Праздник Весны, Олигер Николай Фридрихович, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 165 минут(ы)

Николай Фридрихович Олигер.
Праздник Весны

Посвященіе

Вамъ, мои высокоуважаемыя современницы, посвщаю я, какъ даръ почтительнаго поэта, эту скромную книгу. По вполн понятнымъ причинамъ не входя въ оцнку ея достоинствъ и недостатковъ, я все — же осмливаюсь утверждать, что моя книга иметъ въ самой своей сущности нчто женственное: она трактуетъ о томъ, чао никогда не было и, быть можетъ, никогда не будетъ. Вы, милостивыя государыни, легче и быстре, чмъ грубыя мужскія души, можете отршиться отъ черствыхъ линій и срыхъ основъ дйствительности, и Вы справедливо требуете, чтобы Ваши почтительные поклонники выражались высокимъ слогомъ, когда они говорятъ о высокихъ вопросахъ и священныхъ тайнахъ.

Будьте такъ любезны, взгляните.

Огненная звзда, одтая пламенемъ, это — жизнь. И она мчится — не всегда одинаково быстро — мчится въ будущее, несетъ свое пламенное знамя среди сраго тумана, который молчитъ.

Отблескъ ея сіянія, постепенно угасая, остается позади, — и снопъ краснаго свта брызжетъ впередъ, къ тому, нею еще не было.

Срый туманъ— безъ жизни. Это— невдомое.

Онъ тяжелъ, какъ ледяное дыханіе осени и борется со свтомъ. Но свтъ сильне.

Длинная полоса остается позади. Тамъ, вдали, въ ветхой древности она тенетъ. Пусть старый пергаментъ грызутъ мыши. Глаза человка смотрятъ впередъ.

Смотрятъ впередъ и хотятъ видть, и видятъ далеко за предлами краснаго муча, который остръ, какъ оружіе. Тамъ мракъ, срй мрака тумана, но человкъ видитъ.

Разв тамъ нтъ ничего?

Тамъ — мечта. Тамъ — то, нею еще не было.

И къ своей мечт стремится жизнь.

Итакъ, милостивыя государыни, я предлагаю Вамъ только мечту. И въ заключеніе я могу еще сообщитъ, что моя книга иметъ довольно короткія главы. Поэтому ее очень удобно читать даже посл обда, на достаточно мягкой кушетк, —и если Васъ отвлекутъ какія нибудъ постороннія вещи, — какъ напримръ, семейныя обязанности — Вы все-же успете просмотрть двгъ — три главы, а это больше, чмъ ничего.

Позвольте же засвидтельствовать Вамъ мое совершенное почтеніе и преклонить колно въ знакъ моихъ рыцарскихъ чувствъ.

Авторъ.

1

— Ты уже проснулась, Лія? Вдь у васъ, на запад еще темно…

— Я боялась за свои цвты. Ночь была слишкомъ прохладна для тхъ, блыхъ…

— Блыхъ, съ прозрачными лепестками? Неужели они могли погибнуть?

— Нтъ, они невредимы. Нашъ праздникъ удастся. Цвты еще лучше, чмъ въ минувшемъ году.

— Подойди ближе, Лія, я плохо тебя вижу. Ты не зажгла свтъ?

— Зачмъ? Уже заря. Я была сейчасъ въ саду и волосы у меня мокрые отъ росы. И знаешь, — роса пахнетъ цвтами… А ты все уже сдлалъ, Коро? Ты усплъ?

— Сегодня я кончу послднее. Мн кажется, это удалось. Я слишкомъ много думалъ о теб, когда работалъ, но все таки удалось.

— Я вижу… До завтра, Коро.

— До завтра! А кому ты отдашь свой лучшій цвтокъ? Ты не скажешь?

Смхъ замеръ гд-то вдали. Обликъ женщины, съ которой говорилъ Коро, растаялъ.

2

Песокъ хрустлъ подъ ногами Коро. Художникъ шелъ быстро, почти бжалъ, въ своей легкой весенней одежд.

Дорога поднималась кверху, по склону холма. На вершин стояло огромное зданіе — храмъ Весны. Оно казалось легкимъ, какъ облако, и величественнымъ, какъ жилище Бога.

Коро смотрлъ на него опытнымъ взглядомъ художника и улыбался. Да это удалось.

— Мн кажется, что это удалось! — сказалъ онъ громко.

Темная тнь пронеслась надъ его головой. Описала полукругъ и остановилась. Женскій голосъ, веселый и слегка насмшливый, позвалъ его сверху:

— Ты торопишься, Коро? Если хочешь, я тебя довезу.

Художникъ поднялъ глаза…

— Это ты, Формика… Нтъ я хочу пройтись… Это моя привычка. Посл прогулки прямо по песку, когда слышишь запахъ земли, голова работаетъ лучше.

Онъ продолжалъ идти пшкомъ, бодро врзаясь въ песокъ подошвами своей обуви, а Формика медленно подвигалась слдомъ за нимъ.

— Ты издалека?

— Я была въ горахъ, у стараго Павла. Ты знаешь, онъ ршилъ передать мн свою работу, посл смерти. Да, да, самъ старый Павелъ… Но мн неудобно такъ разговаривать съ тобой… Садись ко мн, не упрямься.

— Уже близко… Еще дв сотни шаговъ…

— Много людей перебываетъ здсь завтра… Ты не боишься за успхъ?

— Не очень. Мн кажется, что вс поймутъ нашу идею. Она такъ проста.

Коро положилъ руку на массивныя украшенія боковой двери храма. Она медленно распахнулась и нсколько голосовъ разомъ позвали художника съ легкихъ металлическихъ лсовъ, которые кое-гд еще окутывали внутреннія стны своимъ тонкимъ кружевомъ:

— Скорй, скоре! Мы кончаемъ. Дло только за тобой, — и потомъ послднія мелочи для всхъ сообща… Скоре!

3

Казалось, что внутри храма было еще свтле, чмъ на склон освщеннаго солнцемъ холма.

Горлъ свтомъ, — ослпительнымъ и, въ то же время, ласкающимъ и нжнымъ, какъ краски весенней зари. Ни одна, нужная для общей гармоніи, линія, ни одно красочное пятно не скрывались въ случайной тни. И божественныя лица зеленоватыхъ каріатидъ, поддерживавшихъ легкіе своды, тоже лили ровныя полосы тысячекратнаго луннаго свта.

Посредин, на простомъ, лишенномъ всякихъ украшеній, пьедестал, похожемъ на глыбу необдланнаго камня, стояла Весна. И вся остальная отдлка храма, вся скульптура и живопись были только огромной рамой, оттнявшей это изваяніе. Все было — для Весны. Свтъ, краски, золото. Творческая мысль человка, воплощенная въ безконечной верениц образовъ.

Весна стояла на своемъ камн, нагая и прекрасная, дышала жизнью, которая вчно творитъ и жаждетъ творенія, и, бодрая, почти изнемогаетъ отъ избытка своей силы. Мраморъ казался теплымъ. И двственная грудь, какъ будто, поднималась и опускалась подъ бременемъ любви глубокими, волнующими вздохами.

Коро стоялъ у подножія лсовъ, на которые долженъ былъ подняться, чтобы закончить свою фреску, и смотрлъ на статую.

Душа Весны принадлежала только ему.

Не его руки выскли изъ камня эти прекрасныя формы. Но небольшой слпокъ, послужившій первоначальнымъ этюдомъ для статуи, сдлалъ онъ самъ. Сдлалъ съ Ліи, передавая природу, воспроизводя двушку почти такою, какой она и была, — но существовавшую уже красоту одухотворилъ своей врой.

Остальное сдлали товарищи — строители. Поняли мысль Коро и слились въ одно стремленіе.

Теперь среди храма поднималась изъ каменной глыбы Весна съ тломъ Ліи, но не Лія.

А Коро, стоя у лсовъ, видлъ въ стату и Весну, и Лію. Одно сквозило сквозь другое, сплелось такъ тсно, что нельзя было раздлить. И художникъ жаллъ, что утренній разговоръ былъ такъ коротокъ, слишкомъ коротокъ.

До завтра.

Тогда въ его рукахъ будетъ большой блый цвтокъ съ нжными лепестками. Лучшій цвтокъ изъ сада Ліи.

4

Написанная на стн картина — толпа встрчающихъ весенній праздникъ мужчинъ и женщинъ, молодыхъ и счастливыхъ — была почти кончена. Только кое-гд еще краски были слишкомъ тусклы, лежали ненужныя, лишнія тни и линіи.

На картин тоже была Лія, — но уже не богиня, слишкомъ великая для человческой любви, а только веселая садовница.

Бросала груду цвтовъ на своего спутника, а спутникъ былъ — Коро.

Въ голубоватомъ туман свивались гирляндой цвты и люди, красивые, свжіе отъ утренней росы. И передъ лицомъ богини — застыли въ момент экстаза.

На однихъ подмосткахъ съ Коро, но ниже ярусомъ, работалъ Виланъ. Коро творилъ своихъ людей, такихъ прекрасныхъ, что они походили на боговъ, и боговъ, близкихъ людямъ— а Виланъ освщалъ ихъ.

Теперь онъ наполнялъ багровымъ, слегка матовымъ свтомъ остывающаго желза одежду маленькаго гнома съ морщинистымъ личикомъ, который выглядывалъ изъ лпныхъ украшеній надъ боковымъ входомъ. Гномъ— безобразенъ, но такъ было нужно.

— Виланъ! Ты хочешь тоже получить отъ меня праздничный подарокъ?

Виланъ старательно работалъ надъ каждой складкой багряной одежны, и на лиц у него, отъ усиленнаго напряженія мысли, выступили мелкія капли пота.

— Да, да, — разсянно отозвался онъ на вопросъ художника. — Я надюсь, что ты не забудешь и меня, другъ.

— Только ты получишь его немного раньше, чмъ слдуетъ! — смялся Коро. — Не поднимай глазъ кверху въ теченіе пяти минутъ. Всего пять минутъ… Ты слышишь?

— Да, да… Когда я кончу гнома.

Коро выбралъ изъ бгущей толпы одно изъ женскихъ лицъ, на переднемъ план, и въ нсколько пріемовъ придалъ сходство съ Формикой: лицо не совсмъ красивое, но съ волной золотыхъ, искрящихся волосъ, разсыпавшихся по плечамъ и груди во время быстраго бга.

— Взгляни, Виланъ! Ты видишь?

Виланъ посмотрлъ, придерживаясь одной рукой за желзную перекладину лсовъ, почти повисъ въ воздух, съ ловкостью опытнаго гимнаста.

— Это Формика? Хорошо. Но для нея самой это былъ бы лучшій подарокъ, чмъ для меня.

— Ты думаешь?

— Конечно. Тебя она любитъ больше, чмъ меня, хотя мы такъ много работали вмст съ нею. Но въ конц концовъ лучше было бы, если-бы она пришла ко мн, а не къ теб. Для тебя она недостаточно красива и — не совсмъ художникъ. У нея недостаетъ вкуса. Можетъ быть, на нее повліялъ Павелъ. У глубокихъ стариковъ почему-то притупляется иногда чувство изящнаго.

— Я никогда не сойдусь съ Формикой! — серьезно отвтилъ Коро. — Я люблю ее, какъ всхъ, не больше. Но я хочу, Виланъ, чтобы ребенокъ, которому я дамъ жизнь, былъ красиве, умне и лучше меня, а такія дти рождаются только въ моментъ восторга. Ты понимаешь? Съ Формикой это невозможно… какъ кажется… Она подходитъ къ теб много больше… много больше… Увряю тебя.

— Ты правъ. Я хочу надяться на завтрашній праздникъ. Въ пылу веселья любовь крпнетъ. Но если Формика не захочетъ придти ко мн, то, видишь-ли, я не буду очень огорченъ. Для меня жизнь пока еще достаточно весела и разнообразна, — и безъ женщины. У меня не такая глубокая натура, какъ у тебя. Всего этого свта, этого пестраго пламени для меня достаточно. Я вношу его всюду, куда прихожу. Оно слушается каждаго изгиба моей мысли, а когда вздумаетъ упрямиться— я принимаюсь за работу снова… Посл праздника я отправлюсь далеко, за океанъ, на сверъ. Меня давно уже звали туда. Тамъ я буду устраивать воздушный маякъ. Ты понимаешь, какъ это прекрасно? Цлые потоки, цлое море свта… И я буду купаться въ немъ столько дней.

— Свтъ, свтъ… всегда свтъ! — покачалъ головой художникъ. — Мн было-бы скучно.

— Я говорю, что для тебя этого недостаточно. И, поэтому, теб трудно будетъ найти женщину, которая вполн подходила-бы къ теб.

— Я нашелъ уже! — вскричалъ Коро. — Я нашелъ!

И, взявшись снова за свои инструменты, онъ бросилъ на грудь Формики одинъ изъ тхъ цвтковъ, которые разсыпала Лія.

5

Кончали. Послдніе мазки. Послдніе удары.

Одни за другими исчезали послдніе лса и подмостки, вносившіе своими угловатыми металлическими переплетами пятна безобразія въ общую гармонію.

Акро, художникъ, одинъ изъ тхъ, которые выскали изъ камня изображеніе Весны, освобождалъ мозаичный полъ храма отъ временнаго покрова, предохранявшаго мозаику отъ пятенъ и царапинъ. Ему помогалъ Виланъ, который чувствовалъ себя немного утомленнымъ и поэтому хотлъ теперь взять на себя боле легкую работу.

Механики провряли дйствіе приборовъ.

Коро длалъ послдній осмотръ всей скульптуры и живописи, взявъ себ въ помощники Абелу.

Тонкая и подвижная, она поспвала всюду прежде него самаго. Въ темномъ костюм, усянномъ золотыми блестящими пчелками, то мелькала на узкой баллюстрад, подъ самымъ куполомъ, то свшивалась надъ головой каріатиды. И гордилась, что Коро, проходя посл нея, не замчалъ уже никакихъ недостатковъ.

Въ живописи онъ былъ ея первымъ учителемъ. Теперь она сама сдлалась хорошимъ мастеромъ и— женой Акро, который любилъ ее за смлые пріемы работы и за быстроту ея гибкихъ движеній, за глубокое знаніе искусства и за взглядъ большихъ синихъ глазъ, свтившихся подъ темными бровями.

У Акро былъ большой лобъ и выпуклый черепъ, спрятанный въ свтлыхъ, почти льняныхъ, кудряхъ. И глаза его походили на стальные, а когда онъ имлъ дло съ твердымъ гранитомъ, то изъ нихъ, какъ будто, сыпались искры. Онъ былъ силенъ такъ-же, какъ Коро, и его мысль была настойчиве, но, чтобы она начала работать, ей слдовало дать исходную точку. Вмст съ Коро они творили боговъ.

— Коро, здсь сдлано дурно! — звала Абела изъ глубины портика. — Слишкомъ мало свта, а изгибъ карниза неправиленъ. Этого никто не увидитъ на праздник, но все равно… Мы не должны такъ оставить, не правда ли?

— Конечно. Это безобразно.

— О, Коро, какъ я испугалась сегодня рано утромъ, когда тебя еще не было! — говорила Абела за работой. — Мн показалось, что въ каменной глыб, на которой стоитъ Весна, есть трещина. Маленькая, почти незамтная, но все-таки трещина. Я позвала Акро. Онъ тоже поблднлъ и глаза у него сдлались совсмъ зеленые. Такъ всегда бываетъ, когда онъ волнуется… Но оказалось, что настоящей трещины нтъ, — просто царапина. Все очень прочно. А какъ это было бы ужасно! Вдь мы не успли бы до завтра поставить новую глыбу… Подожди, я поднимусь наверхъ вмсто тебя. Ты тяжелъ, какъ статуи Акро. Подмостки гнутся.

За работой было жарко.

Она сбросила вышитую пчелами куртку. Подъ тонкой кожей играли крпкіе мускулы. Черныя пряди волосъ разметались по спин и груди, и свивались кольцами, какъ маленькія зми.

— Я давно не видалъ тебя такъ, съ открытыми плечами! — сказалъ Коро. — А ты, кажется, похорошла. Я долженъ вылпить и тебя. Хорошо?

— Конечно… Акро лпилъ, но у него вышло не такъ, какъ нужно. Только я не гожусь для какой-нибудь новой Весны, милый Коро. Я слишкомъ тонка, а потомъ вотъ эти мускулы, около шеи, немного безобразны. Они слишкомъ выдаются, не правда-ли?

6

Вс обдали вмст, — художники, механики и каменщики. И, такъ какъ вс работы были кончены, а храмъ готовъ для праздника, — не спшили.

Абела грызла яблоко и смялась надъ Марой, каменщицей.

Мара увлекалась раскопками.

Нсколько недль тому назадъ она видла изъденный временемъ барельефъ, добытый изъ сырой и грязной ямы, гд онъ пролежалъ много вковъ.

Безобразные люди. Хилые, съ отвислыми животами, въ нелпыхъ одеждахъ. Съ гримасами страданія на тупыхъ лицахъ.

— И все-таки въ этомъ есть что-то красивое. Они тогда уже знали кое-что. Можетъ быть, угадывали… Одинъ, въ середин, несетъ знамя. Голова у него отбита, но руки превосходно сдланы. Огромныя, грубыя руки, впившіяся ногтями въ древко. Кто держитъ свое знамя такъ крпко, — тотъ знаетъ, куда онъ идетъ.

Абела смялась.

— Пожалуй, они шли уже прямо къ намъ, не такъ-ли?

— Да, я думаю. И тотъ, кто работалъ надъ берелье-фомъ, уже чувствовалъ красоту, новую жизнь, если не видлъ ее самъ.

— На свер, надъ моремъ, мы поставили памятникъ! — задумчиво сказалъ Коро. — Тамъ изображенъ человкъ… некрасивый. Мы постарались воплотить въ немъ одномъ вс типичныя черты того времени. И разв онъ не прекрасенъ по своему, этотъ безобразный человкъ?

— Люди съ барельефа совсмъ не похожи на этого! — настаивала Абела. — Попробуй воскресить ихъ, Коро. Тогда, пожалуй, получится что-нибудь хорошее… Ты знаешь, грязь насквозь пропитала ихъ. Скверная, липкая грязь старой жизни. Мара говорила:

— Вы, художники, слишкомъ мало имете дла съ камнями, — большими, жесткими камнями, которые нужно обтесывать прямыми, скучными кубами для стнъ зданій. Когда я вспоминаю, что они ломали этотъ камень почти голыми руками, — мн думается, что они были еще слишкомъ чисты. Они были рабами камней.

— Кто знаетъ исторію Гала? — спросилъ Виланъ.

Отвтила Абела.

— Я! Мы родились съ нимъ въ одинъ и тотъ же часъ. Его отецъ былъ не совсмъ здоровый человкъ. Можетъ быть, ему не слдовало имть дтей. Но онъ этого не зналъ — и Галъ родился. Ребенокъ росъ медленно и былъ слабе всхъ насъ. И, наконецъ, его отправили на острова, туда, гд можно питаться почти однимъ солнечнымъ свтомъ. Онъ вернулся съ острововъ прошлой зимой и показался мн совсмъ здоровымъ. Однако же ему не совтовали браться за слишкомъ трудную работу, — за такую, для которой тре-дуется не только знаніе, но также ловкость и проворство. А онъ не согласился. Онъ хотлъ быть равнымъ со всми— или совсмъ не быть.

— И во время работы онъ былъ равенъ…

— Да. Должно быть, у него закружилась голова. Онъ упалъ и рычагъ машины ударилъ его въ грудь. Тогда я въ первый разъ увидла живую, теплую кровь человка. Столько крови… Конечно, его можно было бы вылечить, если бы онъ согласился остаться калкой, не работать… Онъ не захотлъ этого, нашъ бдный Галъ. Сегодня онъ умретъ.

7

Долго говорили о Гал, о смерти, которая иногда подкрадывается къ человку, когда онъ не ждетъ ее и еще хочетъ жить.

— Разв Галъ не хочетъ дожить до праздника? — спросилъ Коро. — Вдь мы засыпали бы его цвтами, спли бы ему хорошую псню.

— Онъ боится потревожить наше веселье! — объяснила Абела. — Вдь такъ рдко умираютъ молодые. За всю мою жизнь только еще въ первый разъ я увижу молодого мертвеца.

— Я тоже! — сказали механики и другой каменщикъ.

— А я видлъ! — и Виланъ вздохнулъ. — Человкъ летлъ надъ моремъ — упалъ и утонулъ. Никто не зналъ и до сихъ поръ не знаетъ причины этого. Страшная загадка, темная и нмая. Потомъ мы нашли его трупъ. Онъ былъ безобразенъ.

— Можетъ быть, онъ не хотлъ умереть, а Галъ— хочетъ! — возразилъ Коро. — Пойдемъ къ нему вс и убдимъ его, чтобы онъ умеръ завтра. Зачмъ онъ будетъ лишать себя послдней радости? Онъ такъ любитъ живопись, цвты и музыку, — больше, чмъ вс мы вмст.

— Если бы была съ нами Лія! — жалла Абела. — Никто не уметъ такъ приласкать и упросить, какъ она.

— Мы возьмемъ съ собою стараго Лекса! — предложили механики. — Онъ былъ его учителемъ. Онъ хорошо знаетъ душу Гала.

8

Они летли.

Старый Лексъ сидлъ на рул и несъ молодыхъ строителей надъ широкимъ озеромъ, за которымъ жилъ Галъ.

Солнце было близко къ закату.

Горы покраснли и яркое сіяніе горло на ихъ вершинахъ. Озеро темнло. У береговъ оно приняло слегка фіолетовый оттнокъ, а въ глубин таилось черное, — темнота. И откуда-то издалека, какъ будто изъ этой черной глубины, доносились неясные, связные аккорды музыки, — тихой и торжественной музыки вечера.

Коро стоялъ впереди, кутался въ свой теплый плащъ, который игралъ подъ втромъ мягкими складками. Прислушивался, и въ голов складывался новый образъ, новая картина, боле прекрасные, чмъ прежніе.

Абела угадала это по неподвижному взгляду художника. И, взявъ за руку Акро, тихо отвела его назадъ, къ другимъ товарищамъ, которые сидли вокругъ стараго Лекса.

Лексъ разсказывалъ имъ о тайн жизни, которая уже почти познана. Потомъ, въ короткихъ словахъ осв-жилъ въ ихъ памяти ту длинную дорогу, по которой шли люди, чтобы постичь эту тайну.

Какъ они стремились впередъ и, безсильные, падали передъ препятствіями. Какъ живые брали мысли умершихъ — и опять шли. Какъ сбивались съ дороги и видли, что все погибло, въ ту самую минуту, когда разгадка, казалось, была совсмъ близка.

И привыкли страдать.

— Зачмъ же они жили? — спрашивалъ Виланъ. — И если бы они страдали только духомъ. Но у нихъ были хилыя, больныя тла, пропитанныя ядомъ заразы. Зачмъ?

Старый Лексъ отвчалъ:

Они не были хозяевами самихъ себя, — рабы жизни. И кто можетъ разгадать теперь, что было написано въ ихъ душахъ?

Мы знаемъ многое.

Границы міра необъятно расширились.

Они были рабами, мы — властелины.

Сама смерть смирилась передъ нами и обрываетъ нить сознанія только тогда, когда все содержаніе личной жизни изжито уже до конца.

Случайныя смерти, какъ грядущая смерть Гала, такъ рдки, что не вносятъ никакого разстройства въ общую гармонію.

Мы знаемъ многое.

Но знаемъ-ли мы, что такое страданіе?

Они, прежніе, иногда, какъ будто, обожали страданіе. Шли ему навстрчу, какъ навстрчу любви.

— Кто знаетъ это? — говорилъ Лексъ. — Можетъ быть, нужно спросить тхъ, кто роется въ пыли старыхъ книгъ, гд записана ихъ философія.

— Я изучалъ это! — сказалъ одинъ механикъ. — Тамъ есть вещи, смыслъ которыхъ теперь утраченъ. Но они сами считали свою мудрость божественной.

Никто не замтилъ, какъ подошелъ Коро. Онъ улыбнулся и отвтилъ механику,

— Ты ошибаешься, другъ. Понять можно все. Но не все можно перечувствовать. Когда-то половина міра поклонялась страдающему Богу. Символъ страданія они сдлали своимъ божествомъ. Скажи мн, что чувствовали эти врующіе? Войди въ ихъ душу.

— Говорятъ, что это сдлалъ Кредо, писатель! — сказалъ Виланъ. — Онъ просилъ меня, чтобы я привелъ къ нему своихъ друзей, — выслушать и обсудить. Онъ не ршается еще выступить передъ всми.

— Тотъ Кредо, который живетъ теперь съ Галомъ?

— Да.

9

За озеромъ, на покрытой хвойнымъ лсомъ равнин, стояло жилище Гала. Мохнатыя втви елей заглядывали въ его комнату. И кругомъ не было больше ни одного человка, кром молодого Кредо, потому что больному нужна была тишина.

Ели молча покачивали втвями. Неслышно ступалъ въ своей мягкой обуви Кредо.

Галъ лежалъ въ тни, у подножія огромнаго стараго дерева. Въ тни, гд было влажно и тихо.

Кредо смотрлъ на него большими, темными глазами. Смотрлъ и думалъ.

— Читай мн! — просилъ иногда Галъ. — Читай то, что ты надумалъ здсь, въ тишин.

Кредо читалъ. Онъ ловилъ мысли больного и возсоздавалъ давно забытые образы. Галъ спорилъ.

— Это не совсмъ такъ. Не совсмъ такъ, какъ нужно. Я хотлъ-бы, чтобы врачи заставили страдать и мое тло. Тогда ты могъ-бы создать еще лучшее. Вдь я не чувствую боли. Мн только грустно.

— Да, да… Я понялъ теперь, что такое грусть. Видишь эти деревья? Они тоже печальны. И они плачутъ. Съ ихъ втвей падаютъ прозрачныя смолистыя слезы. Они плачутъ.

И, вдвоемъ, они медленно уходили въ глубь лса. Если вдали звонко чирикала птица— они вздрагивали. Имъ нужна была тишина, глубокая и загадочная, какъ сама вчность.

— Спши, Кредо! — сказалъ Галъ. — Скоро я прощусь съ тобой. Тишина проникла мн въ сердц. Я усталъ.

Но Кредо не торопился.

10

Строители пришли къ Галу, когда заря еще не успла погаснуть.

Разсяли тишину, но Галъ увидалъ ихъ молодыя лица и блую бороду Лекса, — обрадовался.

— Вы хорошо сдлали, что пришли ко мн, друзья. Сказалъ-ли вамъ кто-нибудь, что сегодня мой послдній вечеръ?

— Тишины больше нтъ! — сказалъ Кредо. — Но мн кажется, что я проникъ въ ея тайну. И эту тайну я назову твоимъ именемъ, Галъ. Ты— ея настоящій творецъ.

— Долой тишину! — отвтила ему Абела и положила свои руки на исхудавшія плечи Гала. — Кредо околдовалъ тебя своими древними призраками, бдный Галъ. Ты далъ ему уже слишкомъ много. Вернись теперь къ намъ, — на свой послдній день.

Галъ отрицательно покачалъ головой.

— Мой послдній день уже прошелъ. Сегодня утромъ я долго смотрлъ на восходъ, когда просыпалась жизнь и свтлое солнце поднималось надъ моремъ. Это было такъ прекрасно, мои любимые. И съ этой красотой я уже простился. Не уводите же меня изъ тишины. Она— въ моемъ сердц.

— А простился ли ты съ цвтами и пснями? Простился ли ты съ нашимъ весеннимъ праздникомъ? — спрашивала Абела.

Просилъ Лексъ:

— Не огорчай насъ въ день торжества любви.

И просили вс остальные.

Только Коро остался въ сторон.

— Можетъ быть, — говорилъ онъ, — можетъ быть, такъ, какъ ршилъ самъ Галъ, было-бы лучше.

— Вспомни, Галъ, что завтра — день радости! — говорила Абела. — Завтра все будетъ служить для нашего торжества и все будетъ торжествовать вмст съ нами. Камни будутъ говорить, Г алъ, и озера смяться, и луга вздохнутъ полной грудью, — а ты хочешь уходить. Мы не просимъ тебя еще надолго остаться съ нами. Нтъ, мы не хотимъ жертвы и ты сдлаешь такъ, какъ хочешь… Но завтра, завтра ты будешь вмст съ нами.

Вершины, освщенныя зарей, гасли. Осталась одна, самая высокая, и она была похожа на пылающій факелъ.

Галъ смотрлъ на эту вершину, и было замтно, что гд-то тамъ, въ глубин его темныхъ зрачковъ, что-то боролось: искушеніе жизни съ искушеніемъ смерти.

— Я хотлъ умереть здсь, въ тишин! — сказалъ онъ затмъ. — И закатъ этого дня я хотлъ сдлать своимъ закатомъ. Вы зовете меня на праздникъ. Я не знаю. Я не думалъ объ этомъ.

И онъ поднялъ глаза на Кредо, съ которымъ сроднился за время ихъ одиночества. У нихъ часто бывали общія мысли.

— Теб тоже слдуетъ быть на праздник! — сказала Абела писателю. — Ты живешь здсь уже слишкомъ долго, и на твоемъ лбу слишкомъ много новыхъ морщинъ.

— Да, да… Можетъ быть… Но я еще не кончилъ. Я не нашелъ еще того, что искалъ такъ долго.

Вершина, похожая на факелъ, погасла. Пришла ночь.

— Пусть будетъ такъ, какъ вы хотите! — ршилъ тогда Галъ. — Закатъ ушелъ уже безъ меня. Теперь я хочу ждать до завтра.

11

Было еще слишкомъ рано, чтобы возвращаться туда, къ храму Весны, къ мсту праздника.

Вс сидли на лсной полян, вокругъ больного Гала, и Кредо былъ тутъ же.

— Разскажи намъ о старыхъ вкахъ! — сказала ему Мара. — Недавно я видла старыхъ людей, сдланныхъ изъ ветхаго камня. Я хочу знать, что они думали, — и мн кажется, ты можешь это угадать.

У Кредо была одна сказка, о которой не зналъ еще и Галъ. Но прежде, чмъ прочесть ее, онъ всталъ и ушелъ въ лсъ.

Вернулся оттуда съ большой связкой сухого, смолистаго хвороста и бросилъ его посреди поляны.

— Я разскажу вамъ старое, очень старое. И пусть намъ свтитъ огонь такой-же старый, — тотъ самый, на который смотрли глаза нашихъ древнихъ отцовъ.

Виланъ помогъ ему зажечь костеръ и вс сидли при его свт, багровомъ и дымномъ, отблески котораго едва долетали до высокихъ деревьевъ, окружавшихъ поляну.

— Какъ онъ слабъ! — покачалъ головой Виланъ. — Должно быть, у нашихъ отцовъ глаза были большіе, широко открытые, какъ у ночныхъ животныхъ. Они жили вотьм. И поэтому, должно-быть, казались испуганными.

Смолистыя втви трещали — и сыпались отъ нихъ искры. Искры поднимались вверхъ вмст съ клубами дыма, кружились и безсильно гасли.

Кредо слдилъ за умиравшими искрами и говорилъ. Ему не нужна была книга. Вся сказка жила въ его голов,— и, можетъ быть, она родилась только теперь, въ свт костра.

И въ памяти тхъ, кто его слушалъ, не осталось всхъ словъ Кредо. Что слова? Они улетали и гасли, какъ искры костра. Но оставалось отъ искръ багровое сіяніе, и остались отъ словъ воскрешенные образы.

12

Земля была плоская и большая. Сонно текли молчаливыя рки и въ озерахъ, заросшихъ камышемъ, вода была мертвая. Кое-гд поднимали свои пустынныя груди высокія горы. Но что было длать человку тамъ, въ высот? Летали тамъ орлы и коршуны, и хищнымъ окомъ смотрли внизъ.

А люди жили внизу.

Медленно ползали по равнинамъ. Осторожно прокрадывались въ лсной чащ, насторожившіеся и злые, какъ зври. Рылись въ самой земл, какъ кроты. Пробирались глубоко подъ покровъ равнины и ползали тамъ въ тсныхъ проходахъ, вмст съ чудовищными и отвратительными созданіями, — слпыми жителями пещеръ.

Шли черезъ пустыню, по знойному песку, который обжигалъ босыя ноги, по острымъ осколкамъ кремней.

Людей было много. Повсюду виднлись ихъ согнутыя спины и блли кости мертвыхъ, — потому что они умирали такъ часто, что многихъ некогда было хоронить.

Ходили вс согнувшись, какъ будто на плечахъ всегда носили тяжесть. По согнутымъ спинамъ удобно били бичи.

Потому что всегда надъ людьми тяготлъ бичъ.

Въ тсныя подземелья, къ слпымъ гадамъ, загонялъ ихъ бичъ.

По кременистой пустын, гд вся дорога была вымощена истлвшими трупами, гнали ихъ удары бича.

И когда шли по невоздланной нив, налегая грудью на плугъ — ихъ гналъ бичъ.

Говорили люди на разныхъ языкахъ и бичъ называли разно.

Въ одномъ мст бичъ называли: голодъ.

Въ другомъ: рабство.

Въ третьемъ: насиліе.

А часто бичъ просто былъ сдланъ изъ жесткаго сыромятнаго ремня съ желзными колючками на конц. Этотъ бичъ держалъ въ рук человкъ такой-же, какъ тотъ, котораго били.

Земля была плоская и большая. Если кто-нибудь вопилъ и плакалъ, то крикъ его безслдно терялся въ пустын.

Такъ жили люди и не разгибали спинъ. Ходили согнувшись. Были уродливы и дряблое мясо было плохо прилажено на кривыхъ костяхъ. Были уродливы.

Когда одни умирали, другіе рождались — такіе же.

Продолжалась жизнь, какъ цпь съ одинаковыми звеньями, которымъ нтъ конца.

Безконечное тяготло надъ людьми и, такъ какъ они были грубы и слабы умомъ, то сдлали себ это безконечное изъ мди и камня, чтобы видть его.

Сдлавшіе говорили другимъ:

‘Смотрите, вотъ онъ, всесовершенный Властитель вашъ. Онъ милуетъ и караетъ. Ему поклоняйтесь и бойтесь гнва его, потому-что онъ страшенъ’.

Смотрли другіе, а также многіе изъ тхъ, которые помогали длать его и видли, что взглядъ мднаго Властителя страшенъ и грозны протянутыя руки. Поклонялись и падали въ прахъ.

Великъ былъ сдланный Властитель и его чело, увнчанное короной, поднималось высоко надъ равниной. Протянутыя руки можно было раскалять огнемъ — и тогда металлъ длался блымъ и сіялъ, какъ серебро.

И, чтобы миловалъ всесовершенный Властитель, люди приносили ему своихъ дтей, — юношей и двъ. Выбирали самыхъ прекрасныхъ и сильныхъ, въ жилахъ которыхъ билась жажда любви и жизни. Клали ихъ, связанныхъ, на протянутыя руки, и юноши, и двы корчились въ мукахъ и сгорали. Въ уголь и въ пепелъ обращались ихъ блыя, живыя тла — и сладокъ былъ сдланному Властителю зловонный дымъ этой жертвы.

Люди радовались, пли и плясали вокругъ всесовершеннаго. Но плакали матери кровавыми слезами и никто не удивлялся имъ, потому что всеблагой былъ безконеченъ и былъ — страданіе.

Сидлъ онъ высоко и смотрлъ своими мдными глазами, сидлъ вчно и смотрлъ. Видли безконечность его глаза, и земля у ногъ его утучнялась кровью. Цвли цвты и зрли плоды на утучненной земл, и вотъ цвты длались все благоуханне и плоды сочне.

Вмсто увядшихъ цвтовъ выростали лучшіе и вмсто сорванныхъ плодовъ — боле сладкіе.

Люди рождались и умирали и опять рождались. Были они, какъ сорванные цвты и какъ созрвшіе плоды. Росла ихъ мудрость и шелъ ученикъ дальше своего учителя. Были они грязны и сгорблены попрежнему, кора грязи покрывала ихъ, потому что они жили скудно и мрачно, какъ черви, но свтлли ихъ души.

Пришло время, и вотъ, неподвиженъ и глупъ сдлался для нихъ мдный Властитель и стали они искать другого.

А когда иной изъ людей говорилъ:

‘Не нуженъ намъ совсмъ господинъ, который казнитъ и караетъ и въ зловоніи жертвъ находитъ наслажденіе!’

Ему отвчали:

‘Безумный рабъ! Разв жизнь — не страданіе? Какъ же намъ безъ господина?’

И многихъ такихъ сожгли и побили камнями до смерти. Прахъ и пепелъ ихъ развяли по втру, какъ прахъ нечестивый.

Искали люди и говорили:

‘Гд же милостивый Властитель нашъ, который выведетъ насъ изъ плна?’

Искали и нашли и создали новое возвышенное сдалище, которое возвышалось надъ равниной, и посадили на него новаго Властителя.

А стараго, мднаго, съ протянутыми руками, низвергли.

Украсили новое сдалище и одежду новаго Властителя убрали золотомъ, чистымъ, тяжелымъ золотомъ и драгоцнными каменьями. Каждый изъ этихъ камней, — а было ихъ многія тысячи — стоилъ тысячу и пятьсотъ жизней.

Стояли передъ Властителемъ согнувшись и не смли взглянуть на лицо его. Читали надписи, которыя глубокими буквами были вырзаны по сторонамъ сдалища.

На сверъ была надпись:

‘Покайтесь! Такъ какъ приближается часъ, когда я приду судить васъ’.

На югъ была надпись:

‘Смирите души ваши и преклоните головы, ибо для смиренныхъ мое царство и прокляты мною гордые’.

На востокъ была надпись:

‘Презрнъ и проклятъ этотъ міръ вашъ. Отверните отъ него лица ваши и прославляйте смерть, ибо я даю вамъ воскресеніе. Горе счастливымъ и любящимъ жизнь: они во власти дьявола’.

На западъ была надпись:

‘Ранящему васъ бичу покоряйтесь и смерти радуйтесь!’

У подножія сдалища корчились безумные и бсноватые, въ нищенскихъ рубищахъ. Были и такіе — и даже довольно многіе — которые оскопляли себя во имя Властителя.

Служившіе же ему въ пышныхъ одеждахъ, украшенныхъ золотомъ, изрыгали брань на міръ и жизнь. Другіе, тощіе, какъ истлвшіе трупы, и въ темныхъ одеждахъ, отвчали:

‘Истинно такъ! Будемъ плакать и каяться’.

Но такъ какъ время проходило и поколніе нарождалось за поколніемъ, то совершенствовались люди и глаза ихъ прозрвали. Т, которые прозрвали— видли, что этотъ Властитель — грозенъ и свирпъ, какъ прежній, и пожираетъ юношей и двъ. Такъ какъ много было погибавшихъ именемъ его, и не отворачивалъ Властитель своего лица отъ дыма этихъ жертвъ.

А служители его говорили:

‘Страдайте. Или не видите, что глубоко написано на камняхъ сдалища? Не для радости этотъ міръ, но для скорби. Кайтесь и готовьтесь къ новой жизни, за гробомъ. И благословляйте бичъ, падающій на спины ваши. Покайтесь!’

Люди слушали и каялись, пресмыкаясь въ прах и цлуя стопы ногъ служителей. Покаявшись, умирали и черви ли тла ихъ, и обращались они въ грязь и плсень.

И были мертвые — мертвы, а новые рождались и ждали воскресенія.

Была земля велика и плоска, какъ прежде. Но выростали на ней цвты все пышне и плоды — слаще. Жажда познанія грызла сердца людей и свтллъ ихъ духъ въ то время, какъ тла были грубы и безобразны.

Иные поднимали уже лица вверхъ, отъ грязной земли, и искали, — но такихъ предавали смерти, во славу Властителя.

Говорили служители его:

‘Согнитесь’.

Жили также люди называющіе себя мудрецами, обласканные сильными и тоже говорили:

‘Согнитесь’.

Потому что пуста была мудрость ихъ — мудрость смиренія.

Но смнялись цвты цвтами и поколніе проходило за поколніемъ.

Обветшало драгоцнное сдалище, и лицо Властителя источилъ дождь и втеръ, — и многіе начали думать, что онъ не вченъ. А когда посмотрли на глубокія надписи, то увидли, что законъ изглаживается, потому что время съдаетъ и камень.

Такъ узнали, что не вченъ ихъ Властитель.

Видли служители и вс, украшенные золотомъ, что будетъ имъ худо, потому что кормились они у сдалища, и сказали:

‘Нуженъ новый господинъ, а то низвергнется этотъ, какъ и первый’.

Призвали со всего свта называющихъ себя мудрецами и сказали имъ:

‘Вотъ, видите, что случилось? Сдлайте же новаго господина по всей мудрости вашей

Тогда мудрецы сошлись тсно, кивали лысыми головами и сыто улыбались, и длали господина. Вложили въ работу всю свою хитрость и все свое знаніе, — а хитрость и знаніе ихъ были велики.

Но не увидли мудрецы, какъ пришелъ Нкто.

Былъ онъ огроменъ и трепетали жизнью вс его члены, потому что не былъ онъ сдланъ изъ мди или золота.

Стоялъ на высокой гор, видлъ съ нея всю землю, на которой жили люди. И держалъ въ рук молотъ, которымъ разбивалъ.

Голосъ его превосходилъ собою раскаты грома, и слышали его вс.

Говорилъ онъ такъ:

‘Подымите головы. Разогните спины, чтобы увидть меня всего, могучаго съ молотомъ, въ свт солнца. Вотъ города, которые я строилъ, и дороги, которыя я проводилъ, и нтъ ничего, чего бы не коснулась рука моя. Итакъ, разогнитесь, потому что я — это духъ вашъ и ваша сила. Поглядите вокругъ и увидите, что міръ прекрасенъ, и нтъ радости лучше, какъ радость жизни. Смйтесь и радуйтесь и въ радости побждайте’.

Смутились мудрецы въ тсномъ кругу своемъ и шептали:

‘Что онъ говоритъ? Не бунтъ ли проповдуетъ’?

Смутились служители, одтые въ золото, и кричали:

‘Согнитесь и закройте уши ваши, потому что это ложь. Кайтесь и молитесь!’

Но всмъ были слышны слова великаго съ молотомъ и падали, какъ роса жизни, на души всхъ тхъ, кто строилъ города и проводилъ дороги. И даже т, которые рылись, какъ кроты, подъ землею, вышли и слушали.

Разносился голосъ великаго до отдаленныхъ краевъ земли, и т, кто слышалъ его, разгибались и смотрли прямо — и видли, что миръ будетъ прекрасенъ, если они возьмутъ его.

Нельзя было ужъ ихъ всхъ сжечъ или побить камнями, во славу Властителя, потому что они создали все и опустлъ-бы міръ безъ нихъ, и долженъ былъ погибнуть. Но одтые въ золото неистовствовали, спрашивали совта у мудрыхъ и набросали гору труповъ у подножія дряхлющаго Властителя. И кивали лысыми головами мудрецы, говоря:

‘Такъ слдуетъ по закону’.

Но кривы были ихъ улыбки, какъ улыбки приговоренныхъ.

Когда же проникъ голосъ великаго до самаго отдаленнаго края земли и вс, слышавшіе его, выпрямились и смотрли прямо, — упалъ съ великимъ грохотомъ погибшій Властитель и разсыпалось въ дребезги его высокое сдалище. Погребены были подъ нимъ вс украшенные золотомъ и называвшіе себя мудрецами — и кровь ихъ смшалась съ кровью ихъ убійствъ.

Расцвла земля новой жизнью и не было на земл Властителя, кром радости существованія, — и не строили украшеннаго сдалища великому, потому что онъ жилъ въ сердцахъ всхъ, кто разогнулъ спину свою и прозрлъ.

Ходили новые люди по земл и жили хорошо, приближаясь къ счастью.

Но что было до того тмъ, которые уже умерли и истлли, и кости которыхъ обратились въ прахъ.

Напоена вся земля страданіемъ ихъ.

Что имъ до того, что люди познали начало счастья и все ближе подходятъ къ нему?

Истлли ихъ дряхлыя кости.

Въ страданіи они родились, въ страданіи умерли. Что имъ до радости?

13

Костеръ догоралъ. Кто-то изъ каменщиковъ взялъ обими руками большую охапку хвороста и бросилъ ее на груду тлющихъ угольевъ. На нсколько мгновеній еще сохранявшееся пламя совсмъ погасло. Потомъ вырвался наружу первый огненный языкъ, длинный и острый, за нимъ другой и третій.

— Да, мы должны помнить о жертвахъ! — задумчиво проговорилъ Лексъ. — Еще въ дни моей молодости люди чаще вспоминали о тхъ, кто выковалъ ихъ счастье. Тогда еще въ душахъ многихъ таилось что-то… что-то родственное тмъ, которые погибли. А теперь они намъ чужды, слишкомъ чужды… И мы ихъ забываемъ.

— Я думаю, что они не были такъ ужъ очень несчастны! — сказалъ Виланъ. — Вдь они не видли ничего лучшаго.

Коро слъ ближе къ писателю и, положивъ руку ему на плечо, сказалъ:

— Твоя сказка хороша, Кредо. Ты воскресилъ во мн старое, старое. Я думалъ, что это навкъ похоронено, но оно еще живо.

— Да, — отвтилъ Кредо, — я чувствую это, но сказка не удалась. Почему мн никогда не удается, Коро, разсказать то, что назрло въ моей голов?

— Никогда?

— Никогда. И вотъ, я думаю: уничтожимъ ли мы когда-нибудь это страданіе, — страданіе творчества? Передо мною — лстница изъ мечей, и я долженъ по ней восходить наверхъ. И когда я уже весь израненъ — я оглядываюсь и вижу, что поднялся совсмъ не такъ высоко, какъ думалъ. Ахъ, я никогда не бываю доволенъ тмъ, что я создалъ. А мн хотлось-бы пережить одну только минуту, — одну краткую минуту полнаго удовлетворенія. Сказать: вотъ, я достигъ вершины, и сдланное мною — хорошо.

