ПРАВО И СВОБОДА.
ПРАВО И СВОБОДА.
(Комедіи всемірной исторіи. Іогана Шерра. Перев. съ нм. С.-Пет. 1870 г. Наука о человческомъ обществ. Соч. Глинки. С.-Петерб. 1870).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Н. Шелгуновъ.
‘Дло’, No 7, 1870
Право и свобода, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1870
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Еще очень недавно ваши прогрессивные писатели съ особенною любовію рекомендовали своимъ русскимъ соотечественникамъ быть умными и указывали имъ на умъ, какъ на единственное средство соціальнаго преуспянія.
Но похвалы уму, особенно въ его русскомъ проявленіи, были преувеличены и русскій умъ не оправдалъ блистательныхъ надеждъ, на него возлагаемыхъ.
Это произошло вовсе не отъ того, чтобы русскій умъ былъ какого либо не настоящаго качества, или явился поддлкою ума хорошаго. Причина въ томъ, что такъ называемый умъ, какъ руководящій свточъ, также удобно заводитъ въ болото, какъ и выводитъ на просторную и свтлую дорогу.
На каждомъ шагу встрчается у насъ многое множество людей весьма благоприлично и послдовательно разсуждающихъ объ очень важныхъ вопросахъ и созидающихъ весьма логическія построенія неотразимой доказательности. Если бы эти умные люди образовали изъ себя корпусъ колоновожатыхъ прогрессирующаго человчества, то, конечно, прогрессирующее человчество сидло бы уже давно въ какой нибудь непроходимой трущоб и пришлось бы пригласить новыхъ проводниковъ.
Извстно, что никто не разсуждаетъ такъ послдовательно и неотразимо убдительно, какъ сумасшедшіе. А между тмъ все, что они ни говорятъ — чистый вздоръ, потому что они разсуждаютъ основаніи извращенныхъ чувствъ.
Вотъ г. Страховъ доказываетъ, что сначала нужно изучитъ природу женщины и затмъ уже дать ей то, что ей нужно въ дйствительности. И можетъ ли быть что нибудь логичне подобнаго разумнаго разсужденія? Какъ въ самомъ дл удовлетворить желанію, не зная безошибочно его сущности?
Или, крпостники съ тою же неотразимостію доказывали, что нельзя давать свободы тому, кто съ нею не уметъ управляться, какъ нельзя давать ребенку въ руки бритвы. Докажите, что это разсужденіе не умное.
Или, паши экономисты-фабриканты доказываютъ, что никакое промышленное развитіе у насъ невозможно безъ покровительственнаго тарифа, что насъ подавятъ иностранцы, и что промышленное богатство Англіи и Франціи явилось только отъ устраненія иностранной конкуренціи. Докажите, что и это не умно. Укажите хоть на одну ошибку въ построеніи этихъ силлогизмовъ и въ нелпости вывода.
Чтобы доказать, что эти логически разсуждающіе господа ошибаются, надо измнить сначала ихъ чувства, а пока вы этого не сдлаете, вы никакими резонами не произведете перемны въ ихъ окончательномъ вывод. Попробуйте доказать криминалисту, что лучше простить десять виновныхъ, чмъ наказать одного невиннаго. Какой юридической аргументаціей вы докажете правильность своего сужденія, когда въ юриспруденціи не имется для васъ никакой точки опоры, а у Миттермайера подъ мышкой цлые фоліанты, изъ которыхъ, какъ изъ мшка, онъ высыпетъ на васъ примры изъ исторіи, географіи, логики, политической экономіи, метафизики, гражданскаго права, уголовнаго нрава, полицейскаго права, международнаго права, изъ Пандектовъ и Номаканона. Ну а что у васъ, кром какой-то смшной гуманности, да двусмысленныхъ цифръ новйшей статистики!
Нтъ ничего недомысленне такъ называемыхъ умныхъ людей, если ихъ характеръ и чувства извращены, если своекорыстіе и трусость служатъ подкладкой всхъ ихъ логическихъ построеній. Чтобы умъ повседневныхъ умныхъ людей оказывалъ дйствительную пользу, нужно трусовъ сдлать смлыми, своекорыстныхъ — безкорыстными, злыхъ — добрыми. А какъ будто это такъ легко? Какъ будто разсужденіями можно убдить сенатора второй имперіи, чтобы онъ отказался отъ 30,000 фр. Жалованья и взялъ бы 15,000? Сенаторъ скажетъ, что, отстаивая 30,000, онъ борется за свое существованіе. Аргументація сенатора будетъ такъ неотразима, что ваши доводы окажутся совершенно слабыми и безцвтными, Вы будете, конечно, уврять, что сохранить 30,000 вмсто 15,000 не значитъ еще спасать себ жизнь, когда рядомъ есть люди, у которыхъ нтъ даже насущнаго хлба. Ну какая же въ ‘амомъ дл сила въ этихъ доказательствахъ!
До сихъ поръ насъ увряли постоянно, что только всеподавляющая глупость мшаетъ счастію людей. Основываясь на фактахъ, приходится думать, что дурно жить на свт потому, что уже ‘лишкомъ много умныхъ людей. Обратите вниманіе на всхъ, съ кмъ вамъ когда либо приходилось видться и говорить, и скажите, встрчали ли вы дураковъ. Нтъ. Всякій разсуждаетъ умно, логично, говоритъ даже красиво. Прочитайте, напр., экономическія разсужденія г. Шипова, послушайте рчи ораторовъ нашихъ ученыхъ обществъ, существующихъ, очевидно, для процвтанія нашего любезнаго отечества. Нынче даже десятилтніе гимназисты отличаются благоразуміемъ и разсуждаютъ логично. Какое же основаніе обвинять человчество въ глупости, какъ это длаетъ Шерръ, когда вс такъ умны, что глупости не найдешь и съ фонаремъ. Но если повсюду такая масса ума, отъ чего же дла цивилизованнаго человчества идутъ плохо и довольнаго человка лапти также трудно, какъ идіота? Именно потому и плоха жизнь, что мало хорошихъ чувствъ и энергическаго характера.
Вовсе не умъ мшаетъ отличать людямъ важное отъ неважнаго, первое отъ второго, а мелочность чувствъ, воспринимающихъ горячо пустяки, отдающихся впечатлнію первой мелочи, задвающей личные интересы. Мелочность интересовъ происходитъ отъ мелочности чувствъ, успокоивающихся мелочнымъ удовлетвореніемъ. Отъ чего умъ такъ обыкновенно отдается мелкой работ и достигаетъ въ ней важнаго совершенства? Только потому, что онъ слуга мелочного чувства. Торгашъ еврей проведетъ самаго глубокомысленнаго нмецкаго философа, да еще надсмется надъ нимъ, какъ надъ дуракомъ. Изворотливое лукавство, преслдующее мелочное удовлетвореніе, управляетъ умомъ и даетъ ему какое-то мошенническое направленіе. Умъ образованнаго общества мельчаетъ по мр того, какъ является большая масса людей, начинающихъ думать и стремящихся создать личное счастіе. Умъ философа, обобщающій частности, размняли на мелкую монету единоличнаго мышленія, преслдующаго мелочное удовлетвореніе на счетъ интересовъ ближняго. Люди точно думаютъ, что природа создала только извстный запасъ счастья, и что если не поспшить оторвать отъ него кусочекъ, то онъ достанется сосду. Нмецкій острякъ Сафиръ говоритъ: ‘если подаютъ теб кушанье, бери самый лучшій кусокъ, ибо если ты не возьмешь его, то возьметъ его твой сосдъ.’ Это-то сафировское правило и управляетъ логикою умныхъ людей.
Изъ мелочныхъ себялюбивыхъ чувствъ выростаетъ та робость характера, которая пріучаетъ человчество жить ниже травы, тише воды. А изъ этой робости формируются такіе принципы общественнаго и частнаго поведенія, которые приспособлены исключительно къ огражденію мелочного своекорыстія, индивидуализма и домашняго особнячества. Отъ чего женщина ведетъ всегда мужа назадъ и общественнаго дятеля превращаетъ въ халатнаго домосда, погруженнаго только въ частные интересы своей семьи, отъ чего жены иного направленія — исключеніе? Только отъ того, что кухня и кормленіе дтей держатъ женщину въ самомъ тсномъ круг мелкихъ чувствъ, только отъ того, что весь міръ ея ощущеній умщается въ ея квартир, да въ ея саду съ капустой и жасминами. Въ этомъ гнзд, женщина, какъ птица, сосредоточиваетъ вс свои силы и интересы на выкармливаніи своихъ собственныхъ дтей. Женщина только отъ этого и основная артиллерія всякаго консерватизма, и пока она стоитъ обими ногами на традиціи, общественная благотворность семейнаго воспитанія будетъ жить только въ воображеніи г. Соловьева.
Робкое мелочное чувство даже науку сдлало орудіемъ своекорыстія. Либихи, Гегели, Тьеры, Гизо и т. д. спекулировали своимъ знаніемъ не хуже биржевыхъ игроковъ. Въ арсенал юристовъ есть оружіе для защиты и Робеспьера и Людовика XVI, и монархіи и республики, и орлеанистовъ и бонапартистовъ, и для отмны смертной казни и для введенія ея вновь,— для всякаго pro и для всякаго contra. Изъ устъ ученыхъ, занимающихся общественными и политическими науками, какъ изъ рта дровоска въ извстной басн, по произволу выходятъ и тепло и холодъ, извлекается на служеніе мелочнымъ своекорыстнымъ интересамъ то, что требуется въ данную минуту. А почему бонапартистъ въ молодости въ зрломъ возраст превращается въ орлеаниста, а орлеанистъ можетъ опять превратиться въ бонапартиста? На язык политиковъ, историковъ, юристовъ это называется сдлаться благоразумнымъ и раскаяться въ увлеченіяхъ молодости.
