Г. Д. Гребенщиков
‘Право, славные ли мы?’
Письмо члену Христианского Общества Молодых Людей — Е. Н. Р.
Из цикла очерков ‘Гонец’
Апрель, 1927
Право, славные ли мы?, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1927
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Юный друг мой!
Мне очень понравилась в вашем письме его вторая часть. Мне даже кажется, что я еще недавно точно также думал и чувствовал.
Вы пишете:
‘Вы правы, думая, что если бы я с детства был в России, то наверное и я был бы среди комсомольцев. Но сейчас мне очень жаль их и даже как будто я в чем-то виноват перед ними.
Чувствую я это, как тот счастливый мореплаватель, который плывет по морю на хорошем корабле, и вокруг плывут сотни и тысячи предоставленных себе, без руля и без ветрил. Потому что их безверие несет в себе не только гибель их духовности, но и физическое разложение. У них нет сдерживающих центров, они пьют, сквернословят, развратничают, заражаются и в результате смертельный пессимизм — и даже самоубийства. Даже поэт Есенин, жертва такого же безверия.
Надо всякому человеку хоть во что-нибудь святое верить… Я говорю, что в сравнении с ними, именно, как будто я богач какой-то, а они все нищие. У меня так много любви, что я их могу любить, а они меня не могут. Даже то, что я люблю опрятность и чистоту, их раздражает и они это считают буржуазными привычками’.
‘Но укажите, — пишите вы далее, — как лучше применить мою любовь к жизни, когда вокруг все разлагается и когда люди ее не хотят? И как сами смотрите вы на судьбу нашего русского православия и на его роль в жизни будущего русского народа? я говорю это потому, что, признаться, за последнее время все чаще думаю совсем уйти от той грязи и сделаться священником’.
Очень серьезную вы задали мне задачу.
Признаться, я снова должен многое пересмотреть в себе самом.
Да, думаю, что не только легкомысленны, но и просто непрактичны грубые насилия над естественным течением и последовательным развитием духовных исканий человека.
Поэтому естественный ход событий и простая жизненная логика научит и безбожников найти какой-то свой лучший идеал, ибо безбожие их я считаю только временною пустотой, которая скоро должна быть заполнена чем-то окрыляющим и значительным. И с этой стороны я, при всей моей любви к духовности, должен сказать, что период полного безбожия, может быть, периодом приготовления к наиболее острому исканию наиболее истинного Учения. Неисправимые, негодные, склонные к разложению, конечно, погибнут, как космический мусор, а все жизненно-крепкое выйдет из безбожия устремленным к Космическому Свету Разума, то есть к какому-то новому, своему Богу.
Ваше же положение заставляет меня задуматься, пожалуй, более серьезно. Настроение ваше светлое и устремление прекрасное, а между тем именно за вас смущена душа моя. Как мог бы я вас отговаривать от вашего намерения стать священником? Но и должен ли я это посоветовать в современных условиях? Это ныне подвиг более тяжелый, нежели во времена монастырей и староверия.
Теперь вы должны будете попасть в среду совершенно не того духовенства, какое было десять лет назад. Тот быт умер безвозвратно. Прекрасных представителей этого сословия остались единицы. А среди новых большинство или мученики, или невежды, далекие от понимания Христовой церкви, или, что еще хуже, просто захудалые обыватели. Они даже сами иногда не знают, что проповедуют с амвона часто совершенно вредные раскольнически-антихристианские мысли.
Так я однажды слушал здесь, в Америке, такую недостойно-человконенавистническую проповедь об учении Христа, что ушел из церкви потрясенный и мучимый острым стыдом. Память о матери, о детстве, о Христовой Пасхальной Заутрени, чудесное само по себе действо литургии с удивительным песнопением — все побледнело в тумане омраченной души моей от такого искажения великого учения Христа.
Конечно, есть исключения и много их, ивы, наверное, будете исключением, но потому-то вас и ожидают тяжкие разочарования и тернии, в особенности в современной обстановке. Перед вами прежде всего станет вопрос, к какому архиерею идти принимать священство. А здесь неминуемо выступит вражда, политика, церковный раскол, дрязги.
