Правила добра, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1911

Леонид Андреев. Правила добра
 



 ——————————————————————— 
 Сканирование и правка: Алексей Соколов, sokolov_av@pochtamt.ru 
 ——————————————————————- 


 
 I
 

 Кто не любит добра? 
 Случилось так, что некий здоровенный пожилой черт, по тамошнему 
 прозвищу Носач, вдруг возлюбил добро. В молодости своей, как и все черти, 
 он увлекался пакостничеством, но с годами вступил в разум и почувствовал 
 святое недовольство. Хотя по природе он был чертом крепкого здоровья, но 
 излишества несколько пошатнули его, и пакостничать уже больше не хотелось, 
 склонность же к порядку — добродетель, весьма распространенная среди 
 чертей, — твердый, положительный, хотя несколько и туповатый ум, некая 
 беспредметная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и, наконец, 
 неимение опоры в семье и детях, так как Носач остался холостяком, — 
 постепенно поколебали его убеждение, будто ад и адские порядки есть 
 окончательное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с жадностью искал 
 работы, чтобы отвлечься от своих тяжелых сомнений, и перепробовал ряд 
 профессий, прежде чем надолго и окончательно не устроился при одной 
 маленькой католической церкви во Флоренции в качестве соблазнителя. Тут он, 
 выражаясь его словами, отдохнул душою, и тут же, по времени, было положено 
 начало его новой подвижнической жизни. 
 Церковь была маленькая, и работы Носачу представлялось немного. От 
 мелких пакостей, на которые так склонны юные черти, как-то: задувание 
 восковых свечей, подставление ножки псаломщику и нашептывание молящимся 
 старухам беспричинных гадостей, он уклонялся, чувствуя скуку, серьезное же 
 дело не навертывалось. Молящиеся все были люди скромные, тихие и 
 дьявольским наветам поддавались туго: ни золотом, которого они не видали, 
 ни огневой любовью, которой они не знали никогда, ни гордыми мечтаниями 
 высокого честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной жизни, не 
 удавалось Носачу поколебать мир и тишину их неглубоких душ. Пустяковые же 
 грехи они охотно творили сами, и не было у черта ни надобности, ни охоты 
 даром тратить воображение на приискивание новых, тем более что круг 
 маленьких грехов весьма ограничен. Пытался он первоначально ввергнуть в 
 бездну соблазна самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу: поп 
 был старенький, беззубый, наполовину впавший в детство — и, как дитя, 
 невинный. Если черту и удавалось во время богослужения вышибить у попа из 
 памяти необходимые слова и заменить их неподходящими и даже 
 соблазнительными, если удавалось обкормить попика кашей или заставить 
 проспать утреннюю мессу, — то и в этом был только внешний, формальный грех, 
 а грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и другим прекрасно 
 чувствовал прирожденный черт. И мало-помалу в свои прямые обязанности 
 соблазнителя он начал вносить равнодушие и холод формализма: наскоро 
 расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет раза два-три в угол, заставит 
 попика каждый раз в одном и том же месте перепутать слова, и поскорее 
 усядется на свое излюбленное место в тени колонны — по украденному 
 молитвеннику внимательно следит за службой. 
 Такое времяпровождение, хотя и приятное, было, однако, враждебно 
 деятельной натуре пожилого черта: и, незаметно для себя, он втянулся в 
 обиход церковный, разделил интересы домоправительства, стал чем-то вроде 
 второго сверхштатного сторожа. По утрам подметал церковь и чистил медные 
 ручки, во время службы поправлял лампады и вместе с верующими гнусаво 
 подтягивал клиру: ‘Ora pro nobis’. И, входя в церковь снаружи, он уже 
 привычным жестом окунал лапу в кропильницу со святой водой и кропил себя, а 
 когда все шли под благословение, то шел и он, слегка толкаясь, по своей 
 грубоватой дьявольской привычке. В редкие свои посещения ада, куда он 
 являлся, как и все черти, с фальшивыми докладами. Носач все больше и больше 
 преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и дикой неразберихе. 
 Визгливые ведьмы, которым в свое время он отдал полную дань восторга, ныне 
 преисполняли его чувством омерзения, и не одной из них со своею былою 
 ловкостью он прищемил хвост в дверях, радуясь страху и мучениям несчастной. 
 И так как все непрерывно лгали, и каждое слово каждого было ложью, и 
 сатана лгал впереди всех и за всех, то начинала, с непривычки, болеть 
 голова, и скорее хотелось на воздух. 
 После одной из таких побывок Носач с особым удовольствием вернулся в 
 тихую церковь и двое суток, как убитый, спал за колонной, проснувшись же, 
 принял видимость и решительно направился к попику в исповедальню: был 
 именно тот час, когда верующие исповедывались. 
 Попик очень удивился, что незнакомый пожилой господин с тщательно 
 выбритым, сухим лицом, имевшим постное и даже мрачное выражение благодаря 
 огромному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких губ, есть самый 
 настоящий черт. Но когда Носач клятвенно подтвердил свое заявление, стал с 
 детским любопытством расспрашивать его об адских делах. Но черт только 
 отмахивался рукой и угрюмо ворчал: 
 — Ах, и не говорите, святой отец, это — не жизнь, а чистый ад. 
 — А где же твои рога? — спрашивал поп. — И где же твои копыта? И ты 
 зачем ко мне пришел: соблазнить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить, 
 то напрасно, — меня, сударь, соблазнить нельзя. 
 Попик засмеялся и похлопал его по плечу. 
 — А кашу помните? — угрюмо спросил черт. 
 — Какую кашу? — удивился попик. 
 — А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще много съели, помните? 
 Попик заволновался: 
 — Так это ты мне? А-й-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! Поди прочь отсюда, не 
 хочу тебя и видеть! Надевай свои рога и уходи, а то сторожа позову. 
 — Я покаяться пришел, а вы меня гоните! — уныло сказал черт. — Аще, 
 сказано, одну заблудшую овцу… 
 — Так ты и Евангелие знаешь! — удивился старичок. 
 Черт строго и гордо ответил: 
 — Проэкзаменуйте. 
 — Так, так, так! Ты, значит, серьезно, — а? 
 — Проэкзаменуйте. 
 — Ну, и удивил же ты меня… не знаю, как тебя назвать, ах, удивил. 
 Пойдем же ко мне, я тебя поэкзаменую: тут тебе пока не место. Скажите, 
 пожалуйста, черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем! 
 И целый вечер у себя на дому попик экзаменовал Носача и восторженно 
 удивлялся: 
 — Да ты богослов! Ей-богу, богослов. Ты занимался, что ли, этими 
 вопросами? 
 — Занимался-таки, — скромно подтвердил черт. 
