Предисловие к книге 'Душа Японии', Азбелев Николай Павлович, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

Предисловіе к книге ‘Душа Японіи‘.

I.

Средства, какія иметъ русскій читатель для ознакомленія съ японской литературой.— Препятствія, встрчаемыя европейцемъ для полнаго пониманія и точнаго перевода на свой языкъ японскихъ литературныхъ произведеній.— Какого рода произведенія японской литературы могутъ быть наиболе интересны для европейскаго читателя.— Цль настоящей книжки.

Самый совершенный способъ изученія жизни какого-либо народа, это — непосредственное наблюденіе ея, но онъ доступенъ лишь для весьма немногихъ, и потому для большинства самымъ цннымъ средствомъ достиженія упомянутой цли является изученіе литературы народа. Если мы прибавимъ къ этому, что японская литература начинается уже съ VII вка по Р. Хр.,— т. е. ране, чмъ европейская,— и при томъ уже съ 800 года вступаетъ въ классическій періодъ своего развитія, то ясно, что она не можетъ не возбуждать къ себ большого интереса. Но какими средствами располагаетъ русскій читатель для удовлетворенія этого интереса?

Талантливый русскій переводчикъ англійскаго сочиненія Астона ‘Исторія японской литературы’ {А History of Japanese Literature, by W. G. Aston, New York, 1899.— В. Г. Астонъ. Исторія японской литературы. Переводъ съ англійскаго слушателя Восточнаго Института В. Мендрина, подъ редакціей и. д. профессора Е. Спальвина. Владивостокъ 1904.— Примчанія и объясненія, которыми снабдилъ проф. Спальвинъ переводъ книги Астона, длаютъ ее для читателя, незнакомаго съ Японіей, еще боле цнной, чмъ англійскій оригиналъ. 1-я глаза введенія къ нашей книг составлена по названнымъ сейчасъ источникамъ.}, въ предисловіи къ труду своему говоритъ: ‘До послдняго времени въ Россіи не было никого, знавшаго научно японскій языкъ, и слова ‘японовдніе’ и ‘японологія’ не существовали. Слова эти созданы вотъ теперь только, когда учрежденіемъ во Владивосток Восточнаго Института и открытіемъ въ немъ каедры японскаго языка положено прочное основаніе изученію на широкихъ началахъ Японіи и ея народа, съ его языкомъ и жизнью во всхъ отношеніяхъ. Но Институтъ пока только подготовляетъ силы, дятельность которыхъ еще въ будущемъ, и не можетъ, поэтому, теперь сдлать своего вклада въ нашу національную литературу о Японіи’. Изъ этихъ строкъ ясно видно, что въ русской литератур нтъ и не могло еще быть переводовъ произведеній японской литературы, сдланныхъ непосредственно съ оригиналовъ. Намъ приходится, слдовательно, изучать послднюю частью по иностраннымъ переводамъ японскихъ оригиналовъ, а частью, и при томъ въ большинств случаевъ, только по сужденіямъ иностранцевъ, знающихъ и т японскіе оригиналы, которыхъ въ перевод на европейскіе языки не имется и число которыхъ, очевидно, несравненно больше, чмъ число переведенныхъ.

При такихъ условіяхъ прежде всего необходимо дать себ отчетъ о томъ, могутъ-ли быть вполн доступны европейцамъ, даже и при безусловномъ знаніи японскаго литературнаго языка, во-первыхъ, полное пониманіе произведеній японской литературы, а во-вторыхъ, врная передача ихъ на языкъ переводчика.

Компетентными изслдователями жизни Японіи давно уже признано, что японская нація обладаетъ нкоторыми своеобразными особенностями, которыя не имютъ ничего общаго съ тмъ, съ чмъ свыклись народы Запада, и которыя несомннно отражаются и съ ея литератур. Поэтому, ‘если даже переводчики обладаютъ солидными познаніями въ японскомъ язык, все-таки они бываютъ иногда не въ состояніи воспроизвести при перевод вс метафоры, намеки, цитаты, поясненія, находящіяся въ распоряженіи японскаго писателя’, слдовательно, если они сами и хорошо понимаютъ выраженную въ оригинал идею, то не могутъ передать ее читателю безъ утомительныхъ для него пространныхъ примчаній. Часто японское слово заключаетъ въ себ значеніе, которое или приблизительно только соотвтствуетъ тому европейскому термину, которымъ должно быть переведено, или, выраженное послднимъ, вызываетъ въ ум европейскаго читателя совсмъ не то представленіе о предмет, какое упомянутое слово вызываетъ у японцевъ. Такъ напримръ, у нихъ вишневый цвтокъ считается царемъ цвтовъ, тогда какъ на нашу царицу цвтовъ — розу они смотрятъ, какъ на простой терновникъ, другой примръ: ‘Валеріана (булдырьянъ), которая для англичанъ служитъ, главнымъ образомъ, намекомъ на кошекъ, занимаетъ у японцевъ мсто розоваго бутона, какъ общепризнанная метафора ранняго расцвта женщины’.

Въ мір идей и чувствъ разница основныхъ понятій японца и европейца производитъ еще большія затрудненія въ передач терминовъ на европейскихъ языкахъ. Для иллюстраціи Астонъ приводитъ японское слово хонсинъ. На всхъ упомянутыхъ языкахъ его приходится переводить терминомъ, который по-русски точно передается словомъ ‘совсть’, но на самомъ дл хонсинъ означаетъ ‘основное сердце’ и заключаетъ въ себ цлую теорію, именно,— что человческое сердце, по своей первоначальной природ, способно только на благія побужденія, и что совсть, это — голосъ, говорящій въ немъ. Такое же затрудненіе испытываетъ, конечно, и переводчикъ съ европейскихъ языковъ на японскій. Припоминаю по этому поводу, какъ епископъ православной миссіи въ Японіи, отецъ Николай, говорилъ мн, что первые христіанскіе миссіонеры въ этой стран испытывали большое затрудненіе въ томъ, что на туземномъ язык имъ нельзя было выразить понятія о любви въ христіанскомъ значеніи этого слова. За неимніемъ лучшаго, это значеніе пришлось передавать японскимъ словомъ ‘au’, которое обозначаетъ любовь высшаго къ низшему, и это старое слово понимается въ новомъ значеніи только тми японцами, которымъ оно пояснено христіанскимъ ученіемъ.

Мендринъ указываетъ еще на одну особенность языка японскихъ литературныхъ произведеній, усложняющую пониманіе ихъ въ перевод, ‘запутывающую и подчасъ приводящую въ полное замшательство европейскаго читателя,— особенность, благодаря которой, для него совершенно пропадаютъ нкоторыя мста литературныхъ произведеній, и при томъ какъ разъ т, которыми наиболе восхищается японскій читатель. Эта особенность — употребленіе письменныхъ китайскихъ знаковъ — іероглифовъ’ {Древніе японцы не имли никакихъ письменъ. Когда они начали писать на своемъ родномъ язык, то имъ не оставалось другого исхода, какъ воспользоваться для этой цли китайскими идеописательными знаками, іероглифами.}.

Для того, чтобы понять, въ чемъ состоитъ вышеупомянутое затрудненіе, слдуетъ знать, что такое китайскій іероглифъ. Это — письменный знакъ, обозначающій собою цлое слово, съ его значеніемъ и условнымъ произношеніемъ. Слдовательно, въ то время, какъ наша буква есть знакъ ‘звукописательный’, китайскій іероглифъ есть знакъ ‘идеописательный’. Изъ начертанія іероглифа, говоря вообще, видно собственно только значеніе, тогда какъ произношеніе или ‘чтеніе’ его надо заучивать,— точно такъ же, какъ мы заучиваемъ чтеніе нашихъ буквъ. Зная лишь 36 буквъ, мы въ состояніи читать вс слова, составленныя изъ нихъ, но китаецъ всегда рискуетъ встртить такія письменныя изображенія словъ, т. е. іероглифы, чтеніе которыхъ онъ не изучилъ или забылъ, такъ какъ у него, сколько словъ въ язык, столько же и іероглифовъ, и процессъ изученія ихъ ‘безконеченъ’.

Первоначальный іероглифъ есть наглядное живописное изображеніе конкретнаго предмета: напримръ, китайскій іероглифъ ‘луна’ есть рисованное изображеніе луны, іероглифъ ‘солнце’ напоминаетъ фигуру солнца, іероглифъ ‘гора’ есть наглядное изображеніе горы, и т. д. Но съ развитіемъ народа, т. е. съ накопленіемъ запаса понятій, въ числ послднихъ быстро появляются такія, которыя уже не поддаются живописному изображенію,— какъ напримръ, понятія абстрактныя. Въ самомъ дл, можно ли придумать, положимъ, для понятія ‘совсть’, такой рисунокъ, который самъ собою былъ бы понятенъ для всхъ, испытывающихъ ощущеніе совсти? Возникла потребность въ другомъ способ писанія, именно — въ фонетическомъ, который и соединяется въ японской письменности съ идеоначертательнымъ уже съ IX столтія.

Съ принятіемъ элемента звукоописательности, іероглифы распались на дв категоріи: іероглифы основные и производные, при чемъ первые, не утративъ своего собственнаго значенія, стали служить, помимо этого, основаніемъ для образованія изъ нихъ вторыхъ. Для поясненія сущности способа такого образованія, Мендринъ приводитъ производный іероглифъ, обозначающій японское слово ‘кусуноки’, т. е. ‘камфорно-лавровое дерево’. Ключевой частью этого іероглифа служитъ основной іероглифъ ‘му’ — дерево, который служитъ здсь для опредленія категорной принадлежности всего понятія, для другой же изъ составныхъ частей взятъ іероглифъ ‘нань’, обозначающій ‘югъ’,— чтобы показать, что дерево (лавръ), о которомъ будетъ говорить іероглифъ, принадлежитъ къ южной пород деревъ. Итакъ, разсматриваемый производный іероглифъ представляетъ комбинацію: ‘дерево+югъ’. Это, конечно, довольно неопредленно: южныхъ деревьевъ много, но этотъ іероглифъ присвоенъ только одной пород ихъ, именно понятію ‘лавръ’, и если даже читатель не знаетъ этого, то хотя онъ и не суметъ, по начертанію іероглифа, прочесть его,— т. е. понять, что онъ обозначаетъ слово ‘кусуноки’,— то во всякомъ случа онъ ‘увидитъ’, что здсь дло идетъ о южномъ дерев.

Изъ разсмотрннаго сейчасъ примра достаточно ясно, что іероглифы даютъ два чтенія — звуковое и глазами, они производятъ разомъ два эффекта — слуховой и зрительный.

Такимъ образомъ, при чтеніи іероглифическаго письма получается, говоря вообще, больше, чмъ при чтеніи письма силлабическаго. Въ первомъ случа, при чтеніи, одновременно какъ бы разсматривается и иллюстрація къ тексту. ‘И нердко искусство японскаго писателя проявляется въ умломъ и остроумномъ подбор іероглифовъ, чтобы произвести удачное сочетаніе зрительнаго и слухового эффектовъ’. Такое сочетаніе часто приводитъ японца въ восторгъ, а европейскаго переводчика въ замшательство, внушая ему увренность, что въ перевод этотъ ‘источникъ наслажденія’ японскаго читателя, на который авторъ разсчитывалъ, пропадаетъ совершенно. ‘Если у насъ, въ текстахъ съ фонетическимъ письмомъ, возможна игра словъ, то въ текст іероглифическомъ возможна, помимо этого, еще игра идеоначертаній. Это и есть именно то, что совершенно непонятно европейскому читателю, незнакомому съ іероглифическими письменами, и что совершенно теряется при перевод такихъ пассажей’. Мендринъ даетъ весьма удачно наглядный примръ этой непередаваемой игры идеоначертаній въ отрывк изъ японской исторіи ‘Нихонъ-Гвайси’ (написанной въ 1837 году), который мы и приводимъ здсь въ краткомъ изложеніи.

Дло идетъ о микадо Го-Дайго, у котораго приспшники тогдашняго сіогуна хотли вырвать власть въ пользу послдняго. Они повели на микадо своихъ воиновъ, какъ разъ въ то время, когда онъ пребывалъ на гор Касаги. Микадо ‘разослалъ повсюду указы, повелвая явиться на помощь ему въ опасности, но не было никого, кто отозвался бы на высочайшій указъ. Микадо впалъ въ печаль. И вотъ, онъ какъ-то видитъ сонъ: на югъ отъ Синсиндена (зданіе во дворц въ Кіото) стоитъ большое дерево, а внизу подъ деревомъ установлено пустое мсто {Это — намекъ на печальное, безвластное положеніе микадо въ государств, фактическая власть котораго находится въ рукахъ сіогуна, оставившаго на долю императора одно только ‘пустое мсто’, или пустой титулъ.}. Приходятъ два мальчика и, заливаясь слезами, говорятъ: ‘Подъ небомъ на земл негд помстить его величества,— одно это мсто и есть только’.

Проснувшись, сталъ микадо размышлять: ‘По іероглифамъ, если дерево комбинируется съ югомъ, то получается кусуноки (лавръ). Вроятно, есть человкъ по фамиліи Кусуноки, который, придя и оказавъ мн помощь, прекратитъ бдствіе’…— Такъ думалъ онъ. Вслдъ за этимъ, призвавъ горнаго монаха и вопрошая его, онъ сказалъ: ‘Разв есть гд-нибудь витязь, по фамиліи Кусуноки? Отвчая, сказалъ ему монахъ: ‘На югъ отъ Конгодзанъ (гора въ провинціи Кароци) есть человкъ, котораго зовутъ Кусуноки Масасиге… Онъ прославился гражданскими и военными доблестями. Однажды онъ усмирилъ возстаніе’… Микадо сказалъ: ‘это онъ’ и, призвавъ Цюнагона (совтника) Фудзивара Фудзифуса, повеллъ ему идти и позвать Кусуноки’.