Между тем, ваша христианская любовь к человеку потребует свободы слова и широты мысли, тогда как вы будете по рукам и ногам связаны уставами, настроениями епархиального начальства, вкусами прихожан, которые теперь, например в Америке, священника держат прямо в черном теле, как наемного слугу. Вам придется терпеть материальную нужду и то и дело идти на разные компромиссы, мучиться угрызениями за те или иные вынужденные моральные уступки, или же влачить нищенское положение, которое ныне никого не украшает и ни для кого не убедительно. Но с другой стороны -великие возможности посева добрых семян именно у священника. Какое широкое поле для проповеди, для общения с народом, для примерного служения общему благу. Никакой писатель, никакой лектор, даже никакой артист не имеет таких аудиторий и таких возможностей общения с народом, как священник. И вот почему истинно-святых священников даже в России сейчас почитают и боготворят. Обратите как-нибудь внимание, как в недавно напечатанном в Москве романе Русь (Том III, стр. 93-95) писатель Пантелеймон Романов изображает священника отца Георгия:
‘… В лице о. Георгия, правда, было какое-то суровое выражение, получавшееся, вероятно, от сжатых бровей и опущенных вниз глаз. Но когда он вдруг поднимал глаза, то они были такие открытые и ясные, что перед ними страшно было скрыть и не страшно рассказать все.
Выслушивая на ходу и давая лобызать свою руку, он ни на минуту не останавливался, медленно и упорно шел к раскрытым дверям храма среди тесной толпы. И в этом упорстве чувствовалась непокорная воля, которая бессознательно для себя раздвигала толпу и никто бы из нее не решился остановить его.
Он с одинаковым вниманием и терпением выслушивал старушку, говорившую ему, что у нее куры дохнут, и барыню, искавшую утоления душевной тревоги. Взгляд его был спокоен, ко всем серьезно-внимателен.
Иногда он отводил глаза от говорившего, ничего ему не сказав, иногда вдруг неожиданно обращался через головы других к какому-нибудь человеку и отдельно благословлял его.
И это как-то особенно действовало на толпу: она невольно раздавалась и пропускала к о. Георгию того человека, на котором он остановил свое внимание.
Иногда, выслушав, он клал свою большую белую руку на голову говорившего и проходил дальше, ничего ему не сказав.
Точно он собирал в себе все эти просьбы и муки душевные, знал, что этому надлежит быть и поэтому так мало говорил.
И все шел, медленно подвигаясь вперед, слегка склонив голову, выслушав одного, благословляя в то же время другого. И только изредка он поднимал голову вверх и глаза его, минуя обращенные к нему со всех сторон взгляды, на секунду останавливались на синеющем крае далекого неба. И в них было какое-то вечное спокойствие и тяжкое бремя что-то познавшего человека, которому судьба дала в руки сотни этих слабых и больных душ, грехи и нужды которых он уже знал прежде, чем ему начали рассказывать о них.
Он поражал людей не суровостью, а своим спокойствием и открытым ясным взглядом своих глаз, встречаясь с которыми каждый чувствовал растерянность и точно боязнь, что сейчас откроется все его тайное’.
И далее:
‘… Вдруг по толпе пробежал легкий шорох, она затихла и подобралась…
Из узкой боковой двери, с нарисованными ней архангелами, вышел о. Георгий в старенькой, короткой по его росту, эпитрахели. Говорили, что это та самая эпитрахель, которую надел на него другой, прославленный угодник, завещавший ему свою благодать духа. И взгляды всех невольно приковались к этой истершейся потемневшей золотой парче.
Он подошел к аналою и, не молясь, долго стоял неподвижно, опустив руки и устремив взгляд выше закрытых и завешенных царских врат. Потом вдруг послышался голос странно непохожий ни на молитву, ни на возглас священника. Такой голос бывает у человека, глубоко поглощенного одним чувством, которое он высказывает самому себе, когда вблизи никого нет.
Некоторые даже оглянулись, думая, что это сказал кто-нибудь другой.
— Кому расскажу печаль мою? Кому с открытым сердцем раскрою душу мою? Тебе, Боже вечный… ибо Ты видишь все. Ибо Ты знаешь все… — говорил среди окаменевшей тишины странно тихий, сосредоточенный голос. Точно он был совершенно один в храме и устремленные кверху глаза его видели неведомое для других существо, которое являло себя только его глазам.
— Господи?.. — продолжал тот же тихий, сосредоточенно ушедший в себя голос, — Видишь их, видишь народ Твой — нищий и убогий, но ищущий Тебя и путей Твоих. К Тебе пришли… не оставь их, слабых, без помощи, не покинь, ибо разбредутся, как овцы. Ты даровал мне, слабому, силу: сподобил меня, недостойного, познать безмерную вечность миров твоих и краткую тленность земного. Приобщи же их, Господи, к вечности Твоей, да прозреют. Ибо страждут потому, что слепы и не открыты души их’.