И среди такого повальнаго хамелеонства и арлекинады чувствъ человкъ, чувствующій глубоко и умющій выражать сильно свои человколюбивыя чувства и стремленія, громящій ложь и постыдное своекорыстіе, рисуется карликамъ чувства какимъ-то недостижимымъ титаномъ и благоговйно склоняются предъ нимъ на колни вс карлики цивилизованнаго человчества. Такимъ великаномъ является, напримръ, Байронъ. И люди меньшей силы,— возьмемъ хоть напр. Берне, Гейне и другихъ честныхъ публицистовъ второй и третьей руки, извстныхъ подъ именемъ патріотическихъ писателей и которые есть у всякаго народа — привлекаютъ къ себ всегда поклонниковъ, которые уважаютъ и любятъ ихъ.
Не силой ума достигается эта слава, а только глубиной и энергіей хорошихъ чувствъ. И должно быть хорошія чувства рдки, если такъ мало людей, окруженныхъ за нихъ ореоломъ славы, и если у йогъ такъ называемыхъ великихъ писателей валяются колнопреклоненная толпа всякихъ карапузиковъ.
Шерръ принадлежитъ къ числу тхъ рдкихъ людей, у которыхъ не трусость руководитъ умомъ, а хорошія чувства и энергическій характеръ. Эти люди, страстные въ своей гуманности, яри неудач могутъ впасть въ крайность ненависти, могутъ придти къ мизантропіи, къ презрнію человчества за его дрянность, но они неспособны ни на какое примиреніе и изворотливое лукавство, маскирующееся благоразуміемъ и наукою. Даже въ ихъ ненависти вы почувствуете ихъ любовь, вы почувствуете, что они ненавидятъ, потому что любятъ. Они неспособны играть въ слова и собственную трусость не украсятъ громкимъ именемъ благоразумія, а хорошія чувства не назовутъ съ улыбкой сожалнія увлеченіемъ молодости. Поэтому Шерръ не длаетъ изъ исторіи орудія для политической биржевой игры и знаніе не превращаетъ въ сапожную щетку, которою чистятъ сапоги генераламъ. Шерръ не уходитъ въ науку, чтобы проповдывать фатальную теорію коловратнаго прогресса. Онъ знаетъ, что исторія человчества есть борьба страстей и въ своей ‘Комедіи всемірной исторіи’ даетъ картину одного изъ эпизодовъ европейской борьбы, борьбы, въ которой мелочность и своекорыстіе чувствъ не обнаруживали еще никогда въ боле яркомъ свт всей несостоятельности европейскаго филистерства и его теоріи золотой середины.
‘Быть молотомъ или наковальней — вотъ въ чемъ вопросъ, говоритъ Шерръ, и третьяго выбора нтъ. Борьба за существованіе раздлила всхъ на я, и ‘ты, на мое и твое и сначала міра и до нашихъ дней на земл ведется неумолкающая брань и ‘братъ’ давитъ ‘брата.’
Историки разсказываютъ только процессы этой брани, но еще не приподняли даже и края занавса, за которымъ скрытъ механизмъ картинъ, ими показываемыхъ. Вотъ почему въ этомъ сумбур столкновенія страстей такъ легко показывать историческіе фокусы и подбирать картины по произволу, выставляя боле выгодныя и красивыя. Поэтому же и добродушный нмецкій Михель является такъ легко ‘неповиннымъ олухомъ всемірной исторіи,’ какъ выражается Шерръ, и многотерпливой наковальней, но которой колотитъ молотъ. Добросердечный Михель даже потираетъ себ руки, думая, что его колотятъ на его собственное благо и что въ этомъ-то именно и есть исторія.
Среди этой нескончаемой борьбы за мое и твое, когда каждый наровилъ оторвать лакомый кусочекъ отъ краюшки своего сосда, когда каждая наковальня хотла сдлаться молотомъ, являлись не разъ попытки превратить братоубійственную войну въ братолюбивое согласіе. Давно, очень давно голосъ изъ Галилеи провозгласилъ радостную всть всмъ бднымъ и удрученнымъ, общая всмъ страдающимъ свободу и счастіе. Мечты о свобод, равенств и братств успокоили было людей, но молотъ стучать не переставалъ. Иллюзія о великихъ гуманныхъ истинахъ разсялась какъ туманъ и отрезввшій мечтатель Михель увидлъ, что ему только снился пріятный совъ.
Проповдью любви воспользовалось лукавое своекорыстіе, и хитрый католицизмъ, надвъ на себя личину смиренномудрія и кротости, сдлалъ изъ имени Христа орудіе для достиженія вовсе не небесныхъ цлей. Хитрый монахъ, надвъ на себя корону, провозгласилъ себя намстникомъ Божіимъ, царемъ царей и все боле лукавое поняло, что это штука хорошая, и что ею можно достигать многихъ удобствъ и пріятностей жизни и побдоносно вести борьбу за свое существованіе.
Многіе вка католицизмъ служилъ могучимъ орудіемъ мелочного своекорыстія, и ничто въ исторіи человчества не можетъ сравниться съ его лукавствомъ, когда нужно было сдлать твое моимъ, Католицизмъ прикидывался кроткимъ и набожнымъ, онъ благословлялъ и проклиналъ, онъ бралъ въ одну руку крестъ, въ другую — мечъ, онъ то протягивалъ руку свтской власти и давалъ ей неземное происхожденіе, то предавалъ ее анафем и пользовался всми этими средствами, смотря потому, какое изъ нихъ оказывалось врне, чтобы устроить себ рай на земл. Рай на небеси католицизмъ преподносилъ меньшей братіи и обиралъ ее одною рукою въ то время, какъ другой, указывалъ на картины будущаго небеснаго блаженства.
Вышедшее изъ католицизма лютеранство въ сущности не больше, какъ контрафакція. Оно — подновленное и исправленное изданіе старой книги, которую только переплели въ новый корешокъ, оставивъ сущность нетронутою. Лютеранство, прикинувшись врагомъ католицизма, отбросило лишь нкоторыя его грубыя вншнія формы, утратившія свой кредитъ и негодившіяся больше для фокусовъ. Но, какъ и католицизмъ, оно длило людей на привиллегированныхъ и безправныхъ, на рабовъ и господъ, на осужденныхъ и спасенныхъ отъ рожденія. Оно питало ханжество, ложное смиренномудріе и святошество, оно проповдывало истребленіе непокорныхъ, оно превращало религію въ полицейское орудіе, оно создало придворную церковь, оно не допустило прогрессивности въ религіи, оно вмсто папы римскаго превратило въ папу самого себя,, оно сохранило въ себ старую католическую душу только въ новой вншности и воспользовалось филантропіей, какъ усыпляющимъ средствомъ, чтобы врне достигнуть старыхъ цлей и обобрать въ свою пользу кроткаго Михеля.
Но многотерпливый и кроткій Михель наконецъ понялъ, что вс красивыя слова о смиреніи, покорности и земномъ терпніи больше ничего, какъ лукавая штука, которой его обманываютъ, что въ проповди о любви нтъ никакой любви, а только ловушка, что, заставляя его протягивать нжныя объятія брату, его превращаютъ въ покорную наковальну, по которой другой братъ немедленно начинаетъ стучать молотомъ, едино спасающее ученіе о власти отъ Бога приноситъ пользу только тмъ, кто его проповдуетъ, а вовсе не ему. Чтоже длать? Бороться и бороться, надяться на свои силы и не врить медоточивымъ рчамъ коварнаго католическаго и лютеранскаго брата, который усыпляетъ, чтобы врне обобрать. И вотъ Михель очень обидлся такимъ открытіемъ и, разсердившись, сталъ сжимать кулакъ и сцпился наконецъ съ своимъ врагомъ. Упоенный своей отвагой, онъ провозгласилъ ‘волю народа’ новымъ спасительнымъ началомъ, которое всхъ недовольныхъ сдлаетъ довольными, всхъ рабовъ — господами, всхъ бдныхъ — богатыми и всхъ несчастныхъ — счастливыми. Но и это упоеніе, какъ и нкогда посл гласа изъ Галилеи, оказалось иллюзіей и пріятнымъ сномъ.
Въ то время какъ феодализмъ и демократизмъ вели свою борьбу на жизнь и смерть, явилось ученіе, манившее всхъ счастіемъ и общавшее всмъ свободу и равенство. Но лукавое своекорыстіе поняло тотчасъ же, что этой покой штукой можно также удобно воспользоваться для фокусовъ, какъ нкогда католицизмомъ. Оно поняло, что новой штукой можно производить превосходныя волшебныя представленія, стоитъ только умть подбирать актеровъ. Этимъ новымъ орудіемъ лукаваго своекорыстія явилось ученіе о трехъ властяхъ и конституціонализм. Написавъ новое красивое слово на своемъ знамени, лукавое своекорыстіе обошло съ нимъ всю западную Европу и везд дало представленіе въ свою пользу.
Исторію этихъ представленій разсказываетъ Шерръ въ своей книг.
Ученіе о спасительной золотой середин нигд не выказывалось практически въ такой несостоятельности и нигд мелочныя чувства актеровъ не обнаружили такой грандіозности ничтожества, какъ во Франціи въ 1848—1851 г. г.
