Правдивая колбаса, Черный Саша, Год: 1930
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Из сборника ‘Солдатские сказки’
—————————————————————————
Черный Саша. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Эллис Лак, 1996.
Том 3, стр. 320 — 328.
Электронная версия: В. Есаулов, 23 декабря 2005 г.
—————————————————————————
Служил в учебной команде купеческий сын Петр Еремеев. Солдат ретивый,
нечего сказать. Из роты откомандирован был, чтобы службу, как следует,
произойти, к унтер-офицерскому званию подвинтиться.
Рядовой солдат, ни одной лычки-нашивки, однако амбиция у него своя: у
родителя первая скобяная торговля в Болхове в гостиных рядах была. Само
собой, лестно унтер-офицерскому званию галун заслужить, папаше портрет при
письме послать, — не портянкой, мол, утираемся, присягу сполняю на отличку,
над серостью воспарил, взводной вакансии достиг. И по Болхову расплывется:
ай да Петрушка, жихарь. Давно ли он на базаре собакам репей на хвосты
насаживал, в рюхи без опояски играл, а теперь на-ко, какой шпингалет! А уж
Прасковья Даниловна, любимый предмет, — отчим ее по кожевенной части в
Болхове же орудовал, — розаном-мальвой расцветет. Вислозадым Петрушку все
ребята на гулянках дразнили. Вот тебе и вислозадый: знак ‘за отличную
стрельбу’ выбил, а теперь и до галунов достигает. Воробей сидит на крыше,
ан манит его и повыше.
Все бы ладно, да вишь ты… Ждучи лосины, поглотаешь осины. Невзлюбил
Еремеева фельдфебель, хоть второй раз на свет родись. Сверхсрочный,
образцового рижского батальона, язва, не приведи Бог. Из себя маленький
кобелек, жилистый, да вострый, на Светлый Христов Праздник и то вдоль коек
гусиным шагом похаживает, кого бы за непорядок взгреть. Язык во щах ест, —
порцию ему особую выделяли, — уж на что сладкая пища. Трескает, а сам из-за
перегородки по всей казарме, как волк в капкане, так и зыркает. Одним
словом, ерыкала. К команде не снисходит. Во сне и то специальными словами
обкладывал, — знал себе цену. Только тогда зубки и скалил, когда на рысях к
ротному подбегал, папиросу ему серничком зажигал.
А тут, вишь, купеческий сын завелся. Ручки, гад, резедой-мылом мылит.
Часы в три серебряные крышки с картинкой — мужик бабу моет, — у
подпрапорщика таких не водилось. Загнешь ему слово, сам тянется, не
дрыгнет, а скрозь морду этакое ехидство пробивается: ‘лайся, шкура, красная
тебе цена до смертного часу четвертной билет в месяц, а я службу кончу,
самого ротного на чай-сахар позову, — придет’. С вольноопределяющимися за
ручку здоровкался, финиками их, хлюст, угощал. Неразменный рубль и
солдатскую шинельку посеребрит. В полковой церкви всех толще свечу ставил,
даром что рядовой.
Начал фельдфебель Еремеева жучить. То без отлучки, то дневальным не в
очередь, то с полной выкладкой под ружье поставит, — стой на задворках у
помойной ямы идолом-верблюдом, проходящим гусям на смех. Все закаблучья ему
оттоптал. А потом и сверхуставное наказание придумал. Накрыл как-то
Еремеева, что он заместо портянок штатские носочки в воскресный день
напялил, — вечером его лягушкой заставил прыгать. С прочими обломами,
которые по строевой части отставали, в одну шеренгу, на корточках с баками
над головой — от царского портрета до образа Николая Угодника… ‘Звание
солдата почетно’, — кто ж по уставу не долбил, а тут накось: прыгай, зад
подобравши, будто жаба по кочкам. Кот, к примеру, и тот с одной амбицией
прыгать не стал. Да что поделаешь? Жалобу по команде подашь, тебя же потом
фельдфебель в дверную щель зажмет, писку твоего родная мать не услышит…
Не спит по ночам Еремеев, подушку грызет, — амбиция вещь такая: другой ее
накалит, а она тебя наскрозь прожигает. Еловая шишка укусом не сладка.