Я сделал столь большую выписку из книги потому, что сам знал таких священников (отец Ефимий в Семипалатинске в 1900-х годах, отец Сергий в Ялте в 1920-х годах). Да, к таким священникам и я с благоговением ходил бы за советом и для молитвы, если бы они были поблизости.
И если, после очень суровой проверки ваших чувств и настроений, вас не испугает истинный подвиг такого настоящего священника, то я первый буду восхищаться вашему подвигу и восхождению. И когда вы предстанете пред алтарем на вашей первой литургии — помолитесь за меня, как за недостойного сына православной церкви, ибо, может быть, не по христиански я придирчив к современному священнослужителю. И вспомните также следующие, многогрешные мои вопросы к вам, как к молодому и отважному сеятелю блага:
Где более всего необходима истинная христианская любовь? Не там ли, где все безбожно, все изломано, развращено и погибает в злобе и унынии? Истинный же смысл учения Христа о любви — не полон ли самоотречения?
— ‘Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее’.
Что же это значит и не пора ли понять это без страха и до конца?
Сейчас в России да и всюду среди упомянутого мною космического мусора, много чудесной, ищущей молодежи, новой, но не верующей в Бога, даже отвергающей Учение Христа, и не имеющей никаких духовных радостей. Не погибает ли она духовно? Не следует ли поспешить к ней на помощь? Но, ведь с другой стороны, не в сане же священника идти к ней? Не навязывать же ей то, о чем она не может даже слышать? Что же должны сделать истинные почитатели Христа? Не должны ли они душу свою потерять для того, чтобы поверили в истинно-благое их намерение и допустили бы их в свою среду для простой, какой-то совершенно не похожей на религиозную работу, но работу, которая по новому, по ихнему, по безбожному их будет просветлять и радовать? Значит, не следует ли истинным христианам для такой работы исполнить истинный завет об истинной любви к человеку, если бы даже пришлось потерять душу свою?
Вот какое толкование Евангелия позволю я допустить, мой друг, не только в отношении вас, но и в отношении себя. Допустимо ли такое с точки зрения какой бы то ни было церкви?
Я думаю, что всякая теперешняя церковь слишком неподвижна и ограничена, чтобы так свободно толковать жертву Христову. А если церковь на это способна, то теперь и она сама должна благословить нас в нашем устремлении служить общему благу вне церкви.
‘Но говорю вам, что здесь Тот, Кто больше храма’.
Вот почему, мой юный друг, и о судьбе православия и о его роли в будущей жизни русского народа, у меня имеются свои, быть может тоже еретические суждения.
Когда началось Русское Православие?
Со времен патриарха Никона. И с тех пор господствующая в России церковь присвоила себе имя: Право-Славная, то есть самая правильная, самая славная.
Как звучит это по отношению к другим верам и религиям, даже сохранившим древние обычаи тем же русским церквям и верам? Определенно осудительно.
По христиански ли это?
Не напоминает ли это притчу о Мытаре и Фарисее? Между тем, русская вера и ее могущество строилось русскими подвижниками задолго до Никона. Значит ли, что они не были еще православными?
Да и как будет звучать, если Сергия Преподобного, подвизавшегося в 14-м веке, мы назовем не православным святителем?
Или он не православный или православная церковь нарушила Его строительство.
Все это, быть может, спорно, но все же, когда мне приходится именовать себя православным, я чувствую, что тем самым я возвожу себя в превосходную степень над всеми неправославными.
Еще в раннем детстве, когда однажды из проповедей нашего сельского батюшки я услыхал, что все некрещеные люди пойдут в ад, а мы, крещеные, увидим свет Христа, я в тайне был глубоко оскорблен за такую явную несправедливость. Чем же виноват мой друг и сосед, сын пастуха, некрещеный киргизенок Крыкпайка, если он родился от некрещеных родителей и, ничего не зная о Христе, умрет? Конечно, позже я понял, что свет Христов — есть свет для всего мира, но в то же время, уже взрослым человеком я глубоко возмутился, когда с амвона церкви снова порицались некрещеные люди и такие народы, как китайцы и индусы назывались идолопоклонниками.
Вот почему, почитая основную сущность Русского Православия, как одну из наиболее прекрасных и в то же время наиболее скорбных страниц русской истории, я в то же время думаю, что и многие неправославные не только христианские, но и еврейские, и мусульманские, и в особенности буддийские религии имеют все права на ваше уважение.