— Мн тоже приходило это въ голову. Но я думаю что такое страданіе нельзя и не нужно уничтожать. Вдь это — наша душа.

— Нтъ, Коро, нтъ! Придетъ время, — можетъ быть, оно еще очень далеко, — и мы будемъ создавать лучшее. Каждое созданіе сдлается нашей истинной гордостью, потому что оно будетъ высочайшимъ плодомъ нашей творческой силы.

Галъ утомился. Онъ полулежалъ, закрывъ глаза, и тни огней неровно скользили по его лицу.

Абела приложила палецъ къ губамъ.

— Тише! Онъ спитъ… Не пора ли намъ домой? Вдь нашъ день начнется съ разсвтомъ.

Лексъ всталъ и за нимъ другіе.

Простились съ Кредо. Онъ долго провожалъ ихъ взглядомъ, стоя у изголовья своего друга, пока они не изчезли въ темнот ночи.

Костеръ во второй разъ догорлъ, и угли распадались. Тлли, какъ груда золота, и пробгали уже по нимъ черныя струйки пепла.

Потомъ Кредо повернулся лицомъ къ лсу и внимательно прислушивался къ тишин. И тишина оживала въ его ушахъ, и слышалъ онъ связный шопотъ и вздохи, выходившіе изъ самой глубины земли, — вздохи, полные загадочной и еще не познанной тайны.

Онъ вслушивался и познавалъ ее, — въ такомъ тихомъ уединеніи.

14

Торопились. Лсъ и два друга, которые жили въ немъ, уходили назадъ быстро, какъ прерванный сонъ.

Абела положила голову на колни Акро и дремала. Виланъ стоялъ, кутаясь въ свою теплую одежду, невысокій и крпкій и ловилъ глазами отраженіе огней, вспыхивавшихъ въ безконечной дали.

Мара со смхомъ закрыла ему глаза своей ладонью.

— Не смотри и не думай… Ты долженъ отдыхать. Должно быть, ты скучаешь по ночамъ тамъ, гд мало свта?

— Да, мы побдили темноту. Это большая наша заслуга, Мара. Тамъ, гд темно, рождаются мысли такія древнія и страшныя, какъ мысли Кредо. Я не люблю ихъ. И не люблю плакать. Зачмъ?

— Зачмъ? Не знаю. Но посл того, какъ я услышала сказку о страданіи, мн еще лучше жить. Ты понимаешь?

— Робкія тни, блдные призраки минувшаго… Нтъ, это не по мн. Я люблю блескъ ясный и спокойный, который не оставляетъ загадокъ. Я люблю твердыя линіи и прочныя основы, потому что я — только рабочій, и во мн живетъ простая рабочая душа.

Прибыли домой, — къ подножію холма, на которомъ стоялъ храмъ Весны. И разошлись немного утомленные, съ задумчивыми взглядами смыкающихся глазъ, сохраняя еще въ своихъ одеждахъ нжный и мягкій запахъ хвойнаго лса Кредо.

А ночь шла своимъ чередомъ и приближался разсвтъ. Опытный взглядъ Вилана уловилъ уже на восток неясное мерцаніе — первый предвстникъ грядущаго дня праздника.

15

Коро стоялъ на берегу, на прохладныхъ камняхъ, еще не согртыхъ дневными лучами. Онъ только что сбжалъ сюда сверху, изъ своего дома, — прямо съ постели.

У ногъ его просыпалась рка, — широкая и чистая, — и еще таяла въ глубин ея свтлая заря, какъ сброшенная одежда восходящаго солнца.

Съ рки дулъ легкій втеръ и охлаждалъ разгоряченное сномъ тло Коро. Онъ раскинулъ руки и подставилъ свою грудь подъ это бодрое дуновеніе, любуясь свтлымъ утромъ, и красотой рки, и свой молодой силой.

Въ вод уже мелькала большая, круглая голова Вилана и его вплавь догонялъ Акро, разская волны размренными и сильными движеніями.

Но Виланъ не хотлъ уступать. Онъ разбрасывалъ фонтаны прозрачныхъ брызгъ и мчался впередъ, неутомимый, какъ дельфинъ. И со смхомъ оборачивалъ къ Акро свое счастливое лицо.

— О, подожди! Я не хочу уступать. Разв я не побждалъ на гонкахъ?

И разстояніе между ними не уменьшалось, а голова Вилана скоро сдлалась похожей на простую черную точку среди блестящей водной глади.

Кто-то бжалъ внизъ, по крутому берегу, съ веселымъ шумомъ и безпорядочными криками, среди которыхъ нельзя было разобрать отдльныхъ словъ.

Цлая толпа художниковъ, каменщиковъ и кузнецовъ, — мужщины и женщины, — какъ пестрое стадо прекрасныхъ и сильныхъ зврей.

Вода забурлила вокругъ и завертлась водоворотомъ, поглощая тла. Кто-то схватилъ Коро за руку:

— Прыгай-же!

Онъ сдлалъ огромный прыжокъ, погрузился до дна, коснувшись ногами слоя плотно слежавшагося песку, и, когда поднялся опять на поверхность, увидлъ рядомъ съ собой Мару и Формику.

Он плыли впередъ и у Формики Коро увидлъ только ея затылокъ, отягощенный большимъ, тяжелымъ узломъ золотистыхъ волосъ, — но сейчасъ же узналъ ее. И догналъ въ нсколько сильныхъ взмаховъ своихъ мускулистыхъ рукъ.

— Ты уже здсь? Привтъ теб въ день праздника… Пожалуй, ты прибыла первая…

— О да, была еще ночь. Мн сдлалось скучно тамъ, въ горахъ, и я поторопилась. Какъ хорошо, Коро, какъ хорошо…

Она играла съ обнимавшей ее зеленоватой глубиной. И брызги воды, какъ брилліанты, росились въ золот ея волосъ.

— Какъ хорошо!

Мара плыла серьезно и прямо, вспнивая воду высокой грудью, и, со своимъ вытянувшимся тломъ и приподнятой головой, была похожа на задумчиваго сфинкса.

— Вы об сошли со старыхъ картинъ! — смялся художникъ. — Мудрая вчность и радостное мгновеніе. Сфинксъ и сирена.

— Здсь онъ не въ своей сфер, нашъ сфинксъ.

Формика обняла Мару и, шутя, повлекла ее за собой въ глубину. Нсколько секундъ ихъ матово блестящія тла мерцали подъ волнами, какъ тла сказочныхъ серебряныхъ рыбъ.

— Мои волосы! — жаловалась Формика, поднявшись на поверхность.

— Они не высохнутъ до полудня.

Что-то шумло, бурлило и брызгало фонтанами по близости. Это возвращался изъ своего плаванія Виланъ, утомленный, но счастливый.

— Вотъ и я! Акро отсталъ. У него хорошая выдержка, но на близкихъ разстояніяхъ онъ плохъ. Онъ слишкомъ бережетъ свои силы…

— Мара, Виланъ! Слушайте же вы вс!.. Сегодня удивительно хорошо жить.

— А гд Абела?

— Она уже хлопочетъ у Весны. Ты знаешь. Лія только что привезла свои цвты. Ну и сейчасъ он работаютъ вмст.

— Лія уже здсь?

Это сказалъ Коро. И посмотрлъ на Формику счастливымъ взглядомъ влюбленнаго, но она быстро отвернулась и поплыла вдаль, увлекая за собой кого-то изъ каменщицъ. Виланъ зашумлъ слдомъ и кричалъ громко, разбрасывая по волнамъ свой глубокій голосъ:

— Слушай, Формика! Свтъ, золотой свтъ на твоихъ волосахъ! Ты понимаешь это?

Коро лежалъ на спин и не двигался, слегка покачивайся на волнахъ. Надъ водой выдавалось только его лицо, до половины щекъ, и широко открытые глаза смотрли прямо въ небо, гд таяло маленькое, розовато-блое облачко.

16

На берегу, когда онъ весь бллся тлами выходившихъ изъ воды купальщиковъ, Виланъ крпко сжалъ об руки Формики.

— Какъ ты хороша, Формика! Даже все некрасивое въ теб—хорошо. Ты создана для свта. Я одвалъ-бы тебя только его лучами, — переливчатыми и нжными, какъ ты сама. И такъ хорошо, что ты весела. Свтъ и веселье всегда должны быть вмст.

И онъ не уловилъ легкой тни, пробжавшей по ея лицу.

— Да, да… Хорошо жить. И въ жизни много веселья. Но я могла-бы быть еще веселе.

Она искала глазами Коро, но онъ ушелъ уже, не подаривъ ее больше ни однимъ взглядомъ.

— Почему я не Лія, Виланъ?

Онъ сдлался серьезенъ и въ глазахъ у него проглянула легкая жалоба.

— Потому что ты не для Коро. Я хотлъ-бы, чтобы онъ полюбилъ тебя больше, чмъ я. Но это невозможно.

Она повторила, какъ эхо:

— Невозможно!

И оба замшались въ толп, возбужденной купаніемъ и радостнымъ утромъ. Солнце поднималось и роса высыхала. Нужно спшить.

17

Въ храм, за главными дверями, плотно закрывшимися посл того, какъ они пропустили Коро, было еще почти темно. И посл разгорающагося сіянія утра художникъ почувствовалъ себя здсь почти слпымъ.

Онъ остановился и прижалъ руку къ сердцу, потому что слишкомъ быстро бжалъ.

Издали доносились женскіе голоса, замиравшіе подъ сводами, и громко вторилъ имъ чей-то мужской, прерываемый смхомъ.

Когда глаза Коро привыкли къ сумраку, онъ различилъ смутныя очертанія знакомыхъ ему до послднихъ мелочей колоннъ, баллюстрадъ, пилястровъ и украшеній.

Впереди, проникая сюда изъ главнаго нефа, мерцало пятно свта, но художникъ не сразу пошелъ туда, увлеченный новой картиной, которой онъ еще не видлъ, такъ какъ вдь всегда работали при свт.

Полумракъ, загадочный и немного суровый, вносилъ что-то особое и знакомая красота жила въ немъ новой жизнью. Было похоже, что это — храмъ Вечера, спокойно и величественно уходящаго въ тайну невдомаго.

Все утратило свою матеріальность. Камни и металлы, холодные и твердые, казались сотканными изъ невсомаго и слегка влажнаго мрака.

Потомъ въ пятн свта онъ увидлъ женщину, которая шла навстрчу и, должно быть, еще не замтила его. Беззвучно скользила въ своей мягкой обуви, опутанная длинными, прямыми складками блой одежды и несла въ рукахъ тяжелый снопъ цвтовъ, запахъ которыхъ донесся до Коро.

Онъ тихо позвалъ:

— Лія!

Она остановилась. Нсколько цвтовъ упало на полъ. Слегка нагнувъ голову, она пристально вглядывалась въ темноту, хотя по звуку голоса поняла, кто зоветъ ее.

— Стой такъ еще мгновеніе, Лія! Я хочу запомнить…

Загорвшимся глазами онъ скользилъ по всмъ контурамъ ея фигуры, воспринималъ пятна свтотней и отблески красокъ, чтобы надолго запечатлть ихъ въ своей памяти. И когда это было сдлано онъ торопливо подбжалъ къ ней, протягивая руки.

— Какъ давно я не видлъ тебя… Какъ давно! Этотъ храмъ тогда еще не былъ начатъ, а теперь онъ уже старется. Сегодня я въ первый разъ увидлъ его въ полумрак и онъ показался мн древнимъ… такимъ же древнимъ, какъ человчество. И ты, ты въ немъ — какъ моя свтлая мечта.

Она положила цвты и, такая же радостная, какъ онъ самъ, отвтила на его поцлуй. Но онъ цловалъ слишкомъ долго.

— Нтъ, нтъ, подожди… Еще не все кончено. Ты немного поможешь, да?

18

Они стояли у подножія статуи и Коро видлъ цвты, горы цвтовъ, которыя десятки искуссныхъ рукъ разбросали повсюду. Опьяняюще роскошные, расточительно красивые, они принесли въ жертву Матери свою жизнь.

— Все это твое, Лія?

— Да.

— Что наше искусство въ сравненіи съ твоимъ? Ты творишь изъ живого. А наши камни и краски, — вдь они, всетаки, мертвы. И какъ много нужно отдать своей собственной души, что-бы оживить камень. Онъ такъ твердъ, такъ непослушенъ. Наши работы блдны. И когда мы хотимъ создать божественное — получается только человческое, слабое человческое.

Онъ нагнулся, поднялъ съ пола одинъ цвтокъ и заботливо положилъ его на подножіе, вмст съ другими. Вдь его могли растоптать.

— Ты бережливъ.

— Они умираютъ для нашего торжества, — и мы должны сдлать ихъ смерть красивой.

Гд-то наверху смялся звонкій голосъ и спрашивалъ:

— Кто говоритъ здсь о смерти? Право, я могла бы подумать, что печальный Кредо уже пришелъ изъ своихъ лсовъ.

— Нтъ это я — Коро.

Наверху была Абела, въ своемъ темномъ плать, вышитомъ золотыми пчелами.

— Слушай, Коро, цвты Ліи — лучше твоихъ. Она создала новыя формы, до которыхъ ты не додумался. Ты слишкомъ долго жилъ подъ этими сводами. Я говорила теб, что это повредитъ.

Но Коро не завидовалъ. Онъ держалъ руки Ліи въ своихъ и мшалъ ей работать.

Вокругъ было еще такъ много другихъ искуссныхъ рукъ. Цвты, какъ будто, сами собою нагромождались пестрыми грудами, свивались въ безконечныя гирлянды, сыпались сверху прохладнымъ дождемъ.

— Ты должна мн сказать, Лія…

Тогда она увлекла его отъ подножія въ глубину храма, гд было совсмъ пусто и сумрачно. Фрески и украшенія притаились тамъ въ темнот, неживыя и незрячія. Но Коро видлъ ея лицо, лицо своей Ліи, и ея глаза, которые, какъ будто, проникали въ самую глубину его души. А тамъ, въ этой глубин, была только любовь.

— Лія, я ждалъ тебя такъ долго. И мои мысли ни на минуту не оставляли тебя. Я думалъ о теб, когда работалъ, — и ты хорошо знаешь, что эта Весна — ты сама.

Она слегка улыбнулась.

— Разв я такъ красива?

— Я не знаю. Твое тло, быть можетъ, хуже. Но, вдь, это только камень, а твоя душа — цвты. Твое тло, которое стоитъ здсь теперь и на которое будутъ смотрть тысячи, принадлежитъ всмъ. Но твоя любовь принадлежитъ только мн. И, Лія… Я не могу больше ждать. Весна пришла. Она туманитъ мн голову. Я не могу больше.

Она обняла его, просто и спокойно, и прижалась къ нему всмъ своимъ стройнымъ, юнымъ тломъ въ мягкой блой одежд. Сказала негромко, но ея голосъ побжалъ далеко въ сумракъ:

— Да, Коро. Сегодня.

Въ сумрак была Формика. Когда до ея слуха донеслись эти слова, она поблднла и остановилась. Потомъ повернула обратно къ выходу изъ храма и беззвучно шептала, чувствуя, что ея щеки блы, совсмъ блы:

— Ее одну… Неужели только ее одну можетъ любить?

На открытомъ воздух она подняла глаза къ небу, какъ будто тамъ искала отвта. Небо было синее и безоблачное и ничего не отвтило.

19

На берегу рки, на склонахъ холма, вокругъ храма— везд люди. Они все прибывали, и широкіе потоки вливались со всхъ сторонъ въ это шумное море.

Море росло и веселилось, потому что были веселы люди, изъ которыхъ, какъ изъ капель, оно сложилось. Было оно нарядно и красиво, какъ цвты Ліи, и носилось надъ нимъ дыханіе жизни.

Люди жили и хотли жить, — и хотли дарить жизнь другимъ. Поэтому они собрались такъ дружно на этотъ праздникъ. Были здсь люди изъ самыхъ отдаленныхъ уголковъ земли, потому что всть о новомъ храм распространилась повсюду. Знали, что храмъ прекрасенъ, и хотли встртить въ немъ день весны.

Ждали, когда откроются двери, чтобы впустить ихъ, жаждущихъ увидть новую красоту. И радовались, что солнце свтитъ такъ ярко и ничто не омрачаетъ праздника.

Одинъ человкь, высокій, сильный и темный, — онъ прибылъ съ далекаго юга, — смялся и показывалъ свои блые зубы.

— Когда земля была бдна счастьемъ, она была богата врованіями. Теперь у всхъ насъ одна вра— и мы сильне всего чувствуемъ это въ день праздника. Не правда-ли?

Человкъ, съ которымъ онъ говорилъ, былъ низенькій и блый, съ свера. Онъ долго пробылъ въ снгахъ и теперь даже простая зеленая трава возбуждала въ немъ радость.

— Да, да… Мало счастья — много боговъ. Но современемъ мы устроимся еще лучше. Неужели и это тогда исчезнетъ? — и онъ указалъ рукою на храмъ. — Мн будетъ очень жаль. Что тогда останется отъ искусства? Копаться въ могилахъ? Но он почти вс уже разрыты.

— Это останется — до конца жизни. Мы всегда будемъ любить, сверянинъ, и чмъ больше будетъ счастья, тмъ выше поднимутся эти новые храмы. Тамъ воплощаются наши послдніе и вчные боги — мы сами.

И сверянинъ опять соглашался.

— Да, да! — и онъ хотлъ сказать еще что-то, но толпа повлекла ихъ впередъ. Они разстались, смясь, и блые зубы южанина еще разъ сверкнули на солнц, крпкіе и ровные, какъ рзьба изъ слоновой кости.

Мальчикъ держалъ за руку свою мать и смотрлъ на храмъ широко открытыми, удивляющимися глазами.

— Все это сдлали люди? Эти стны, эти купола, эти статуи?

— Конечно.

Мальчикъ задумчиво покачалъ головой.

— Мн кажется, что это очень трудно. Но когда я выросту, я сдлаю что-нибудь еще лучше. Ты говорила мн, что этотъ храмъ долженъ особенно нравиться дтямъ?

— Да, потому что онъ посвященъ любви, вчному возрожденію прекрасной жизни. Любовь создаетъ все, — и ея лучшій плодъ — дти. Поэтому вы должны любить этотъ храмъ. Тамъ внутри, говорятъ, есть много чудеснаго, волшебнаго. Это для васъ. Строители знали, что вы будете посщать его такъ-же часто, какъ ваши матери. А посередин стоитъ, говорятъ, самая прекрасная женщина… Но я не знаю наврное. Ты увидишь самъ.

— Скоро ли это будетъ? — и мальчикъ капризно надулъ губы. — Я хочу уже видть.

— Кажется, сейчасъ откроются двери. Тогда мы вс побываемъ тамъ, одни за другими.

— Мы первые, да?

— Такъ было бы слишкомъ много первыхъ. Мы можемъ еще подождать.

Чужой старикъ ласково положилъ руку на плечо мальчика.

— Ты увидишь еще много храмовъ молодой гражданинъ! А намъ, старымъ, нужно спшить. Но если ты дйствительно хочешь попасть первымъ — никто не будетъ съ тобою спорить.

Рядомъ съ этимъ старикомъ стоялъ другой. Оба были совсмъ сды, и серебряные волосы падали на ихъ плечи. Другой наклонилъ голову.

— Еще дв или три весны — и довольно. Ты правъ, старый другъ. Меня все чаще начинаетъ клонить къ вчному сну. Я уже усталъ, — хотя моя мысль еще бодра. И если она притупится…

— Тогда мы пойдемъ въ другой храмъ. Мы сдлаемъ это вмст, не правда-ли?

— А твоя работа, Павелъ?

— Я передаю ее въ надежныя руки. Я нашелъ себ сотрудника, который своимъ весельемъ и своей молодостью прогоняетъ мою усталость. Если бы ты зналъ, какъ она смется, эта Формика, когда мы оба вмст сдлаемъ какую-нибудь ошибку… Потомъ она водитъ меня въ горы и я ползаю съ нею по скаламъ, какъ мальчикъ. Да, она прибавила мн года два-три лишнихъ.

На вершин холма, у самаго храма, толпа пришла въ движеніе.

— Я пойду со стариками! — сказалъ мальчикъ. — Они мн нравятся.

Мать утвердительно кивнула головой, и они начали медленно подниматься — двое сдыхъ и одинъ маленькій.

20

Виланъ стоялъ у рычага, одно движеніе котораго должно было залить свтомъ весь храмъ. Строитель всми силами старался совладать со своимъ волненіемъ, но все же его охватывала нервная дрожь. Великая минута приблизилась, — и тревога за свое произведеніе сжимала сердце художника.

Вилану казалось, что онъ забылъ о чемъ-то важномъ. За послдніе дни всмъ приходилось спшить. Что, если они сдлали какой-нибудь промахъ, внесли въ общую гармонію рзкій, кричащій диссонансъ?

— Нужно посмотрть еще разъ! — бормоталъ художникъ. — Я не могу.

Онъ торопливо пошелъ въ главный залъ и по пути встртилъ Коро. Тотъ былъ блденъ, и глаза у него блестли, какъ у больного. Съ недоумніемъ посмотрлъ на Вилана.

— Разв еще не время? Все въ порядк.

— Ты ручаешься?

— Конечно… Мы опять осматривали все вмст съ Абелой. У нея врный взглядъ.

— А гд Акро?

— Онъ тамъ, на хорахъ. Онъ не хочетъ быть внизу, когда придутъ люди. Но торопись же… Ты слышишь?

Сквозь запертыя двери до нихъ доносился ропотъ, — тихій и почти ласковый, похожій на очень далекій, смягченный шумъ моря.

— Они ждутъ… Спши! — еще разъ повторилъ Коро. — Сейчасъ такъ свжи еще т цвты, которыми украшена статуя. И я боюсь, что скоро они начнутъ увядать.

Оба вмст художники подошли къ Весн. Она смотрла на нихъ своимъ свтлымъ лицомъ, призрачно мерцающимъ въ вышин. И на губахъ у нея играла улыбка, въ одно и то же время задумчивая и торжествующая.

Стояла бодрая и сильная, готовая къ жизни и къ могучимъ объятіямъ. И ждала.

Виланъ торопливо вернулся къ своему рычагу, занялъ тамъ мсто, откуда могъ видть почти весь храмъ. Сдлалъ рукою быстрое движеніе, — и все ожило. Широкія двери медленно распахнулись и тамъ, у порога, встртились два свта: свтъ человка и свтъ солнца.

Но они не боролись. Они встртились другъ съ другомъ одинаково могучіе и слились вмст, —и свтъ человка занялъ все пространство отъ мозаичнаго пола до вершины купола, проникъ во вс глубины, во вс тонкія извилины орнаментовъ и архитектурныхъ украшеній. Мстами онъ былъ мягокъ, какъ нжная полутнь, мстами сверкалъ ослпительно и вызывающе.

И въ его волнахъ купалась Весна, и обнаженное тло статуи, пронизанное этимъ сіяніемъ, казалось совсмъ живымъ, съ матовою полупрозрачностью атласистой двической кожи.

Шумъ толпы — шумъ моря — на мгновеніе совсмъ смолкъ, потомъ выросъ. Передовыя волны вкатились по ступенямъ, и толпа полилась внутрь храма ровной нескончаемой вереницей.

Первыя волны выбросили впередъ двухъ стариковъ и мальчика. Мальчикъ шелъ въ середин и держалъ за руки своихъ сдыхъ спутниковъ. И когда они встртились съ божественнымъ лицомъ, смотрвшимъ на нихъ съ торжествующей лаской, они вс трое склонили головы, полные уваженія къ ликующему празднику любви и искусства.

Толпа вливалась, задерживалась на долгія минуты въ открывшемся ей волшебномъ царств красоты и свта. Когда ея душа насыщалась увидннымъ, толпа незамтно передвигалась все дальше и дальше, и другія двери выводили ее опять на свтъ солнца и на зелень полей.

Входили старики и дти, мужчины и женщины, въ веселыхъ одеждахъ и съ веселыми лицами. И надъ ними возвышалась, стоя на гранитной скал, ихъ прекрасная богиня, радость ихъ жизни, ихъ любовь и могущество.

21

Въ одномъ изъ портиковъ окружили Коро. Его хвалили и это былъ часъ его награды. Но художникъ все еще былъ блденъ и глаза у него горли какъ у больного. Онъ улыбался, но отрицательно покачивалъ головой.

— Нтъ, нтъ, это еще не вчно. То, что сейчасъ васъ такъ волнуетъ, что заставляетъ васъ переживать радость и красоту, — все это поблекнетъ когда-нибудь въ вашемъ сознаніи. Придетъ новое, боле прекрасное, и вытснитъ то, что создано нами. Но мн хотлось бы только, чтобы вашимъ богомъ навсегда осталась радость. Вы видли уже много прекраснаго. Ваши души чутки и вдумчивы, и здсь, въ этомъ храм, для васъ нтъ загадокъ. Онъ простъ, какъ истина. И если мы, художники, побдили въ чемъ-нибудь нашихъ предшественниковъ, то не въ этой игр красокъ, не въ красот рожденныхъ нами формъ. Я думаю, что наша побда— въ сліяніи нашего творческаго духа съ истиннымъ духомъ человчества… или, по крайней мр, съ тми, кто пришелъ посмотрть нашу работу. Это— только благодарная жертва нашей общей матери. Не такъ ли, мои братья?

— Я думаю, что это просто прекрасно, — и не хочу догадываться, почему! — сказалъ кто-то молодой. — Раздумье только портитъ наслажденіе.

— Прекрасное рождается съ болью, и эта боль— некрасива! — возражалъ Коро. — Здсь, среди всхъ украшеній, вы найдете много неправильнаго и уродливаго. Но такъ было нужно, и эта уродливость не оскорбляетъ васъ, потому что она необходима для общей красоты. Мы поклоняемся самой жизни, мы сдлали самихъ себя своимъ богомъ. А сколько уродливаго хранимъ мы еще въ своихъ душахъ… Разв наше божество становится отъ этого безобразне?.. Когда-нибудь люди забудутъ объ этомъ храм. Имена его строителей забудутся еще раньше — да они и не нужны. Но на его развалинахъ создадутъ храмъ лучшій, прекраснйшій. Вотъ — счастье художника. Ваши похвалы насъ радуютъ. Он показываютъ намъ, что мы работали нс-напрасно. Но наша лучшая похвала — въ насъ самихъ, и я не чувствую еще, чтобы я могъ сказать себ: да, ничего лучшаго я не могу сдлать.

Золотые волосы Формики выдлились изъ толпы. Она тихо шепнула художнику:

— Ты взволнованъ, милый Коро. Но ты слишкомъ строгъ къ самому себ. Взгляни на ихъ лица. Они любятъ и будутъ любить еще больше.

— Да я врю. Впереди у меня еще длинная жизнь. И, вдь, я умру, только когда исчерпаю себя до конца. Мн поможетъ Лія.

— Она поможетъ теб! — прошептала Формика еще тише. — И, можетъ быть… Впрочемъ, вдь это только мечта.

Толпа разступилась, чтобы пропустить Вилана, Акро, Мару, цлую вереницу другихъ строителей. Они вс искали Коро, чтобы вмст съ нимъ порадоваться своему успху. И блое платье Ліи свтилось рядомъ съ золотомъ Формики, когда вс они проходили, изъ глубины портика, къ стату Весны.

22

— Ты избгаешь меня, Формика!

— Я, Виланъ? О, нтъ! Ты знаешь, какъ я люблю бывать съ тобою вмст.

— Хочу врить, — хотя, кажется, ты не всегда говоришь мн правду. Но, однако-же, отъ тебя самой я не слышалъ еще ничего, — ни похвалы, ни порицанія.

— А теб такъ нужны похвалы? Учись у Коро. Онъ сегодня говорилъ совсмъ иначе.

— Да, Коро… Это для тебя образецъ на вс слу-чаи жизни. Только, вдь, ты хорошо знаешь, что я скроенъ изъ другого матеріала. И, я думаю, даже для гордаго Коро кое-что значитъ похвалы Ліи. Если одобреніе всхъ остальныхъ я вижу просто на ихъ лицахъ, то отъ тебя… отъ тебя мн нужны и слова.

— Ты думаешь, что любишь меня?

— Да, Формика. Ты видла себя тамъ, на плафон?

Онъ подвелъ ее къ картин, на которой, рукой Коро, были изображены веселящіяся женщины. Въ одной изъ нихъ Формика узнала себя.

— Это сдлалъ Коро? Онъ самъ? Или ты просилъ его объ этомъ?

— Онъ самъ. Онъ сдлалъ мн праздничный подарокъ. Тутъ было сначала чье-то чужое лицо, но онъ передлалъ его въ нсколько пріемовъ. И подарилъ мн. Сегодня для него самого — двойной праздникъ. Вдь Лія…

Форминка отвернулась.

— Я знаю.

— А ты сама, Формика… Не хочешь ли ты дать и мн тотъ же восторгъ, ту-же радость?

— Нтъ, Виланъ, я не могу. Если ты надялся и ждалъ, то, значитъ, я безсознательно обманывала тебя и, поэтому, прости меня. И сегодня, и еще много дней въ будущемъ я не буду обнимать никого… И тебя также, мой хорошій Виланъ. Не грусти. Вдь здсь такъ много красивыхъ женщинъ. Сегодня он смотрятъ на тебя, какъ на великаго. Для каждой изъ нихъ будетъ счастьемъ — отдаться теб.

— Мн не нужны другія. Я никогда не смотрлъ на нихъ. Я хочу только тебя.

— Это невозможно, Виланъ. Даже если-бы я любила тебя еще больше, чмъ люблю теперь, — все равно, это было-бы невозможно. Есть одинъ человкъ, который для меня — дороже всхъ въ мір. И только его я могла бы обнять.

— Кто это? Я его знаю?

— Да, конечно. Это — Коро. Разв ты ничего не видишь, кром того свта, который ты создаешь?

— Коро? Я вижу его и сейчасъ. Онъ тамъ наверху, вмст съ Ліей. А ты должна остаться со мною.

— Нтъ, Виланъ. Пойдемъ, я покажу теб женщинъ съ свера. Он красивы, и у нихъ такія-же свтлыя, чистыя души, какъ тотъ снгъ, среди котораго он живутъ. Не спорь. Ты увидишь, что такъ будетъ лучше.

23

Павелъ чувствовалъ себя утомленнымъ. Кто-то подалъ ему стаканъ освжающаго напитка. Онъ жадно выпилъ и пошелъ дальше, стараясь выбраться туда, гд не такъ людно. Съ другимъ старикомъ и съ мальчикомъ онъ разстался уже давно.

Въ самой глубин храма онъ попалъ во что-то врод тснаго коридора, сжатаго огромными каменными колоннами, гд было не такъ свтло и совсмъ пустынно. Тамъ онъ прислонился спиною къ одной изъ колоннъ и отдыхалъ. И простоялъ уже такъ очень долго, когда, наконецъ, замтилъ, что въ коридор есть еще одинъ человкъ.

Это былъ Кредо, писатель. Онъ сидлъ совсмъ неподвижно и смотрлъ внимательно въ одну точку, какъ будто читалъ что-то въ невидимой книг.

Павелъ подошелъ къ нему поближе и сказалъ:

— Ты принесъ съ собою свое лсное безмолвіе. Тамъ, въ толп, шопотъ сотенъ голосовъ слился въ одинъ сплошной шумъ, отъ котораго я немножко отвыкъ за послднее время. А здсь такъ тихо, такъ тихо… Я думалъ, что здсь никого нтъ.

Кредо поднялъ кверху свое лицо, чтобы видть Павла, но задумчивость все еще пряталась въ его глазахъ. И онъ сказалъ не Павлу, а кому-то другому, съ кмъ вмст былъ въ своихъ мысляхъ:

— Да, тамъ сотни голосовъ. Люди входятъ туда, и ихъ души наполняются врой и любовью. Тамъ они вступаютъ подъ покровъ тайны, — потому что тайна — все, что прекрасно. И вотъ, я прислушиваюсь къ отголоскамъ ихъ говора и думаю о старыхъ временахъ. Прежде люди не умли врить. Они только молились. Теперь они не молятся, но они врятъ. Богъ въ мір много разъ умиралъ и съ каждымъ воскресеніемъ изъ мертвыхъ становился все лучше. Его воплощенія — какъ ступени лстницы къ совершенству.

— Мы не видимъ еще вершины этой лстницы, — сказалъ Павелъ.

— Да, конечно. И мы никогда не увидимъ ее. Какъ никогда не увидятъ нашей жизни прежніе люди. Ты старъ, Павелъ. Сегодня я видлъ тебя вмст съ другими стариками, и тамъ, подъ солнцемъ, вы были, какъ блое пятно дряхлости. Ты старъ. Скажи мн, ты не боишься смерти?

— Нтъ, — какъ и всякій изъ насъ. Мы уже достаточно пожили и устали. Наше дло сдлано. Мы не боимся.

— Я еще молодъ, Павелъ, но я боюсь. Этотъ страхъ стережетъ меня всюду. Тамъ, въ лсу, у постели Гала, и здсь, гд все говоритъ только о жизни. Я знаю, что ты найдешь причину. Ты скажешь, что я долго рылся въ старыхъ книгахъ и моя душа сжилась съ тмъ, что умерло. Правда. Отъ всхъ моихъ мыслей, какъ будто, тянутся нити въ далекое прошлое. И, когда я пытаюсь оборвать ихъ, мн больно. Вотъ теперь, когда я стоялъ передъ Весной, мое сердце наполнилось тревогой. Я видлъ вокругъ себя много людей и они казались мн слишкомъ беззаботными и слишкомъ веселыми. Да, да, жизнь сдлалась почти игрой. И теперь люди забываютъ о томъ, что ихъ личное существованіе — ничто, призракъ. Они слились въ одномъ общемъ. Они вошли въ своего Бога. Можетъ быть, это хорошо. Но разв мы, дйствительно побдили смерть? Я вижу, она витаетъ даже и здсь, невидимая, но грозная и терпливо ждетъ своего праздника. И ея праздникъ — въ каждомъ сердц, которое перестаетъ биться… Не потому-ли человкъ пересталъ бояться смерти, что сдлался слишкомъ ничтожнымъ во всей своей радости?

— Ты думаешь, что душа прежнихъ людей была сложне?

— Да, они были жестоки, какъ зври, грубы и не чутки. Ихъ глаза всегда смотрли жадно и зубы скрипли отъ злобы. Но въ ихъ душахъ хранились тайныя, неизвданныя глубины. Ихъ души были многообразны и перемнчивы, какъ игра солнечнаго свта. И я люблю ихъ. Я тоскую объ нихъ. Ваши цльныя, прозрачныя души меня не удовлетворяютъ.

Павелъ опустился на гладко отполированный камень, рядомъ съ Кредо. Провелъ своей сухощавой рукой по серебру бороды, отъ лица до пояса.

— Я помню, что когда то, въ дни моего дтства, такіе люди, какъ ты, встрчались еще чаще, чмъ теперь. Тогда они соединились даже въ цлую толпу и вмст кричали: назадъ! Но ихъ желаніе было только, какъ легкое облачко дыма, которое сейчасъ же разсялось. Ни въ чьемъ сердце больше не нашли они отклика. И когда я опять встртилъ ихъ, много лтъ спустя, я не могъ отличить ихъ отъ обыкновенныхъ людей, съ обычными мыслями и чувствами. Они познавали нашу жизнь и такъ же, какъ мы, слились съ богомъ. Гд твой богъ, Кредо?

— Я потерялъ его. Я потерялъ его въ пыли вковъ.

— Ты вернешься къ нему. Своей тоской ты не омрачаешь нашего праздника. И въ этой тоск ты сотворишь многое, что будетъ нужно всмъ намъ и что будетъ красиво.

— Ахъ, только это…

И Кредо вздохнулъ.

24

Люди съ свера. Они были веселы, какъ и вс другіе, но эта веселость горла въ нихъ словно подъ ледяной оболочкой, которая долго не могла растаять. Но когда она растаяла, люди съ свера сдлались очень похожими на своихъ дтей, которыхъ они привезли вмст съ собою.

Стояли у подножія Весны, взявшись за руки, и ихъ глаза сдлались большими, какъ глаза молящихся. Потомъ осмотрли весь храмъ, и когда находили что-нибудь, взятое отъ холодной красоты свера, ихъ веселье росло.

Они разсказывали всмъ, кто давно уже не былъ на свер и для кого изобиліе юга оттснило въ даль воспоминаній темноту холодныхъ ночей. Разсказывали о красот своей родины, которую можно любить, только когда поймешь всю глубину этой красоты.

— Видли вы какъ половина неба вспыхиваетъ пожаромъ? Тамъ играютъ и перекрещиваются радужные лучи, то замираютъ, то вспыхиваютъ снова и въ ихъ игр вы чувствуете живое дыханіе. Посмотрите тогда на ледники, на маленькія льдинки, которыя разсыпаны по снгу. Каждая изъ нихъ отражаетъ въ себ все это величіе. Конечно, въ нихъ вспыхиваютъ только маленькія искорки, но эти искорки также хороши, какъ пылающее небо.

— Въ черную глубину моря погружается прозрачность ледяныхъ горъ. Временами бываютъ только дв краски: черная и блая, и это — божественно, потому что даже у васъ нтъ ни такого чернаго, ни такой близны. Медленныя, сонныя волны лниво поднимаются и опускаются, но въ ихъ лни — необъяснимое могущество. Он совсмъ не шумятъ, он молчаливы, он беззвучны, — и, вдь, цловать ледъ можно только беззвучно. Иногда въ самой глубин вспыхиваетъ блестящее, какъ звзда. Сверкаетъ и меркнетъ, и вы не знаете, что это было. Тамъ, гд только черное и блое, нельзя смяться, потому что тамъ нтъ ни радости, ни унынія, тамъ — спокойствіе.

— Жизнь иногда останавливается. Вы не можете уловить ея движенія. И только сверху, съ благо неба на блую землю, падаютъ хлопья снга, — тоже медленно и беззвучно, потому что нашъ сверъ молчаливъ. Движенія хлопьевъ ритмичны, какъ танецъ. Музыка этого танца— безмолвіе. И тихія мысли, такія же ритмичныя…

— Это ты — Виланъ, не правда ли? Это ты длаешь свтъ?

Спрашивала женщина съ свера и взяла за руку Вилана, чтобы остановить его.

Онъ ходилъ въ толп, смотрлъ и слушалъ. Такъ какъ Формик слишкомъ сильно хотлось сдлать его счастливымъ на сегоднящній день, онъ покинулъ свою подругу, но и одинъ пришелъ туда же, куда звала его Формика.

— Это я! — отвтилъ Виланъ сверной женщин.— Теб нравится наша работа?

— Я не все еще видла. Мы проходили слишкомъ скоро мимо всхъ этихъ картинъ и статуй, терялись, какъ въ лсу, среди вашихъ колоннъ.

Подумалъ.

— Если ты хочешь, пойдемъ вмст. Я покажу теб Виланъ немного самое лучшее.

Женщина задержала его руку въ своей. Такъ они и пошли впередъ. И хотя женщина была одного роста съ Виланомъ, издали они были похожи чмъ то на двухъ дтей.

— Какъ тебя зовутъ? — спросилъ Виланъ.

— Астрея. Это — некрасивое имя. Оно — не сверное, но мн не хочется его передлывать.

— У тебя темные волосы. Тоже не сверные. И большіе, темные глаза. Ты любишь свтъ?

— Да… Но гд-же самое лучшее?

— Лучшее, конечно, Весна, потому что все остальное — для нея. Ее длали Кредо и Акро. Запомни ихъ имена, такъ какъ они — большіе художники.

— А ты?

— Я не могу одинъ создать что-нибудь большое, кром свта. Я — только сотрудникъ.

— Неправда. Мн кажется, что ты все оживляешь.

— Остановись.

Онъ остановилъ ее передъ плафономъ Коро и самъ очень долго смотрлъ на картину.

— Ты сдлался такъ грустенъ, какъ будто простился съ кмъ-то близкимъ! — сказала женщина.

— Ты права. Я простился. И, можетъ быть, такъ будетъ лучше. Ты любишь кого-нибудь Астрея?

— Сверный снгъ… Пожары неба.

— А я люблю свтъ. Мы можемъ пока ходить вмст. Мы не помшаемъ другъ другу.

Онъ долго водилъ ее по храму, показывалъ и объяснялъ то, что казалось ей неяснымъ. И ему было пріятно, что Астрея воспріимчива ко всмъ его словамъ, что во многомъ она понимаетъ красоту такъ же, какъ и онъ самъ.

Иногда она проходила равнодушно мимо того, что другіе считали лучшимъ проявленіемъ творчества. Но тутъ же, рядомъ, ея вниманіе привлекала какая-нибудь незначительная мелочь, — удачное пятно, красивая линія, — и приносила ей наслажденіе.

— У насъ на свер скоро будутъ строить маякъ! — задумчиво сказала Астрея, когда они поднимались къ самому куполу по простой металлической лстниц.— И говорятъ, что среди рабочихъ будешь и ты.

— Это правда. Я давно уже мечтаю объ этой работ.

Она ничего не отвтила. Потомъ сказала:

— То, что вы сдлали здсь — хорошо. Но, можетъ быть, ты покажешь мн также и то, на что избгаютъ смотрть другіе.

Тогда онъ показалъ ей машины и приборы, спрятанные въ подземельяхъ и въ толщахъ стнъ, но такіе же необходимые для красоты общаго, какъ картины, статуи и свтъ. Подвелъ ее къ рычагу, одного поворота котораго было достаточно, чтобы погрузить храмъ въ прежній сумракъ.

— Этотъ некрасивый кусокъ металла — душа всего! — сказала Астрея. — Ты самъ похожъ на этотъ рычагъ. Ты такъ же нескладенъ и такъ же необходимъ для цлаго.

Полнота впечатлній утомила ихъ. Они вышли изъ храма черезъ маленькія двери, предназначенныя для строителей. И на зеленыхъ склонахъ холма увидли толпу, которая не убывала, шумла у вершины и у подножія, тснилась у рки.

Солнце стояло высоко, — надъ самымъ храмомъ.

25

— Дыши полной грудью, Лія! Мн кажется, что весь воздухъ, весь міръ полонъ счастьемъ.

На груди у Ліи, Коро замтилъ большой блый цвтокъ. Лепестки его были тонки, почти прозрачны, — и отъ одного грубаго прикосновенія онъ погибъ бы навсегда. И такъ же тонокъ, нженъ и едва ощутимъ былъ его запахъ.

Лія встртила взглядъ художника.

— Вотъ это — мой лучшій цвтокъ. Взгляни: каждый лепестокъ въ немъ — совершенство.

Теперь Коро зналъ уже, кому будетъ отданъ этотъ цвтокъ. Не спрашивалъ и, какъ будто, не торопился получить его.

Довольно было близости Ліи, воздуха, полнаго счастьемъ, волны возбужденія, которую распространяла во кругъ праздничная толпа. Довольно. Голова кружилась.

Вдали мелькнули на мгновеніе широкія плечи и большая голова Вилана, который шелъ съ высокой женщиной.

— Посмотри! — сказала Лія. — Ты не замтилъ новыхъ думъ, новой мечты на его лиц?

— Сегодня у всхъ, одна мечта, одна дума. Можетъ быть, только Кредо… и еще Формика… и Галъ, который умретъ черезъ нсколько часовъ… Но они — отдльно отъ толпы.

— Скажи мн, — спросила Лія, — если бы вс дни твоей жизни были такіе же, какъ этотъ, ты чувствовалъ бы себя счастливымъ? Сегодня и завтра, и цлый рядъ дней, если бы воздухъ все такъ же опьянялъ тебя?

— Да. Сегодня живетъ каждый мой атомъ, вся глубина моей души. Это — жизнь.

— Но ты блденъ. Глаза у тебя такъ нездорово блестятъ. Со стороны можно подумать, что ты страдаешь, какъ Галъ.

— Страданіе… счастье… Разв это не различныя воплощенія одной и той-же сущности? Большое счастье похоже на страданіе. И я никогда не испытывалъ большого страданія, но, можетъ быть, оно приближается къ счастью. Не здсь ли разгадка сказки Кредо, которую я слышалъ недавно? Пусть оно всегда горитъ ярко, это пламя жизни. Я не устану жить. Я всегда буду таковъ же, какъ сегодня.

Они шли отъ храма къ берегу. Лія видла твердую поступь художника и чувствовала, что онъ бодръ. Онъ шелъ, закинувъ назадъ голову и расширивъ тонкія ноздри.

— Но, Коро… А покой? А тишина? Въ моемъ саду лунными ночами бываетъ совсмъ тихо. И я сижу тамъ и прислушиваюсь. Прислушиваюсь къ тишин и мн нравится, что мое сердце совсмъ холодно. Холодно и спокойно, какъ мои цвты. Разв можно горть вчно?

Художнику показалось, что маленькое облачко закрыло отъ него солнечный свтъ, но онъ сейчасъ же отогналъ его всей силою своего торжества. Смотрлъ на Лію попрежнему, съ нескрытымъ огнемъ въ блестящихъ глазахъ.

— Я знаю, что ты холодна. Но я знаю также, что съумю зажечь и въ теб свой огонь, точно такъ же, какъ ты, холодная и чистая, вдохновляешь мое творчество. Сегодня — день любви, день зарожденій. И я чувствую, что ты уже не чужда всмъ этимъ людямъ, какъ Кредо. Ты любишь и хочешь любить, — и наша любовь дастъ теб сегодня наслажденіе, котораго ты еще не испытывала никогда. Можетъ быть, сегодня мы дадимъ жизнь новому существу.

— Я буду любить его. Его и тебя…

— Если теб, всетаки, нужна будетъ тишина, ты пойдешь къ своимъ цвтамъ. Но ты вернешься ко мн съ новой жаждой любви, — и тогда ты будешь совсмъ какъ наша Весна, рожденная изъ камня, но живая.

26

— Вотъ эти колонны — отъ начала до конца моя работа. Я видла ихъ еще въ глубин ущелья, когда он были простыми глыбами камня, огромной скалой, выросшей изъ самыхъ ндръ земли. Ее хорошо было побдить, эту скалу, такую мощную и такую безсильную передъ нашимъ могуществомъ.

