Примечания
Примечания
Предисловие к книге Генрика Сенкевича ‘Повести и рассказы’, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1893
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Виктор Гольцев
Источник: Сенкевич Г. Повести и рассказы. — М.: Редакция журнала ‘Русская мысль’, 1893.
Оригинал здесь: Викитека.
В июньской книжке ‘Отечественных записок’ 1880 г. появился перевод ‘Эскизов углём’ Генрика Сенкевича. ‘Автор этих эскизов, — замечала редакция журнала, — принадлежит к числу талантливейших современных польских писателей’. Теперь, через двенадцать лет, можно сказать, что Генрик Сенкевич является первым писателем в польской литературе и одним из самых выдающихся в современной европейской литературе. При всей талантливости упомянутого рассказа, он, действительно, эскиз углём сравнительно с таким произведением, как ‘Без догмата’, или с таким изящным рассказом, как ‘Та третья’.
Роман ‘Без догмата’ возбудил большое внимание в русской читающей публике и вышел вторым изданием. Характер героя романа был подвергнут внимательному разбору в статье г. Каренина [1]. Автор говорит, что Плошовский — эгоистическая, неспособная ни к какому непосредственному великодушному порыву, неприглядно-дряблая и сухая натура. Критик не верит в любовь Плошовского к Анельке, но признаёт однако, в конце романа, перерождение этого человека и ведёт параллель между ним и Гамлетом. Это сходство признаёт и другой критик романа, М. А. Протопопов [2]. Но у автора статьи ‘Русской мысли’ мы находим такие замечания, которые глубже и полнее вскрывают внутреннюю сущность Плошовского. ‘Ничего действительно не уважая, ничему крепко не веря, ослабленные хроническою праздностью и деморализованные почти полною безответственностью, — говорит М. А. Протопопов, — люди положения (а не типа) Плошовского никакого иного критерия, кроме личного каприза, в сущности, не признают’. Требования героя Сенкевича от людей, замечает критик в другом месте, не этические, а чисто-эстетические. Я думаю, что в этом указании заключается значительная доля правды, и что Плошовский в другом положении и без такого расслабляющего эстетического воспитания был бы иным человеком, оставаясь тем же типом. В Плошовском, на мой взгляд, много сходства с Мефистофелем, — не с гётевским, а с Мефистофелем Антокольского, как его объяснял покойный Кавелин. ‘Современный Мефистофель, — говорит этот знаменитый писатель, — всё знает, всё понимает, всё провидит заранее’. Что такое, спрашивает этот герой нашего времени, ‘рядом с правильным и беспощадным ходом вещей, личная жизнь отдельного человека? Что значат его усилия, его идеалы, его мечты, его запросы на счастье и удовлетворение, на разумное существование, на продолжительность и прочность порядка вещей, при котором ему живётся хорошо? Всё это — детские иллюзии, жалкий самообман, который исчезает, как марево, при малейшем соприкосновении с положительным знанием, раскрывающим суровую, горькую, чёрствую правду действительной жизни’. [3]
‘Мефистофель Антокольского, — говорит далее Кавелин, — есть тип человека, в котором вера в возможность личного удовлетворения и счастья разрушена. Оттого он преждевременно и состарился’.
‘Современный Мефистофель есть жертва печального недоразумения. Он — не деятельное начало зла, а, напротив, разрушенная нравственная личность, потерявшая точку опоры, а вследствие того — всякую инициативу и энергию. Он — воплощённое знание и понимание общих отвлечённых условий бытия, но не способен ни к какой творческой деятельности, доступной и открытой только для личностей, соединяющих с знанием и пониманием полноту индивидуальной нравственной жизни. В наше время он уже не силен и не страшен, потому что дни его сочтены. Наука породила, наука же и сведёт его в могилу. Антокольский увековечил его образ незадолго перед его смертью’.
Многое в этой характеристике приложимо к Плошовскому — этой разновидности современного Мефистофеля, увековеченной знаменитым польским писателем. Весьма важно, по моему мнению, что некоторые существенные черты, характеризующие героя романа ‘Без догмата’, были намечены уже в прежних произведениях Сенкевича, — в повести ‘Ганя’, напечатанной в этой книге. И быть может не лишено значения, что в этих произведениях рассказ ведётся от первого лица. Генрик-юноша любит и мучает Ганю так, что подаёт надежды стать Плошовским и мучить себя и Анельку.
