ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
…Так тяжкий млат
Дробит стекло, кует булат.
П.Е.Астафьев
Предисловие к книге стихотворений Л. Г. Граве, Астафьев Петр Евгеньевич, Год: 1892
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Пред нами только что вышедшее в свет ‘Собрание стихотворений Л.Г.Граве’, ярко выделяющееся среди массы книжек этого рода, в изобилии появляющихся у нас за последние годы, когда техника искусства писать стихи настолько усовершенствовалась и выработались, что стало возможно стихотворное мастерство, ремесло. В книжке Л.Граве мы имеем дело не с этим мастерством, всегда бездушным и всегда лишенным оригинальности и силы, хотя бы и красивым и блестящим по форме Мы имеем здесь дело не с одним из тех ‘стихотворных дел мастеров’, произведения которых сколько бы раз мы их ни перечитывали, ни мало не раскроют нам глубины внутреннего мира их творца, не помогут заглянуть в его душу, просто уже потому, что в них и не было вложено ни малой частицы души, а есть только безличные чувства, образы и мысли, разлитые в окружающей нас и общей безличной среде. Перед нами, напротив, ряд стихотворный, ярко и полно раскрывающих целый бесконечно богатый, полный страстной, кипучей жизни, глубоких помыслов и беззаветно искренних стремлений внутренний мир поэта, — стихотворений, в которых поэт изливает именно свою душу, ее внутреннейшую, сокровеннейшую жизнь. В этом самообнаружении души всегда заключается и будет заключаться главный признак, отличающий истинного поэта, дающий его песне и очаровывающую силу искренности, и творческую глубину, и никакому сравнению не поддающуюся, приковывающую к себе оригинальность. Кто догадается, из стихотворений современных ‘стихотворных дел мастеров’, о том, какая у их авторов душа, что творится в их загадочном внутреннем мире? Общие, заимствованные готовыми из современной общей духовной атмосферы идеи, идейки и тенденции, навеянные той же духовной средой общие чувства и стремления, — все это их дешевое богатство ведь безлично и бездушно, а потому и не оригинально, и не ‘жжет сердца людей’ огнем искренней страсти, в каких бы красивых образах и звучных стихах это безличное содержание ни выражалось! Их, поэтому, можно и сравнивать между собою, и очень легко смешать.
Не то представляет Л.Г.Граве. Как истинный поэт, он мыслит, чувствует и творит, движимый не случайными веяниями окружающей безличной среды, но глубочайшими мотивами своего сокровенного внутреннего мира. Поэтому он, как истинный поэт, всегда оригинален, всегда силен неподражаемою искренностью своего чувства, мощностью и законченностью своих образов. Его произведения неотразимо действуют на душу читателя, именно потому, что вылились из души, в прекрасном образе воплотили ее собственнейшее внутреннее существо. К сердцу доходит ведь лишь то, что от сердца исходит! И писатель, с бедною своими собственными мотивами и бессильною душой, робко или расчетливо отдающейся веянию и течению среды, никогда не потрясет души читателя так, как умеет потрясать ее Л.Граве. Зато первый несомненно будет в жизни, именно благодаря своей безличности, приспособленности к среде, гораздо счастливее, чем был покойный Граве. Оригинальность, глубина личной жизни, большой талант и счастье, удача, — почти несовместимы. Они всегда обречены на борьбу со средой, с ходячими понятыми, стремлениями и формами которой не могут помириться. И толпа, представительница среды, всегда враждебная таланту при его жизни, обыкновенно венчает лаврами уже только его могилу…
Эту роковую и вечную участь больших талантов испытал на себе и Граве. Он был глубоко, жестоко несчастен и по свойствам своего душевного настроения, и по своим внешним судьбам. Не касаясь здесь последней стороны жизни Л.Граве, — это дело биографа, ближе меня лично знавшего покойного и обладающего достаточными для своей задачи материалами, -остановимся на первой, более существенной для литературной и эстетической критики его произведений.