Главный жрецъ ученія о золотой середин — Гизо, явившись руководящимъ свтомъ конституціонной фантасмагоріи, довольно скоро убдилъ французовъ, что въ золотой скорлуп внутри пусто, что теорія золотой середины не больше, какъ своекорыстная игра мщанства и его представителей, преслдующихъ подъ видомъ общаго блага свои мизерныя цли, свое кресло въ сенат и свое чиновное жалованье. Французы не захотли видть больше этихъ фокусовъ. Они не захотли, чтобы, подъ видомъ исторіи, Гизо показывалъ имъ картины собственнаго рисованія. Парижъ поднялся и загудлъ. Раздался крикъ: ‘долой Гизо!’
Что длать? Унять крикуновъ пушками, или же перемнить въ панорам картину и вывести на сцену новыхъ актеровъ? Фабриканты политическихъ системъ, посовтовавшись, ршили, что вмсто убыточной и опасной игры въ пушки, лучше перемнить актеровъ. И вотъ лукавая лисица Луи-Филиппъ посылаетъ за болтуномъ Тьеромъ — этимъ исправленнымъ изданіемъ Гизо, но мене искуснымъ экивлибристомъ. Видите, какъ легко длается исторія!
‘Ахъ г. Тьеръ! какъ мы рады видть васъ, говоритъ ему Монталиве.— Впрочемъ, его величество ждалъ этого отъ вашей преданности. Но пощадите короля!’ — ‘Пощадить короля? Моя первая обязанность высказать ему истину,’ отвчаетъ карликъ. Тьеръ въ-самомъ дл думалъ, что у него въ карман есть истина, которую стоитъ только вынуть изъ коробочки и міръ освтится новымъ свтомъ и вс увидятъ его и повруютъ въ него.
‘Есть ли у васъ на готов министерство? мн оно тотчасъ же нужно’, встрчаетъ Луи-Фи.типпъ Тьера.— ‘Государь! я не ожидалъ, что меня призовутъ и у меня нтъ готоваго списка министровъ’ — ‘Вы знаете непріятное происшествіе, случившееся предъ министерствомъ иностранныхъ длъ, продолжаетъ король,— правительство не можетъ этого поправить: это былъ случай, но дйствіе его было весьма неблагопріятно. Теперь мн надо взять министерство изъ оппозиціи. Какихъ людей вы мн выберете?’ — И дв лисицы лукаво подбираютъ списокъ актеровъ, способныхъ показывать фокусы боле веселые и успокоительные, чмъ, потерпвшее фіаско, лавированіе Гизо,— актеровъ, боле искусныхъ въ отысканіи золотой середины и центра тяжести.
Маленькій Тьеръ посл совщанія съ Луи-Филиппомъ, выбжалъ впопыхахъ изъ дворца и принялся рыскать по Парижу, отыскивая себ товарищей. Хлопоты увнчались кое-какимъ успхомъ и Тьеръ, подобравъ компанію спасителей и кормчихъ для тонущаго корабли, возвратился съ ними къ королю. ‘Ну что, мой милый министръ?’ встртилъ Луи-Филиппъ Тьера.— ‘Государь, мы явились попробовать, можемъ ли мы сойтись съ вами, но мы еще не ваши министры’, отвчалъ Тьеръ.— ‘Вы сейчасъ ими будете. Что надо длать?’ возражаетъ король. И вотъ начинается торговля и служители золотой середины, начавъ съ концовъ, очень мирно сходятся на взаимномъ примиреніи. Тьеръ садится и пишетъ торопливо прокламацію: ‘Парижъ, 24 февраля, 10 ч. утра. Граждане! приказъ прекратить всюду огонь отданъ. Мы получили отъ короля порученіе составить новое министерство. Палата будетъ распущена и правительство обратится съ воззваніемъ къ народу. Свобода, порядокъ, реформы!’ Но увы — во дворц не оказывается типографіи и буржуазное правительство падаетъ потому, что опоздало напечатать во время прокламаціи. Народъ кричитъ: долой нершительныхъ! долой вялыхъ! Мы не хотимъ Тьера! долой Людовика-Филиппа Эта неблагодарность народа, нежелающаго принять спасительныхъ услугъ Тьера, очень огорчаетъ маленькаго человка. Но въ то же время онъ очень радъ, что можетъ выйдти сухимъ изъ воды и говоритъ королю: ‘Государь! я готовъ тотчасъ же отказаться.’ II опять составляется списокъ новыхъ спасителей отечества.
Но поздно и поздно! Исторія кончается тмъ, что Луи-Филпппъ снимаетъ орденскую ленту и шпагу, снимаетъ свой мундиръ, надваетъ, съ помощію королевы, статское платье и садится въ извощичью карету, чтобы оставить Францію. Второпяхъ Людовикъ-Филиппъ забылъ свой портфель. ‘Портфель! мой портфель’, кричитъ онъ изъ кареты. Кремье съ трудомъ просовываетъ въ каретное окошечко туго набитый портфель съ денежными бумагами и старикъ, овладвъ своимъ сокровищемъ, кричитъ нетерпливо: ‘Partez! Partez donc!’
Теорія золотой середины оказалась, какъ видно, непрактической и двусмысленное положеніе, изъ котораго не выходило правительство, не только не принесло ему никакихъ выгодъ, кром денежныхъ, но даже то самое мщанство, которому такъ льстила іюльская монархія, обратилось противъ нея. Когда еще не все было кончено королева убждала Луи-Филиппа ‘наэлектризовать’ войска, разставленныя на Карусельской площади. Но увы! Сонныя и вялыя черты лица тихо плетущагося верхомъ короля скоре могли возбудить сожалніе, чмъ наэлектризовать кого нибудь, говоритъ Шерръ. ‘Король подъхалъ сначала къ батальону національной гвардіи 1-го легіона, который встртилъ его не крикомъ ‘Vive le roi’, а крикомъ ‘Vive la rforme!’ Людовикъ-Филиппъ подъхалъ къ командиру и сказалъ ему: ‘Вы можете уврить вашихъ гвардейцевъ, что они получатъ реформу. Я давно бы далъ ее, если бы звалъ, что ее такъ живо желаетъ національная гвардія.’ Батальонъ 10-го легіона закричалъ тоже о реформ и получилъ тотъ же отвтъ. Когда же король подъхалъ къ батальону 4-го легіона, его встртили еще знаменательне: ‘Да здравствуетъ реформа и долой министровъ!’ Людовикъ-Филпппъ хотлъ говорить, но крикъ заглушилъ его голосъ. Батальонные офицеры махали шпагами, солдаты ружьями и вс вмст кричали всеобщій, ршительно непріязненный возгласъ: ‘долой, эту систему!’
Тяжелое впечатлніе произвела эта демонстрація на короля. Непріятно падать съ высоты той самоувренности, на которой стоялъ Людовикъ-Филиппъ, глубоко вровавшій въ безусловную непогршимость своей системы, имвшей центръ тяжести въ мелочныхъ интересахъ партіи. Эта-то система и погубила короля. Нельзя ни самому имть нравственной силы, питая въ себ только мелочныя чувства эгоиста, ни создать прочный общественный порядокъ возбужденіемъ и поддержаніемъ тхъ же чувствъ въ другихъ. Не одно мелочное своекорыстіе управляетъ коллективными интересами человчества, иначе лабазникъ былъ бы величайшимъ идеаломъ человческихъ доблестей.
А между тмъ жена Луи-Филиппа была глубоко убждена, что вся эта печальная исторія простая интрига Тьера, Баро и Елены Орлеанской. Когда Людовикъ-Филиппъ подписалъ свое отреченіе въ пользу внука, графа Парижскаго, королева, обнявъ короля, сказала: ‘Дай Богъ, чтобы внукъ походилъ на тебя! Да, господа, король честне васъ всхъ’, и потомъ прибавила съ злобой: ‘вы достигли теперь того, чего добивались, но вы раскаетесь въ этомъ!’ Королева совершенно искренно думала, что ни будь шашни со стороны завистливыхъ людей, никакой бы революціи не случилось. Да изъ чего быть революціи, когда Людовикъ-Филиппъ такой хорошій семьянинъ, такой банкиръ и такой ловкій и опытный въ коммерческихъ сдлкахъ человкъ? Для людей того же воспитанія, какъ жена Людовика-Филиппа, историческая борьба всегда или интрига, или напущеніе глупыхъ и неразумныхъ людей, или непокорство народа, возбужденнаго тоже какими нибудь негодяями. Для этихъ людей исторія есть борьба за цлость ихъ личнаго имущества, на которое каждый, по ихъ мннію, ищетъ случая посягнуть. Но благодушество этого сельско-хозяйственнаго воззрнія на исторію не обнаружилось нигд во всемъ величіи своей наивности, какъ въ прокламаціи Фридриха-Вильгельма IV къ берлинцамъ въ этотъ же несчастный годъ. Эта, написанная очень тепло и сердечно, прокламація оканчивалась такъ: ‘Ваша всемилостивйшая королева, истинная мать и подруга, лежитъ на одр болзни, но тмъ не мене присоединяетъ свои горячія слезныя просьбы къ моимъ.’ Король думалъ, что посл того, какъ берлинцы узнаютъ, что королева лежитъ на одр болзни и все-таки проситъ ихъ успокоиться, они успокоятся и приведутъ въ прежній порядокъ улицы Берлина. При такихъ мелочныхъ чувствахъ можно ли ожидать отъ людей способности понимать исторію нсколько шире, чмъ ее понимали правительства.