Мара обняла одну изъ колоннъ, какъ будто это былъ человкъ, котораго она любила. Кредо сидлъ и смотрлъ на каменщицу почти безучастно, но ласково.

— Я побдила эту скалу. Она бросила въ меня цлыми снопами искръ, она грохотала, какъ громъ, потомъ жалобно стонала и просила пощады, но я побдила ее. И я вырубила изъ ея сраженнаго тла огромные монолиты, красивые, крпкіе, безъ свищей и трещинъ. Я увезла ихъ изъ глубокаго ущелья. Имъ такъ не хотлось уходить отъ своей матери, но съ ними-то я справилась совсмъ легко. Здсь, на холм, я сдлала ихъ гладкими и блестящими. Теперь они стоятъ и покорно поддерживаютъ кровлю. Скажи мн, Кредо, вспоминаютъ ли они о своемъ ущельи? Можетъ быть, они ненавидятъ меня. Но я ихъ люблю. Они взяли у меня эту любовь, какъ расплату за побду. Они твердые, они крпкіе. И когда въ нихъ врзается остріе инструмента, они сердятся и сыплютъ искрами. Я люблю ихъ.

— Побда досталась теб легко! — сказалъ Кредо.—

Въ песчаной пустын были когда-то сложены руками людей — руками рабовъ, потому что тогда вс люди были рабами — цлыя горы изъ старательно обтесанныхъ камней. Еще и теперь сохранились развалины, какъ призраки былого. Такъ вотъ, каждый обтесанный камень этихъ горъ стоилъ нсколькихъ человческихъ жизней. Какъ эти рабы ненавидли свою работу. И какъ они презирали свое твореніе…

— Они были — рабы, Кредо. Я — свободна.

Кредо молчалъ. Каменщица отошла отъ колонны, сла рядомъ съ писателемъ, обвила своей сильной рукой его шею. Ему сдлалось пріятно отъ этой ласки, какъ ребенку отъ ласки матери. Но онъ не разгладилъ морщинъ на своемъ лбу и смотрлъ въ сторону.

— Я тоже люблю вспомнить о прошломъ, мой мечтатель! Вечеромъ, въ сосновомъ лсу, я очень внимательно слушала твою сказку. И все-таки мы совсмъ непохожи другъ на друга. Ты черпаешь въ прошломъ тоску, а я — радость.

Кредо упорно молчалъ. Однако же, онъ не снималъ со своихъ плечъ рукъ Мары и замтно было, что ему не хочется больше оставаться наедин въ полутемномъ коридор.

— Когда Галъ умретъ, ты не будешь больше жить въ лсу?

— Я останусь тамъ.

— Совсмъ одинъ? Или кто-нибудь будетъ жить съ тобою вмст, замнивъ Гала?

— Никто не можетъ замнить Гала. Разв только, если онъ будетъ умирать, какъ Галъ.

— Такъ вотъ что… Я думала, что съ Галомъ тебя связываетъ только дружба. Но теб, значитъ, нужно увидть поближе, что такое ранняя смерть? И по этому поводу ты напишешь новую сказку?

— Ты зла. Не огорчай меня. Для меня Галъ — не обыденный человкъ. И потому мн вдвойн тяжела его смерть.

— Больше мужества! Посмотри: твои мускулы слабы, какъ у дряхлаго старика. Ты не любишь веселиться, бгать и плавать. Ты даже передвигаешься съ мста на мсто только въ томъ случа, если это совсмъ необходимо. Берегись… Вмст съ тоской въ твое тло закрадывается болзнь, и ты сдлаешься такимъ же хилымъ, какъ твои предки, о которыхъ ты тоскуешь.

— Нсколькими годами раньше или позже — не все ли равно? Жизнь уже не даетъ мн ничего новаго, Мара.

— Влей ее въ новыя формы, свою жизнь. Сегодня, въ праздникъ Возрожденія, соединяется много новыхъ паръ, чтобы любить и рождать, — или только для того, чтобы любить. Я не знаю, можетъ быть, лучше для тебя— остаться одинокимъ… еще на нкоторое время… ненадолго. Но потомъ я отниму тебя отъ твоихъ лсовъ. Ты вернешься къ намъ, и я думаю, что ты перемнишься.

— Можетъ быть. Но ты слишкомъ сильна для меня. Твои руки — изъ стали.

— Он имютъ дло только съ камнемъ. А твоя душа, Кредо, слишкомъ мягка, чтобы он могли причинить ей боль… Но довольно теб сидть въ этомъ подземель. Пойдемъ на солнце.

Она заставила его стать, и онъ повиновался, не сопротивляясь. За дверями храма она быстрымъ движеніемъ откинула съ его лба спутанные волосы. Потомъ указала ему туда, гд видлись, на самомъ берегу, домики строителей.

— Тамъ живу сейчасъ и я. Пойдемъ туда, я покажу теб свое жилище. Тамъ никого не будетъ, кром насъ двоихъ, но тамъ свтло и уютно. Ты такъ давно не видлъ женщинъ. Я буду ласкать тебя, какъ моего бд-наго, маленькаго ребенка. И ты отдохнешь отъ своихъ думъ. Пойдемъ же…

И они пошли.

27

Къ зеленому лугу спускались мраморныя ступени, — блыя и почти прозрачныя подъ лучами солнца. Камень былъ тепелъ и пріятенъ на ощупь своей матовой шероховатостью. На этихъ ступеняхъ сидлъ Галъ.

Женщин нужно было покормить грудью своего ребенка, и она тоже ушла сюда, чтобы никому не мшать. И, пока ребенокъ насыщался, положивъ свою маленькую розовую руку на ея грудь, полную молока, она сама разговаривала съ Галомъ.

Они говорили, конечно, о храм и о Весн. Женщина хвалила все, и ей казалось, что нтъ ни въ чемъ никакого недостатка.

Она пришла сюда со своими свтлыми грезами любви и материнства. И весь міръ былъ для нея только любовью, и двойная любовь къ мужу и ребенку, къ творцу и творенью, сливалась въ ея душ въ большое и единое. Ея радость была спокойна и поэтому она не смялась громко, какъ пробгавшіе мимо юноши и двушки, а только улыбалась беззвучно и привтливо. Но улыбалась вся цликомъ, и все тло ея принимало участіе въ улыбк.

Ребенокъ оторвался отъ груди и задремалъ, но женщина не уходила, потому что ей было хорошо и удобно на теплыхъ ступеняхъ, вмст съ блднымъ и молчаливымъ человкомъ.

Вс шумы праздника приходили сюда смягченными и нжными. Убаюканный ими, ребенокъ уснулъ крпко.

Женщина, глядя вдаль, видла тамъ волнующіяся пятна и линіи — веселящуюся толпу — и толпа сливалась въ ея сознаніи въ одно цлое, такое же спокойное и ласковое, какъ она сама — мать.

Но затмъ она внимательно посмотрла на Гала и открыла въ его лиц что-то, незамченное ею до этой поры. Она сказала:

— У тебя странный видъ и ты чмъ-то непохожъ на другихъ. Можетъ быть, ты боленъ?

— Немного! — отвтилъ Галъ. — Но не обращай на это вниманія. Я прибылъ на праздникъ затмъ же, зачмъ и вс другіе. Теперь я слегка утомленъ, но это ничего не значитъ. Моя болзнь не опасна.

Онъ не хотлъ своей правдой нарушать спокойствіе женщины, присутствіе которой было ему пріятно, и онъ солгалъ. Женщина посмотрла на него еще внимательне.

— Странно видть такихъ, какъ ты. Ты молодъ — и нездоровъ. Это все равно, какъ если бы у моего ребенка появились сдые волосы.

— Не думай объ этомъ. Мое личное существованіе— только случайность, которая ничего не нарушаетъ въ великомъ общемъ. Не задумывайся, если ты хочешь еще надолго остаться такою, какова ты сейчасъ… Это твой первый ребенокъ?

— Ну да, конечно! — и она сдлала большіе глаза, какъ будто удивляясь его недогадливости. — И у меня будутъ другіе. Я чувствую, что всегда должна быть матерью. Только съ его рожденіемъ жизнь сдлалась для меня полной. Раньше я лишь стремилась къ чему-то. Теперь я достигла.

— А теб не кажется, что этого слишкомъ мало для жизни?

— О, нтъ. Вдь это такое большое и сложное дло. Оно захватило меня цликомъ.

— И не оставило больше мста для чего-нибудь другого? Для другой любви?

— Я люблю мужа.

— А если онъ разлюбитъ тебя?

— Этого не можетъ быть.

— Ты — счастливый человкъ! — сказалъ Галъ. И повторилъ еще разъ — Ты очень счастливый человкъ.

И ему сдлалось скучно сидть рядомъ съ этой женщиной, потому что онъ привыкъ кь пытливости Кредо. Онъ равнодушно отвернулся отъ нея и, такъ же, какъ женщина, началъ смотрть вдаль.

Скоро донеслись до его слуха, выдляясь изъ общаго смутнаго шума, какіе-то новые звуки, мелодичные и стройные. Они выростали, приближаясь.

— Это музыка! — сказала женщина. — Какъ ты думаешь, она не разбудитъ моего ребенка? Ему нужно поспать еще немного.

— Я не знаю. Но если онъ будетъ плакать, то испортитъ музыку.

Женщина осторожно подняла спящаго ребенка и ушла, — и, едва затихли ея шаги, смолкли и мелодичные звуки, какъ будто она унесла ихъ вмст со своимъ ребенкомъ. Тогда Галъ пожаллъ, что остался въ одиночеств. Онъ закрылъ свое лицо отъ солнечныхъ лучей и сидлъ такъ нсколько минутъ, пока не поблднла его тоска. И, когда онъ открылъ свое лицо, трава зеленла и солнце свтило, и блыя мраморныя ступени были теплы и пріятны на ощупь.

А совсмъ близко отъ себя Галъ увидлъ музыкантовъ и тхъ людей, которые пришли за ними слдомъ, чтобы слышать ихъ музыку.

Выдлилась тонкая и гибкая, какъ тростинка, фигура Абелы. Возвышался надъ толпой высокій Акро, со своимъ крутымъ лбомъ упрямца.

Мысль, которая не даетъ мн покоя. Твой товарищъ… Онъ, конечно очень счастливъ. Онъ получилъ то, къ чему стремился.

— Да, я думаю! — съ недоумніемъ отвтилъ Акро. — Но почему тебя заботитъ это? Заботитъ его любовь.

— О, любовь… Поврь, что Коро интересенъ для меня, главнымъ образомъ какъ художникъ, а не какъ обыденный человкъ. И вотъ я боюсь, какъ бы человкъ не поглотилъ въ немъ художника… Однимъ словомъ, — не упадетъ ли теперь уровень его творчества.

— Я думаю, что онъ дастъ намъ теперь еще лучшее, чмъ прежде. Его душа развернулась, какъ цвтокъ, которому пришло время. Передъ нимъ — столько новыхъ достиженій и столько возможностей. Нтъ, онъ дастъ еще нчто лучшее.

— И всетаки, я боюсь… Я боюсь, когда люди слишкомъ поглощены сами собою, своимъ собственнымъ ‘я’: И, знаешь, если бы я узнала… если бы я узнала, что эта прекрасная, спокойная женщина мшаетъ ему быть тмъ, кмъ онъ былъ до сихъ поръ, я пришла бы къ ней и сказала прямо — ты похитила у насъ нашего Коро, который всмъ намъ вмст боле дорогъ, чмъ теб одной. И намъ онъ давалъ наслажденія боле возвышенныя, чмъ даетъ теб, потому-что эти наслажденія вчны, какъ само искусство. Ты прекрасна, но всетаки ты недостойна того, чтобы отнять его у насъ. Поэтому— уйди. Оставь его такимъ, какимъ онъ былъ до тебя.

Акро насмшливо покачалъ головой.

— Пожалуй, не выйдетъ ничего особенно хорошаго изъ такого ходатайства… А кром того, — ты очень жестокій человкъ, Мара. Я не подозрвалъ этого.

— Нкоторые думаютъ иначе.

— Да… Можетъ быть, Кредо?

Мара посмотрла на него вызывающе. И въ ея гла-которыя мшали ей, — и на блыхъ плитахъ ярче выдлилось ея тло, смуглое, съ послушно напряженными мускулами.

Тогда она отдалась вся цликомъ всмъ переливамъ мелодіи, всей глубин музыкальныхъ настроеній. Двигалась вмст со звуками, замирала и почти падала быстро выпрямлялась и стремилась всмъ тломъ вверхъ, къ солнцу. Казалось зрителямъ, что звучитъ она сама, ея тло, ея свободныя движенія, и что нтъ Абелы, а есть только музыка, принявшая осязаемыя формы и не утратившая отъ этого ничтожной доли своей плняющей нжности.

Галъ смотрлъ, неподвижный, какъ изваяніе, потому что боялся какимъ-нибудь грубымъ движеніемъ разрушить эту картину. Вчно измнчивое, какъ эта музыка новое познаніе красоты приближалась къ нему, какъ и ко всмъ тмъ, кто видлъ танецъ Абелы.

28

— Скажи мн, что сегодняшній день далъ теб, дйствительно, что-нибудь новое — и я буду довольна. Скажи, что этотъ домикъ, эта комната, останутся въ твоей памяти.

— Нтъ, Мара, еще не нужно уходить. Мн было такъ хорошо, когда я положилъ голову къ теб на колни и ты гладила мои волосы. Сколько времени мы провели здсь?

— Два часа.

— Два часа? Это слишкомъ мало. Можетъ быть, ты думаешь, что я захочу отъ тебя чего-нибудь большаго и уничтожу этимъ весь восторгъ нашей связи?

Нтъ, Мара, я хотлъ-бы, чтобы ты ласкала меня всегда только такъ, какъ сегодня. Ты слишкомъ сильна, чтобы быть для меня женой.

— Не говори о будущемъ, маленькій Кредо. Будутъ минуты, когда я окажусь слабе тебя. А теперь пойдемъ. Мы давно уже не видли Гала.

Писатель съ сожалніемъ посмотрлъ на комнату, изъ которой они уходили. Она не была слишкомъ уютна и не походила на комнаты другихъ женщинъ, потому что здсь жила Мара, которая наложила на все свой каменный отпечатокъ. И потому она особенно привлекала Кредо.

По дорог къ храму онъ сказалъ:

— Когда я возвращусь въ свои лса, воспоминанія перестанутъ волновать меня и останутся только воспоминаніями. Этотъ лсъ цлыя столтія остается однимъ и тмъ же. Тамъ всегда растутъ все такія же деревья, и одно лсное поколніе слдуетъ за другимъ, какъ лто за лтомъ. Мы бжимъ впередъ такъ стремительно, что природа кажется намъ неизмнной. И когда я увижу свои сосны, я буду думать, что въ ихъ шероховатыхъ стволахъ заключены цлыя столтія, пережитыя столтія. Ночныя тни ихъ втвей воскресятъ во мн череду прежнихъ призраковъ.

— И ты, всетаки, хочешь жить совсмъ одинъ?

— Не настаивай. Галъ сегодня умретъ и никто не можетъ замнить его.

— А когда и онъ сдлается только воспоминаніемъ?

Кредо остановился, какъ будто пораженный внезапной мыслью, которая пришла ему въ голову.

— Большая часть моей души осталась тамъ, въ лсу. Я не могу уйти оттуда, хотя-бы ты употребила для этого всю свою силу. Но если-бы ты Мара… не теперь, не сегодня, а нсколько мсяцевъ спустя… если-бы ты, не требуя, чтобы я ушелъ, сама раздлила мое одиночество? Хотя-бы на нсколько дней… да?

— Теперь я работаю. Но скоро мн понадобится отдыхъ. Тогда — не раньше — я приду къ теб. Но помни, что я не могу жить среди призраковъ. Я прогоню ихъ однимъ своимъ появленіемъ.

Они нашли Гала среди друзей. Абела, еще усталая и возбужденная посл бурнаго танца, сидла рядомъ съ нимъ и держала его руку, которая была холодна, холодна, какъ ледъ сверныхъ людей. Другую, свободную, руку Галъ протянулъ писателю.

— Я не видлъ тебя почти съ самаго утра. И старый Павелъ, говорилъ мн, что ты очень скучалъ. Правда-ли это?

Въ его голос слышался упрекъ. Кредо опустилъ глаза.

— Я скучалъ, это правда. Но сейчасъ я пришелъ къ теб позже всхъ только потому, что нашелся человкъ, который съумлъ разсять мою тоску. Я провелъ нсколько счастливыхъ минутъ.

— Тогда — хорошо! — сказалъ Галъ и его голосъ окрпъ. — Я боялся, что моя смерть надолго оставитъ въ твоей жизни пустое, холодное мсто. Это очень огорчало меня. Кто же этотъ человкъ? Мара? Я не могъ ожидать этого… — Онъ посмотрлъ на каменщицу. — Скажи мн, Мара, эти чудныя, блыя плиты, которыя такъ помогли танцу Абелы, — можетъ быть, это тоже твоя работа?

— Ахъ, нтъ! мраморъ для меня слишкомъ мягокъ. Я люблю имть дло только съ твердыми, темными породами, съ колоннами и глыбами. Мраморъ для меня слишкомъ мягокъ.

И она съ улыбкой взглянула на Кредо.

29

Еще не пришелъ вечеръ, еще солнце свтило почти съ полуденной яркостью, но день праздника начиналъ уже дряхлть. Трава потемнла и длинныя тни легли отъ холма черезъ рку. Рзко очерченныя и острыя он тянулись къ востоку, и беззакатный свтъ храма побждалъ дневного властителя.

Цвты Ліи увядали. Капельки воды еще блестли на ихъ лепесткахъ и сочно зеленли листья, — но отъ цвтовъ шелъ уже прянный и опьяняющій запахъ увяданія. И нкоторые изъ нихъ въ эти предсмертные часы сдлались еще нжне, а неровность блекнущей окраски одвала ихъ въ новыя, неожиданныя и, какъ будто, слегка задумчивыя сочетанія красокъ.

Сдлалось прохладне и, посл вереницы переживаній, посл волны праздничныхъ наслажденій, хотлось подкрпляющей бодрости.

Внизу рка текла холодной влагой, приманивала. Отъ окружавшей храмъ толпы внизъ постоянно спускались люди, другіе, уже побывавшіе на рк, поднимались къ нимъ навстрчу. И опять какъ раннимъ утромъ въ рк запестрли купающіеся, и ихъ звучные крики достигали вершины холма.

Сильныя тла погружались въ прозрачную воду, взмахами рукъ разскали тихія струи и въ косыхъ лучахъ солнца блестли брызги.

На крыш храма стояли Коро и Лія. Художникъ пришелъ сюда, потому что нигд не могъ найти достаточно простора своему счастію. Ему нуженъ былъ широкій, ничмъ не стсненный видъ, — такой, чтобы взглядъ свободно убгалъ въ почти призрачную даль.

А Лія пришла сюда только потому, что не хотла разставаться съ любимымъ.

— Взгляни, какъ прекрасно это обиліе красокъ, эта пестрота, такая разнообразная и такая нжная! — говорилъ художникъ. — Когда смотришь съ большой высоты, тона смягчаются, рзкое изчезаетъ. Что-бы познать красоту, человкъ долженъ былъ сначала сдлаться властителемъ воздуха.

— Но, всетаки, мы — не птицы. Намъ стоило большихъ усилій поднять на воздухъ наше тяжелое тло. И, когда мы падаемъ внизъ — мы разбиваемся.

— Я хотлъ-бы подняться къ самому солнцу. Нтъ, выше… Мы еще не заглянули въ тайны далекихъ міровъ. И я думаю, что тамъ есть какая-нибудь новая, еще большая красота, — въ этомъ безпредльномъ пространств.

— Міръ слишкомъ великъ для насъ. Намъ, людямъ, достаточно одной земли.

— Какъ ты разсудительна, моя Лія — съ легкой горечью сказалъ Коро. — Мн всегда казалось, что ты слишкомъ разсудительна. Но сегодня я не хочу спорить. Иногда нужно жить совсмъ просто, принимая жизнь, какъ свтлый и радостный даръ, — и сегодня такой день. Ты слышишь, какъ шумятъ тамъ, внизу?

Вчно смняющіяся струи змились на дн долины. Нкоторымъ изъ купающихся больше нравилось бороться съ теченіемъ, другіе отдавались волнамъ и плыли внизъ, исчезая вдали незамтными точками. Потомъ они выходили на берегъ и шли обратно съ блестящими, мокрыми тлами, порозоввшими отъ прохлады.

Солнце опускалось все ниже, ниже. День кончался.

Когда первые, блдно-оранжевые лучи начинающейся зари бросили въ рку свои отблески, Коро и Лія сошли внизъ.

30

Тамъ, внизу, на мраморныхъ плитахъ, полулежалъ въ удобномъ кресл больной Галъ.

Кредо держалъ въ рукахъ небольшой бокалъ съ желтоватой, слегка пнистой жидкостью, похожей на старое, хорошо выдержанное вино. Абела принесла нсколько цвтковъ и Галъ перебиралъ ихъ лепестки, которые быстро блекли и свертывались подъ его холодными пальцами.

— Они уже умерли! — сказалъ больной, когда въ его рукахъ остались одни надломленные стебли. — Ихъ жизни хватило только отъ утра до заката.

И онъ посмотрлъ на небо, которое длалось все красне. Солнечный дискъ нижнимъ краемъ земли коснулся уже горизонта, и черная пасть земли медленно поглощала его.

— Я былъ на вашемъ праздник, мои товарищи. И, такъ какъ счастьемъ для меня можетъ быть только смерть, то высшее счастье — умереть въ день праздника. Вы доставили мн возможность сдлать это. Я видлъ Весну. И на порог смерти я чувствую впереди вчно новую, вчно возрождающуюся жизнь, которая съ каждымъ днемъ будетъ становиться прекрасне. И это вчное совершенствованіе не завянетъ раньше времени, какъ хрупкій цвтокъ. Вмсто опавшаго лепестка выростаетъ новый, — свжій, благоухающій… И что такое моя жизнь, какъ не опавшій лепестокъ?

Ему было трудно дышать. Онъ опять посмотрлъ на солнце, которое почти все цликомъ погрузилось уже въ черную землю, и протянулъ руку за бокаломъ Кредо. Но писатель остановился въ нершительности.

— Можетъ быть, ты еще помедлишь?

— Пора… Я усталъ ждать. Эта усталость наполняетъ все мое тло и въ немъ совсмъ не осталось мста для жизни. Вотъ, сейчасъ въ послдній разъ я вижу ваши милыя лица, — и я не испытываю сожалнія. Мн нечего ждать больше… Когда-то и передъ моимъ личнымъ ‘я’ развертывалась жизнь, — длинная, блистающая, безконечно заманчивая. Слпой случай измнилъ все и толкнулъ меня къ смерти… Вотъ ваша задача: побдите случай.

Галъ снова протянулъ руку. Кредо передалъ ему смертельный напитокъ, — такой пахучій и искристый, какъ старое вино. Но больной только слегка приложился къ нему губами и держалъ бокалъ противъ свта, слдя, какъ преломляются зоревые лучи въ поднимающихся со дна газовыхъ пузырькахъ.

— Побдите случай… Только тогда вы сдлаетесь истинными властителями жизни. У насъ не будетъ раннихъ смертей… темныхъ душъ, отуманенныхъ несчастной любовью… Безобразныхъ пятенъ грязи — кровавыхъ пятенъ на близн… нестройныхъ нотъ въ гармоничныхъ аккордахъ. А теперь, когда случай встанетъ передъ вами лицомъ къ лицу — будьте мужественны…

Онъ вдругъ быстро опустилъ бокалъ, такъ что нсколько капель жидкости пролились на мраморъ.

— Мужество… Его такъ мало въ моемъ сердц. Я усталъ, — но иногда мн кажется, что въ глубин души я хотлъ бы еще жить, радоваться. Какъ вы. Но это только слабость — и съ нею легко совладать.

Узкая золотая черточка, оставшаяся отъ солнечнаго диска, исчезла. Надъ черной землей ярко горло красное, прозрачное пламя. Мраморныя плиты порозовли и на щекахъ больного легли пятна румянца — и жидкость въ бокал казалась совсмъ красной, какъ теплая кровь человка. Галъ выпилъ ее: сначала маленькими глотками, потомъ жадно, въ одинъ пріемъ, — весь остатокъ

Тло его вытянулось, и Кредо долженъ былъ поддерживать его, что бы онъ не упалъ.

— Такъ хорошо… Вотъ, я опять слышу музыку. Ты хорошо танцуешь, — Абела. И танцуй всегда на закат потому что звуки длаются тогда мягкими и краски— нжными… Мн кажется, что я засыпаю. Это — смерть. Но это совсмъ не страшно и мн не хочется просыпаться. Ужъ темнетъ. Разв заря погасла? Но я все еще вижу Абелу. Смерть, мои товарищи. Не бойтесь, ея. Это — ничто, только ничто.

Галъ умеръ и его трупъ завернули въ свтлую, мягкую одежду, которая блестла въ свт вечера какъ расплавленное золото. Убрали кресло и только на бломъ мрамор осталось нсколько сроватыхъ пятенъ отъ пролитаго напитка смерти.

31

Когда прошла ночь, повсюду замелькали огни, удаляясь отъ холма къ потемнвшему горизонту. Люди покидали мсто праздника.

Одни возвращались къ своимъ льдамъ и снгамъ и молчаливому вчному морю. Другіе уходили въ край вчнаго лта, гд воздухъ былъ влаженъ, томенъ и пропитанъ отуманивающимъ голову запахомъ тропическихъ растеній.

Они уходили со свтлыми воспоминаніями, съ новой жаждой любви, съ новыми стремленіями къ дя-тельной, великой жизни. Храмъ посылалъ ихъ теперь отъ себя во вс концы земли, какъ сердце посылаетъ чистую кровь по артеріямъ. Люди уходили, обновленные радостью.

Виланъ былъ задумчивъ. Онъ разсянно смотрлъ на быстрыя движенія толпы и искалъ кого-то въ верениц мелькавшихъ передъ нимъ лицъ. Кого — не зналъ самъ. Но когда подошла къ нему черноволосая женщина съ свера, онъ обрадовался и, взялъ ее за руку, отошелъ съ нею вмст поближе къ стн храма, гд никого не было.

— Ты узжаешь?

— Да. Завтра я принимаюсь за работу. Вотъ, уже цлыхъ полчаса я ищу тебя повсюду, чтобы проститься.

— Ты искала меня, это правда?

— Конечно. И я была бы очень довольна, если-бы провела съ собою весь сегодняшній день. Но ты постоянно убгалъ отъ меня.

— Нтъ, я не убгалъ. Мн только хотлось временами побыть съ самимъ собой. Видишь ли сегодня выпало на мою долю нсколько тяжелыхъ минутъ и я все еще не усплъ примириться съ тмъ, что случилось… Хотя, можетъ быть, этого давно уже слдовало ожидать…

Женщина промолчала. Она не хотла разспрашивать, потому-что замтила въ глазахъ Вилана плохо скрытое страданіе.

Виланъ внезапно спросилъ:

— Ты любишь кого нибудь?

— Нтъ. Теперь — нтъ. И человкъ, котораго я любила, сошелся уже съ другою.

— Это причинило теб горе.

— Тогда я уже не любила его.

— Это хорошо. Отказываться отъ своей любви — очень тяжело, Астрея. Радости жизни кажутся такими блдными и ничтожными, руки не тянутся къ работ и, поэтому, скучно жить. Я потороплюсь со своимъ отъздомъ въ ваши края. Тамъ это пройдетъ скоре. Вдь у васъ такъ холодно, — и тяжелый, мертвый снгъ покрываетъ землю.

— Я тоже буду работать на постройк, ты знаешь?

Виланъ посмотрлъ на нее пристально. И когда она

положила ему на плечо свою руку, онъ сказалъ ей:

— Зачмъ у тебя черные волосы? Они напоминаютъ мн о ночной темнот, которую я ненавижу. Я люблю волосы свтлые, золотые, пышныя пряди которыхъ похожи на огонь. Зачмъ у тебя черные волосы, Астрея? Вдь въ твоей душ такъ много свта и ты такъ хорошо понимаешь мои мысли.

Она отвтила ему только:

— Прощай! Если ты захочешь — мы увидимся.

Виланъ провожалъ ее взглядомъ, пока она не исчезла далеко, далеко на свер. Тогда онъ прошелъ въ храмъ, спустился туда, гд стояли машины, — такія стройныя, большія, ритмически вздрагивавшія отъ своихъ могучихъ напряженныхъ движеній. Внимательно осмотрлъ ихъ. Все было исправно. Посл осмотра поднялся въ самый храмъ, чтобы узнать, не остался ли тамъ еще кто-нибудь и не пора ли уже гасить праздничный свтъ.

32

Въ храм были только трое: Коро и дв женщины. Вилану издали бросились въ глаза волосы одной изъ нихъ, — хорошо знакомые, золотистые волосы, — и онъ остановился, а потомъ, посл минутнаго колебанія безшумно прошелъ въ боковой портикъ. Тамъ онъ не могъ видть и слышать ничего, что длалось у подножія статуи, — и такъ было лучше для его тоскующихъ думъ.

Говорила Формика. Говорила слишкомъ много и быстро, и, должно быть, волновалась, потому что глаза у нея блестли лихорадочно, а щеки были совсмъ блдны. Коро и Лія слушали молча.

Формика говорила, что она очень счастлива и хвалила удачное торжество. И смялась, но губы ея кривились, и поэтому, улыбка казалась скорбной. Не докончивъ одного, начинала говорить о другомъ, — о скульптор Акро, который хочетъ сдлать памятникъ Галу и о работахъ стараго Павла, о плать Абелы и о загадочно-красивыхъ людяхъ съ свера. Потомъ вдругъ провела рукою по лбу, замолчала и сдлалась еще блдне.

— Я что-то сегодня слишкомъ много болтаю, мои дорогіе. Но это только потому, что у меня болитъ голова. Смерть Гала была такъ печальна… Хочется разсяться. Я совсмъ забыла, что вы оба утомлены и, конечно, хотите уже отдохнуть. Сейчасъ я прощусь съ вами, — можетъ быть, надолго. Вдь завтра я узжаю въ горы, къ учителю.

— А разв ты уже знаешь, — спросилъ Коро, глядя прямо ей въ лицо своими счастливыми глазами, — разв ты уже знаешь, что сегодня Лія придетъ ко мн и останется со мной? Что часъ нашей любви насталъ?

— Да, я должна была хорошо знать это. Я знаю. Если бы только голова не болла у меня такъ сильно, — я очень радовалась бы этому и смялась бы еще больше, чмъ сейчасъ… Но уже почти ночь и вамъ пора идти. Пойдемте вмст. Я провожу васъ до твоего порога, Коро.

Они пошли, художникъ посредин и дв женщины по сторонамъ. До того домика, гд жилъ Коро во время постройки храма, было совсмъ близко: только спуститься съ холма и пройти еще нсколько шаговъ по песчаной дорог. Лія шла медленно, и поэтому, ея спутники тоже должны были замедлять шаги.

— Я хотла бы, — сказала Формика, когда они подходили уже почти къ самому домику, — я хотла бы, — чтобы вашъ союзъ продлился долго и былъ крпокъ, потому что для меня дорого счастье Коро. Пусть этотъ союзъ распадется, только когда ваша любовь охладетъ взаимно. И нехорошо, если вы разойдетесь, какъ враги, въ то время, когда одинъ изъ васъ будетъ любить и страдать, а другой уже — ненавидть. Я мало знаю тебя, Лія, но мн кажется, что въ теб есть многое чего недостаетъ мн самой, не говоря уже о твоей красот. Конечно, Коро сдлалъ хорошій выборъ.

— Не знаю! — коротко отвтила Лія. — Я люблю его.

— Да, — и ты не изъ тхъ, чьи чувства мняются каждый день.

Было, какъ будто, что-то недоговоренное въ этихъ словахъ, хотя и непохожее на упрекъ. Но Коро ничего не замтилъ. Онъ жилъ сейчасъ только своимъ счастьемъ, и былъ увренъ, что на ясномъ неб этого счастья не можетъ быть ни одного облачка.

Вотъ и дверь домика. Коро широко распахнулъ ее и, пропустивъ впередъ Лію, обратился къ Формик:

— Войди же и ты. Побудь въ нами еще нсколько минутъ. Мн будетъ немножко скучно, когда я не буду больше слышать твоего голоса.

— Нтъ, Коро. Если ты хочешь удлить и мн частицу своей радости, то исполни одну маленькую просьбу. — Она заговорила такъ тихо, что художникъ только по движеніямъ губъ угадалъ ея слова: Поцлуй меня. И помни еще, что посл тебя никто другой не прикоснется къ моимъ губамъ.

— Ты шутишь, мой ребенокъ. Я не могу представить тебя безъ поцлуевъ и смха. И поцловать тебя… Да, конечно!

Онъ притянулъ ее къ себ и обнялъ, — а Лія смотрла на нихъ съ порога, спокойная и молчаливая. Формика возвратила художнику его поцлуй и поцловала его еще въ глаза и въ щеки, — а потомъ вырвалась и побжала, не оглядываясь, назадъ къ храму. Только теперь Коро почувствовалъ, какъ она страдаетъ, и впервые въ его ликующую душу закралась тоска сомннія.

— Какъ ты думаешь, Лія — спросилъ онъ, когда они остались вдвоемъ въ маленькой комнатк, — неужели всегда необходима также и скорбь, чтобы уравновсить избытокъ счастья?

— Не знаю. Я никогда не думала объ этомъ. И нужно ли думать объ этомъ… теперь?

— Ты обижена? Прости меня. Вдь ты знаешь, что я бываю иногда слишкомъ неостороженъ. Это было только мгновенное чувство, и вотъ — оно уже прошло. Я знаю только, что дни испытанія кончились и ты принадлежишь мн,—ты, совершенная красота и совершенная любовь. А гд же твой цвтокъ, твой лучшій цвтокъ? Или я все еще недостоинъ его?

— Онъ — твой. Вотъ онъ здсь. У меня на груди. И онъ даже совсмъ не завялъ: такъ красивъ, словно только что распустился.

Коро протянулъ руку за общаннымъ цвткомъ, но женщина отстранила его мягкимъ движеніемъ.

— Еще немного… Пока не поздно, мой любимый… Пока не поздно, подумай надъ словами Формики. Не возненавидишь ли ты меня уже въ то время, когда я буду еще принадлежать теб вся, безраздльно? Подумай, какую жестокую боль это причинитъ намъ обоимъ.

— Мн не о чемъ думать больше.

Тогда она отдала ему цвтокъ, и онъ бережно положилъ его у изголовья постели.

— Пусть онъ будетъ свидтелемъ нашей радости.

И только онъ одинъ видлъ эту радость, — лучшій цвтокъ изъ сада Ліи, — потому что есть радости на земл, слишкомъ свтлыя для глазъ смертнаго.

33

Виланъ вышелъ изъ портика и увидлъ, что во всемъ храм не осталось больше ни одного человка. Только одна великая богиня населяла его, и въ одиночеств была такъ же велика, какъ и среди праздничной толпы.

И, глядя на Весну, Виланъ въ своемъ скорбномъ смятеніи думалъ о божественности таланта, который можетъ олицетворить идею въ дивномъ образ, безконечно боле совершенномъ, чмъ самъ его творецъ.

‘Да, я не талантливый человкъ. Я только добросовстный работникъ. Но я не завидую имъ. Мн кажется, что мое сердце не выдержало бы сознанія, что эта Весна — плодъ моего искусства. Оно слишкомъ слабо, мое сердце. Вотъ и сейчасъ оно болитъ, жестоко болитъ. А что такое случилось? Мн только отказали въ любви’.

Онъ подошелъ къ подножію статуи, опустился на колни и положилъ свою большую голову на покрытый цвтами камень. Ему казалось, что съ запахомъ цвтовъ и съ холодомъ камня въ него переходитъ какая-то бодрящая сила, — сила богини, Пробылъ такъ долго, потомъ всталъ, посмотрлъ въ лицо Весн благодарный и почти радостный. Спустился въ подвалъ, къ машинамъ, и повернулъ рычагъ. Машины — послушныя чудовища — остановились и свтъ погасъ.

Теперь храмъ стоялъ на холм темный и суровый, и темно было вокругъ него, потому что нигд больше не горли огни, а небо понемногу заволакивалось облаками.

Возвращаясь домой, Виланъ у самаго храма столкнулся съ кмъ то, пугливо отпрянувшимъ въ сторону. Онъ разглядлъ только, что это — женщина, и хотлъ уже пройти мимо, когда его окликнулъ знакомый голосъ.

— Это ты, Формика? Что длаешь ты здсь въ такую пору? Везд темно. Праздникъ уже кончился.

Онъ вглядывался и никакъ не могъ разглядть золотистыхъ волосъ, потому что Формика закутала голову краемъ плаща.

— Хорошо, что я встртила тебя. Сейчасъ я узжаю въ горы и мн не хотлось бы разставаться съ тобой, не сказавъ теб нсколько словъ.

— Разв не все уже сказано, Формика? Ты не любишь меня. Ты не хочешь, чтобы мы жили вмст, какъ одно существо. Вотъ и все… Но что ты искала меня — это хорошо. Это значитъ, что ты, все-таки, думаешь обо мн.

— Да, я всегда буду думать о теб, потому что ты, можетъ быть, лучшій изъ всхъ людей. Помни, что это не одни только слова, Виланъ. Если у тебя есть еще надежда, то отбрось ее поскоре. И позжай туда, куда ты хотлъ хать, — на сверъ, потому что тамъ ты скоре все забудешь.

— Конечно, я забуду. Временами мн бываетъ очень больно, но всякая боль иметъ то же свойство, какъ и счастье: когда-нибудь она кончается. Сегодня я много говорилъ съ одной сверной женщиной. Странные цвты выростаютъ иногда тамъ, въ снгахъ. Но волосы у нея темные, а ничего темнаго я не люблю. Я и сейчасъ, ночью, чувствую себя не совсмъ хорошо. Пойдемъ куда-нибудь, гд хотя немного свтле.

— Хорошо. Теб придется, въ такомъ случа, прово-дить меня на станцію, потому что я узжаю сейчасъ, ночью.

Они пошли рядомъ, и на крутомъ спуск Виланъ заботливо, какъ ребенка, поддерживалъ своего товарища за талію.

— Сейчасъ я видла Лію.

— Знаю. Вы были вмст въ храм.

— Да. Потомъ я проводила ихъ до домика Коро. Лія останется тамъ.

— Не разсказывай мн этого. Вдь и ты могла бы придти ко мн сегодня. И если ты никогда не полюбишь меня, то вдь и Коро… Онъ не найдетъ для себя никого, кром Ліи. Никого, лучше Ліи.

— У тебя большіе глаза — и они такъ мало видятъ. Не минуетъ и года, говорю я теб, какъ къ теб придетъ Коро и будетъ разсказывать о своемъ гор. Сейчасъ онъ счастливъ — и Лія прекрасна, — но это еще не все. Каждый изгибъ мысли Коро знакомъ мн. Поэтому я могу предвидть его будущее лучше, чмъ онъ самъ.

— Я не могу спорить. Я знаю только, что потерялъ тебя навсегда. Ты думаешь, что Коро, въ конц концовъ, придетъ къ теб? Но вдь и Лія не изъ тхъ, которыя слишкомъ быстро уступаютъ. Она постарается привязать къ себ художника всей силой любви и красоты. Да, да. Она красиве тебя.

Впереди, за поворотомъ дороги, забрезжилъ свтъ. И отзвуки движенія, голоса никогда не замирающей жизни, донеслись до ушей двухъ путниковъ.

— Вотъ мы и пришли уже! — съ сожалніемъ сказалъ Виланъ. — Слишкомъ скоро. И весь сегодняшній день прошелъ, какъ сонъ. Если бы у меня не было еще впереди такъ много веселой работы и такихъ увлекательныхъ надеждъ, — я, пожалуй, позавидовалъ бы Галу. За хорошимъ, утромъ для меня пришелъ плохой вечеръ, Формика…

34

Среди океана, теплаго океана съ изумрудными волнами, въ которыхъ плаваютъ прозрачныя кружевныя медузы, выросъ гористый островъ. Вершины горъ, покрытыхъ снгомъ, совсмъ блы, и въ полдень на нихъ лежатъ прозрачныя синія тни, а утромъ и вечеромъ он окрашиваются теплой кровью заката. Внизу, у берега, зеленетъ тропическій лсъ, обвитый гирляндами вьющихся растеній, обремененный причудливыми плодами, пропитанный влажнымъ, одуряющимъ запахомъ цвтовъ. Въ тни деревьевъ, на лсныхъ полянахъ, прохладно и сумрачно. Солнечный свтъ, пробираясь сквозь чащу листьевъ, зеленетъ и теряетъ свою жгучесть. А выше, между лсомъ и бло-голубыми снгами, поднимаютъ свои мшистыя, сдыя головы голыя скалы, и раскаленный воздухъ струится тамъ тонкими, прозрачными волнами. Еще выше — холодно и пустынно. Уродливыя карликовыя ели стелются по камнямъ, какъ будто ихъ придавила невидимая, свинцово-тяжелая пята. И одтые пушистымъ мхомъ маленькіе зврьки прячутся въ глубокихъ норахъ отъ ночного холода.

Море вдается въ островъ круглымъ заливомъ съ узкимъ проходомъ, поперекъ котораго постоянно лнится прибой. Этотъ заливъ похожъ на чашу, наполненную до краевъ. Высокія горы защищаютъ его отъ втровъ и, когда тучи висятъ низко надъ океаномъ и среди бурныхъ волнъ открываются черныя бездны, — изумрудная гладь залива остается почти спокойной. Только мрное, широкое волненіе, похожее на вздохи, перекатывается отъ прохода къ противоположному лсному берегу.

На этомъ берегу поселились четверо, — двое мужчинъ и дв женщины. Широкія волны залива разбиваются у ихъ жилищъ, оставляя на желтомъ песк неповоротливыхъ обитателей морскихъ глубинъ: щетинистыхъ морскихъ ежей, темныхъ, толстобрюхихъ крабовъ и пестрыя раковины съ затйливыми рожками и завитками. Буровато-зеленой гирляндой ложатся вдоль всей отмели увядающія водоросли и присоединяютъ къ сладкому запаху лса свой особый ароматъ, соленый и терпкій.

Посл бури четверо выходятъ на отмель и разсматриваютъ то, что подарило имъ море. И потомъ нжныя руки женщинъ осторожно берутъ колючихъ ежей и злобно встопорщившихся крабовъ, и бросаютъ ихъ обратно въ зеленыя волны. Нсколько мгновеній ихъ видно еще сквозь прозрачную воду, и замтны ихъ торопливыя движенія. Потомъ они, уродливые, погружаются въ недоступную для глаза темноту, которая породила и воспитала ихъ съ первыхъ дней творенія. А водоросли лежатъ и вянутъ, — и ихъ соленый запахъ пріятенъ посл сладости лса.

Съ морского берега четверо уходятъ въ лсъ. Тамъ порхаютъ надъ огромными медвяными цвтами радужныя птички, такія маленькія, что он больше похожи на пчелъ, трудолюбиво собирающихъ добычу. Въ сырой тни медленно шевелитъ мохнатыми лапами огромный рыжій паукъ, подстерегая добычу горящими отъ жадности глазами. Дв женщины не любятъ его. Он рвутъ въ клочья паутину, — и радужныя птички вьются надъ самыми ихъ головами, какъ будто, — благодарныя.

Съ огромнымъ деревомъ, густо усяннымъ красными цвтами, тсно сплелась ліана. Она пьетъ его соки, — а ихъ объятія кажутся почти влюбленными.

Изъ подъ широкаго, плоскаго камня выбивается ключъ. Прыгаетъ съ уступа на уступъ, временами совсмъ теряется среди тростника и узловатыхъ корней, которымъ, должно быть, слишкомъ тсно въ черно плодородной земл. Потомъ выбивается на поляну и свободный бжитъ къ заливу. Тамъ зеленая волна радостно принимаетъ его струю.

Четверо пьютъ воду изъ ключа. Она такая вкусная и холодная. И хорошо тоже по утрамъ освжать ею лицо.

По крутой, едва видной тропинк, четверо поднимаются въ горы. Сначала очень жарко идти. Акро часто вытираетъ потъ со лба и недовольно ворчитъ. Онъ не охотникъ до далекихъ прогулокъ. Абела всегда впереди, потому-что ея легкое тло не знаетъ усталости. Она прыгаетъ со скалы на скалу такъ свободно и быстро, какъ тамъ, внизу, вьются надъ цвтами радужныя птички. У Ліи — спокойный, размренный шагъ. Она не забгаетъ впередъ и не отстаетъ, — и Коро держится рядомъ съ нею, потому-что онъ долженъ всегда видть ея любимое лицо.

— Довольно! — говоритъ Акро и садится на камень. — Я не иду больше. Я чувствую себя достаточно хорошо и внизу, у самаго берега.

— А ты, Лія?

— Я могу пройти еще немного. Выше будетъ прохладне и подъемъ не такъ крутъ. Но я сдлаю, какъ захотятъ другіе.

И собравшись у камня, на которомъ сидитъ упрямый Акро, они спорятъ. Абела сначала смется, потомъ сердится.

— Ты — гадкое, неповоротливое существо. Теб нужно оставаться дома, если ты такой плохой товарищъ. И не смйся, пожалуйста. Ты думаешь, что мн будетъ скучно безъ тебя? Но вдь я могу брать съ собою Коро.

— А ты думаешь, что Коро пойдетъ съ тобою? — спрашиваетъ Акро, удобне устраиваясь на твердомъ камн и хитро улыбается.

И Абела внимательно взглядываетъ на художника, но Коро не замчаетъ этого. Онъ смотритъ только на Лію.

— Да, конечно! — Абела бросаетъ въ лицо Акро пучекъ серебристаго лишайника, — очень пыльнаго, такъ что это непріятно. — Теперь онъ не пойдеть со мною. Но всетаки ты — неповоротливое существо. И я совсмъ не люблю тебя.

