Правда
Правда
2
3
4
Правда, Верхоустинский Борис Алексеевич, Год: 1913
Время на прочтение: 28 минут(ы)
На двор входит сам хозяин, седенький старичок в лакированных высоких сапогах, в чуйке синего сукна, в картузе с блестящим лакированным козырьком.
— Пол-ка-аш!
Пес успокаивается, вновь высовывает влажно-красный язык, равнодушно посматривая на хозяина.
Архип Егорыч подходит к будке, пес хлопает по твердой земле мохнатым хвостом, взбивая пыль и мусор. Вдруг с визгом вскакивает, ластится к хозяину, тычется в синюю чуйку пористым носом.
— Пол-каш, на место!
Архип Егорыч пробует цепь — крепка ли: намедни забрел разносчик с селедками, а Полкан сорвался и повредил ему штанину, пришлось выкинуть трешницу.
— Куш, глупый!
Пес окончательно успокаивается, на дворе прежняя тишина, светит жаркое солнце, кудахтают куры.
Стоя на крыльце, Архип Егорыч сперва заглядывает в окно — не видать ли кого из домашних, и только потом решается дернуть ручку звонка. Спущенная ручка гулко ударяется о чашку — гнездо, в передней дребезжит проснувшийся звонок.
Дверь отворяет старшая дочь Архипа Егорыча, бледная, с тускло-черными волосами и такими же тускло-черными глазами. Подмышкой — костыль: Марфонька хромоножка.
— А я, папаша, была в кухне да и думаю, и чего это Полкан разлаялся, уж не идет ли кто чужой.
Марфонька ковыляет, мягко постукивая костылем, в кухню, а Архип Егорыч, раздевшись, проходит в гостиную, разваливается в старом кресле, покрытом желтым атласом, любуется на царящий в комнате порядок. Все здесь без пылинки, без мусоринки — и трюмо в углу, и диван, и кресла, и стулья, и высокая розовая лампа на плюшевой скатерти круглого стола.
Гостиная с низким потолком, с темно-желтыми обоями. Приятно, после беготни по душным улицам, прийти домой, сесть вот в это кресло, откинуться на отлогую спинку и задуматься…
Постепенно благодушное настроение сменяется ласковою печалью. В столовой медленно тикают часы: Тик-тик! Тик-тик! Они круглые, такие же темные, как весь дом, такие же старые.
Архип Егорыч уходит в кабинет. Когда была жива покойница, здесь стояла деревянная двухспальная кровать, теперь вместо кровати — черный кожаный диван, суровый и неуютный… В левом углу кабинета — кивот. По бокам образа Богородицы печально красуются две толстые венчальные свечи, повитые золотом, украшенные белыми бантами, не догоревшие и до половины. Когда под купол взлетало торжественное пение: ‘Исайия, ликуй!’ — еще тогда Архип Егорыч приметил, что свеча покойницы гладенькая, а из его торчит гвоздик, которым прикреплен к свече светлый бант.
Архип Егорыч выкладывает на письменный стол из потертого портфеля кипу бумаг и считает, сбивая костяшки счетов короткими, пожелтелыми пальцами. Архип Егорыч — банковый артельщик.
Подсчитав, что нужно, он аккуратно складывает бумаги обратно в портфель и замыкает его. На дворе лает Полкан, идет с покупками Параня, младшая дочь, высокая, костлявая девушка — неуклюжие руки, смиренный взгляд серых глаз.
Архип Егорыч спешит в сени открыть ей дверь.
— Вернулись? — удивляется Параня, некрасивое лицо озаряется радостной улыбкой.
— Да, сегодня раньше.
Лицо Парани опять озаряется радостной улыбкой. Обе они, и Марфонька и Параня, тихие, робкие, стыдливые. И зовет их подчас отец божьими коровками.
— Марфонька! — заглядывает он в кухню. — Скоро ли, голубушка, обед? Вот и Параня пришла, а ты все еще не готова.
— Сейчас, папаша.
Костылик суетливо постукивает по полу, раскрасневшаяся от жара плиты Марфонька ковыляет в столовую накрывать стол для обеда. Ей помогает сестра.
Архип Егорыч садится на свое место и широко зевает.
Параня приносит дымящуюся миску с супом, Марфонька разливает его по тарелкам.
Прежде, чем приступить к еде, Архип Егорыч трижды осеняет себя крестным знамением, его примеру следуют дочери. Начатый в тишине, обед до самого конца не нарушается ни смехом, ни длительною беседой, лишь позвякивают ложки о тарелки да стучат ножи.
