ПРАВОСЛАВИЕ И РУССКОЕ ТВОРЧЕСТВО
ПРАВОСЛАВИЕ И РУССКОЕ ТВОРЧЕСТВО
II.
Митрополит Антоний.
(‘Новое Время’. 1923)
Православие и русское творчество, Храповицкий Алексей Павлович, Год: 1923
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Мы обещали в последней статье нашей показать, что наши первоклассные литераторы почерпали свое вдохновение и свои сюжеты из области православной по преимуществу, хотя и стеснялись открыто в том признаваться. Одни это делали по ложному стыду, другие — с целью педагогическою.
Впрочем прежде, чем продолжать свою речь, я обязан извиниться пред читателями за столь долгий промежуток между своими статьями. Последняя из них была напечатана 22 ноября н. ст., a сегодня, слава Богу, уже 20 декабря, однако в этом не моя вина: продолжение той статьи я выслал в Белград на другой день после получения в печати предыдущей, но имел глупость послать ее простым конвертом, хотя и с двумя марками, и она видимо затерялась у любителей читать чужие письма. Дознал я о своей пропаже только по приезде в столицу, на другой день после Введения и пишу свою работу наново: не взыщите, если она будет подобна подогретому обеду. Итак к делу, впрочем после еще одного небольшого введения. Людям самолюбивым, — а таково большинство писателей — свойственна одна привычка домашних кошек: они любят принимать от человека ласку, но даются на это не сразу, если прямо пойдете к ней навстречу, она будет отбегать и жаться, должно приближаться к ней незаметно и погладить ее сперва как-нибудь сбоку, тогда она пойдет к вам на руки и будет уже ласкаться, a если будете ее подманивать, то подойти она подойдет, но в руки не дастся, то подойдет, то отскочит. Таково отношение к Церкви и наших писателей — в большинстве, и нашего обществе — в значительной части его типов. Души их тянутся к Церкви, к Евангелию, к храму, а какая-то внутренняя одичалость их отталкивает, и только к старости они перестают бояться того, ‘что будет говорить княгиня Марья Алексеевна’, и на соблазн и конфуз своих взрослых сынов начинают креститься широким крестом, а потом уже не опасаются и в печати расписаться православным христианином. — ‘У меня отняли Бога в военном училище, — пишет Достоевский, — а обрел я Его вновь в каторжной тюрьме среди русского простого народа’. Постоянная тема романов Достоевского это — борьба в русском сердце чуждых ему и ложных теорий Запада, чуждой его сердцу и ложной, горделивой и сухой настроенности с убеждениями и настроениями христианскими, родными его сердцу. Западные убеждения и манеру он усвоил по доверии к тему, что внушалось ему в школе и в ‘хладном свете’ (см. Пушкина — ‘Безумных лет угасшее веселье’), а поддерживалось все это проснувшимися в юности страстями на пирах ‘Вакха и Киприды’…
Однако 1) опыт жизни, 2) сближение с народом и 3) те, небольшие хотя, но мощные соприкосновения с православною религией чрез церковные службы и Евангелие, — все это пробуждало в нем противоположные настроения, мысли и чувства и вся его внутренняя жизнь проходила в этой, можно сказать, трагической борьбе. Не всегда, даже редко, (до 80-х годов) эта борьба возникала между ложными якобы научными течениями и религиозною совестью, она происходила с полным трагизмом и в более ранние времена, когда ложных учений почти не знали. Вот мы упомянули о том, что Достоевский жалуется на военную школу, отнявшую у него Христа. Но разве школа сороковых годов, да еще военная, могла знакомить своих питомцев с отрицательною лженаукой? Нет, не такая лженаука, о которой разве краем уха слышали юноши Николаевской эпохи, убивала часто их благочестивую настроенность и ослабляла энтузиазм ‘за Веру, Царя и Отечество’, а именно западная культура, тот дух горделивости, себялюбия и ложного стыда пред своими добрыми, нежными чувствами, который так плохо мирится с земными поклонами в церкви, с русскою сердечностью и русским умилением. Именно в усвоении этой европейской (или что то же древнеримской языческой) настроенности заключается причина того, что ее представители инстинктивно чуждаются, ежатся при приближении к области христианской, либо соединяются с нею только тогда, когда переходят в особый транс, конечно почти всегда наедине, и выступают из него, когда вновь погружаются в болото светскости. Те, которым оно нравится, или точнее — пока оно нравится, — потому именно бросаются с жадностью на все протестующее и с глупым индюшачьим доверием относятся ко всякой отрицательной книжке и брошюрке и бывают готовы находить голос ‘науки’ там, где пред их глазами бред сумасшедшего (напр. Ницше) или сумбурная болтовня какого-нибудь необуддиста. Впрочем, совсем отбросить свои моральные и церковные симпатии они все-таки не решаются, но стараются держать их в черном теле, как бы про запас на всякий случай, и потому особенно интересуются писателями, не договаривающими до конца, или кажущимися им таковыми, наприм. Львом Толстым и Вл. Соловьевым, — закрывая глаза и уши пред более определенными их парадоксами.