Республика 24 февраля не могла быть прочной. Конституціонное правленіе Людовика Филиппа и Глзо съ ихъ подкупами народныхъ представителей, лживостію и поощреніемъ денежной жадности, спекуляціи и стремленія къ нажив не могло вести къ воспитанію въ среднемъ сословіи хорошихъ чувствъ, кром чувствъ самаго узкаго своекорыстія. Поэтому даже самый робкій признакъ проведенія реформы на строгихъ экономическихъ началахъ наводилъ ужасъ на всю буржуазію, на всхъ крупныхъ и мелкихъ собственниковъ. Съ другой стороны, говоритъ Шерръ, друзья прежнихъ злоупотребленій, челядь роялизма и жрецы золотого тельца — словомъ, вся эта орда корруптистовъ, разсянная 24 февр. по втру, успла превосходно эксплуатировать страхъ этотъ въ свою пользу, такъ что, спустя нсколько недль, французскій и вообще европейскій филистеръ — а филистеровъ вдь многіе мильоны — смотрлъ на страшное, хотя всмъ извстное слово реформа, какъ на синонимъ грабежа, убійства, разбоя, раздленія имуществъ, общности женъ, постояннаго водворенія гильотины — однимъ словомъ, какъ на синонимъ всевозможнаго скотства и канибализма.
Люди съ мелкими чувствами, все низкое и подобострастное, вс заклятые враги, клеветники и противники лучшаго соціальнаго порядка тмъ пемене не преминула съ горячимъ воодушевленіемъ присягнуть въ врности новому правительству республики. Вс безъ различія сословій спшили преклониться предъ новымъ кумиромъ. Генералы, адмиралы, прелаты, бюрократы, конституціоналисты, орлеанисты, легитимисты, бонапартисты клялись въ врности республик, а патеры во все горло восхваляли ее въ своихъ молитвахъ. Самые заклятые враги народа явились теперь его друзьями, восхваляли народное великодушіе, народную честность и справедливость. Но это была ложь, и ложь, до того хорошо замаскированная, что иностранные дипломаты, люди непринадлежащіе къ числу тупыхъ, были обмануты маскарадомъ чувствъ и доносили своимъ правительствамъ, что большинство искренно предано республик. Когда 4 мая въ 5 1/2 ч. вечера на платформ бурбонскаго дворца показалось временное правительство, чтобы засвидтельствовать передъ народомъ, что республика признана единодушно, сотни тысячъ голосовъ единогласно закричали: ‘Да здравствуетъ республика’, и вс безъ исключенія не только республиканцы, но и орлеанисты, легитимисты, бонапартисты и іезуиты — вс, вс подняли руки въ знакъ торжественной подтвердительной клятвы.
А впереди уже предвидлось клятвопреступленіе, говоритъ Шерръ.
До чего доходитъ лживость и себялюбивая мелочность своекорыстія, отдающагося то страху, то денежной жадности, то суетности и тщеславію, лучше всего показываетъ Ламартинъ. Человкъ этотъ изъ роялиста ореспубликанился въ одно мгновеніе. Этотъ мелочникъ, но одаренный талантомъ краснобайства, разсказываетъ про себя, что когда Марра обратился къ нему съ рчью, назвалъ его человкомъ будущаго и спросилъ: желаетъ ли онъ быть опекуномъ умирающаго королевства и министромъ созидающейся республики, Ламартинъ немедленно услся въ оппозицію. ‘Онъ оперся на столъ локтями и закрылъ руками лицо. Онъ возносился внутренно къ Тому, Кто никогда не ошибается, чтобы тотъ руководилъ имъ. Почти безъ движенія пробылъ онъ пять или шесть минутъ въ глубокомъ раздумьи.’ Такъ разсказываетъ про себя самъ Ламартинъ. И на него снизошло дйствительно вдохновеніе и онъ объявилъ окружающимъ его республиканцамъ, что самъ вдругъ сталъ ярымъ республиканцемъ. И до чего можетъ доходить ничтожество человческихъ чувствъ, что Ламартинъ не постыдился даже прикрыть свою ложь, свою трусость и свою суетность именемъ Того, Кто никогда не ошибается и въ Комъ Одномъ, но его словамъ, живетъ правда. Да и чего такимъ людямъ, какъ Ламартинъ, бояться кощунства!
Люди ламартиновскаго сорта преклоняются всегда передъ силой, въ какомъ бы вид она не являлась. Они могутъ быть по очереди роялистами, республиканцами, орлеанистами, бонапартистами, легитимистами, революціонерами, соціалистами, коммунистами, анархистами — однимъ словомъ, чмъ хотите, если только имъ за это будетъ заплачено. Ouu перебгаютъ изъ одного лагеря въ другой съ легкостію балетной танцовщицы и жужжатъ и хлопочутъ, какъ мухи на воду, желая выказать свое усердіе. Этотъ сортъ людей — самый опасный по своей измнчивости въ критическія минуты и самый мелкій по своимъ чувствамъ. Самый простой и грубый пролетарій, самый послдній фабричный рабочій, — титанъ добродтели сравнительно съ этими измельчавшими людьми, ходящими въ раззолоченныхъ кафтанахъ и получающихъ жалованье за свое ничтожество. Какъ неизмримо выше ихъ держалъ себя французскій пролетарій въ то время, когда продажные друзья его сознательно клятвопреступничали. Блузники и пролетаріи, въ которыхъ буржуа видлъ разбойниковъ и воровъ, разгромивши тюильрійскій дворецъ, не тронули его сокровищъ, французскій банкъ, находившійся 24 февраля въ рукахъ инсургентовъ, остался неприкосновеннымъ, кассиры банка спокойно проносили по улицамъ среди ‘разбойниковъ и воровъ’ мшки съ золотомъ и не было сдлано ни одной попытки завладть хоть однимъ такимъ мшкомъ.
Слдующую ступень составляютъ политическіе либералы. Эти не такъ продажны, но за то боле трусливы и желаютъ быть непремнно ‘общими друзьями.’ Имъ по преимуществу одолжена своимъ процвтаніемъ теорія примиряющей середины, которой они думаютъ согласить крайности и уравновсить человческія страсти. Но такъ какъ эта задача совершенно недостижимая, то политическій либерализмъ, помщающійся обыкновенно между крайностями, получаетъ всегда печальный характеръ. Его тянутъ влво, его тянутъ вправо, онъ склоняется то къ демократіи, то къ Людовику-Филиппу. Онъ не хочетъ идти за одно съ народомъ, но и не хочетъ безусловно продаться князьямъ и, такимъ образомъ, онъ вчно раздваивается, вчно колеблется, и не принося пользы ни себ, ни тмъ крайностямъ, между которымъ онъ качается, превращается наконецъ въ орудіе политической эксплуатаціи.
Вдь и французскую республику 1848 г. погубила шаткость убжденій и колебаніе между старымъ и новымъ. Временное правительство хотло быть справедливо ко всмъ партіямъ и всмъ имъ понравиться. Оно тянулось къ разнымъ полюсамъ и потому не имло твердой точки опоры. Французская республика 48 г. вообразила, что, оставляя монархическія основы, т. е. централизацію, всемогущество Парижа и постоянное войско въ прежнемъ ихъ монархическомъ вид, можетъ существовать, какъ республика. И послдовательность убила республику и она вышла красивымъ словомъ безъ республиканскаго содержанія. Конечно, красивыя слова иногда много значатъ, но едва ли въ такой степени.
Лживый конституціонализмъ, сохранившій свои корпи въ респубк 1848 г., долженъ былъ привести къ боле вроятной исторической послдовательности. Если не могла быть послдовательной республика, то должна была взять перевсъ послдовательность нереспубликанская. А тутъ еще легіонъ политическихъ либераловъ и перебжчиковъ всхъ цвтовъ, которымъ ничего не стоитъ быть сегодня республиканцами, или орлеанистами, а завтра монархистами и іи бонапартистами. Что же удивительнаго, что всми этими обстоятельствами воспользовался Наполеонъ III, хорошо знавшій, что мелочниковъ легко купить деньгами, почестями и страхомъ. Новйшая исторія не представляетъ большаго примра политическаго лукавства и большаго искуства пользоваться мелочными страстями для личныхъ цлей въ видахъ узурпаціи. Наполеонъ самъ прошелъ эту школу и потому зналъ хорошо тхъ, кто годился для его цлей. Наполеонъ былъ и карбонаріемъ, и соціалистомъ, и республиканцемъ, и заговорщикомъ: превратился потомъ въ деспота и, наконецъ, выкинулъ флагъ конституціонализма. И все это такъ искренно, и все это во благо любезной Франціи, для счастія которой онъ только живетъ и дышетъ. Какой безкорыстный патріотизмъ!
Шерръ предлагаетъ читателю вообразить, что какое нибудь высшее существо вздумало въ одинъ прекрасный день выхватить изъ океана міровъ одну крошечную каплю — нашу землю, и помстить ее подъ микроскопъ. Изумленнымъ глазамъ наблюдающаго существа представилось бы то же, что вы видите въ сильной водяной капл — неустанная суматоха живыхъ существъ, разрывающихъ и пожирающихъ другъ друга въ безконечной взаимной борьб.
Читая ‘Комедію всемірной исторіи’, видишь, что это дйствительно неустанная суматоха живыхъ существъ, пожирающихъ другъ друга, что это даже вполн организованная война, въ которой человкъ усиливается укрпить себя всми средствами своей изобртательности, чтобы обезпечить себ, по возможности, боле удобное существованіе.
Историки обыкновенно изображаютъ коллективную борьбу, гд идетъ народъ на народъ, или слой на слой. Такими мелочами, какъ отдльный человкъ, исторія не занимается. Описаніе страданій и борьбы отдльныхъ людей и всхъ переживаемыхъ ими психологическихъ процессовъ историки предоставляютъ романистамъ и повствователямъ.