— Ну вот! — наконец, говорит Архип Егорыч. — Бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел. Пойду-ка на боковую… Вы, девчонки, не дайте мне долго проспать, к вечеру много работы.
Кряхтя и позевывая, он уходит к себе в кабинет, скидывает сапоги и, подложив под голову подушку, растягивается на диване. Засыпает он сразу же, спит без храпа, без посвиста, не шевелясь, точно умер — застыл.
Перемыв посуду и расставив ее по полкам приземистого буфета, дочери уходят в свою горенку. Там две дубовые кровати, а с потолка свешивается розовый стеклянный фонарь. В углу горенки тоже стоит кивот, переполненный разными иконами. Параня — большая молитвенница: когда был жив отец Иоанн Кронштадтский, ходила она к нему на поклон, приложилась к ручке и вернулась большею молитвенницей, чем прежде.
— Сегодня папаша веселый! — улыбается Марфонька, садясь на стул к окну с работой — вышивать крестиками отцу рубаху. Параня садится на кровать, сложив руки между колен.
— Послушаешь Жития?
— Почитай, милая!
Параня достает из низа кивота толстую книгу, откидывает медные застежки, перелистывает пожелтелые воском листы. Вздохнув, она начинает читать певучим голоском Жития святых, Марфонька внимательно слушает, быстро нанизывая красные крестики на синий сатин.
Незаметно на землю сползают сумерки, в темных комнатах темнее обыкновенного. Параня отрывается от книги. Обе сестры молчат, о чем-то думая, а сумерки все пышнее расцветают темными цветами. Уже не видно лиц, только слышатся дыхания, только издали доносится слабое тиканье часов, как тихая песнь недремлющего сверчка.
— Пора будить!
Параня поднимается с кровати и, как слепая, пробирается к отцовскому кабинету.
— Папаша!
Архип Егорыч шевелится на диване, отыскивая спички.
— Ты, Паня?
— Я.
— Чай готов?
— Еще самовар не поставлен.
— Чего ж вы болтаетесь? Зажги лампы да сбегай в лавку за черносливом к чаю.
Параня зажигает в столовой висячую лампу. В кухне стучит костыль Марфоньки, в полуоткрытую дверь показывается ее встревоженное лицо, кроткие глаза щурятся, отвыкнув от света.
— Никак сердится?
— Ставь самовар, — отвечает ей Параня, — а я в лавку сбегаю за черносливом.
Марфонька поспешно зажигает кухонную лампу и берется за брюхатый самовар, тяжелый, вместительный, из красной меди. Она наливает в него воды и растопляет берестою — подожженная береста трещит и корежится. Сноп буйного огня со свистом пробивается через трубу в стояк печи.
Сердито посапывая, в столовую входит Архип Егорыч, взъерошенный, покрасневший.
— А баранки есть?
— Есть, папаша! — отзывается Марфонька.
— И их подай к чаю.
Из лавки возвращается с тюричком чернослива Параня. Она кладет тюричек и медные деньги на кухонный стол, заглядывает в столовую, встречается взором с раздраженным взором отца и потупляется.
— Скоро самовар, — гремит из столовой Архип Егорыч, — или мне самому за него взяться?
Сестры хлопочут около самовара, мешая одна другой и не говоря ни слова.
Утром Архип Егорыч спускается с крыльца на двор и идет к калитке. Полкан машет хвостом, сипло лает, словно напутствуя хозяина собачьими пожеланиями. Утро светло. Солнце греет с голубых высот остывшую за ночь землю, ровно стелется немощеная дорога, спокойненько стоят вдоль тротуара толстые тумбы, окрашенные в коричневый цвет. В переулке, где домик Архипа Егорыча, постройки расположены на старинный лад: впереди забор, ворота, калитка, а самое жилище в глубине двора. Так уютнее! И царит здесь невозбранная тишь… На малоезженой дороге растет зеленая травка, ютится она и около тумб.