Подобная раздвоенность, подобная лицемерная неустойчивость, конечно, довольно тяжело ложится на чуткую русскую совесть и ищет самозабвения то в вине, то в нелепой браваде своим цинизмом, высшая степень которой сказывается в большевистских вакханалиях, в их садизме. Наконец борьба должна разрешиться, либо в радикальном покаянии, либо в самоубийстве, моментальном или медленном (через запой). Трагизм этой борьбы усиливается в русской душе потому, что это не просто борьба совести со страстями, но борьба двух культур — русской и западной, причем последняя соединяется со страстями души, находящими в ней своё оправдание, а первая поддерживается совестью и опирается на высшие стремления духа. Эта борьба совести со страстями, борьба высоких порывов души с восприятою ложью с особой силой изображена в стихотворении А. Толстого, изображающем пробуждение такого порыва в талантливом музыканте, завязшем в грязную компанию пьяниц.
‘Он водил по струнам, упадали
Волоса на безумные очи,
Струны скрипки так чудно звучали,
Раздаваясь в безмолвии ночи.
В них рассказ убедительно лживый
Развивал невозможную повесть,
И змеиного цвета отливы
Волновали и мучили совесть.
Обвиняющий слышался голос,
И рыдали в ответ оправданья,
И бессильная воля боролась
С возрастающей бурей желанья.
И в туманной дали рисовались
Берега позабытой отчизны,
Неземные слова раздавались
И манили назад с укоризной,
И к себе беспощадная бездна
Свою жертву, казалось, тянула.
А стезею лазурной и звездной
Уж полнеба луна обогнула.
Струны пели то тихо, то громко,
Умолкали и пели сначала,
Белым пламенем синяя жженка
Музыканта лицо освещала’.
Замечательно, что если в душе русского человека победу, наконец, одерживала культура народно-христианская, то его обращение делалось сразу и по всему его душевному фронту. Не прошло и полных суток, как Верховенский — отец ‘Бесах’ Достоевского, так много резонировавший в духе западного скептицизма и презрения ко всему родному, становится горячим проповедником Христовой веры, прежний гордец исполняется духом народным, сливается духом с окружающими его простолюдинами и становится им столь близким. Очевидно, что все это было не вполне чуждо его душе и прежде, когда он вместе с Кармазиновым (Тургеневым) дурачился в гостиной губернаторши, издеваясь над своим отечеством. И вот, стоило только его воле решительно повернуть к культуре христианской, как в его душу влилась, как дотоле запертая в плотине вода, целая система христианско-народных понятий и настроений.
Мы привели один пример, доказывающий, что внутренняя борьба в русском сердце есть борьба двух культур, двух начал определившихся мировоззрений, но из одного Достоевского таких картин можно бы привести десятки и не менее того из других писателей. Укажем только на один полукомический тип у Тургенева, который, обратившись из нигилиста, тут же начал восхищаться не только самой Россией, но даже и русскими гусями. ‘Посмотри хоть на этих гусей: настоящие арзамасские’.
Подобное держание у себя в запасе, в подсознательной области всех основ православного мировоззрения было свойственно даже цинику Федору Павловичу Карамазову, который тоже, хотя минутами, подумывал уйти в ‘отцы пустынники и жены непорочны’. Но гораздо труднее было справиться с собою тем типам, которые глубоко хлебнули нигилистических теорий, как например, Раскольников Достоевского. Этот юноша не столько волновался своими чувственными страстями, сколько безбожными теориями, опиравшимися на его неудовлетворенность в своем убогом общественном положении и внушавшими ему большевистские порывы. Однако и он, изведав плод этого учения, т.е. совершив убийство, встретил в своей душе, в своей русской психической стихии такой протест, созданный уже не резонерством, а всею русской христианской культурой, что не выдержал своей большевистской позиции, донес на себя, но внутренно очистился от прилипшей к его душе черноте не сразу, ибо был молод, а потому родная и святая стихия в нем еще не созрела до сознательных понятий, хотя бы и запертых в кладовой его сердца, ему надо было переработать не только свою злую или сбившуюся в пути волю, но и свои теоретические убеждения, и он достиг полного покаяния только в Сибири, поучаясь от своей невесты активному самоотвержению, смирению и братолюбию.
Так и у большинства героев Достоевского внутренняя борьба происходит у них не столько в их чисто личной жизни, сколько в столкновении двух культур в подсознательной области их души.
И после этого осмеливаются утверждать, будто православно-русской культуры не существует. А откуда брал свое вдохновение, не говоря уже о славянофилах, автор ‘Дяди Власа’?! ‘Сила вся души великая в дело Божие ушла’. Не он ли, задавшись целью изобразить в своей поэме, будто на Руси живется хорошо только пьяному, отказался от такой недостойней цели творчества, ибо родная картина и ему влила благоговейный восторг перед родиной, и именно пред ее христианской, церковной культурой, и он изображает будущих возродителей ее в виде двух юношей-семинаристов. Случайно попав в лагерь западников, он кончает гимном в честь Александра Второго, а скептически настроенный герой ‘Обрыва’, ознакомившись лично с жизнью гнилого Запада, уже не может бороться с внутреннею тягою на родину, где ожидают его чисто русские культурные типы двух сестер и уже всецело русская их бабушка, ‘а за нею Великая Бабушка — Россия’.
Наша культура — культура духа, освобождение его от страстей и насаждение около себя царства Божия, т.е. правды, любви, молитвы, церковной красоты и единения сословий под крылом Церкви в доме общего хозяина — Православного Царя.