Граве — поэт неподдельно искреннего и глубоко безнадежного пессимизма, столь же выстраданного, искреннего и глубокого, как и у наиболее любимого им из поэтов нашего века — Леопарди. И его пессимизм — отнюдь не то деланное, напускное, надоедливо-тоскливое нытье, или брезгливо-злобное отрицание всей красоты мира и прелести жизни во имя разных ‘гражданских мотивов’, к которому мы так привыкли у наших ‘стихотворных дел мастеров’ последних десятилетий. Все они обязательно подражают Некрасову, обязательно прикидываются пессимистами, и обязательно исповедуют, что гнусно ‘в годину горя’ воспевать ‘красу лесов, небес и моря’. Не таков Л.Граве. Измученный страданиями, ненасытными страстями, ошибками, мучительными воспоминаниями, ни на что уже не надеющийся лично для себя и искренно зовущий к себе избавительницу и подательницу забвения — смерть. Граве, среди всего этого своего личного страдания и отчаяния, остается неизменно страстным поклонником и жрецом красоты. Он до конца сохраняет и неутолимую жажду прелестей жизни. Он горячо любит и жизнь, — хотя уже и не для себя лично, и природу, с жизнью которой удивительно сочувственно сливается его собственное внутреннее настроение во многих из наиболее удачных его стихотворений, и красоту, — высшее всегда и везде для него выражение божественного начала в мире, — и свою родину, и человека. Пессимизм, вытекающий из нигилистически-метафизического ‘презрения к бытию’ немецких философов, или фальшивой ‘гражданской скорби’ и ‘гражданской ненависти’ наших русских поэтов пессимизма, — ему совершенно чужд. Мотивы его пессимизма более личные, а потому и более искренние, страстные и поучительные, и более глубокие и вечно смущающие всякую чуткую душу человеческую. Это с одной стороны собственное страдание, вечная неутоленность страстной жажды личного счастья, с другой — роковая мимолетность всякого счастья, скоротечность всего земного вообще, смерть, разрушающая всякую живую красоту в самом расцвете, и невозможность забвения понесенной утраты для остающегося в живых и т. п. Благодаря такому происхождению своему и совместимости с признанием многого положительно ценного, дорогого, прекрасного и желательного в мире и жизни, — совершенно отрицаемого философами-пессимистами, вроде Гартманна, Банзена и др., — пессимизм у Граве и не вырождается в отталкивающее всеобщее отрицание, презрение и ненависть ко всему живому, но насквозь проникнут и любовью, и красотою, и поэзией. Он сам в себе носит задатки высшего примирения, при всей своей глубине и страстности, и не есть холодный, развращающий, всеомрачающий и мертвящий головной пессимизм тех немецких философов {Известна формула последнего, приведенная Шопенгауэром из одного схоластика. Это на первой ступени: ‘презирай все, кроме самого себя’, на второй: ‘презирай все и самого себя’, на третьей же и высшей: ‘презирай все и самого себя, и самое это свое презрение’.}. Он и на читателя поэтому производит глубокое и жизненное, но далеко не только горькое, не безотрадное и не деморализующее впечатление. Особенно ярко и глубоко жизненно выразил Л.Граве это свое правдивое и искренно несчастное, но проникнутое, согретое и освещенное культом красоты, любовью и жаждой жизни, поэтическое настроение сложного, не ‘прямолинейного’ пессимизма в превосходной пьесе: ‘Отрывки из драматической поэмы’, (страницы сборника 151-158). Герой этой пьесы, Смолинский, высказывает нам мучительную тайну души самого поэта Граве, — тайну, победа над которой дается не логической философской мысли и не классическому культу красоты, но только сердечной вере, религии. Этого всепримиряющего начала заметно недостает душевному строю и вдохновению Л.Граве. Здесь отразились влияния шестидесятых годов. Но именно из его отсутствия или слабости и вытекает страстность, правдивость этого сложного пессимизма, оживленного и облагороженного и любовью и красотой, и жаждой жизни рядом с личным отчаянием. Отсюда вытекает и жизненная правдивость этого пессимизма, и его поэтичность и поучительность. Только в религии — выход из подобного пессимизма и только подобный сложный пессимизм не выдуман, искренен и может быть поэтичным.
Характерная сложность поэтического пессимизма Л.Граве сказывается во всех почти пьесах сборника его стихотворений, особенно тех, которые навеяны на него картинами родной природы, воспоминаниями об Италии, образами близкого и дорогого его душе, хорошо известного ему, как высокообразованному человеку, классического мира, — мира, божество которого была красота (см. конец отрывка из поэмы ‘Две эпохи’). И страстная любовь к жизни, и неизмеримая скорбь жизни, ее неисцелимая мука, и личная жажда забвения, смерти, здесь сказываются особенно тепло и в особенно прекрасных, классических образах. К числу подобных пьес принадлежат многие из лучших, вошедших в сборник (напр. стр. 5, 7, 12, 13, 21, 26, 27, 28, 32, 33, 34, 35, 45, 49, 52, 53, 57, 58, 88, 96 и др., особенно ‘Строфы из поэмы ‘Две эпохи’). Мрачный колорит во многих из указанных пьес (хотя и не в самых лучших, заметно преобладает, но всегда, за весьма немногими исключениями, он и смягчен, и поэтичен, и безусловно искренен. Даже в посвященном Л.И.Трефолеву, совершенно безнадежном стихотворении (стран. 13), конец дышит чисто классической примиренностью и ясностью. Вот этот конец:
Наша жизнь — одно мгновенье:
И печаль, и наслажденье —
Призрак роковой.