Архип Егорыч медленно минует родной переулок и попадает на людную улицу. Тут шум, толкотня — гремят колеса ломовых телег. подпрыгивают на булыжинах мостовой резиновые шины извозчичьих пролеток, снуют пешеходы. Каменные дома в несколько этажей. Всюду краснеют, чернеют, синеют и блестят рекламы — вот наглое лицо юноши, закуривающего папиросу, внизу подпись: ‘Требуйте такой-то табак!’ И рядом — гигантские буквы, название чудодейственных пилюль. Блестят и манят витрины магазинов, затейливые вывески разнообразны — из стекла, из фаянса, из дерева, из железа…
У самого банка Архип Егорыч натыкается на какого-то черного мужчину, высокого, усатого, с злыми, черными глазами. Столкнулись и застряли: Архип Егорыч направо, он направо, Архип Егорыч налево, он налево. И, только совсем остановившись, пропускает Архип Егорыч незнакомца мимо себя.
Дверь банка огромная, с зеркальным полукругом внутри, ее изогнутая ручка так велика, что за нее свободно могут взяться десять человек. Швейцар в золотых галунах открывает дверь перед Архипом Егорычем и почтительно кланяется.
На белокаменной широкой лестнице — красный ковер, по ковру важно спускается толстая женщина с опухшим лицом. В руках желтый ридикюль, тоже толстый, подстать его владелице.
— Процентщица!.. Видно, купоны резала.
За процентщицей быстро семенит безусый, плешивый меняло — носки ярко-начищенных штиблет задраны кверху, от этого меняло похож на татарина. Толстое брюхо жирно колышется, на горле выступает желтым треугольником кадык.
Поднявшись во второй этаж, Архип Егорыч раскрывает кожаную сумку, находящуюся при нем, достает чек, по которому следует получить деньги, и, встав в хвост, ждет своей очереди. В банке тишина, как в храме, говорят вполголоса. За проволочными решетками сидят банковые служащие, записывая бесконечные цифры в толстые книги и изредка поднимая голову, чтобы задать стоящему у низкого окошечка посетителю вопрос:
— Вам что угодно?
Архип Егорыч видит как входит подрядчик Маслобойников, дородный, с бриллиантовыми перстнями на толстых пальцах, курчавый, стриженный в скобку. Вместе с Маслобойниковым золотушный малец в немецком платье, в руке у мальца кожаный мешок, пока еще пустой. Подрядчик просовывает в окошечко бумаги, что-то говорит вполголоса кассиру, тот принимается выставлять перед Маслобойниковым свертки с рублями, с полтинниками и двугривенными. Подрядчик перекидывает столбики в раздвинутый золотушным мальцом мешок. Мешок медленно наполняется, разбухает, лежит на полу, как переполненное брюхо какого-то темного зверя. Малец стягивает его верх ремнями и туго завязывает. Завязав, он подымает его, но тотчас же опускает обратно, синий от напряжения.
— Эх ты! — Маслобойннков поднимает мешок сам, взваливает его на спину мальца. Тот спешит к двери, растопыривая кривые, тонкие ноги.
‘Для расчета с рабочими!’ — соображает Архип Егорыч, протягивая в окошечко чек. Волосатая рука выкладывает перед ним груду кредиток, послюнявив указательный палец, Архип Егорыч торопливо пересчитывает их.
— Сполна-с!
Он прячет деньги в сумку и спускается обратно по красному ковру лестницы. Навстречу, болтая руками, сильно подавшись туловищем вперед, шагает через ступень на ступень белобрысый мальчишка, весь в черном, с медными буквами на твердом стоячем воротнике. Таких мальчишек в банке много, они все похожи друг на друга, у всех бледные лица и синие круги под глазами. За мальчишкой чинно подымается господин в цилиндре, с золотым пенсне на горбатом носу.
— Извозчик! — кричит на улице Архип Егорыч. — Степановская, дом пять.
— Три гривенничка положьте-с.
— Двугривенный! — торгуется Архип Егорыч, крепко придерживая левой рукой сумку с деньгами.
— Пожалуйте!
Архип Егорыч садится. Извозчик, тощий мужичонка, хлопает вожжами, понукает лениво трусящую лошадь.
Жарко. Архип Егорыч вынимает из кармана красный платок, отирает им вспотевшее лицо.
Улица, по которой они едут, спокойная — не бегут трамваи, не ревут автомобили, лишь тянутся ломовики, груженные железом, оно грохочет и звенит на ухабах, заглушая стук лошадиных копыт.
Извозчик свертывает на другую улицу, здесь еще пустыннее и совсем тихо, даже не видать телег.
Архип Егорыч вдруг настораживается. Впереди по обеим сторонам узкой улицы, тихо бредут два парня, парень справа в красной рубахе, опоясан синим пояском, брюки навыпуск, парень слева — в суконном пиджаке, брюки заложены за голенища высоких сапог, на голове измятая кепка.