Акро уже смахнулъ пыль лишайника со своего лица, — и онъ очень недолго помнитъ старыя обиды. Онъ протягиваетъ руку капризной женщин.

— Ты не любишь меня, это правда?

— Не люблю, не люблю! И кром того…

Но дальше она не можетъ говорить, потому-что ея губы заняты поцлуями. Ея маленькое тло прижимается къ широкой груди Акро. На рсницахъ блестятъ слезинки, но она смахиваетъ ихъ украдкой и шепчетъ тихонько, чтобы не услыхалъ никто третій.

— Мой сильный… Не сердись на меня.

Лія о чемъ-то думаетъ и смотритъ вдаль, туда, гд лсъ граничитъ съ моремъ. Съ того самаго дня, какъ она отдалась Коро, какая-то новая дума положила легкую складку на ея лиц. И глаза смотрятъ всегда задумчиво и слегка печально.

— Лія, мн кажется, что ты потеряла что-то дорогое, — и не можешь найти.

— Нтъ, Коро… Пока еще — нтъ. Но я боюсь, что это случится когда-нибудь.

— Ты не можешь жить только тмъ, что даетъ теб жизнь. Тни прошлаго и призраки будущаго — все это безпокоитъ тебя.

— Твои мысли — мои мысли, Коро. Разв я виновата, что уже чувствую то, что еще не успло зародится въ теб самомъ? Это придетъ.

Онъ слушалъ — и ему былъ пріятенъ голосъ подруги, но онъ не хотлъ вдуматься въ то, что значатъ эти слова. Онъ посмотрлъ на Абелу, которая извивалась, какъ веселая змйка, и разсмялся.

— Вдь ты пойдешь дальше, правда? — спрашивала Абела и гладила своей маленькой ладонью высокій лобъ скульптора. — Ты не будешь больше такимъ лнивымъ, ты пойдешь.

— У тебя такіе блестящія тонкія крылья — и ты такъ больно жалишь, моя пчелка! Разв можно спорить съ тобою? Дай мн твою руку… Я поддержу тебя, когда ты устанешь.

Вотъ уже далеко внизу зеленый лсъ, сплошной массой темнютъ тамъ кроны разросшихся деревьевъ и не видно больше цвтовъ. Четверо идутъ дружно и весело. Мелкіе камешки вырываются изъ подъ ихъ ногъ и, подпрыгивая, катятся внизъ. Теперь весь океанъ— какъ огромная чаша безъ краевъ, и круглый заливъ — капля.

Проносится птица съ длинными острыми крыльями. Она — какъ хозяинъ на этой высот. Бросаетъ въ лицо людямъ свой насмшливый крикъ.

— Ну, мы бываемъ и выше! — снисходительно говоритъ Акро, принимая на свой счетъ ея насмшку.

До снговъ еще далеко, — и они лежатъ тамъ, за прозрачнымъ облакомъ, такіе чистые и недостижимые. Лія смотритъ на нихъ. Вдь она всегда смотритъ вдаль. И на ея лиц, какъ будто, отражается ихъ синеватый, холодный отблескъ.

— Ты — Ледяная королева! — говоритъ Коро. Конечно, онъ шутитъ, — но легкое сожалніе слышится въ его голос.

35

По ту сторону острова, гд нтъ тихаго залива, но также роскошенъ тропическій лсъ и такъ же гнутся втви, обремененныя плодами, работаютъ люди. Мрно гудятъ машины и земля вздрагиваетъ, отвчая на ихъ ритмическія движенія. Тамъ вырабатываютъ ткани для одеждъ, — легкія и тонкія, окрашенныя нжными цвтами, похожими на солнечный закатъ въ весенній вечеръ. Эти ткани любитъ Абела. Лія всегда ходитъ въ простомъ бломъ плать, безъ всякихъ украшеній.

Къ четверымъ привыкъ приходить одинъ изъ рабочихъ, — Висъ. Короткій, какъ его имя, онъ, какъ будто съ трудомъ носилъ свою большую голову на слабомъ туловищ. У него были странные, зеленоватые глаза, но эти глаза смотрли зорко и проницательно изъ подъ нависшихъ бровей.

Первое время онъ предпочиталъ молчать и слушать.

Художники говорили о своихъ исполненныхъ работахъ и о новыхъ замыслахъ, — и рдко спорили, потому-что Акро признавалъ превосходство Коро и во многомъ считалъ себя только его ученикомъ. Висъ появлялся подъ вечеръ и уходилъ еще до наступленія ночи. И скоро къ нему привыкли и начали считать его своимъ, хотя не знали, что скрывается за зеленоватымъ блескомъ его глазъ. Иногда эти глаза смотрли слегка насмшливо. И все время Висъ жилъ, какь будто, чмъ-то своимъ, особеннымъ, — и блуждалъ своими мыслями въ замкнутомъ кругу, недоступномъ пріхавшимъ на отдыхъ художникамъ.

Кром Виса, раза два приходилъ другой, — но художники не знали его имени. Онъ смотрлъ больше на лсъ и на море, чмъ на людей, и, повидимому, былъ очень друженъ со своимъ товарищемъ по работ.

— Давно ли ты здсь? — спросила Абела Виса.

— Для меня — нтъ. Но, другимъ, конечно, это можетъ показаться иначе. Видишь, — здсь на вискахъ, у меня совсмъ уже сдые волосы. А пріхалъ я сюда молодымъ.

— И съ того времени ты ни разу не покидалъ острова?

— А зачмъ бы я длалъ это? Земля кругла и одинакова. И здсь она выглядитъ еще лучше, чмъ гд-бы то ни было въ другомъ мст. Не покидая острова, я знаю также хорошо обо всемъ, что длается въ мір, какъ если бы я все время переносился съ мста на мсто, не давая себ ни отдыха, ни покоя. Здсь я всегда со своими друзьями, и всегда могу длать то, къ чему привыкъ за много лтъ. Не даромъ же я считаюсь лучшимъ мастеромъ… А путешествія, перезды… Ну, я не люблю тратить понапрасну свое время, а мой трудъ вполн меня удовлетворяетъ. Вотъ и все.

— Ты говоришь неправду, Висъ. Разв я не замтила, какъ ты улыбаешся? Да и какъ можно поврить, чтобы человкъ былъ удовлетворенъ какой-то фабрикой, гд такъ много мелочныхъ хлопотъ и такъ мало творчества?

— Не такъ уже мало, какъ ты думаешь. Вы, художники слишкомъ гордый народъ. Оставьте и намъ, ремесленникамъ, кое-что въ созданіи красоты. Вотъ, я вижу на теб платье, вытканное мною. А вдь у тебя, конечно, не плохой вкусъ, потому что твоимъ нарядамъ подражаютъ многія женщины. Да вдь и не въ этомъ одномъ заключается сущность моей жизни. Если бы я умлъ только ткать и красить, то пожалуй, убгалъ бы отсюда еще чаще, чмъ вотъ этотъ мой товарищъ, который нигд на земл не можетъ найти для себя подходящаго мста. У меня есть еще другое занятіе, которому я посвящаю не меньше времени, чмъ фабрик.

Вмсто того чтобы продолжать дальше, онъ всталъ съ мста и, повидимому, собирался уходить. Это совсмъ не понравилось Абел. Она любила знать все до конца.

— Чмъ же ты занятъ, Висъ, можетъ быть, ты механикъ? Это такъ хорошо: создавать стройные, могучіе механизмы, которыя повинуются каждому мановенію и тысячекратно облегчаютъ трудъ. Хорошо также быть химикомъ. Въ этой области мы далеко еще не дошли до конца, — хотя такъ недавно казалось, что почти все уже исчерпано.

Рабочій опять улыбнулся, но на этотъ разъ уже не насмшливо.

— Теб хочется считать меня очень полезнымъ человкомъ. Не потому ли, что я такъ тяжелъ на подъемъ?

— Совсмъ нтъ. Просто потому, что у тебя большая и такая умная голова. Подобные люди не бываютъ паразитами.

— И все таки я не химикъ и не механикъ, — и вообще, я служу обществу только своимъ ремесломъ ткача. Но я люблю изучать исторію и постепеннное развитіе отвлеченной мысли, той области мысли, которая встарину называлась философіей. Теб можетъ показаться смшнымъ и ненужнымъ это занятіе, — но я люблю его. Съ тхъ поръ, какъ мы поняли, что нтъ никакого различія между духомъ и матеріей, и мысль наша пришла къ высшему единству — прежняя метафизика кажется дтскимъ лепетомъ. Но подъ этимъ лепетомъ часто скрывается великое, хотя и отжившее. Можетъ быть, ты любишь старыя картины, старыя статуи, зданія. Они тоже отжили и наши дти сдлали бы, можетъ быть, все это гораздо лучше, — но это трогаетъ.

— Да, зданія, картины… Но мысли! Я думала, что старыя мысли могутъ занимать своей красивой нелпостью только… только поэтовъ, — такихъ, какъ Кредо. А на видъ ты совсмъ непохожъ на него. У того— большіе, ясные глаза, которые видятъ самую глубину вещей.

— Я знаю его. Разъ или два онъ обращался ко мн за совтомъ, — но ушелъ не удовлетворенный. Наши задачи не сходятся. Онъ ищетъ только новой пищи для своего воображенія, а у меня совсмъ нтъ фантазіи. Я вскрываю ножемъ логики старыя заблужденія, — и мн забавно видть, какъ встарину люди сознательно отворачивались отъ истины изъ раболпнаго преклоненія передъ глупостью толпы или даже просто изъ грошевыхъ выгодъ. Все цнное они закрыли такимъ грязнымъ слоемъ обмана и фальши, что это цнное теперь очень трудно добыть.

Абела пристально посмотрла въ его зеленоватые глаза.

— Ты говоришь, что любишь свою работу. А мн кажется, что ты ничего не можешь любить. Твое сердце слишкомъ холодно, потому-что ты смешься надъ тмъ, что стоило потоковъ крови.

— О, конечно, ты предпочтешь Кредо. Но вдь онъ такъ мало знаетъ и слишкомъ полагается на свой талантъ.

— Можетъ быть. Но то, что онъ даетъ намъ, должно быть, красиве твоихъ сухихъ построеній. Для меня довольно и этого.

Висъ ушелъ, а Абела долго еще смотрла ему вслдъ, на его сгорбленную спину и большую голову на слабой ше.

— Конечно, онъ ничего не любитъ, — и даже себя самого. Иначе онъ не былъ бы такимъ уродливымъ.

36

Коро и его подруга чувствовали себя хорошо среди своихъ старыхъ друзей, отъ которыхъ имъ не нужно было скрывать никакихъ помысловъ, но самыя счастливыя минуты они переживали наедин. По крайней мр, счастливъ былъ Коро. А подруга привтливо и радостно принимала его ласки, и любила слушать, когда онъ говорилъ ей о своей любви, о своихъ мечтахъ и замыслахъ. Но всегда она оставалась спокойной, очень спокойной, — и видно было, что она не забываетъ ни на минуту о томъ, что есть другая жизнь и другія радости, кром радостей любви.

— Я такъ долго ждалъ нашего счастья, — говорилъ Коро, — теперь я достигъ его и, пока не поблекли эти первые часы, я не хочу думать ни о чемъ другомъ, кром любви. Ты всегда была слишкомъ терплива. А теперь ты не отдаешь мн себя всю такъ, какъ я отдаюсь теб.

— Но вдь я люблю тебя, какъ могу и какъ умю.

— Да, правда. Въ твоихъ словахъ, въ твоемъ взгляд въ твоихъ движеніяхъ — во всемъ я вижу любовь. Но зачмъ ты любишь не такъ, какъ я?

Тогда Лія становилась грустной и отвчала:

— Не знаю. Но можетъ быть, я люблю тебя сильне, чмъ ты думаешь.

Море ласкало ихъ и лсные цвты улыбались имъ, такіе понятливые въ длахъ любви.

Иногда они исчезали съ побережья надолго, на цлые дни. Проводили время въ лсу, какъ первобытные люди, и древнее божество жизни, которое живетъ въ лсной чаще, оберегало ихъ счастье.

Удовлетворенная любовь принесла Коро новыя мечты и новые замыслы, — смлые и никмъ не воплощенные. И когда художникъ разсказывалъ о томъ, что воскресало въ его творческомъ дух,—Лія слушала его съ напряженнымъ вниманіемъ и любила эти минуты, минуты совмстнаго творчества, больше, чмъ минуты поцлуевъ и объятій.

— Ты вдохнула въ меня новую вру! — говорилъ Коро. — И теперь я чувствую достижимымъ и возможнымъ то, что раньше мн казалось недосягаемымъ. Я чувствую, что создамъ еще нчто, передъ чмъ поблднетъ Весна. И попрежнему ты, только ты, будешь моей руководительницей. А теперь — забудемъ это. Сама жизнь пока еще слишкомъ хороша, чтобы думать объ искусств.

— Не пора ли вернуться домой?

— Если ты хочешь…

И она оставалась. Она ничемъ не хотла огорчать своего любимаго.

Если они не возвращались слишкомъ долго, Абела начинала скучать и сердиться. Она любила своего скульптора глубоко и преданно, но первый пылъ ихъ взаимной страсти давно уже миновалъ и теперь, въ пору отдыха, безъ привычной работы, ей недостаточно было общества одного Акро. Онъ видлъ это и не чувствовалъ себя обиженнымъ, и даже слегка подсмивался надъ своей веселой подругой. Тогда она сердилась еще сильне.

— Конечно, я не могу по цлымъ часамъ лежать на песк, закрывъ глаза и не двигаясь, какъ это длаешь ты. Ты — старый лнтяй. Можетъ быть, ты навсегда хочешь остатся на этомъ остров, вмст съ Висомъ. Въ такомъ случа, онъ будетъ твоимъ достойнымъ товарищемъ.

— Ты лжешь, маленькая Абела. Мн не нравится его философія. Но я люблю, когда ты немножко сердишься. Тогда у тебя такъ славно блестятъ глаза и раздуваются ноздри. Это красиво.

— Хорошо. Ты уже совсмъ не любишь меня.

— Маленькій другъ мой, иди ко мн.

И когда она приходила къ нему, онъ говорилъ ей:

— Маленькій другъ мой, въ теб живутъ вс злые инстинкты первобытной женщины. Но не отказывайся отъ нихъ, если не хочешь потерять всю свою прелесть.

— Я не знаю, каковы были женщины раньше. И я ни отъ чего не хочу отказываться.

А потомъ возвращались влюбленные, и она смотрла на ихъ юное счастье безъ зависти и огорченія. Конечно. Коро, быть можетъ, лучше скульптора уже по одному тому, что его любитъ такая женщина, какъ Лія. Но она никогда не промняла бы его на своего друга, человка съ высокимъ лбомъ и медлительными мыслями.

— Въ ихъ счасть, такомъ полномъ и свтломъ, есть что-то загадочное, и это загадочное лежитъ на немъ, какъ темная тнь.

Это она сказала Акро. Тотъ закрылъ глаза и растянулся поудобне на тепломъ, мягкомъ песк. Потомъ отвтилъ, подумавъ:

— Во всякомъ случа, Коро дастъ намъ теперь много новаго. И если даже его счастье кратковременно, — оно можетъ принести больше, чмъ цлая человческая жизнь.

37

Висъ пришелъ одинъ, безъ своего молчаливаго спутника.

Отвтилъ на вопросъ Абелы:

— Онъ ухалъ сегодня утромъ и сказалъ, что не вернется. Это значитъ, что я увижу его снова не позже будущей весны.

— Когда я смотрла на него, мн казалось, что онъ пережилъ большое горе.

— Не думаю. Я знаю хорошо всю его жизнь, — и поврь, что въ ней не было ничего, тяжеле обыденныхъ мелкихъ огорченій. Онъ просто безполезный человкъ, который только беретъ все у другихъ и ничего не создаетъ самъ. Онъ пробовалъ нсколько разъ работать у насъ на фабрик, но даже и изъ этого ничего не вышло. Онъ только портилъ матеріалъ и отнималъ время у мастеровъ. Теперь онъ заберется куда-нибудь на край свта, будетъ смотрть, какъ живутъ другіе люди и вернется обратно попрежнему никуда не пригоднымъ.

— Ты странно цнишь людей. Какъ будто мы не можемъ допустить эту маленькую роскошь: дать возможность жить также и тмъ людямъ, которые ничего не хотятъ длать!

— Это глубокая ошибка. Человчество иметъ право быть щедрымъ, но оно не иметъ права быть расточительнымъ. Достаточно того, что мы отдаемъ такъ много труда и времени на безполезное въ своей сущности служеніе красот: на дворцы, сады, картины и статуи, на торжества и праздники.

— Ну да, ты готовъ признать и насъ, художниковъ безполезными тунеядцами, хотя мы работаемъ не меньше твоего. Вотъ, смотри еще: сдланное тобой платье уже изнашивается и я скоро перестану его носить, а наши дворцы и статуи проживутъ много столтій.

— Пусть такъ. Живи же въ своихъ дворцахъ и не носи моихъ одеждъ.

Абела покачала головой.

— Перваго человка я вижу такого, какъ ты. Должно быть, твоя старая философія такъ изсушила твое сердце… Мы, художники, не можемъ гордиться тмъ, что по слпому случаю дала намъ природа. И вдь всякая работа — творчество, а разница только въ степени. Мы часто создаемъ общими усиліями какое-нибудь одно произведеніе, — и тогда никто не знаетъ, гд кончается трудъ одного и гд начинается трудъ другого. И то, что мы сдлали, мы отдаемъ всмъ, и наши праздники— праздники человчества. А ты стоишь въ сторон и такъ много злобы въ твоихъ глазахъ.

— Ты права. Во многомъ я хотлъ бы вернуться къ прежнему. Это суровое прежнее выковало на своей наковальн сильныхъ и смлыхъ, которые, въ конечномъ счет, и дали намъ все то, что мы теперь имемъ.

— Я слышала, какъ то же самое говорили другіе. Но у нихъ не было ненависти, какъ у тебя. Они только радовались, что минувшее — минуло.

— А я хотлъ бы, чтобы оно вернулось.

— Ты — одинъ.

— Да. И я не найду себ послдователей. Я могу гордиться этимъ.

38

Его не любили — но онъ приходилъ. Замкнутый въ самомъ себ и одинокій, онъ относился равнодушно къ окружавшей его холодности, а его маленькіе глаза всегда смотрли зорко и угрюмо.

Повидимому, его очень интересовала любовь Коро. Иногда художникъ неожиданно встрчалъ его въ лсной чащ, куда уходилъ вмст съ Ліей. И тогда Висъ исчезалъ такъ же внезапно, какъ появлялся, и только его сгорбленная темная спина нсколько мгновеній мелькала сквозь зеленыя втви.

— Зачмъ онъ былъ здсь? — тревожно спрашивала Лія. — Онъ всюду слдитъ за нами. И даже, когда его не видно нигд по близости, я чувствую на себ взглядъ его глазъ.

— Я скажу ему, чтобы онъ не приходилъ больше.

— Нтъ, нтъ! Вдь я не боюсь его. И, можетъ быть, онъ даже совсмъ не злой человкъ. Онъ просто одинокъ и несчастенъ. Не говори ему ничего, прошу тебя.

И всетаки, посл такихъ встрчъ они раньше обыкновеннаго возвращались домой, потому что не хотлось говорить словъ любви посл внезапной близости этого человка.

— Что случилось съ вами? — спрашивала Абела, отъ которой не могла укрыться даже и самая слабая тнь недовольства, лежавшая на лиц Коро.

Но художникъ не любилъ разсказывать объ этомъ.

— Пустяки… Мы слишкомъ далеко забрались въ лсную глушь и немножко утомились. Ничего особеннаго.

Лія отвчала опредленне.

— Мы встртили Виса, а ты знаешь, что Коро его не любитъ.

— Какъ странно! — пожимала плечами Абела. — Мн кажется, что Висъ — именно изъ тхъ людей, къ которымъ нельзя испытывать ни любви, ни ненависти. Но онъ непріятенъ, это правда. Онъ можетъ испортить нашъ отдыхъ и наше уединеніе.

Однажды онъ пришелъ поздно вечеромъ, когда заря уже погасла и круглый заливъ потемнлъ, какъ старый бронзовый щитъ. Только самая вершина снжной горы еще свтлла и ея льды казались теперь пропитанными кровью. И что-то мрачное было въ примолкнувшемъ лсу, и тяжело опускались къ земл черно-зеленыя втви. Сухая втка треснула подъ ногами Виса и четверо, сидвшіе вмст, вздрогнули.

— Хорошій вечеръ! — сказалъ пришедшій. — На гор— кровь, а берегъ не похожъ уже больше на цвточную корзину. Хорошій вечеръ.

Никто не отвтилъ ему, но онъ, какъ будто, и не ждалъ отвта. Слъ немного поодаль, такъ что не видно было его сумрачнаго лица, скрытаго вечерней тнью.

— Когда солнце свтитъ ярко, когда поютъ птицы и распускаются цвты, и вода въ залив становится изумрудомъ, оправленнымъ въ жемчугъ, — тогда жизнь, представляется мн старой обманщицей, которая выглядитъ значительно лучше, чмъ она есть на самомъ дл. Тогда хочется, иной разъ, врить вашимъ мечтамъ и сказкамъ о счасть. Тогда у всхъ такія довольныя лица, — а нтъ ничего хуже довольнаго человка, потому что онъ до глупости добръ и снисходителенъ съ другимъ и къ самому себ. Гнвъ умне смха. Прежде это знали хорошо, а теперь хотятъ забыть. Прежде считалось боле доблестнымъ бороться и побждать, а не сидть въ цвточной корзин и наслаждаться счастьемъ.

— Тогда нужно было бороться, чтобы искоренить зло! — сказала Абела, сказала затмъ только, чтобы прервать скрипучій звукъ его голоса. — И то зло, которое существовало тогда — уничтожено. Намъ не зачмъ бороться съ людьми и ненавидтъ ихъ. А та борьба, которая намъ осталась, — борьба съ природой — веселая борьба. Ей не мшаетъ смхъ. Мн жаль тебя, Висъ. Ты живешь только затмъ, чтобы думать и говорить такія скучныя и нелпыя вещи.

— Которыя мшаютъ вамъ спокойно дышать? Стало быть, он не такъ ужъ нелпы. Глядя на васъ, можно подумать, что вы тоже не прочь были бы остаться здсь, на остров, на всю жизнь, — особенно т двое, которые такъ любятъ уединенныя прогулки.

— Ты имъ завидуешь, Висъ. Правда, ты самъ не способенъ пережить ничего подобнаго.

— Я завидовалъ бы, если бы и для меня самого жизнь была только цвточной корзиной. Но я знаю, что за радостью слишкомъ быстро приходитъ горе, а за смхомъ — слезы.

Коро быстро поднялъ голову.

— Что ты хочешь сказать этимъ?

— Только то, что сказано. И поврь мн, что твоя подруга будетъ плакать еще раньше тебя, такъ какъ она скоре пойметъ, въ чемъ дло. Вы, художники, находите жизнь такъ прекрасно устроенной и, въ своихъ стараніяхъ украсить ее еще больше, намренно закрываете глаза на многое, что слишкомъ очевидно. А я достаточно присматривался къ вамъ. У васъ — у тебя и у твоей подруги — не хватаетъ кое-чего для прочности вашего союза. И вы слишкомъ сильно любите другъ друга, чтобы разойтись такъ, какъ это обыкновенно длается: безъ лишнихъ страданій.

Абела съ тревогой посмотрла на Коро, потомъ перевела глаза вверхъ, туда гд еще алла, высоко въ неб, свтлая точка.

— Смотрите, — послдній лучъ! — Вотъ, если бы здсь былъ Виланъ… Онъ извлекъ бы отсюда кое что для работы. Такого маяка ему никогда не создать.

Но Коро не слышалъ ея словъ, а вс остальные совсмъ безучастно взглянули на эту послднюю искру умершаго дня.

— Висъ, — сказалъ Коро и съ трудомъ перевелъ дыханіе. — Ты пришелъ къ намъ, никому невдомый, и мы хотли принять тебя, какъ друга. Но ты вторгаешься въ нашу жизнь непрошенный, какъ болзнь и смерть, ты насъ ненавидишь, и стараешься, для своего развлеченія, читать въ нашихъ душахъ, которыя открыты не для тебя. Ты мшаешь намъ. И я попрошу тебя: уйди и не приходи никогда больше.

Висъ ушелъ. Опять хрустнула втка подъ его тяжелой поступью, темнота лса скрыла его быстро и жадно. Долго молчали, а потомъ Коро засмялся нервно и злобно.

— Однако, онъ плохой пророкъ. Какъ ты думаешь, Лія?

Она отвтила не спша и очень задумчиво, какъ въ полусн:

— Не знаю.

Должно быть, не этого отвта ждалъ Коро. Онъ опустилъ голову на руки и сидлъ такъ, а его товарищи молчали, потому что поздній вечеръ былъ теменъ и наввалъ думы. И казалось еще, что Висъ не ушелъ, а притаился по близости, неизбжный и злобный, какъ конецъ всего живого.

Лія погладила художника по голов, — ласково и нжно, какъ мать.

— Спасибо теб! — проговорилъ онъ. — Ты такъ добра.

Коро ушелъ со своей подругой, Абела и Акро остались вдвоемъ. Темнота сгустилась и тни сдлались бархатными, ложились повсюду тяжелыми неблестящими складками. Даль залива исчезла и исчезли горы, а лсъ совсмъ слился съ темнотой, былъ такъ же тяжелъ и такъ же неосязаемъ, какъ ночной мракъ. Медлительныя тучи безъ втра заволокли небо.

Акро выпрямился, нсколько разъ согнулъ въ локтяхъ руки и опять вытянулъ ихъ. Привычные къ труду мускулы начинали уже томиться бездйствіемъ и непріятно ныли.

— Что ты думаешь обо всемъ этомъ — негромко спросила Абела.

— О тхъ двухъ?

— Да, конечно.

— Висъ — противный человкъ и напрасно бранитъ жизнь, которая повернулась къ нему спиной по его собственной вин, но въ томъ, что онъ говорилъ, есть доля правды.

— Но, вдь, это очень дурно, Акро.

— Правда иногда бываетъ хуже лжи. Иначе ложь вообще потеряла бы всякій смыслъ. А что думаешь ты сама?

— Видишь ли… Лія… это хорошая женщина. Слишкомъ хорошая. Она всегда ровна и спокойна. Она слишкомъ одинаковая, понимаешь ли ты это? И поэтому, мн кажется… поэтому… Разумется, Висъ лжетъ и клевещетъ, и я хотла-бы, чтобы онъ, дйствительно, оказался плохимъ пророкомъ. Ты знаешь, какъ я люблю нашего Коро. И кром того, онъ дорогъ мн, да и всмъ намъ, какъ художникъ, какъ великій художникъ, жизнь котораго въ тысячи разъ драгоцнне жизни обыкновеннаго человка. Поэтому я слжу за нимъ съ такимъ страхомъ и съ тревогой. Женщина, которая любитъ его, беретъ на себя большую отвтственность. Эту отвтственность она должна оправдать. Сможетъ ли сдлать это Лія? Сможетъ ли она наполнить собою всю его личную жизнь и, въ то же время, быть его товарищемъ, его вдохновителемъ? Этого я не знаю. И вотъ, я боюсь, — не того конечно, что за нсколько мгновеній счастья они заплатятъ слишкомъ дорого. Разв есть такая цна, которою можно оплатить счастье? Нтъ, я боюсь, что мы потеряемъ Коро.

— Его талантъ не долженъ погибнуть. Что я буду длать безъ него?

— И ты, и многіе. И вс т, которые хотятъ красоты и радости. Вдь все творчество Коро — воплощеніе кросоты и радости жизни. Погаси эту радость въ его свтлой душ—и что останется отъ его дарованія? Одна только смерть. Ему нужны солнечные лучи и буйное веселье, ему нуженъ несмолкающій смхъ. А Лія — не солнце. Она кротка и тиха, и такъ же молчалива, какъ луна. Она прекрасна душой и тломъ, — но, можетъ быть… можетъ быть, она слишкомъ прекрасна. Она мраморъ, а не огонь.

— Можетъ быть, было бы лучше, если бы онъ полюбилъ тебя, а не Лію! — простодушно сказалъ Акро, и согнулъ правую руку, ощупывая лвой напряженные мускулы. — Ты ведешь себя иногда слишкомъ уже безпокойно, моя маленькая пчела. Хотя я не представляю себ, что я сталъ бы длать безъ тебя.

Абела обвила руками его шею, прижалась къ нему всмъ гибкимъ тломъ. Была такая маленькая по сравненію со своимъ любимымъ, онъ бережно приподнялъ ее и посадилъ къ себ на колни.

— Потому что ты слишкомъ необходимъ мн, мой глупый Акро. А затмъ — вдь онъ самъ-то не любитъ меня и никогда не полюбитъ. И это хорошо, потому-что я хочу принадлежать только теб одному.

Онъ понесъ ее въ домъ и по дорог крпко и страстно поцловалъ въ полуоткрытыя, улыбающіяся губы.

— Такая мрачная ночь сегодня! — сказала она, возвращая ему поцлуй. — Мрачная и злая.

— Но мы сдлаемъ ее радостной. Разв мы не хозяева своей жизни.

Ползли медленныя, безвтренныя тучи, черенъ и холоденъ былъ потерявшійся во мрак заливъ. Тучи опустились до половины горы и по глубокимъ ущельямъ сползали туманными прядями еще ниже, къ самому лсу. Молчалъ лсъ.

А тмъ — двоимъ — было свтло и радостно, и прерывисто звучалъ страстный смхъ маленькой Абелы.

40

Вс т же были горы, и тотъ же лсъ, и то же зеленое море съ жемчужной пной, — но пришли уже къ четверымъ новыя мысли и новыя желанія. Казался слишкомъ соннымъ и безмятежнымъ круглый заливъ, слишкомъ пышно расцвтали лсные цвты, слишкомъ чиста была вершина снжной горы. Уже начинали томиться отдыхомъ, потому что онъ готовъ былъ перейти за грань, похожую на вынужденное бездйствіе. Слишкомъ одинаково проходили дни, — вечера сегодня и завтра.

Отправились въ горы. Привычными тропинками миновали благоуханную роскошь лса. Скудный, мшистый сверъ съ пятнами пестраго лишайника вмсто цвтовъ смнилъ пышное разнообразіе берега. Поднялись такъ высоко, что вяло уже зимнимъ холодомъ отъ далекой вершины. И зеленое море покоилось внизу, безбережное, какъ человческая душа.

Кое-гд, въ защищенныхъ отъ суроваго втра уголкахъ, росли еще приземистыя, широковтвенныя сосны. Деревья-карлики, со старческой, морщинистой и потрескавшейся корой. Взглянули на нихъ — и первый вспомнилъ Акро:

— Дымный костеръ на полян—и задумчивое молчаніе. Помните ли вы лсъ Кредо?

— Я хотлъ бы быть тамъ! — сказалъ Акро. — Не долго, — не дольше, чмъ мы пробыли тамъ тогда, передъ смертью Гала. Я отдохнулъ. Голова проситъ мыслей, руки — работы. Мн нуженъ послушный камень, нужна идея, достойная воплощенія.

Ршили вс,—также и Лія, которая почти не знала Кредо:

— Такъ и будетъ.

Она желала того, чего желалъ Коро. Но ей жаль было покидать этотъ заливъ, вс эти тихіе уголки, гд расцвла наслажденіемъ ея любовь. И когда она смотрла вдаль, за море, въ ея взгляд, какъ будто, рождалась тревога. Коро сказалъ ей:

— Дни любви дали мн многое, чего раньше не постигало мое чувство, но мы только любили — а теперь пора жить.

— Да, пора жить. Ты правъ.

Арко былъ сегодня очень веселъ и разговорчивъ.

— Вы знаете, Кредо теперь не одинъ въ своемъ лсу. Съ нимъ Мара.

— Кто сказалъ теб это?

— Я знаю. Но я думаю, что это — ненадолго. Разв можетъ Мара жить безъ людей? Даже если бы Кредо воплощалъ въ себ тысячу существованій — этого было бы мало для Мары. Она передлаетъ его по своему.

— Если мы отправимся теперь же, то еще застанемъ ихъ тамъ. И мы проведемъ хорошій вечеръ.

— Вроятно. Пусть это будетъ нашимъ послднимъ этапомъ, — передъ новымъ трудомъ. Вдь насъ давно уже зовутъ южане, — и работа, которую они намъ предлагаютъ, мн нравится.

— Да, это будетъ опять кое-что новое.

Въ полдень они спустились къ берегу, простились со своимъ пріютомъ. Лія вспомнила о Вис.

— Ты слишкомъ жестоко обошелся съ нимъ, Кредо. И теперь онъ не придетъ, чтобы повидаться съ нами въ послдній разъ.

— Пусть такъ. Я хотлъ бы забыть его слова такъ же скоро, какъ забуду его самого. Но мн кажется временами, что онъ еще встанетъ когда-нибудь на нашей дорог.

Подъ вечеръ, когда солнц было еще довольно высоко, они отправились въ путь. Ихъ пріютъ опустлъ, а зеленый заливъ попрежнему одвался жемчужной пной, и попрежнему расцвтали пышные цвты, — расцвтали для самихъ себя, потому что ни одинъ человческій глазъ не наслаждался теперь ихъ минутной жизнью. Цвли, какъ въ прежнія времена, отдавая красивой смерти избытокъ своихъ силъ. И только выброшенныя прибоемъ морскія звзды — древнія чудовища моря — безпомощно погибали на влажномъ песк, потому что не было больше заботливой руки, которая вернула бы ихъ въ зеленую родину.

По ту сторону острова работалъ Висъ, и мягкими складками ложились ткани, къ которымъ прикасался онъ своими искусными руками. Онъ считался лучшимъ работникомъ, — а вдь было еще здсь достаточно другихъ, искушенныхъ въ ремесл. Они хвалили его работу. Но — думали нкоторые — если бы его не стало больше, — его пожалли бы, только какъ уродливую морскую звзду, погибшую на прибережномъ песк.

41

Посл ласковой нги юга сверъ казался слишкомъ холоднымъ, слишкомъ жестокимъ, — и мрачно чернли сосны, отражаясь въ неподвижной вод.

Еще издалека Коро разглядлъ знакомую поляну. Вс четверо пошли туда по мягкой, мшистой почв. Скользили, какъ тни, потому что шаги были почти неслышны. Только хрустли сухія втки.

Посреди поляны нашли затвердвшую отъ дождей кучку сраго пепла, — слды того костра, который зажегъ Кредо наканун смерти Гала. И ничего больше. Маленькій домикъ, пріютъ писателя, былъ пустъ.

— Кредо! — позвала Абела, — Кредо! Мы пришли къ теб!

Никто не отвтилъ. Только эхо чуть слышно отозвалось изъ глубины лса и вспорхнула въ кустахъ испуганная птица.

Вошли въ домикъ, увидли тамъ давнюю пыль и запустніе. На стол лежало небрежно брошенное покрывало, кусокъ темной, толстой матеріи. Абела взяла это покрывало, накинула его на плечи.

— Я знаю, что это такое. Это — одежда Мары. Она была здсь. И, конечно, ушла вмст съ Кредо.

Въ голос у нея слышалось что-то, похожее на легкую обиду. Ей было бы пріятне, если бы писатель остался здсь. Они были такъ гармоничны, — сверный лсъ и Кредо. Лсъ давалъ Кредо новыя мечты, а писатель оживлялъ старыя сосны своими сказками. Такъ было при Гал,—и такъ должно было остаться.

Акро замтилъ ея недовольство и улыбнулся. Сказалъ примирительно, такъ какъ ему не хотлось, чтобы кто-нибудь огорчался въ этотъ день:

— Онъ избралъ благую часть. Смерть друга оставляетъ въ душ пустоту и эту пустоту слдуетъ возможно скоре заполнить. И потомъ — разв въ жизни нтъ ничего красиве сказокъ? Кредо былъ слишкомъ далекъ отъ жизни и, мн кажется, это только вредило ему. Каменщица выведетъ его на просторъ изъ душнаго подземелья.

— Онъ слишкомъ легко утшается и… забываетъ! — не хотла сдаваться Абела. — Это мн не нравится, потому что похоже на ложь.

И она одна ушла въ лсъ, побродить въ тни мохнатыхъ втвей, а трое остались въ домик.

— Пробудемъ здсь до завтра! — предложилъ кто-то. — А потомъ мы можемъ отправиться на поиски.

Никто не возражалъ. Должно быть, вс утомились посл длиннаго пути, — и такъ хорошо было здсь, въ. сверной тишин, развять эту усталость.

Акро ушелъ вслдъ за Абелой. Коро прислъ на берегу, у самой воды, и мялъ въ рукахъ кусокъ срой, пластичной глины, которую отломилъ отъ илистаго берега. Подъ привычными пальцами создавалось что-то, облеченное въ форму, грубое тло получеловка, полузвря. Лія сидла рядомъ, внимательно слдила за работой художника.

Странное существо, рожденное изъ срой глины, опредлялось все ясне, и выпукле выдлялись уродливые члены, какъ бы сведенные судорогой, съ круглыми стяженіями мышцъ. Низколобая голова глубоко пряталась въ горбатыя плечи и вздувался отвислый животъ надъ волосатыми бедрами.

— Что это такое? — спросила Лія и гримаса отвращенія пробжала по ея лицу.

— Не знаю… Это сдлалось какъ-то само собою, почти помимо моей воли. Съ нкотораго времени меня часто преслдуютъ какіе-то уродливые образы, какъ будто выползли на свтъ самые мрачные потемки моей души. Вотъ это — скотское — гнздится въ каждомъ человк, и мн доставляетъ удовольствіе обнажать тайное.

— Я не замчала этого прежде. Ты любилъ только красивое и искалъ везд красоту, а не безобразіе. Вдь это существо омерзительно.

И она еще внимательне посмотрла на срую статуэтку, нагло улыбавшуюся влажнымъ лицомъ. То, что не было еще додлано, какъ-то уже подсказывалось само собою. И уродливое существо было сдлано такъ же талантливо, какъ все, что выходило изъ рукъ Коро. Но, благодаря этому, оно выглядло еще омерзительне. Каждая черта, каждая складка дряблаго, вздутаго тла, наполовину покрытаго скатавшейся шкурой, похожей на чудовищную шелудивую чешую, были отрицаніемъ прекраснаго, гнусной насмшкой надъ украшающимъ жизнь искусствомъ. И сводившая члены судорога была, въ одно и тоже время, гримасой сладострастія и ненависти.

Лія прошептала быстро, почти задыхаясь отъ волненія:

— Разбей это! Мн кажется, что ты осквернилъ свои руки… Разбей сейчасъ же и никогда больше не длай ничего подобнаго.

Коро поднялъ уже руку, чтобы бросить въ воду свое маленькое чудовище, но остановился и посмотрлъ съ сожалніемъ.

— Мн кажется, что это вышло довольно удачно. Вдь этотъ бдный уродецъ, разъ уже онъ родился, тоже иметъ право на жизнь.

— Я прошу тебя, мой любимый.

— Хорошо.

Кусокъ срой глины тяжело упалъ въ воду и, погружаясь, влажное лицо успло еще разъ усмхнуться нагло и презрительно. По поверхности озера разошлись широкіе круги, разбгаясь отъ того мста, куда погрузилась статуэтка. Тогда художникъ почувствовалъ жалость и досаду и сказалъ грубо, стараясь не смотрть на свою подругу.

— Я не ожидалъ, что ты будешь предъявлять ко мн когда-нибудь такія требованія. Я надялся, что буду попрежнему свободенъ въ своемъ творчеств.

— Прости меня… Я не могла поступить иначе. Пусть другіе всюду разыскиваютъ зло и наслаждаются имъ. А ты оставайся такимъ, какимъ былъ до сихъ поръ: чистымъ и свтлымъ и вдохновленнымъ радостью. Зачмъ теб такіе гнусные образы? И почему ты раньше не нуждался въ нихъ?

— Но вдь я уже сказалъ теб. Это — потемки моего духа. Можетъ быть, мы слишкомъ долго отдыхали тамъ, на остров, среди лазурнаго моря. Тамъ было достаточно времени, чтобы изучить себя самого. Тамъ, среди красоты, я нашелъ это уродство… Но дло не въ этомъ. Вотъ, я только что родилъ его, уродливаго, вызвалъ на свтъ изъ самаго темнаго уголка моей души. Онъ родился и имлъ право на жизнь, — а ты убила его. Не длай меня убійцей, прошу тебя, Лія. Вдь онъ, все равно, остался со мною, — призракъ тьмы. Онъ тревожитъ меня. Зачмъ ты убила его?

Темно было на берегу, и медленные круги все еще разбгались надъ черной водой. Казалось, — онъ, внезапно рожденный и внезапно погибшій, смотритъ оттуда, изъ черной глубины, и кривитъ въ улыбку плоское, скуластое лицо.

42

Свтъ, океанъ свта, ослпительное сіяніе, играющее всми красками, какія только создала природа. Это не лучи солнца, знойные и страстные, которые волнуютъ и обжигаютъ, и это не трепетное сіяніе порабощенной властительницы ночи, и это не искусство творца-человка, столь же прихотливое, какъ его изощренная мечта.

Снгъ и ледъ, снгъ и ледъ, и холодная, мертвая вода въ глубокихъ ледяныхъ трещинахъ. Но даже до глубины этихъ трещинъ достигаетъ радужное сіяніе, оживляетъ мертвую воду. Сіяніе преломляется въ ледяныхъ стнахъ, дробится милліонами искръ въ безконечной пелен снга, исчерченнаго свжими слдами. Въ посвтлвшемъ ночномъ неб разверзлись ворота, за которыми съ начала міра замкнулась тайна побжденной ночи. Свтъ спускается пеленой, развертывается и свертывается въ живыхъ, многообразныхъ складкахъ. Захватываетъ половину неба — и вотъ, кажется, уже изнемогъ и гаснетъ, покрывается невидимымъ пепломъ. Но вспыхиваетъ новое пламя и еще новыя краски находятся для полуночной игры.

Снгъ кажется иногда зеленымъ и холоднымъ, иногда багряно-краснымъ и потому теплымъ, какъ кровь. Огнистыя змйки бгаютъ по льду, любовно замираютъ, прижимаясь къ его скользкой груди, и бгутъ дальше, пламенныя, но не палящія, вчно воскресающія и вчно гаснущія.

Изъ снга и льда поднимаются высоко черные скалистые уступы, настолько крутые, что снгъ не можетъ держаться на нихъ, и ихъ черное, зазубренное тло всегда обнажено. Жестокій морозъ изрзалъ ихъ стью трещинъ, но скалы все еще такъ же крпки, какъ въ т дни, когда он только что вышли изъ жаркихъ земныхъ ндръ.

— О, Астрея, какъ это прекрасно!.. Но гд же ты, Астрея?

Виланъ оглядывается и вспоминаетъ, что онъ здсь наедин съ товарищами — строителями маяка — и, что Астреи еще нтъ. Но она сказала, разставаясь, что вернется скоро.

— Почему тебя нтъ здсь, Астрея? Я разсказалъ бы теб, какъ это прекрасно.

Онъ смотритъ на сверное сіяніе, которое сдлало ему такую торжественную встрчу на далекомъ свер,—ему, творцу свта. И онъ, жадно всматриваясь, запоминаетъ, что онъ можетъ похитить изъ этого богатства, которое такъ расточительно разбрасывается по безлюдной пустын.

За его спиной, на черныхъ утесахъ, уже началась работа. Тамъ уже гудятъ машины, и черные пласты камня послушно отдляются, какъ куски хлба подъ острымъ ножемъ булочника. Тамъ, на вершин, слитые воедино съ матерью скалой, они сложатся въ башню, свтъ которой будетъ спорить даже съ этимъ дивнымъ сіяніемъ ночи. Среди этихъ пустынь башня будетъ указывать людямъ правильный, ближайшій, безопасный путь сквозь облака, снга и туманы, — и не погаснетъ до того часа, когда скованная вчнымъ холодомъ, погаснетъ послдняя мысль послдняго человка. Но это еще такъ не скоро случится, — и такъ много дней, прекрасныхъ дней жизни, суждено этому новому свточу.

— Астрея, гд-ты? Зачмъ ты ушла?.. Я хочу видть теперь же. Ты дала мн еще новое познаніе, — еще новую красоту. Я хочу видть тебя.

Виланъ нетерпливо ходитъ взадъ и впередъ у подножія черной скалы и морозный снгъ хруститъ у него подъ ногами. Онъ такъ давно уже не бывалъ на дальнемъ свер,—и отвыкъ отъ этого свжаго мороза который щиплетъ щеки, отъ этой загадочной природы, которая такъ непохожа на все земное. Хочется подлиться съ кмъ-нибудь своими новыми мыслями, новыми впечатлніями, — и никого нтъ. Т, которые работаютъ на черной скал,—т не поймутъ. Они— славные, веселые и крпкіе люди. Они любятъ бороться съ препятствіями, которыя ставитъ имъ упрямая природа, — но они не поймутъ. Вотъ, если бы была здсь душа женственная и чуткая, отвчающая неяснымъ намекамъ, неопредлившимся стремленіямъ. Къ ней можно было бы подойти — и говорить.

По льдинамъ струится теперь чистое, искрящееся золото, какъ будто только что вышедшее изъ горна плавильшика. Это золотое сіяніе распадается на отдльныя струи, которыя текутъ и переплетаются, и своей пышной волнистостью напоминаютъ что-то, отъ чего сердце Вилана тоскливо сжимается.

— Злая Формика, зачмъ ты разбросала здсь свои золотые волосы?

Уже не хочется больше смотрть и думать, и Виланъ медленно идетъ обратно къ черной скал, отъ которой разносится по пустын хлопотливый шумъ человческаго труда. Онъ вспоминаетъ, что посл этого волшебнаго блеска наступитъ ненавистная темнота, — долгая темнота безъ зорь и разсвта. И ему длается скучно.