Прослышал купеческий сын от соседской прачки, будто в слободе за
учебной командой древний старичок проживает, по фамилии Хрущ, скорую помощь
многам оказывает: бесплодных купчих петушиной шпорой окуривал, — даже
вдовам и то помогало, — от зубной скорби к пяткам пьявки под заговор
ставил. Знахарь не знахарь, а пронзительность в нем была такая: за версту
индюка скрадут, а ему уж известно, в чьем животе белое мясо урчит.
Улучил время Еремеев, с воскресной гулянки свернул к старичку. И
точно, — откуль такой в слободу свалился: сидит килка на одной жилке, глаза
буравчиками, голова огурцом, борода, будто мох конопатый… На стене
зверобой пучками. По столу черный дрозд марширует, клювом в щели тюкает,
тараканью казнь производит.
Воззрился Хрущ, слова ему солдат не успел сказать, бороду пожевал и
явственно этак спрашивает:
— Заездил тебя рижский-то, образцовый? Крякнул Еремеев, языком
подавился.
А тот дальше:
— На море, на окияне сидит бес на диване, малых собак грызет, большим
честь отдает… Сел ты, друг, в ящик по самый хрящик. Ничего, вызволю. Как
звать-то?
— Петр Еремеев, первого взводу учебной команды, второй гильдии купца
сын.
— Экий ты, братец, вякало… Гильдия твоя мне нужна, как игуменье
шпоры. Встань! Чего на дрозда уставился? Он этого не любит. Пособи,
Господи, Петру Еремееву, первого взводу учебной команды, а прочим, как
знаешь… Скорое средство тебе дать либо с расстановкой?
Встрепенулся солдат, вскинулся:
— Да уж нельзя ли как-нибудь залпом! За нами не пропадет… Пристал он
ко мне, как слепой к тесту. Почему, говорит, на казенную фуражку сатиновую
подкладку подшил? Я, — говорит, — тебя рассатиню. Вырвал подкладку, харкнул
в нее да меня же по личности…
— Скрипишь ты, солдат, будто старую бабу за пуп тянут. Не елозь, дай
крючочек вынуть. Колбасу с водкой фельдфебель твой трескает?
— Так точно… Ах, ты ж Господи, как это вы в самую точку! Взводные с
вольноопределяющими им завсегда по праздникам в складчину бутылку с
колбасой в шкапчик потаенно ставят. Будто сюрприз. Для укрощения звериного
естества, чтобы они по воскресным дням меньше рычали-с.
— Вот и расчудесно. Дам я тебе, друг, своей колбаски. Особливой.
Только ты ее в праздник ему не подсовывай, — действует она на короткий
срок, пока она в человеке ворочается. А чуть выйдет наружу — шабаш. Подсунь
ее в будни, когда у вас занятия происходят. Понял?
Переступил Еремеев подковками, дрогнул.
— А они, то есть фельдфебель, от вашей колбасы, извините, не подохнут?
Присягу я принимал, и вообще неудобно.
Хрущ глаза поднял, нацелился в купеческого второй гильдии сына,
неловко тому стало. И дрозд тоже тараканов своих бросил, смотрит на
солдата: каждый, мол, день чистые гости ходят, а такого абалдуя еще не
бывало. Пососал скоропомощный старичок язык, сплюнул.
— В унтер-офицеры метишь, а сам дурак. В чужой пазухе блох ищешь. Я,
сынок, не убивец и тебе не советую. Потому за самую паршивую душу ответ
держать придется. Ступай к свиньям собачьим, ничего тебе, халява, не будет.
Взмолился Еремеев, еле упросил, колбаску за рукав шинельный сунул,
будто пакет казенный. Поднес знахарю трешницу, а тот рукой в ящик смахнул,
даже и не удивился. Старичок был не интересующийся.
— Чего ж с этой колбасой ожидать-то?
Хрущ в оконце уставился, будто сам с собой разговор ведет:
— На море, на окияне сидит баран на аркане, никто его не отвяжет, пока
дело себя не окажет… Ветер-ветерок, тонкий голосок. Подуй на хату, выдуй
солдата, — баба у меня там секретная еще в анбарчике дожидается.
Повернулся Еремеев на носках, подошвой хлопнул и через выгон —
направление на дом с красной крышей, — замаршировал в свою учебную команду.