Когда пролетка равняется с ними, оба они поворачиваются и пристально взглядывают на Архипа Егорыча. У парня в рубахе узкое лицо, изрытое оспою, а у другого черные сросшиеся на переносье брови и румяные щеки.
— Э-эй! — вскрикивает парень в рубахе и подбегает к извозчику, направляя на него блестящий револьвер.
Парень с сросшимися бровями вскакивает на подножку пролетки и, угрожая таким же блестящим револьвером, сквозь зубы говорит:
— Подай деньги! Живо!
— К-ка-ра-у-ул! — вскрикивает Архип Егорыч. — Ка…
Грабитель ударяет его по лицу рукоятью револьвера, обливаясь кровью, Архип Егорыч падает из пролетки на мостовую, прикрывая животом сумку.
— К-ка-ра-ул! — пронзительно кричит он, барахтаясь на дороге, ничего не видя залитыми кровью глазами.
Грабитель шарит у него по карманам, вытаскивает кошелек и, не заметив лежащую под Архипом Егорычем сумку, бросается бежать. Его товарищ тоже пускается в бегство.
Архип Егорыч слышит свистки, топот ног, выстрелы, крики: ‘Держи его! Держи!’ — поднимается с земли, захватив драгоценную сумку, и снова обрушивается на дорогу, точно проваливаясь в глубокую яму. Приходит в себя он от холодной воды, которую кто-то льет на него прямо из ведра. Вокруг него говор многочисленной толпы.
— В больницу его!
— Вот дьяволы!
— Ладно!.. Здорово им влетело.
Кто-то подсаживает Архипа Егорыча на извозчика.
— Не надо в больницу! — умоляет он, мучаясь от боли в глазах.
И слабым прерывающимся голосом сообщает свой адрес.
… Шины подпрыгивают, голоса толпы остаются позади.
Архип Егорыч усиленно трет глаза и стонет. На глазах кровавая пелена, застилающая улицы, дома, солнце, все встречающееся на пути. ‘Неужели ослеп?’ — в отчаянии думает Архип Егорыч и снова принимается протирать глаза пальцами, носовым платком, кулаками.
Постепенно правый глаз проясняется. Смутно, в серой колеблющейся дымке, Архип Егорыч видит тихий переулок, где он живет — тумбочки, заборы, деревянные фонари у ворот. В пролетке рядом с Архипом Егорычем сидит городовой.
— Поймали? — спрашивает его Архип Егорыч.
— Есть! — обдает Архипа Егорыча смешанный запах водочного перегара и махорки. — В участок поволокли. Палили, душегубы, — теперь каюк: от веревки не отвертятся.
…Правый глаз все больше и больше проясняется, уже виден весь городовой — выпяченная грудь, квадратный бритый подбородок, шашка с медною оправой, лежащая на коленях.
Извозчик останавливается. Архип Егорыч, поддерживаемый городовым, спускается на землю и шарит в карманах, отыскивая кошелек, но его нет.
С визгом открывается калитка. Полкан рвется с цепи. ‘Папаша!’ — испуганно кричит с крыльца Марфонька, руки Архипа Егорыча повисают, сумка с деньгами падает на землю. ‘Подберут… Свои здесь!’ — думает он и, качнувшись, опускает голову на плечо городового.
‘Папаша!’ — на миг пробуждается затемненная мысль, и вновь наплывает, подкашивая ноги, увлекая куда-то вдаль, кроваво-темная волна.
— О! О! — стонет в кабинете на своем диване Архип Егорыч, с мокрым полотенцем на переносье.
Марфонька жалобно мигает черными ресницами и просит:
— Не скидывайте полотенце, папаша. Больно вам?
— Больно, Марфонька, больно.
— Испейте водички.
— Не надобно!
К вечеру боль в глазах почти совсем прекращается, но Архип Егорыч аккуратно прикладывает принесенную Параней из аптеки примочку и на вопросы дочерей все еще отвечает слабым, усталым голосом.
Дочери хлопочут около охающего отца, оправляют подушки, приносят любимого им чернослива, а ночью по очереди сидят в кресле перед диваном, чутко прислушиваясь к дыханию отца и к бесконечному лепету маятника.
Утром Архип Егорыч просыпается в отличном настроении духа. Оба глаза смотрят, как и раньше, а царапины на переносье подсохли и больше не беспокоят.
— Марфа!
— Я, папаша! — вздрагивает уснувшая, сидя в кресле, Марфонька.