43

Старый Павелъ давно уже поселился въ тихомъ горномъ уголк, вдали отъ большихъ и шумныхъ скопленій домовъ, фабрикъ, колоссальныхъ общественныхъ сооруженій. Здсь никто не мшаетъ ему погружаться въ работу, которой онъ посвятилъ всю свою длинную жизнь, и его одиночество раздляютъ только ученики, которые живутъ вмст съ нимъ на склон горы. Но ученики смняются. Они приходятъ, берутъ то, что имъ нужно отъ сокровища знанія, и возвращаются внизъ, къ шуму и движенію.

Иные изъ нихъ схватываютъ все легко и быстро, другіе добиваются своей цли медленнымъ, упорнымъ трудомъ. Павелъ относится ко всмъ одинаково ровно и заботливо, и даже находитъ больше ласковыхъ словъ для тхъ, кто побждаетъ трудности упорной работой. Но въ его памяти отдльныя лица скоро изглаживаются. Слишкомъ длиненъ рядъ тхъ, кому онъ передалъ свои знанія. Только нкоторые — и немногіе- близки и дороги его сердцу. И на склон дней такъ полны значенія эти безкорыстныя привязанности.

Уже нсколько недль чего-то не хватаетъ старому учителю. Все идетъ своимъ чередомъ. Въ лабораторіяхъ склоняются надъ аппаратами пытливыя головы мужчинъ и женщинъ. Щелкаютъ счетныя машины. Съ утра до вечера вс дни проходятъ въ привычной работ, но чего-то не хватаетъ.

— Павелъ, помоги мн. Я не знаю, что длать дальше. Здсь какая-то ошибка.

Онъ быстро находитъ эту маленькую, незамтную ошибку и смется вмст съ ученикомъ.

— Да, это было такъ просто. Я никогда не достигну твоего уровня знаній, Павелъ. У меня, должно быть, не такъ хорошо устроена голова.

Но Павелъ одобряетъ сомнвающихся, помогаетъ, исправляетъ и выводитъ на настоящую дорогу. Онъ уметъ сразу быть всюду и каждый ученикъ чувствуетъ на себ его внимательный взглядъ.

Лучи солнца косо падаютъ въ широкія окна. Вечеретъ. Часы труда кончились и ученики разсыпаются по окрестностямъ, горное эхо отзывается на ихъ свжіе голоса.

Павелъ идетъ въ свою комнату и, еще не открывъ двери, чувствуетъ, что тамъ кто-то ждетъ его. И знаетъ— кто. Смотритъ на Формику долгимъ взглядомъ, въ которомъ смшались нжная любовь и кроткій упрекъ.

— Я долго ждалъ тебя, Формика. И ничмъ не могъ заполнить ту пустоту, которая образовалась подл меня посл твоего отъзда.

— Прости, учитель, но я такъ много пережила за эти дни, — и очень естественно, что я сбилась въ счет времени. Зато теперь я пришла къ теб, чтобы не уходить никуда больше.

Они сли рядомъ у открытаго окна, изъ котораго было видно уходившее вдаль ущелье. Формика взяла сухую, жилистую руку старика и слегка поглаживала ее своими горячими пальцами.

— Да… да… Здсь такъ хорошо. И я никуда не уйду. Я всегда буду съ тобою, мой учитель.

Павелъ не разспрашивалъ. Онъ хорошо зналъ, что, когда придетъ время, Формика разскажетъ все ему сама, — тогда онъ узнаетъ, можетъ быть, даже больше, чмъ нужно. Сейчасъ онъ сомнвался въ ея увреніяхъ, но не спорилъ. Онъ только возразилъ очень мягко, и слегка пожалъ кончики горячихъ пальцевъ.

— Жизнь длинна и ты успешь еще передумать, дитя мое. Но я не могу скрыть, что очень радъ твоему возвращенію. Твой рабочій столъ ждетъ тебя. Начатаго тобою я не передавалъ никому. Я все время надялся, что ты вернешься. Вдь я все еще мечтаю завщать теб окончаніе моего главнаго изслдованія.

— Я вернулась. Я хочу работать. И теперь ты долженъ поручить мн что-нибудь очень сложное, что-нибудь такое, что захватило бы меня цликомъ.

— Правда, — я надялся также, что твой смхъ будетъ еще громче, когда ты вернешься, и твои глаза будутъ ярче, чмъ сейчасъ.

— У меня было большое горе, учитель. Но теперь это уже миновало. Я побдила себя. Я буду весела и прилежна.

Она отвернулась и начала смотрть вдаль ущелья. И ей казалось, что тамъ, далеко, колеблется полупрозрачная дымка, скрывая и искажая очертанія лсовъ и зеленыхъ склоновъ.

— Должно быть, поднимается туманъ…

Павелъ посмотрлъ туда же.

— Я ничего не вижу. Воздухъ ясенъ, какъ всегда

Тогда она поняла, что этотъ туманъ — только въ ея глазахъ. И, чтобы поскоре сбросить съ себя гнетущую тяжесть, она разсказала Павлу, волнуясь и повторяясь, всю исторію ея отношеній къ Коро, — и легкимъ намекомъ промелькнулъ также въ этомъ разсказ образъ Вилана.

— Дитя мое, только старики, которые испытали уже все земное и пресытились жизнью, могутъ существовать безъ радостей любви. Но и у нихъ на смну любви приходятъ прочныя привязанности, и вмсто страстныхъ поцлуевъ молодости они нуждаются въ другой тихой ласк. Ты должна будешь современемъ вернуться туда, внизъ. Когда остріе горя притупится, ты сама почувствуешь это.

— Это свыше моихъ силъ учитель. Когда я вижу ихъ счастье, въ мою душу закрадывается отвратительное, низкое чувство зависти, — и я противна самой себ. А когда я здсь, вдали отъ нихъ — моя любовь попрежнему чиста и ничмъ не запятнана. Я не разлюблю его. Я не могу отдаться никому больше. И потому я всегда буду жить здсь. Вдь ты не прогонишь меня?

— Меня самого скоро прогонитъ отсюда послдняя подруга — смерть. Вдь этого не такъ уже долго ждать. Еще на послднемъ праздник весны я почувствовалъ, что уже усталъ, — и теперь внимательне, чмъ прежде, слжу за работой своего мозга. Если я замчу въ немъ признаки притупленія — мн нечего больше будетъ длать среди учениковъ. Тогда милостивая смерть сама придетъ ко мн, я твердо врю въ это.

— Твой умъ слишкомъ свтелъ, чтобы угаснуть такъ рано. И я не хочу думать о томъ, что будетъ посл твоей смерти. Пока ты живъ — я съ тобою. И что касается моей любви… Ты правъ, говоря, что безъ любви нельзя жить. Но моя любовь всегда останется со мною. Я буду хранить ее глубоко и крпко.

44

Въ сосновый лсъ на берегу озера пришло извстіе отъ Кредо. Онъ живъ и здоровъ. Онъ привтствуетъ своихъ друзей и сообщаетъ имъ, что они увидятъ его на юг,—тамъ, куда они направляются, чтобы приняться за новую работу.

Въ этомъ сообщеніи была какая-то недомолвка, на которую, правда, никто изъ мужчинъ не обратилъ вниманія. Спросила только пытливая Абела:

— А что онъ будетъ длать тамъ, на новой постройк? Когда онъ не занимается поэзіей, онъ работаетъ въ лсномъ дл. Тамъ этого не нужно.

— Ну, просто ему хочется быть поближе къ намъ! — догадывался Акро. — Онъ не зналъ, что мы вздумаемъ навстить его здсь.

— Очень ему нуженъ ты, большой лобъ! Я знаю, что все это — дло рукъ Мары. Она заставила его такъ скоро забыть бднаго Гала. Она была здсь вмст съ нимъ. Вдь я нашла ея толстый плащъ, который она всегда носитъ во время путешествій. Потомъ она отправилась на югъ, — заготовлять камень для нашихъ построекъ, — и Кредо отправился вмст съ нею.

— Я думаю, что все устраивается очень хорошо! — сказалъ Коро. — Мара любитъ твердые камни и мягкихъ людей. А Кредо нуждается въ сильной рук, которая вела бы его впередъ.

Акро очень мало занимала вся эта исторія. За послдніе дни онъ былъ всецло занятъ предстоящей работой, — и сейчасъ онъ набрасывалъ въ своемъ походномъ альбом эскизъ какого-то скульптурнаго украшенія. Онъ разсянно кивнулъ головой, посмотрлъ на рисунокъ, прищуривъ глазъ, потомъ перевернулъ страницу и началъ снова.

— Одна мелочь никакъ не удается… Выходитъ довольно близко, но всетаки еще не совсмъ то, что мн нужно. Взгляни сюда, Коро. Ты помнишь, — по общему плану дома, въ вестибюл необходимы вотъ эти прикрытія для потолочныхъ балокъ…

И они оба погрузились въ свой спеціальный разговоръ.

Отъздъ назначенъ былъ въ полдень. Дв женщины воспользовались остающимся часомъ, чтобы пройтись по лсу.

Он шли рядомъ: одна — высокая, блая и холодная, какъ статуя, другая — маленькая и подвижная, похожая на тхъ мотыльковъ, которые кружились надъ скромными лсными цвтами.

— О чемъ ты думаешь, Лія?

— Мн хотлось бы сейчасъ взглянуть на свой садъ. Я передала его въ надежныя руки, но я боюсь, всетаки, что самые нжные виды не перенесутъ непривычнаго ухода и погибнутъ. Жаль. Я положила на нихъ столько труда.

— Твои цвты украсили нашъ праздникъ. Но тмъ не мене… Мн кажется, что очень скучно было бы посвящать имъ все свое время. Я люблю только рвать ихъ и длать изъ нихъ внки и гирлянды. А хороши нарисованные цвты, пожалуй, лучше живыхъ: они не вянутъ и съ ними совсмъ не нужно такъ нжно обращаться.

Лія ничего не отвтила и довольно долго он шли молча, — и Абела невольно старалась соразмрять свои порывистыя движенія съ медленными и плавными движеніями Ліи. Это стсняло ее и вмст съ тмъ внушало чувство какой-то странной почтительности, — почтительности младшей къ старшей. Потомъ вдругъ она спросила совсмъ неожиданно, такъ что Лія остановилась и посмотрла на нее съ удивленіемъ:

— Теб никогда не бываетъ скучно? Не кажется теб, что жизнь слишкомъ медлительна и однообразна?

— Почему ты такъ думаешь?

Абела смутилась.

— Видишь ли… Ты всегда слишкомъ одинаковая. И у тебя есть еще одинъ недостатокъ: ты слишкомъ безупречна. Въ сравненіи съ тобой я кажусь сама себ такой глупой, втренной, безпутной двченкой. А мн всегда казалось, что безупречнымъ людямъ, должно быть, скучно жить. Прости меня, если я неправа. Можетъ быть, этого совсмъ и не слдовало говорить.

— Я не умю хорошо отвтить теб, Абела. Мой характеръ, моя жизнь — все это зависитъ отъ меня столько же, сколько восходъ и заходъ солнца или движеніе вотъ этого облачка на неб. Я — такая, какова есть и не могу этого измнить. И не знаю, — нужно ли. Съ Коро иногда трудно бываетъ ладить. Если бы я была вспыльчиве, мы ссорились бы каждый день и нашему счастью скоро пришелъ бы конецъ.

— Мы часто не ладимъ съ Акро. Онъ упрямъ и иногда не хочетъ понимать самыхъ простыхъ вещей. Но всетаки мы не разойдемся съ нимъ до самой смерти. Я знаю это наврное.

Он опять пошли впередъ и долго еще говорили о мелочахъ женской жизни, — жизни, въ которой такъ много мста занимаетъ любовь.

— Акро хотлъ когда-то, чтобы у насъ былъ ребенокъ. Потомъ онъ самъ убдился, что былъ неправъ. Разв можешь ты вообразить меня матерью? Для этого нужно что-то, чего во мн совсмъ нтъ. Я смотрла бы на своего ребенка, какъ на чужое и притомъ еще безобразное существо.

Лія покачала головой.

— Слишкомъ много женщинъ теперь не хотятъ быть матерями. Правда, он не теряютъ отъ этого своей женственности, — но мн кажется, что он, все же, намренно обдляютъ себя на жизненномъ пиру. Второй счастливый день для меня придетъ, когда я сдлаюсь матерью. И я надюсь, что это будетъ красивый и умный ребенокъ.

— Твой ребенокъ? Конечно. Ты дашь мн подержать его на рукахъ, когда онъ немножко подростетъ. Нужно, чтобы онъ походилъ на тебя. Коро далеко не такъ красивъ, какъ ты. И вдь Коро, конечно, тоже будетъ любить этого ребенка, не правда ли? Я посмотрю. И если это въ самомъ дл такъ хорошо, — пожалуй я тоже захочу быть матерью. Такое желаніе немножко удивитъ моего старика, но что же длать? До сихъ поръ я не сходилась еще достаточно близко съ настоящими матерями. Он всегда напоминали мн только кормящее животное, и въ ихъ чувствахъ къ дтямъ я никогда не замчала ничего красиваго и высокаго… Однако намъ пора возвращаться назадъ. Мн послышался голосъ Акро, а этотъ несносный человкъ ужасно нетерпливъ, когда спшитъ на работу.

45

Тамъ, на юг, художниковъ уже ждали. Мара пришла къ нимъ прямо съ работы, вся обсыпанная каменной пылью и вытирая потъ съ загрязненнаго лица.

— Ну, это совсмъ не полезно для общества, когда художники занимаются только любовью. Все уже готово: зеленый и розоватый гранитъ, черный базальтъ и блый мраморъ съ прехорошенькими прожилками. Все самый простой, но красивый и благородный матеріалъ. А на отдлку вы можете брать все, что вамъ угодно.

Мы заберемся въ самыя ндра земли, чтобы достать что-нибудь такое, чего нигд не было.

Предстояло построить и украсить огромное зданіе для общественныхъ собраній, — мсто, гд люди обсуждаютъ свои обыденныя дла и гд они празднуютъ свои праздники, мсто, гд учатся, учатъ и гд просто веселятся въ счастливыя минуты жизни. И строители должны были сочетать простоту и удобство съ пышностью южной фантастики, слить красоту съ обыденностью и роскошь — съ полезностью.

Коро относился къ этой иде нсколько холодне, чмъ когда-то къ своему лучшему созданію, къ храму Весны — но Акро былъ совсмъ въ своей сфер. Божество занимало всегда въ душ скульптора второстепенное мсто. Не теряя времени, онъ отправился на самое мсто постройки, чтобы ознакомиться въ натур съ окружающимъ пейзажемъ.

Общій фонъ мстности былъ не совсмъ благопріятенъ для такого большого зданія, но самое мсто было выбрано удачно. И тамъ уже лежали груды камня и металла, еще почти безформенныя, но уже приготовленныя для воздйствія вооруженной всми силами техники человческой мысли. Мара пошла вмст со скульпторомъ, показывала съ нкоторой гордостью то, что уже сдлано.

— Вы оба — ты и Коро — останетесь довольны, я знаю. И по правд говоря, ваше одобреніе для меня боле цнно, чмъ одобреніе тхъ, для кого мы длаемъ все это. Они не такъ уже много понимаютъ въ искусств, эти южные. И они слишкомъ нервные работники. То и дло портятъ инструменты.

Немного погодя, она заговорила совсмъ другимъ тономъ, какъ будто чего-то стсняясь:

— Послушай, Акро, недавно во мн зародилась одна мысль, которая не даетъ мн покоя. Твой товарищъ… Онъ, конечно очень счастливъ. Онъ получилъ то, къ чему стремился.

— Да, я думаю! — съ недоумніемъ отвтилъ Акро. — Но почему тебя заботитъ это? Заботитъ его любовь.

Акро насмшливо покачалъ головой.

— Нкоторые думаютъ иначе.

— Да… Можетъ быть, Кредо?

Мара посмотрла на него вызывающе. И въ ея глазахъ появилось тоже выраженіе, какое бывало у нея, когда она заставляла подчиниться себ глыбу твердаго камня.

— Кредо принадлежитъ мн. Я не знаю что онъ думаетъ о нашей связи и обо мн самой. Это безразлично. Но онъ принадлежитъ мн, какъ ребенокъ своей матери.

И она повела скульптора къ обширнымъ складамъ заготовленнаго для постройки камня, дловитая и увренная въ себ, какъ всегда.

Огромные камни, цлыя скалы, насильственно отторгнутыя отъ груди земли, лежали здсь въ чудовищномъ хаос, перемшанныя съ небольшими, тщательно выдланными плитами, — матеріаломъ для боле легкихъ стнъ и перемычекъ. Бока каменныхъ глыбъ были источены, изгрызаны остріями исторгнувшихъ ихъ машинъ, и даже воображеніе Арко не могло представить этотъ грубый матеріалъ въ вид законченныхъ, тщательно отдланныхъ статуй, монолитныхъ колоннъ, массивныхъ украшеній съ глубоко врзанными тонкими барельефами. Громадность предстоящей работы почти подавляла скульптора и онъ молча выслушивалъ объясненія Мары. И онъ подумалъ еще, какъ ничтожны и жалки сами по себ человческія руки безъ помощи одухотворившаго ихъ утонченнаго ума, безъ помощи всхъ этихъ сложныхъ ухищреній техники, воплотившей тончайшія фибры мышленія въ стальныхъ членахъ машинъ.

— А всетаки, въ жизни есть извстный круговоротъ, что-бы ни говорили наши ученые! — сказала Мара, когда они возвращались обратно. — Конечно, жизнь не символизируется въ замкнутомъ кольц, но если бы я захотла изобразить ходъ эволюціи одной простой линіей, я изобразила бы ее въ вид спирали, постоянно подни-мающейся кверху своими оборотами. Ты, конечно, знакомъ съ немногими изъ уцлвшихъ старинныхъ зданій, съ этими отвратительными ящиками изъ наскоро обожженной глины и скрпленнаго проржаввшимъ желзомъ бетона. А между тмъ, и эти ящики были нкоторымъ прогрессомъ въ сравненіи съ самыми древними развалинами, которыя такъ же, какъ и наши зданія, сложены изъ обдланнаго дикаго камня. Мы совершили во времени только одинъ кругъ спирали, но по вертикальной линіи мы стоимъ много выше тхъ, кто пользовался для одной и той же цли одними только грубыми руками, а не могучими тонкими машинами. Благодаря этимъ машинамъ для насъ теперь выгодне брать нашъ матеріалъ изъ неисчерпаемаго запаса самой природы, а не готовить его искусственно, — будь это обожженая глина, или дрянное желзо, обмазанное срой замазкой, которая трескается и лупится, какъ больная кожа.

— Я не знаю, что дороже и что дешевле! — сказалъ Акро. — Это меня не касается, потому что это хорошо высчитаютъ хотя-бы старый Павелъ и его ученики. Но то, что мы длаемъ, — красиве и крпче. Хотя, конечно, современемъ придумаютъ еще что-нибудь другое. Лишь бы не ушла тогда изъ нашихъ построекъ вся та поэзія, которую мы нашли и примнили съ такимъ трудомъ и такой борьбой.

Мара приложила палецъ къ губамъ. Скульпторъ посмотрлъ по направленію ея взгляда и замтилъ Коро и Лію, которые шли рядомъ по узкой тропинк. Лицо художника было взволновано и красныя пятна румянца рдли на его щекахъ. Онъ въ чемъ то горячо убждалъ свою подругу, а она шла своей спокойной походкой и время отъ времени длала жесты отрицанія, которые, видимо, раздражали художника.

— Ну, да — прошептала Мара. — Это уже начинается.

46

На темномъ, почти черномъ неб рисовался тонкій серпъ новой луны, блдной мертвой луны, которая столько тысячелтій освщала уже на земл обращенное къ небу мыслящее лицо человка. Потомъ этотъ серпъ началъ походить на серебряную лодку съ приподнятымъ носомъ и кормой. Его слабый голубой свтъ смшивался на мст постройки съ пылающими лучами фонарей, при свт которыхъ производились спшныя работы по укрпленію фундамента. Съ каждымъ днемъ луна становилась все ярче, и скоро уже полный серебряный кругъ подолгу стоялъ на неб. Началъ уменьшаться въ опредленное законами міра время, сжался опять въ тоненькую, почти незамтную полоску и исчезъ совсмъ. Первый мсяцъ работъ закончился.

И когда выглянулъ новый серпъ новой луны, онъ увидлъ тамъ, гд такъ недавно были только безпорядочныя глыбы камня и груды разрытой земли, — стройныя темныя стны новаго зданія, еще шероховатыя и лишенныя всякихъ украшеній и не увнчанныя кровлей, но уже хранившія въ своихъ очертаніяхъ обшій намекъ на то, что должно было здсь возникнуть. Такъ совершалось вчное чудо — чудо человческаго творчества.

Акро работалъ, не покладая рукъ. И помогавшая ему Абела иногда въ изнеможеніи бросала инструменты, потому-что ея хрупкіе члены не могли выдержать того, на что были способны желзные мускулы и желзная настойчивость ея товарища. Она уходила на нсколько часовъ побродить по окрестностямъ и съ сожалніемъ вспоминала о струистой рк, которая омывала подножіе храма Весны. Въ этихъ прогулкахъ къ ней присоединялась иногда Лія. Ея фигура нсколько утратила свою стройность и въ походк появились какія-то особенныя, раскачивающіяся движенія. Лія ждала ребенка.

Абела съ любопытствомъ слдила за тмъ новымъ, что она замчала въ своей подруг вмст съ ростомъ ея ребенка. Другія улыбки были у Ліи, и другія слова, мягкія и сосредоточенныя, и вся она, какъ будто, еще глубже ушла въ свое ‘я’, отгородилась отъ міра сознаніемъ своего новаго назначенія.

— Ты очень рада этому, Лія?

— Да. Вдь это такъ и должно было быть. Я уже говорила теб.

— А Коро?

— Онъ говоритъ, что ему никогда не работалось такъ хорошо, какъ теперь. Но онъ проситъ меня быть съ нимъ все то время, которое онъ проводитъ въ мастерской, а это утомляетъ. И потомъ — тамъ такой шумъ и слишкомъ полный воздухъ. Пожалуй, это не совсмъ полезно для ребенка.

— Но что онъ говоритъ о ребенк?

— Что онъ можетъ говорить? — онъ работаетъ.

— Да, конечно! — задумчиво согласилась Абела.

Вечеромъ она говорила своему скульптору, который подъ вліяніемъ южной духоты сбросилъ съ себя свою одежду и работалъ совсмъ нагой, какъ та статуя, надъ которой онъ трудился:

— Кое-кто оказался неправъ. Что ты скажешь о послднихъ работахъ Коро?

— Да, это по крайней мр не хуже, чмъ прежде.

— И ожиданіе ребенка не мшаетъ ему. Онъ знаетъ что его душа должна быть здсь.

Акро быстро повернулся и посмотрлъ на Абелу.

— Но скажи мн, маленькая пчелка, онъ всегда будетъ работать?

— Пока онъ живъ, — я думаю.

— Дло въ томъ, моя пчелка, что его душа, которая вчно жаждетъ любви, неразрывно связана съ его искусствомъ. Если для его любви будетъ слишкомъ мало пищи…

— Онъ скучаетъ безъ Ліи. Онъ проситъ ее быть всегда съ нимъ вмст въ мастерской.

— Если для его любви будетъ мало пищи, говорю я, онъ охладетъ и къ искусству. Это еще придетъ… Освти вотъ ту стну, пожалуйста. Я хочу прослдить игру тней на этихъ мускулахъ. Не слишкомъ ли они массивны, какъ ты думаешь?

47

— Не оставляй меня, Лія! Вотъ здсь я приготовилъ для тебя мягкое кресло, въ которомъ такъ уютно сидть… Когда я чувствую на себ твой взглядъ, мои способности удесятеряются. А сейчасъ у меня такое отвтственное дло. Ты понимаешь, — это опять будетъ нчто новое.

Попытка, можетъ быть, черезчуръ смла, но если она удастся — я проложу новую дорогу.

Мастерская Коро. Днемъ и ночью — всегда одинаковый, ровный и чистый свтъ. И съ гладкихъ стнъ смотрятъ на Лію наскоро набросанные этюды будущихъ работъ, — причудливо измненныя лица, тла, похожія на узловатые корни, открытые рты, изъ которыхъ, какъ будто, исходитъ зовущій голосъ, странныя сплетенія людей, животныхъ и растеній, которыя поползутъ современемъ по стнамъ зданія, теперь еще свободнымъ и шероховатымъ. Эту часть работы — прихоти юга — онъ взялъ на себя. На долю Акро досталось нчто боле ограниченное, но столь же отвтственное: статуи тхъ, которые умерли, но память о которыхъ должна жить еще долго, все, доступное простому, практическому уму изъ предназначеннаго для того же грандіознаго зданія. Имъ помогаютъ сотни товарищей съ искусными руками и понятливымъ воображеніемъ, товарищей, которые могутъ всецло проникнуться данной имъ идеей.

— Если ты хочешь, я останусь здсь.

Она сидитъ, откинувшись на спинку кресла, положивъ руки вдоль колнъ. Глаза у нея полузакрыты и она смотритъ соннымъ, мечтающимъ взглядомъ куда-то мимо Коро, вдоль, въ будущее. Складки широкой одежды скрываютъ то искаженіе формъ, которое вызвало въ ней материнство.

Когда Коро хочетъ передохнуть нсколько минутъ или просто разобраться въ мысляхъ, нахлынувшихъ слишкомъ безпорядочной толпой, онъ садится у ногъ своей подруги, беретъ ея блую, холодную руку и прикладываетъ къ своему лбу.

— Когда я ощущаю твое прикосновеніе, — я опять переживаю все, что ты уже дала мн. Всю радостную бездну счастья, и томленія, и надежды, — и такъ хорошо, что ты со мной, моя Лія.

Онъ обнимаетъ ее, но она отстраняется осторожно, такъ осторожно, что онъ почти не замчаетъ этого движенія. Она боится, какъ бы онъ случайно не повредилъ ея ребенку.

— Да, да, я съ тобой, мой милый. Я буду сидть здсь, пока ты не кончишь.

48

Когда Мара была занята своей излюбленной работой, она забывала о многомъ, что еще недавно было ей дорого. И Кредо бродилъ почти покинутый, смотрлъ на чуждую суету, на весь этотъ шумъ и бодрую суматоху, — и временами начиналъ уже жалть о вчномъ молчаніи далекаго сосноваго лса.

Сожаллъ, но не думалъ о возвращеніи на свое старое пепелище.

Тамъ слишкомъ жива еще была память Гала, — а писатель испытывалъ странное стсненіе при воспоминаніи о погибшемъ друг. И тамъ даже издали нельзя было видть Мары. Здсь же она приходила къ нему по вечерамъ, терпливо выслушивала его жалобы и потомъ ласкала его, какъ капризнаго ребенка. Иногда онъ читалъ ей то, что приходило ему въ голову за время дневного одиночества, и это было всегда — о прошломъ о томъ скорбномъ прошломъ, которое сроднилось уже съ душой писателя.

Мара любила слушать, — и Кредо вполн доврялъ ея чутью, когда выбиралъ изъ груды написаннаго то, что можно дать многимъ. Не боялся длиться съ нею неясными, еще не опредлившимся намеками, — и она, при ея знаніи стараго быта, иногда давала ему новые драгоцнные штрихи, которые оживляли и окрашивали его слишкомъ отвлеченныя построенія.

Были вечера, когда Кредо ничего не читалъ, и холодно принималъ ласки подруги. Онъ жаловался:

— Мн скучно, Мара. Я вижу многое, чего не видятъ другіе, но у меня не хватаетъ силъ и умнья, чтобы достаточно хорошо изобразить это. Слово — для меня слишкомъ грубый матеріалъ, онъ не повинуется моимъ усиліямъ. И непріятно думать, что пройдешь жизнь совсмъ безслдно, а то, что я создалъ, забудутъ, можетъ быть, еще до моей смерти. Иногда мн кажется, что мы, поэты, вообще, не нужны больше. Наша слава умерла вмст съ дтствомъ человчества. И то, что мы создаемъ — только дешевая игрушка, которую можно бросить въ темный уголъ, когда она надостъ.

— Не знаю. Такіе вопросы мало занимаютъ меня. Я беру жизнь такою, какова она есть — и я не думаю, что-бы въ жизни былъ кто-нибудь лишній. О теб забудутъ, говоришь ты? Да, конечно, — такъ же, какъ и обо мн, и о милліонахъ другихъ людей, которые не заняли исключительнаго положенія среди многихъ. Но я совсмъ не боюсь этого. И въ своей боязни — ты такой же ребенокъ, какъ и во многомъ другомъ. Въ конц концовъ, было бы лучше для тебя, если бы ты, дйствительно пережилъ какое-нибудь большое горе.

Чтобы развлечь писателя, Мара водила его съ собой на постройку, объясняла ему дйствіе новыхъ машинъ и т сложные разсчеты, которые были положены въ основу этихъ тяжеловсныхъ стнъ. Все это звучало почти красиво въ восторженныхъ рчахъ каменщицы и, увлеченный этой своеобразной поэзіей, Кредо пытался самъ браться за ея работу своими неумлыми руками. Но скоро онъ оставлялъ свое дло незаконченнымъ и говорилъ съ непритворной грустью:

Я такой же плохой каменщикъ, какъ и поэтъ. Право, мн не должно быть мста даже на нашей расточительной земл.

Потомъ онъ бродилъ по мастерскимъ художниковъ, и тамъ его встрчали привтливо, потому-что всмъ нравилось его задумчивое лицо съ кроткими и всегда чмъ-то удивленными глазами. Чаще другихъ онъ посщалъ Коро. Сидлъ и смотрлъ на его работу такой же молчаливый, какъ Лія, — но въ этомъ общемъ молчаніи они двое — писатель и женщина — еще меньше походили другъ на друга. Одна — спокойная и увренная, другой — тревожный и мятущійся. Одна — гордая своей жизнью и своимъ новымъ назначеніемъ, которое казалось ей такимъ высокимъ, другой — всегда неудовлетворенный и безпріютный. И въ немъ было что-то, что не нравилось Ліи, мшало ей.

Писатель однажды спросилъ ее:

— Ты хотла бы имть мальчика?

— Мн все равно. Право, мн все равно… Лишь бы мое дитя походило на Коро.

— Жаль, что это уродуетъ.

Она не поняла. Она считала себя теперь еще боле красивой, чмъ прежде.

— Это уродуетъ! — повторялъ писатель: — Должно быть, когда человкъ создаетъ себ подобныхъ, онъ совершаетъ какой-нибудь грхъ. Иначе рожденіе не было бы такъ безобразно.

Коро слышалъ ихъ разговоръ и возразилъ, смясь:

— Видно, что ты никогда не могъ бы быть отцомъ. Но посмотри сюда: вотъ, я создаю здсь только мертвыхъ, каменныхъ людей, — и ты любуешься ими и находишь ихъ хорошими. Но вдь безконечно лучше должно быть нчто, чему я далъ живую, мыслящую жизнь.

— Это страшно. Если статуя не удалась — я могу ее разбить. А что ты будешь длать съ живымъ? Вдь это твоя плоть и кровь. Ты не захочешь отрзать свою собственную руку только за то, что она случайно измнила теб.

— Замолчи, Кредо! — просила Лія и ея блдныя щеки сдлались прозрачными. Но ни тотъ, ни другой изъ мужчинъ не замтили ея волненія. Коро былъ занятъ своей работой, писатель — безплодными мыслями. Она одна только могла живо и ясно перечувствовать то, что было тайнаго въ ея материнств.

И къ другому тайному подходилъ Кредо, вскрывалъ это тайное незнающей и, потому, безучастной рукой. Онъ смотрлъ на Коро и спрашивалъ, ни къ кому не обращаясь:

— Изъ чего слагается его жизнь?

Лія слышала его, но молчала. И тогда онъ отвчалъ самъ себ:

— Любовь — насмшка, потому что никогда не можетъ одинъ человкъ воплотить всей многогранности жизни другого. А душа художника — это самое сложное изъ всего, что создано природой. На одно онъ найдетъ откликъ въ любящей его женщин, и на другое, — а въ чемъ-нибудь третьемъ останется одинокъ. И такъ будетъ больне, чмъ если-бы онъ былъ одинокъ во всмъ. Что онъ сдлаетъ тогда, ты знаешь это, Лія?

Лія молчала. И онъ отвчалъ самъ себ:

— Онъ разлюбитъ ее. Пойдетъ искать другую, найдетъ и, можетъ быть, опять обманется. Но ту, первую, — онъ разлюбитъ навсегда и не вернется къ ней никогда больше. А если первая отдалась ему всей своей красивой, но простой душой, то она будетъ еще страдать, очень страдать, потому что любовь простыхъ сердецъ живетъ долго. Не правда ли, Лія?

— Зачмъ ты говоришь все это?

— Я только спрашиваю. Я хочу знать. Многое непонятно мн въ жизни, и я часто думаю, что другіе опытне меня. Но, должно быть, они знаютъ не больше. Они только не спрашиваютъ.

Вечеромъ онъ встрчался съ Марой и иногда говорилъ ей о Ліи. Каменщица выслушивала его равнодушно. Полушутливо, полусердито говорила ему:

— Теб не слдуетъ вмшиваться въ чужую жизнь.

Вдь ты не съумлъ устроить, какъ слдуетъ, и свою собственную.

49

Длинная ночь, сплетенная изъ безконечной вереницы часовъ, ночь, поглотившая своей жадной черной пастью розовыя пятна разсвта, лазурь полудня и голубые туманы вечера. Кажется, что ей не будетъ конца, потому что недли проходятъ за недлями, а небо все такъ же темно и такъ же ярко мерцаютъ звзды, уступая только загадочному сіянію свера. Иногда скопляются тучи, темныя и низкія. Изъ темныхъ тучъ беззвучно и лниво падаетъ блый снгъ. Блой шапкой лежитъ на прозрачныхъ льдахъ. И, такъ какъ сквозь льды просвчиваетъ все та же тьма, то, пока не играетъ сіяніе, они тоже кажутся совсмъ черными.

Этотъ вчный врагъ — ночь — окружаетъ Вилана со всхъ сторонъ, преслдуетъ его по пятамъ, не даетъ ему ни минуты отдыха. Та ночь, которая встртила его по прізд на сверъ такой волшебной игрой невиданныхъ красокъ.

И Виланъ спшитъ. Онъ весь горитъ борьбой и уже увренъ заране, на чьей сторон останется побда. Пусть тьма собирается еще гуще. Пусть она лежитъ, почти осязаемая, какъ толстое черное сукно. Пусть небо никогда не вспыхиваетъ больше холодными сверными огнями. Онъ побдитъ.

И работы такъ много, что почти некогда думать о чемъ-нибудь другомъ, кром завтной цли. Только когда выясняется опредленно, что дло подвигается впередъ слишкомъ медленно и вмст со сгустившимися мракомъ начинаетъ подкрадываться нчто врод сомннія, — Виланъ скучаетъ о свт, который онъ надолго покинулъ, и о тхъ, кто грется сейчасъ подъ лучами солнца. Мерещатся ему золотистые волосы, теплые и свтлые, такіе теплые и свтлые, какъ огонь.

Приходятъ въ голову мечты такія болзненныя и опасныя, потому-что несбыточныя.

‘Навсегда!’

Разв не она сама сказала это? И нельзя не врить ея словамъ. Навсегда.

Потомъ — другой образъ, неразрывно связанный съ сіяніемъ свера, потому-что первое воспоминаніе объ этомъ образ пришло только здсь.

И ея нтъ до сихъ поръ. Она общала возвратиться скоро — и ея нтъ. Можетъ быть, ея слова лживы, какъ лживъ мракъ ея страны, который кажется свирпымъ только потому, что трусливъ. Онъ боится, что скоро явится побдитель. Разветъ эту тьму, изорветъ ее въ мелкіе клочья и послдніе остатки поверженнаго мрака будутъ трусливо жаться по недоступнымъ уголкамъ.

И все-таки, — когда нтъ никого по близости или когда слишкомъ громко стучатъ машины, что-бы слышенъ былъ слабый человческій голосъ, — Виланъ шепчетъ, призывая кого-то невидимаго:

— Астрея, гд ты? Твои волосы черны, какъ твоя ночь, и ты обманула меня, — но все-таки я хочу тебя видть.

Но, наконецъ, онъ потерялъ всякую надежду. Да, и она, едва промелькнувшая, такъ же ушла навсегда, какъ и та, къ которой такъ долго стремились вс мечты.

Это лучше. Теперь остается одно, чему можно по-прежнему отдать вс помыслы: борьба. И хорошо также, что при постройк маяка приходится имть дло съ чужими, мало знакомыми людьми. Они считаютъ Билана нелюдимымъ, такъ какъ онъ держится отъ нихъ всторон, не принимаетъ участія въ ихъ весельи и играхъ, которыя затваются въ минуты отдыха. А онъ такъ хотлъ бы смяться вмст съ ними, — но только чтобы его смху вторилъ другой, — смхъ близкой женщины.

Слдитъ за установкой приборовъ и каждая неизбжная неудача огорчаетъ его почти до слезъ. Каждый день отсрочки — какъ новый ударъ по больной ран. А между тмъ, трудности постройки оказались боле существенными, чмъ предполагалось вначал. Уже почти нтъ сомнній, что эта ночь уйдетъ непобжденная. Но слдующую, конечно, строители встртятъ во всеоружіи.

Начиналъ загораться слабый розоватый свтъ на горизонт въ т часы, когда надъ храмомъ Весны былъ полдень: это — первые робкіе проблески грядущаго утра. А скоро наступитъ и день, такой же длинный, какъ минувшая ночь, слишкомъ расточительный въ своей продолжительности и потому блдный. Блдный, блый день свера. Безъ зорь, какъ ночь. Съ унылымъ, больнымъ, негрющимъ солнцемъ, на круглый дискъ котораго можно смотрть незащищенными глазами.

— Мы порядочно опоздаемъ, Виланъ! — говорилъ механикъ. — Эти вчные морозы — предосадная штука.

Были приняты вс мры, чтобы рабочіе не страдали отъ холода, но всетаки кожа на лиц механика трескалась и лупилась, потому что онъ такъ же горячо, какъ и Виланъ, относился къ своей работ и въ пылу напряженной дятельности пренебрегалъ многими необходимыми предосторожностями. А Виланъ смотрлъ на свои жесткія, загрубвшія руки, трогалъ обвтрвшія щеки и думалъ:

Пожалуй, это не понравилось бы Формик.

Зори разгорались ярче. Въ ихъ новомъ свт отчетливо выдлялась высокая черная башня маяка, еще на-половину не достроенная. Вокругъ мста работъ по снжнымъ сугробамъ, по запорошеннымъ льдинамъ вились и перекрещивались человческіе слды, — и мстами черезъ нихъ переступалъ слдъ стройной и быстрой звриной лапы, какъ напоминаніе о томъ, что люди дошли здсь до самой границы своихъ законныхъ владній.

То, что тамъ, на юг, подъ горячими лучами солнца, которое ежедневно продлывало свой кругъ по небу, было просто и легко достижимо, здсь давалось только цною долгихъ и почти мучительныхъ усилій. Но эта была веселая борьба — и тмъ радостне будетъ часъ побды.

Изрдка Виланъ получалъ всти отъ своихъ друзей съ юга, могъ слдить за ихъ повседневной жизнью, за ихъ успхами и разочарованіями. Онъ зналъ также, что Формика живетъ въ горахъ у Павла и вотъ уже нсколько мсяцевъ отдаетъ свои силы какому-то трудному изслдованію. И когда онъ представлялъ ее себ склонившейся за рабочимъ столомъ, съ волной ея волосъ, простымъ узломъ закрученныхъ на затылк, онъ чувствовалъ еще ясне, что, конечно, ея слова при разставаніи были вполн справедливы и что онъ потерялъ ее навсегда.

Только объ Астре онъ не зналъ ничего. Между тмъ, смутныя думы о ней возвращались къ нему всегда, въ часы работы и въ часы отдыха.

И всетаки это случилось совсмъ неожиданно, — когда Виланъ увидлъ, наконецъ, передъ собою эту женщину, еще такъ мало знакомую и уже такъ странно близкую. Она подошла къ нему такъ просто, какъ будто разсталась съ нимъ только вчера, — и, когда улыбалась, въ ея глазахъ отсвчивала разгорающаяся заря.

— Вотъ и я, Виланъ. Я думаю, что ты еще не забылъ обо мн. На моей родин воспоминанія сохраняются долго.

Онъ почти не испыталъ никакой радости. Онъ отвтилъ только:

— Да, я не забылъ. Но я слишкомъ долго ждалъ тебя. И здсь было слишкомъ скучно, въ этой надодливой, наглой темнот.

Однако же, въ этотъ день онъ покончилъ съ работой раньше обыкновеннаго и смотрлъ на Астрею долго и внимательно.

Въ ней было нчто свое, чего онъ не зналъ въ другихъ женщинахъ, и это нчто притягивало его.

— Ты знаешь, — сказалъ онъ ей, — еще совсмъ недавно я думалъ, что для меня вполн достаточно одной борьбы, борьбы съ мракомъ. Вдь я такъ люблю свтъ во всхъ его многообразныхъ формахъ. Но когда я полюбилъ также и женщину, — и узналъ что вс ея мысли уже принадлежатъ другому, — я понялъ, что и я — такой же, какъ вс, и что моя жизнь тоже не полна безъ поцлуевъ. Наступаетъ въ жизни часъ, когда это приходитъ, какъ неизбжное. А когда я въ первый разъ увидлъ твой сверъ, мн было очень тоскливо, и я призывалъ тебя, а не ее, — ту, которую люблю. Или любилъ. Не знаю. Я полюбилъ любовь.

А зори свтлли. Блый длинный день приближался.

50

Въ горахъ у Павла, какъ будто, остановилось время. Тамъ жили отъ постановки новой проблемы до ея ршенія, вспоминали о пройденномъ пути по новымъ томамъ изслдованій, которые скоплялись въ богатой библіотек Павла.

Но жили бодро и весело, такъ же весело, какъ т, все время которыхъ проходило на открытомъ воздух, на благословенныхъ зеленыхъ лугахъ. И нкоторые изъ учениковъ сами занимались недавно земледльческимъ трудомъ, и съ ихъ щекъ не сошелъ еще темный загаръ.

Любили музыку. Поздно вечеромъ, когда надодали уже разныя шутки и ловкія игры, собирались вмст и въ напряженномъ молчаніи слушали дивные звуки, которые часто приносились къ нимъ издалека, съ другого конца земли. Въ точности математическихъ формулъ и въ закономрной стройности гармоническихъ аккордовъ находили общее.

У всякаго была своя любимая музыка и былъ свой любимый композиторъ, — и вся душа Формики стремилась къ какому-то, еще молодому и почти неизвстному музыканту, который со странной полнотой воплощалъ въ звукахъ вс ея переживанія. Но она не хотла встртиться съ нимъ. Она окружала его мечтой и въ мечтахъ этихъ облекала незнакомца въ образъ Коро.

— Ты слишкомъ изнуряешь себя! — часто повторялъ Павелъ. — А между тмъ, ты должна старательно беречь свои силы, потому-что он такъ нужны всмъ намъ. Право, скоро я начну думать, что ты не настолько любишь наше дло, какъ говоришь объ этомъ.

— Но вдь я — только исполнительница. Я ничего не изобртаю сама. И чмъ больше часовъ я проведу за работой, тмъ больше я сдлаю. А кром того… Я ничего не могу скрывать отъ тебя, учитель. И ты самъ хорошо знаешь, что когда я ничмъ не занята, я слишкомъ страдаю.

— Мое новое большое изслдованіе все еще остается незаконченнымъ. Ha-дняхъ я встртился съ неожидан-ными трудностями, и теперь уже твердо знаю, что моихъ собственныхъ силъ, слабющихъ съ каждымъ днемъ, не хватитъ, чтобы благополучно довести дло до конца. Я ршилъ ограничиться только подробнымъ планомъ, по которому должна пойти вся работа. Ты осуществишь мой планъ, я надюсь на это. Но ты должна беречь себя. Иначе и твоихъ силъ хватитъ ненадолго.

— Я постараюсь, учитель.

И ей казалось, что старый Павелъ слишкомъ жестокъ въ своемъ увлеченіи учителя и изслдователя. Любовь къ Формик, какъ къ помощнику и продолжателю, иногда заслоняла въ немъ любовь къ человку.

Жаждала она въ эти минуты другой любви, — любви, которая манила, какъ потерянный рай.

51

— Лія, я искалъ тебя сегодня цлый вечеръ и нигд не могъ найти. Мн было скучно. Я такъ нуждался въ твоихъ ласкахъ, въ твоемъ взгляд,—а тебя не было.

— Но вдь ты хорошо работалъ сегодня. Большая фигура почти уже кончена, а я думала, что теб хватитъ ея еще на недлю.

— Да, конечно, я работалъ. Вообще, съ тхъ поръ, какъ ты со мною, я длаю, вдвое больше съ вдвое меньшими усиліями. Но вдь это еще не все, Лія!.. Какъ будто ты хочешь, чтобы все мое существованіе заключалось въ четырехъ стнахъ мастерской. Да, тамъ живетъ мое творчество, но тамъ я — не Коро, а лишь нкто, создающій новые образы. Но не художникъ, а только твой Коро, любящій Коро искалъ тебя сегодня и не нашелъ, когда ты была нужна мн. И какъ разъ въ эти часы вокругъ меня все было такъ весело, и эта сумасшедшая Абела такъ заразительно смялась, и даже нашъ угрюмый писатель казался совсмъ перерожденнымъ. Но ты знаешь, что я не могу веселиться безъ тебя, и среди чужого веселья я показался самому себ совсмъ одинокимъ, еще боле одинокимъ, чмъ въ то время, когда еще не зналъ тебя.

— Я хотла отдохнуть немного и поэтому ушла. Я надялась, что ты будешь чувствовать себя хорошо и безъ меня, потому что вдь ты всегда очень доволенъ, когда твой рабочій день проходитъ плодотворно.

Была уже ночь и Лія лежала въ постели, оберегая покой своего еще не рожденнаго ребенка, а Коро сидлъ у ея изголовья и жаловался.