Подивился фельдфебель. В будний день колбаса в шкапчике оказалась.
Должно, вольноопределяющий Лихачев посылку домашнюю не в очередь получил, с
начальником поделился.
Сгрыз он ее дочиста, до веревочки, скус, как скус, чуть-чуть мышиным
пометом припахивает. Да ведь даровая, не соловьиным же пахнуть. Вытер усы,
в струнку их выправил, выходит, стало быть, на занятия. Рыгнул, как
полагается. То да се, — ‘подымание на носки и плавное приседание’. Не успел
он руки на бедрах проверить, Еремеева за пояс потрясти, ан тут дневальный
дверь настежь, кирпич на веревке кверху птичкой: начальник команды
пожаловал. Дежурный рапортует, дневальный около шинели, как моль, вьется.
Поздоровкался ротный, гаркнули солдаты, аж кот с окна слетел.
Стоит рота, не шелохнется, а штабс-капитан Бородулин плечики поднял,
сапожки в позицию поставил, глянул вбок на фельдфебеля и спрашивает:
— Ты чего ж, это, Игнатьич, ухмыляешься. Попову кобылу во сне доил,
что ли?
Пошутил, значит.
Фельдфебель ладонь ребром к козырьку, грудь корытом, воздуху забрал да
как резанет:
— Смешно уж больно, ваше высокоблагородие. В команде вы, можно
сказать, Суворов, чисто лев персидский. А с бабой совладать не можете. Рожа
у вашего высокоблагородия поперек щеки вся поцарапана. Денщик сказывал,
будто за картежную недоимку супруга вам вчерась здорово поднесла…
Отчетисто этак выговорил, будто его черт за язык дернул, а сам с
перепугу телескопы выпучил, тянется, — вот-вот пояс на брюхе лопнет.
До того опешил ротный, что и перебить не успел. Да как вскинется:
— Ты, что ж, еж тебе в глотку, очумел? Каблуки вместе! Ты что это
такое сказал?! Га!
Рота не дышит, прямо в пол взросла. Фельдфебель еще пуще тянется,
дисциплина из него так и прет, а язык свое:
— Да, почитай, всему городу, ваше высокоблагородие, известно, что
супруга вашего высокоблагородия на вашем высокоблагородии верхом ездит.
Мать честная! Ну тут пошло, действительно…
— С кем разговариваешь?! Перед кем стоишь?! Да ты, пуп моржовый, ума
решился? Под суд хочешь? С утра нализался?..
— Никак нет. Сроду пьян не был. С утра к мамзели вашего
высокоблагородия, что за баней живет, сходил. Гитарку у них починял, для
своего же начальника старался… Занапрасно обижать изволите…
А сам все тянется, аж посинел весь… Хочь язык вырви. Стоит
купеческий сын Еремеев на правом фланге, зубами со страху лязгает, — ишь
чего колбаса-то делает…
Ну тут у ротного и слов не стало, — случай уж больно непредвиденный.
Потряс фельдфебеля за грудки, перчатку собачьей кожи в шматки порвал.
Полуротный, само собой, подскочил, на голову показывает: спятил, мол,
фельдфебель, в мозги вода попала. Как прикажете?
Нечего сказать, — крутая каша, хочь топором руби. Махнул ротный рукой:
‘убрать его, лахудру, пока что’, — и сам за ворота. Вся рота слыхала, не
потушить, надо дело по всей форме разворачивать.
А фельдфебель стоит осовевши, усы обвисли, пот по скуле змейкой. Взяли
его взводные под вялые локти, поперли в канцелярию, посадили на койку.
Сопит он, бормочет: ‘Морду-то хочь поперек рта башлыком мне обвяжите, а то
и не то еще наговорю…’ Обвязали, — уж в такой крайности пущай носом
дышит. Заступил на его место временно первого взвода старший унтер-офицер.
Известно: коня куют, жаба лапы подставляет. Кое-как занятия до обеда
дотянули.
Не успели солдаты кашу доскрести, стучит-гремит полковая двуколка.
Фершал фельдфебеля легкой рукой обнял, повез в госпиталь на испытание, —
достались Терешке черствые лепешки.
Доктор ему чичас трубку в сосок. — Дыши, — говорит, — регулярно.