— Ты чего здесь?.. Эх, девка!
Марфонька торопливо задувает лампу. За окном — светлое утро, на дворе звонко выкрикивает петух.
— Поди вон, — буду одеваться.
Марфонька, радостно улыбаясь, покидает кабинет. Через несколько минут выходит и Архип Егорыч, бодрый, довольный, что глаза видят. В столовой весело заливается кенар.
Архип Егорыч идет в кухню умываться из медного рукомойника. На столе сидит, спустив пушистый черный хвост, кот Егорка. Сидит и наблюдает, как за окном прыгает по приступкам заднего крыльца воробей. Жаль, окно закрыто, а то выпрыгнул бы — да хвать…
— Брысь, ты! — топает ногой Архип Егорыч. — Я тебя!
Кот нехотя спрыгивает, выгибается, зевает, обнаруживая шершавый язык, потом встает на задние лапки и натачивает когти об деревянную дверцу стола, раздраженно помахивая хвостом.
…День начинается обычно, жизнь входит в свою колею, и скоро уже спадают с переносья подсохшие корки царапин.
Как-то, вернувшись из города, Архип Егорыч находит на своем столе повестку от следователя, приглашающую его на допрос. И тут Архип Егорыч вспоминает, что у него вытащен кошелек, а в кошельке были его деньги, правда пустяшные — три с полтиной, но все же его…
Архип Егорыч идет в Жандармское Правление, там, в узкой комнате, заваленной кипами бумаг, его ожидает долговязый жандармский ротмистр — синие рейтузы, землистое лицо.
Он пододвигает Архипу Егорычу стул и, кашлянув в костлявый кулак, допрашивает. Архип Егорыч на все отвечает коротко и точно, следователь быстро записывает.
— Вы помните лица грабителей?
— Да, помню.
Следователь подает ему проволоку с нанизанными фотографическими карточками и просит посмотреть — нет ли здесь ограбивших его экспроприаторов.
Архип Егорыч быстро повертывает карточку за карточкой.
— Вот! — указывает он на парня с сросшимися бровями.
— Он вас бил?
— Так точно, он.
— А извозчику угрожал револьвером этот?
— Да-с, рябой.
— Отлично. А вы не помните, кто именно вытащил кошелек?
— А который на меня напал, вот этот-с.
Записав показания, следователь подает перо Архипу Егорычу, чтобы тот расписался. Архип Егорыч тщательно выводит свою подпись, кладет перо на чернильницу и осведомляется:
— Могу идти-с?
— Подождите.
Ротмистр нажимает в стене кнопку электрического звонка. На голой, оклеенной зелеными обоями стене, против того места, где сидел Архип Егорыч, дрожит солнечный блик: где-нибудь луч скользнул по зеркалу, по листу жести — и вот забежал дрожащий зайчик на зеленые шпалеры.
В камеру входит усатый жандарм.
— Отведи свидетеля!
Жандарм, бренча шпорами, выводит Архипа Егорыча в длинный темный коридор. Пахнет сыростью.
Архип Егорыч осторожно передвигает ноги, стараясь не оступиться. В душе у него шевелится смутная тревога. Он-то уйдет, а его подпись останется… Теперь жандармы будут знать — есть такой человек на свете — Архип Егорыч. Ему хочется вернуться и разорвать лист, скрепленный его именем.
Жандарм ведет мимо полуоткрытой двери, Архип Егорыч заглядывает в нее — камера с решетками в узком окне, мебели нет, испещренные надписями стены.
— Это что?
— Для подследственных. Здесь ждут допроса.
Выведя Архипа Егорыча на широкий пустынный двор, жандарм возвращается обратно.
За воротами Архип Егорыч встречается с женщиной в черной накидке. Глаза слезятся, как у забитой собаки, бескровное лицо покрыто бледными веснушками, на лбу тонкие морщины, а кончик худосочного носа смешно вздернут. Но когда она смотрит своими серыми глазами, то словно не замечает ни лица, ни одежды встречного, а с безысходной тоскою наблюдает за чем-то внутренним, скрытым одеждой, лицом и словами.
— Вы не из жандармского? — неуверенно спрашивает она Архипа Егорыча.
— Да, оттуда.
— Там у меня…. — Плечи женщины вздрагивают, а глаза проникают вовнутрь Архипа Егорыча.
— Арестованный?
Женщина, всхлипнув, закрывает лицо руками.
Архипу Егорычу неловко — со стороны можно подумать, что он ее чем-нибудь обидел.