 Вообще хотя он держался и скромно, но с большим достоинством, не 
 лебезил, не забегал вперед, и сразу видно было, что это — черт строгий и 
 положительный. Своими огромными познаниями он нисколько не кичился и все 
 больше и больше нравился добродушному старому попику. 
 — Так чего же ты хочешь? — спросил поп. 
 Черт с размаху бухнул на колени и завопи: 
 — Святой отец, разрешите и научите меня творить добрые дела! 
 Стосковался я о добре, святой отец. Жить не могу без добра, а как его 
 творить, еще не ведаю. От сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу, 
 тьфу, тьфу! 
 Когда волнение поулеглось, попик благодушно похлопал черта по плечу, 
 для чего ему пришлось приподняться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше 
 ростом. От прикосновения черт устранился, — он не любил фамильярного 
 обращения, — и с угрюмостью, составлявшей главную черту его характера, 
 настойчиво спросил: 
 — Так как же, святой отец, научите? 
 — Добру-то? Можно. Это можно? Но только знаешь ли ты творения святых 
 отцов? В библии ты силен, но этого, дружок, пожалуй, маловато. Да, 
 маловато! Иди-ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек: что читать. 
 Черт уже выходил, когда попик, с любопытством глядевший на его широкую 
 спину, остановил его вопросом: 
 — Послушай, милейший: ты всегда это носишь?.. 
 — Одежду? 
 — Нет, все это, — попик неопределенно очертил рукою фигуру дьявола, — 
 вот у тебя нос этакой грушей… у тебя всегда так? И лицо у тебя очень 
 постное, как будто ты мало кушаешь, и одежда у тебя черная… Мне это 
 нравится, но всегда у тебя так, или же ты имеешь и другой вид? Если имеешь, 
 то покажи, пожалуйста: я хоть и стар, а чертей еще никогда не видал. 
 Дьявол мрачно солгал: 
 — Другого вида не имею. 
 — Нет? Ну, что ж поделаешь: нет, так и нет. Иди же погуляй, а я 
 поработаю. Хоть я давеча и сказал тебе комплименты, что ты богослов, но ты 
 еще мало… — попик значительно поднял палец, — очень еще мало знаешь. Да! 
 — А про добро узнаю? Мне главное про добро узнать. 
 Попик успокоительно сказал: 
 — Про все узнаешь. Столько книг прочесть, да не узнать: какой ты, 
 брат, мнительный! 
 Два года сидел черт над книгами и мучительно доискивался: что есть 
 добро и как его делать так, чтобы не вышло зла. С древнееврейским языком 
 черт и раньше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и греческий: все читал 
 в подлиннике, сверял, отыскивал ошибки, доселе ускользавшие от общего 
 внимания, не без остроумия и даже убедительности создавал новые 
 богословские схемы, впадая в несомненную ересь. Совсем измучился и даже 
 похудел, но ответа на свой вопрос так-таки найти не мог и впал под конец в 
 отчаяние. Два года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так страшно 
 стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил его: помогите! 
 — Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случилось? 
 — Да то и случилось, что прочел я все ваши книги, а как допрежде не 
 знал добра, так и теперь не знаю. Жить мне тошно, святой отец, и тьма 
 ночная пугает! 
 — Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего? Тороплив ты, сударь. 
 — Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец, вот в чем мое горе: ум 
 у меня дьявольский, тонкий, не терпящий противоречия: и раньше я других на 
 противоречиях ловил, а теперь вот и сам попался! 
 Попик укоризненно покачал головою. 
 — Мудрствуешь? 
 — То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых людей, рассказывают, голос 
 такой есть внутренний, указующий пути добра, а какой может быть у дьявола 
 голос? Только от ума и действует дьявол. А как начал я с умом читать эти 
 ваши книги, так только одни противоречия и вижу: и то можно и другое можно, 
 и того нельзя и другого нельзя. Вот хочу я для начала земной моей жизни 
 вступить с хорошей женщиной в брак и совместно с нею творить добро, а как 
 начитался ваших книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло. 
 — Многий вместити… 
 — Вместить-то я много могу, да не знаю, что вмещать. Вот вы, святой 
 отец, безбрачны, и в этом даже ваша святость, а патриархи не хуже вас были, 
 а жен имели даже по несколько. И не будь бы в браке святые отцы Иоаким и 
 Анна, то не было бы у них дщери… 
 Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно: 
 — Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опасно, — того и гляди, 
 сам в ересь впадешь! Уж лучше женись, если не можется. 
 — Да разве это ответ? 
 — А что же тебе надобно, горделивый? 
 — А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все времени и для 
 всяких случаев жизни, и чтобы не было никаких противоречий, и чтобы всегда 
 я знал, как поступить, и чтобы не было никаких ошибок, — вот чего мне надо. 
 Жениться я погожу, а вы пока подумайте. Даю вам семь дней сроку, а вы 
 позовете меня через семь дней, вернусь я в ад, — поминай как звали! 
 Даже рассвирепел черт: вот до чего захотелось ему добра! Понял это 
 добрейший попик и, не рассердившись нисколько, старательно думал шесть 
 днем, а на седьмой позвал к себе дьявола и сказал: 
 — Черт ты внимательный, а главное-то в книгах и проморгал, да. Читал, 
 что сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Ясно ведь, а? — 
 торжествовал попик, — возлюби — вот тебе и все. 
 Но измученный черт нимало не обрадовался и мрачно ответил: 
 — Нет, не ясно. Раз я про себя не знаю, что мне нужно, и желания мои 
 неясны и даже противоречивы, то как же другому буду я благодеяния 
 оказывать? Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не успеет. 
 — Экий ты — не знаю, как тебя назвать, — раскоряк! Ну, не можешь ты, 
 как самого себя, то просто возлюби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и 
 все поймешь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у тебя тропочка 
 по виду, как канат натянутый, и никуда с нее не упадешь и ни в какую 
 трясину не взвалишься. 
 — Возлюби! — мрачно ухмыльнулся Носач, — возлюбить-то я и не могу. 
 Какой же был бы я черт, если бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел, 
 и не я тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня, святой отец, 
 потрудитесь: не могу я по природе своей любить ангельской любовью, но и зла 
 делать не желаю, а хочу творить добро — вот вы этому самому меня и научите. 
 Сказал попик сокрушенно: 
 — Природа твоя гнусная. 
 — На что гнуснее! — согласился черт угрюмо: — вот потому-то и бороться 
 с нею хочу, а не камнем ни дно идти. Не для одних же ангелов небо, имею же 
 и я право стремиться к небесам? — вот вы мне и помогите. Даю вам еще семь 
