилюли’, по необходимости изменяющиеся с изменением обстоятельств, — и не могут усвоить себе тот метод, который помогает мне понять общий исторический смысл этих обстоятельств.
Впрочем, об этом мы поспорим, если будет нужно, впоследствии, а теперь я хочу заметить еще вот что. Есть люди, одновременно упрекающие меня за то, что я был слишком уступчив по отношению к партии, ‘господствовавшей’ в начале восьмидесятых годов, и за то, что я стал спорить с ней, т. е. за то, что я выказал неуступчивость. Такая манера драть с одного вола две шкуры решительно противоречит всем правилам потоки, лучше держаться какого-нибудь одного из этих двух упреков.
Если же кого интересует вопрос о размерах моей уступчивости (или неуступчивости), то я скажу, что я ни уступчив, ни неуступчив. Я — просто человек, преследующий известную цель и твердо решившийся употреблять для ее достижения такие приемы, которые в данный момент кажутся мне наиболее действительными.
Хочется мне еще напомнить, что те споры, которые нам, марксистам, пришлось вести с народниками и с ‘субъективистами’ в девяностых годах были в своей сущности лишь повторением того спора, который я вел в ‘нелегальной’ литературе с г. Л. Тихомировым. Позиции борцов остались те же, только арена сделалась шире.
Еще два слова в заключение. Лассаль говорит в своей статье о Лессинге: ‘Всякое революционирование внешней действительности само остается внешним и теряется в песке, если духу не удается так же справиться с исторически унаследованным внутренним содержанием, провести свой новый принцип через все инстанции и области и все их заново построить на основе этого принципа’. С тех пор, как я правильно понял марксизм, я всегда считал, что революционер изменяет самому себе и своему ‘новому принципу’, если ограничивается одним ‘внешним революционированием’. Этим и объясняется мое будто бы излишнее пристрастие к полемике, этим объясняется также мой ‘догматизм’, заставляющий меня решительно восставать против всяких попыток ‘соединить Маркса’ с тем или другим из идеологов буржуазии или из социалистов-утопистов.
Г. Плеханов.
Флюэлен. 26 августа 1905 года.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