Но исторія начинается не съ коллективной борьбы, корень исторіи глубже. Онъ именно въ той области индивидуальной жизни, которую историки уступили романистамъ. Т боле широкія и міровыя явленія, которыя рисуютъ историки, вырабатываются уже въ четырехъ стнахъ каждой хижины, каждой мужицкой избы и въ мозгу каждаго отдльнаго человка. Каждый человкъ есть творецъ исторіи, какъ бы онъ ни былъ ничтоженъ и какъ бы силы его ни были слабы.
Отъ того, что исторія какъ бы выгораживала отдльнаго человка и имла дло съ крупными общенародными явленіями, явились, съ одной стороны, слишкомъ преувеличенныя притязанія, и какіе нибудь Тьеры, Гизо, Наполеоны вообразили себя власти телями историческихъ судьбъ, а съ другой — маленькій, единичный человкъ умалился до ничтожества нуля, нисколько не воображая, что онъ весьма почтенная единица.
Неуваженіе къ единицамъ, воображающимъ себя пулями, превосходно обрисовано у Шерра въ поведеніи маленькаго Твера, ученаго жреца золотой середины Гизо, въ добродушномъ убжденіи французской королевы. Но кажется, всхъ ихъ перещеголялъ прусскій правительственный органъ — ‘Allgemeine Preussische Zeitung’, по словамъ которой февральскій переворотъ возникъ изъ двухъ мотивовъ — ‘измны’ и ‘грубаго насилія’. Фридрихъ-Вильгельмъ IV, подъ вліяніемъ собственно піетистическаго настроенія и подъ вліяніемъ своего набожнаго министра фонъ-Тиле, полагалъ, что прусское возстаніе затяно ‘буйной чернью’, ‘ожирвшими анархистами’, ‘иностранными революціонерами’ — ‘исчадіемъ ада’.
Изъ всхъ этихъ фактовъ становится совершенно попятнымъ, почему историческая борьба иметъ характеръ безсознательно страстной кутерьмы. Никто не понимаетъ, что онъ длаетъ и лишь повинуется слпому чувству страха за свое существованіе. Только страхъ и консерватизмъ, въ привычкахъ и удобствахъ разъ свитаго гнзда, порождаетъ ту преувеличенную боязнь, которая какого нибудь Ламартина превращаетъ въ одну минуту изъ монархиста въ республиканца. Въ политическомъ поведеніи лишь тотъ будетъ послдователенъ, кто не считаетъ несчастіемъ лишиться мягкаго дивана и вмсто благо хлба сть черный.
Но неужели въ этой безсознательности нтъ никакого свту? Неужели это только канибализмъ, прикрытый громкими фразами? Неужели это только соціально-экономическій фатализмъ, ведущій человчество безсознательно впередъ? Неужели человкъ только тщеславится своими высшими духовными способностями, а въ сущности отличается отъ двуногаго птуха только тмъ, что не иметъ перьевъ.
Творцы политическихъ системъ и возницы исторической колесницы, сидвшіе до сихъ поръ на ея козлахъ,— какъ, напримръ, злополучные искатели золотой середины,— убждаютъ лучше всхъ, что интеллектуальный элементъ вождей мало помогалъ человчеству въ его борьб за существованіе. Способнйшій человкъ XIX вка Наполеонъ I служитъ лучшимъ нагляднымъ доказательствомъ того, какъ легко ошибаться и сбиваться съ пути, правя исторической колесницей. Наполеонъ хотлъ обновить общество цезаризмомъ, и не понявъ, что время цезаризма прошло, ‘онъ, мастеръ’ ‘великой войны’, въ конц концовъ долженъ былъ погибнуть въ самомалйшей битв, въ поединк съ клопомъ, въ ссор съ срымъ Гудсономъ Лау’ говоритъ Шерръ.
Но т же историческіе факты, указывающіе какъ бы на безсознательность борьбы, въ то же время говорятъ, что въ этой борьб есть идея, которую можно выслдить и опредлить: ‘Въ день собранія государственныхъ сословій въ Версаля, 5 мая 1789 г., развязываетъ Шерръ, когда король, посл произнесенной имъ рчи, накрылся своею украшенною перьями шляпою и когда въ слдъ затмъ представители церкви надли свои красныя и фіолетовыя баретки, а дворяне украсились шляпами съ вздернутыми кверху полями,— люди дловой сферы также плотно нахлобучили на свои буржуазныя головы ‘вислоухія шапкп’. И это значило: съ этихъ поръ и мы, буржуа, хотимъ быть соучастниками въ управленіи государствомъ. Наполеонъ I погибъ потому, что не понялъ этого іюльская монархія погибла тоже потому, что не поняла дальнйшаго развитія той же идеи, Наполеонъ III возбудилъ противъ себя теперешнее неудовольствіе Франціи по той же причин. Въ чемъ же сущность идеи, двигающей людьми но двумъ противоположнымъ направленіямъ и приводящей къ подобнымъ печальнымъ столкновеніямъ? Сочиненіе нашего соотечественника Дмитрія Глинки, ‘Наука о человческомъ обществ’, даетъ отвтъ на этотъ вопросъ. Причина борьбы заключается въ столкновеніи идеи права съ идей свободы.
Сочиненіе г. Глинки служитъ какъ бы дополненіемъ къ ‘Комедіи всемірной исторіи’ Шерра. Только по прочтеніи той и другой картины человческаго недомыслія и своекорыстныхъ политическихъ стремленій получаютъ смыслъ и вы разсортируете бойцовъ и каждому изъ нихъ отведете пристойное мсто въ его пользу. Поэтому мы рекомендовали бы читателю читать эти книги вмст, одну посл другой.
Изсходя изъ абстрактной идеи о прав и справедливости г. Глинка, уклоняющійся такимъ образомъ въ метафизику, впадаетъ иногда въ юридическія противорчія и приходитъ къ выводамъ миттермайеровскаго закала. Но въ интересующемъ насъ вопрос мы не придаемъ этому особенной важности и обратимъ вниманіе читателя только на т мысли г. Глинки, въ которыхъ мы усматриваемъ непосредственную связь съ историческими картинами Шерра.
Съ тхъ поръ, какъ мы вступили на путь юридическихъ размышленій и стали засдать въ судахъ въ качеств присяжныхъ, мы очень полюбили юридическую науку и любимъ толковать о правахъ, обязанностяхъ, свобод и т. д. Но все это въ устахъ говоруновъ не больше, какъ красивыя слова, о которыхъ очень немногіе имютъ ясное представленіе. Мы не будемъ взыскательны къ своимъ почтеннымъ соотечественникамъ не потому, чтобы но новости дла они не знали, о чемъ говорятъ, а потому, что и сама паука, спеціально трактующая о правахъ, не всегда понимаетъ то, о чемъ она трактуетъ.
И въ самомъ дл, что такое право, о которомъ каждый разсуждаетъ съ полнымъ убжденіемъ, что достаточно сказать слово, чтобы понять его смыслъ? Даже такіе представители борьбы за свободу, какъ американцы, въ деклараціи 1776 г. провозгласили, что вс люди созданы равными и потому одарены Создателемъ нкоторыми неизмнными правами, какъ жизнь, свобода стремленіе къ счастію. Неужели жить для человка есть юридическое право? неужели, для него право — дышать, видть, слышать, обонять? неужели потребности организма нуждаются въ подтвержденія ихъ парламентскимъ актомъ и если новорожденному младенцу не будетъ положенъ въ колыбель пергаментъ за подписью полицейскаго префекта на право дышать, сть, чувствовать и мыслить, то ребенокъ не сметъ жить? А между тмъ сколько есть людей, которые думаютъ, что человкъ пользуется жизнью не потому, что онъ родился для жизни, а потому, что кто-то далъ ему на это письменное разршеніе.
Органическія потребности, лежащія въ основ борьбы человка за существованіе, сами по себ не право, а только ближайшій его источникъ.
Чтобы человкъ могъ удовлетворять своимъ органическимъ потребностямъ, онъ долженъ пользоваться произведеніями и силами природы. Но произведенія и силы природы только тогда длаются способными служить человку, когда онъ своимъ трудомъ сдлаетъ ихъ для того пригодными. Человкъ овладваетъ предметами посредствомъ труда, измняетъ ихъ первоначальную форму и этимъ приспособленіемъ ихъ къ своимъ нуждамъ какъ бы кладетъ на нихъ свою печать, свидтельствующую о связи трудившагося съ результатами его труда. Это-то и есть право въ первомъ его момент.
Ближайшая форма права иметъ такимъ образомъ экономическую сущность и является въ вид права собственности. Поэтому право не есть вовсе готовая способность или отвлеченность, а идея, имющая прямое отношеніе къ дйствительности и устанавливаемая фактомъ. Нужно, слдовательно, чтобы прежде всего существовалъ предметъ и затмъ воздйствіе на него человка, которымъ, т. е. воздйствіемъ, предметъ этотъ и обращается въ предметъ права.
Но право кром выраженія его во вншнихъ предметахъ, на которыхъ очевидны слды человческаго труда, можетъ выражаться и въ мене осязательной форм. Дятельность человка можетъ быть направлена на развитіе духовныхъ и физическихъ способностей, можетъ быть перенесена въ интеллектуальную сферу и тогда бываетъ трудне различить происхожденіе права.
Право, проявляющееся въ дйствіи на какой либо реальный предметъ, можетъ быть всегда обозначено точно. Это право опирается всегда на дйствительные факты, имющіе положительные признаки, и потому называется положительнымъ.