Мендринъ врно замчаетъ, что если бы онъ не предпослалъ этому отрывку тхъ общихъ замчаній о іероглифахъ, сущность которыхъ мы изложили выше, то послдній врядъ-ли былъ бы понятъ читателями: ‘вся соль его была бы утрачена’. И такихъ пассажей въ произведеніяхъ японской литературы немало. Японцамъ они доставляютъ большое удовольствіе.

Посл всего изложеннаго становится вполн понятнымъ замчаніе Астона о томъ, что европейскому переводчику часто приходится оставлять безъ вниманія наилучшія и характернйшія, съ точки зрнія японца, мста произведенія извстнаго автора въ пользу другихъ, которыя боле удобно передать на нашъ языкъ. Но если это такъ, то надо, мн кажется, признать, что для европейскаго читателя вообще, а для русскаго,— который можетъ знакомиться съ японскою литературой, какъ мы выяснили это, пока лишь по европейскимъ переводамъ и толкованіямъ ея произведеній,— въ особенности, имютъ наибольшее значеніе не т изъ послднихъ, которыя характерны, главнымъ образомъ, со стороны стилистики, выработки языка вообще, и тому подобныхъ ‘спеціальныхъ’ достоинствъ, а т, которыя, хотя бы и не отличаясь ими, успшно вводятъ читателя въ духовный міръ японца и, изображая картины государственнаго, общественнаго и семейнаго быта его, даютъ иллюстраціи этическихъ основъ его жизни… Цль настоящей книги въ томъ и состоитъ, чтобы познакомить читателя съ наиболе извстными изъ тхъ, переведенныхъ на европейскіе языки, произведеній японской литературы, которыя могутъ удовлетворить его въ этомъ послднемъ отношеніи. Титулъ же книги — ‘Душа Японіи’ — будетъ ‘оправданъ’ ниже.

Безъ всякаго сомннія, насъ должна интересовать ближе всего современная Японія — ‘европеизованная’, какъ умстно назвать ее, или Японія ‘эры Мейдзи’, какъ называютъ ее сами японцы. Но такъ какъ смена европейскаго вліянія могли дать т или другіе ростки въ прямой зависимости отъ почвы, на какую упали, то мы должны ознакомиться и съ этою послдней,— иначе говоря, съ Японіей той эпохи, которая непосредственно предшествовала открытію страны для европейцевъ. Эта продолжительная эпоха (1603 г.— 1867 г.) въ исторіи литературы называется Едосскимъ періодомъ,— и къ нему относится большая часть тхъ прозаическихъ произведеній, которыя — полностью или въ отрывкахъ — напечатаны въ этой книг въ русскомъ перевод. Однако, прежде чмъ перейти къ упомянутому періоду дадимъ хотя бы самое общее понятіе о литератур предшествовавшихъ ему временъ. При этомъ, для большей опредленности изложенія, будемъ говорить сначала о проз, а характеристик японской поэзіи посвятимъ отдльную главу.

II*).

*) При составленіи настоящей главы авторъ пользовался, кром упомянутыхъ въ выноск къ первой глав сочиненія Астона и его русскаго перевода, также и сочиненіями: Things Japanese, by Basil Hall Chamberlain, London, 1902. Статья ‘Literature’, и Japan by the Japanese, edited by А. Stead, статья ‘Art and Literature’, by Baron Suyematsu.

Главнйшіе памятники японской народной литературы до классическаго періода ея.— Отраженіе вліянія Китая на культуру Японіи въ литератур послдней.— О классическомъ період японской литературы (800 г.— 1186 г.) — Преобладающая роль женщинъ въ этотъ періодъ, какъ авторовъ лучшихъ произведеній изящной литературы его.— Краткая характеристика классическихъ произведеній: Гендзи-Моноіотари и Макура-но-соси.

Древнйшимъ памятникомъ японской національной литературы являются норито — молитвословія синтоизма, т. е. національной японской религіи. По существу своему они принадлежатъ къ глубокой древности, но есть основаніе думать, что въ т формы, въ которыхъ дошли до насъ, они отлились не ране VII столтія. Самое знаменитое изъ норито, это — Охараи, т. е. ‘моленіе о великомъ очищеніи’, читавшееся съ большой церемоніею такъ называемыми накатоми, или наслдственною корпораціей придворныхъ чиновниковъ, спеціальной обязанностью которыхъ было представлять микадо въ качеств высшаго жреца націи. Нкоторое понятіе о стил Охараи и о религіозномъ значеніи его даетъ слдующій вступительный пассажъ къ нему:—

‘Отверзите уши вы, принцы царской крови, министры и высшіе сановники, которые собрались здсь, и внемлите моленію о великомъ очищеніи, которымъ въ это междолуніе шестого мсяца снимутся и уничтожатся вс грхи, совершенные императорскими чиновниками и слугами, носятъ ли они шарфъ {Женщины.} или плечевую повязку {Мужчины.}, носятъ-ли они на спин своей лукъ или препоясаны мечемъ’.

Первая дошедшая до насъ книга на японскомъ язык, это — Кодзики, или Лтопись о древнихъ длахъ, обозначенная 712 годомъ. Она часто называется также Библіей японцевъ, потому что содержитъ въ себ древнйшія преданія японскаго народа, начиная съ миовъ, составляющихъ основы синтоизма, но въ дальнйшемъ изложеніи она постепенно пріобртаетъ историческій характеръ и заканчиваетъ свои повствованія 628 годомъ посл Р. Хр. Слдующая за ней, въ хронологическомъ порядк, книга, вышедшая около 720 года, называется Нихоти, или Хроника Японіи, она представляетъ собою первую большую серію историческихъ записей на китайскомъ язык съ древнйшихъ временъ до 697 года посл Р. Хр.

Затмъ идетъ вышедшій около 760 года сборникъ Маньосю, или ‘Собраніе миріадъ листьевъ’. Это — антологія большинства древнихъ японскихъ поэмъ, о которой мы говоримъ въ V-й глав предисловія. ‘Съ того времени литературный потокъ уже не останавливался’, говоритъ Чамберлэнъ. ‘Онъ развтвился на два теченія, изъ которыхъ одно составило книги, написанныя на туземномъ язык, а другое — книги на классическомъ китайскомъ язык. Послдній предпочитался для серіозныхъ предметовъ литературы, японскій — для поэзіи и легкой беллетристики’.

Такое преобладающее мсто китайскаго языка въ японской литератур объясняется тмъ, что Китай, съ его исторіей, берущей начало боле, чмъ за дв тысячи лтъ до нашей эры, игралъ такую же роль въ культур странъ Дальняго Востока, какую Греція и Римъ играли въ культур народовъ Запада, и Японія особенно много обязана этому своему сосду, съ которымъ вошла въ тсныя сношенія чрезъ посредство Кореи.

Вниманіе къ китайскимъ сочиненіямъ и изученіе ихъ, необходимо вызывавшіяся употребленіемъ китайскаго языка, повели къ важнымъ послдствіямъ. Въ результат оказалось то, что изученіе китайскихъ памятниковъ и языка приковало къ себ вниманіе мужчинъ, а занятія изящной или художественной національною литературой было предоставлено въ значительной мр женщинамъ.

Особаго развитія,— какъ по количеству, такъ и по качеству произведеній,— упомянутая литература достигла въ эпоху ‘великаго матеріальнаго преуспянія Японіи’, продолжавшуюся почти четыре столтія, а именно — съ 800 по 1186 годъ, эта эпоха и называется потому классическимъ періодомъ японской литературы. Характеръ послдней за это время опредляется слдующими двумя важными фактами: во-первыхъ, низшіе классы народа не принимали никакого участія въ литературной дятельности: цивилизація не проникла еще тогда за предлы небольшого круга лицъ, и писатели и читатели принадлежали исключительно къ привилегированному классу, и во-вторыхъ, лучшая часть литературы написана женщинами. Астонъ замчаетъ по этому поводу ‘Удивительнымъ, и я думаю, безпримрнымъ фактомъ является то, что очень обширная и важная часть лучшей литературы, какую создала Японія, написана женщинами’. Съ другой стороны, и не всегда согласный съ нимъ Чамберлэнъ говоритъ, ‘что въ разсматриваемую эпоху въ Японіи получила наибольшее развитіе литература, обнимающая произведенія, которыя относятся къ разряду классическихъ романовъ. Это самый интересный образчикъ японской литературы, поднимающій завсу съ давно забытой жизни японскаго двора X и XI столтій нашей эры. Вельможи и знатныя дамы тхъ дней выступаютъ передъ нами во всей фривольности, но также и элегантности ихъ узкаго аристократическаго быта, который былъ ограниченъ горизонтомъ старой столицы Кіото. Мы находимъ въ произведеніяхъ ихъ поэтическіе опыты, описанія ихъ любовныхъ интригъ, безконечныхъ мечтаній при лун и даже подробнйшія описанія ихъ костюмовъ и разныхъ собраній — одно изъ разнообразныхъ свидтельствъ о томъ, что многія изъ этихъ книгъ были написаны женщинами’. Отчасти это явленіе несомннно обязано тому, что ‘вниманіе мужчинъ было поглощено изученіемъ китайщины, и тому, что сильный полъ съ презрніемъ относился тогда къ такимъ суетнымъ занятіямъ, какъ писаніе стихотвореній и романовъ, Но оно оправдывается и другими, боле вскими, причинами. Положеніе женщины въ Японіи до XVI столтія было отлично отъ того, какимъ оно стало впослдствіи, когда принципы китайскаго міровоззрнія начали оказывать особенное вліяніе въ практическомъ приложеніи ихъ къ бытовому укладу японцевъ. До упомянутаго же времени японцы еще не держались общихъ большинству народовъ Востока взглядовъ, что женщину надо держать въ подчиненіи и, насколько возможно, въ уединеніи. ‘Въ старинныхъ сказаніяхъ неоднократно упоминается о предводителяхъ-женщинахъ, и даже нкоторые изъ микадо были женщинами. Вотъ это именно положеніе японскихъ женщинъ и отразилось на ихъ литературныхъ трудахъ, придавъ имъ характеръ свободы и оригинальности, чего нельзя было встртить въ произведеніяхъ затворницъ гарема’.

Показателями высшей степени развитія, котораго, по общему мннію, достигла классическая литература въ Японіи, являются два произведенія: Гендзи-Моноютари и Макура-нососи.

Первое изъ нихъ,— титулъ котораго въ перевод означаетъ ‘Разсказъ о Гендзи’ (имя героя — сына Микадо и его любимой наложницы),— написано придворной дамой, по имени Мурасаки-но-сикибу. ‘Нтъ ничего удивительнаго’, говоритъ по этому поводу Астонъ, ‘что какая-нибудь женщина можетъ создать романъ. Но Мурасаки-но-сикибу написала не просто удачный романъ, а сдлала больше. Подобно Фильдингу въ Англіи, она является создателемъ отечественнаго романа — прозаическаго эпоса реальной жизни, какъ его иначе называютъ. По качеству своего генія она, однако, боле походитъ на Ричардсона, великаго современника Фильдинга. До нея имлись только короткіе разсказы романтическаго характера, не имвшіе никакого отношенія къ дйствительности повседневной жизни. ‘Гендзи-Моноготари’ реаленъ въ лучшемъ смысл этого слова. Въ немъ мы видимъ мужчинъ и женщинъ, особенно женщинъ, обрисованныхъ такъ, какъ он являются въ своей повседневной жизни и окружающей ихъ обстановк, съ ихъ чувствами, страстями, ошибками и слабостями’.

По объему, ‘Гендзи Моноготари’ представляетъ собою громадный трудъ изъ 54 книгъ, которыя въ современномъ японскомъ изданіи составляютъ 4,235 страницы убористой печати. Первыя 47 изъ этихъ книгъ переведены, барономъ Суемацу на англійскій языкъ, однако Астонъ называетъ его трудъ ‘хотя и почтеннымъ, но неудовлетворительнымъ’, свои же собственные переводы коротенькихъ отрывковъ изъ Гендзи-Моноготари,— напечатанные въ его ‘Исторіи японской литературы’, Астонъ сопровождаетъ замчаніемъ, ‘что сказавшаяся именно въ этомъ — пожалуй, больше, чмъ въ какомъ-нибудь иномъ — произведеніи японской литературы пропасть, отдляющая, по строю мысли, чувствамъ и языку, насъ отъ Дальняго Востока, является необходимымъ препятствіемъ, чтобы сообщить переводу несомннныя прелести подлинника’.

Другое изъ вышеупомянутыхъ классическихъ произведеній, т. е. ‘Макура-но-соси’, вышло изъ подъ пера также дамы высшаго круга, Сей-сіонаіонъ, и является первымъ образчикомъ того стиля, который впослдствіи пріобрлъ въ Японіи популярность подъ именемъ дзуйхицу, что значитъ ‘слдованіе за кистью’. Въ этомъ стил нтъ никакой системы, подъ вліяніемъ минуты авторъ заноситъ на бумагу все, что приходитъ ему въ голову. И Сей-сіонагонъ, въ послсловіи къ своему труду, говоритъ, что, получивъ переданный ей императрицей отъ микадо запасъ бумаги, на которомъ его величество приказалъ ‘написать то, что называется исторіей’, она ‘постаралась использовать этотъ громадный запасъ, записывая подробно дла всякаго рода, безъ всякой между ними связи или послдовательности’. Но, несмотря на то, Астонъ, вмст съ соотечественниками автора, ставитъ ея трудъ очень высоко: ‘Трудно поврить’, говоритъ онъ, ‘что это написано въ Японіи 900 лтъ назадъ. Если эти очерки сравнить съ какимъ-нибудь литературнымъ памятникомъ, который произвела Европа въ соотвтствующій періодъ времени, то придется согласиться, что они являются, дйствительно, замчательнымъ произведеніемъ литературы. Сколько открылось бы новаго, если бы придворная жизнь временъ Альфреда или Канута была описана точно такимъ же образомъ’.