Это случалось все чаще и чаще. Жалобы были такъ похожи одна на другую и мутный осадокъ, загрязнявшій чистую любовь, оставался посл нихъ на душ.

Лія не волновалась и голосъ ея былъ обычно спокоенъ.

— Ты требуешь отъ меня слишкомъ многое. Я знаю, что мое присутствіе облегчаетъ теб твой трудъ, но ты слишкомъ подвиженъ и мн тяжело теперь слдовать за тобою всюду.

— Ты говоришь — тяжело? Но разв бываетъ тяжела любовь? Тяжелы т радостныя обязательства, которыя она накладываетъ?

Лія молчала. По голосу Коро она чувствовала, что онъ раздраженъ и недостаточно владетъ собой, — и поэтому ей не хотлось продолжать этотъ разговоръ, который могъ кончиться тягостно.

Жалобы Коро не были для нея новостью, но она не чувствовала себя виноватой. Она любила такъ, какъ могла.

— Подошла Мара и спрашивала меня: ‘Почему ты не съ нами’ — и потомъ еще я слышалъ, какъ она тихонько говорила Кредо: ‘Видишь, это уже начинается, — и даже скоре, чмъ я думала’. Они лгутъ, Лія. Они лгутъ, потому что не понимаютъ ни меня самого, ни нашей любви. Они думаютъ, что мое чувство къ теб охладло, какъ будто наша любовь — это простая, обыденная связь между мужчиной и женщиной, которую можно расторгнуть каждую минуту безъ боли и сожалнія. Но вдь ты — лучшая часть меня самого, ты — моя сила, мое творчество. Когда я одинъ — я не полонъ, я не нахожу самого себя, я чувствую себя жалкимъ и безпомощнымъ. Черезъ тебя только одухотворяются мои мечты, смутныя и неясныя для меня самого. Это — не только любовь, это — взаимное проникновеніе, которое съ теченіемъ времени будетъ длаться лишь все прочне и прочне. И поэтому особенно тягостно, что бываютъ теперь минуты, когда я чувствую, что ты далека отъ меня, что въ нашемъ проникновеніи есть проблы, — и эти проблы ты не хочешь или не можешь заполнить. Я хочу, чтобы ты была для меня всмъ.’ А ты— только мое творчество. Но вдь я — Коро, я человкъ слабый и мятущійся. И, разв не погибнетъ въ конц концовъ и художникъ, если ты пренебрежешь человкомъ? И кром того, мн просто тяжело, мн тяжело и скучно, потому что въ моей жизни, всетаки, недостаетъ полноты, которой я ожидалъ… надялся…

Лія слегка привлекла его къ своей груди и сквозь тонкую ткань одежды онъ отчетливо слышалъ ровное и сильное біеніе ея сердца. Коро вспомнилъ, что это сердце питаетъ теперь двухъ существъ, — и ему было непонятно, почему при этомъ воспоминаніи онъ испыталъ нчто врод горечи.

— Лія, я виноватъ передъ тобою. Можетъ быть, я слишкомъ мало думаю о томъ кому мы дали жизнь. Я испытываю гордость при мысли, что я — уже почти отецъ, но вдь этого мало. Я не представляю себ, какъ я буду любить его.

Онъ припалъ губами къ лицу подруги и ощутилъ слезу, которая катилась по щек.

— Ты плачешь, любимая? Ты плачешь?

А она не отвтила.

52

На его округленномъ плеч едва держался край спадавшаго къ ногамъ темнаго плаща. Складки были неопредленны и мягки. Он незамтно сливались съ темнымъ подножіемъ, и, поэтому, казалось, что подъ ихъ мягкими очертаніями таится нчто загадочное. Его тло имло женственную округлость, но кожа была слишкомъ темна и почти груба для женщины. Грудь, похожая на грудь двственницы, сочеталась съ мужественнымъ торсомъ, выступающіе боковые мускулы котораго говорили о сил. Но въ этомъ странномъ сочетаніи не было ничего уродливаго, какъ не уродливы, а только загадочны и по новому прекрасны были и поддерживавшія торсъ бедра, — могучія бедра женщины съ крпкими, непокрытыми жиромъ мускулами мужчины. Лицо этого существа смотрло впередъ, слегка склонившись, и губы складывались въ улыбку, въ которой жили одновременно пытливость и насмшка, простодушіе и коварство И приподнятая рука съ мягкой, женственной линіей локтя указывала или призывала, и дразнящимъ вызовомъ блестли большіе миндалевидные глаза. Это— Андрогине.

Старая, какъ міръ, мечта творчества, — воплотить въ одномъ два разнородныхъ начала, дать синтезъ человка, расколотаго на два пола, — возродилась вновь, какъ возрождается все, чего недостойна смерть.

Мужчины и женщины, приходившіе въ мастерскую Коро, смотрли на это новое созданіе художника съ взволнованнымъ любопытствомъ. Андрогине отвчало имъ своей загадочной улыбкой, и пристально устремленнымъ взглядомъ, и загадочнымъ жестомъ приподнятой руки. И дерзко открывало изъ полусброшенныхъ складокъ плаща свое тло, тло не женщины и не мужчины, но и не простую, дисгармоничную смсь непримиримыхъ элементовъ.

Акро былъ не совсмъ доволенъ и отзывался сдержано.

— Это слишкомъ смло. И, конечно, одинъ только Коро могъ совершить это чудо, — но оно мн не нравится. Это не человкъ, а порожденіе безумія. А вдь ты хотлъ создать нчто большее человка.

— Да, и мн кажется, что я нсколько приблизился къ разгадк. Подъ этой оболочкой, думаю я, подъ этой оболочкой должна скрываться душа, полная еще невдомыхъ, но высокихъ возможностей. Мы не поймемъ ихъ, потому-что мы всегда были и будемъ подъ властью пола, — но вдь ты чувствуешь, что если эти уста разомкнутся, они скажутъ нчто, что будетъ откровеніемъ.

И видно было, что вс эти люди, мужчины и женщины, переполнявшіе просторную мастерскую, въ первый моментъ были охвачены смущеніемъ. Они чувствовали что-то, чего не было въ нихъ самихъ, и что, все-таки, было человческимъ, а не божественнымъ. Усмшка Андрогине, — усмшка спокойнаго превосходства, какъ легче всего было истолковать съ перваго взгляда, — почти оскорбляла ихъ. Когда, затмъ, наступила реакція, — женщины заговорили первыми, и въ ихъ словахъ послышалась оборона.

— Это — ничто. Оно не можетъ возбудить ни любви, ни ненависти.

Но не могли оторвать глазъ отъ загадочнаго тла и загадочной улыбки, которая оживляла снисходительно склонившееся загадочное лицо, возбуждая какія-то острыя, новыя и еще не извданныя желанія.

Женщина сказала:

— Оно призываетъ. Смотрите оно призываетъ съ тмъ, чтобы насладиться и обмануть.

— Это неправда! — быстро возразилъ мужчина, одинъ изъ каменщиковъ. — Оно всматривается въ тайну и указываетъ путь къ этой тайн. Но, дйствительно, его нельзя ни любить, ни ненавидть.

И безсознательно они выдляли черты, которыя были близки имъ самимъ, — мужчины — мужественныя, а женщины — женственныя, — и тмъ безсознательно разрушали то, что очаровывало, — возможное воплощеніе невозможнаго. Но когда женщины отнимали двственную женскую грудь, которая могла бы служить для любви и материнства, — мужественный торсъ становился фальшивымъ и незаконченнымъ. А склоненное лицо издвалось надъ этими безпомощными попытками.

Но женщины уже ненавидли его.

Лія была здсь же, на своемъ мст. Когда оживленныя движенія толпы и вся эта суета слишкомъ утомили ее, зрители одинъ за другимъ ушли и мастерская опустла. Остался только самъ художникъ, а съ нимъ— Лія и Абела.

Абела не говорила ни слова. Но на ея лбу запечатллось сосредоточенное напряженіе мысли и она, вся проникнутая женственностью, почти съ досадой выслушивала слишкомъ быстрые приговоры другихъ. Ея се-стры по полу впервые показались ей слишкомъ грубыми.

— Вотъ, ты опять создалъ нчто, чмъ можемъ гордиться мы вс! — съ чувствомъ удовлетворенія сказала Лія. Она слдила за работой Коро съ самаго начала, и ей одной было извстно, какъ легко, какимъ быстрымъ постиженіемъ, почти сверхъестественнымъ, разршалъ художникъ поставленную самому себ задачу. — А ты, какъ будто, недоволенъ, мой любимый?

— Нтъ, нтъ, я доволенъ. Даже слишкомъ доволенъ. Вдь даже взыскательный Акро почти похвалилъ мою работу.

Онъ долго смотрлъ Андрогине, исправилъ освщеніе, чтобы лицо выступало еще рзче. Потомъ круто повернулся къ своимъ друзьямъ и сказалъ:

— Лія, совтовала мн не показывать эту вещь до тхъ поръ, пока она не будетъ уже стоять на мст. Я не послушался — и очень радъ этому. Если бы статуя была поставлена, она уже принадлежала бы всмъ. А теперь она принадлежитъ, пока еще, только мн одному, — и я могу сдлать съ нею, что хочу.

Говоря это, онъ улыбнулся и только одна Лія взглянула на него тревожно.

— Это недурно сдлано, — говорилъ Коро, — но т, которые приходили сейчасъ сюда, сказали мн, что это не вызываетъ ни любви, ни ненависти. И они правы. Никогда мн не случалось видть боле безразличной вещи, — хотя она и вызываетъ такъ много мыслей. Сдлавъ ее, я исполнилъ свой долгъ художника. Но теперь я могу и уничтожить ее.

Онъ привелъ въ движеніе подпорки, на которыхъ держалась статуя, и тяжелая масса рухнула на землю. Мастерская вздрогнула отъ этого удара и отбитая голова покатилась къ креслу Ліи.

— Что ты сдлалъ, Коро? Что ты сдлалъ?

Лія закрыла лицо руками. Абела засмялась. Задумчивое напряженіе исчезло съ ея лица. Коро посмотрлъ на этихъ двухъ женщинъ, потомъ на свой уничтоженный трудъ, — и вздохнулъ, хотя не чувствовалъ никакого раскаянія. И если бы Лія могла еще глубже проникнуть въ его мысли, она прочла-бы въ нихъ, что художникъ сейчасъ впервые подумалъ о третьей женщин, которой здсь не было. Та, можетъ быть, сейчасъ не заплакала бы и не засмялась. Можетъ быть, просто подошла бы со словами утшенія и ласки. Или?..

53

День побдилъ. Онъ пришелъ, уже утомленный длительной борьбой съ полугодовой ночью, но съ каждымъ новымъ часомъ силы его возрождались и сквозь его хилую блдность иногда проглядывали уже слабые намеки на всемогущество солнца, все выше поднимавшагося на блдномъ неб.

Маякъ все еще не былъ законченъ, казался такимъ грубымъ, почти безформеннымъ при раздвающемъ бломъ свт. Энергія Вилана упала. Его главный, непримиримый врагъ ушелъ самъ по себ, не доставивъ ему долго жданныхъ радостей побды. Теперь нужно ждать еще долго, долго, — до слдующей зимы, когда снова сгустятся сумерки надъ мертвыми льдами.

День принесъ кое-какія развлеченія, такія-же скудныя, какъ лучи свернаго солнца. Виланъ и прізжіе работники почти не замчали слабыхъ переменъ, народившихся съ конца зимы, но Астрея знала здсь все, любовалась всмъ и посвящала Вилана въ маленькія тайны своей родной сверной жизни. Показывала ему птицъ, прилетвшихъ съ юга и устроившихъ гнзда у подножья скалъ. Это были неприхотливыя птицы, плохо приспособленныя къ жизни, и на всей земл имъ остался только этотъ, сравнительно безопасный уголокъ.

Однажды повела Вилана къ невысокому бугру, неподалеку отъ маяка, и тамъ, на пригртой прогалин, показала ему выглядывавшій изъ-подъ не совсмъ еще стаявшаго снга блдно-голубой цвтокъ, — такой жалкій и чужой среди одвшаго камни сраго лишайника. Но этотъ единственный цвтокъ внесъ во всю природу что-то ласковое, — и каждый день Виланъ и Астрея приходили потомъ любоваться его робкой жизнью.

Во время этихъ прогулокъ Виланъ со своей откровенной простотой разсказалъ спутниц всю исторію своей жизни, до послднихъ дней, до того праздника Весны, на которомъ они встртились. И по мр того, какъ разсказывалъ, все спокойне и подробне, — чувствовалъ, что старое горе уже притупилось и отъ многаго, что было такъ остро и живо, остались одни горькія слова безъ переживаній. Въ глубин души онъ даже немножко досадовалъ на это, но не могъ лгать самому себ. Потомъ сказалъ и Астре:

— Знаешь, за послднее время я чувствую себя совсмъ иначе, чмъ тогда. Вотъ, я вспоминаю ночь разставанія съ Формикой. Помню, я нажалъ рычагъ, гасившій огни храма, и мн казалось тогда, что вмст съ этими огнями я гашу и весь свтъ своей жизни.

— А теперь?

— Тогда многія мечты погасли, конечно. Но вдь стоитъ повернуть рычагъ въ другую сторону — и он зажгутся снова.

— Для кого же? Или ты все еще вришь?

— Нтъ. Но нашъ маякъ пока еще теменъ и уродливъ. А ты вришь, что въ слдующую ночь онъ вспыхнетъ огнемъ и останется вчнымъ памятникомъ нашей работы. Ты вришь?

Она посмотрла, — не на маякъ, возвышавшійся вдали, а на сумрачное, загрубвшее лицо своего спутника. Въ глубин ея темныхъ глазъ отразилось теплое и ласкающее.

— Врю. Но ты долженъ совсмъ забыть о Формик. Недавно ты цловалъ меня, хотя я и не позволяла теб этого. И мн показалось, что ты поцловалъ не меня, а свою мечту. Этого я не хочу.

— О, Астрея, я прошелъ черезъ страданіе и сталъ еще крпче, чмъ прежде. Но вдь я не виноватъ, что у тебя волосы черные, а не золотые.

Она немного подумала, потомъ сказала:

— Если ты такъ хочешь, я могу сдлать ихъ свтлыми.

Биланъ взглянулъ и уловилъ въ ея глазахъ еще не успвшіе погаснуть отблески.

— Не нужно! — сказалъ онъ быстро. — Нтъ, не нужно! Мн уже было бы ихъ жаль…

54

Каждый день къ концу работъ голосъ Павла слаблъ и руки у него начали дрожать крупной старческой дрожью. Иногда по нсколько разъ повторялъ передъ учениками одно и то же объясненіе, потомъ вдругъ закрывалъ глаза ладонью, останавливался и стоялъ такъ долго, блдный и молчаливый. Ученики съ тревогой и участіемъ слдили за этой перемной. Давно уже ждали ее, потому-что старый Павелъ несъ на себ великое бремя годовъ, — но все же страшна была не новая догадка.

Смерть выжидала долго, но, когда ея время пришло, напала быстро и увренно. И остатокъ жизни не былъ уже теперь для Павла безконечно длинной дорогой, за каждымъ поворотомъ которой открываются новыя дали и новыя радости. Конецъ дороги былъ совсмъ близокъ, — и старый учитель видлъ, что она обрывается на краю пропасти, изъ которой поднимается черный и удушливый дымъ смерти.

Нсколько разъ онъ сносился со своимъ другомъ и сверстникомъ, — Лексомъ, но держалъ втайн полученные отъ него отвты.

Онъ любилъ уединеніе, и одна только Формика длила съ нимъ одинокіе вечерніе часы. Онъ давалъ ей послднія указанія по поводу завщанной работы, а когда утомлялся, — оба умолкали, и одинаково грустны были ихъ думы, — думы о жизни и думы о смерти. Но горе Формики блднло вблизи этой старческой скорби, такой простой и такой величественной.

Старикъ уловилъ сожалющій взглядъ ученицы и сказалъ ей:

— Мн не страшна смерть, Формика. Я боюсь только, какъ бы моя мыслительная способность не изсякла слишкомъ рано. Старое тло еще будетъ жить, — будетъ бременить землю съ лишенной разума безцльностью, — а мысль уже погибнетъ. Этого не должно случиться. Я надюсь на тебя, Формика.

Она молча наклонила голову.

— Я надюсь на тебя. Когда часъ пробьетъ, и разумъ покинетъ меня окончательно, — ты знаешь уже, что ты должна сдлать.

— Мн тяжело говорить объ этомъ, учитель, но я понимаю тебя и сдлаю все, что нужно. Вся твоя жизнь— какъ красивое, стройное зданіе, и нужно, чтобы это зданіе было достойно завершено. Но я надюсь, что моей помощи не понадобится. Ты пробудешь съ нами еще не одинъ день, а потомъ уйдешь спокойно и безболзненно.

— Я тоже хочу врить… Но теперь иди къ себ, мое дитя. Я усталъ.

Возвращаясь домой, Формика встртила въ сумрак какого-то человка, не похожаго ни на одного изъ учениковъ Павла. Она хотла пройти мимо, но человкъ окликнулъ ее по имени и она остановилась. Вглядлась пристальне и спросила съ легкимъ недоумніемъ:

— Кто ты? Я никогда не встръчала тебя.

— Меня трудно было бы встртить, потому-что больше половины своей жизни я провелъ на одномъ мст, какъ устрица въ своей раковин. Но тебя я знаю, Формика. О теб мн много говорили твои друзья.

— Мои друзья?

— Да. Коро и Лія.

— Они просили тебя сообщить мн что-нибудь?

— Ничего, кром того, что они счастливы.

— Это я знаю.

Ей не нравился этотъ незнакомый человкъ, и въ его словахъ, какъ будто, сквозила насмшка. Она пошла своей дорогой, но человкъ нагналъ ее и она слышала за своей спиной его тяжелые, неровные шаги. И, такъ какъ онъ слдовалъ за нею до самыхъ дверей ея комнаты, и, кром того, могъ разсказать что-нибудь новое о ея друзьяхъ, она предложила ему войти.

Здсь она разглядла его подробне, — невысокаго, сутуловатаго, съ огромной головой на слабомъ туловищ. Его одежда непривычнаго покроя была сдлана изъ прекрасной матеріи, но не красила его лица, которое смотрло загадочно и враждебно.

— Меня зовутъ Висъ! — сказалъ человкъ. — Твои друзья отдыхали посл работы на томъ остров, гд я жилъ все время. И если ты любишь красивыя ткани, — врод той, которая надта на мн,—ты должна знать кое-что и обо мн.

Она не разспрашивала его ни о чемъ, но онъ разсказалъ ей самъ, неторопливо выбрасывая слово за словомъ, что уединеніе острова дало ему уже все, что только могло дать, и поэтому онъ ршилъ покинуть свое привычное пристанище. И онъ долго скитался по всей земл, пока не добрался случайно до горнаго жилища стараго Павла. Суета міра опять уже успла ему прискучить. Поэтому онъ ршилъ пробыть нкоторое время здсь, въ этомъ красивомъ уединеніи, — тмъ боле, что здсь живетъ Формика, о которой онъ такъ много слышалъ.

Она чувствовала, что въ его словахъ правда перемшана съ ложью, изъ всего его существа исходило что-то отвращающее. Но она никогда еще не встрчала такихъ людей и потому неожиданный гость заинтересовалъ ее.

Онъ разсказывалъ потомъ еще о дняхъ отдыха художниковъ, о ихъ прогулкахъ въ горы, о ихъ вечерахъ на берегу залива. Можно было подумать, слушая мелкія подробности его разсказа, что онъ не покидалъ ихъ ни на одну минуту. И онъ говорилъ еще о красот Ліи которая поражала его, и о нжной и страстной любви художника и его подруги.

Конечно, онъ говорилъ правду. Такъ должно было быть, — и вдь Формика сама видла, что такъ и было на самомъ дл. И все-таки — въ каждомъ слов Виса слышалась ложь. И случайно у нея вырвался вопросъ:

— Они любили тебя? Ты такъ много знаешь о ихъ жизни. И вдь они такіе хорошіе люди, что ихъ нельзя не любить.

Висъ отвтилъ спокойно и улыбнулся одними гу-бами, — а глаза и все лицо оставались у него неподвижными, вырзанные изъ дерева:

— Нтъ, они не любили меня. Они были слишкомъ счастливы, а я плохо уживаюсь со счастливыми людьми. Но островъ не великъ, а у меня было достаточно свободнаго времени. Я видлъ ихъ и въ минуты, когда они не подозрвали о моемъ присутствіи. Тмъ глубже могъ я проникнуть во вс ихъ интимныя тайны.

— Скажи же, Висъ, зачмъ ты пришелъ ко мн? А я знаю, что ты пришелъ не случайно: все время я чувствовала ложь въ твоихъ словахъ.

— Я не знаю. Если бы я былъ привлекательне и если бы у меня была красивая душа, я пришелъ бы къ теб затмъ, чтобы ты полюбила меня. Но я уродливъ и всюду возбуждаю только ненависть. Я не могу веселиться вашими радостями, не могу плакать вашими слезами, потому что я чуждъ вамъ такъ-же, какъ и вы мн. И я не знаю, зачмъ я пришелъ къ теб. Можетъ быть, только затмъ, чтобы и ты возненавидла меня.

— Я не хочу больше говорить съ тобою, Висъ. Уходи.

— Не прогоняй меня такъ скоро. Ты такъ же пылка, какъ и твои товарищи. А между тмъ, я знаю, что ты страдаешь и работаешь здсь только для того, чтобы забыться, — вдь ты любишь Коро. Я тоже одинокъ и не такъ уже счастливъ, какъ ты, можетъ быть, думаешь. Я усталъ отъ непривычныхъ путешествій. Если я пробуду здсь еще нсколько дней, — ты ничего не потеряешь. А можетъ быть, мы найдемъ нсколько общихъ точекъ, на которыхъ наши мысли встртятся. Потомъ я уйду своей дорогой, а ты можешь ненавидть меня и разсказывать своимъ друзьямъ, какъ я былъ гадокъ и навязчивъ.

Формика была утомлена. Болзнь Павла еще боле отягощала ея собственное горе и ей хотлось сейчасъ только одного, — одиночества. Деревянное лицо гостя раздражало ее. И, чтобы избавиться отъ него поскоре, она сказала:

— Хорошо, ты можешь придти ко мн, если останешься здсь на нсколько дней. Но пока — уходи.

И онъ ушелъ, довольный и, какъ будто, даже благодарный. Формика опустила голову на листы вычисленій, которыми былъ заваленъ ея столъ и заплакала. Утро застало ее за тмъ же столомъ, и пряди золотыхъ волосъ падали со стола на полъ, какъ огненныя струи въ мечтахъ Вилана.

55

Роковой часъ, какъ будто, замедлилъ: здоровье Павла нсколько улучшилось. Ученики опять видли его почти бодрымъ, съ юношеской быстротой движеній и молодымъ огнемъ въ глазахъ. Но вс знали, не исключая и самаго учителя, что это улучшеніе — только временная отсрочка.

Старались использовать какъ можно полне послдніе уроки учителя.

У Формики было теперь еще больше дла, чмъ прежде. Часы ея отдыха совсмъ сократились. Неожиданный гость не встрчался ей уже нсколько дней. Случайно вспомнивъ о немъ, Формика ршила, что Висъ уже ухалъ. Вздохнула облегченно при этой мысли, но въ самой глубин сознанія шевельнулось нчто врод сожалнія. Было что-то новое въ его рчахъ и поступкахъ, и почти жаль было разстаться съ нимъ, не разгадавъ это новое.

Рано засыпали въ горномъ жилищ, чтобы подняться при первыхъ лучахъ солнца.

Формика уже лежала, когда чужіе шаги за дверью прогнали ея дремоту. Она прислушалась и прежде, чмъ шаги остановились у самой ея двери, узнала Виса.

— Зачмъ ты не пришелъ раньше, Висъ? — сказала она, когда пришедшій окликнулъ ее по имени. — Уже ночь, а завтра мн предстоитъ много работы.

— Позволь мн повидать тебя. Я не задержу тебя долго.

— Войди.

Онъ вошелъ, — такой же, какъ и въ свое первое посщеніе, и даже въ той же самой одежд изъ красивой ткани, которая совсмъ не подходила къ его некрасивому, срому лицу и сгорбленной фигур. Слъ поодаль отъ Формики, въ другомъ конц комнаты, и лицо его осталось въ тни.

— Да, я узжалъ. Но вернулся снова, потому что посл нашей первой встрчи у меня сохранилось хорошее воспоминаніе, которое звало меня обратно.

— Хорошее воспоминаніе? Я не могу сказать этого о себ. Мн кажется, что ты напрасно вернулся, Висъ.

Онъ ничего не отвтилъ, и еще сильне сгорбился, сидя въ своемъ темномъ углу. Во всей его поз было что-то безнадежно тоскливое, что-то такое, отъ чего сердце Формики сжалось участіемъ. Ей показалось теперь, что этотъ человкъ, прежде всего, очень несчастенъ, и поэтому не слдуетъ его отталкивать, разъ онъ уже пришелъ за помощью.

— Твои друзья не любили меня, Формика, и, можетъ быть, ты тоже имешь это право на ненависть, хотя теперь, мн кажется, ты стоишь ближе ко мн, чмъ къ тмъ радостнымъ людямъ. Да, да. Тотъ, кто плачетъ, только мшаетъ другимъ радоваться. Я вообще никогда не умлъ любить, Формика. И чтобы не имть никакого дла съ тми, кто окружалъ меня, я ушелъ въ глубь вковъ, я старался воскресить тхъ, чьи мысли давно уже умерли и забыты. Тамъ, въ этой старин, я нашелъ многое, что мн нравилось больше, чмъ наше настоящее. Я почти сроднился съ прошлымъ. Я видлъ тхъ, кого воскресилъ, я понималъ каждый изгибъ ихъ мысли, я понималъ всю ихъ жизнь, суровую и жестокую, но полную переживаній и чувствованій, которыя чужды намъ, счастливымъ побдителямъ земли. Но когда я хотлъ подойти къ нимъ еще ближе, когда я хотлъ осязать ихъ, — все таяло, какъ миражъ. Я — настойчивый человкъ. Я долго боролся, но, наконецъ, понялъ, что всю жизнь гнался за обманомъ. Но теперь мн уже поздно перебираться на другую дорогу, переходить къ вамъ, побдителямъ. Я чужой также и вамъ. Вотъ, теперь я покинулъ свое уединеніе и скитаюсь по всей земл, не видя передъ собой никакой цли. И каждый, къ кому я прихожу, незванный и нежеланный, иметъ право отогнать меня прочь. Далеко не вс такъ терп-ливы и снисходительны, какъ ты, Формика. А счастливые люди — самые жестокіе. И твои друзья не захотли имть со мной ничего общаго еще въ то время, когда я жилъ на своемъ остров и переживалъ свои послднія сомннія. Теперь у меня ничего, почти ничего не осталось, Формика.

— Мн жаль тебя, Висъ. Но мн кажется, что ты самъ виноватъ въ своемъ несчасть. И я не знаю, чмъ я могла бы помочь теб.

— А разв я прошу помощи? Разв сильному можетъ помочь слабый? Вдь я, все же, сильне тебя, Формика, потому что въ теб, несмотря ни на что, живутъ еще свтлыя надежды, а я смотрю на свою жизнь прямо и открыто и не хочу никакихъ обмановъ. Я пришелъ къ концу и вижу, что мн нтъ никакого выхода. Всегда я останусь такимъ, каковъ я есть, наедин съ самимъ собою.

— Есть выходъ и изъ безнадежности.

— Не для всхъ. Если ты говоришь о смерти — то это ршеніе совсмъ не удовлетворяетъ меня. Смерть— это только ничто, это — отказъ, это — сдача передъ врагомъ, а не побда. Или, можетъ быть, ты говоришь о томъ ршеніи, къ которому пришла ты сама, объ упорномъ труд до самозабвенія, до полнаго отказа отъ своей личности? Нтъ, и это не для меня. И скажи мн, разв ты стала счастливе здсь, у Павла? Разв твои страданія смягчились?

Разговаривая, онъ всталъ и подошелъ ближе къ Формик и теперь казался не такимъ горбатымъ и уродливымъ, а на его срыхъ щекахъ появилась краска. Но когда онъ подошелъ совсмъ близко, Формика отступила назадъ и гость замтилъ это движеніе.

Онъ остановился и щеки его опять поблднли и онъ заговорилъ совсмъ спокойно:

— Я не хочу смерти, — и когда она придетъ ко мн я встрчу ее съ ненавистью, какъ своего злйшаго врага, буду яростно бороться съ нею до послдняго вздоха. Зачмъ скрывать? Да, я боюсь умереть, меня пугаетъ, а не радуетъ, то черное ничто, которое неизбжно ждетъ меня. Это не избавленіе, а послдній плнъ. Не спокойствіе, а леденящій ужасъ. И я не хочу трудиться для тхъ, кого я не люблю и кому я чуждъ, и безцльный трудъ не принесетъ мн ничего, кром усталости. Но для меня слишкомъ тяжела и та жизнь, которой я принужденъ жить, ея бремя слишкомъ гнететъ мои плечи. Гд выходъ?

Онъ не ждалъ отвта отъ взволнованной, почти испуганной женщины, и продолжалъ посл короткой паузы:

— Т, съ чьими мертвыми тнями я прожилъ такъ долго, т, чьи забытыя мысли я воскресилъ въ своемъ уединеніи, — они оказали мн помощь. Они были, въ свое время, ничтожны и слабы въ своемъ дтскомъ невжеств, опутанные суевріемъ и дикими предразсудками. Слпая стихійная сила давила ихъ, какъ червяковъ, и они гибли такъ же покорно и безслдно, какъ раздавленные черви. Но они дали мн то оружіе, отъ котораго отказались вы, гордые, и я заострилъ это оружіе силой вашего знанія. Ты ищешь забвенія и мн оно также необходимо боле, чмъ воздухъ и вода. Но если бы вы отбросили прочь вашу нелпую гордость побдителей, — вы тоже давно уже вспомнили бы о моемъ оружіи объ этомъ лекарств, излечивающемъ отчаяніе. Забвеніе, которое можно вызвать по желанію каждую минуту, забвеніе, не похожее ни на сонъ, ни на смерть, ни на презрнную жизнь, — что можетъ быть лучше? И посл часовъ этого сладостнаго отдыха рождаются новыя силы, чтобы попрежнему влечь себя по пути жизни, — до новыхъ радостныхъ часовъ.

— Если бы было такъ, какъ ты говоришь, то я первая поблагодарила бы тебя! — сказала Формика, посл того, какъ онъ замолчалъ и опять слъ, срый и сгорбленный, въ темномъ углу.

Висъ вынулъ изъ своей походной сумки большой прозрачный флаконъ старинной формы, украшенный наивно-грубой гравировкой. Флаконъ былъ наполненъ какой-то жидкостью темнокоричневаго цвта, непріятной на видъ.

— Что это?

— Это забвеніе.

— Ядъ? Но вдь ты боишься смерти.

— Да, это ядъ, потому-что принятый въ большой доз онъ убиваетъ, — не слишкомъ быстро и потому му-чительно. Но нсколько капель даютъ лишь именно то забвеніе, о которомъ я говорилъ теб.

— И ты взялъ секретъ этого состава у тхъ, которые умерли?

— О, не совсмъ… Они добивались приблизительно того же результата при помощи средствъ слишкомъ грубыхъ и несовершенныхъ. Я взялъ у нихъ почти одну только идею. И я создалъ опъяняющій напитокъ, который они могли бы назвать напиткомъ боговъ.

Онъ поднесъ флаконъ ближе къ свту и смотрлъ на темную жидкость съ тою же спокойной и увренной гордостью, съ какой художникъ смотритъ на свое удачное произведеніе.

— Не особенно трудно было достичь этого. Въ сущности, я только удачно скомбинировалъ уже давно извстное. Но нсколько капель этой жидкости даютъ покой и радость, он посылаютъ волшебныя грезы, — и разъ познавъ это наслажденіе ты будешь возвращаться къ нему снова и снова. Этого флакона хватитъ теб на всю жизнь.

— Мн? Но неужели ты думаешь…

— Я увренъ, Формика. Если бы я не былъ увренъ, что ты ищешь именно то, что я принесъ теб, я не сталъ бы искать тебя по всему свту. Ты спросишь, какъ я узналъ вообще о твоемъ существованіи? Но вдь о теб такъ много разсказывали твои друзья. И изъ ихъ разсказовъ я понялъ, что теб стоить помочь. Мн нтъ никакого дла ни до счастливыхъ, увренныхъ въ себ, ни до равнодушныхъ, которые спокойны только потому, что не сознаютъ своего несчастья. Но я ищу и нахожу тхъ, кому, какъ мн, нужно забвеніе, — и я дарю имъ свой напитокъ. Я длаю это не изъ любви къ добру, не изъ сочувствія къ ихъ страданіямъ.

Мн просто нравится, когда кто-нибудь, продолжая меня ненавидть, благословляетъ мое имя.

— Мн кажется, Висъ, что ты задумалъ ужасное. Я вижу это по твоему лицу. Убери флаконъ. Я не хочу видтъ это отвратительное снадобье.

— Флаконъ останется у тебя. Пяти капель въ стакан воды вполн достаточно, чтобы вызвать все, общанное мною. Ты увидишь на яву волшебные сны, твое тло перестанетъ тяготить тебя. Мой языкъ слишкомъ неповоротливъ, чтобы изобразить все это блаженство. Отвдай одинъ разъ и ты узнаешь сама. Потомъ ты вернешься изъ міра забвенія свжая и бодрая, но съ той минуты грезы будутъ для тебя единственной разумной дйствительностью, а часы обыденной жизни— только часами ожиданія, нетерпливаго ожиданія блаженства.

— И ты… Не ко мн первой ты пришелъ?

— О, нтъ. Но другіе съ жадностью вырывали у меня изъ рукъ этотъ напитокъ, какъ только я успвалъ разсказать имъ о его сил. Ты колеблешься. Вотъ, я оставлю флаконъ здсь. Теб стоитъ только протянуть руку, — и ты возьмешь его. Хватитъ на цлую жизнь, говорю я. Помни: только по пяти капель. Больше не нужно. Теперь уже поздно, я ухожу. Спи спокойно.

Его тяжелые, неврные шаги заглохли въ сырой тишин. Опьяняющій напитокъ, который поможетъ сбросить тяжесть страданій, стоялъ передъ Формикой. Почти машинально она откупорила флаконъ. Какъ будто кто-то властный приказалъ ей, — и она повиновалась. Отъ напитка исходилъ сладковатый запахъ, похожій на знакомый запахъ увядающей травы. Пять капель.

А если испытать? Если Висъ правъ?

Она ничего не потеряетъ, если даже напитокъ не дастъ ей общаннаго блаженства. Можетъ быть, Висъ— простой обманщикъ, а вся его исторія — неумстная шутка.

Но такъ не лгутъ. Лжива сама та правда, которой онъ служитъ, но не лживы слова.

Медленно, еще не совсмъ обдумавъ то, что она длаетъ, Формика наполнила водой стаканъ, потомъ влила туда нсколько капель напитка. Вода слегка замутилась, приняла жемчужный оттнокъ. Пряный запахъ сдлался легче.

Она закрыла глаза, поднесла стаканъ ко рту и сквозь опущенныя вки увидла срое лицо гостя, которое насмшливо улыбалось и, какъ будто, жадно слдило за ея движеніями. Тогда, не отвдавъ ни одного глотка она закрыла глаза и бросила стаканъ въ другой уголъ комнаты, въ тотъ самый, гд только что сидлъ Висъ.

Потомъ взяла флаконъ и вышла изъ своего жилища. Прошла по узкой горной тропинк, которая вела къ каменистому обрыву. Дошла до обрыва и бросила флаконъ внизъ. Еще не долетвъ до дна ущелья, онъ ударился объ камень и разбился съ хрустальнымъ звономъ.

56

Лія съ утра чувствовала себя не совсмъ здоровой. Коро возможно удобне устроилъ ея ложе въ мастерской и, чтобы не раздражать больную стукомъ металла по камню, оставилъ на время работу надъ новой статуей и занялся рисованіемъ этюдовъ для дальнйшихъ работъ.

Это занятіе понемногу увлекло его, и онъ вздрогнулъ отъ неожиданности, когда Лія позвала его глухимъ и хриплымъ голосомъ:

— Мн дурно, Коро… Подойди ко мн.

Онъ увидлъ, что лицо ея поблднло и капельки пота блестли на лбу. Она плотно сжала губы, чтобы не стонать. Но онъ не понялъ сразу, что съ ней, такое и спросилъ растерянно:

— Чмъ я могу помочь, Лія? Теб больно?

— Меня нужно перевести отсюда. Это — начало.

Тогда Коро бросился на поиски Акро, такъ какъ чувствовалъ, что самъ онъ слишкомъ взволнованъ чтобы предпринять что-нибудь. Приближающіеся роды не грозили Ліи никакой опасностью и, при желаніи больной, могли быть сдланы совсмъ не мучительными, но старый инстинктъ, инстинктъ мужа, страдающаго за жену всми муками рожденія, заговорилъ въ немъ. Разыскавъ Акро, онъ отправилъ его къ своей подруг, а самъ медленно побрелъ слдомъ за нимъ, чтобы наедин собраться съ силами.

Онъ нашелъ Лію въ новомъ помщеніи, предназначенномъ для родовъ, и слышалъ, какъ она говорила врачу:

— Нтъ, я не хочу. Пусть мн будетъ больно. Иначе, мн кажется, я не такъ сильно его буду любить.

И онъ видлъ, что ея лицо, искаженное пронизывающей болью, въ то же время свтилось чистой радостью, — радостью желанной жертвы.

Коро наклонился надъ ея изголовьемъ, но она закрыла глаза.

Онъ видлъ, какъ судороги сокращаютъ ея члены и хотлъ говорить ей слова жалобы и участія, но кто-то взялъ его за руку и онъ послушно пошелъ прочь за маленькой Абелой.

— Теб не нужно сейчасъ быть тамъ. Ты уже блденъ, какъ мраморъ Мары. Не слдуетъ создавать больной одно только лишнее безпокойство. Вдь сейчасъ она страдающая мать, а не подруга.

Она увела его къ себ и старалась развлечь своими шутками и веселой болтовней, но онъ едва улавливалъ шелестъ ея словъ и ему казалось, что и сюда доносятся сдавленные стоны его любимой.

Наконецъ, замолчала и Абела. И когда новый, громкій вопль достигъ и до ея слуха, она тоже поблднла спрятала кисти рукъ подъ вышитый плащъ и сказала:

— Мы никогда не избавимся отъ него, — отъ этого вчнаго проклятія женщины. Но мн нравится, что Лія приняла на себя это проклятіе добровольно. Я такъ ничтожна въ сравненіи съ нею… Ты долженъ быть очень счастливъ, Коро.

Но ему казалось сейчасъ, что онъ оченъ несчастенъ, — и что онъ совершилъ какое-то преступленіе противъ своей возлюбленной.

57

— Онъ уже улыбается, увряю тебя, что онъ улыбается!

И Лія поднимала высоко къ верху въ своихъ сильныхъ рукахъ грудного ребенка, который щурился отъ яркаго свта.

— Разв онъ улыбается? Я не вижу.

— Это такъ ясно. Ты просто не хочешь видть. Онъ улыбается и знаетъ уже свою мать. Свою мать. Ты слышишь, Коро?

— Да, да. Конечно, онъ долженъ знать тебя. Вдь ты не оставляешь его ни на минуту.

— А какъ же я могу его оставить? Всетаки, онъ еще такой слабый и маленькій. Должно быть, такъ трудны первые шаги его жизни.

Коро работалъ. Иногда онъ взглядывалъ разсяннымъ, скользящимъ взглядомъ на свою подругу и на своего сына, который лежалъ теперь на рукахъ матери, потому-что она собиралась кормить его грудью, Ребенокъ родился крупный и здоровый, но когда Коро въ первый разъ увидалъ его, онъ показался ему такимъ безобразнымъ, что художникъ едва сдержалъ гримасу отвращенія.

Такъ вотъ онъ, плодъ ихъ любви, красивой любви, — это маленькое существо съ красной кожей и тонкимъ пухомъ на продолговатой голов. И вообще, все эта было такъ безобразно, — самое рожденіе и первые дни ребенка, — и все это внесло въ отношеніе къ Ліи не только новую связь, не только новую радость. Теперь что-то должно было измниться. Первый періодъ любви кончился, — и Коро не зналъ еще насколько хорошъ будетъ второй.

Лія дала ребенку грудь полную молока.

Теперь подруга художника была стройна, какъ прежде, но глазъ Коро улавливалъ въ ея фигур почти неуловимыя измненія, которыя были новы для него и потому чужды.

— Ребенокъ испортитъ твое сложеніе! — сказалъ онъ невольно. — Особенно, если ты будешь слишкомъ долго кормить.

Она подняла на него удивленные глаза.

— Такъ что же? Вдь такъ нужно и всегда такъ бываетъ. И потомъ я постараюсь, конечно, подурнть какъ можно меньше. Разв не стоитъ этотъ ребенокъ частицы моей красоты?

Она предполагала, что такъ простъ и естественъ отвтъ на этотъ вопросъ. Но Коро думалъ иначе. Онъ сомнвался. И, чтобы скрыть свое смущеніе, сдлалъ видъ, что весь погрузился въ работу.

Онъ не ожидалъ, что такъ трудно будетъ разобраться во всхъ этихъ чувствахъ, такихъ новыхъ и непривычныхъ. Гордость отцовства и сожалніе о прошломъ, когда никто еще не стоялъ между нимъ и Ліей. И главное, — иные, чмъ прежде, оттнки въ любви Ліи, еще не разгаданные.

Недавно онъ говорилъ обо всемъ этомъ съ Абелой. Подлился съ нею своими тревогами и сомнніями и замтилъ, что она возражаетъ ему не совсмъ увренно.

— Ты сама чувствуешь, что здсь есть не одно только хорошее, Абела. Не слишкомъ ли рано онъ родился? Право, я еще не умю любить его такъ, какъ Лія.

— Ты полюбишь. Онъ привлечетъ тебя первыми проблесками сознанія, быстрымъ подъемомъ отъ безсмысленнаго животнаго къ человку. Вдь это такъ интересно, — слдить за рожденіемъ мыслей въ его двственномъ мозгу.

— Я не воспитатель, Абела. Я только художникъ. И я почти никогда не изображалъ дтей, потому-что не знаю ихъ. Они мало интересовали меня, какъ все недоразвитое, недодланное… А сегодня я попросилъ Лію дать отзывъ объ одномъ моемъ маленькомъ наброск. Она едва взглянула, сказала: хорошо! — и заговорила о ребенк. А набросокъ былъ совсмъ не хорошъ. Я самъ зналъ это и спросилъ только для того, чтобы узнать, сохранилось ли попрежнему хотя бы ея участіе въ моихъ работахъ.

— Наврное современемъ все измнится къ прежнему.

— Ты думаешь? Я хотлъ бы, чтобы такъ было. Иначе…

Онъ помолчалъ немного, потомъ спросилъ, не докончивъ начатой фразы:

— Ты давно не получала никакихъ извстій отъ Формики?

— Ну, мы сносимся съ нею почти каждый день. Она много работаетъ, какъ и вс ученики Павла, который, должно быть, скоро умретъ. Но она успваетъ слдить и за нашей работой… Почему ты спросилъ о Формик? Вдь ты давно уже не говорилъ про нее ни одного слова.

— Не знаю. Это вышло случайно. Мн просто вспомнился почему-то весь ея золотой обликъ и ея смхъ, — веселый смхъ.

— Теперь она рдко смется.

— А Лія не смется почти никогда. Она только улыбается. У нея такая прекрасная улыбка. Прежде она улыбалась мн одному. А теперь еще и ребенку. Скажи мн, это — совсмъ новая любовь, — или Лія перенесла на сына часть той любви, которая принадлежала до сихъ поръ только мн одному?

Абела разсянно вертла въ рукахъ какой-то маленькій острый инструментъ. Подняла глаза, улыбнулась и сказала:

— Взгляни.

Къ нимъ шла Лія съ ребенкомъ на рукахъ, закутанная складками своей любимой блой одежды. Шла легкой и быстрой поступью и осторожно несла свое неоцнимое сокровище и сливалась съ нимъ въ одно цлое, какъ олицетвореніе прекраснаго материнства.

— Взгляни! — повторила Абела. — Есть ли на земл что-нибудь лучшее?

— Ты права! — сказалъ Коро. — И мои жалкія слова были недостойны моей подруги.

Онъ пошелъ къ ней навстрчу. Абела осталась на мст и смотрла, какъ т двое привтствовали другъ друга. Ей вспомнились дни на берегу залива, — и она поняла, что то, дйствительно, минуло навсегда.

58

— Еще немного дней, — и вашей постройк конецъ. Ты найдешь себ что-нибудь новое. Ни одинъ день твоей жизни не пройдетъ пустымъ, неисписаннымъ листкомъ. А я не знаю, что буду писать на слдующихъ страницахъ. Я останусь такимъ, каковъ я сейчасъ.

— Ты сдлался скученъ, Кредо. Нельзя такъ часто жаловаться на судьбу.

Мара не въ дух. У нея только-что было маленькое столкновеніе съ товарищами по работ. Товарищи доказали свою правоту и она принуждена была уступить, — а Мара не любила уступать кому-бы то ни было.

Теперь Кредо сидитъ, какъ обычно, у ея ногъ, положивъ голову къ ней на колни, но каменщица разсянно вслушивается въ его рчи. Ея мысли далеки отъ его жалобъ и безсвязныхъ мечтаній. Но Кредо, не замчая этого, продолжаетъ говорить, потому-что онъ слишкомъ занятъ самимъ собою.