Другой же видъ права, обусловливающійся измненіями въ органахъ тла и усовершенствованіемъ свойственныхъ человку способностей, не можетъ быть подвергнутъ точному изслдованію, потому что сама внутренняя природа человка намъ еще недостаточно извстна. Такимъ образомъ, видя несомннность дятельности человка на развитіе самого себя и своихъ органовъ, мы все-таки не въ состояніи прослдитъ эту дятельность до ея корня и обозначить ея объемъ, а потому и не можемъ назвать такое право положительнымъ.
Право, какъ я уже сказалъ, вовсе не есть нчто готовое и составляющее одинъ изъ элементовъ земной атмосферы. Чтобы вышло право, нуженъ предметъ и нужно дйствіе. Чтобы явилось право, нужно, чтобы вы направили свой трудъ на какой нибудь реальный предметъ и чтобы трудъ вашъ проявился въ извстномъ результат. Только трудъ даетъ вамъ право на предметъ и лишь въ вашемъ труд ваше право. Слдовательно, право иметъ экономическую основу и заключается въ присвоеніи предмета на интеллектуальную или физическую потребность.
Но одно обращеніе труда на предметъ или присвоеніе предмета не создаетъ еще права, какъ юридическаго понятія. Право получаетъ свой раціональный характеръ только тогда, когда оно проникнуто идеей, и тогда только оно становится правомъ. Идея права есть поэтому главный двигатель всхъ результатовъ проявленія права. Дйствіе человка, освобожденное отъ идеи права, есть небольше, какъ одно побужденіе, вызывающее дятельность. И животныя не лишены этого побужденія, но въ ихъ дятельности нтъ главнаго момента, который образуетъ право, т. е. идеи.
Такъ какъ идея права есть чисто разсудочное движеніе, то путемъ логическаго развитія оно можетъ идти безгранично, до крайнихъ выводовъ и уродливостей, если не встртитъ никакихъ препятствій. При такомъ развитіи идеи человкъ можетъ считать свое право на вещи вчнымъ, онъ даже считаетъ своею собственностью пищу, перешедшую въ тло другого человка. Семейный деспотизмъ и чудовищное законодательство римлянъ являются прямымъ послдствіемъ такого логическаго развитія, невстрчающаго предла. Женщина испытывала и испытываетъ на себ эту логическую уродливость въ развитіи права. Что такое выкупъ невсты или приданое, какъ не плата за то, что женщина съла или състъ въ будущемъ? У магометанъ существуетъ обычай платить за невсту такъ называемый калымъ. Калымъ не что иное, какъ плата за вс т предметы, которые женщина потребила въ своемъ родительскомъ дом. Мужчина, заплатившій за эти предметы, считается выкупившимъ то право, которое имлъ на женщину человкъ, ее вскормившій. Выкупившій это право пріобртаетъ его себ и становится такимъ образомъ господиномъ своей жены. И у насъ между крестьянами нкоторыхъ губерній платится выводъ, имющій тотъ же смыслъ. У древнихъ римлянъ принципъ права родительской власти былъ доведенъ до того, что ребенокъ считался небольше, какъ произведеніемъ отца, который могъ обращаться съ нимъ, какъ и со всякою вещью. Отецъ могъ подарить, продать и даже убить своего ребенка. Еще чудовищне проявилась логика права въ отношеніи должниковъ. Римляне разсуждали: такъ какъ собственность заимодавца перешла къ должнику на удовлетвореніе его потребностей и слдовательно превратилась въ его собственную сущность, то очевидно, что кредиторъ, неполучающій обратно долга, иметъ право на эту сущность. Поэтому законъ позволялъ кредиторамъ схватить должника и разрзать его на части, соотвтственно причитавшейся каждому суммы. Это право сопровождалось самою адской юридической оговоркой — что кредиторъ, отрзавшій отъ тла должника часть больше той, какая ему слдуетъ, то это не ставится ему въ вину.
Въ первоначальномъ своемъ вид право является въ форм собственности очевидной и осязаемой. Люди, занявъ необитаемую землю или явившись куда нибудь переселенцами, захватываютъ каждый такое пространство, какое ему необходимо, и т предметы, которые нужны ему для его существовати. По мр увеличенія народонаселенія и по мр занятія предметовъ, число послднихъ будетъ уменьшаться, и каждый человкъ увидитъ себя наконецъ окруженнымъ такими предметами, которые уже заняты другими людьми. Если при этомъ люди не захотятъ уважать правъ другъ друга, вздумаютъ употребить насиліе, чтобы завладть предметомъ уже запятымъ, то существованіе подобнаго общества окажется невозможнымъ. Вотъ откуда является право перваго завладнія.
Изъ того, что каждый долженъ беречь право другого, непремнно вытекаетъ, какъ необходимое условіе, его всеобщность, иначе исчезнетъ всякое понятіе о прав. Умъ и высшее интеллектуальное развитіе ничего при этомъ не значатъ. Если признать ихъ господство въ прав, то придется отобрать все отъ глупыхъ и отдать умнымъ. Но гд же граница между умомъ и глупостью? Если основаніемъ для права считать только умственное развитіе и изобиліе свденій, то этимъ самымъ придется уничтожить идею правосудія, вытекающую изъ права, и замнить ее насиліемъ. Одно время цивилизованная Европа примняла этотъ принципъ и оправдывала споимъ нравственнымъ превосходствомъ захваты земель американскихъ и другихъ дикарей. Теперь этотъ принципъ, кажется, исчезъ и обладаніе даже самымъ высокимъ умомъ не считается правомъ на присвоеніе чужой собственности.
По мр развитія первобытнаго общества, завладвшаго всми свободными предметами, находящимися на поверхности земли, является необходимость въ изощреніи своихъ способностей, въ пріобртеніи ловкости, навыка, знанія для извлеченія предметовъ изъ ндръ земли и для такого утонченнаго пользованія силами природы, при которомъ возникаютъ пауки, искуство,— дятельность человка развивается, совершенствуется и человческія отношенія усложняются. Такъ какъ каждый человкъ вырабатываетъ самъ себ свое собственное право обращеніемъ своей дятельности на вншніе предметы, или на улучшеніе своихъ собственныхъ силъ и средствъ, то и возникаетъ довольно сложное сочетаніе нравъ отдльныхъ людей, образующихъ извстное общество. Изъ этого усложненія отношеній являются разные виды гражданскаго права, опредляющіе предлъ и размръ власти человка надъ предметами его права. Эти права опредляются имущественными законами — о собственности, ссуд, залог, дар, купл, продаж, завщаніи, договор и т. д.
Чтобы человкъ могъ пользоваться безобидно своими правами, небоясь насилія со стороны своего сосда, нужно, чтобы взглядъ его на право подчинялся извстной дисциплин. Когда каждый будетъ воображать, что только онъ одинъ обладаетъ превосходствомъ надъ предметами природы, то изъ этого, какъ мы уже говорили, возникаетъ принципъ насилія, и общественная жизнь длается невозможной. Ясно, что для возможности общественной жизни слдуетъ допустить, что каждый обладаетъ такимъ же превосходствомъ, и что вс люди одарены тмъ разсудочнымъ началомъ, которое ихъ можетъ сдлать властелинами природы. Признаніе этого равенства порождаетъ идею правосудія, непосредственно вытекающую, поэтому, изъ идеи права. Но идея правосудія кроется въ субъективномъ представленіи. Она получаетъ общественное значеніе лишь тогда, когда вс люди будутъ понимать ее одинаково. Допуская произвольное толкованіе каждымъ правосудія по-своему, мы придемъ къ невозможности совмстной жизни, и потому, чтобы этого не случилось, общество должно выяснить и опредлить идею правосудія для всеобщаго одинаковаго ея пониманія. Это выясненіе и длается законодательствомъ. Обязанность законодательства указать границы вншнему проявленію права и установить правила и обезпеченіе въ пользованія сдлками, вытекающими изъ пользованія правомъ. Но чтобы законодательство достигло вполн своей обезпечивающей и гарантирующей цли, законодатели должны прежде всего выяснить себ точно идею справедливости. Это дло вовсе не легкое. Нравственное равенство, которое должно быть, установлено законодательствомъ, разлагается на множество второстепенныхъ идей и требованій. Неполное удовлетвореніе ихъ ведетъ къ несправедливости, что мы и видимъ повсюду въ постановленіяхъ семейнаго права и особенно относительно правъ женщины.
Изъ идеи права вытекаетъ еще другая идея, какъ бы видоизмняющая ея характеръ, и въ этомъ новомъ момент право называется властью. Властью называется такое право, которое съ предметовъ вещественнаго міра перенесено на человческія существа. Идея власти коренится и зарождается въ семейномъ начал, въ той невольной зависимости, которой подчиняются дти родителямъ. Превосходство старшихъ надъ младшими устанавливаетъ въ послднихъ такія привычки, что дти формируются и вступаютъ впослдствіи въ общество уже готовыми подчиняться власти. Здсь, между тми, кто предписываетъ свою волю другимъ и кто се принимаетъ, не существуетъ никакихъ сдлокъ, и потому объяснятъ происхожденіе власти договоромъ оказывается невозможнымъ.
При возникновеніи власти, человкъ вовсе не допускаетъ идеи, что ближній его одаренъ одинаковымъ съ нимъ достоинствомъ, но исключительно настаиваетъ на собственномъ превосходств надъ принадлежащими ему предметами, если бы они даже обратились въ самую природу другого человка. Отецъ, поэтому, считаетъ себя полнымъ властелиномъ кормимыхъ и воспитываемыхъ имъ дтей и кормимой имъ жены, и если идею власти не будетъ ничто задерживать въ ея логическомъ развитіи, то она можетъ дойти до того абсурда, который мы встрчаемъ въ римскомъ прав. Уродливому проявленію идеи права, въ разныхъ его развтвленіяхъ, доводимому, наконецъ, крайнимъ развитіемъ власти до обезличенія человка, кладетъ предлъ идея свободы.