День наш тихо догорает,
Ночь немая одевает
Небо черной мглой…
Но, мой друг, в ее молчаньи
Смерти грозное призванье.
Не встревожит нас.
За приют холодный тленья,
За покой самозабвенья
Выпьем в добрый час!
Совершенно законченно выражена эта классическая примиренность в следующей пьесе:
Мгновенье одно умирает со мной.
Другое меня возрождает:
В нем снова живу я, но жизнью иной —
Минувшая жизнь исчезает.
Дряхлея и вновь расцветая душой,
Вперед я стремлюся крылатой стрелой.
Прошедшее мрачно, недвижно стоит
В своей погребальной одежде,
Но будущность взоры приветно манит,
И смело я верю надежде:
Пусть тленье и гробы за мною лежат —
Вперед я стремлю испытующий взгляд.
И вот уж к закату склоняется день,
И меркнут земные светила,
Путь кончен: ложится печальная тень,
Открылась немая могила…
Но я не смущаюсь — скорее вперед!
Там вечное солнце на небо взойдет.
Отчаяние, безысходная личная мука у Л.Граве выражаются всегда очень сильно и ярко, но остаются всегда личными, не переходя в мировое отрицание и мировую ненависть, которые не могут быть ни поэтичными, ни вызывающими теплое сочувствие. И для такого личного отчаяния поэта нетрудно подыскать достаточные причины в его личном внутреннем строе и внешней обстановке. Человек обширного и высокого образования, с тонко развитой способностью анализа и понимания жизни, знакомой ему в самых разнообразных проявлениях (он много знал, видел и жил) и страстной жаждой жизни, — но без опоры ясных и твердых, всепримиряющих и все земное покрывающих религиозных начал, человек с нежной, изящной и бесконечно чуткой, болезненно-впечатлительной душой, но которому пришлось жить, развиваться и творить в шестидесятых и семидесятых годах, — годах ликующего втоптания в грязь всяких идеалов, развенчания всяких божеств и грубой проповеди ничем не прикрашенной и необлагороженной борьбы за существование, поэт по самой природе своей и — поверенный по гражданским делам по профессии, избалованный барин по воспитанию, вынужденный под конец писать в трактирах за рубль прошения кормящим его разночинцам-клиентам: — разве такой человек недостаточно глубоко и много выстрадал, чтобы впасть в полное личное отчаяние?? Только великой духовной силе и прирожденному благородству мысли и чувства можно удивляться в поэте, сумевшем сохранить, среди всех этих неблагоприятных, деморализующих условий, душевную теплоту, возвышенность помыслов, неизменное изящество формы и горячую любовь к красоте, природе и людям! Он рано пал в борьбе с жизнью, но пал не побежденный ею и не развращенный, но до конца верный себе, верный своим прекрасным и ничем непобедимым идеалам. Грязные волны жизни потопили его самого, но не загрязнили его духовного образа, не запятнали и созданных им произведений. И нельзя удивляться вырвавшемуся из истерзанной жизнью души поэта воплю:
Нет, не ищу, не желаю я счастья,
Только забвенья ищу я,
Нет, не хочу, не хочу я участья, —
Молча и гордо грущу я…
Но тяжело мне страдания бремя,
Грудь моя ядом полна…
Что же летишь ты так медленно, время?
Жизнь без надежды страшна…
Время, скорее!.. Нет власти, нет силы
Дольше бороться с судьбой, —
Дай мне забыться в объятьях могилы,
Дай отдохнуть мне душой!
Этот вопль — голос невыносимой личной муки, но не проклятие всякому идеалу, всякой жизни, радости и любви! Таков пессимизм поэта Граве, в котором выразилась его чистая, любящая и светлая душа, страстно искавшая и не нашедшая на земле того удовлетворения, которое может дать только вера в неземное! Граве — единственный у нас за последнее время крупный поэт — представитель этого настоящего, единственного, искреннего и серьезного пессимизма. В связи с выдающимися достоинствами внешней формы его произведений, звучностью стиха, богатством рифмы, образностью чувств и прочувствованностью образов, (во всем Сборнике слабых мест 5-6, и то преимущественно в неотделанных, бегло набросанных отрывках, как напр. ‘Падение Киева’), — это отводит стихотворениям Граве прочное и очень видное место в истории нашей поэзии. Его место в ней — место крупного корифея, но не заурядного хориста.
Оригинал здесь.