Онъ говоритъ, что жизнь даетъ все меньше и меньше пищи его творчеству. Тамъ, въ сосновомъ лсу… тамъ было лучше. Онъ и больной Галъ стояли тогда въ сторон отъ общаго потока жизни. Ихъ души развивались самостоятельно и, когда наступало время, мысли сами собою выливались изъ души, какъ вода изъ переполненнаго сосуда. А здсь слишкомъ чуждо и суетливо. То, что зарождается, онъ не успваетъ еще облечь въ форму, когда что-то новое уже приходитъ и перевертываетъ ненаписанную страницу.

И, наконецъ, слишкомъ мало трогаютъ его вс эти великолпныя зданія, эта безличная роскошь, такъ похожая на площадное самохвальство. Слишкомъ много пищи для чувства, для грубаго чувства и мало — для мысли, потому-что все уже обдумано и взвшано заране и величина художественнаго впечатлнія учтена научными таблицами. Можетъ быть, красота живетъ. Можетъ быть, даже именно теперь она царствуетъ надъ міромъ. Но тихая поэзія, тихая лирика умираетъ.

— Право, ты скученъ. Зрлище смерти въ свое время приводило тебя въ отчаяніе. Я показала теб жизнь, но тогда ты началъ тосковать о смерти. Я помню сказку, которую ты разсказывалъ намъ у костра. Мн и тогда уже она не слишкомъ нравилась, а теперь я вижу, что кости мертвыхъ для тебя, всетаки, ближе, чмъ псни живыхъ. Но я сама, мой дорогой, — я не хочу думать о смерти. Можетъ быть, я — слишкомъ простая натура, но жизнь представляется мн достаточно заманчивой.

Она сдлала нетерпливое движеніе, чтобы Кредо, наконецъ, поднялъ голову и посмотрлъ ей прямо въ лицо, но писатель остался сидть, какъ былъ, и проговорилъ безучастнымъ, монотоннымъ голосомъ, какъ будто обращаясь только къ самому себ:

— Я слышалъ: появился недавно какой-то человкъ, который презираетъ всю вашу дятельность и находитъ, что люди ничего не добились своимъ прославленнымъ прогрессомъ. И къ больнымъ духомъ онъ приходитъ, какъ врачъ. Даетъ имъ чудесное лекарство, приносящее утшеніе и радость.

— Одна изъ твоихъ сказокъ?

— Нтъ, дйствительность. Говорятъ, онъ былъ не такъ давно и здсь, у нашей постройки, — но, должно быть, не нашелъ здсь никого, кто нуждался бы въ его помощи. Какъ жаль, что я не встртилъ его…

— Хорошо. Оставь меня, если ты находишь, что я ничего не дала теб, и ступай къ этому врачу, чтобы онъ исцлилъ тебя отъ твоего безумія.

Тогда только онъ поднялъ голову.

— Ты сердишься? Такъ нехорошо звучитъ твой голосъ. Онъ похожъ на скрипніе рзца, обрабатывающаго скалу.

— Не все ли теб равно, люблю я тебя или презираю? Вдь ты занятъ только самимъ собой.

— О, какъ будто ты не знаешь, что я никогда не могу уйти отъ тебя. Но если бы тотъ человкъ встртился мн случайно…

— Тогда?

— Я попросилъ бы его… Не смотри на меня такъ. Мн кажется, что ты, дйствительно, меня ненавидишь.

— Не тебя. Только твое ничтожество. Только ту робость, которая проглядываетъ въ каждомъ твоемъ движеніи. А вдь одни смлые владютъ міромъ.

— Для смлости нужна сила. И зачмъ мн вашъ міръ? Я не хочу его. Конецъ и начало всего — во мн. Мн кажется, что міръ возникъ со мною вмст—и вмст со мной онъ умретъ. Для меня только это сознаніе— дйствительность.

— Какъ ты старъ, мой бдный Кредо! Ты подбираешь старые объдки и питаешь ими свою мысль. Теб нужно быть поближе къ молодости. Посмотри на ребенка Ліи: какъ разъ теперь онъ завоевываетъ міръ, который ты отрицаешь. И разв не беретъ онъ теперь, какъ свое, и все то, что завоевано уже длиннымъ рядомъ поколній? И разв не пріобщается онъ этимъ къ тому единому, что безсмертно? А ты, — ты такъ же, какъ и вс, пользуешься трудами другихъ, но не чувствуешь этихъ другихъ въ своемъ сердц. Мн думается, мы скоро разойдемся, Кредо.

— Старая игрушка прілась? — спросилъ съ горечью писатель.

Когда Мара ушла, онъ не послдовалъ за нею и мысль о возможной разлук не особенно угнетала его. Онъ думалъ:

— Если бы мн удалось встртить того человка… Если бы мн удалось его встртить…

59

Изъ нестройнаго хаоса — гармоничное цлое. Изъ груды камня и металла, изъ дикаго безпорядка, боле похожаго на разрушеніе, чмъ на творчество — стройное зданіе, обширное и величественное. Тамъ, гд мшала гора — ее скрыли. Глубокую долину, которая портила видъ своей унылой пустотой, засыпали до краевъ и новый лсъ появился тамъ, гд нсколько мсяцевъ назадъ былъ только каменистый пустырь. Теперь и пейзажъ составлялъ одно общее со зданіемъ. Они дополняли другъ друга и нельзя было выбросить ни одной черты, не нарушивъ этой цльности.

— Мы можемъ гордиться нашей новой работой не меньше, чмъ храмомъ Весны.

— Да, мы поработали добросовстно. Хотя эта работа никогда не была особенно близка мн и не захватывала такъ, какъ Весна.

— И здсь нтъ твоей Весны, Коро, въ которой, какъ въ фокус, собрались вс лучи твоего таланта. Здсь онъ разсянъ повсюду. По правд говоря, ты игралъ здсь слишкомъ скромную роль, которая была бы вполн достаточна разв только для меня.

— Зато теб, большой лобъ, это дло пригодилось, какъ нельзя лучше! Я довольна тобой! — и Абела провела рукой по голов своего скульптора. — Но теб не нужно было свою статую ставить на мсто, предназначавшееся для Андрогине.

— Коро самъ захотлъ, чтобы я сдлалъ это.

Коро утвердительно кивнулъ головой. Съ каждымъ днемъ художникъ становился все задумчиве, — и приближающійся день окончанія работъ совсмъ не волновалъ его такъ, какъ день праздника Весны. То, что еще оставалось, недодланнымъ, онъ заканчивалъ вяло и медлительно предоставляя другимъ вырабатывать детали и съ удовольствіемъ уступая свою долю въ общемъ творчеств. И съ такимъ же равнодушіемъ онъ вспоминалъ о своемъ уничтоженномъ произведеніи.

— Гд Лія? Я такъ привыкла, что мы вс бываемъ вмст въ эти часы.

— Она не могла оставить ребенка. И потомъ, она говоритъ…

— Что?

— Такъ, ничего. Я не ручаюсь, что точно передамъ ея слова. Можетъ быть, она совсмъ даже не говорила этого. Когда долго проживешь съ человкомъ, то улавливаешь не только его слова, но и мысли.

Они обошли кругомъ всей постройки, встртились съ Марой, которая еще работала.

— Однако, ты прилежна, Мара!

— Я тороплюсь покончить со своей долей, чтобы поскоре перебраться въ другое мсто. Здсь, на юг, такъ жарко, — такъ пряно пахнутъ эти лса, — и такъ вялы становятся люди, которые проводятъ здсь слишкомъ много времени.

Потомъ, какъ будто затмъ, чтобы предупредить неизбжный вопросъ, она прибавила еще:

— Сегодня утромъ ухалъ Кредо. Онъ отправился на поиски какого-то особеннаго человка.

— Отправляясь на эти розыски, онъ потерялъ кое-что боле существенное! — серьезно сказалъ Акро.

Абела повлекла Мару впередъ.

— Довольно на сегодня! Идемъ съ нами и будемъ веселиться!

Каменщица не сопротивлялась, но задумчивое выраженіе не сходило съ ея лица. Какъ то незамтно она пошла рядомъ съ Коро. Хотла о чемъ-то спросить его, но промолчала, заглянувъ ему въ глаза.

Дошли до озера. Абела погрузила руку въ слегка желтоватую воду.

— Фи, она совсмъ теплая… Ты хочешь искупаться, Мара?

— Въ этой луж?

— Теб ничмъ не угодить сегодня. А ты, Акро? Ты долженъ.

Но Акро лниво растянулся на песк и закрылъ глаза. Тогда Абела раздлась одна и поплыла, раздвигая широкіе листья какихъ-то розовыхъ цвтовъ, которые густо усяли все озеро. Коро слдилъ за ея движеніями и это маленькое стройное тло съ жемчужной кожей напомнило ему одну сцену изъ той поры, къ которой теперь такъ часто возвращались его мысли.

Быстрая прозрачная рка въ зеленыхъ берегахъ. А наверху, на холм, подъ куполомъ утренняго неба— храмъ его любви, храмъ возрожденія и радости. Въ прозрачной вод свтлютъ тла и веселый смхъ вмст съ брызгами летитъ къ небу. Вотъ Мара, — хмурый сфинскъ съ сильными, слегка угловатыми движеніями. А рядомъ съ нею, въ золот распустившихся волосъ— смющееся тло Формики.

Формика! Какъ хорошо было бы услышать сейчасъ этотъ смхъ! Сейчасъ, когда вс такъ сумрачны и печальны…

Виланъ тогда такъ много говорилъ о ея волосахъ. Но теперь, на свер, съ нимъ другая женщина. А формика — одна.

Тогда она проводила его и Лію до порога брачной ночи и взяла съ него только одинъ поцлуй.

— О чемъ ты задумался, Коро?

Голосъ Мары. Этотъ голосъ, спокойный и жестокій, удержалъ на губахъ готовый сорваться отвтъ:

— О Формик.

Абела плыла къ берегу. Вышла на песокъ и долго выжимала теплую желтоватую воду изъ намокшихъ волосъ. Брызнула этой водой въ лицо Акро. Тотъ вяло отстранился.

— Оставь, Абела.

Тогда она тоже замолчала и притихла, быстро одлась. На озер остался слдъ отъ ея недолгаго купанья: извилистая полоса свободной воды среди большихъ, мягкихъ листьевъ, которые все еще колебались, повинуясь движеніямъ мелкой водяной зыби.

60

Проснулись въ это утро, какъ обычно, и привычныя руки уже потянулись къ инструментамъ, — когда вспомнили, что работа исполнена и ни одного удара рзца не требуютъ больше законченныя стны. Успвшіе сродниться другъ съ другомъ за мсяцы совмстнаго труда собирались группами въ опуствшихъ мастерскихъ. Вмст обсуждали планы будущаго. Здсь уже было скучно. Только-что отстроенное зданіе представлялось уже старымъ, потому что не требовало больше участія своихъ творцовъ.

— Какъ ты провела ночь, Лія?

— Хорошо. Только передъ разсвтомъ ребенокъ долго плакалъ и я немножко безпокоилась, здоровъ ли онъ. Но все въ порядк. Онъ растетъ съ каждымъ часомъ, ты замчаешь?

— Да, пожалуй. Хотя, всетаки, я не предполагалъ, что человкъ развивается такъ медленно… Мн кажется, никогда не придетъ тотъ день, когда онъ впервые назоветъ меня по имени.

— Ты уже уходишь?

— Я могу остаться, если ты хочешь. У меня нтъ никакихъ неотложныхъ длъ сегодня.

Долго молчали. Потомъ Коро сказалъ:

— Товарищи затваютъ сегодня маленькую поздку. Конечно, ты будешь съ нами?

— Ребенокъ стснитъ ихъ. И они немножко шумны и порывисты. Это вредно для маленькаго. Но я буду очень довольна, если ты развлечешься немного. У тебя такой мрачный видъ за послдніе дни. Должно быть, ты слишкомъ много работалъ.

Коро подошелъ, положилъ руки на плечи подруги.

— Лія, скажи мн… Скажи мн, занимаю ли я въ твоемъ мір такое же мсто, какъ прежде?

— Ты спрашиваешь? Но разв ты не чувствуешь, что моя любовь къ теб еще окрпла? Разв ты не видишь, что и въ нашемъ ребенк я люблю, прежде всего, отраженіе тебя самого, память самыхъ радостныхъ часовъ нашей любви? Ты огорчаешь меня, Коро. Я знаю, что произошло въ теб что-то новое, но не могу объяснить — почему.

— Да, ты права. Ты любишь меня не меньше и не хуже, чмъ прежде. И безъ твоей любви я не сдлалъ бы здсь и половины того, за что меня такъ хвалятъ южане. Но вотъ сегодня, Лія, наша работа кончена. Мы опять можемъ жить безъ труда и заботы, жить только для себя, для своей собственной радости. Я прихожу къ теб—и чувствую какую-то стну между нами. Ты любишь меня попрежнему и ты попрежнему прекрасна. Но ты — не та.

Лія посмотрла на него проницательно и вдумчиво. Потомъ хотла сказать что-то, но остановилась на полуслов.

— Что съ тобой, Лія?

— Ничего, мой любимый. Это пройдетъ. Товарищи уже ждутъ тебя. Иди же къ нимъ. И если ты проведешь нсколько радостныхъ часовъ — я буду радоваться вмст съ тобою.

Коро колебался нсколько мгновеній. Привлекъ къ себ подругу, покрылъ поцлуями ея лицо и руки и обнималъ ее бережно, какъ хрупкую драгоцнность.

Когда онъ ушелъ, Лія съ ребенкомъ сла у широкаго окна, сквозь которое виднлись далекія окрестности. Но дальній холмъ вдругъ потускнлъ и расплылся въ ея глазахъ и слеза скатилась по щек, которую только-что цловалъ художникъ. А ихъ такъ рдко можно было видть, — слезы Ліи.

61

Нсколько торопливыхъ, тревожно простыхъ словъ:

‘Дни учителя сочтены. Онъ хотлъ бы увидть всхъ васъ. Формика’.

Товарищи строители передавали эти слова изъ рукъ въ руки, изъ устъ въ уста всего нсколько дней спуст я посл окончанія постройки.

— Смерти слишкомъ часто слдуютъ одна за другою! — вздохнулъ Акро. — Я еще вижу передъ собой мертвое лицо Гала.

— Галъ умеръ у самаго порога жизни. Павелъ кончаетъ.

— Да. Но если бы такіе люди могли не кончать никогда.

— Конечно, теперь-то ты будешь съ нами, Лія? — спрашивалъ Коро и въ его голос слышалась уже готовность къ упрекамъ.

— Да, Коро. И, можетъ быть, тамъ я буду боле нужна теб, чмъ здсь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты узнаешь.

Должно быть, она много думала за послдніе дни, — блдная Лія. Срыя тни легли подъ глазами. Но все такъ же ясно смотрли эти глаза и такъ же спокойно звучалъ чистый голосъ.

Ничто не удерживало. Строители были свободны и безъ сожалнія покинули разслабляющій югъ. По дорог къ нимъ присоединился Лексъ.

Онъ сильно постарлъ и осунулся за послдніе мсяцы и уже замтно было, что мракъ смерти отражается и въ его глазахъ. Среди своихъ спутниковъ, молодыхъ и бодрыхъ, онъ казался одинокимъ и заброшеннымъ, хотя строители все время окружали его тсной толпой.

— Мн тяжело, что я не могу выполнить своего стараго желанья! — говорилъ Лексъ. — Я давно уже условился съ Павломъ, что мы уйдемъ вмст. Такъ хорошо раздлить до конца послднія минуты съ тмъ, кто былъ спутникомъ во всхъ трудахъ и радостяхъ. Но моя община недавно возложила на меня трудное и отвтственное дло, которое я считаю долгомъ выполнить. И въ то же время, я чувствую, что моихъ силъ хватитъ еще, по крайней мр, на полгода. Можетъ быть, даже больше. Я еще не имю права уходить.

И онъ покачивалъ своей сдой, лысющей головой, которая уже слабо держалась на одряхлвшихъ плечахъ.

Коро смотрлъ на него съ тоской и затаеннымъ сожалніемъ. Нтъ, старость не привлекала его. Разрушенное зданіе, слинявшія краски, кожа холодная и безкровная, и мутный взглядъ глазъ, полузакрытыхъ усталыми вками. Вотъ, пройдутъ года, — и онъ остановится на той-же ступени.

Онъ осматривался кругомъ и видлъ, что только его одного смущаютъ эти странныя мысли. Правда, другіе были непривычно молчаливы и рдко улыбались, но взгляды ихъ обращались къ Лексу спокойно и привтливо. Тогда онъ самъ чувствовалъ, что эта гнетущая тоска пришла къ нему еще совсмъ недавно, сложившись изъ неопредленныхъ, безформенныхъ впечатлній, въ которыхъ онъ самъ еще не могъ дать себ отчета.

Не смерть, а жизнь пугала его. Будущее было такъ загадочно, — а настоящее отравляли несбывшіяся надежды и горькія сомннія.

Изъ прежняго источника сила, изъ сосуда любви теперь онъ черпаетъ слабость. И на дн этого сосуда— горькій ядъ.

Лія сидла рядомъ съ Лексомъ. Старикъ посмотрлъ на ея ребенка и улыбнулся и сухой, сморщенной рукой нжно прикоснулся къ его пухлой розовой ручк. И въ нихъ, въ этихъ двухъ полюсахъ жизни, было что-то общее, одинаково возбуждающее одно и то же непріятное, щемящее чувство, — чувство сожалнія.

Коро отошелъ всторону. Завернулся съ головой въ плащъ, чтобы ничего не слышать и не видть. Но чей-то голосъ, звучный и холодный, упрямо достигалъ до его сознанія. Это Мара спорила съ Акро о какомъ-то новомъ изобртеніи, которое должно было внести новый переворотъ въ строительную технику.

62

Въ рабочихъ залахъ, въ длинныхъ, свтлыхъ галлереяхъ и переходахъ, на просторной лужайк, куда собирались для игръ, — везд было пустынно и тихо. Какъ будто смерть пришла не къ одному только старому учителю, а оснила своимъ крыломъ и все дло его жизни, остановила всю хорошо налаженную машину и стерла длинные столбцы кропотливыхъ вычисленій.

Вновь прибывшіе строители не нарушили этой тишины, не уничтожили мрачнаго безлюдья. Маленькими группами тихо разбрелись повсюду, слились съ учениками и негромкимъ шепотомъ длились съ ними послдними, безрадостными извстіями.

Коро ушелъ одинъ, добрался до тропинки, которая по крутымъ скалистымъ уступамъ вела въ долину. У самаго начала этой тропинки прислъ на камень. По-прежнему закутался плащемъ.

Съ шорохомъ посыпался изъ подъ чьихъ-то ногъ песокъ и щебень. Коро открылъ глаза. Что то свтлое и радостное, какъ видніе, стояло передъ нимъ.

— Формика?

Или только тнь ея? Вглядывался и видлъ въ хорошо знакомыхъ чертахъ что-то новое. И глаза сдлались глубже и больше, а щеки были матово-блдны. Только волосы по прежнему искрились золотомъ, падали съ плечъ непокорной огненной волной.

— Наконецъ-то я вижу тебя, Формика!

Она привтствовала его просто и радостно. Онъ подвинулся, чтобы освободить ей мсто на томъ же камн.

— Ты измнилась, ты поблднла. Какъ ты жила здсь?

Почему то радовался этимъ блднымъ щекамъ. Да, да. Хорошо, что она измнилась. А у нея, въ самой глубин глазъ пробгали какія-то смутныя, непрерывно мняющіяся настроенія, — и спокойный, радостный голосъ говорилъ, какъ будто, не то, что хотлъ.

— Я много работала, Коро. И болзнь Павла очень взволновала меня. Должно быть, поэтому-то я не совсмъ хорошо выгляжу. Но и ты… Тебя я надялась встртить не такимъ.

Онъ не слушалъ.

— Какъ хорошо, что именно тебя я встртилъ первую.

— А разв ты такъ хотлъ меня видть? Ты часто вспоминалъ обо мн?

— Не такъ часто, Формика. Не такъ часто, какъ бы слдовало. Но теперь, когда я опять вижу тебя, я чувствую, что и не забывалъ тебя ни на одну минуту.

Смутныя настроенія все бжали въ глубин зрачковъ. И вдругъ остановились, замерли на чемъ-то одномъ. Удивленіе и, какъ будто, страхъ. Радостный страхъ?

— Я надялась, что твоя жизнь была достаточно полна и безъ меня. Мы давно не видлись… Давно для горя. А для радости? Разв давно это? А теперь, я знаю, у тебя есть еще новое: сынъ.

Говорила это и не смотрла уже больше ему прямо въ лицо, избгала его напряженнаго, горящаго взгляда.

— Да, сынъ. Очень красивый, очень хорошій мальчикъ. Ты должна повидать его поскоре. Но не теперь еще. Подожди. Мн нужно такъ много сказать теб. Много такого, что поймешь ты одна.

Она стояла, не ршаясь приссть. Тогда художникъ привлекъ ее ближе къ себ, усадилъ почти насильно.

— Помнишь, Формика, когда мы разстались, — въ ночь праздника, — я думалъ, что двери счастья широко открылись передо мной. У меня было все, что я желалъ тогда. И я получилъ все желанное и общанное, — и даже больше общаннаго, — потому-что нтъ въ мір женщины лучше Ліи. Но вотъ, мн кажется, что эта было уже такъ давно. Слишкомъ давно. И что-то прекрасное, неуловимо-нжное, что было тогда и придавало всему свою окраску, — то уже исчезло.

— Но вдь ты любишь попрежнему?

Долго колебалась, но спросила о томъ, о чемъ хотла молчать. Молчать такъ, чтобы даже тнь этой мысли не коснулась Коро. И вздохнула съ облегченіемъ, когда художникъ отвтилъ быстро, не задумываясь и не колебаясь.

— Люблю ли? Конечно, Формика. И теперь еще выше и свтле эта любовь… Люблю ли? Но вдь эта любовь — я самъ. Какъ же я могу не любить?

— И всетаки я вижу, что ты не удовлетворенъ. Совсмъ не такимъ надялась я тебя встртить. Ты уже ищешь чего-то новаго.

— Можетъ быть, — не новаго, Формика. Можетъ быть, только — слишкомъ давно и слишкомъ хорошо потеряннаго.

Втеръ треплетъ золотые волосы, прядь ихъ щекочетъ лицо Коро. Но ему пріятно это прикосновеніе и онъ не отстраняется. И пріятна вся близость Формики, потому-что онъ чувствуетъ, какъ она всмъ своимъ существомъ отзывается на его смятенныя, взволнованныя думы.

Зеркало озера блеститъ на дн долины. Въ зеркал опрокинулись горы, — и бездонной кажется глубина, которой касаются ихъ опрокинутыя вершины.

Глаза Ліи — какъ зеркало, и душа ея чиста, какъ эта бездонная глубина. Но это зеркало отражаетъ только тишину.

— Слишкомъ много покоя, Формика. И этотъ покой принижаетъ меня. Онъ, какъ сонъ, приноситъ съ собой уродливыя виднія, которыя прячутся по уголкамъ души. И въ эти уголки не можетъ заглянуть Лія, потому-что она слишкомъ чиста — и слишкомъ спокойна. Горть я хотлъ бы, Формика. Горть, — вотъ, какъ горятъ твои волосы. Въ ихъ пламени искупаться, очиститься.

— Солнце уже садится! — сказала Формика и встала нетерпливымъ, порывистымъ движеніемъ. — Мн нужно пойти къ учителю. Я боюсь, что онъ не переживетъ сегодняшней ночи.

Исчезла такъ же быстро, какъ появилась. И такъ же сыпался съ обрыва, тихо шелестя, песокъ и щебень.

Долина была уже вся синяя, — и синія тни и пятна ползли медленно вверхъ, къ желто-краснымъ вершинамъ. Вылетла изъ тни большая блая птица съ острыми крыльями и сразу вспыхнула вся, пронизанная послднимъ вечернимъ лучемъ. Долго еще свтлой точкой таяла въ неб.

63

Какъ послдняя вспышка костра въ сосновомъ лсу Кредо, опять вспыхнули угасавшія силы Павла. Ночь провели друзья вокругъ него въ тревог и волненіи, и съ минуты на минуту ждали, что придетъ, наконецъ, смерть. Но къ утру слабая краска появилась на блдномъ старческомъ лиц. Грудь начала дышать ровне и глубже. Съ восходомъ солнца Павелъ открылъ глаза, еще разъ вернулся къ жизни изъ темнаго забытья, которое такъ близко къ черной ям смерти.

Но врачи не обманывались. Предупредили больного:

— Всего только нсколько часовъ въ твоемъ распоряженіи, Павелъ.

Открыли окно. Свжій, бодрый запахъ жизни вошелъ въ комнату вмст съ плывущимъ къ нему прозрачнымъ туманомъ долины.

— Дти, оставьте меня одного. На одинъ только часъ. Не больше. Я хочу приготовиться.

Вс ушли, одинъ за другимъ, разсялись, какъ вчера, по свтлымъ галлереямъ и пустымъ рабочимъ заламъ. Только въ одномъ зал маленькая группа учениковъ сидла, не вставая, надъ спшной работой, которой не могла остановить даже смерть.

Павелъ полулежалъ у окна, смотрлъ на жизнь. Прощался съ нею.

Коро, озабоченный, долго искалъ Лію, пока не встртилъ ее, вмст съ Формикой, на каменистой тропинк, у обрыва. Какъ и вс другіе, Лія провела эту ночь почти безъ сна. И сейчасъ воспользовалась сномъ ребенка, чтобы освжить дыханіемъ утра утомленную голову.

О чемъ то тихо говорила съ Формикой. Художникъ, подходя, уловилъ свое имя. Когда подошелъ совсмъ близко — замолчали.

Формика выглядла слегка взволнованной. Но одной смерти Павла было вполн достаточно, чтобы объяснить лихорадочный блескъ ея глазъ.

Молчали долго, не находя словъ. Потомъ Формика спросила:

— Почему нтъ съ вами Кредо? Неужели онъ не хотлъ проститься съ Павломъ?

Коро покачалъ головой.

— Я не знаю, гд теперь Кредо. И, кажется, этого не знаетъ даже Мара. Онъ ушелъ отъ насъ внезапно, никого не предупредивъ.

— Говорятъ, онъ очень тосковалъ за послднее время?

— Да. Мара поддержала его, но ненадолго.

Такъ много было заботъ и помимо отсутствія писателя. Поговоривъ, сейчасъ же забыли о немъ. Но онъ напомнилъ о себ самъ, когда женщины уже ушли, а Коро остался одинъ на камн у тропинки.

Писатель шелъ снизу, изъ долины, медленно поднимался по тропинк, часто останавливаясь, чтобы перевести дыханіе. Его походка показалась художнику колеблющейся и нетвердой, — какъ будто онъ былъ очень утомленъ или боленъ.

Когда Кредо приблизился настолько, что можно было разглядть каждую черточку его лица, Коро окликнулъ его по имени. Писатель поднялъ голову, посмотрлъ впередъ мутнымъ, тяжелымъ взглядомъ. Сдлалъ рукой привтственное движеніе и пошелъ дальше, все такъ же неровно переступая ослабвшими ногами. Художникъ спустился къ нему навстрчу.

— Что съ тобою? Ты боленъ? Гд ты былъ, Кредо?

— Я былъ далеко. Искалъ человка, который мн нуженъ. Пожалуй я, дйствительно, немного утомился, — но это ничего не значитъ. Я нашелъ то, что искалъ.

— Но ты едва держишься на ногахъ. Можно подумать, что ты пришелъ пшкомъ съ другого конца земли.

— Нтъ, я только поднялся изъ долины. Уже нсколько дней, какъ я живу тамъ, внизу. Вмст съ Висомъ. Вдь ты знаешь Виса? Если бы ты предупредилъ меня заране, это очень облегчило бы мои поиски.

— Правда, я знаю Виса. Мн думается, что онъ— дурной, злобный человкъ, отъ котораго лучше быть подальше. Неужели именно его ты и искалъ?

Вспомнилось мсто отдыха, — островъ среди океана, лсъ и круглый заливъ. И зловщее блдное лицо, едва поднимающееся надъ сгорбленными плечами. Что общаго между нимъ и простодушнымъ Кредо?

— Мара была огорчена, когда ты ушелъ. Ты знаешь, не такъ уже легко прочитать ея чувства. Но я видлъ ее вскор посл твоего исчезновенія и знаю, что она очень страдала.

— Мара? Это прошло уже. Теперь я нашелъ, что искалъ. Мн далъ это Висъ, а не Мара. Каменщица никогда не понимала меня.

— Но ты боленъ, Кредо. У тебя такіе странные, мутные глаза. Они широко открыты и все-таки, какъ будто, ничего не видятъ. Я увренъ, что Висъ обманулъ тебя.

— Неправда. Онъ далъ мн цлый міръ, — міръ грезъ, которыя существуютъ только для меня одного. Свтлое забвеніе, дивныя мечты, — какъ все это прекрасно, Коро! Вс вы, художники, никогда не создадите ничего подобнаго. Я не живу сейчасъ. Я пришелъ къ вамъ, но вся моя жизнь тамъ, внизу… И если бы Формика захотла…

— Формика?

— Висъ самъ былъ у нее. Но она не захотла. Поэтому Висъ знаетъ, что ты ненавидишь его. Но онъ самъ не питаетъ противъ тебя никакой злобы. Онъ увренъ, что когда-нибудь придешь къ нему и ты. И онъ не откажетъ теб въ помощи.

Слова медленно срывались съ его устъ, тяжелыя и клейкія. Потомъ онъ зашатался и Коро долженъ былъ поддержать его, что бы онъ не упалъ. Глаза писателя закрылись. Онъ началъ дышать ровно и мрно. Онъ уснулъ. Коро осторожно опустилъ его на траву близъ тропинки.

Было такъ много непонятнаго во всемъ этомъ, — въ странной болзни Кредо и въ его темныхъ словахъ о Формик и Вис. Почему же Формика до сихъ поръ ничего не сказала ему? Правда, вчера онъ только говорилъ о самомъ себ, а сегодня слишкомъ уже близка смерть Павла. И что теперь длаетъ Висъ тамъ, въ долин?

На зеленой трав, въ свт росистаго утра, лежалъ Кредо, какъ грязное грубое пятно. И художникъ вспомнилъ тхъ грубыхъ, дикихъ и злобныхъ людей, о которыхъ писатель такъ любилъ складывать свои сказки. Было что-то общее теперь между тми людьми и Кредо, — и лицо писателя, какъ будто, покрыла срая плсень старины.

Коро смотрлъ на него почти съ отвращеніемъ. И въ тоже время въ немъ поднималась жгучая жалость къ этому безпомощному ребенку, который, какъ мотылекъ на огонь, пошелъ навстрчу невдомому злу.

Его нельзя было оставить здсь одного, потому-что онъ могъ скатиться во сн прямо въ пропасть. Вдали Коро замтилъ Акро, который безцльно бродилъ взадъ и впередъ. Онъ подозвалъ его и они вдвоемъ перенесли безчувственнаго писателя наверхъ, въ комнату Формики.

Пришелъ врачъ. Удивленно покачивалъ головой.

Формика была уже у Павла. И Коро пошелъ туда же, посл того, какъ врачъ сказалъ ему, что его догадки еще слишкомъ смутны и, поэтому, онъ не можетъ сказать ничего опредленнаго.

64

Полдень. Солнце стоитъ высоко надъ каменнымъ гребнемъ горъ и знойный воздухъ струится внизу надъ полями. Но здсь, на высот, этотъ зной смняется пріятнымъ тепломъ, почти прохладой. Окно въ комнат Павла все еще открыто настежь, но угасающіе глаза старика смотрятъ теперь только на лица друзей, которые собрались вокругъ, чтобы принять послднее дыханіе. Смшались волосы Формики съ сдиной Лекса. Они двое — ближе всхъ.

Вдали, у самаго входа, прислонилась къ стн каменная Мара. Абела выглядываетъ изъ за ея плеча, какъ ребенокъ, разсматривающій страшную картинку. Между Марой и двумя близкими — волны склоненныхъ головъ, тхъ головъ, въ которыя старый учитель вдохнулъ новыя мысли и новыя знанія.

Онъ уходитъ — но знаніе остается.

И самъ онъ теперь — только слабое, больное, безпомощное существо, которое прошло свой кругъ и возвращается къ темному началу.

— Поддержи меня немного, Формика. Моя голова лежитъ слишкомъ низко, а я хочу видть всхъ.

— И дрожитъ голова, уже не поддерживаемая омертввшимъ тломъ, и дрожитъ взглядъ, скользя по склоненнымъ лицамъ.

— Такъ ты помнишь, Формика… Если случится ошибка въ послднемъ період вычисленій… Ты знаешь, гд находятся документы для проврки. Тамъ есть одинъ важный пунктъ.

— Я помню, учитель

— Гд же ты, Лексъ? Я не вижу. Мн кажется, что уже темно. Я немножко опередилъ тебя, Лексъ. Не забудь увезти съ собой т сочиненія, которыя я теб передалъ. Они пригодятся для вашей библіотеки.

Онъ молчалъ нсколько минутъ и слышно было, какъ дыханіе съ трудомъ вырвалось изъ его груди. Легкое движеніе пробжало по лицу, — какъ будто хотлъ вспомнить еще что-то. Но сказалъ успокоенно:

— Теперь все.

Долго еще прислушивались въ напряженномъ мол-чаніи, хотли уловить вздохъ или шопотъ. Но грудь не поднималась больше и безкровныя губы не шевелились. И нельзя было уловить границы между жизнью и смертью. Изсякъ источникъ и не видно было, когда пролилась послдняя капля.

65

— Лія, успокой меня. Положи руки мн на голову, какъ ты умешь. Успокой меня. Мн тяжело.

Она привлекаетъ его къ себ, какъ своего ребенка, какъ сына, — который спитъ сейчасъ такой розовый и сытый.

— Ты — тихая, глубокая. Успокой меня.

И хочетъ, страстно хочетъ, чтобы такъ было, — чтобы пришелъ покой отъ этого радостнаго прикосновенія и смирился смятенный духъ.

— Помогу ли я, любимый?

Утонуть въ золотыхъ волосахъ и цловать ихъ, жечь страстью тло, — такой страстью, какой не знаетъ Лія. Можетъ быть, тогда только придетъ обновленіе убгутъ злые, уродливые призраки изъ сокровенныхъ уголковъ сердца? Нтъ не такъ. Не должно быть.

— Люблю тебя, Лія. Ты — свтъ мой.

— Я знаю и врю. Любишь — и несчастливъ.

Руки гладятъ по волосамъ, прижимаютъ разгоряченное лицо къ высокой и, какъ будто, холодной груди. Но покой, долго жданный покой — не приходитъ. Чудится другая любовь, другія ласки — и звучный смхъ.

— Люблю тебя.

— Я врю. Но довольно ли теб моей любви?

Спрашиваетъ, — какъ задаетъ загадку. Такъ много загадокъ встало вокругъ за послдніе дни. Не разршить ихъ. Тяжелыя загадки: давятъ камнемъ.

— Не только тихія радости нужны мн, Лія. И не одно только наслажденіе, — наслажденіе творчества. И твоя любовь — какъ творчество. Они связаны вмст и нтъ между ними границы, какъ между жизнью и смертью. А я — человкъ, и хочу бурнаго, свтлаго, золотого…

Лія молчитъ. И въ молчаніи онъ угадываетъ отвтъ

— Но что я безъ тебя, Лія? Я все теб отдалъ и все взялъ у тебя. Разв одни тла наши соединились? Не тла, а все существо, вс помыслы, вся жизнь. Всегда буду съ тобой, только съ тобой.

— И будешь желать, какъ высшей радости, покоя, отдыха? Этого мало, Коро.

Гладятъ голову ласковыя руки. Тихо ползутъ минуты и убгаютъ часы. Случайный чужой голосъ возвращаетъ къ жизни.

— Разв ты не съ нами, Коро?

Это — Абела. Тревога, навянная видомъ смерти, давно уже сбжала съ ея лица. Свжимъ блескомъ блестятъ глаза и блестятъ росинки на влажной одежд.

— Какой туманъ въ долин. Поднялся теперь высоко, къ самымъ горамъ. Какъ будто облака спустились на землю, чтобы проводить Павла. Но разв ты не съ нами?

Коро колеблется, но читаетъ просьбу въ глазахъ Ліи:

— Иди.

И сейчасъ не можетъ не повиноваться ей. Сама Лія не можетъ уйти, потому-что ребенокъ скоро проснется

Выходитъ вдвоемъ съ Абелой и сырой туманъ охватываетъ ихъ съ ногъ до головы. Въ этомъ туман двигаются люди, какъ прозрачныя тни. Трудно узнать своихъ близкихъ. Вотъ высокій Акро. А здсь— Формика. Вся закуталась въ плащъ. Кто-то разговариваетъ съ нею жалобнымъ страдающимъ голосомъ.

— Мн очень холодно. Словно кусокъ льду лежитъ въ груди вмсто сердца, и отъ этого куска холодно, холодно…

— Это отъ тумана, Кредо. Онъ пронизываетъ до костей. Закутайся плотне.

— Когда пробуждаешься… пробуждаешься отъ мечтаній… такой же туманъ стоитъ въ глазахъ. Но онъ горячій, а не холодный. И слегка красноватый. Я не хочу идти съ вами, Формика. У меня опять подкашиваются ноги. Я останусь.

Фигура Кредо уходитъ въ туманъ, расплывается, таетъ безъ слда. Изъ тумана жизни хочетъ вернуться обратно туда, — въ свтную страну обманчивыхъ снови-дній.

Длинная процессія медленно движется по склону горы. Выходитъ изъ тумана и погружается въ туманъ, — и, поэтому, кажется безконечной.

Погребаютъ учителя.

Коро торопливо нагоняетъ Формику, такъ что Абела едва успваетъ слдовать за его размашистыми шагами.

— Формика, не нужно было оставлять Кредо! Онъ опять разыщетъ это проклятое средство. И я увренъ, что Висъ уже сторожитъ его гд-нибудь по близости. Можетъ быть, здсь, рядомъ съ нами.

Сегодня ночью Формика разсказала художнику о чудесномъ напитк. Разсказала все, что знала сама, и не скрыла своихъ колебаній предъ этимъ увлекающимъ ядомъ. Уже не было сомнній, что именно Висъ отравилъ писателя. И теперь Кредо живетъ только въ мір своихъ призраковъ, и эти призраки сосутъ его кровь и надрываютъ силы.

— Не нужно было оставлять Кредо одного!

Формика длаетъ жестъ отрицанія.

— Безполезно, Коро. Даже если бы мы имли право примнить насиліе, то и въ такомъ случа мы ничего не могли бы добиться. Чтобы отвлечь его отъ яда, нужно дать ему что-нибудь еще боле сильное. Что-нибудь такое, что завлекло бы его цликомъ. Онъ не считаетъ себя больнымъ и отказывается лечиться. Можетъ быть, по своему онъ и правъ. Во всякомъ случа, теперь онъ счастливе, чмъ прежде.

— Счастье ли это? Когда онъ лежалъ предо мной на земл, онъ былъ такъ страшенъ и… такъ гадокъ, Формика. Что-то звриное, тупое воскресло въ немъ. И его взглядъ, его глаза! Глаза безумца… Если есть на земл преступленіе, то его совершилъ Висъ. И я боюсь, что бдный писатель — не первая и не послдняя его жертва. Неужели онъ не дождется возмездія? Стараго, злобнаго возмездія, такого-же стараго и злобнаго, какъ его грхъ?

— Кто-нибудь изъ его жертвъ очнется. Можетъ быть, такъ и случится, я не знаю. Но Кредо боготворитъ его.

Говорили и шли впередъ по извилистой дорог, мокрой отъ тумана. Голова процессіи уже остановилась, а оставшіеся все еще подходили и подходили, вливались новыми ручьями въ человческое море.

Круглая котловина въ горахъ и большая, плоская скала въ самомъ центр этой котловины. Здсь будетъ памятникъ Павла, — вблизи отъ того мста, гд онъ жилъ, училъ и умеръ.

На дн котловины маленькая группа каменщиковъ спокойно и неторопливо длаетъ свое простое дло: замуровываетъ въ скалу урну съ пепломъ Павла. Горсть сраго праха, въ который обратилось тло, оставившее на земл безсмертное знаніе.

Когда все было кончено, разошлись такъ же тихо, какъ пришли. Втеръ разорвалъ въ клочья туманъ и прогналъ его съ горныхъ склоновъ. Но срая, какъ пепелъ, пелена его еще долго держалась въ котловин.

66

За нсколько дней общей печали строители и ученики Павла сошлись близко. Уже покоилась въ сердц скалы урна съ пепломъ, а строители медлили узжать. Привлекала ихъ тихая зеленая долина и такъ пріятенъ былъ посл шума и суеты строительства безмолвный уютъ горнаго склона.

Лія попрежнему была занята ребенкомъ, который требовалъ за собою тщательнаго ухода. Присоединялась къ друзьямъ въ ихъ прогулкахъ и развлеченіяхъ такъ же рдко, какъ прежде на юг.

Были пары: Акро и Абела, Коро и Формика. Съ ними вмст—одинокая Мара. Рдко показывался Кредо. Видли нсколько разъ, какъ онъ спускался внизъ, въ долину, гд таился Висъ, и посл долгаго отсутствія возвращался обратно больной и разбитый.

— Формика, ты избгаешь меня. Ты никогда не остаешься со мною съ глазу на глазъ.

— Ты ошибаешься, Коро. Ты не могъ бы сказать этого, если бы не былъ такъ мраченъ и подозрителенъ. Какъ я могу избгать тебя…

Остановилась, какъ останавливалась теперь часто на половин слова, не досказавъ мысли, и невольный испугъ засвтился въ глазахъ. Крпко берегла въ себ недосказанное и боялась, какъ бы Коро не прочелъ больше, чмъ нужно. Когда молчитъ языкъ, говорятъ глаза.

— Да, ты не прежняя. У меня еще звенитъ въ воспоминаніи твой смхъ, — прежній смхъ. И я слышу въ воспоминаніи твой голосъ, прежній голосъ. Гд это?

— Многое измнилось съ того времени, Коро. Не только мой смхъ. Ты любишь и любимъ. А я одинока. Я хочу врить, что ты счастливъ…

— Какъ бы и я хотлъ этому врить! Но не одно только счастье приноситъ любовь. Откуда эти темныя полосы безсилія въ моемъ творчеств? Откуда эта злая тоска, которую я ничмъ не могу утолить? Нтъ удовлетворенія, нтъ и покоя. Или, можетъ быть, слишкомъ много покоя? Дай мн свтлаго, жгущаго огня, Формика, дай мн то, о чемъ я забылъ уже такъ давно!..

— У меня ли ты долженъ просить?

— Я знаю. Лія? Она понимаетъ, она видитъ. Она жалетъ меня и ничего не можетъ сдлать, потому что это не въ ея вол, несмотря на всю нашу любовь. Вотъ, я пришелъ къ какому-то тупику и нигд не вижу выхода. Стны высокія, какъ эти скалы, — а крыльевъ нтъ.

Они шли по любимой каменистой тропинк и вся долина лежала подъ ихъ ногами, — зеленая, цвтущая, какъ сады Ліи.

— Тамъ въ цвтахъ, — сказалъ Коро, — притаилась ядовитая змя. Притаилась и ждетъ. Жертвы сами бгутъ въ ея жадную пасть. Она глотаетъ, несытая, и ждетъ новыхъ. Она знаетъ, что они придутъ.

— Не говори такъ. Вспомни, какъ лежалъ передъ тобой Кредо.

— Да, онъ былъ гадокъ. Но что видли его незрячіе глаза? И разв не значитъ, что его счастье велико, огромно, если оно отнимаетъ у него вс силы. Теперь онъ въ жизни — случайный, скучающій пришелецъ. Онъ живетъ только въ мечтахъ.

Изъ глубины долины втеръ донесъ музыку. Тихіе и торжественные аккорды, похожіе на прелюдію къ неземной мечт. Они замирали и возрождались снова, повторяясь и варьируясь. Какъ будто звучалъ и плъ самъ воздухъ, звучало небо съ блыми облаками, звучали горы.

— У зми холодные, бездушные глаза съ продолговатымъ загадочнымъ зрачкомъ, похожимъ на полуоткрытую дверь въ невдомое. Невдомое привлекаетъ и врили прежде: если смотрть въ глаза зми, то хочется подходить все ближе и ближе. Ближе и ближе, пока она не бросится и не вонзитъ свои ядовитые зубы. Я врю въ эту старую сказку, Формика.

— Коро, она бросится и ужалитъ. И, вмсто невдомаго, ты познаешь только смерть.

Музыка слышалась громче, какъ будто приблизилась. Но все еще не было понятно, откуда именно идетъ она. Можетъ быть, невидимымъ дождемъ звуковъ падала съ неба.

— Вотъ, гд-нибудь тамъ, въ долин, музыкантъ старый и некрасивый и, можетъ быть, злой. Такой же злой, какъ Висъ. И своими нечистыми руками онъ вызываетъ къ жизни эти хрустальные звуки. Разв нельзя врить, что и Висъ можетъ принести добро?

— Онъ уже принесъ добро… Кредо. И хотлъ принести его мн.

Коро сдлалъ быстрое движеніе, какъ будто хотлъ отмахнуть прочь ея слова.

— Но вдь я въ тупик, Формика. Мн нтъ выхода и потому бьюсь головой объ стны этого тупика. Сегодня я говорю это, — а завтра буду жалть о своихъ словахъ. Но всетаки, если бы ты не разбила флакона… Одно только можетъ меня спасти и это одно — невозможно и немыслимо, потому что я люблю Лію. Только одно, Формика. Твой смхъ. Твои золотые волосы. Твоя любовь. Твоя страсть. Ты сама. Ты сама — или хитрый ядъ Виса.

И онъ не говорилъ ей ничего больше, — и она не отвтила ему. Но онъ видлъ, что ея грудь дышетъ сильно и порывисто, а на глазахъ у нея блестли слезы.

На поворот тропинки встртили Мару, Абелу и Акро, которые ходили въ долину по слдамъ писателя.

