К. Д. Бальмонт
Праздник сердца.
(Ярослав Врхлицкий)
Я жить хочу, хочу я видеть солнце…
Врхлицкий. ‘Гиларион’.
Примечания
Примечания
Праздник сердца, Бальмонт Константин Дмитриевич, Год: 1925
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Бальмонт К. Д. Избранное. Стихотворения. Переводы. Статьи
М., ‘Художественная литература’, 1980
OCR Бычков М. Н.
Праздник сердца — это радость кого-нибудь полюбить. Праздник сердца — найти клад неожиданно. И праздник сердца — найти себя в другом, увидеть лучшее своего сердца в зеркале сердца иного. И разбить стену разъединяющую — это радость души алмазно -острая, это истинный праздник сердца.
Все это для меня — в одном имени: Врхлицкий. Четырехкратный подарил он мне праздник этим летом, когда четырехкратно обернулись десятилетия моей жизни, оглянулись и замкнулись в завершенном круговороте пути.
Там, в начальных моих зорях, прихоть сердца бросила меня к немецкому языку, и первый чужеземный поэт, пронзивший мое сердце, был Ленау. Через него прикоснулся я юношей впервые к величественным очарованиям германского поэтического духа. Здесь, в вечерних моих зорях, с долгим малиновым звоном колоколов, давнишний зов сердца, плененного славянским, уже искушенного в чарах стихии русской, польской и частию сербской, привел меня, наконец, к ворожбе стихии языка чешского, и волшебным вестником этого братского мне языка, говорящего мне — и доныне сохранившимися древними словами и оборотами — о когда-то бывшем празднике Руса, Леха и Чеха,— был блестящий, солнечный, лучезарный, щебечущий и поющий, как птичье горло, бросающий щедрыми пригоршнями налево и направо звонкое золото и горючие самоцветы, Ярослав Врхлицкий.
Я разбил стену. Вспомнив предприимчивого и упорного мальчика четырнадцати лет, тайком овладевшего немецким языком, я сделал в течение лета и осени то же самое для языка чешского. Взял грамматику, взял небольшой словарь и не поленился, украдывая часы у прогулок, овладеть ими. И взял несколько чешских книг, и прочел их,— сперва спотыкаясь, а потом не только идя стройно, но и летя, как птица, и горя, как летучая звезда, потому что это были книги Врхлицкого, лучезарные поэмы, и строфы, и песенки прихотливейшего и одареннейшего из братских славянских поэтов.
Как благодатно отблагодарил меня мой старший чешский брат за малый мой труд. Не счастье ли — найти клад, и не высокая ли радость — прочесть неожиданно, в подлиннике, такой напев, который и в переводе хранит свое очарование?
ЗНАК СОЛНЦА
В мир заглянувши, свой образ искало в нем солнце.
Видит подсолнечник, лето горит в нем и солнце.
Осенью в гроздь виноградную спряталось солнце.
Светит в вине, в нем разлитое, жгучее солнце.
Кубок зимою — цветок и горячее солнце.
Кубок полней,— ты цветок, и взнесло тебя солнце.
Тайна встречи. Кто когда-либо ее определил и разъяснил? Истинная яркая встреча всегда единственна, всегда неожиданность. Имя Врхлицкого я узнал лишь года два-три тому назад, из книжки о нем англичанина П. Сэльвера, с которым знаком заочно и который превосходно перевел на английский язык несколько моих стихотворений и стихов других русских поэтов. Полагаю, что, конечно, и Врхлицкий не знал моего имени. Русская и чешская поэзия развивались отдельно одна от другой, в своих замкнутых кругах. В лучшие годы жизни Врхлицкий и я, я и Врхлицкий, мы проходили, каждый с своею любимой, не зная друг друга, по одним и тем же улицам Рима и Флоренции. Быть может, мы одновременно стояли, молча, подолгу, рядом, около одной и той же незабвенной картины Фра Анджелико, Боттичелли, Тициана, Мелоццо да Форли. Мы рядом, не зная друг друга, дышали золотым воздухом Италии и насыщались теми же лучистыми влияниями итальянского искусства, итальянской поэзии. Но если я только собирался всю жизнь перевести на русский язык ‘ViTa Nuo-va’, Врхлицкий не только перевел на чешский язык это наилучшее в мире ясновидение любви, но и перевел целиком ‘Divina Commedia’. Зато, добавляю я с улыбкой, если он перевел только несколько поэм Шелли и Эдгара По, я перевел Эдгара По почти целиком, а Шелли целиком. И одинаково чешский поэт и русский поэт заворожились вещим гением Скандинавии, Генриком Ибсеном. И одинаково, не зная друг друга, две души человеческие смотрели на солнце и подсолнечники, на сирень и на водную лилию, на человеческую радость и на беду людскую, слушали шелесты леса и песню ветра, долго смотрели и вглядывались в земное, утробно-глубинное красноречие вспаханной земли, серой пашни и золотистой нивы, обрамленной для детей васильками.