III.
Отличительныя черты Едосскаго періода (1603 г.— 1867 г.) японской литературы: {Источники, кром названныхъ выше, указаны въ соотвтствующихъ выноскахъ.} 1) Связь съ интересами народа (примръ: ‘Сакурское привидніе’).— 2) Проникновеніе моральными принципами и идеями китайской философіи Чжу-си: лояльность и сыновнее благочестіе (примры: ’47 Рониновъ’, ‘Плнникъ любви’, ‘Любовь Гомпаци и Комуразаки’). Объ этик самураевъ и психологическія обоснованія обычая харакири (примры: ‘Исполненное общаніе’, ‘Совершеніе харакири княземъ Асано-Наганори’) — 3) Исчезновеніе женщины изъ литературнаго міра, какъ слдствіе обезличенія ея подъ вліяніемъ Конфуціанскихъ идей.— 4) Развитіе порнографической литературы. 5) Возникновеніе моноготари съ фантастическими или иносказательными сюжетами, съ цлью воззванія къ чувству справедливости мужчинъ (примры: ‘Примиреніе’, ‘Ингва Банаси’).— Свидтельство въ литературныхъ произведеніяхъ смшенія между собою синтоистическихъ и буддійскихъ врованій среди японцевъ (примры: ‘Благосклонность богини Бентенъ’, ‘Плнникъ любви’, ‘Передъ верховнымъ судьей’).— Введеніе въ пантеонъ новыхъ божествъ черезъ обожествленіе героевъ страны или даже только ограниченной мстности (примръ: обожествленіе Согоро въ разсказ ‘Сакурское привидніе’).— 6) Характеристика школы фикціи Бакина — величайшаго романиста Едосскаго періода.

За эпохой, когда литература въ Японіи стяжала себ эпитетъ ‘классической’, для страны этой наступили такъ называемые ‘темные вка’, въ теченіе которыхъ при двор въ Кіото были сильныя тайныя интриги, направленныя противъ власти сіогуновъ, а также противъ власти регентовъ, правящихъ именемъ сіогуна. Этотъ періодъ былъ особенно непроизводителенъ, въ смысл созданія значительныхъ литературныхъ памятниковъ. Но зато заслуживаетъ особеннаго вниманія слдующій за нимъ Едосскій періодъ литературы (1603 г.— 1867 г.), на которомъ мы и остановимся нсколько подробне.

Названіе это (отъ гор. Едо) объясняется тмъ, что послдній,— бывшій въ теченіе всего упомянутаго промежутка времени столицей фактическихъ правителей страны (сіогуновъ Токугавской династіи) {Вслдствіе этого политическій режимъ періода 1603 г.— 1867 г. называется Токугавскимъ режимомъ.} и привлекавшій вслдствіе этого къ себ вс главныя ученыя силы и таланты ея,— за послднія два столтія передъ эрою Мейдзи былъ для Японіи, въ литературномъ отношеніи, тмъ же, чмъ является Лондонъ для Соединеннаго Королевства или же Парижъ для Франціи.

При установившейся тогда систем управленія страной, обезпечившей надолго внутренній миръ и матеріальное благосостояніе, ‘Японія изумительно пошла впередъ, въ отношеніи увеличенія богатствъ и населенія, и сдлала большіе успхи въ дл цивилизаціи, которая включила въ себя и боле широкимъ образомъ поставленную систему народнаго воспитанія, чмъ какую Японія знала прежде. Но низшихъ классовъ коснулась не одна только система лучшаго воспитанія, а они стали лучше жить во всхъ отношеніяхъ и получили возможность пріобртать книги, такъ же какъ и читать ихъ.’ Вслдствіе этого литература Едосскаго періода характеризуется прежде всего тою важною и новою для нея чертой, что она, въ отличіе отъ литературы классическаго періода, считается въ широкой мр не съ одними только высшими классами населенія, но и съ народомъ, она находитъ въ быт представителей низшихъ классовъ темы для своихъ сочиненій и обращается къ этимъ представителямъ, какъ къ читателямъ. Именно съ этого періода ‘производство печатныхъ книгъ пошло съ увеличивающейся быстротой, и теперь он образуютъ такое количество, размры котораго поистин ужасающи’…

Для того, чтобы понять вполн другую столь же важную черту японской литературы разсматриваемой эпохи, надо помнить, что ‘въ теченіе ея надъ японскимъ государствомъ прошла великая волна китайскаго вліянія, воздйствовавъ на него положительно во всхъ отношеніяхъ. Не только правительственныя установленія, но и законы и искусства, и наука, и матеріальный прогрессъ,— а боле всего, національная мысль, поскольку она выразилась въ философіи и литератур,— все это носитъ на себ глубокіе слды китайскаго ученія и слдованія китайскимъ примрамъ’. Національный геній проявился при этомъ не въ области отвлеченной мысли, а, такъ сказать, въ практическомъ приложеніи китайской философіи (главнымъ образомъ сунской философіи Чжу-си) и ‘особенно выразился въ той относительной важности, которую японцы связали съ разными нравственными обязательствами, лежащими на человк.’

Сообразно этому, вся литература Едосскаго періода сильно проникнута моральными принципами и идеями, основанными на упомянутой философіи, а потому о сущности ихъ и надлежитъ дать здсь понятіе.

‘Этика по систем Чжу-си является отраслью натуральной философіи. Правильному чередованію временъ года въ жизни природы, въ жизни человка (являющагося внцомъ ея) соотвтствуютъ правильныя взаимоотношенія между государемъ и подданными, отцомъ и сыномъ, старшимъ и младшимъ братьями, мужемъ и женою, друзьями. По отношенію къ своему государю или господину, человкъ долженъ быть вренъ, по отношенію къ родителямъ — покоренъ, по отношенію къ старшему брату — почтителенъ, привязанность должна характеризовать отношенія мужа и жены, а довріе — взаимоотношенія друзей.’ Усвоивая все это по самымъ требованіямъ своей природы, ‘человкъ’,— говоритъ Кюсо, японскій истолкователь философіи Чжу-си,— ‘длаетъ сердце неба и земли своимъ собственнымъ’. Такая же комбинація этическихъ началъ съ данными естествознанія заключается и въ доктрин чтимаго Японіей Конфуція, когда онъ говоритъ, что ‘повелніе неба называется естественною склонностью, согласованіе съ нею называется путемъ, опредляющимъ обязанности человка, а регулированіе пути называется правилами. Человческое сердце по природ добро’.

Посмотримъ теперь, какимъ именно образомъ вліяніе философіи Чжу-си отразилось практически на этик жизни японцевъ, т. е. какихъ ‘идоловъ житейской морали’ оно создало?

Отвтъ на этотъ вопросъ весьма для насъ важенъ, не только потому, что онъ иметъ объясненную выше связь съ литературой Едосскаго періода вообще, но и потому въ частности, что онъ вполн объясняетъ, какъ значеніе литературныхъ произведеній, изъ которыхъ составлена наша книга, такъ и данный нами ей титулъ ‘Душа Японіи’. Въ самомъ дл, уже упоминавшійся нами японскій писатель баронъ Суемацу говоритъ: {‘Art and Literature’.}

‘Въ Японіи авторами произведеній фикціи всегда преслдуется идея поощренія того, что хорошо, и наказанія того, что дурно. Я знаю очень хорошо, что существуютъ противники такого направленія. Они говорятъ, что вымышленныя сочиненія должны преслдовать художественную цль и обрисовывать лишь реальную природу и реальные характеры. Я никоимъ образомъ не претендую на оспариваніе этого мннія, но просто утверждаю, что въ Японіи такъ не смотрятъ на этотъ вопросъ. Вслдствіе этого у насъ вымышленныя дйствующія лица, выведенныя въ различныхъ литературныхъ произведеніяхъ, всегда несутъ заслуженную долю наказанія и получаютъ заслуженное вознагражденіе, и при этомъ авторы такихъ произведеній или исполнители послднихъ на сцен всегда ставятъ себ цлью произвести именно въ этомъ направленіи глубокое впечатлніе на умы читателей или зрителей, и всегда почти этого достигаютъ’.

Но что же такое по этик японцевъ считается ‘хорошимъ’ или ‘дурнымъ’, что не считалось бы такимъ же и у европейцевъ?

‘Пороки и добродтели, въ общемъ, одинаковы, какъ у японцевъ, такъ и у насъ’, разъясняетъ этотъ вопросъ Астонъ. ‘Но въ ихъ списк моральныхъ прецедентовъ находимъ нкоторыя рзко бросающіяся въ глаза отличія. Наиболе достойнымъ вниманія примромъ является особенно видное положеніе, отводимое лояльности, которая въ круг моральныхъ идей этого періода затемняетъ и отводитъ на второе мсто вс другія нравственныя обязательства. Лояльность эта не столько разуметъ почтительную покорность, которую обязаны являть вс подданные своему микадо, хотя въ теоріи это и не упущено, сколько врность дайміо по отношенію къ сіогуну, а еще въ большей степени врность и преданность людей изъ класса самураевъ’. Ради своего господина вассалъ долженъ былъ пожертвовать съ радостью не только собственной своей жизнью, но жизнью и честью тхъ, кто былъ ему наиболе дорогъ и близокъ. Вмст съ лояльностью самураи соединяли и неустрашимое мужество и способность безкорыстнаго самопожертвованія, ‘доходившія до такой степени, что параллели имъ мы можемъ найти разв только въ древнемъ Рим’… ‘Политическая система, поддержкой которой была эта добродтель, (т. е. лояльность по отношенію къ своему господину) теперь является дломъ прошлаго’, замчаетъ Астонъ. ‘Дайміо и сіогуны не существуютъ боле. Но т, кто знаютъ Японію настоящаго времени, охотно признаютъ это же самое качество, проявляющееся въ дух національнаго патріотизма и въ рвеніи исполненія общественныхъ обязанностей, что почетнымъ образомъ отличаетъ потомковъ прежнихъ самураевъ‘.

Приведенное сейчасъ мнніе Астона, отводящее сохраненію ‘духа самураевъ’ въ современной Японіи такую видную роль, раздляется и другими ‘западными’ авторами сочиненій объ этой стран, написанными на основаніи личнаго ихъ съ нею знакомства. Такъ напримръ, Джэнъ (Jane) — авторъ капитальнаго труда о современномъ японскомъ флот {The Imperial Japanese Navy, by Fred. T. Jane.— London, 1904.}, заинтересовавшійся изученіемъ ‘культа самураевъ’ потому, что въ офицерскій составъ этого флота входятъ въ большомъ числ лица, принадлежащія семействамъ бывшихъ самураевъ, говоритъ, что послдніе ‘воспитывали въ себ спартанскія добродтели, и Японія будетъ теперь, можетъ быть, пожинать т блага, которыя были посяны въ минувшія столтія подготовительнаго воспитанія!’ Читатели не постуютъ на насъ поэтому за то, что ниже мы еще возвращаемся къ вопросу о свойствахъ типичнаго самурая.

Рядомъ съ лояльностью ‘по японской скал добродтелей’ стоитъ сыновняя почтительность или,— какъ приличне назвать ее, сообразно значенію въ моральномъ кодекс японцевъ,— ‘сыновнее благочестіе’. Выдающійся японскій теологъ Хирата говоритъ объ этой добродтели такъ:

‘Благоговніе предъ памятью предковъ есть главное начало всхъ добродтелей. Никто изъ тхъ, кто исполняетъ свою обязанность по отношенію къ нимъ, никогда не будетъ непочтителенъ къ богамъ или къ своимъ живымъ родителямъ. Такой человкъ будетъ также вренъ своему повелителю, преданъ своимъ друзьямъ и любезенъ и мягокъ со своей женой и дтьми. Ибо суть этого благоговнія заключается въ истинномъ сыновнемъ благочестіи. Эти истины подтверждаются книгами китайцевъ, которые говорятъ, что ‘врный подданный выходитъ изъ воротъ благочестиваго сына’,— и дале: ‘Сыновнее благочестіе есть основаніе всхъ благихъ дяній’.

Лояльность и сыновнее благочестіе включали въ число главныхъ обязанностей самурая, по отношенію къ своему господину, или сына по отношенію къ своимъ родителямъ, месть за нихъ: ‘Забвеніе обидъ не имло мста въ моральномъ кодекс японцевъ этого времени. У нихъ не было боле неукоснительнаго нравственнаго обязательства, какъ безжалостно мстить за незаслуженную смерть и безчестіе родителей и господина. И что это было такъ не только въ теоріи, тому имется много хорошо извстныхъ примровъ изъ дйствительной жизни’.

Посл изложеннаго читатели поймутъ, почему, руководствуясь желаніемъ дать въ нашей книг ‘литературныя иллюстраціи’ этическихъ основаній жизни японцевъ, мы выбрали ту изъ историческихъ повстей ея — ‘Сорока семь рjниновъ’ (стран. 1),— въ которой восхваляется лояльность вассаловъ и описывается месть ихъ за своего господина,— и тотъ изъ романовъ наиболе прославленнаго японскаго писателя Бакина — ‘Плнникъ любви’ (стран. 100),— который, какъ говоритъ самъ его авторъ, ‘написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи’.