Они узнали, что Висъ дйствительно живетъ тамъ, внизу. Абела видла его, но когда хотла остановить, чтобы заговорить съ нимъ, онъ скрылся. А жители долины разсказывали объ этомъ своемъ новомъ товарищ со страхомъ и отвращеніемъ. Онъ находитъ повсюду людей, слабыхъ духомъ, и снабжаетъ ихъ своимъ напиткомъ. Напитокъ даетъ слабымъ то, чего они желали, но слабость ихъ растетъ все сильне и они у Виса — какъ псы у ногъ господина. Только немногіе изъ нихъ начинаютъ понимать, что они идутъ къ постыдной гибели. Но у нихъ нтъ уже силъ отказаться отъ власти напитка.

Висъ распространяетъ свое вліяніе, какъ заразу, все шире и шире и, можетъ быть, придетъ время, когда вся земля будетъ охвачена этимъ ужасомъ. Тогда на поляхъ и дорогахъ повсюду будутъ лежать тла опьяненныхъ напиткомъ съ безсмысленными скотскими лицами и широко открытыми слюнявыми ртами. Потому что слабыхъ слишкомъ много, а власть напитка слишкомъ сильна. И отравленные отказываются отъ всякой помощи и отъ всякаго противоядія.

— И онъ хочетъ чувствовать себя властелиномъ, это чудовище! — разсказывала Абела. — Онъ хранитъ въ строгой тайн составъ напитка и, поэтому, никто не можетъ приготовить его самостоятельно.

— Но вдь это не надолго! — пожалъ плечами Акро. — Какой-нибудь химикъ прочтетъ эту тайну, какъ открытую книгу.

— А если Висъ умретъ, пока тайна еще не раскрыта? — спросила Мара. Это было первое, что она сказала сегодня. — Вдь тогда исчезнетъ вмст съ нимъ и гнусный напитокъ. А Кредо и многіе другіе вернутся къ жизни.

Акро посмотрлъ на нее внимательно изъ подъ нависшихъ бровей и ничего не отвтилъ.

67

Дни потянулись тоскливо. Кредо былъ на глазахъ у всхъ, — измученный, но счастливый своимъ страшнымъ ядовитымъ счастьемъ. И отъ взгляда его безумныхъ глазъ зарождались тяжелыя думы и наростало предчувствіе чего-то злого.

Мара слдила за писателемъ, какъ тнь. Не приближалась къ нему слишкомъ близко, но и не выпускала изъ виду. А онъ не замчалъ ее. Не искалъ, какъ прежде, ея ласкъ. Весь былъ замкнутъ въ самомъ себ.

И кошмаръ тоски вислъ надъ семьей Коро. Художникъ искалъ выхода и не могъ найти его. Страдалъ самъ и страдала Лія, — чувствовала, какъ кровью истекаетъ сердце.

Вотъ, злое случится — и все кончится. Натянутая нить лопнетъ.

Абелу — любимицу учениковъ — часто окружали жаждущія ощущеній толпы.

— Ты больше не танцуешь, Абела. У насъ есть хорошая музыка. И если нужно еще — мы приведемъ музыканта изъ долины. Почему ты не танцуешь?

Она отдлывалась незначущими отговорками. И ученики начинали думать, что ихъ гости, строители, со всмъ не такъ жизнерадостны и веселы, какъ о нихъ говорила Формика.

Формика работала, хотла поскоре выполнить завщаніе Павла. Коро искалъ ее и нигд не могъ найти, а она скрывалась въ какой-нибудь уединенной рабочей комнат, окруженная приборами и вычисленіями. Потомъ выходила навстрчу Коро изнуренная и блдная.

— Ты все еще избгаешь меня, Формика?

— Я должна исполнить свое дло. И потомъ, Короне такъ давно ты сказалъ нчто, чего не долженъ былъ говорить, пока ты и Лія…

— Да. Можетъ быть, ты права.

Онъ пошелъ къ Ліи и, цлуя ея руки, разсказалъ ей о своей страсти къ Формик. Разсказалъ, какъ крпнетъ въ немъ съ каждымъ днемъ эта страсть.

— И если бы она принадлежала мн, какъ принадлежишь ты, моя любимая, — я нашелъ бы то, чего ищу давно, и безъ чего охладваетъ мое творчество и сохнетъ умъ. Она дала бы мн сожигающее пламя, заполнила бы чашу моей жизни до краевъ, безъ остатка.

Лія выслушала его совсмъ спокойно и ни тни удивленія онъ не замтилъ на ея лиц.

— Я знала это, Коро, можетъ быть, еще раньше-чмъ ты. Можетъ быть, съ момента того поцлуя, которымъ она проводила тебя на нашу брачную ночь. И я знаю также, что ты любишь меня попрежнему и твоя любовь ко мн только еще боле возвысилась бы, если бы ты пришелъ къ Формик.

— Но вдь я не могу оставить тебя. Разв Формика замнитъ мн всю глубину твоей любви, твою ласку, твою заботу? Разв будетъ она бережно поддерживать мое творчество, какъ драгоцнный даръ? Она сожигаетъ, но не строитъ. Она изгонитъ призраковъ изъ потемокъ моей души, но не населитъ ее свтлыми видніями. Я не могу оставить тебя и уйти къ ней. Но я не могу и быть безъ нея.

Руки Ліи были мокры отъ слезъ художника, но она не отнимала ихъ. Она смотрла куда-то вдаль, поверхъ головы Коро и думала. И въ художник зарождалась надежда, — что возлюбленная спасетъ его.

68

Открытъ весь широкій просторъ земли. Нтъ уголка, куда не могла бы ступить нога человка. Въ вчной смн красокъ можно провести всю жизнь. Отъ сухихъ льдовъ полюса къ влажной жар тропиковъ, отъ затеряннаго въ океан ничтожнаго островка къ самому сердцу возрожденной для новой жизни песчаной пустыни.

Но не влечетъ никуда. Замерли лниво текущіе часы. И нтъ ни силъ, ни охоты покинуть долину стараго Павла.

И каждаго изъ строителей что-нибудь свое, особенное привязываетъ здсь. Мара неотступно слдитъ за Кредо и за дятельностью Виса тамъ, внизу. Часто спускается совсмъ одна на дно долины и таинственно исчезаетъ тамъ на цлые дни. Коро не можетъ оставить Формику. Пусть она показывается ему только въ отдаленіи, въ короткія минуты торопливаго отдыха. Онъ не можетъ уйти. И ждетъ чего-то Лія. Думаетъ подолгу и видно, что вс ея мысли связаны съ горами Павла.

Акро неподвиженъ. Если его не зовутъ, онъ не идетъ никуда. А у Абелы есть здсь все, что ей нужно: старая, испытанная любовь и врные друзья.

Такъ они живутъ вс вмст, все еще не помышляя объ отъзд, а лто уже приближается къ концу. Красныя, желтыя и золотистыя пятна осени запестрили зеленую долину. Самая высокая горная вершина однажды покрывалась уже голубоватой шапкой перваго легкаго снга. Свжимъ холодкомъ ветъ отъ этой вершины и подъ ея дыханіемъ желтютъ и опадаютъ листья въ долин.

Осень унылая. Часто приходятъ туманы. Небо заволакивается тучами, опускается низко надъ долиной.

Мара пришла откуда-то къ Коро и Ліи промокшая до нитки. Коро лпитъ статуэтку ‘Осень’. Есть въ ней что-то похожее на утопленнаго въ озер уродца.

Мара садится, не замчая, что цлые ручьи дождевой воды текутъ съ ея платья.

— Пора хать, Коро.

Художникъ смотритъ на нее съ удивленіемъ. Такъ рдко бываетъ теперь, чтобы каменщица говорила. И до сихъ поръ именно она меньше всхъ думала объ отъзд. И чуткая Лія сразу поняла, что случилось что-то новое.

— Есть всти отъ Вилана. Онъ зоветъ на открытіе маяка. Тамъ, на свер, уже кончился день. И маякъ готовъ.

Только-то? Нтъ, не это. Странно неподвижны глаза Мары. Смотрятъ пристально въ одну точку, какъ глаза больного Кредо, и какъ будто, ничего не видятъ. Нтъ, не Виланъ зоветъ ее.

— Мн все равно! — равнодушно соглашается Коро. — Я не останусь здсь, если вс удутъ.

— Черезъ два дня! — говоритъ Мара. — Онъ зоветъ черезъ два дня. Ты готовъ?

Лія отвчаетъ за него, и онъ не понимаетъ, какой смыслъ — тайный смыслъ — вкладываетъ она въ свой отвтъ:

— Хорошо, мы отправимся вс вмст черезъ два дня.

Мара ушла. Сквозь мокрое окно долго видно было, какъ она медленно подвигалась впередъ по тропинк. Потомъ туманный дождь скрылъ ее въ мокромъ сумрак. Мокрые слды остались на полу.

— Разв не будетъ все то же самое и черезъ два дня, Лія? Можетъ быть, и такой же скучный дождь будетъ падать съ неба.

— Нтъ, Коро. Многое измнится.

И хочется врить ея спокойному убждающему голосу, ея ласковой улыбк. Но, кажется: если распрашивать — вра погаснетъ. Пусть будетъ такъ, какъ будетъ.

За окномъ, куда ушла Мара, мокро и пустынно, а рядомъ съ Ліей — уютно и тихо. Такъ хороша эта тишина, когда хочется прогнать прочь злыя мысли. Но мысли непослушны они приходятъ, какъ хозяева, вносятъ въ уютъ холодъ и пустоту.

— Лія, моя избранная… Холодно мн. Только палящій огонь согретъ меня, вернетъ къ жизни.

Чтобы развлечь его, она играетъ съ ребенкомъ. Сынъ тянетъ къ отцу свои слабыя ручки и, кажется, силятся что-то сказать смшныя, пухлыя губы.

69

Прояснило. Трусливо убжали срыя тучи. Отдльныя упрямыя клочья ихъ хотли было пріютиться на склон горы, подъ нависшими утесами. Но и оттуда прогналъ ихъ теплый южный втеръ.

За время дождя опали вс желтые, красные и золотые листья. Долина была теперь совсмъ голая, со сброшенной лтней одеждой, и выглядло старческимъ ея обнаженное тло.

Въ горахъ было лучше. Тамъ трава оставалась зеленой до самаго снга и не имли значенія времена года для покрывающихъ скалы пушистыхъ лишайниковъ.

Коро ушелъ въ горы. Долго бродилъ тамъ, пока мускулы не заныли отъ усталости. Постилъ котловину съ прахомъ Павла. Трава тамъ была истоптана и примята. Такъ ее, израненную, и захватила осень.

Долго брелъ безъ цли по какой-то, едва замтной тропинк. Напился воды изъ холоднаго ключа. Вспугивалъ маленькихъ желтоватыхъ зврьковъ, ютившихся въ норкахъ подъ камнями. Они отбгали недалеко и, присвъ на заднія лапки, внимательно слдили за движеніями художника. Не боялись человка, который не преслдовалъ ихъ, но и не совсмъ довряли ему.

Добрался до ущелья, гд было безлюдно и, вмст съ людьми, какъ будто, оставилъ далеко позади и свои мысли. Не думалось. Хотлось просто дышать, смотрть. Видть, какъ живутъ большія скалы и маленькіе зврьки. И вспоминалъ свое пытливое дтство, когда неразгаданныя тайны сторожили повсюду и такимъ большимъ представлялся тсный міръ. Дни тогда были длинные, длинные, и вмщали въ себ много: надежды и разочарованія, познанія и увлеченія. Теперь день— какъ часъ.

Возвращался домой, когда уже смеркалось. Увидлъ огни долины, острыми лучами пронизавшіе воздухъ. И по этимъ лучамъ, какъ по торной дорог, вернулось все прежнее, что въ горахъ осталось за плечами.

Думалъ найти Лію одну, какъ всегда, склонившуюся надъ сыномъ. И отступилъ невольно, когда рядомъ съ Ліей засвтлли волосы Формики. Онъ давно уже не видлъ вмст этихъ двухъ женщинъ, которыхъ соеди-нила въ единое его любовь. А теперь, когда увидлъ, — почувствовалъ еще сильне и глубже, какъ он об для него неразрывны и необходимы.

Лія положила руки на плечи Коро.

— Формика детъ съ нами. Ты знаешь это, Коро?

Но онъ зналъ уже больше— чмъ она сказала, и съ радостной благодарностью цловалъ ея руки, и чистый лобъ, и глаза — ласковые глаза возлюбленной и матери.

Потомъ Формика говорила задумчиво и немножко грустно, — съ особенной, сладкой грустью счастья:

— Ты знаешь, ты видишь, — не я хотла этого, Коро. Лучше бы я осталась здсь навсегда, одинокая и никому ненужная, глотала бы до конца жизни сухую пыль вычисленій, чмъ нанести ударъ счастью Ліи. И когда ты пріхалъ, мн такъ трудно было не пойти навстрчу твоей новой любви, потому-что вдь я уже такъ долго и страстно ждала тебя. Но любовь Ліи — выше моей и выше твоей, Коро. Впервые пришла въ міръ такая любовь. И наше счастье — это ея счастье, — счастье Ліи. Она поняла.

— И ты дешь съ нами завтра же?

— Нтъ, Коро. Я должна еще исполнить общанное. За послдне время я работала очень много и упорно, и мн нужно теперь всего только нсколько дней, чтобы совсмъ закончить трудъ Павла. Вы отправитесь теперь на сверный маякъ, куда васъ зоветъ Виланъ. А затмъ я приду къ вамъ, гд бы вы ни были. Приду къ вамъ обоимъ.

Онъ не спорилъ. Теперь онъ готовъ былъ ждать еще долго, ждать и только ждать, хотя бы до самой смерти. Но другая мысль омрачила его радость.

— Нтъ ли здсь жертвы, Лія? Твоя душа глубже моей и ты можешь воспринять многое, что недоступно мн. И я знаю: если бы я былъ на твоемъ мст, то это была бы жертва. Но тяжести этой жертвы я не могъ бы снести.

— Не всякая ли любовь — свтлая жертва? Но то, что отдаешь въ ней — возвращается. И не кончилась ли моя печаль вмст съ твоей?

Долго еще въ этотъ вечеръ сидли втроемъ, и мало говорили, чутко прислушиваясь къ своимъ обновленнымъ мыслямъ. Представлялось имъ, что за стнами нтъ ничего, нтъ міра. И живутъ только они трое связанные въ одинъ союзъ, взаимно дополняющіе другъ друга. А если уйдетъ одинъ изъ трехъ — рухнетъ новое счастье, какъ рушится зданіе съ подрытымъ фундаментомъ.

Когда Формика уходила, чтобы снова приняться за работу, художникъ сказалъ ей:

— А ты не думаешь, что Виланъ радъ былъ бы увидть тебя? Чужое счастье не причинитъ ему боли. Онъ слишкомъ добръ.

Формика улыбнулась.

— Виланъ утшился. Я знала, что длала, когда не согласилась раздлить съ нимъ свою жизнь. И лучше пусть уже онъ теперь не увидитъ меня, чтобы не вспыхнула случайно старая привязанность.

Она закрыла плащемъ свои волосы, какъ сдлала уже это однажды при встрч съ Коро. Художникъ и Лія остались вдвоемъ, но то, что внесла съ собой третья, не умерло вмст съ затихшимъ шелестомъ ея платья.

Все такъ же ненуженъ былъ міръ, — лежавшій внизу темный міръ, пронизанный стрлами ночныхъ огней.

70

Все было готово къ отправленію. Пришлось долго ждать Мару, которой никто не видлъ еще со вчерашняго вечера. Присоединилась, наконецъ, къ своимъ друзьямъ и она, — молчаливая, съ каменнымъ лицомъ, Не спускала глазъ съ Кредо, который узжалъ неохотно, но послушно.

И въ самую послднюю минуту донеслась вдругъ всть со дна долины:

— Случилось небывалое. Убитый человкъ лежитъ среди поля, покрытый собственной кровью.

Замеръ смхъ. Смертнымъ ужасомъ, ужасомъ давно забытаго преступленія повяло отъ этихъ словъ. И не сговариваясь, вс вмст, ученики и строители, устремились туда, въ долину, не желая врить и уже убжденные въ томъ, что свершилось.

Вся сонная долина шумла растревоженнымъ муравейникомъ. Толпы людей сливались вмст и стремились къ одной точк, туда, гд кто-то невдомый осквернилъ землю. Даже съ лица Ліи сбжало спокойствіе. Она шла вмст съ Коро и Формикой, и страннымъ контрастомъ представлялись лица этихъ двухъ женщинъ: одна — гнвная, какъ древнее правосудіе, съ горящими глазами, въ огн растрепавшихся волосъ, другая — угнетенная и подавленная, съ тоской во взгляд, похожей на тоску раненнаго оленя.

Быстрой пчелой неслась Абела. И раньше всхъ была уже у трупа.

Онъ лежалъ на краю дороги, съ закинутой назадъ головой и уродливо скорченными ногами. Одну руку прижалъ къ груди, какъ бы защищаясь отъ все еще грозящаго удара. Другая глубоко зарылась въ песокъ закоченвшими пальцами. Широко открытые глаза смотрли вверхъ, но небо не отражалось въ нихъ.

Волосы на голов слиплись отъ чего-то темнаго и густого, и мозгъ срымъ дряблымъ комочкомъ вылзалъ изъ раздробленнаго темени.

Сначала Абела не могла уловить ни одной знакомой черты въ этомъ искаженномъ лиц. Только остеклвшіе глаза напоминали что-то недавнее. Можетъ быть, такой взглядъ былъ у Кредо, когда писатель находился подъ дйствіемъ опьяняющаго яда.

Подошла еще ближе, чтобы вглядться. Но нога наступила на что-то скользкое, растекавшееся отъ головы широкой лужей. Противное красное пятно осталось на обуви. Такъ вотъ она — кровь, пролитая убійцей. И сейчасъ же, еще исполненная отвращенія, вспомнила, — кто это.

Когда подошелъ Акро, сказала ему:

— Ты видишь? Убили Виса.

Злобный отшельникъ лежалъ на сырой отъ недавняго дождя земл, на той земл, которую онъ такъ ненавидлъ. Казалось, она сама ополчилась на своего врага, сжала его въ своихъ каменныхъ объятіяхъ, задушила, залила кровью. Не врилось, что участвовала здсь преступная рука человка.

И если бы это сдлала сама земля, — это было-бы страшно, но красиво, — и никто не посмлъ бы отнять у нея права на судъ.

Тснымъ кругомъ склонились надъ трупомъ живыя, внимательныя головы. Кто то со стономъ упалъ на колни у самой кровяной лужи.

— Кредо, зачмъ ты здсь?

Никто не замтилъ, какъ онъ пришелъ, пока не увидли его, упавшаго передъ трупомъ. Но на его лиц не было сожалнія къ погибшему. Одинъ только ужасъ, — какъ будто писатель догадывался о чемъ то, что не было извстно никому другому. Акро поднялъ его и отвелъ всторону. Зубы Кредо стучали подъ полосой блдныхъ губъ.

— Ужасъ! Ужасъ! Я не могу видть его больше! Уведи меня.

И кое гд мелькали еще въ толп блдныя, утомленныя лица съ расширенными зрачками, съ дрожащими, слабыми членами, — многіе изъ тхъ, которые приходили къ Вису за его напиткомъ. Они стонали и плакали, словно дти, разбившіе любимую игрушку. Но никто изъ нихъ не ршался подойти къ трупу настолько близко, чтобы заглянуть ему прямо въ лицо.

Смертельный ударъ, несомннно, былъ нанесенъ спереди, человкомъ довольно высокаго роста и очень крпкаго сложенія. Орудіе преступленія валялось тутъ же, — простой круглый булыжникъ, окровавленный, съ прилипнувшей прядью волосъ Виса.

Убитаго подняли и унесли. Но широкая кровавая лужа осталась на мст, а на мягкомъ сыромъ песк отпечатались очертанія человческаго тла.

— Будутъ ли искать убійцу? — спросилъ Коро кого-то изъ жителей долины, который убиралъ трупъ, а теперь мылъ въ ручь испачканныя руки.

Тотъ отрицательно покачалъ головой.

— Зачмъ? Если онъ, дйствительно, виновенъ, то рано или поздно онъ казнитъ себя самъ. Мы не знаемъ, что заставило его поднять камень. Можетъ быть, настоящій убійца именно тотъ, кто лежалъ сейчасъ посреди поля.

Другіе разсказывали еще съ откровенной ненавистью, которой не могла погасить даже сама смерть, что Висъ часто выходилъ по ночамъ изъ своего жилища, потому-что многимъ онъ раздавалъ свой напитокъ прямо на дорогахъ. Было похоже, что онъ ждалъ чего-то, — но, во всякомъ случа, не этой смерти.

— Онъ былъ злой и опасный человкъ. Должно быть, кто-нибудь изъ давнихъ враговъ подстерегъ его и убилъ. Во всякомъ случа, онъ былъ не трусъ, по-тому-что встртился съ Висомъ лицомъ къ лицу, а не напалъ на него изъ-за угла.

Сказалъ какой-то старикъ:

— Я зналъ хорошо своего дда. И онъ никогда не разсказывалъ мн ни о какомъ убійств. А злыхъ людей, я думаю, и прежде было не меньше, чмъ теперь. Наши поля опозорены. Что можетъ вырости изъ этой крови? Такое смя не даетъ хорошихъ всходовъ.

— Да, но некому больше отравлять нашихъ братьевъ.

Слушая это, Коро вспомнилъ о тайн Виса. Никто не знаетъ теперь состава напитка. И тайна яда умретъ вмст съ его творцомъ. Ему начинало казаться, что убійцей руководила мысль боле твердая и боле разумная, чмъ можно было судить по самой гнусности небывалаго поступка.

Если онъ виновенъ — онъ самъ найдетъ свою казнь. Но почему-то хотлось — хотя кровь на песк еще не высохла — что-бы больше не было никакого ужаса и никакой казни.

Расходились съ мста убійства медленно, унося тяжелый грузъ печали и смутныхъ думъ. Слишкомъ непривычно было самое зрлище внезапной и злой смерти, чтобы вспоминать и пересчитывать грхи убитаго.

— Нехорошо только, что мертвый онъ былъ столь же безобразенъ, какъ и живой! — говорила Абела. — Смерть должна была очистить его.

Акро поддерживалъ писателя, чувствовавшаго себя совсмъ больнымъ. Его мозгъ, ослабленный ядомъ, реагировалъ теперь слишкомъ болзненно.

— Мн кажется, что моя собственная голова расколота надвое, какъ гнилой орхъ… Ты думаешь, я знаю, кто это сдлалъ? Нтъ, я не знаю. Не хочу знать. И никогда не спрашивай меня, кто убилъ Виса.

Потомъ онъ вспомнилъ, что не будетъ больше получать волшебнаго напитка, — но отнесся къ этому лишенію почти спокойно.

— Сейчасъ я просто усталъ и у меня болитъ голова. А что будетъ завтра — я не знаю.

Было ршено, не смотря на болзнь, не оставлять писателя здсь, такъ какъ путешествіе должно было лучше развлечь его.

Когда подходили уже къ постройкамъ учениковъ Павла, Абела вспомнила:

— Гд же Мара? Разв она не спускалась съ нами въ долину?

— Вроятно, она чувствовала себя усталой и потому не пошла съ нами. Вдь ея цлую ночь не было дома и она вернулась только къ самому моменту назначеннаго отъзда.

Коро быстро взглянулъ на Лію. Она поспшно отвела свой взглядъ всторону, но художникъ усплъ замтить, что жестокая разгадка не ему первому пришла въ голову. И онъ еще разъ подумалъ:

— Если она виновна, то казнитъ сама себя.

71

Смшались ужасъ со счатьемъ, тревога съ радостью. Хорошо было выпутаться, наконецъ, изъ этихъ нежданныхъ стей, на простор взмахнуть отдохнувшими крыльями. Даже неизбжная, хотя и недолгая разлука съ Формикой не огорчала Коро. Не все ли равно, сегодня или завтра? Счастье уже здсь, и это счастье держитъ въ своихъ врныхъ рукахъ Лія.

— Акро, намтилъ ли ты уже себ новую работу?

— Нтъ еще. Вдь ты знаешь, что я немного могу сдлать одинъ. Я жду, когда ты позовешь меня.

— На этотъ разъ будетъ нчто хорошее, упрямый скульпторъ. Лучше того дворца, который мы строили на юг. Лучше храма Весны. Но я не знаю еще, что именно.

— Вотъ, нашъ прежній Коро возродился! — сказалъ скульпторъ своей подруг.—На юг бывали минуты, когда мн становилось страшно за его творчество. Не безсиліе замчалъ я въ немъ, нтъ. Но была въ немъ какая-то пустота, творческая тоска и неудовлетворенность, накладывавшая на вс его вещи особый, нехорошій отпечатокъ. Должно быть, теперь все пойдетъ иначе. Онъ опять заберетъ въ руки и себя самаго, и всхъ насъ, своихъ помощниковъ. Слушай, пчелка… Если бы ты не была достаточно хороша для меня, мой веселый другъ… я полюбилъ бы Лію за одно только то, что она спасаетъ намъ Коро. Не всякій поступилъ бы на ея мст такъ, какъ она.

Абела не замтила его шутки. Она отвтила спокойно и почти строго:

— Не въ томъ дло, Акро. Намъ, женщинамъ, она указала дорогу. И мы должны будемъ пойти по ней, если захотимъ и въ будущемъ остаться вашими врными друзьями и помощницами. Для этого нужно только стряхнуть съ себя ту старую пыль, которая еще осталась на насъ… И кто хочетъ побдить — пойдетъ за Ліей.

— Можетъ быть, пчелка. Я лично доволенъ тмъ, что есть… Но посмотри на Кредо. Нашъ отъздъ сразу оживилъ его.

Прежняя тихая задумчивость возвращалась понемногу на лицо писателя, вмсто болзненнаго безпокойства и унынія недавнихъ дней. Однако, онъ держался особнякомъ и разговаривалъ охотно только съ Ліей. Когда приближалась Мара, онъ отворачивался и поспшно уходилъ.

Коро смотрлъ на руки Мары, — не женственныя руки, съ крпкими сплетеніями мускуловъ и сухожилій. Да, только такая рука могла съ одного удара раскроить черепъ Виса. Онъ былъ убжденъ, что именно здсь злобный отшельникъ нашелъ свой нежданный конецъ. Нанизывалъ на одну нить вспоминавшіеся разговоры и случайные намеки. И нить вела къ каменщиц.

Можно было понять и прежде, что она любитъ писателя сильне, чмъ высказываетъ это. Ея каменной натур необходима была дтская мягкость Кредо, какъ свжая вода нужна растенію. Она отомстила Вису за свою любовь такъ, какъ это могъ сдлать только каменщикъ. Когда-то она восхищалась старымъ баральефомъ, изображавшимъ древнихъ людей.

Разговаривая съ Марой, художникъ боялся обронить нечаянное слово, которое могло бы показать каменщиц, что ея тайна раскрыта. И во время разговора не могъ отвести взгляда отъ ея рукъ. Ему казалось, что на этихъ выпуклыхъ мускулахъ остались еще слды темной, густой крови.

Мара замтила его сдержанность, совсмъ замкнулась въ себ. Веселье Абелы раздражало ее. Когда раздавался смхъ, она болзненно вздрагивала и уходила прочь, какъ Кредо.

Путешественники быстро приближались къ цли. Изъ глубокой осени вступили уже въ зиму. Сплошной толстой пеленой лежалъ снгъ на огромной равнин.

— Скоро мы увидимъ и льды Вилана.

Дорогой ребенокъ произнесъ первое слово: позвалъ свою мать. Такъ ново и необычно прозвучало это слово.

— Вотъ, скоро онъ уйдетъ отъ насъ въ свою особую жизнь! — думалъ Коро. — Но даже и на другомъ конц земли останется все-таки нашимъ дтищемъ, нашимъ твореніемъ. Почему же въ т дни, когда едва не охладло мое чувство къ Ліи, онъ не послужилъ новой, неразрывной связью между нами? И почему только теперь, когда я опять весь полонъ любви, я чувствую, что я отецъ и радуюсь этому маленькому, смшному слову, которое онъ произнесъ, еще не сознавая его значенія?

Смотрлъ на Лію, словно ждалъ отъ нея отвта. А у Ліи былъ теперь одинъ только отвтъ на вс его стремленія и мысли, — и этотъ отвтъ отвчалъ на все.

Чуть брезжила погасающая заря. Дальній сверъ былъ близко.

72

Среди дикой ледяной пустыни возникъ новый памятникъ генія человка. Простая черная башня, разсчитан-на на столтія. И внутри этой башни, за ея толстыми стнами, которыя защищали отъ холода и непогоды— сложные и тонкіе инструменты, затйливый механизмъ. Въ назначенный часъ онъ зажжетъ на вершин башни ослпительный, немеркнущій свтъ, лучъ котораго перекинется черезъ всю пустыню, указывая дорогу. Это— маякъ.

Виланъ издалека замтилъ приближеніе строителей. Здсь, въ пустын, слишкомъ рдки были случайные гости. Сказалъ темноволосой женщин, стоявшей рядомъ съ нимъ на верхней площадк башни:

— Это они! Я ждалъ ихъ. Я зналъ, что они прідутъ.

— Вс твои друзья?

— Да, я думаю. Они неохотно покидаютъ другъ друга.

— И всхъ ихъ ты ждешь одинаково?

Онъ не сразу понялъ, почему женщина такъ настойчива. Потомъ засмялся.

— О, Астрея! Въ вашей стран слишкомъ холодно, но наша кровь слишкомъ горяча… Если даже Формика съ ними…

— Я хотла бы, чтобы ея не было.

— Даже если бы ея прибытіе было для меня праздникомъ?

— Вотъ именно поэтому.

— Ты слишкомъ жестока, Астрея. Разв ты не чувствуешь, что все прошлое минуло для меня навсегда? Мы провели здсь вмст долгіе мсяцы. И разв вспомнилъ я хоть разъ о томъ, что было до встрчи съ тобой?

— Ты вспоминалъ много разъ. И когда ты впервые поцловалъ меня, ты въ моемъ лиц цловалъ все ту же Формику.

— Они уже близко, Астрея. Неужели изъ пустой прихоти ты не встртишь моихъ друзей привтливо и радушно?

Но онъ не дождался отвта и торопливо спустился внизъ. Слышалъ знакомые голоса. И знакомые слды затемнли на недавно выпавшемъ, рыхломъ снгу: трехъ мужчинъ и трехъ женщинъ. Узналъ высокую Лію, быструю Абелу. Долго всматривался, пока узналъ и Мару.

— У тебя мрачныя владнія, Виланъ. Мн кажется, ты и самъ долженъ былъ сдлаться холоденъ, какъ ледъ и черенъ, какъ твой маякъ.

— Мы едва не запоздали, Виланъ, но это случилось не по нашей вин.

Онъ отвчалъ и разсказывалъ, но на язык у него вертлся вопросъ, который онъ не ршался задать. И слегка смущенный, повелъ ихъ въ свои владнія, — круглую комнату въ самомъ подножіи башни. Здсь было тепло и уютно, — и свтло, очень свтло. За лишенія полугодовой ночи Виланъ вознаграждалъ себя свтомъ въ своей собственной комнат.

Здсь онъ еще разъ всмотрлся въ лица друзей. Кредо, самый младшій, выглядлъ самымъ пожилымъ. На лбу Коро появилась незнакомая складка. И взглядъ его остановился на Ліи.

— Лія, материнство принесло теб пользу. Я не ожидалъ, что ты можешь быть еще лучше, чмъ какою я тебя оставилъ. А Мара… Теб было холодно дорогой? Ты не такъ слаба, чтобы утомиться отъ этого перезда. Почему же ты такъ непривтливо смотришь?

— Я всегда одна и та же, Виланъ. Ты ошибаешься.

— Гд же твой ребенокъ, Лія? Покажи мн его поскоре. Здсь, на свер, дти слишкомъ рдкіе гости, — и хорошо, что ты не побоялась привезти его. Ну, онъ уже ходитъ? Нтъ? Разв дти такъ долго не начинаютъ ходить? Признаться, я не зналъ этого. Это не по моей части. А вотъ, онъ уже тянется къ свту. Онъ будетъ моимъ ученикомъ. Ты согласна, Лія. Право же, добывать свтъ — совсмъ не такое плохое ремесло. Сегодня вы будете торжествовать вмст со мною.

Онъ болталъ безъ умолку, переходя отъ одного къ другому, и весь сіялъ радостью встрчи, но сквозь эту радость замтно проглядывали смущеніе и нершительность.

Почему нтъ Формики? И что случилось съ Марой? И почему у бднаго писателя такой болзненный видъ, какъ будто онъ собирается послдовать за Галомъ? Онъ внимательно слдилъ за жизнью друзей, но даже т подробности ихъ жизни, въ которыхъ онъ былъ освдомленъ, мало объясняли ему все это. Должно быть, самые послдніе дни принесли новое, — или только вскрыли то, что незримо накоплялось раньше.

Когда прошелъ первый приливъ радости, Виланъ вышелъ и вернулся со своей новой подругой, которая ждала его на верхней площадк. Объяснилъ коротко:

— Вотъ — Астрея. Вы уже знаете ее. Любите ее такъ же, какъ я. Она славный человкъ, хотя и слишкомъ сверный.

Астрея посмотрла на женщинъ. Той, золотоволосой, нтъ между ними. И сверная женщина повеселла.

Мужчины заговорили съ Астреей, а Виланъ подошелъ къ Абел, такъ какъ надялся, что она разскажетъ ему всхъ подробне обо всемъ, что не дошло еще до его свднія.

И она разсказала, что передъ самымъ отъздомъ они пережили еще одну смерть, самую ужасную изъ всхъ, потому что самую неожиданную. Убили Виса, котораго они узнали, когда отдыхали на остров. И разсказала еще, — тихонько, чтобы не слыхалъ Кредо, — о напитк, который изготовлялъ убитый, и о злыхъ длахъ, которыя, благодаря этому напитку, совершались въ долин.

— Но кто же убилъ его?

Взволнованный, онъ спросилъ это очень громко, и пристальный взглядъ Мары остановился на его лиц. Тогда онъ переспросилъ тихо, съ робкимъ трепетомъ:

— Кто же убилъ его?

Никто не назвалъ имени, но Коро отвтилъ:

— Тотъ, кто убилъ, самъ найдетъ свою казнь.

— Виланъ, милый Виланъ, — сказала Абела ненужно веселымъ голосомъ и, взявъ Вилана за руку, отвела его всторону такъ, чтобы онъ не могъ больше видть лица каменщицы, — почему же ты не спрашиваешь ничего о Формик? Съ какого времени мертвые интересуютъ тебя больше живыхъ?

И она разсказала о Формик,—и Виланъ почувствовалъ, какъ сердце у него сжалось, — но совсмъ немного и совсмъ ненадолго. Потомъ онъ подошелъ къ Ліи, поцловалъ ее и сказалъ:

— Это для тебя и для Формики. Ты передашь ей отъ меня, если я еще не скоро увижу ее.

73

Кончилась новая схватка въ вчной борьб между днемъ и ночью, — и на этотъ разъ побждала ночь. Густая тнь охватила все небо, душила слабую зарю, которая медленно умирала.

Виланъ стоялъ на площадк маяка и смялся.

— Пусть! Она не знаетъ какое оружіе мы для нея приготовили… Ковали зиму и лто и выковали славный мечъ.

Крпкій морозъ щипалъ ему лицо, но онъ не замчалъ ничего. И подъ маской смха скрывалъ безпокойство: будетъ-ли все такъ, какъ предположено по разсчетамъ? Ни въ одномъ сооруженіи Вилану и механикамъ не приходилось еще побждать столько трудностей, какъ здсь, на этой черной скал. Столько разъ побда казалась уже совсмъ близкой, но какая-нибудь непредвиднная, ничтожная случайность разстраивала вс предположенія. У ледяной пустыни были свои суровые законы. Робость и неувренность въ своихъ силахъ всегда охватывала Вилана въ послднюю минуту, — а здсь, во льдахъ, тмъ боле тревожила невдомая опасность.

Съ верхней площадки онъ сотни разъ спускался внизъ, въ подвалы, удивляя привычныхъ къ точнымъ разсчетамъ механиковъ своей ненужной суетливостью. Его безпокойствомъ волновалась и Астрея.

— Мн всегда казалось, что вы задумали слишкомъ дерзкое дло… Посмотри: поднимается туманъ и темнота еще сильне сгустится. Вашъ огонь будетъ здсь, какъ ничтожная искорка.

Иглистый морозный туманъ плотнымъ облачкомъ ползъ съ юга, охватилъ подножіе башни, тянулъ все дальше и дальше безформенныя цпкія руки. Издали казалось, что снгъ вдругъ сдлался легкимъ, поднялся и волнуется въ воздух.

— Побда или пораженіе, — но вы должны быть свидтелями! — говорилъ Виланъ, провожая своихъ друзей на верхнюю площадку, откуда все поле будущей битвы было передъ ихъ глазами. И опять скрылся за стной рычаговъ, колесъ и скрпленій.

Акро старательно укутывалъ Абелу въ теплую одежду.

— Такой климатъ — не для пчелки. Кажется, одна только Астрея чувствуетъ себя здсь совсмъ хорошо.

Абела смялась.

— Ну, я думаю, и Виланъ также. Отъ мороза его лицо похоже на желзо, но онъ никогда еще не былъ такимъ бодрымъ. Для Кредо было бы полезно, если бы онъ пожилъ здсь немного. Ты не находишь, Кредо?

— Здсь?

Писатель почти съ отвращеніемъ передернулъ плечами. Этотъ край представлялся ему огромной могилой, — а онъ слишкомъ уже много могилъ видлъ за послднее время, чтоб и здсь стоять передъ вчнымъ зрлищемъ смерти.

— Не знаю, гд я теперь найду себ мсто. У меня былъ мой рай, но его отняли. Можетъ быть, такъ и слдовало сдлать. Но что же мн дали взамнъ? Вотъ, вы ждете побды, а мн жаль будетъ, если даже и сверная ночь будетъ побждена. Скоро не останется ничего, передъ чмъ остановилась бы ваша грубая сила.

Легкій, дрожащій гулъ отозвался въ стнахъ башни. Механики пустили въ ходъ свои машины.

— Смотрите! — кричала Абела. — Смотрите.

Первый, еще слабый и, какъ будто, робкій, лучъ свта вырвался изъ башни. Морозный туманъ злобно охватилъ его со всхъ сторонъ, смялъ, погасилъ. Онъ едва могъ прокладывать себ дорогу, уже побжденный, и совсмъ погасъ, не добравшись до горизонта. Астрея вздохнула. Вдь она говорила ему, этому упрямцу, что такъ и будетъ. И сердца строителей сжались тревогой за товарища. Они знали, какъ тяжело отзывается на немъ всякая неудача въ излюбленномъ дл.

Но посл перваго приступа слабости лучъ понемногу окрпъ выросъ. Нащупалъ своимъ остріемъ край неба. Мстами почти совсмъ прерывался, мстами казался боле яркимъ. Словно проложилъ первыя вхи для торной дороги.

И по этимъ вхамъ сразу искристымъ, пламеннымъ водопадомъ хлынулъ огромный, могучій потокъ свта, метнулъ прочь туманную тьму, раздавилъ ее такъ же, какъ она пыталась смять его передового гонца. Выбросилъ побдное огненное знамя на далекой туч и медленно, неспшно обошелъ всю пустыню, возвратившись опять къ исходной точк. И везд, гд проходилъ онъ, воскресалъ день, снгъ блестлъ и переливался радугой, голубли прозрачные льды.

Маякъ былъ готовъ. Онъ указывалъ и освщалъ путь господамъ земли въ покоренномъ царств темноты и холода.

— Онъ погаснетъ! Что если онъ погаснетъ? — шептала Астрея.

Но свтъ не погасалъ. Онъ горлъ теперь легко и ярко, шутя разбивая туманъ, и побдное знамя волно-валось на туч, а черныя стны башни вздрагивали и трепетали отъ напряженной работы машинъ.

Пришелъ Виланъ, — утомленный и блдный даже сквозь свой зимній загаръ. Только теперь, когда побда была обезпечена, сказалась усталость.

— Вдь это недурно сдлано, друзья?

Вмсто отвта Астрея прижалась къ нему, какъ ребенокъ.

— Ты сильне… А я и не знала, что ты такой хорошій… большой… великій… Какъ я люблю тебя!

74

Виланъ и Лія — вдвоемъ.

— Я знаю, что все будетъ хорошо, разъ ты сама сдлала это. Ты сама ввела третью въ нашъ союзъ и я чувствую, что такъ будетъ хорошо. Потому что если онъ не можетъ жить безъ тебя, то онъ такъ же и не можетъ быть настоящимъ Коро безъ Формики. Чтобы насладиться тихимъ покоемъ плодовитаго творчества онъ долженъ повременамъ кипть. И душа его будетъ ясна, какъ твои глаза.

— И тебя не огорчаетъ, что теперь ты теряешь Фор-мику, можетъ быть, навсегда?

— Ты знаешь, что во мн нтъ зависти. А кром того — я почти доволенъ и тмъ, что имю.

— Теперь твое дло здсь кончено. Ты отправляешься съ нами?

— Отправляюсь съ вами?

Онъ замялся.

— Ты поймешь это, Лія. Астрея любитъ сверъ. И съ тхъ поръ, какъ она здсь, я тоже люблю ея льды и снга. Кром того, я люблю свтъ, а теперь его здсь въ избытк и никакая ночь не страшна мн.

— Ты хочешь остаться?

— Долженъ же кто-нибудь наблюдать за огнемъ. Большинство механиковъ тоже узжаетъ на югъ. А я пока останусь здсь, вмст съ Астреей. Конечно, я могъ бы найти себ занятіе покрупне, чмъ присмотръ за уже готовымъ огнемъ. Но я знаю, что пока мн будетъ хорошо и здсь.

— И надолго?

— Едва ли. Я не закрываю глазъ на то, что есть. Астрея немножко требовательна. Должно быть, она слишкомъ уже сверная. И когда мы охладемъ другъ къ другу, ничто не будетъ больше удерживать меня здсь. Коро, говорятъ, затваетъ новую большую работу. Надюсь, что тамъ и для меня хватитъ достаточно дла.

Лія улыбнулась. Виланъ простодушно признавался въ той деспотической власти, которую имла надъ нимъ сверная женщина. Не хотлось узжать безъ Вилана, но уговаривать его было безполезно. Придетъ время и онъ самъ займетъ свой постъ среди строителей.

Коро стремился на югъ, къ работ. И еще одна мечта привлекала его къ уже знакомымъ мстамъ. Тамъ, на берегу быстрой рки, долженъ былъ закончиться праздникъ Весны.

Съ отъздомъ спшили.

Шумной гурьбой собирались механики. У нихъ не было своей Астреи, которая могла бы вдохнуть живую душу въ холодные льды, и они рвались изъ мертвой пустыни, какъ изъ тяжелаго плна. Мечтали о тепл и цвтахъ, о свжей весенней зелени.

Въ рыхломъ снгу передъ маякомъ устроили веселое прощанье. Выбрали Астрею повелительницей свера и сдлали ей изо льда, при помощи Акро, узорный тронъ, расцвченный огнями. И она сидла на этомъ трон въ пушистой блой мантіи, какъ настоящая повелительница, а въ глазахъ у нея отражалось сіяніе маяка.

Никто не удивился, кром Кредо, когда Мара сказала своимъ старымъ друзьямъ, что она оставляетъ ихъ и отправляется въ путь вмст съ механиками. Чувствовали, что тяготятъ однимъ своимъ видомъ, безпечнымъ и радостнымъ, даже эту каменную волю.

Писатель, впервые посл долгаго промежутка, подошелъ къ каменщиц, и крпко сжалъ об ея руки.

— Ты оставляешь меня?

Она отвтила коротко и холодно:

— Разв ты не оставилъ меня самъ?

— Это прошло, Мара. Это прошло, какъ только я почувствовалъ, что могу не увидть тебя больше, — не услышу твоего голоса, — не узнаю никогда больше твоихъ ласкъ. Вдь я совсмъ одинокъ безъ тебя.

— Я еще больше одинока, Кредо.

— Со всми ты жестока, но со мною ты была когда-то ласкова. Возьми и меня съ собой, куда бы ты ни отправилась.

— Я сдлала для тебя уже все, что могла, Кредо. И теперь мое сердце замкнулось.

— Зачмъ же тогда меня лишили напитка Виса? Я опять ушелъ бы въ царство мечты.

— Напитокъ исчезъ и никогда больше не осквернитъ землю, какъ не осквернитъ ее и твой Висъ. Ахъ, Кредо, должно быть, я сдлала для тебя больше, чмъ могла!

Онъ посмотрлъ на нее внимательно.

— Скажи, Мара… Скажи мн, кто убилъ Виса?

Каменщица поняла, что и этотъ слабый человкъ, наконецъ, приближается къ истин. Но она не хотла, чтобы онъ узналъ эту истину изъ ея устъ и отвтила только:

— Она здсь.

Пятеро останавливаются у порога и тяжелыя двери распахиваются сами собой. За ними — Весна. И волной вырываются навстрчу осеннему втру свтъ и радость.

Возлюбленная и мать стоитъ на своемъ несокрушимомъ подножіи и трепещетъ ея нагое мраморное тло трепетомъ вчно возрождающейся и возрождающей любви. На полу храма, на стнахъ, на подножіи богини — живые, пахучіе цвты. Это подарокъ Абелы.

Здсь нтъ осени. Здсь вчная Весна.

Пятеро живутъ въ этой весн. И все злое, ненужное, — тамъ за стнами, тамъ, гд шелеститъ осенній втеръ поблекшей травой. Здсь — любовь, которая не умираетъ и не старется.

Молча склоняютъ головы.

Молча поклоняются Вчному Творчеству.

—————————————————————

Текст издания: Олигер Н. Ф. Праздник Весны. Роман. — Санкт-Петербург: Освобождение, 1910. — 221 с., 22 см. — (Собрание сочинений / Николай Олигер, Т. 4)

Николай Фридрихович Олигер. Праздник Весны

Посвященіе

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

Читайте также:

Николай Фридрихович Олигер.
Праздник Весны