Правый глаз закрой, посвисти ухом… Какой у нас теперича месяц-число?
— Месяц, — отвечает фельдфебель, а сам трясется, — апрель, число
третье. Да вы б и сами, вышескородие, должны знать, потому у вас завсегда в
апреле весенний запой начинается.
Затопотал доктор ногами, плюнул, дальше и спрашивать не стал. Что с
полуумного возьмешь?
Дежурный офицер из каморки вышел, — поинтересовался.
— А, Игнатыч? Что это, братец, с тобой?.. Меня знаешь?
— Так точно. Подпоручик Рундуков, шестой роты. Вас, ваше благородие,
по всей окрестности знают: квартирной хозяйке крестиками капот вышивали,
все стряпухи смеются… Вам бы, ваше благородие, в кокошнике мамкином
ходить, не то что с шашкой…
Обжегся подпоручик, крякнул, с тем и отъехал.
На другой день штабс-капитан Бородулин заявился в госпиталь, сел на
койку к фельдфебелю, а у того уже колбасная начинка наскрозь прошла, —
лежит, мух на потолке мысленно в две шеренги строит, ничего понять не
может. Привскочил было с койки, ан ротный его придержал:
— Лежи, лежи, Игнатыч. Что ж мне с тобой, друг сердечный, делать?
Служил, служил, в жилку тянулся, и вдруг этакая осечка… Под суд тебя
отдавать жалко. Да по всему видать, накатило это на тебя с чего-то.
— Так точно, ваше высокоблагородие! Под усиленный арест посадите, либо
морду набейте, только чести не лишайте, дозвольте в команду вернуться.
— Не могу, друг. Послезавтра комиссия, а там, что Бог даст.
Привстал было штабс-капитан, а фельдфебель его по госпитальной
вольности за кителек с почтением придержал, докладывает:
— Дозвольте, ваше высокоблагородие, доложить, запамятовал. Рядовой
Еремеев первого взвода, как в город последний раз отлучался, неформенный,
лакированный пояс надел, — не успел я его наказать. Уж вы его своей властью
взгрейте, покорнейше прошу. Нечего ему, хахалю, с писарей пример брать…
Усмехнулся начальник команды, до чего, мол, фельдфебель старательный,
— в мозгах вода, а службы не забывает.
Доктор тут подкатился. ‘Ничего, — говорит, — он сегодня вроде человека
стал. По всей форме отвечает, как следовает. Спал, должно быть, при
открытом окне, лунный удар его хватил, что ли. В комиссии разберем’…
Лежит фельдфебель на койке, халат верблюжий посасывает. Супчику
поглотал. Будто кобылу — овсянкой, черти, кормят. Фершал, пес, совсем вроде
псаломщика, — доктор обход производит, а тот за ним не в ногу идет, еле
пятки отдирает… Дали бы его Игнатычу в команду, сразу бы обе ножки
поднял. Что-то там без него делается? Небось, рады мыши, — кота погребают.
Ладно, — думает. — По картинке-то праздник мышам боком вышел… Соснул
Игнатыч с горя и во сне Петра Еремеева за ржавчину на винтовке заставил
ружейную смазку есть.
Тем часом, милые вы мои, купеческий сын, который этот кулеш заварил,
сбегал к скоропомощному старичку в слободу. Как дальше-то быть? И
фельдфебеля жалко, а себя еще пуще. А вдруг тот, в казарму вернувшись, за
свой срам всю команду без господ офицеров на вечерних занятиях источит.
Поймал старичок таракана, лапки оборвал, отпустил, — жалостливый был,
гадюка.
— Забота не твоя. Пошли ему перед самой комиссией утречком вторую
порцию, а там все, как на салазках, покатится.
И колбаску ему сует дополнительную.
Поскреб Еремеев в затылке, — один глаз злой, другой — добрый.
— А может, не давать? Вишь, его как с нее разворачивает…
— Эх ты, вякало! На море, на окияне стоит дурак на кургане, — стоит не
стоится, а сойти боится… Передумкой сделанного не воротишь. Письмо-то ты
от папаши вчера получил? Ты колбасу письмом и осади. Ах, да ох — на том
речки не переехать. На половине, брат, одни старые бабы дело застопоривают.
Подивился Еремеев: откуда он, змей, про письмо дознался. Вздохнул,