Оба упомянутыя произведенія, иллюстрируя значеніе для японца нравственныхъ обязательствъ, налагавшихся лояльностью и сыновнимъ благочестіемъ, свидтельствуютъ въ тоже время и о томъ, что передъ наличіемъ этихъ обязательствъ для самурая блднетъ значеніе самой жизни. Самурай не только обязанъ пожертвовать ею тогда, когда нужно для спасенія жизни или чести его господина или родителей, но не долженъ уступать жажд жизни и въ томъ случа, когда судьба лишила его возможности исполнять эти обязательства. Наконецъ, еще больше: самурай могъ жить только ‘безупречнымъ’ и потому долженъ былъ предпочитать смерть желанію жить и въ такихъ, напримръ, случаяхъ, когда длалъ грубый промахъ, ошибался въ сужденіи и потому не могъ выполнить даннаго слова и т. п. Идеализація такого требованія отъ самурая превосходно изображена въ напечатанномъ въ нашей книг граціозномъ разсказ ‘Исполненное общаніе’ (стран. 130).

Уже изъ сказаннаго видно, что моральный кодексъ разсматриваемой эпохи не длалъ никакого возраженія противъ самоубійства. Напротивъ, поводы, въ силу которыхъ самурай обязанъ былъ совершить послднее, ‘неисчислимы’. При этомъ, чтобы актъ самоубійства не граничилъ ‘съ трусливымъ уходомъ отъ жизни’, этика самураевъ предписывала имъ умерщвленіе себя мучительнымъ образомъ,— чрезъ харакири. Актъ этотъ игралъ столь большую роль въ быт японцевъ Едосскаго періода, а потому и въ литератур его, что мы считаемъ необходимымъ остановиться на немъ, при чемъ предоставимъ истолкованіе сущности и психологическихъ обоснованій его современному намъ японскому автору, профес. сору токійскаго университета Инацо Нитобе {Inazo Nitobe. ‘Bushido. The soul of Japan. An Exposition of Japanese thought’. Токіо. 1900.— Терминъ Буси означаетъ самурай, благородный воинъ. Бусидо значитъ — кодексъ чести благороднаго воина, но профессоръ Инацо Нитобе понимаетъ значеніе этого кодекса такъ широко, что пояснилъ титулъ Bushido въ своей книг словами ‘The Soul of Japan’, т. e. ‘Душа Японіи’.}.

‘Харакири есть типъ того, что ожидало самурая, когда онъ позорилъ себя. Названный сейчасъ терминъ употребляется нердко, хотя надо сказать, что у насъ онъ чаще замняется словомъ сеппуку или каппуку и относится къ ‘операціи’, процессъ которой самъ по себ безспорно отвратителенъ. Но было бы, однако, ошибкой смотрть на послдній, какъ на другіе подобные ему процессы, съ чисто реальной точки зрнія. Что за отталкивающее зрлище представляетъ, напримръ, картина Тиссо на тему о міровой трагедіи на гор Голго для человка, который никогда не слышалъ о жизни Христа. Сцены смерти, даже въ лучшихъ случаяхъ, не всегда драматичны и живописны. Лишь исторія надваетъ внецъ на мученическую смерть героевъ, и жизнь, которою жилъ покойный до своей кончины, отнимаетъ у смерти агонію и другіе непривлекательные атрибуты. Если бы это не было такъ, то кто выпилъ бы философски чашу яда или принялъ бы кротко евангельскій крестъ? Если бы сеппуку была форма наказанія, налагаемаго только на грабителей и карманныхъ воровъ, то она вполн заслуживала бы буквальнаго перевода ‘вспарываніе желудка’, и поэтому вжливо избгалась бы въ вжливомъ обществ. Мы можемъ сказать объ этомъ процесс то, что сказалъ Карлейль о религіозномъ нищенств, т. е. что ‘оно не было ни въ чьихъ глазахъ красивымъ и почетнымъ дломъ до тхъ поръ, пока благородство тхъ, которые предавались ему, сдлало его почетнымъ въ глазахъ нкоторыхъ’.

‘Сеппуку‘ {Сеппуку китайское слово, оно употребительне, чмъ терминъ харакири среди японцевъ высшихъ классовъ потому, что послдніе предпочитаютъ китайскія слова въ такихъ, примрно, случаяхъ, въ какихъ мы обращаемся къ латинскому языку’.} буквально обозначаетъ ‘разрзываніе желудка’. Эта форма смерти была привилегіей ограниченнаго круга японцевъ — самураевъ-двумечниковъ. Иногда сеппуку было наказаніемъ, налагавшимся властью, иногда же оно могло быть наложено человкомъ на себя добровольно, иногда это была жертва (быть можетъ, я могу сказать, символическая?) жизнью за идею, иногда также — послднимъ убжищемъ, подъ защиту котораго укрывалась честь. Когда харакири предписывалось, какъ наказаніе, то это было равносильно тому, что виновный сознаетъ свое собственное преступленіе, какъ будто бы онъ говорилъ: ‘я поступилъ ошибочно, я стыжусь передъ своей собственной совстью. Я наказываю себя своею собственною рукой, потому что я самъ осуждаю себя’. Если обвиняемый былъ невиненъ, онъ все-таки часто предпочиталъ совершить надъ собою сеппуку, и тогда онъ разсуждалъ такъ: ‘Я невиненъ, и покажу вамъ свою душу, по которой вы можете судить меня сами’. Весьма естественнымъ является часто задаваемый иностранцами вопросъ: ‘почему именно желудокъ избирается японцами для операціи самоумерщвленія?’ Мн кажется’ что отвтъ на это можетъ быть разршенъ ссылкой на физіологическое врованіе о вмстилищ души. Гд лежитъ сущность жизни?— вопросъ, ставившійся и обсуждавшійся мудрецами всхъ вковъ. Древніе еврейскіе пророки говорили, что въ кишкахъ, греки считали вмстилищемъ души () {Одно изъ многихъ значеній греческаго слова передается понятіемъ ‘духъ’, въ смысл ‘умъ’, и ‘сила воли’. Слово же ближе всего передается анатомическимъ терминомъ: ‘грудобрюшная преграда’. Разсматриваемыя два слова и употребляются рядомъ и синонимически у Гомера, при чемъ первое иметъ психическій, а второе — физическій оттнокъ,— т. е. какъ будто считается вмстилищемъ . Ред.}, французы — ventre, японцы — хара. Это — вполн опредленный терминъ, обозначающій всю переднюю часть торса. Нахожденіе въ желудк серіозныхъ гангліоническихъ центровъ, которые чрезвычайно чувствительны ко всякому физическому воздйствію, поднимаютъ вру въ то, что именно здсь вмстилище души. Когда Шекспиръ влагаетъ въ уста Брута слова: ‘Thy (Caear’s) spirit walks abroad and turns our swords into our proper entrails’ {См. ‘Юлій Цезарь’: актъ V, сцена III. Козловъ врно передалъ смыслъ этихъ строкъ такъ:

… ‘Ты (Юлій Цезарь) носишься надъ нами злобнымъ духомъ

И противъ насъ самихъ ты обращаешь оружье наше’.

Но въ цляхъ японскаго профессора очевидно важенъ не только смыслъ, а и буквальный переводъ этихъ строкъ, при которомъ окончаніе разсматриваемаго обращенія Брута къ духу Цезаря пришлось бы редактировать такъ: ‘И обращаешь наши мечи въ наши собственныя кишки’. (Слово entrails значитъ: внутренности животнаго, синонимъ его: intestine кишка). Ред.}, не способствовалъ ли онъ своимъ вскимъ авторитетомъ тому, чтобы такое поврье считалось вроятнымъ. Съ точки зрнія практическаго ‘трудосберегающаго’ Запада, ничто не можетъ быть мене необходимымъ и боле глупымъ, какъ прохожденіе черезъ всю эту болзненную операцію, когда пистолетный выстрлъ или доза мышьяка достигаетъ цли также хорошо. Но должно помнить, однако, что идея Бусидо о сеппуку не иметъ въ виду только ‘закончить тысячу и одну болзней, которыхъ тло служитъ наслдникомъ’. Смерть, какъ таковая, не являлась ‘страстно желаемымъ концомъ’. Этотъ поступокъ въ жизни или эту смерть предписывала честь, а честь никогда не мирится съ мыслью о трусливомъ уход отъ жизни. Хладнокровное размышленіе, безъ котораго сеппуку было бы немыслимо, должно было доказать, что оно не было ршено въ поспшности или въ состояніи невмняемости. Ясное сознаніе отмчало каждый шагъ этого процесса. Страданія, которыя онъ неизбжно вызывалъ, были мриломъ твердости, съ которой ршеніе было принято. Однимъ словомъ, совершавшій сеппуку могъ сказать: ‘Будьте свидтелями, что я умираю смертью храбрыхъ, я не уклоняюсь ни отъ какого требованія, которое предъявляется отъ храбраго’. Для самурая смерть, на пол ли битвы или въ мирное время на циновкахъ (какъ говоримъ мы), была славнымъ внцомъ, ‘тмъ послднимъ въ жизни, для котораго совершено было первое’, и поэтому она должна была быть обставленной вполн согласно съ понятіемъ о чести’.

Пусть каждый читатель самъ отвтитъ на вопросъ о томъ, въ какой мр можно ‘сочувствовать’ вышеприведеннымъ разсужденіямъ японскаго профессора о харакири съ европейской точки зрнія, но несомннно то, что, прочтя ихъ, нельзя не признать, что обычай этотъ является яркой характеристкой психологіи того класса японскаго народа, представителями котораго были самураи.

Въ отрывк изъ японскаго сочиненія ‘Юки но Акебоно’, напечатанномъ ниже (стран. 32-я), описаны обычныя детали церемоніи харакири, обусловленныя требованіями этикета, исполненіе которыхъ возможно лишь при ‘баснословномъ’ почти, съ нашей точки зрнія, самообладаніи человка, готовящагося оставить этотъ міръ и испытывающаго и нравственныя и физическія муки. Но, однако, такое самообладаніе именно и проявлялось самураями не только въ воображеніи авторовъ литературныхъ произведеній, а и въ дйствительности, и фактъ этотъ признаетъ всякій, кто имлъ случай прочесть описаніе Митфордомъ {Въ перевод на русскій яз. это описаніе можно прочесть въ стать нашей ‘Театръ въ Японіи’, въ журнал ‘Міръ Божій’, 1904 г. No 12.}, какъ очевидцемъ, церомоніи совершенія харакири, по повелнію микадо, японскимъ офицеромъ въ Кобе въ 1870 году.

Въ ум читателя, ознакомившагося съ видной ролью женщины въ произведеніяхъ классическаго періода японской литературы, естественно возникаетъ вопросъ, отличается ли чмъ-нибудь въ этомъ отношеніи отъ послдняго Едосскій періодъ? Отвтъ будетъ утвердительный: Отличается радикально, и причина этому — въ корень измнившееся съ тхъ поръ положеніе женщины въ стран Восходящаго Солнца.

Какъ разъ въ самомъ начал разсматриваемаго періода вліяніе идей Конфуція о низменности женской природы сравнительно съ мужской достигло высшей степени своего выраженія въ такъ называемомъ ‘Великомъ поученіи для Женщинъ’, {Читатели могутъ найти переводъ главнйшихъ частей ‘поученія Кайбары’ на русскій языкъ въ стать нашей ‘Женскій вопросъ въ Японіи’, NoNo 6-й и 7-й журнала ‘Міръ Божій’ за 1904 г. Ред.} написанномъ японскимъ моралистомъ Кайбарой, какъ изложеніе уже прочно-установившихся въ японскомъ обществ взглядовъ. Согласно ему, женщина, какъ членъ общества, была, можно сказать, совершенно обезличена, и даже въ семь роль ея была низведена до безусловнаго и обиднаго подчиненія… ‘Пять самыхъ дурныхъ болзней духа присущи женщин: сварливость, вчное недовольство, любовь къ клевет, ревность и глупость’, говорится, напримръ, въ этомъ поученіи. ‘Безъ всякаго сомннія, этими пятью болзнями страдаетъ семь или восемь изъ десяти женщинъ, и уже отсюда ясна низменность природы женщины сравнительно съ природой мужчины. Самая худая изъ болзней, являющаяся матерью другихъ четырехъ, это — глупость. Природа женщины пассивна. Пассивность же, будучи одной природы съ ночью, темна.’

Прямыми послдствіями такого положенія женщины были во 1-хъ, совершенное исчезновеніе ея изъ литературнаго міра, а во 2-хъ, развитіе порнографической литературы, ‘естественность’ котораго Астонъ хорошо разъясняетъ слдующимъ образомъ:

‘Въ соціальной жизни между мужчинами и женщинами лучшаго класса не было никакихъ точекъ соприкосновенія. Разъ только не стояли на пути экономическія соображенія, то женщины жили очень уединенной жизнью, не видя другихъ мужчинъ, кром своихъ близкихъ родственниковъ. Замужество устраивалось для нихъ другими, и романическая привязанность была явленіемъ крайне исключительнымъ. Нравы и обычаи почтенныхъ классовъ общества были, поэтому, не много общающимъ полемъ для писателей фикціи. Они предпочитали боле свободную атмосферу Курува или Іошивары (т. е. кварталовъ публичныхъ домовъ), которымъ прелестные сады и красивыя жилища, вмст съ показнымъ воспитаніемъ и веселыми обычаями ихъ обитательницъ, сообщали вншній видъ элегантности и изящества. Романическій элементъ въ жизни этихъ женщинъ былъ, вроятно, незначителенъ, но онъ все-таки существовалъ, и было далеко боле естественнымъ одлять романическими приключеніями и страстями ихъ, чмъ ихъ непорочныхъ сестеръ’.