Одни дороги в один приводят замок, в один цветущий сад, к родственным лицам и признаниям, к сходственным, дружно разлитым зорям. Я изучаю творчество Ярослава Врхлицкого,— и переводить отдельные его поэмы — радость прикосновения в собственной душе к тому, что есть в ней наиболее яркого и нежного и что в ней было и останется первоисточно славянским.
Количество написанных Врхлицким поэтических книг огромно. Их 65. Далеко не все их я успел прочесть, я лишь приступаю к роскошному пиршеству. Но и того, что я уже знаю из творчества великого чешского поэта, мне довольно, чтобы знать,— и верю, читатель со мной тотчас согласится,— что здесь мы имеем дело с звездою первой величины, которой давно пора сиять и на русском небе.
Я беру сейчас лишь одну книгу Врхлицкого —‘ ‘Эклоги и песни’,— это его Песнь торжествующей любви. Нежнейшая исповедь человеческого сердца, полюбившего так проникновенно и единственно, что ‘его Людмила’ навсегда останется в трепете звонкого стиха неумирающим призраком, сотканным из красоты и света, в окружении преображенной природы, как не может умереть в звонких перекличках русского стиха пушкинская Людмила, завоеванная бессмертным Русланом. Эту книгу, как и поэму Пушкина, надо было бы явить целиком, не пропуская ни одной черты, ни одного полновесного стиха. Ведь каждый колос на ниве хорош, и каждый василек и мак. Но взглянем на несколько цветков и колосьев,— но упьемся одною волной бодрящего душу, веселящего ветра, который, напившись влаги ручьев и травного запаха, тянет свою песню по лесным вершинам. Уже этим одним мы побудем несколько мгновений в волхвовании леса и в ласковом таинстве неоглядных, широкошумящих полей.
Любовь любящего в самом простом воскликновении к любимой всегда находит верные слова, и тут круговая чаша, из которой можно пить века.
СТРОФЫ
Твой лик мне в душу пал луной, в ее глубины,
Твой смех, блаженство мне, стал рамою картины,
Как не хотеть к тебе?
Всех снов душа твоя была мне колыбелью,
Ты рада все отдать, всегда быть яркой целью,—
Как все не дать тебе?
Не прикоснется час до твоего горенья,
Твое дыханье — мир, слова — благословенье,—
Как не служить тебе?
Бог позабыл, что мир — лишь чрез любовь желанный,
Все вдунул он в тебя, сказав: ‘Будь песней жданной!’ —
Как не гореть в тебе?
Это — голос счастья, найденного и завоеванного. Это — радость благородного обладания, где обладанье — подчиненье, где нет приказанья, но все есть послушанье блаженное. Но не так сразу смог поэт, уже прошедший половину своей дороги, возобладать юною душой своей волшебницы, которая стала для него ‘полуребенок, полужена’. Изумительная музыкальная баллада, к которой наш Прокофьев должен был бы написать музыку, где звуковая молния прорезает насыщенный мраком уровень напева, чтобы вдруг взнести его к блаженной черте поцелуя, много говорит своей недоговоренностью.
ПРОНОСЯТСЯ ТУЧИ
Проносятся тучи верхушками гор,
Дитя мое!
Проносятся тучи верхушками гор,
Поспешен их ход, перелет, перекат.
Я спрашивал: ‘Хочешь? С тобою быть рад,
Дитя мое!’
Но ты мне ответила: ‘Нет, никогда’,
Не знала, какая в том сердцу беда,
Дитя мое!
Луна, озарившись, мелькнула сквозь мрак,
Дитя мое!
Луна, озарившись, мелькнула сквозь мрак,
И молнии свет был в глазах у тебя,
Когда о любви вопрошал я, любя,
Дитя мое!
В том свете любовь и твоя пролилась,
Мне радость надежды в том свете зажглась,
Дитя мое!
Ты знаешь, о чем так шумят тополя,
Дитя мое?
Ты знаешь, о чем так шумят тополя?
О, каждый тот ствол уже знает давно,
Что сердцу от сердца навек суждено,
Дитя мое!
И прежде чем молвят уста: ‘Никогда’,
Уж сердце позволит и вымолвит: ‘Да’,
Дитя мое!