 дней сроку, а не поможете, — махну на все рукою и провалюсь в тартарары! 
 Прошло еще семь дней, и, позвав мрачного черта, сказал ему попик 
 следующее: 
 — По многом размышлении нашел я для тебя, несчастный, два весьма 
 вразумительных правила: полагаю, что не промахнешься. Сказано: если кто 
 попросит у тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И спи того лучше сказано: 
 если кто тебя по одной щеке ударит, то ты и другую подставь. Делай так, как 
 сказано вот тебе и будет урок на первый раз, и сотворишь ты добро. Видишь, 
 как просто! 
 Черт подумал и радостно осклабился: 
 — Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас, святой отец: теперь 
 я знаю, что такое добро. 
 Но оказывается, что и тут не узнал он добра. Прошло две недели, и уже 
 стал успокаиваться обрадованный попик, как снова явился к нему черт, и был 
 он мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтеки и ссадины, а на плечах, 
 поверх голого и темного тела трепалась совсем новенькая рубашка. 
 — Не выходит, — мрачно заявил он. 
 — Что не выходит? — встревожился попик. — Лицо у тебя такое 
 неприятное, — ах, боже ты мой, — и над глазом синяк… а нос-то, нос-то!.. 
 Что же это ты, милейший, пошел добро творить, а вместо того — подрался. 
 Или, может быть, ты с лестницы упал? — ничего я не понимаю. 
 — Нет, подрался. 
 — Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по левой щеке, подставь 
 правую. Помнишь? 
 — Помню. Две недели ходил я, святой отец, по городу и все искал, чтобы 
 меня по щеке ударили, и никто меня не ударил, и не мог я, святой отец, 
 выполнить заветы добра. 
 — А драка-то? А это что же такое? 
 — Это совсем другое дело. Заспорил я с одним гражданином, и он меня 
 ударил тростью по голове вот по этому месту, — черт указал на темя. — Тогда 
 я его, — так мы и подрались: и скажу вам, не хвастаясь: я ему два ребра 
 сломал. 
 Попик отчаянно замотал головой. 
 — Ах, господи, да ведь сказано же тебе: ‘Аще кто ударит тебя по левой 
 щеке…’ 
 Но черт кричал еще громче: 
 — Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому месту! Сам знаю, что когда 
 по щеке, то нужно другую, а он по этому месту. Вот шишка, — попробуйте. 
 Руки опустились у несчастного попика. Отдышавшись, сколько следовало, 
 сказал он с горечью: 
 — Ну, дурень же ты. Ум у тебя глубокий, человек ты, или, как бы это 
 сказать, высокообразованный, а в отношении добра любая курица больше тебя 
 понимает. Как же ты не понял, что святые слова сии имеют 
 распространительное толкование. Дурень ты, дурень! 
 — Вы же сами говорили — толкований никаких не надо. 
 — Да, — горько усмехнулся попик, — толкований никаких не надо, — ты 
 так думаешь! Ну, что я буду с тобой делать, сам ты сообрази, ведь не могу 
 же я с тобой по городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за рубашка 
 у тебя — подарил кто-нибудь? 
 — Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и не попросил. Две 
 недели ходил по городу среди самых бедных людей, и чего только у меня ни 
 просили, а рубашки так никто и не догадался попросить, — уныло вздохнул 
 черт. — Видно, сами они не понимают, что такое добро. 
 — Ах, несчастный, — снова заволновался поп, — вижу я, что наделал ты 
 большого зла. Просили тебя, говоришь, о многом? 
 — Просили. 
 — И хлеба, например, просили? 
 — Просили. 
 — А ты ничего и не дал? 
 — Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругайте же меня, святой 
 отец, и я сам вижу, что плохо мое дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте, 
 недаром же я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как студент, сидел 
 над книгами. Нет, видно, не будет мне спасения. 
 — Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу. А скажи, за что 
 тебя гражданин-то этот палкой ударил? Может быть, ты невинно пострадал, за 
 это много прощается. 
 Черт развел руками. 
 — Уж и не знаю: тогда думал, что невинно, а теперь начинаю и в этом 
 сомневаться. Так было дело. После долгих моих скитаний по городу, 
 утомленный, но по-прежнему пылающий жаждою добра, присел я на берегу Арно 
 отдохнуть, чтобы набрать сил для нового хождения. И вижу: утопает в реке 
 неведомый человек, закружило его водоворотом, и носится он с необыкновенной 
 быстротой. Раз он проплыл мимо меня, и другой, и третий… 
 — И четвертый? 
 — Да и четвертый. И пока я размышлял, отчего он не тонет, приписывая 
 это чудесное явление силе невиданных подводных течений, собрался на его 
 крик народ, и тут, — теперь мне стыдно об этом рассказывать, — произошла 
 эта самая скверная драка. Должен вам пожаловаться, святой отец: меня не 
 один этот гражданин, — меня и другие били. 
 Стоял черт, опустив длинные руки, бессильные творить добро, и отвислый 
 нос его, пораненный ударом, выражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на 
 него попик искоса и недружелюбно, еще раз взглянул, радостно вздохнул 
 почему-то и, подойдя близко, наклонил к себе тугую голову дьявола и 
 поцеловал его в лоб. И тут еще заметил: на темени, у самого корня седых 
 колос, запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и шепотом сказал: 
 — Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние ужасы, до последнего 
 страха касалась моя душа, но не трепетала столь мучительно, как теперь. 
 Есть ли что страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и не знать 
 ни облика, ни имени его! Как же люди-то на вашей земле живут? 
 — Так и живут, миленький, как видишь. Одни в грешном сне почивают, а 
 кои пробудились, те мучатся и ищут, как и ты, с природой своей борются. 
 мудрые правила сочиняют и по правилам живут. 
 — И спасаются? — недоверчиво спросил черт. 
 — А это уж одному богу известно, и нам с тобой в этот конец даже и 
 заглядывать не годится. Да ты не отчаивайся, миленький, я уж тебя не 
 оставлю, я тебя и еще поучу, у меня много времени свободного. Черт ты 
 старательный, и все у тебя пойдет по-хорошему, только в уныние не впадай, 
 да ранку на голове промой холодной водой, как бы не разболелась. 
 Так кончили они разговор, и не знали они оба, ни огорченный унылый 
 дьявол, ни сам попик с благостной душой, когда он лобызанием любви касался 
 противного дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жалостью 
 любовной мечущихся людей, что как раз в эту минуту совершалось то самое 
 добро, имени и порядка которого тщетно доискивались оба. 
 Так и разошлись, не зная: попик — к себе, приискивать новые правила 
 добра для поучения, а дьявол — к себе, в темноту запыленных углов, чтобы 
 там зализывать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и непонятных 
 велениях. 