Чтобы пояснить другія еще отраженія положенія женщины на темахъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ она фигурируетъ, замтимъ, что именно вслдствіе выраженнаго Кайбарой взгляда на женщину, въ Едосскій періодъ цломудріе ея, какъ добродтель, была отодвинута на задній планъ боле настоятельнымъ требованіемъ лояльности и сыновней почтительности. Поэтому, согласно съ кодексомъ морали романистовъ и драматурговъ того періода, ‘двушк позволительно, а иногда даже обязательно, дать продать себя для проституціи, съ цлью оказать поддержку своимъ неимущимъ родителямъ’. И случаи такого рода — обыкновенное явленіе на страницахъ ихъ произведеній, примромъ чему можетъ служить хотя бы тотъ романическій разсказъ ‘Любовь Гомпаци и Комуразаки‘, который читатель найдетъ на стран. 86-й этой книги. Характерно въ немъ сентиментальное и сочувственное отношеніе автора къ героин, продавшей себя въ Іошивару для того, чтобы придти на помощь родителямъ въ ихъ безвыходномъ матеріальномъ положеніи. Авторъ знаетъ, что она порочна, но не можетъ порицать ее, такъ какъ ‘она только исполнила свой долгъ’.

Наконецъ, слдствіемъ характеризованнаго выше положенія женщины, надо признать и возникновеніе особаго рода Моноготари — вымышленныхъ исторій, имющихъ цлью произвести драматическій или поэтическій эффектъ. Фантастическій элементъ въ нихъ неизбженъ потому, что душевныя движенія изображаемыхъ въ нихъ лицъ,— подобныя тмъ, какія составляютъ основную тему разсказовъ ‘Примиреніе’ (угрызенія совсти, испытываемыя самураемъ, разведшимся съ кроткою и и умною женой своей въ погон за честолюбивыми цлями, см. стран. 147-ю), ‘Ингва-Банаси’ (муки ревности законной жены къ наложниц мужа и жажда злого отмщенія ей, см. стран. 154-ю) не могли въ ту эпоху изображаться въ реальныхъ повстяхъ или романахъ, такъ какъ, по господствовавшимъ тогда въ японскомъ обществ понятіямъ, такія чувства, по крайней мр, не слдовало обнаруживать. Въ самомъ дл, мужчина тогда ‘не имлъ причины стсняться’ разводомъ со своею женой, даже хотя бы и по личной прихоти, а жена ‘не должна была допускать въ душ своей возникновенія чувства ревности къ наложницамъ мужа’. Поэтому моралистамъ, желающимъ воззвать къ чувству справедливости мужчинъ и вызвать со стороны ихъ состраданіе къ женщинамъ, приходилось поневол избирать орудіемъ для достиженія своей цли аллегоріи, притчи и вымышленные разсказы.

Къ категоріи такихъ же моногатари относится разсказъ ‘Благосклонность богини Бентенъ’ (стран. 162-я), въ которомъ описывается любовь и сватовство молодого человка къ двушк. Надо думать, что реальный разсказъ и на эту тему не достигъ бы поэтическаго эффекта, потому что обстоятельства, обыкновенно сопровождавшія сватовство молодыхъ людей въ Японіи разсматриваемой эпохи, говоря вообще, не имли и тни поэтическаго элемента.

Этотъ послдній моноготари представляетъ для насъ интересъ не только въ вышеупомянутомъ отношеніи, но и потому, что иллюстрируетъ обычное и нын среди японцевъ смшеніе исповданій синтоистической и буддійской религій: дйствующія лица моноготари обращаются то къ синтоистскимъ, то къ буддійскимъ божествамъ.

Чтобы пояснить происхожденіе этого смшенія, напомнимъ читателямъ, что національная японская религія — ‘синтоизмъ’ — есть поклоненіе силамъ природы и культу предковъ которыхъ родоначальниками считались боги, олицетворявшіе упомянутыя силы и ихъ проявленія. Синтоисты почитаютъ безчисленное множество боговъ,— 800 миріадовъ божествъ, живущихъ на земл, столько же подъ землей и столько же въ воздух, и на неб,— всего трижды восемьсотъ миріадовъ божествъ’. Буддизмъ, проникшій въ Японію съ конца второй половины VI вка по Р. Хр., принялъ въ свою теогонію синтоистическихъ божествъ, отождествивъ ихъ съ собственными богами. По народному поврью, вс эти божества обладаютъ, вмст съ человческимъ могуществомъ, также и человческими недостатками, могутъ быть злы, мстительны, хитры, самолюбивы, могутъ дйствовать въ разногласіи между собою и т. п., какъ это иллюстрировано, напримръ, въ моноготари ‘Предъ Верховнымъ Судьей’ (стран. 175), гд ‘Царь душъ’ отмнилъ ршеніе бога чумы.

Замтимъ еще, что пантеонъ божествъ синто-буддистовъ постоянно обогащается обожестиленными духами принцевъ и героевъ страны, изъ которыхъ нкоторые пользуются популярностью повсемстно въ ней, тогда какъ другіе извстны только въ ограниченной мстности. Типичнымъ примромъ тому можетъ служить обожествленіе духа крестьянина Согоро въ разсказ ‘Сакурское привидніе’ (стран. 39-я).

Самымъ знаменитымъ изъ японскихъ романистовъ въ Едосскомъ період считается Біокутей Бакинъ (1767 г.— 1848 г.), написавшій за время своей 50-лтней писательской дятельности боле 290 отдльныхъ произведеній, значительнйшее изъ которыхъ носитъ титулъ ‘Хаккенденъ’, т. е. ‘Исторія восьми псовъ’. Это огромное сочиненіе, разсказывающее на протяженіи 106 томовъ о приключеніяхъ и подвигахъ восьми героевъ полусобачьяго происхожденія, представляющихъ восемь основныхъ добродтелей. Необыкновенная популярность въ Японіи этого романа, какъ и всхъ почти произведеній Бакина, неоспорима, но европейскіе критики находятъ его ‘полнымъ физическихъ и моральныхъ невозможностей и, хуже еще, часто педантичнымъ и скучно-утомительнымъ’. Въ виду вліянія Бакина на товарищей по профессіи, школа фикціи послдняго 40-лтія едосскаго періода называется иногда его именемъ. Главный недостатокъ литературныхъ произведеній этой эпохи состоитъ въ томъ, что дйствующія лица въ нихъ являются не реальными людьми, а такими, какими они могли бы быть, если бы были созданы по принципамъ, выведеннымъ изъ ученій китайскихъ мудрецовъ и ихъ японскихъ толкователей. Соотвтственно этому, авторы обращаются за матеріаломъ больше къ книгамъ, чмъ къ реальной жизни, и для достиженія ‘поучительныхъ эффектовъ’ не стсняются введеніемъ въ свои произведенія фантастическаго элемента, невозможныхъ событій и невроятныхъ положеній дйствующихъ лицъ.

IV.
Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

Первыя послдствія европейскаго вліянія на японскую литературу — Фабулы нкоторыхъ наиболе популярныхъ современныхъ романовъ.— ‘Женскій вопросъ’ въ современныхъ литературныхъ произведеніяхъ.— Общій характеръ европейскаго вліянія на японскую литературу.— Мнніе профессора Чамберлэна о японской литератур вообще.

Проникновеніе въ Японію съ открытіемъ, ея для иностранцевъ посл реставраціи (1867 г.) — европейской культуры {Посл изученія и но странныхъ языковъ японскими піонерами на поприщ распространенія въ стран западнаго вліянія, среди ихъ появилась группа писателей, которые дятельно направили свои силы къ тому, чтобы переводными и оригинальными сочиненіями удовлетворить широкому спросу своихъ соотечественниковъ въ области наукъ, обычаевъ, законовъ и общественныхъ установленій Европы. Самымъ выдающимся изъ такихъ писателей былъ Фукудзава Якиси, трудъ котораго ‘Сейго дзидзіо‘, т. е. ‘Состояніе западныхъ странъ’ сослужилъ упомянутому длу огромную службу. За нимъ послдовали переводы Накамура ‘Самопомощи’ Смайльса и ‘Свободы’ Милля. Нсколько поздне были переведены Кантъ и Гербертъ Спенсеръ. Ихъ сочиненія начинаютъ соперничать съ почитавшимися прежде сочиненіями Конфуція и Менція. Мы, однако, по задач нашей статьи, будемъ касаться западнаго вліянія только на ту отрасль японской литературы, которая исчерпывается произведеніями фикціи.} явилось смертельнымъ ударомъ для національной литературы. Правда, что число книгъ, ежегодно выпускаемыхъ прессой, нын, вроятно, еще превосходитъ то, которое печаталось до эры мейдзи, но большую часть ихъ составляютъ или переводы европейскихъ книгъ и статей, или сочиненія, навянныя,— скоре, быть можетъ, даже просто начиненныя,— европейскими идеями. Но, конечно японскіе переводы, передлки, приспособленія и подражанія могутъ интересовать западныхъ читателей, знающихъ оригиналы, гораздо мене, чмъ сочиненія, написанныя въ дух національнаго уклада жизни. Кром того, по самому существу дла современные переводные труды въ Японіи являются въ большинств случаевъ лишь ‘переходными’. ‘Придетъ время’ замчаетъ Чемберленъ, когда такія работы будутъ дломъ вооруженныхъ надлежащими знаніями и опытомъ японскихъ ученыхъ, и тогда Шекспиръ, Викторъ Гюго и другіе западные корифеи будутъ переведены на японскій языкъ, вроятно, не мене удовлетворительно, чмъ мы передаемъ Гомера на англійскомъ… Въ ныншнемъ же ихъ сметанномъ на живую нитку плать переводы эти вызываютъ ощущеніе мороза по кож’.

Можно сказать, что ни одна отрасль современной японской литературы (кром поэзіи, о которой мы говоримъ въ V глав) не осталась безъ европейскаго вліянія. Даже авторы японскихъ новеллъ нын черпаютъ свое вдохновеніе въ западныхъ произведеніяхъ. Первымъ изъ европейскихъ литературныхъ произведеній (и даже изъ европейскихъ сочиненій вообще), переведенныхъ на японскій языкъ, былъ разсказъ ‘Эрнестъ Мальтраверсъ’ (Ernest Maltravers) Литтона, напечатанный въ 1879 г. въ Токіо подъ титуломъ Кварайю Сунва, что значитъ буквально: ‘Весенняя повсть о цвтахъ и вткахъ’. Онъ произвелъ глубокое впечатлніе, и по проложенному имъ пути послдовали быстро переводы и передлки другихъ сочиненій. Интересно, что изъ произведеній этого рода за послдніе годы ни одно не имло такого успха, какъ версія сочиненія ‘Little lord Fauntieroy’ (Маленькій лордъ Фоунтльрой). Результатомъ знакомства съ европейской литературой была реакція противъ методовъ и принциповъ Бакинской школы, съ ея искусственной моралью и невроятными положеніями дйствующихъ лицъ, и провозвстникомъ новаго литературнаго направленія явился Цубуоци Юдзо, давшій въ своемъ сочиненіи ‘Сіосей-катаіи’, (т. е. ‘Типы студентовъ’) образчикъ реальнаго романа. Астонъ говоритъ о немъ: ‘это произведеніе написано хорошо и содержитъ живописные юмористическіе очерки жизни современнаго студента, разсматриваемой съ изнаночной стороны, но оно бдно дйствіемъ, очерками характеровъ и драматическими положеніями’. {Къ сожалнію, мы не нашли этого произведенія, или хотя бы даже выдержекъ изъ него, въ перевод на европейскіе языки.}.

Дадимъ теперь хотя бы краткое понятіе о фабулахъ наиболе популярныхъ изъ другихъ романовъ пореформеннаго періода, среди которыхъ излюбленными являются ‘политическіе’. ‘Мы охотно ставимъ десять тысячъ противъ одного’, говоритъ Чамберлэнъ, ‘что ни одинъ изъ нашихъ читателей не угадаетъ героя сочиненія, которое въ теченіе нсколькихъ лтъ пользовалось такою популярностью, что его авторъ, Яно-фуміо, былъ въ состояніи предпринять путешествіе по Европ и построить хорошенькій домъ исключительно на доходы со своей книги, несмотря на низкую цну ея {Иллюстрированная книга изъ 500 стр. стоитъ около 80 коп.}… Герой этотъ — ‘Эпаминондъ’. Сочиненіе, о которомъ идетъ рчь (озаглавленное титуломъ ‘Кейкоку-Биданъ‘) — романъ изъ жизни древнихъ ивъ, и тотъ фактъ, что въ немъ не мало намековъ на характеры современныхъ японскихъ политиковъ, является, безъ сомннія, причиной такого неимоврнаго успха автора. Другое, также пользующееся успхомъ, произведеніе его начинается сценой въ Вашингтонскомъ капитоліи, гд одно изъ дйствующихъ лицъ — японецъ — читаетъ вслухъ своему товарищу декларацію о независимости. ‘Карлисты, злые англичане, укравшіе изъ Египта Араби-пашу, и проч. проч., появляются въ калейдоскопическомъ разнообразіи на страницахъ этого труда, который, въ курьезномъ противорчіи съ его содержаніемъ, написанъ самымъ классическимъ китайскимъ стилемъ’. Нкоторые авторы, по примру Литтона, фантазируютъ на тему о грядущихъ дняхъ своего отечества. Такъ, въ 1895 году, когда Японія, посл успшной войны съ Китаемъ, ‘убдила себя, что можетъ побдить весь свтъ’, одна изъ токійскихъ газетъ завоевала успхъ печатаніемъ разсказа подъ заглавіемъ ‘Асахи-Цакура’, написаннаго фельетонистомъ Мураи-Гензаи. Фабула этого произведенія — героинями котораго являются дв сестры милосердія Краснаго Креста,— состоитъ въ томъ, что посл побды надъ Англіей Японія, присоединивъ Гонконгъ, Индію, Мальту и Гибралтаръ, посылаетъ свой флотъ въ Темзу, бомбардировать тамъ крпости и наложить на струсившихъ британцевъ огромную контрибуцію.