Не знаю почему, быть может, потому, что мы, русские, по целому ряду причин, уже почти сделались ‘интернациональной нацией’, мое религиозное сознание вообще не может уложиться в рамки только одной религии. Да и подавляющее большинство современных верующих, в особенности в европейских странах и в Америке, исповедуют свои религии потому, что пока не знают более совершенной и Единой. Они ходят в свои церкви по традиции, по этикету, из уважения к предкам и к общественному строю своей страны, иногда из суеверия, часто из чувства страха перед темнотой своих инстинктов. (Заметьте — это чувство духовного самосохранения чрезвычайно важно). А наша всероссийская церковность, духовенство, быт, праздники, молебны, похороны, пироги, весь красочный и сочный быт — грехи и покаяния. Причастие! Все это красочно, имеет свою внешнюю и внутреннюю обаятельность, украшает быт, помогает воспитанию юношества, помогает держать в некотором повиновении человеческие страсти, часто взнуздывает самые звериные инстинкты. Но вот по вине каких-то отдельных милостивых государей или по капризу случая вспыхивает война, ужаснейший из грехов человечества, и никакая церковь, никакая религия не может это устранить. Напротив, большинство церквей, с обеих сторон. Часто являются пунктами сосредоточения патриотизма и молятся о победе над врагом и супостатом. Я старательно искал в истории и пока не нашел ни одного случая, чтобы хоть одна христианская церковь выступила против войны и предложила бы врагу в жертву себя или хотя бы громко подняла свой голос о братском примирении и единении. Да и нельзя, совершенно безнадежно даже на минуту допустить, чтобы все церкви всех народов, со всем их закостенелым и часто жестоким законодательством, чтобы они когда-нибудь могли между собою примириться и объединиться.
Нет, надо именно выйти из пыльных залежей их омертвелых богословий, столь запутанных, столь усложненных и нагроможденных и увидеть, прямо непосредственно увидеть небо, как бы в первый раз, и как бы в первый раз открыть и омыть сознание, и не верой, а именно точным знанием непреложного, научно-доказуемого построения и отдельной капли и всей вселенной… Надо сделать какое-то усилие всеобщей воли и поверх всего слишком человеческого, левее левых и правее правых, выше высоких и ниже самых низких — объять дерзанием и ринуться во всеоружии всех техник, всех наук, всех творчеств, ринуться на поиски нового, неслыханно-прекрасного, невыразимо-справедливого и, главное, Единого для всех Бога и Учителя.
И нет сомнения, у меня нет никакого сомнения, но есть явное и радостное ощущение того, что этот Бог и этот Учитель — после первого могучего толчка к Нему нашего сознания окажется ближе всего. Его присутствие, Его свет и силу мы почувствуем в самих себе, в нашем сердце, в каждой улыбке ближнего, в каждом сверкании кристалла, в каждом дыхании цветка, во всей той правде-истине Бытия, существование которого ведь не нужно же доказывать.
И повторяю вам — не только верю в это, но знаю: идеал такой религии (иначе это назвать нельзя) вместит в себя все малое и все великое и ничего не отвергнет и ничто не умалит. И человек тогда вырастет сразу и возможности его превзойдут все фантазии.
Все это, конечно, мысли не мои, только я их излагаю вам, к сожалению, не теми могучими словами, какими они выражены разными великими мыслителями и пророками, и потому хотел бы, чтоб когда-нибудь вы сами достучались до первоисточников.
Впрочем, при желании главные из них легко доступны. Только надо уметь очистить зерна их от пыли недостойной человеческой захватанности в течении тысячелетий.
Что из того, что человечество именами Будды и Христа настроило два миллиона храмов? Оно спит, объятое кошмаром слепоты своей.
Распяло Второго.
Но именами Обоих настроило два миллиона храмов. И снова спит, объятое кошмаром слепоты своей.
Удивительно ли, что для пробуждения человечества нужны еще жестокие потрясения и удары. Впрочем, я и так сказал более, нежели хотел.
Вы все-таки можете спросить меня:
— ‘Так что же делать?’
Будем исполнять доброе кто как умеет.
И пойдем со своей искренней любовью на помощь отставшему во тьме или заблудившемуся брату-человеку. Без этого — нет смысла жизни.
И потому идите смело туда, куда зовет вас ваше самое святое чувство.
Идите, но не думайте об отступлении, и медленно набирайтесь сил для радостного подвига нести свет людям.
P. S. Я вспомнил один бурятский рассказ, записанный мною еще в Сибири, и посылаю его вам, как образец мысли полудикаря, который, однако, может научить многих из нас истинному пониманию божеского в человеке.