 
 II
 

 Вот и снова начал благостный поп обучать добру непокорную дьявольскую 
 душу, — но тут-то и начались для обоих самые тяжкие мучения. 
 Пробовал попик давать подробные наставления на разные случаи жизни, и 
 выходило хорошо, пока случаи совершались в том самом виде и в том порядке, 
 в каком предначертал их его наивный ум. Не только со старательностью, а 
 даже и со страстью, проявляя силу воли необыкновенную, черт выполнял 
 предписанное. Но всего многообразия жизненных явлений не мог уловить в свои 
 плохонькие сети человеческий ум, и ошибался черт ежеминутно. В одном месте 
 сделает, а рядом пропустит, потому что вид другой и слова у просящего не 
 те, а то бывает, что и черт не дослышит, либо не так поймет, — и опять 
 ошибка, человеку обидно, а добру попрание. Уже и у попика начал мутиться 
 разум: никак он до тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни лиц, 
 темных загадок, вопросов неразрешенных. 
 ‘И откуда это все берется? — думал попик, пока черт в углу зализывал 
 новую рану или тяжко вздыхал от гнетущего бессилия. — То ничего не было, а 
 то вдруг так все и полезло, так все и полезло. Тут не только черт, а и 
 священнослужитель не разберется. Но как же я раньше разбирался? — 
 удивительно! Боюсь я этого, а ничего не поделаешь: надо попробовать 
 распространительное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он их пусть 
 распространяет… Только бы не вышло чего, о господи!’ 
 И на распространительное толкование черт покорно согласился: измучился 
 он к этому времени до последней крайности и готов был на всякие жертвы, — 
 да не принимались его жертвы. Били его столько, что за одно это он мог бы 
 попасть в мученики, а выходило так, что и побои не только его не украшали, 
 а налагали ярмо все нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли 
 этого не признать ни он сам, ни его великодушный покровитель. Уже и плакать 
 черт научился, а раньше совсем как будто и слез не имел. Плакал он столько, 
 что, казалось бы, за одни эти одинокие слезы и неутомимую тоску о добре мог 
 бы попасть он в угодники, а выходило так, что и слезы не помогали, ибо не 
 было в них творческой к добру силы, а только грешное уныние. Только и 
 надежды теперь оставалось, что на распространительное толкование. 
 И совсем приободрился черт и даже с некоторою гордостью сказал попу: 
 — Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: теперь я и сам могу. Это 
 раньше мне трудно было, а раз теперь вы допускаете толкование, я уже не 
 собьюсь. Ум у меня положительный, твердый, пить я уж давно ничего не пью, и 
 никаких ошибок теперь уже быть не может. Только вы не таитесь от меня, а 
 прямо скажите самый важный и самый первый закон, по которому жить. Когда 
 этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете. 
 Собрал всю свою науку, все свои соображения старый попик, взглянул и в 
 душу к себе, — вздохнул радостно и не совсем решительно сказал: 
 — Есть один такой закон, но только боюсь я тебе его открыть: очень он, 
 как бы это сказать, опасен. Но так как на все есть воля божия, то, так и 
 быть, открою, ты же смотри не промахнись. Вот, смотри. 
 И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие и таинственные 
 слова: 