Въ настоящее время Мураи сдлался однимъ изъ популярныхъ японскихъ писателей, и недавно (а именно въ конц 1904 г.) въ Лондон вышелъ англійскій переводъ его большого романа ‘Гана — дочь Японіи’. Авторъ началъ печатать это произведеніе въ редактируемой имъ газет ‘Готци Симбунъ‘ шесть лтъ тому назадъ и, предвидя еще тогда неизбжность войны Японіи съ Россіей, безконечно расширялъ первоначально намченныя рамки его, желая включить въ него и событія великой кровавой драмы, которой наконецъ дождался.

Вотъ, вкратц, фабула романа:

Американецъ — туристъ влюбляется въ дочь японскаго врача, съ которымъ подружился, завязавъ съ нимъ сношенія сначала, какъ паціентъ. Все идетъ прекрасно, и читатель уже предвкушаетъ ‘радости семейнаго очага’ американско-японской парочки (символъ американскаго союза), но неожиданно въ дло вмшивается ‘злой геній’, въ лиц русскаго офицера военно-плннаго… Онъ готовъ выдать весьма важныя военныя тайны, если ‘Гана — дочь Японіи’ (такъ зовутъ невсту американца) согласится быть его женою. Та ‘изъ патріотизма’ уже готова принести эту жертву, но американецъ самъ отправляется подъ Портъ-Артуръ, сражается въ рядахъ японцевъ, проникаетъ въ городъ, шпіонитъ, вывдываетъ, срисовываетъ планы и возвращается обратно къ невст, окруженный ореоломъ героя. Но… поздно: русскому офицеру уже общана рука Ганы, неожиданно для нея самой полюбившей его. (Это уже символъ русско-японскаго союза, идея котораго одно время горячо обсуждалась въ японской печати). Однако русскій женихъ ‘плохо ведетъ себя’ и, по выраженію автора, ‘часто покидаетъ путь человчности, наноситъ невст побои, грозитъ ей револьверомъ’. Отсюда цлый рядъ осложненій, которымъ неожиданно настаетъ конецъ: авторъ обрекаетъ ‘русскаго жениха’ на смерть отъ несчастной случайности: маленькая комнатная собаченка, любимица Ганы, вскочила на колни жениха, у котораго въ карман лежалъ заряженный револьверъ, послдній выстрлилъ, и русскаго жениха не стало’… Тогда американецъ, конечно, женится на дочери Японіи, но бракъ этотъ не приноситъ ей счастья, которое, посл смерти мужа, она находитъ, наконецъ, въ союз съ англичаниномъ… Политическая аллегорія этого романа понятна, и мы замтимъ только, что въ 12-ти томахъ его выведены сотни японцевъ всевозможныхъ положеній и состояній, вс они надлены добродтелями и пороками, которые свойствены людямъ, но вс безъ исключенія — пламенные патріоты: ‘умереть за Японію’ — идеалъ величайшаго счастья для каждаго изъ нихъ. Несмотря на то, что романъ этотъ гршитъ — вроятно ‘по старой памяти’ о временахъ Бакина — нагроможденіемъ мало связанныхъ между собою приключеній, онъ все-таки читается съ интересомъ, давая представленіе о многихъ сторонахъ жизни современнаго японскаго общества.

Однако гораздо интересне для европейцевъ романы на тему о соціальныхъ и семейныхъ вопросахъ, и изъ нихъ боле всего читаются въ Японіи т, которые подсказываются ‘женскимъ вопросомъ’, являющимся въ настоящее время въ Японіи дломъ большой важности. Въ самомъ дл, вполн естественно, что происходящая въ стран этой, съ началомъ эры мейдзи, лихорадочная работа насажденія западной культуры во всхъ отрасляхъ общественной и государственной жизни коснулась и того ‘болзненнаго’ положенія женщины которое такъ ярко характеризуется господствомъ ‘поученія Кайбары’. Даже въ умахъ наиболе консервативныхъ японцевъ изъ образованной среды живетъ безпокойное сознаніе, что перемна въ упомянутомъ положеніи неизбжна, если только государство желаетъ сохранить мсто, завоеванное имъ въ настоящее время. Правительство и передовые общественные дятели работаютъ въ этомъ направленіи много и успшно, въ подтвержденіи чего можно сказать, что въ новомъ кодекс законовъ (1898 г.) статьи объ огражденіи общественныхъ и семейныхъ правъ женщины занимаютъ видное мсто и что въ 1901 году въ Токіо основанъ женскій университетъ… Но именно въ силу такихъ мропріятій, направленныхъ къ искорененію вковыхъ предразсудковъ, борьба между ‘старымъ’ и ‘новымъ’ теченіями часто вноситъ въ семью разладъ и ведетъ къ драм… Изображеніе послдней и пропаганда новыхъ идей служатъ благородными темой и задачей для современныхъ японскихъ романистовъ. Типичнымъ произведеніемъ разсматриваемой категоріи является романъ ‘Нами-ко‘, съ которымъ мы и знакомимъ читателей ниже (стр. 214—247), печатая три главы изъ него. Авторъ его, Кендзиро Токутоми, усвоилъ пріемы европейскихъ романистовъ, и произведенія его вообще, по мннію англійскихъ критиковъ, могутъ служить яркими примрами европеизованной школы фикціи.

Европейское вліяніе въ произведеніяхъ большей части современныхъ японскихъ прозаиковъ сказывается не только въ выбор и трактованіи сюжета, но и въ самомъ стил и грамматик. ‘Часто, читая оригинальное произведеніе, можно принять его за переводъ,— столь насыщенъ онъ европеизмомъ’, замчаетъ Чамберлэнъ. Что же касается боле глубокихъ послдствій упомянутаго вліянія, то его — по мннію, какъ названнаго сейчасъ автора, такъ и другого авторитета въ этомъ вопрос, Астона — можно характеризовать такъ: ‘Въ новыхъ литературныхъ произведеніяхъ нравственные идеалы мене искусственны, чмъ въ прежнихъ, въ нихъ преобладаетъ воздержанность въ тон и стремленіе избгать ярко бросающихся въ глаза несообразностей. Мы не встрчаемъ боле такихъ чудовищныхъ романовъ какъ Хаккенденъ‘ {Читатели легко согласятся съ этимъ мнніемъ, сравнивъ напечатанныя нами главы типичнаго романа Едосскаго періода литературы ‘Плнникъ любви’, съ глазами типичнаго же современнаго романа ‘Нами-ко’.}.

Приведемъ въ заключеніе мнніе Чамберлэна о японской литератур вообще.

‘Какъ отразятся еще на японской литератур, въ дальнйшемъ ея развитіи, результаты насажденія въ стран европейской культуры, предвидть трудно, но независимо отъ этого можно сказать опредленно, что до сихъ поръ въ этой литератур обнаруживалось и обнаруживается прежде всего отсутствіе генія. Ей не достаетъ мысли, логической постановки, глубины, ширины и многосторонности. Она слишкомъ робка, слишкомъ узка, чтобы обнять большія вещи. Можетъ быть, придворная атмосфера и преимущественно женское вліяніе, въ которомъ воспитывалась она въ теченіи нсколькихъ первыхъ столтій своего существованія, задушили ее, или, можетъ быть, ея слабыя стороны имютъ связь съ китайскимъ формализмомъ, въ которомъ она выросла? Но мы подозрваемъ, что здсь есть грхъ и въ основныхъ свой ствахъ націи. Въ противномъ случа столкновеніе Индіи и Китая со старой миологической Японіей, буддизма съ синтоизмомъ, имперіализма съ феодализмомъ,— и всего этого съ католицизмомъ въ XVI столтіи, а также съ голландскими идеями нсколько поздне,— дало бы боле серьезные результаты. Если Японія не дала намъ никакой музыки, то она не дала и никакихъ безсмертныхъ литературныхъ произведеній. Не искупили также ея авторы недостатка содержанія въ литератур какими-либо спеціальными красотами формъ’….

V.
Японская поэзія *).

*) Источниками для составленія этой главы, кром названнаго выше труда Астона, послужили: 1) статьи В. Н. Chamberlain’а: ‘Poetry’ въ книг Things Japanese, ‘А word about Poetry’ въ книг А Handbook of Colloquial Japanese, ‘Basho and the Japanese Epigram’ въ книг Transactions of the Asiatic Society of Japan. Vol. XXI, Part. И, 2) статья Clay Mac Canley ‘Hyakunin-isshu’ въ книг The Asiatic Society of Japan, vol. XXII. 3) статья Lafcadio Hearn’а: Bits of Poetry въ книг ‘In Ghostly Japan’.— Boston, 1903.

Характерное отличіе японской поэзіи отъ европейской.— Техника японскаго стихосложенія.— Типичныя японскія поэмы танка и хайкай,— Главнйшія антологіи этихъ поэмъ.— Общность принциповъ японской поэзіи и японской живописи.— Попытка философскаго опредленія поэзіи въ предисловіи къ антологіи Кокинсю (X-го вка).— Распространенность любви къ поэзіи въ Японіи.— ‘Конкурсныя’ упражненія въ стихосложеніи. Примры цнящагося въ нихъ остроумія и находчивости.— Составленіе поэмъ по этическимъ побужденіямъ. Примры этого въ литературныхъ произведеніяхъ, напечатанныхъ въ этой книг.— Замчаніе о сравнительной высот нравственныхъ идеаловъ въ низшихъ слояхъ японскаго народа.— Трудность для европейцевъ пониманія короткихъ японскихъ поэмъ.— Хайкай поэта Басіо.

Одно изъ характерныхъ отличій японской поэзіи отъ европейской состоитъ въ томъ, что ‘въ ней нтъ большихъ поэмъ, нтъ хотя бы отдаленнаго сходства съ эпосомъ, нтъ ничего въ род Илліады или Божественной Комедіи или даже псни Нибелунговъ и т. п.’ Японскія повствовательныя поэмы коротки, да ихъ и очень мало: какой-нибудь десятокъ народныхъ балладъ, о которыхъ читатель получитъ понятіе по приведеннымъ нами образцамъ ихъ на стран. 247—291 этой книги. ‘Дидактическая, философская, политическая и сатирическая поэзія также отсутствуетъ’. Что касается драматической поэзіи, то она появилась не ране XIV вка, выразившись въ тхъ произведеніяхъ, которыя носятъ на туземномъ язык короткое названіе ‘но‘ — родъ лирической драмы. Переводъ одной изъ типичныхъ ‘но’, а именно ‘Ха-Горомо’, что значитъ ‘платье изъ перьевъ’, читатели найдутъ въ конц книги, онъ и предпосланное ему краткое поясненіе (стран. 301), по нашему мннію, даютъ достаточное понятіе объ этого рода произведеніяхъ.

Собственно лирикой и ограничивается японская поэзія, но упомянутыя драмы, во-первыхъ, не многочисленны, а во-вторыхъ и не пишутся уже съ XVII-го столтія, характерными-же произведеніями ея надо считать,— одинаково въ предшествующіе вка, какъ и нын,— маленькія лирическія стихотворенія, называемыя танка, т. е., ‘коротенькія стихотворенія’, къ которымъ мы теперь и перейдемъ — замтивъ предварительно, что знакомство современныхъ японскихъ авторовъ съ европейской поэзіей, въ конц концовъ, не заставило ихъ отступать въ своихъ произведеніяхъ отъ традиціонныхъ образцовъ старой національной поэзіи.

Техника японскаго стихосложенія чрезвычайно проста: она не знаетъ ни рифмъ, ни послдовательнаго чередованія слоговъ съ удареніями со слогами безъ удареній (такъ какъ въ смысл ударенія японскій языкъ почти не даетъ предпочтенія какой-либо части слова передъ другими), и единственный пріемъ, отличающій поэзію отъ прозы, это — послдовательное чередованіе строкъ, изъ которыхъ одна содержитъ пять, а другая семь слоговъ.— Танка слагается по этому принципу и состоитъ изъ пяти строкъ, а именно первая въ 5 слоговъ, вторая — въ 7, третья — въ 5, четвертая и пятая (заключительныя.) каждая — въ 7 слоговъ. Такимъ образомъ, въ пяти строкахъ танки имется 31 слогъ, какъ это видно на слдующемъ примр:

ТАНКА.

5) Идте инаба

7) Нуси наки ядо то

5) Нарину то мо

7) Нокибано уме йо

7) Хару во васуруна.

ПЕРЕВОДЪ ТАНКИ.

Когда изъ міра я уйду,

Хотя и безъ хозяина мой домъ

Останется тогда,—

Ты, у края кровли, слива,

Весной цвсти не забывай.

Въ отличіе отъ прозаическихъ произведеній японцевъ, поэтическія ихъ произведенія совершенно не заимствованы изъ китайской литературы, мало того, въ нихъ абсолютно не допускается употребленіе китайскихъ словъ.

Такимъ образомъ, изученіе японскихъ поэтическихъ произведеній представляетъ для японолога особенный интересъ потому, что они являются одними изъ немногихъ вполн оригинальныхъ созданій японской мысли. Однако, съ другой стороны,— какъ на это указываетъ Чамберлэнъ,— недопущеніе въ японскую поэзію китайскихъ словъ ‘тсно ограничиваетъ размахъ мысли и свободу выраженій’, такъ какъ боле, чмъ половина словъ въ японскомъ язык, и въ томъ числ почти вс термины изъ области абстракціи и тонкихъ оттнковъ мысли, имютъ китайское происхожденіе.