<...>
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Уж падает сон мне на веки,
А в мыслях одна только ты,
И в памяти, ткущей мечты,
Я вижу багряные реки,
В них дождь золотой с высоты.
Глаза закрывает бессонье,
В зеницах — видений река,
Мне зримы твой взгляд и рука,
И сон мотыльковые крылья
На веки мне свеял слегка.
Плывут облака золотые,
В них — тени, виденья, черты,
Все знают тебя не впервые,
Во всех их сплетениях ты,
Уж сплю я. Бог весть, что мне зримо.
Все дымом проносится мимо,
Но знаю, что в снах темноты,
Что в мыслях одна только ты,
И, в реку вступив золотую,
Я милые щеки целую.
Красивы резные кубки, из которых высокая душа в час угадчивой влюбленности пьет свое отдельное счастье, но прекрасна и тяга земная, с гулом своих подземных голосов, с творящими тяготами, что перевиты цветами. Красив — кто испьет свой предельно-высокий миг в полной отъединенности от всех и всего. И красив — кто отдельное свое счастье испьет в близкой связи с наилучшим человеческим, в обрамленье творящей всемирности. В книге своего личного счастья Ярослав Брхлицкий за нежным посвящением ставит на первом месте поэму ‘Весенний ветер’. Войдем в эту крылатую песню, чтоб на миг стать красивыми и вольно-воздушными.
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
Как рад я слышать ветер, дух весны.
Моя душа желает вышины,
Быть с лебедями, что несутся с юга,
Крылатым мчать средь белого их круга,
За степь, что спит над морем, что гремит,
Взнестись и вскрикнуть: ‘Мир, меняй свои вид,
Несу весну, душистую отраду
Лесам, полянам, лугу дам и саду’.
Вскричу к волнам: ‘Восстаньте! В пляс! Скорей!’
И к птицам: ‘Пойте песню — счастье в ней!’
Есть зелье у меня от всякой боли
И мутный взгляд блеснет, коснувшись воли.
Что кличет в сердце, встань и песней будь,
Что кличет в глыбе, стеблем глянь на путь,
Стань колосом, пусть весть звучит повсюду:
Пришла весна и причастит нас чуду.
Старик сбирает хворост? Как не так!
Ему скажу с улыбкой: ‘Брось, чудак,
Во мне тепло, принес его без меры
И в глубь земли, и в твой домишко серый’.
А девушке, которой глянул в сны
Пылающий огонь из глубины,
Огонь любви, скажу: ‘Весь воздух песней
Наполним, в ней любовь еще чудесней,
Как рад я слышать ветер, дух зесны’.
Сдается мне, как дует он ночами,
Что внятными вещает он речами:
‘Вот пустошью несу мое крыло,
Гляди, как скоро поле расцвело,
В нем хлеб и куколь с синим василечком,
И колокольчик с белым позвоночком.
А где вспою, хоть в песне резкий звон,
Полоть там будут девы нежный лен,
И жаворонок взреет облаками,
А перепелка вскликнет меж стеблями,
И плуг взгремит и заступ с бороной,
И гул идет дубравой вековой,
И кони ржут, и говор чресполосный,
И стройный звук над лугом, точат косы,
Шумят стада и песня в свой черед.
Жнецам босая девка есть несет,
И мать поет, свое дитя покоя,
Под тень снопов укрыв его от зноя,
А земляника в красоте своей
И кроется, и смотрит меж стеблей,
И говор, крик, работают, свершенье,
Из разных звуков ткется песнопенье.
Я рад уйти и спрятаться в лесу,
За здравье человека вздох несу,
Да буйствует земля и, вверясь силам,
Кровь новую струит ему по жилам.
Пусть нива, как волна, шумит, созрев,
Что все есть жизнь, веселье и напев’.
Как рад я слышать ветра дуновенье,
Мне в старый сад так любо возвращенье.
Избушка, тот соломой крытый дом,
Где ласточка, чтоб быть с своим гнездом,
Найдет стеблей и так щебечет мило:
‘Пришла весна, зима о ней забыла’.
Там няня спит, а ей через плечо
И весело глядит и горячо
Златоволосый мальчик говорливый,
Я чую новь, и мне в том свет счастливый.
Праздник сердца (стр. 599}.— Я. Врхлицкий (1853— 1912) — чешский поэт и драматург, связанный c традицией романтизма. Леяау — см. примеч. к с. 31. Фра Акджелико — см. примеч. к с. 157, Боттичелли — см, примеч. к с. 63, Мелоццо да Форли (1438—1494) — итальянский живописец. Г. Ибсен — см. примеч. к с. 250. С. Прокофьев (1891—1953) — советский композитор, пианист, дирижер.