 не противься злу  

 Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он эти страшные слова: 
 — Ох, боюсь, — сказал он тихо. — Ох, промахнусь я, святой отец. 
 Было страшно и попу, и молча, объятые страхом, смотрели друг на друга 
 черт и человек. 
 — Попробуй все-таки, — сказал наконец поп. — Тут, видишь ли, хоть то 
 хорошо, что тебе самому ничего делать не нужно, а все с тобой будут делать. 
 Ты же только молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не ведают, что 
 творят. Ты эти слова не позабудь, они тоже очень важны. 
 Вот и ушел черт в новые поиски добра, два месяца пропадал он, и два 
 месяца, день за днем, час за часом, в волнении чрезвычайном поджидал его 
 возвращения старый поп. Наконец вернулся. 
 И увидел поп, что черт совсем исхудал, — одна широкая кость осталась, 
 а от мяса и след пропал. И увидел поп, что черт голоден, жаждет, до голого 
 тела обобран придорожными грабителями и много раз ими же избит. И 
 обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-под закосматившихся бровей 
 угрюмо и странно смотрят старые глаза, и в них читается все тот же 
 непроходящий испуг, все та же неутолимая тоска. Насилу отдышался черт, 
 харкнул два раза кровью, точно по каменной мостовой бочонок из-под красного 
 вина прокатили, посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютившее, и 
 горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик, еще не ведая, в чем дело, и 
 наконец сказал: 
 — Ну, уж говори, чего наделал! 
 — Ничего я не наделал, — печально ответил черт. — И было все так, как 
 и надо по закону, и не противился я злому. 
 — Так чего же ты плачешь и меня до слез доводишь? 
 — От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было, когда я уходил, а 
 теперь еще горше, и нет мне радости в моем подвиге. Может быть, это и есть 
 добро, но только отчего же оно так безрадостно? Не может так быть, чтоб 
 безрадостно было добро и тяжело было бы его творящему. Ах, как тяжело мне, 
 святой отец. Присядьте, а я вам расскажу все по порядку, вы уже сами 
 разберете, где тут добро, — я не знаю. 
 И долго рассказывал черт, как его гнали и били, морили жаждою и 
 грабили по пустынным дорогам. А в конце пути случилось с ним следующее: 
 — Лежу я, святой отец, отлеживаюсь на камне, что при дороге. И вижу я: 
 идут с одной стороны два грабителя, злых человека, а с другой стороны идет 
 женщина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Говорят ей грабители: 
 отдай! — а она не отдает. И тогда поднял грабитель меч… 
 — Ну! — вскричал попик, прижимая руки к груди. 
 — И ударил ее мечом грабитель, и рассек ей голову надвое, и упало на 
 дорогу нечто драгоценное, и когда развернули его грабители, то оказалось 
 оно младенцем, единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись грабители и 
 один из них, тот, что имел меч, взял младенца за ножку, поднял его над 
 дорогою… 
 — Ну! — дрожал поп. 
 — Бросил и разбил его о камни, святой отец! 
 Поп закричал: 
 — Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты бы его палкой, палкой! 
 — Палку у меня раньше отняли. 
 — Ах, боже мой! Ведь ты черт, ведь у тебя же есть рога! — ты его бы 
 рогами, рогами! Ты бы его огнем серным! Ведь ты же, слава богу, черт! 
 — Не противься злому, — тихо сказал черт. 
 Было долгое молчание. 
 Побледневший попик как стоял, так и пал на колени и покорно сказал: 
 — Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и ребенка, — я, старый, 
 убил женщину и ребенка. Отойди же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за 
 наш великий человеческий грех. 
 Долго молился поп, окончивши молитву, разбудил уснувшего черта и 
 сказал ему: 
 — Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нужно ни слов, ни 
 толкований, ни даже правил. Вижу я, что иногда хорошо любить, а иногда 
 хорошо и ненавидеть, иногда хорошо, чтобы тебя били, и иногда хорошо, чтобы 
 ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь, добро-то. 
 — Тогда я пропал, — решительно и мрачно заявил черт. — Для себя вы как 
 хотите, а мне дайте правила. 
 — А ты и опять промахнешься и меня подведешь: нет, сударь, довольно! — 
 Попик даже рассердился. — Нету правил. Нету и нету. 
 — А раз правил нет, так и добра никакого нет. 
 — Что? Добра нет? А что я с тобой, с чертом, разговариваю, что я тебя, 
 черта, учу, это — не добро? Поди, сударь, неблагодарный ты это, как бы 
 сказать, господин! 
 Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния дошел, — уперся 
 мрачно и ворчит: 
 — То-то много вы меня научили, есть чем похвалиться! 
 — Да разве черта научишь? 
 — А раз черта не научишь, так чего же ваше добро стоит? Ничего оно не 
 стоит! 
 — Эй, прогоню! 
 — Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду. 
 Помолчали. Черт спросил: 
 — Так как же, святой отец, идти мне в ад? 
 Даже прослезился попик: так жалобно спросил его черт, и поклонился 
 низко, говоря: 
 — Прости меня, миленький, обидел я тебя. А относительно добра вот что 
 я тебя спрошу: черт ты любознательный, и во многих ты бывал храмах и 
 хранилищах искусств, и много ты видел творений великих мастеров, — нравятся 
 ли они тебе за красоту? 
 Черт подумал и ответил: 
 — Какие нравятся, а какие нет. 
 — А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила? 
 — Какие-то, говорят, есть. 
 — Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав с них какие-то правила, 
 сотворить красоту? 
 — Какой у меня талант? Нет, не могу. 
 — А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то 
 таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен! 
 Черт даже засвистал: 
 — Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через край хватили! Если я 
 плохую картинку напишу, меня за это в ад не пошлют, а если я ближнему 
 голову сверну, так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня никто 
 писать и не понуждает, а добро, говорят, твори. Твори, — а правил не дают, 
 твори, — а в чем дело, не объясняют, да за каждую промашку в потылицу! 
 — Талант нужен, миленький! 
 — А если его у меня нет, так в ад мне и идти? 
 Поп покачал головою и руками развел: 
 — Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою потерял. 
 — Знать не хочу вашего таланта! Правила мне давайте! Я не картинки 
 писать хочу, а добро творить, — вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а 
 учите! 
 Совсем разбушевался несчастный дьявол, под конец пригрозил даже пойти 
 к другому попу. Старик даже обиделся и укоризненно сказал: 
 — Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя труда положил, вот, 
 думал, приведу к богу новую овцу, полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к 
 другому. У меня тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? Ты меня 
 лучше не обижай. А я тебе вместо правил, с которыми и человеку-то опасно, 
 дам урок на каждый день. Времени у меня свободного много, и сяду я за труд: 
 с самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько их есть в году, что 
 и как делать. Но только от писаного не отступай ни на единую черточку, а то 
 ты сейчас же промахнешься, если же будут сомнения у тебя или что 
 позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы тебе это сказать: закрой 
 глаза, заткни уши и стой как истукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди 
 наверх, приютись где-нибудь под крышей и бездействуй, пока не скажу. Если 
 же скучно будет, то помогай звонарю, — он совсем у меня от старости ослабел 
 и не в те веревки дергает. Звони себе во славу господню! 
 Вот и сел старый поп за свой великий труд, а черт начал 
 бездействовать. Для этой цели разыскал он среди темных чердачных переходов, 
 поблизости от колокольни, комнату не комнату, а так помещение: четыре стены 
 глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и только на одной стене, высоко 
 над полом, светлело глубокое, запыленное, крытое паутиною оконце. Раз в два 
 или в три дня приносил ему попик скудную пищу и присаживался для недолгой 
 душевной беседы, а в остальное время, никого не видя, черт бездействовал и 
 размышлял. Против этих размышлений напрасно предостерегал его попик, 
 говоря, что у дьявола его размышления есть действие, и притом вредное, — 
 черт хоть и соглашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно было не 
 думать об испытанном, а как начнет думать, так и покажутся со всех сторон 
 мутящие разум противоречия: скользит прекрасное добро, как тень от облачка 
 над морской водою, видится, чувствуется, а в пальцы зажать нельзя. Кому же 
 верить, как не богу, а сам бог нынче одно говорит, завтра другое, а то и 
 сразу говорит и то и другое, в каждой руке у него по правде, и на каждом 
 пальце по правде, и текут все правды, не смешиваясь, но и не соединяясь, 
 противореча, но где-то также в своем противоречии странно примиряясь. Но 
 где? — не может найти этого места несчастный черт. И от этого овладевает им 
 крайний человеческий ужас, и страшно не только двинуть рукою, да и 
 вздохнуть-то страшно. 
 — Ну, как, — спрашивает попик, — соскучился? Ничего не поделаешь, 
 потерпи, миленький, скоро авось и кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у 