Любимыми предметами японской музы служатъ цвты, птицы, снгъ, луна, падающіе листья осенью, туманъ въ горахъ,— вообще вншній видъ явленій природы и ощущенія, ими вызываемыя. Затмъ — любовь, конечно, и краткость жизни человческой. Въ этомъ перечн, по замчанію Чамберлэна, легко видть куріозныя съ ‘западной’ точки зрнія опущенія, такъ, напримръ: ‘ни одинъ японскій поэтъ не говоритъ о красотахъ солнечнаго заката или о звздномъ неб, не поетъ соннетовъ о бровяхъ дамы своего сердца. Еще мене ршится онъ позволить себ дойти до неприличія мечтать объ ея поцлу’.

Свтилами ранней эпохи японской поэзіи были Хитомару и Акахита, ихъ обоихъ любили и ‘пли’ уже въ первые годы VIII столтія, да ‘поютъ’ и нын, и кром ихъ не забываютъ именъ многихъ другихъ поэтовъ и поэтессъ. Однако, вообще говоря, японцы считаютъ поэзію боле произведеніемъ эпохи, чмъ отдльныхъ личностей. Они не издаютъ обыкновенно отдльныхъ трудовъ какого-либо одного автора, а выпускаютъ антологіи всхъ поэтическихъ трудовъ данной эры. ‘Маньйосю’, или ‘Собраніе Миріадовъ Листьевъ’, составленная въ VIII столтіи, была первой изъ этихъ антологій и потому цнится весьма высоко. ‘Кокинсю‘ или ‘Псни древнія и новыя’, собранныя Тсурайюки и включающія многія изъ его собственныхъ сочиненій, относятся къ Х-му столтію. За ними послдовали другія собранія стихотвореній,— нкоторыя по императорскому указу, что свидтельствуетъ объ оказываніи поэзіи оффиціальнаго покровительства. На страницахъ 292—300 книги мы приводимъ четырнадцать танка изъ сравнительно краткой антологіи ‘Хякунине-иссю’.

‘Естественно было бы предположить, что въ танка поэтическія произведенія достигли крайняго предла краткости и сжатости’, замчаетъ Астонъ, ‘но японцы нашли возможнымъ сдлать еще дальнйшій шагъ въ этомъ направленіи’. Въ XVI столтіи появился рядъ стихотвореній извстныхъ подъ названіемъ хайкай. Это — то же самое, что танка, но безъ заключительныхъ четырнадцати слоговъ, и слдовательно, состоитъ изъ трехъ строкъ въ 5, 7 и 5 слоговъ. Однимъ изъ первыхъ писателей хайкай былъ Аракида Моритаке (1472 г.— 1549 г.). Вотъ одно изъ его произведеній:

Я думалъ: павшіе цвты

Вернулись на втви свои,—

Анъ нтъ,— мотыльки это были!

‘Особенно же прославился на этомъ поприщ Мацуо Басіо (1643 г.— 1694 г.), который внесъ въ хайкай боле серьезный элементъ и усовершенствовалъ ихъ до того, что они стали грознымъ соперникомъ танка’.

Въ противоположность прозаическимъ произведеніямъ японской литературы, японская поэзія одобряется компетентными европейскими критиками ея. Такъ, Чамберлэнъ говоритъ о танкахъ, что ‘нкоторыя изъ этихъ лиллипутскихъ поэмъ блестятъ подобно каплямъ росы на солнц, а еще боле крошечныя поэмы, т. е. 17 слоговыя хайкай, суть блестки тонкой фантазіи, атомы совершеннаго натуралистическаго описанія, брызги юмора, правды или мудрости’.

Астонъ замчаетъ:’Надо только удивляться, какъ можно было уложить въ такія тсныя рамки и возвышенность стиля, и мелодію и неподдльное чувство. Съ этой точки зрнія, ничего не можетъ быть совершенне нкоторыхъ изъ этихъ стихотвореній. Они похожи на т миніатюрныя рзныя издлія, извстныя подъ именемъ нецуке (родъ разукрашенной пуговки, служащей для прикрпленія къ поясу кисета, сумки съ письменными принадлежностями и проч.), въ которыхъ талантъ и искусство художника сказываются въ созданіи имъ фигурокъ, величиною въ 1—2 дюйма,— или на т эскизы, въ которыхъ японскій живописецъ всего нсколькими мазками кисти уметъ достичь поразительныхъ эффектовъ’.

Съ неподражаемой, по нашему мннію, образностью объясняетъ отличительныя черты японской поэзіи Лафкадіо Гирнъ въ слдующихъ строкахъ интересной статьи о ней:

‘Художественный принципъ, характеризующій японскія поэмы этого рода, тождественъ съ общимъ принципомъ японской живописи. Въ немногихъ ‘избранныхъ’ словахъ авторъ короткой поэмы старается сдлать въ точности то, что длаетъ живописецъ въ нсколькихъ штрихахъ кисти,— т. е. вызвать образъ или настроеніе, возбудить ощущеніе или душевное волненіе. И достиженіе этой цли — поэтомъ или живописцемъ — зависитъ всецло отъ способности Енушать и только внушать. Въ Японіи художникъ былъ бы осужденъ за попытку изобразить детали въ картин, имющей цлью возсоздать въ памяти смотрящаго на нее какой-нибудь ландшафтъ, виднный чрезъ голубой туманъ весенняго утра или при блесоватомъ свт осеннихъ сумерекъ… Не только такая попытка была бы проступкомъ противъ традицій искусства, но художникъ тмъ самымъ, такъ сказать, нанесъ бы пораженіе собственной своей цли. Равнымъ образомъ, и поэтъ былъ бы осужденъ за попытку законченности выраженія въ коротенькой поэм: его объектомъ должно быть только возбужденіе воображенія или чувства,— безъ удовлетворенія его. Поэтому терминъ иттаккири,— обозначающій ‘все пройдено’ или ‘совершенно исчерпано’, въ смысл ‘все сказано’,— презрительно прилагается къ стихамъ, въ которыхъ авторъ ‘деталировалъ’ свою собственную мысль,— похвалы заслуживаютъ т сочиненія, которыя оставляютъ въ ум читателя ‘отголосокъ чего-то недосказаннаго’. Подобно одиночному удару храмового колокола, настоящая короткая поэма должна остаться ропщущей волною въ ум слушателя, какимъ-то долгимъ призрачнымъ отзвукомъ’…. Ниже мы иллюстрируемъ эту характеристику нсколькими примрами.

Въ предисловіи къ поэтической антологіи Кокинсю, о которой мы уже упоминали выше, сдлана слдующая попытка философскаго опредленія поэзіи:

‘Поэзія Ямато (Японіи) посяна въ человческомъ сердц и разрослась оттуда въ разнообразныя формы рчи. Люди обладаютъ способностью къ разнообразнымъ видамъ дятельности. Въ числ послднихъ, поэзія есть дятельность, состоящая въ томъ, чтобы выражать движенія сердца образами, взятыми изъ того, что люди видятъ и слышатъ во вн. Прислушиваясь къ пнію соловья въ цвтахъ, или кваканью лягушки въ вод, мы познаемъ ту истину, что среди всхъ живыхъ тварей нтъ ни одной, которая бы не пла. Эта поэзія, которою безъ всякихъ другихъ усилій движутся небо и земля, которою возбуждаются къ сочувствію невидимые намъ боги и демоны. Поэзія облагораживаетъ связь любовниковъ и ею же смягчаются сердца суровыхъ воиновъ’.

Облагораживающее вліяніе на человка поэзіи, по мннію Лафкадіо Гирна, признается, сознательно или безсознательно, японцами всхъ состояній, и въ подтвержденіе этого онъ рисуетъ интересную картину распространенности любви къ поэзіи среди японскаго населенія. Мы постараемся передать здсь эту картину возможно ближе къ стилю автора.

‘Поэзія въ Японіи такъ же универсальна, какъ воздухъ, она чувствуется каждымъ, она читается каждымъ. Стихи сочиняются почти каждымъ, независимо отъ того, къ какому классу или состоянію онъ принадлежитъ. Не только поэзія вездсуща въ умственной атмосфер: ее можно слышать везд и видть везд.

‘Что касается уловимой ухомъ поэзіи, то можно сказать, что, гд работаютъ, тамъ и поютъ, и полевыя работы и уличный трудъ совершаются подъ аккомпанементъ пнія ритмическихъ поэмъ, и псня, кажется, является выраженіемъ жизни народа, подобно тому, какъ она есть выраженіе жизни цикады… Глазъ видитъ поэзію везд въ строкахъ, написанныхъ или выгравированныхъ на китайскомъ или японскомъ языкахъ въ качеств одной изъ формъ украшенія. Въ тысячахъ и тысячахъ жилищъ вы можете замтить на ширмахъ, раздляющихъ комнаты и закрывающихъ альковы, китайскіе или японскіе декоративные тексты: это — поэмы. Въ домахъ-людей высшихъ классовъ можно видть обыкновенно много тку, т. е. висящихъ таблицъ, каждая изъ которыхъ, вмсто какого-либо рисунка, украшена красиво написанными стихами. Всмотритесь хорошенько, и вы найдете поэмы даже на всхъ предметахъ домашней утвари,— напримръ, на жаровняхъ, желзныхъ чайникахъ, вазахъ, деревянныхъ лакированныхъ подносахъ, на фарфор, на изящныхъ палочкахъ, при помощи которыхъ японцы кушаютъ, даже — на зубочисткахъ. Поэмы написаны на вывскахъ, панеляхъ, экранахъ и верахъ. Поэмы напечатаны на платкахъ, драпировкахъ, занавскахъ, шелковомъ бль женщины. Поэмы отпечатаны на бумаг для писемъ, конвертахъ, кошелькахъ, зеркальныхъ футлярахъ, чемоданахъ. Поэмы, такъ сказать ‘выложены’ на эмалированныхъ издліяхъ, вырзаны на бронз, выгравированы на металлическихъ трубкахъ, вышиты на табачныхъ кисетахъ. Но было бы напраснымъ стараніемъ пробовать перечислить даже и частицу тхъ предметовъ, которые украшаются поэтическими текстами. Вроятно, мои читатели знаютъ о тхъ общественныхъ собраніяхъ, на которыхъ въ обыча оставлять стихи и подвшивать ихъ къ цвтущимъ деревьямъ — какъ на праздник Танабата, въ честь нкоторыхъ астральныхъ боговъ, тогда исписанные поэмами лоскутки цвтной бумаги, привязанные къ тонкимъ бамбуковымъ прутьямъ, которые воткнуты по бокамъ дорогъ, развваются на втру какъ флаги. Можетъ быть вы найдете дорогу въ какую-нибудь японскую хижину, въ которой нтъ видимой поэзіи, можетъ быть вы забредете, какъ случилось это со мною,— въ селеніе, столь бдное, что вы не достанете тамъ ‘ни за любовь, ни за деньги’ даже чашки настоящаго чая, но я не думаю, чтобы вы могли найти селеніе, въ которомъ никто не способенъ былъ бы составить поэму’.

Читатели наши неизбжно подумаютъ, прочтя цитированныя сейчасъ строки Лафкадіо Гирна, что поэмы, умнье писать которыя распространено среди населенія такъ широко, какъ говоритъ онъ, въ большинств случаевъ не могутъ быть истинно поэтическими произведеніями, такъ какъ настоящіе поэты родятся по рдкому капризу природы. И дйствительно, эти строки нуждаются въ поясненіи.

Съ давнихъ поръ существеннымъ элементомъ образованія японскаго ‘джентльмена’ было умнье писать стихи. Пріобртеніе послдняго не было трудно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, по чрезвычайной простот техники японскаго стихосложенія, а во-вторыхъ, потому, что въ этомъ дл, какъ рельефно выражается Чамберлэнъ: ‘ничто не было мене почетно, чмъ оригинальность’. Напротивъ, старыя мысли должны были выражаться въ старыхъ словахъ, постоянно повторяясь. Плагіаризмъ считался не преступленіемъ, а скоре доказательствомъ широкой начитаннности и утонченной памяти. Въ развитіи въ себ этихъ качествъ особенно изощрялись придворныя и вообще великосвтскія дамы, которыя, усиленно изучая для этого національную литературу, пріобртали способность пользоваться многочисленными bon mots, непереводимою на наши языки игрою словъ и изящными оборотами рчи, составляющими достояніе золотого вка японской поэзіи. Даже въ текущую и дловую эру мейдзи императоръ и его дворъ сохраняютъ обычаи стараго времени и стараются поощрять любовь къ стихосложенію. Такъ, передъ наступленіемъ каждаго новаго года, отъ двора объявляется тема, конкурсныя поэмы на которую могутъ быть написаны и посланы во дворецъ кмъ угодно въ государств до окончанія назначеннаго для соисканія срока. Пять поэмъ изъ представленныхъ на такой конкурсъ, признанныя лучшими по опредленію компетентныхъ судей, читаются императору: ‘честь, которой авторы добиваются’, по словамъ Чамберлэна, ‘боле, чмъ англійскіе поэты — благопріятныхъ рецензій и высокихъ гонораровъ’. Конкурсныя темы бываютъ самыя разнообразныя: въ 1901 году такою темою была картина ‘Аистъ на сосн’, въ 1900 году — ‘бамбуковыя деревья въ снгу’, въ 1896 году, посл японскокитайской войны,— ‘патріотическія поздравленія’ и т. п. Самъ микадо часть каждаго вечера, въ часъ отдыха въ кругу своихъ приближенныхъ, посвящаетъ на составленіе вмст съ ними 31-слоговыхъ танкъ,— ‘и въ теченіе послднихъ девяти лтъ онъ одинъ составилъ не мене 27,000 такихъ поэмъ’. Любовь къ упражненіямъ въ стихосложеніи, бывшая прежде достояніемъ только высшихъ и среднихъ классовъ общества, съ распространеніемъ образованія, разлилась и въ низшихъ слояхъ его, такъ что нын ремесло обученія этому искусству даетъ хлбъ многимъ лицамъ, и составители учебниковъ по этому предмету имютъ большой доходъ. Въ состязаніяхъ въ стихосложеніи, имющихъ мсто въ общественныхъ собраніяхъ, на семейныхъ вечеринкахъ и въ школахъ, кром доказательства усвоенія классическихъ образцовъ поэзіи, особенно цнятся остроуміе и находчивость. Приведемъ два изъ популярныхъ въ Японіи куріоза, удовлетворяющихъ этимъ требованіямъ.