Итакъ, если идея права не встрчаетъ противовса, то она, какъ разсудочное движеніе, можетъ дойти до крайности. Личность исчезаетъ изъ общества, духовное достоинство не признается и суровая логика приводитъ къ тому, что отдльныя единицы подчиняются посторонней вол одного или многихъ деспотовъ. Востокъ довелъ эту логику до степени опеки, вторгающейся въ самыя сокровенныя чувства опекаемаго. Если право, развивающееся въ такомъ направленіи, не можетъ un прекратиться, ни измниться, то оно кончаетъ тмъ, что поглощаетъ вс личныя права человка или задерживаетъ ихъ проявленіе. Но это крайнее завладніе чужою личностью возбуждаетъ въ стсненной личности желаніе дать отпоръ подавляющему ее чужому праву. Подавленная личность не хочетъ быть безгласнымъ и безотвтственнымъ орудіемъ, но желаетъ распоряжаться сама, по собственному своему усмотрнію, своими силами и средствами. Вытекающее изъ этого желанія разсудочное движеніе, противодйствующее праву, называется идеей свободы.
Идея свободы дйствуетъ въ противоположномъ направленіи съ идеей права, составляя оппозицію ему и установленному имъ порядку вещей. Но она не ведетъ къ прямымъ результатамъ, какъ право. Она является, напротивъ, отрицающей силой, сокращающей, удерживающей и измняющей право. Право, какъ положительное дйствіе, направленное на матеріальный предметъ, налагаетъ на другихъ стсненіе, тогда какъ свобода, противодйствующая иде права, уничтожаетъ это стсненіе и даетъ просторъ личности.
Идея свободы иметъ всеобщее значеніе и отличается тенденціей поражать право на всхъ его пунктахъ. Въ своей всеобщности оно рзко отличается отъ идеи права, и въ этой-то всеобщности заключается основной признакъ, по которому въ спорныхъ случаяхъ можно безошибочно ршить, какія явленія принадлежатъ области права и какія проявляютъ въ себ идею свободы. Что же именно слдуетъ понимать въ извстномъ явленіи подъ правомъ или свободой?
Чтобы явилось право, нуженъ матеріяльный предметъ и нужна дятельность человка. А такъ какъ жить и трудиться есть прирожденное свойство человка, а не право, какъ думаютъ ученые юристы, то слдовательно у каждаго человка есть и должны быть права. Но успшность труда зависитъ отъ разныхъ условій, отъ силъ и способностей трудящагося, и отъ вншнихъ причинъ, стсняющихъ или поощряющихъ дятельность. Поэтому ясно, что размръ и количество правъ каждаго человка будутъ различны. Чмъ дятельность шире, чмъ плодотворне ея результаты, тмъ больше и нравъ у человка. Чмъ же всего этого меньше, тмъ и правъ меньше.
Но свобода иное дло. Свобода не дается трудомъ и не требуетъ никакихъ печатей и клеймъ для признанія ея принадлежности тому или другому лицу. Стремленіе къ свобод есть такое же прирожденное свойство человческаго организма, какъ потребность въ пищ и пить. Человкъ уже родится съ стремленіемъ къ свобод и спеленанный груднымъ младенцемъ, своими еще слабыми ручейками и ножонками длаетъ оппозицію усердію матери, запутывающей его въ свивальникъ. Поэтому всеобщность свободы иметъ другой характеръ, чмъ всеобщность права. Право вы должны себ создать, съ свободой мы родимся. Вотъ гд главнйшій признакъ, по которому можно отличить безошибочно явленія права отъ явленій свободы. Если, предположимъ, зашла бы рчь о неприкосновенности жилища — о чемъ рчь: о прав или о свобод? О прав, потому что законъ этотъ гарантируетъ только тхъ, у кого есть жилища или дома. Но если говорятъ о неприкосновенности лица — о чемъ рчь? О свобод, ибо каждый человкъ долженъ быть неприкосновененъ. Точно также учиться не есть право, потому что всякій нуждается въ знаніяхъ, слдовательно все ограничивающее пріобртеніе познаній есть ограниченіе свободы. Правоспособность перемнить отечество или перейти въ другое состояніе не составляютъ вопроса права, а вопросъ свободы, ибо если мы разъ допустимъ, что свобода есть прирожденное человку условіе для его соціально-экономическаго процвтанія и развитія, то и все то, чмъ обусловливается возможность развитія, будетъ принадлежать къ области идеи свободы. Всякое ограниченіе труда есть, поэтому, нарушеніе принципа свободы и право на трудъ существовать не можетъ.
Идея свободы, противодйствуя праву, измняетъ его. Понятіе о прав не можетъ быть вчнымъ и измняется по мр развитія общества, по мр того, какъ улучшаются способности людей и увеличиваются ихъ потребности. Усиливающаяся дятельность требуетъ больше простора и, слдовательно, больше свободы. Въ моменты большаго умственнаго развитія люди перестаютъ уважать т права, которымъ они прежде оказывали почтеніе, сжимаютъ эти права въ боле тсные предлы и даже измняютъ ихъ смыслъ. Если противодйствіе праву въ подобные моменты исторической жизни принимаетъ до того, широкіе размры что оказываются необходимыми большія коренныя перемны въ законодательств, то этотъ фактъ указываетъ на наступленіе для общества новаго порядка вещей. Напримръ, рабство или крпостное право есть не больше какъ крайне-послдовательное логическое развитіе идеи права. Общество, построенное на подобной иде, будетъ у себя имть и все законодательство, приспособленное для его поддержанія. Но вотъ мысли и чувства людей улучшаются настолько, что общество перестаетъ считать рабство правомъ. Признавъ всеобщность свободы, общество измняетъ все свое законодательство согласно своему новому взгляду, и для общества возникаетъ совершенно новый порядокъ вещей, построенный на иномъ принцип.
Если бы абстрактная идея права никогда не сокращалась и, отличаясь вчной живучестью, росла и развивалась въ логической послдовательности, то узелъ его затянулся бы до того, что наконецъ одинъ человкъ сълъ бы всхъ. Когда право развивается безъ удержу, то число лицъ, владющихъ имъ, постоянно сокращается, является произволъ и люди превращаются въ простыя машины, лишающіяся всякой свободы дйствій. До этого обыкновенно не доходило, но близкія состоянія бывали. Отчего же можетъ явиться подобное положеніе въ обществ, когда идея права развивается, повидимому, несомннно правильнымъ логическимъ путемъ? Вотъ тутъ-то юристы и должны понять, что ихъ безпощадная логика, создававшая множество безпощадныхъ результатовъ — напримръ совершенно логически приведшая къ тому, что Торквемада замучилъ 100 т. людей на основаніи совершенно правильныхъ логическихъ построеній — есть знаніе одностороннее. Право тмъ полне, чмъ онъ строже въ своей логической послдовательности, но тутъ-то именно и обнаруживается абсурдъ его односторонности. Соціальныя явленія — явленія слишкомъ сложныя, чтобы ихъ можно было опредлять и мрить съ точки зрнія одного принципа, считаемаго непогршимымъ. На общество нельзя смотрть съ точки зрнія одного принципа и признавать непогршимымъ только тотъ порядокъ вещей, который вытекаетъ изъ этого принципа. Общество держится не одной идеей, оно слагается изъ множества соціальныхъ элементовъ, и каждый изъ нихъ хочетъ жить и развиваться. Поэтому, пока общество не измнило своихъ понятій, оно можетъ держаться въ своемъ прежнемъ стро, если же, по мр развитія требованій, являются новыя идеи, то эти идеи должны порождать и новые факты, и только тогда общество будетъ держаться въ равновсіи. Но если фактами, порождаемыми прежними идеями и новыми идеями, неосуществляющимися въ этихъ фактахъ, нарушится логика общественной жизни, — общество необходимо должно волноваться. Если при этомъ право уступитъ мсто свобод, то равновсіе въ обществ можетъ установиться мирнымъ путемъ, въ противномъ же случа является борьба. Наиболе грандіозный фактъ подобнаго столкновенія права и свободы представляетъ французская революція 1789 г.
Французская революція, о которой мы говоримъ, въ своей именно грандіозности и представляетъ наибольшую поучительность. Ее породило столкновеніе двухъ противоположныхъ понятій, выразившихся практически въ двухъ противоположныхъ движеніяхъ. Вся запутанность отношеній, выразившаяся въ волненіи, продолжавшемся такъ долго, произошла именно отъ того, что число новыхъ идей было слишкомъ велико, также какъ были слишкомъ велики число и интенсивность противодйствовавшихъ имъ юридическихъ софизмовъ. Но число этихъ софизмовъ, составлявшихъ какъ-бы исключительныя привиллегіи, уже по этому одному было количественно меньше идеи свободы, представляющей большую всеобщность, чмъ идея права. Вотъ почему въ подобныхъ движеніяхъ всегда является перевсъ большинства. Свобода присуща каждому, право — нтъ. Только поэтому въ моменты всеобщаго смятенія, всемогущество переходитъ всегда на сторону большинства, только оно беретъ верхъ и только оно ршаетъ общественные вопросы. Тотъ голосъ является боле сильнымъ, который слышенъ большему числу людей, и только тотъ является властелиномъ, кто уметъ быть попятнымъ большинству. Но вдь это большинство состоитъ изъ существъ разумныхъ, стихійность его только въ его несокрушимости, а не въ тхъ качествахъ, которыя бы уподобляли его океану, вихрю, громовой туч. Поэтому на силу большинства нельзя смотрть, какъ на силу чисто-физическую, ее нужно признать орудіемъ разумнаго принципа.