 меня только плохое, и смерть близко, — ну, уж как-нибудь доведу, не оставлю 
 тебя, сирого. 
 Черт еле слышно шепчет: 
 — Противоречия. 
 — Опять! — ужасается попик. — И где ты их только находишь? Это в 
 разуме, брат, да в словах всякие противоречия, так на то он и разум, и не 
 может без того, чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись, а в 
 совести, брат, все течет согласно. 
 Черт криво усмехнулся: 
 — Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не бывает, что три 
 колеса в одну сторону вертятся, а четвертое в другую? 
 — Ну и дурень! Конечно, не бывает. 
 — А вы говорите, что бывает. 
 — Я говорю? Да что ты на меня, миленький, валишь? Сам запутался, а на 
 меня валишь. У меня и то после каждого разговора с тобою голова болит, а 
 мне голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняю. Какой ты, брат, 
 неприятный, как бы это сказать, господин. Лучше скажи-ка: строго 
 бездействуешь или допускаешь послабления? 
 Черт угрюмо вздохнул. 
 — Строго. Вчера вот только муху убил, очень она на лицо липла, и не 
 знаю, можно это или нельзя? 
 — Муху-то? — засмеялся попик. — Муху можно! Постой… Ну, вот и опять 
 сбил ты меня, несчастный: то ли можно, то ли нет, — теперь уж и сам не 
 знаю. Не взыщи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спрашивал об мухе, 
 — знал я хорошо, что бить их можно, и неоднократно бил, а вот теперь… 
 — Живая она, — мрачно сказал черт. 
 — Да, да, живая! — огорчился попик. — Так и я значит, живых мух бил? 
 Вот грешник! Ай-ай-ай, вот грешник! 
 Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твердое решение. 
 — Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажите. 
 — Мух-то? — недоумевает попик. — Ты про мух говоришь? 
 И до того, случалось, они договорятся, что оба впадут в полное 
 одурение и долго, не мигая, смотрят друг на друга. Но только у черта 
 одурение было надменное и как бы снисходительное, а у попика тихое и 
 скоропреходящее: еще до своей келейки после разговоров не успеет дойти, как 
 все противоречия забыл, развеселился, а потом в благостном настроении 
 уселся за тяжелую для дьявола работу. И мух опять бьет, и даже не без 
 злорадства. 
 Но что за мухи для дьявола! Стоит он со своею непомерную дьявольскою 
 силой, готовый сокрушить горы и не знает, как поступить с ничтожной мухой, 
 надоедливо ползающей по мрачному, изборожденному лицу, еще хранящему темный 
 отблеск адских неугасимых огней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум, 
 изощренный в упражнениях, способный одним колебанием своим создать как бы 
 новый, великий мир, в ужасном бессилии останавливается перед ничтожнейшим 
 вопросом. А муха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в волосатое 
 ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые губы, бесстыжая, нелепая, даже 
 не подозревающая о тех страшных безднах, над которыми издевается 
 бессмысленно! Многих и многого ненавидел дьявол, много и многого он, 
 страшился, но так и не узнала его душа образа более ненавистного и 
 страшного, нежели образ ничтожной мухи, ползающей по лицу. 
 Но все хуже здоровье попика, одолевает его белая старость. Попишет 
 немного и полежит, и больше лежит, чем работает, а уже три года томится 
 заключенный в бездействие дьявол и ждет обещанного добра. Поняв свою 
 выгоду, уже не тревожит попика противоречиями, а только жалобно торопит: 
 — Ах, поскорей бы, святой отец! 
 — Не бойся, миленький, не умру, — успокаивает его попик. — По моему 
 расчету мне еще с полгодика осталось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к 
 концу подходит. Не пугайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня как раз 
 порадовать пришел: нынче одного еретика жечь будут, так пойдем с тобою, 
 посмотрим, повеселимся. 
 ‘Сказано: не убий’, — мрачно подумал черт, глядя на улыбающегося 
 попика, но вслух ничего не сказал и охотно собрался в путь, так как очень 
 соскучился от долгого заключения. 
 Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно было и черту: немного 
 напоминало ад, но вдруг вспомнилась муха, которой он не смел тронуть, и 
 сразу затрещали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на попика: тот 
 покачивается от слабости, от волнения бледен, дрожат старческие руки, на 
 голубеньких глазах слезы, а весь лик радостен и светится неземным светом. 
 Жгли в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ничего не может 
 понять обезумевший дьявол. А попик-то радуется, даже светится весь! И от 
 волнения, как только домой пришли, в постель слег, ослабел очень от 
 радости. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в диспут: 
 — Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой отец? 
 — А как же? Еретичка сожгли! — ответил попик тихо и умильно. 
 — Так ведь сказано же: не убий! А вы человека убили и радуетесь. 
 — Никто его не убивал, что ты, миленький! 
 — Да ведь сожгли же его или нет? 
 — Слава богу, сожгли, сожгли, миленький! 
 Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, такой беленький, 
 чистенький, невинный, как младенец. ‘Неужто и здесь противоречие только в 
 разуме да словах, а в совести его все течет согласно? — думал дьявол, 
 беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. — Ничего не понимаю! Видно, не в 
 том добро, что делать, а в том, как делать… Нет, ничего я не понимаю, 
 пусть он пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, пальцем не 
 шевельну!’ 
 И с того времени в одиночество свое уже не возвращался, а остался при 
 ослабевшем старце в качестве прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку, 
 и с дьявольской силой и упоением чистил старое попиково платье, будучи 
 уверен, что уже здесь-то наверное греха нет. Когда же, превозмогая слабость 
 садился поп за продолжение своего труда, черт вытягивал свою длинную, 
 жилистую шею и через плечо с жадным любопытством заглядывал: ох, не 
 промахнуться бы попу! Ох, не подвести бы ему несчастного черта: ведь 
 последняя надежда. 
 Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кончена и жизнь 
 старенького попа. Уже не поднимается он с постели и последние строки 
 начертал лежа: и неразборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние. На 
 коленях принял черт великий дар и громко с истинным наслаждением поцеловал 
 сухую руку. 
 — Что, рад небось? — спросил попик. — Ну, радуйся, радуйся, давно 
 пора. Только смотри, опять не промахнись! 
 — Теперь не промахнусь, — уверенно ответил черт. — Если только вы там 
 в чем-нибудь не промахнулись, но это уж ваше дело, а я буду исполнять 
 точно, как сказано. 
 — Черт ты старательный, это верно. И рукопись смотри, не потеряй, 
 другой не будет. Где ты думаешь подвизаться? Если поблизости, то загляни 
 как-нибудь, навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе, дружок. 
 Прежде я все твоему носу удивлялся, а теперь, знаешь ли, мне даже и нос 
 твой нравится. Это ничего, что он отвислый: у многих людей бывают отвислые 
 носы. Так где же ты думаешь подвизаться? 
 — Пойду по всему миру! — самонадеянно ответил черт. — Эх, пожили бы вы 
 еще с полгодика, — много тогда хорошего рассказал бы я вам, святой отец! 
 Вот до чего я хочу творить добро, — черт сжал огромные кулаки и яростно 
 потряс ими, — что это только видеть надо, как я начну работать! 
 Так и ушел черт в ликовании, но вот что дальше случилось. Вместо того, 
 чтобы сразу начать действовать по наставлениям, что, конечно, было бы самое 
 лучшее, он отправился в ад для проповеди. Потерял ли он соображение от 
 радости, гордыня ли его обуяла и захотелось похвастаться перед своими, или 
 просто потянуло его к родным местам, — но только от попика прямою дорогою, 
 мимо не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло? Только начал он 
 проповедовать, а другие черти выскакивают вперед его и тоже проповедуют и 
 даже с еще большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгновение вся 
 правда превратилась в ложь, и самые святые слова, яростно выкликаемые 
 чертовскими глотками, приняли непристойный и страшный вид. Минуты, кажется, 
 не прошло, а уж весь ад наполнился проповедниками и святыми, и впереди 
 всех, обрадованный новой потехой, гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана. 
 Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые комедии на тему о 
 благочестии и высоких подвигах, и никогда еще ад, даже в большие свои 
 праздники, не был таким адом, как в этот несчастный день! А потом начались 
 откровенные непристойности и всеобщая драка, — и больше всего попало 
 Носачу, давно не упражнявшемуся и в значительной степени потерявшему 
 ловкость. Но что самое печальное, — в драке у него порвали рукопись, и 
 когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взглянул на свое сокровище — 
 горю и стенаниям его не было предела. В ярости он оскорбил самого сатану, 
 назвал его лжецом и еле унес ноги: так разгневался пьяный оклеветанный 
 владыка! 
 Со всею прытью, какая только доступна была его старым ногам, прижимая 
 к груди истерзанную рукопись, примчался Носач к старенькому попику, но — 
 увы! — попик уже умирал. 
 — Да погодите же минутку — у меня рукопись порвали, — завопил черт, 
 падая на колени. 