Первый изъ нихъ приписывается знаменитой поэтесс Чайо.

Получивъ заданіе написать поэму изъ 17 слоговъ, въ которой упоминались бы квадратъ, треугольникъ и кругъ, она, говорятъ, немедленно отвтила: ‘Оторвавъ уголокъ отъ москитовой стки,— и чрезъ нее увидла луну’. (Здсь, конечно, необходимо объясненіе: поэтесса предположила, что она лежитъ въ постели, защищенной москитовымъ пологомъ, верхъ его, натянутый съ четырехъ угловъ бичевками, иметъ форму квадрата, оторвавъ отъ него уголокъ, получается треугольное отверстіе, а проглянувшая черезъ него подъ пологъ луна — изображаетъ кругъ).

Другой куріозъ — изображеніе экспромптомъ, также въ 17 слоговомъ стихотвореніи, крайней степени бдности, эта задача ‘ршена’ студентомъ, для котораго тема была, быть можетъ, давно уже выстрадана, экспромптъ его по русски близко передается такъ: ‘Тяжело капаетъ дождикъ на шляпу, украденную мною у придорожною пугала…’

Разумется, эти и подобныя имъ произведенія конкурсныхъ состязаній, поэтическія только по форм на японскомъ язык, несчитаются и японцами поэтическими по содержанію. Но перейдемъ теперь къ поэмамъ, составляемымъ японцами по побужденіямъ, далекимъ отъ тхъ, которыя внушаются желаніемъ обнаружить образованность, начитанность и остроуміе.

Дло въ томъ, что рядомъ съ описанными упражненіями въ литературномъ искусств, въ Японіи издавна практиковалось писаніе короткихъ поэмъ ‘въ качеств моральнаго долга’. Этическое ученіе, объясняющее это, можетъ быть изложено, по мннію Лафкадіо Гирна приблизительно слдующимъ образомъ:

‘Вы разсердились? Не говорите ничего непріятнаго, но составьте поэму. Умеръ любимый вами человкъ?— не поддавайтесь безполезному горю, но старайтесь успокоить свое сердце и свой мозгъ составленіемъ поэмы. Вы взволнованы, можетъ быть, потому что близки къ смерти, оставляя столько длъ неоконченными?— будьте мужественны и пишите предсмертную поэму. Какія бы неправды или несчастья ни тревожили васъ, подавите въ себ чувство печали возможно скоре и напишите нсколько строфъ трезвыхъ и изящныхъ стиховъ для моральнаго успокоенія’.

‘Согласно этому’, продолжаетъ тотъ же авторъ, ‘въ былые дни каждая форма волненія выливалась у истиннаго японца въ поэму. Огорченіе, разлука, несчастье — вызывали стихи вмсто жалобы и слезъ. Дама, которая предпочитала смерть потери чести, составляла поэму прежде, чмъ перерзывала себ горло. Самурай, приговоренный къ смерти чрезъ харакири, писалъ поэму прежде совершенія этой мучительной операціи. Даже и нын, въ эту мене романтическую эру мейдзи, молодые люди, ршающіеся на самоубійство, обыкновенно составляютъ нсколько стиховъ прежде, чмъ покинуть міръ. Поэзія въ разсматриваемомъ смысл и нын приходитъ къ японцу, какъ средство утшенія во время несчастья… Я знаю поэмы, написанныя моими японскими знакомыми при самыхъ большихъ испытаніяхъ бдности и страданія — нтъ, даже на одр смерти.— И если эти поэмы не всегда обнаруживаютъ поэтическій талантъ, то он, по крайней мр, представляютъ доказательство необыкновеннаго самообладанія въ страданіяхъ… Конечно, этотъ фактъ обращенія къ искусству стихосложенія по этическимъ побужденіямъ иметъ большій интересъ, чмъ вс трактаты, когда либо написанныя о техник и разныхъ правилахъ японской просодіи’.

Въ нашей книг читатели найдутъ литературныя произведенія, въ которыхъ дйствующія лица прибгаютъ къ составленію поэмъ какъ разъ въ удовлетвореніе тмъ этическимъ требованіямъ, которыя объяснены сейчасъ. Въ самомъ дл, напримръ, въ исторически врномъ описаніи совершенія харакири княземъ Асано читаемъ, что послдній, уже смотря въ лицо ужасной смерти, проплъ поэму, почерпнувъ вдохновеніе въ полет лепестка вишневаго цвта (стр. 35), сорваннаго втромъ съ дерева. Тадзикици — одинъ изъ героевъ романа ‘Плнникъ любви’, составляетъ поэму у гроба сестры своей, чтобы этимъ утшить свою печаль (стр. 129). Наконецъ, неопровержимое свидтельство о томъ, что вышеприведенная характеристика этическаго значенія поэзіи для японскаго народа согласна съ дйствительностью и въ настоящую эпоху, даетъ ‘Дневникъ женщины’ (Мукасибанаси), веденный за время съ 1895 года по 1898 годъ (стр. 184 — 210). Дйствующія лица въ немъ, принадлежащія къ классу городского простонародья, выражаютъ радостное настроеніе свое въ часы счастливаго отдыха отъ повседневной работы въ глубоко наивныхъ и незамысловатыхъ, но все-таки не лишенныхъ изящества, поэмахъ (стр. 196). А какъ трогательны и нердко глубоки поэмы, сочиненныя авторомъ дневника — женою привратника, сначала въ выраженіе благодарности судьб за неожиданно посланное ей въ запоздавшемъ уже замужеств счастье (стр. 193), а потомъ — для обузданія своего горя посл послдовательной потери троихъ дтей (стр. 200, 201 и 207) {Въ поэмахъ, на которыя мы ссылаемся, не всегда выдержана требуемая по правиламъ классическаго японскаго стихосложенія краткость: японскій читатель объяснилъ бы это ‘недостаточной образованностью’ автора поэмъ.}.

Полагаемъ, что посл приведенныхъ примровъ, читатели признаютъ обоснованнымъ слдующее замчаніе Гирна:

‘Среди народа, у котораго поэзія была въ теченіе столтій универсальнымъ способомъ выраженія душевныхъ движеній, мы естественно должны предположить существованіе благородныхъ идеаловъ въ обыденной жизни. Какъ ни бдны интеллектуально могутъ быть высшіе классы такого народа по сравненію съ такими же классами другихъ народовъ, мы едва ли можемъ сомнваться, что его низшіе классы морально и въ другихъ направленіяхъ духовной жизни стоятъ впереди нашихъ низшихъ классовъ. И японскій народъ дйствительно представляетъ намъ примръ такого соціальнаго явленія.’

Для полнаго пониманія танкъ и хайкай {Европейскіе писатели называютъ хайкай ‘эпиграммой’, понимая этотъ послдній терминъ въ древне-греческомъ смысл, при которомъ эпиграмма не имла приписываемаго ей у насъ элемента насмшки.},— содержащихъ часто, по своей краткости, только ‘намеки’ или иногда даже только ‘восклицанія’, какъ характеризуетъ ихъ Чамберлэнъ,— требуется интимное знаніе той жизни, которую они отражаютъ. И это особенно врно по отношенію къ поэмамъ, выражающимъ душевныя движенія: буквальный переводъ ихъ, въ большинств случаевъ, ничего почти не сказалъ бы ‘западному’ уму. Вотъ, напримръ, маленькое стихотвореніе, довольно патетическое съ японской точки зрнія:

Цоуцоуни

Кіоненъ сиситару

Тсума койиси.

Въ перевод оно говоритъ только слдующее: ‘Два мотылька… Прошлый годъ моя жена умерла!’.

Для того, кто не знаетъ красиваго японскаго символизма, который представляетъ мотылекъ по отношенію къ счастливому браку, и стараго обычая посылать молодымъ со свадебнымъ подаркомъ пару бумажныхъ мотыльковъ (оцо-мецо), это стихотвореніе могло бы казаться даже мене, чмъ ‘общимъ мстомъ’.

Или вотъ нчто, несравненно боле трогательное, хотя въ буквальномъ перевод, вроятно, еще боле темное или туманное, чмъ предшествующая поэма:

Мы ни симиру

Кацеайя содзи ни

Юби но это

‘О, проникающій въ душу втеръ… Это работа маленькихъ пальчиковъ въ содзи!…’ О чемъ говоритъ этотъ хайкай? Да ни боле, ни мене, какъ о глубокой печали матери по своемъ умершемъ ребенк. Содзи — названіе тхъ легкихъ бумажныхъ перегородокъ или стнокъ, которыя въ японскомъ дом служатъ и окнами и дверями, допуская въ комнату много свта, но скрывая, подобно замерзшему стеклу, внутренность ея отъ наблюденія извн. Дти часто любятъ протыкать пальчикомъ дырочки въ мягкой промасленной бумаг этихъ перегородокъ, и тогда втеръ врывается въ комнаты. Въ данномъ случа холодный втеръ ‘дуетъ въ самое сердце матери’, потому что нъ проходитъ черезъ маленькія дырочки, которыя сдланы пальцами умершаго теперь ребенка.

Невозможность сохраненія внутренняго качества такихъ поэмъ въ буквальной передач теперь очевидна для читателя. Что бы переводчикъ ни старался сдлать въ этомъ направленіи, ему пришлось бы сказанное японскимъ авторомъ въ 17 слогахъ пополнять поясненіями во многихъ строкахъ.

Какъ уже упомянуто было выше, наиболе прославленнымъ авторомъ хайкай признается Басіо. Два слдующія его произведенія часто ‘поются’ японцами въ подходящихъ ихъ содержанію случаяхъ:

Тсуй току-току

Кокороми ни уки

Сосогаба йя

Въ буквальномъ перевод это значитъ:, Тамъ, гд падаютъ капли росы, мечтаю я смыть мірскую пыль’.

Хайкай этотъ написанъ во время отдыха поэта въ уединенномъ горномъ ущель на берегу рки, и смыслъ его Чамберлэнъ толкуетъ такъ: ‘Въ ближайшемъ общеніи съ двственной природой, я надюсь освободиться отъ гнетущихъ меня мелочныхъ и суетныхъ заботъ’.

Слдующій хайкай вдохновленъ пустыннымъ теперь полемъ, на которомъ нкогда разыгралась одна изъ самыхъ кровопролитныхъ битвъ въ междоусобныхъ войнахъ Японіи:

Натсу-гуза йя

Т су за-моно-домо-но

Іюме но ато.

Буквальный переводъ: Случайныя лтнія травы — единственный слдъ сновъ воиновъ! По толкованію Чамберлэна: ‘Отъ грезъ воиновъ о могуществ и слав ничего теперь не остается, кром высокихъ травъ, колышущихся надъ ихъ могилами на забытомъ теперь пол’.

Въ разбор своемъ миніатюрныхъ поэмъ Басіо, названный англійскій авторъ говоритъ, что ‘японская хайкай, или эпиграмма, въ лучшихъ ея образцахъ, это — ‘окошечко’, раскрывшееся на моментъ на какой-нибудь видъ природы, или фактъ повседневной жизни, это — мгновенная вспышка, полу-образовавшаяся улыбка, вздохъ — подавленный почти раньше, чмъ его услышали’.

Заключеніе.

Японскій профессоръ Инацо Нитобе далъ своему сочиненію,— въ которомъ изложилъ этическія основанія жизни самураевъ, считающихся въ своемъ отечеств ‘строителями’ могущества его,— титулъ ‘Душа Японіи’ {См. стран. XXXII.}. Въ нашей книг читатели найдутъ не мало такихъ произведеній японской литературы, герои которыхъ въ своемъ образ дйствій неуклонно руководствуются упомянутыми основаніями. Уже по одному этому мы считали себя въ прав дать и своему труду тотъ же титулъ. Однако при данномъ содержаніи этой книги, послдній надо понимать шире, чмъ онъ долженъ быть истолкованъ въ примненіи къ сочиненію упомянутаго японскаго автора, такъ какъ собранныя въ ней произведенія рисуютъ духовный міръ не только лицъ одного сословія, которое имлъ онъ въ виду, а и представителей (мужчинъ и женщинъ) другихъ сословій японскаго народа.

Мы далеки отъ претензіи думать, что трудъ нашъ можетъ раскрыть читателямъ психологію японцевъ вполн, такъ какъ соглашаемся съ Астономъ, что ‘въ этомъ тип человчества есть много такого, что намъ, европейцамъ, трудно понять и оцнить… Даже Геродотъ и Платонъ, какъ ни далеки они отъ насъ по своему міровоззрнію, неизмримо ближе стоятъ къ намъ по всмъ своимъ идеямъ, чувствамъ и моральнымъ принципамъ, чмъ японцы пятьдесятъ лтъ тому назадъ’. Но все-таки мы полагаемъ, что наша попытка дать русскимъ читателямъ матеріалъ для ознакомленія съ духовной стороной жизни японскаго народа по литературнымъ произведеніямъ его не лишена значенія, и потому надемся, что она будетъ встрчена сочувственно тми, которые понимаютъ, что давно уже пора отнестись къ обитателямъ Страны Восходящаго Солнца съ чуткимъ вниманіемъ.

Н. П. Азбелевъ.

Предисловіе к книге ‘Душа Японіи‘.

I.

II*).

IV.Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

V.Японская поэзія *).

Заключеніе.

Читайте также:

IV.
Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

V.
Японская поэзія *).