Когда борьба идеи свободы съ идеей права получаетъ всеобщій характеръ,— это служитъ неоспоримымъ признакомъ ея сознательности. Подобная борьба есть несомннный результатъ пробудившейся идеи свободы. Но борьба свободы съ властію можетъ быть случайно вызвана насильственными дйствіями, возбудившими частное неудовольствіе. Въ послднемъ случа по прекращеніи борьбы все приходитъ въ прежній порядокъ, тогда какъ въ первомъ, въ общественныхъ отношеніяхъ страны являются большія или меньшія коренныя перемны.
Своимъ противодйствіемъ насилію идея свободы ведетъ борьбу на почв общественнаго права и съ этого она обыкновенно начинаетъ. Но та же идея свободы и но тмъ же причинамъ идетъ протестомъ и противъ личнаго права. Когда въ обществ по какимъ либо причинамъ права развиваются неравномрно, то непремннымъ слдствіемъ этого оказывается слишкомъ большой имущественный перевсъ однихъ людей надъ другими. У однихъ слишкомъ много, у другихъ слишкомъ мало и каждый малоимущій чувствуетъ, что его подавляетъ матеріяльный элементъ чужого нрава. Борьба за существованіе или такъ-называемый инстинктъ самосохраненія заставляетъ человка желать освободиться отъ излишняго, невыносимаго имъ, гнета. А какъ сущность идеи свободы только и заключается въ томъ, чтобы уменьшать подавляющее вліяніе, производимое на человка чужими правами, то въ настоящемъ случа она и направится противъ права частной собственности. Право будетъ стремиться закрпить собственность, свобода — потрясти или даже разрушить ее. Законодательство, на которое идея свободы обнаружитъ свое вліяніе, будетъ клониться къ ограниченію личныхъ правъ и къ перенесенію тягости съ неимущихъ на имущихъ. Въ своемъ крайнемъ развитіи идея свободы, перенесенная на экономическую почву, можетъ дойти даже до отрицанія права въ человк пользоваться талантомъ въ свою собственную пользу. Личность подчинится вполн обществу и личная польза будетъ поглощена пользой общественной.
Какъ изъ идеи права возникла идея справедливости, такъ изъ идеи свободы исходитъ идея равноправности. Свобода признаетъ равное духовное достоинство людей и поэтому стремится противодйствовать тому неравенству нравъ, которое закрпляетъ юридическая софистика, имющая въ виду поддерживать существующій порядокъ вещей. Поэтому равноправность является движеніемъ противоположнымъ правосудію, какъ сила, разшатывающая то, что правосудіе хочетъ увковчить.
Равноправность иметъ своей задачей водворить между людьми нравственное равенство. Но нравственное равенство отдльныхъ людей совсмъ не такая вещь, которую бы можно было точно опредлить юридическими всами и для каждаго отдльнаго случая точно обозначить буквою закона. Такой точности поддается только право, касающееся матеріяльныхъ предметовъ, пользованіе и владніе которыми можетъ быть всегда опредлено съ математическою точностью. Неподдающаяся подобному измненію равноправность ведетъ неизбжно къ субъективному взгляду на соціальныя явленія. Вотъ почему суды, развивающіеся подъ идеею равноправности, соображаются боле съ общественнымъ мнніемъ, чмъ примняются къ букв закона.
Каждой иде, возникающей изъ права, идетъ на встрчу противоположный потокъ, вытекающій изъ идеи свободы. Такимъ потокомъ, вытекающимъ изъ идей свободы, является нравственность, противодйствующая иде справедливости.— Считаю, однако, необходимымъ оговориться. Обыкновенный читатель, выросшій на ходячихъ убжденіяхъ, слыша напримръ, что нравственность является противовсомъ справедливости, долженъ почувствовать нкоторую неловкость въ мысляхъ и чувствахъ. Но въ этомъ не будетъ нисколько виноватъ авторъ настоящей статьи, который и не думаетъ наносить никакого оскорбленія ни нравственности, ни справедливости. Сущность понятій остается та же и сущность гуманныхъ хорошихъ чувствъ и правильныхъ мыслей нисколько не нарушается тмъ, что старымъ словамъ дается боле точное широкое, а иногда и новое опредленіе. Въ настоящемъ случа виноватымъ оказывается нашъ почтенный соотечественникъ Дмитрій Глинка, сочиненіе котораго, но новости воззрнія на сущность свободы и права, даетъ ему почетное имя и не въ одной русской литератур. Если читатель будетъ имть терпніе дочитать мою статью до конца, то онъ убдится, что излагаемыя въ ней нравственныя понятія, нисколько не противорчатъ хорошимъ чувствамъ самого читателя, а только освящаютъ ихъ врнымъ пониманіемъ.— Итакъ, идея нравственности идетъ на встрчу иде справедливости. Об эти идеи признаютъ равное духовное достоинство людей относительно вещественныхъ предметовъ, но идея справедливости хочетъ сохранить все созданное правомъ, тогда какъ нравственность побуждаетъ человка къ самопожертвованію. Идея справедливости, какъ вытекающая изъ права, формулируется и опредляется законодательствомъ и поддерживается судебными учрежденіями, тогда какъ нравственность, какъ и свобода, законодательнымъ предписаніямъ не поддается. Нравственность создается воспитаніемъ, религіознымъ міровозрніемъ, примрами, умягченіемъ чувствъ, но не можетъ быть предписана никакими законами. Обращаясь къ каждому человку отдльно, нравственность исключаетъ всякую точноустановленную коллективность поведенія. Навязываемая же силой, она перестаетъ быть нравственностью и будетъ результатомъ насилія. Справедливость не иметъ этой спеціальной черты и сохранитъ свой основной характеръ, несмотря на, то какъ она исполняется — добровольно или по принужденію.
Нравственность является тоже врагомъ права, потому что противодйствуетъ эгоизму и своекорыстію чувствъ, сопровождающихъ право. Въ то время, какъ идея права побуждаетъ человка стснять чужія права, идея нравственности, напротивъ, заставляетъ отказываться отъ своихъ правъ въ пользу ближняго. Идея нравственности, поэтому, иметъ чрезвычайно важное значеніе въ воспитаніи чувствъ и является той силой, которая по мр ея всеобщности и глубины служитъ однимъ изъ основныхъ орудій, смягчающимъ человческія отношенія и умягчающимъ своекорыстное эгоистическое давленіе права. Наиболе поразительный историческій примръ этого рода представляетъ знаменитая ночь 4 августа 1789 г., когда привиллегированныя сословія Франціи добровольно отказались отъ своихъ правъ. Въ послдующую свою исторію Франція подобныхъ чувствъ не обнаруживала и меньше всего показала ихъ въ февральскую революцію. Въ этомъ отношеніи неизмримо выше Франціи стояла всегда Англія. Англійская аристократія бала всегда преисполнена хорошими чувствами и нравственными побужденіями во всхъ тхъ случаяхъ, когда свобод приходилось сталкиваться съ силой. Англійская аристократія никогда не торговалась изъ-за грошей, всегда несла на себ главнйшія тягости, всегда умла прислушиваться къ голосу людей, которые по своему слабосилію владли меньшимъ числомъ правъ, и всегда во время уступала протесту стремившейся впередъ иде свободы. Франція всегда завидовала Англіи въ этомъ отношеніи, и ея аристократія ревниво мечтала достигнуть подобнаго же значенія, уваженія и политической силы. Но аристократію нельзя создать законодательствомъ потому же, почему нельзя, создать законодательствомъ нравственности и предписать хорошихъ чувствъ. Если бы французская аристократія владла чувствами англійской, то она сама собой создала бы себ силу. но какъ именно этихъ-то чувствъ и недоставало, то не могло явиться и силы. Законодательство, явившееся на помощь, дйствовало въ такой области, гд оно не хозяинъ и никакого результата достигнуть не могло.
Не только февральская, но и революція 1789 г. не принесла Франціи пользы потому, что между людьми права была слаба нравственная идея, еще и потому, что недостало логической послдовательности въ переход отъ одной формы государственнаго строя къ другой. Вмсто того, чтобы отъ той формы, гд преобладаетъ крайнее развитіе идеи права, перейти къ форм, построенной на иде свободы, т. е. отъ монархіи къ республик, Франціи остановилась на какомъ-то компромисс, въ которомъ затйливымъ образомъ перепутались принципы противоположныхъ направленій. Слдствіемъ этого явилась та неустойчивость, которую мы видимъ во Франціи до сихъ поръ и которая вроятно продолжится долго, если Франція не откажется отъ тхъ ошибокъ, на которыя указываетъ Шерръ.
Извиняясь передъ читателемъ въ нсколько серьезномъ и сухомъ изложеніи, къ которому русскій читатель еще не привыкъ, заключаю статью слдующими словами г. Глинки: ‘Борьба между правомъ и свободой такъ же стара,какъ и само человческое общество, какъ это достаточно подтверждается свидтельствомъ исторіи, показывающей въ то же время, что борьба эта ведется боле живо въ одн эпохи, чмъ въ другія. Въ наше время она отличается наибольшимъ напряженіемъ или, по крайней мр, большими, широкими размрами, чмъ когда либо. Причина этого лежитъ въ томъ значеніи, какое получили соціальные вопросы въ новйшемъ обществ. Всякій чувствуетъ эту борьбу между соціальными идеями, но никто не могъ дать себ настоящаго отчета, оцнить различныя слдствія этихъ идей, пока ученые продолжали систематически смшивать ихъ, наперекоръ естественному смыслу, представляемому опредленіями права и свободы’.