 
 III
 

 Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, вопил черт, и жаловался, 
 и требовал новой рукописи, взамен попорченной, потом стих и, бережно 
 отложив рукопись, сам опустился на пол у поповской постели. После долгого 
 молчанья разжал попик сухие, запавшие губы, бессильно пожевал ими и с 
 трудом вымолвил: 
 — Опять промахнулся? 
 Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись и великодушно солгал: 
 — Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы и вправду умираете или 
 еще с полгодика поживете? 
 Попик ответил: 
 — Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера собрался умереть, да думаю: 
 дай подожду денек — авось, и ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебе 
 дружок. Открой мне, пожалуйста, занавес на окне, хочу я последним взглядом 
 проститься с дорогими местами. 
 Но в открытое окно только и видно было, что угол крыши, крытый красной 
 черепицей, да уголок синего неба с проходящим облаком. Попик смотрит с 
 радостью, а черт думает: ‘На что он смотрит?.. Тут и смотреть не на что: 
 красная крыша да неба кусочек. Или он на облачко смотрит? Так понесу же я 
 его на колокольню и покажу ему все облака, какие будут, и все красные крыши 
 его возлюбленной Флоренции’. 
 Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил он на свои жилистые руки 
 сухонькое тельце, не оказавшее сопротивления, и с величайшею осторожностью 
 донес до высокой площадки, где дух захватывало от высоты и сердце 
 радовалось красоте города и божьего мира. 
 — Смотрите-ка, святой отец: это не то, что из окошка, — сказал он с 
 гордостью. 
 И оба стали смотреть и радоваться. А уже близилось к закату солнце, и 
 по ту сторону Арно на высоком холме чернели кипарисы, готовые своими 
 острыми вершинами как бы пронзить падающее светило. На востоке же, откуда 
 сегодня утром поднялось ликующее солнце, воздушной цепью залегли недалекие 
 горы, и мнилось, будто гигантскими гирляндами благоухающих сиреневых цветов 
 опоясан прекрасный город. Розовыми цветочками казались далекие виллы, 
 расположенные по склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень. 
 Попик тихо радовался и вспоминал: 
 — Вот за теми горами я родился, дружок. Там и сейчас находится моя 
 деревня, там была прекрасная девушка, которую я полюбил и оставил для бога. 
 И долго не было для меня иной радости, как смотреть на те далекие горы и 
 тихо вздыхать. Давно это было, дружок, не помню когда. 
 Солнце заходило. 
 — А вот и милый город, по которому я ходил, много ходил. И нет, 
 дружок, более приятного чувства как ощущать под ногою горячие, родные 
 плиты, — как бы матерью становится земля, когда походишь по ней лет 
 семьдесят, и смягчается твердость острого камня. Но там, куда я пойду 
 сейчас, будет еще лучше, дружок. 
 Черт воздохнул, колебанием груди своей приподняв легонькое тело. Попик 
 понял его тоску и сказал гаснущим голосом: 
 — Ты… не вздыхай. Очень возможно, дружок, что ты также пойдешь со 
 мною в рай. Ты… черт старательный. 
 Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за черными кипарисами и 
 погасло. И, не отстав от него ни на единое мгновение, умер старенький 
 попик, ушел из родного города, покинул родимую прекрасную землю. Долго и 
 напрасно будил его встревоженный черт, взывал грубым голосом: 
 — А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой отец. Вы еще на луну 
 не взглянули, а уже идет она, святой отец, поднимается, вот-вот бледным 
 светом ляжет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой отец, и 
 взгляните, умоляю вас! 
 Когда же убедился, что покровитель его и друг умер навсегда, то отнес 
 его и положил на холодную постель. И когда нес по лестнице, то думал: ‘Вот 
 вверх я нес живого, а вниз несу мертвого!’. И великая скорбь овладела душой 
 дьявола: метался он по комнате, и вопил, выл, как зверь, бился о стены, — 
 не привык он к человеческому горю и не умел выражать его тихо. И до того 
 дошел, что, схватив свое единственное сокровище, цель долгих поисков и 
 страданий, — изорванную рукопись, — с яростью швырнул ее в угол, как нечто 
 негодное. Сделав же это, так и не понял, что именно в эту самую минуту им и 
 совершалось то самое таинственное и недостижимое добро, имени которого он 
 столь тщетно и мучительно доискивался. Так и не понял никогда! 