В одной рецензии на роман Бурже ‘Космополис'[4] было сказано, что поляк Болеслав Горка, изображённый французским писателем, как характер, по временам напоминает героя романа ‘Без догмата’. Мне это сходство представляется настолько незначительным, что ни о каком сравнении не должно быть речи. Не говоря уже о том, как неосновательна претензия Бурже изобразить в Горке славянскую натуру, — Болеслав Горка не испытывает ничего подобного тем мучениям, той духовной борьбе и тревоге, тем страстным стремлениям и сомнениям, которые глубоко волнуют нас в Плошовском. Мне кажется, что Плошовским мог сделаться лишь человек с высоким умственным и эстетическим развитием, человек, получивший космополитическое воспитание, но в то же время страстно любящий родную Польшу и не верящий в её счастливое будущее, по крайней мере в близость такого будущего… М. А. Протопопов говорит, что Сенкевич всегда верен только одному: ‘своей национальности, чувству или идее патриотизма. В этом единственном случае он отказывается от всякого анализа и говорит взволнованным языком страстного чувства. Благовоспитанный и сдержанный герой романа ‘Без догмата’ даже прямо начинает говорить резкости, когда ему приходится дотронуться до этого больного места’. Не отождествляя самого писателя с Плошовским, следует заметить, что горячая любовь к родине чувствуется во всех произведениях Сенкевича, где только оказывается уместным её обнаружение. Если в его исторической трилогии (‘Огнем и мечом’, ‘Потоп’, ‘Пан Володыёвский’) звучат отчасти шляхетские ноты, если там перед патриотизмом несколько бледнеет гуманизм высокодаровитого художника, то во многих других его произведениях слышно такое благородное сочувствие к народу, такие широкие и великодушные симпатии наполняют рассказ, что Сенкевича должно считать своим каждое общество, которому дОроги интересы просвещения и справедливости. Напомню одно из ранних сочинений Сенкевича ‘За хлебом’ [5]. Там с горячим сочувствием рассказывается о скитаниях и горькой доле в Америке польского крестьянина Лаврентия Топорка и его дочери Марыси. Вероятно, многие читали другой рассказ знаменитого писателя ‘Бартек-победитель’. Он в первый раз был переведён в Отеч. Записках (июнь 1882 года). Бедные, простоватые и добродушные крестьяне идут на войну с Францией, не понимая ни куда, ни зачем их посылают. ‘Подгнётово (название познанской деревушки, в которой жил Бартек) не могло выносить усиливающегося значения Наполеона III-го и приняло к сердцу вопрос об испанском престоле’. Бартек шёл бить французов потому, что француз — ‘такая же погань, как и немец, только ещё хуже’, среди вольных стрелков, захваченных в плен ротою, в которой отличался Бартек, оказались поляки: эти думали, что победят французы, что от этого будет лучше полякам в Познани…
Очень характерен для определения симпатий Сенкевича маленький, но глубоко-трогательный рассказ ‘Янко-музыкант’. У кого не сожмётся сердце от печали, когда он прочтёт предсмертный вопрос несчастного мальчика: ‘Мама! Бог даст мне в небе настоящую скрипку?’
Русские читатели знакомы с Сенкевичем и как с путешественником. Его ‘Американские очерки и рассказы’ были изданы в 1883 году, в двух томах, в переводе В. М. Лаврова и покойного Пальмина. ‘Русская Мысль’ печатала в 1891 году удивительно яркие, полные многосторонней наблюдательности, остроумных замечаний и редкой красоты описаний письма Сенкевича о путешествии по Африке. Читатели оценят описательный талант этого романиста и по маленькому очерку ‘Поездка в Афины’, который напечатан в этой книге. Сенкевич — крупный художник, он — поэт, кроме того, поэт в том смысле, как Тургенев. По его собственным словам, ‘для изображения красоты во всём её блеске нужно иметь больше силы, больше красок на палитре, чем для изображения мерзости, и что вообще легче возбудить тошноту, чем душу’.
Мне не случалось встречать в иностранной печати отзывов об этом художнике, который по силе дарования и по глубине психического анализа далеко оставляет за собою такого крупного писателя, как Поль Бурже. И для нас, и для западной Европы лучшие произведения польской литературы должны представлять особенный интерес, потому что Польша давно уже впитала в себя западную культуру и католицизм, оставаясь вполне славянскою страной.
Как разнообразен и силен талант Сенкевича, об этом можно судить по тому, что он написал три большие исторические романы, много повестей и рассказов и описания путешествий по Америке, по Африке, в Константинополь и Афины. Ему в одинаковой мере доступны и польская жизнь несколько веков тому назад, и жизнь всех классов современного польского общества. Он с неподражаемым искусством рисует картины и быт чужих стран и своего отечества. Надо при этом принять во внимание многообразие того тона, того колорита, какой мы видим в произведениях Сенкевича. Для этого стОит прочесть рассказ ‘Та третья’ и ‘Пойдём за ним!’ Последний написан после романа ‘Без догмата’ и кончается возвышенным, примиряющим аккордом, догматом, который несравненно шире и глубже католического призыва Бурже в его ‘Космополисе’.
1. Вл. Каренин: ‘Последний роман Генрика Сенкевича’ (‘Вестник Европы’, июль 1891 г.)
2. М. А. Протопопов: ‘Вина или несчастье?’ (‘Русская мысль’, март 1893 г.)
3. К. Д. Кавелин: ‘Мефистофель Антокольского’ (‘Вестник Европы’, июль 1880 г.).
4. ‘Вестник Европы’, март 1893 г.
5. Этот рассказ был напечатан в ‘Отечественных записках’ (1881 года, N 5).