 Но какой неприятный вид имела драгоценная рукопись! Измятая, 
 оборванная, растрепанная, испятнанная потными лапами чертей, лежала она 
 перед угрюмыми глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к своим 
 стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он первую страницу и надолго 
 погрузился в изучение добродушно неразборчивых, старательных строк. И по 
 мере того, как читал, все больше таращил глаза, пугался, недоумевал, пока, 
 наконец, с последнею страницею весь не превратился в одно сплошное 
 недоразумение и страх. Даже в самые тяжелые минуты жизни черт не имел 
 такого растерянного вида, как теперь. 
 Что это — глумление! Насмешка над добром? Издевательство над бедным 
 чертом, стремящимся к добродетели? Или же потерял свой последний разум 
 старенький попик и с детской серьезностью лепечет наивные пустяки, придает 
 характер важности ничтожным мелочам, путается в них, как в длинном, не по 
 росту, платье? Но черт обманут, — черт в неистовстве и страхе: потеряна 
 последняя надежда. 
 Вся книга, с начала своего до последней оборванной страницы, состояла 
 из коротеньких деловых рецептов, точнейшего описания тех действий, которые 
 надо совершать по дням недели, по часам дня. И ни единого закона, ни 
 единого правила, ни единого общего начала, — даже самое слово ‘добро’ не 
 упоминалось ни разу. Делай то-то (точное описание поступка), — и больше 
 ничего, что-то вроде нынешних поваренных книг, с той только разницей, что 
 даже и в поваренных книгах у составителей их видно иногда старание дать 
 общее начало: ешь только овощи, а мяса ни в каком случае не ешь! А тут — 
 ничего. 
 И что особенно и больно укололо черта: во всей книге не было ни одной 
 из тех прекрасных истин, что в таком огромном количестве собраны за тысячи 
 лет существования человеческого разума и служат к украшению и прославлению 
 добра. Он сам знал их немало и мог, казалось бы, ожидать, что старенький 
 поп не поскупится на этот предмет, — недаром же он столько учился и так 
 прекрасно чувствовал добро. 
 Но нет ничего! Сухой перечень голых действий, иногда тщательно 
 зализанная клякса, свидетельствующая только о трудолюбии писавшего — и все. 
 Но вдруг появилась надежда: может быть, попик нарочно не сделал общих 
 выводов, предоставляя это уму и трудолюбию самого черта — о, он был 
 достаточно хитер, этот старый, невинный попик! И снова садится старый черт 
 за работу и вглядывается в каждое слово сквозь круглые огромные очки, 
 выписывает, сверяет, грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного добра. 
 Обрывается нитка, — но что до того старательному черту, возлюбившему добро! 
 Отыскивает концы, вяжет хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и 
 вычитает, — вот-вот доберется до итогов, твердо и на все времена и для всех 
 людей, какие были, есть и будут, установит неизменные начала добра. Черт не 
 честолюбив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но минутами овладевает 
 им истома гордости: не для всех лиц, ищущих добра, работает он так 
 неутомимо, не ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный храм? 
 Какими же словами можно описать отчаяние и последний ужас несчастного 
 дьявола, когда, подведя последние итоги, не только не нашел в них ожидаемых 
 твердых правил, а наоборот, и последние утратил в смуте жесточайших 
 противоречий. Подумать только, какие оказались итоги: 
 
 
 
когда надо — не убий, а когда надо — убий, 
 
когда надо — скажи правду, а когда надо — солги, 
 
когда надо — отдай, а когда надо — сам возьми, даже отними, 
 
когда надо — прелюбы не сотвори, а когда надо — то и прелюбы сотвори 
 (и это советовал старенький поп!), 
 
когда надо — жены ближнего не пожелай, а когда надо — то и жену 
 ближнего пожелай, и вола его, и раба его. 
 
 И так до самого конца: когда надо… а когда надо — и наоборот, не 
 было, кажется, ни одного действия, строго предписанного попиком, которое 
 через несколько страниц не встречало бы действия противоположного, столь же 
 строго предначертанного к исполнению, и пока шла речь о действиях, все как 
 будто шло согласно, и противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол 
 делать из действия правилом — сейчас же ложь, противоречия, воистину 
 безумная смута. И самое страшное и непонятное для дьявола было то, что 
 наряду с действиями положительными, согласными с известным уже дьяволу 
 законом и, стало быть, добрыми, — старый попик с блаженным спокойствием 
 предписывал убийство и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его 
 обманывал, а обманывают слова, и вот наступил для него миг совершенного 
 безумия, — вдруг показалось, что старый попик есть не кто иной, как самый 
 величайший грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанинской забавы 
 пожелавший искусить черта. 
 Забившись в темный угол, черт горящими глазами глядел на дверь и 
 думал: 
 ‘Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и нарочно оделся попом и 
 даже богом, как я оделся человеком, — и погубил меня. Никогда не узнаю я 
 правды и никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки несчастным и 
 в жажде добра вовеки неудовлетворенным. Проклят я вовеки’. 
 И все ждал, что раскроется дверь, и покажется смеющийся сатана и, 
 простив, позовет его в ад. Но не приходил сатана, и дверь молчала, и, 
 подумав, так решил несчастный старый черт: 
 ‘Буду жить в отчаянии и творить предписанное, никогда не зная, что 
 такое творю. Проклят я вовеки!’ 
 Так и жил черт, стареясь. Когда требовалось рукописью, — спасал, а 
 когда требовалось убивать, — убивал. И было ли противоречие только в 
 словах, а в действиях все уживалось согласно, но постепенно наступил для 
 черта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое удовлетворение. И хоть 
 и верил твердо, что проклят вовеки, но настоящего живого огорчения от этого 
 не испытывал, и о добре перестал думать. Но были для него и черные дни, — 
 обрывалась рукопись, и в зияющей пустоте вставал ужасный образ бездействия, 
 и поднимали голову ядовитые сомнения и, как призрак манящий, звало в 
 неведомую даль неведомое Добро. 
 Тогда удалялся черт в свой темный чердачный угол и там застывал в 
 бездействии. Заложив уши, чтобы ничего не слышать, закрыв глаза, чтобы 
 ничего не видеть, стоял он, черный, подобно истукану, и были крепко сложены 
 на груди жилистые руки, способные сокрушить горы и обреченные на 
 бездействие. Стар уж он был в это время: завивали голову космы седых волос, 
 лезли из широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и грудь, и застывшие 
 руки, и, увидя его, не подумал бы ты, что это некто живой, обреченный на 
 страдания, а сказал бы: вот и еще одна старая колонна в храме, которой я 
 раньше не заметил. Ползали по лицу его мухи, серая пыль ложилась на голову, 
 и пауки неторопливо плели на нем свои тенета, — и время стояло неподвижно, 
 как проклятое. 

 …Кто не любит добра? 

 15 августа 1911 г.