— Голубушка! — хмурится он. — Э… э… э…
И, вспыхнув, отходит от нее. Экая бестолковая: что он подрядился, что ли, с нею стоять и ее успокаивать?.. Дома дочери ждут, обед…
В день суда моросит дождь, погода серая.
Архип Егорыч, злой и придирчивый, сидит за утренним чаем, лениво размешивая ложкою сахар.
В передней раздается звонок. Марфонька торопливо подбирает свой костыль и ковыляет отворять дверь.
— Дома Архип Егорыч? — слышится звучный голос.
— Дома.
— Могу я его видеть?
— Пожалуйте.
Гость скидывает калоши, сморкается.
Архип Егорыч выходит к нему, подозрительно оглядывай с ног до головы, — студент, грива русых волос, пушок на верхней губе веселые глаза, поношенная тужурка…
Почему-то задорно усмехнувшись, гость подает Архипу Егорычу руку:
— Сергей Микундин, занимаюсь у присяжного поверенного Варгасова. Студент юридического факультета.
Не дожидаясь приглашения, он садится, его примеру следует и Архип Егорыч.
— Чем могу служить?
— Видите ли, я к вам завернул по собственной инициативе. Да!.. Не в качестве представителя моего патрона, а так… Впрочем, — вскидывает он на Архипа Егорыча веселые глаза, — я к делам почти никакого касательства не имею, просто сшиваю бумаги, переписываю и отыскиваю статьи. Служу за сорок пять рублей в месяц.
— Тэк-с! — сердито насупливается Архип Егорыч.
— Так вот, прочел я обвинительный акт о нападении на вас и так далее. Подумал — хлопцев могут повесить, но могут и на каторгу. Все зависит от вас, от ваших показаний, Архип Егорыч. На предварительном следствии вы говорили, что они у вас вытащили кошелек… Это — вооруженное ограбление, за это повесят, ибо военный суд, если же ограбления не было, а так себе — нападение, да и кошелек-то, окажется, не вытащен, а попросту выпал, то их не казнят.
Архип Егорыч раздраженно стучит по столу пальцем:
— Обмануть судей, то есть? Правильно понимаю, молодой человек?
Студент откидывает назад наползающие на лоб волосы.
— Не обмануть, а пожалеть хлопцев. Ну, было дело — горячая кровь, голод, принципы. Ну, погниют в казематах и довольно, а то — смерть. Поведут их на заре, накинут петли… Архип Егорыч!
— А меня пожалели? — вскипает Архип Егорыч. — Чуть не ослеп, это ничего? Морду окровавили — тоже ничего? А кабы удалось? Кто бы отвечал? Я али нет? Кровные денежки кому бы пришлось платить? А убить кого могли? Могли али нет?
Студент пожимает плечами:
— Однако, не убили же.
— То-то что не убили! — исподлобья взглядывает на него Архип Егорыч. — Надо бы еще, чтоб убили.
— Да вы поймите! — опять откидывает налезающие волосы студент. — Суть всех существующих законодательств сводится к такому положению: ‘не тронь, а то самого тронут’. Око за око — закон возмездия, охраняющий общество от преступной воли. Но в данном случае возмездие несправедливо: они вас ударили по носу, а их за это могут лишить жизни, выбросить из списка живых. Где же тут око за око? И кому, наконец, нужна их смерть? Вам?
— Мне их смерть не нужна! — напряженно таращит на гостя глаза Архип Егорыч. — Что побили меня, я их прощаю и о том на суде скажу.
— Ну вот! — торжествует студент. — Про то и толкую. Вам надо переменить показания.
Архип Егорыч сжимает кулаки, словно готовясь наброситься на собеседника.
— Врать? Судьям?.. Не буду врать! Простить — прощу, а лгать — не лгал, да и не попробую.
— Да вы поймите!..
— Не буду! — повышает голос Архип Егорыч. — Обидели меня — ладно, а правде не поперечу.
Студент дергает пушок на верхней губе, нервно вскакивает и, не подав руки Архипу Егорычу, выбегает в переднюю. Молча и торопясь, одевается. Архип Егорыч наблюдает с кресла за его движениями.
— Прощайте! — буркает студент, берясь за дверную ручку, и, круто повернувшись, резко произносит:
— Архип Егорыч! Подумайте!
Архип Егорыч смотрит широко открытыми глазами на дверь, в которую только что вышел ранний посетитель, и сутулится. Потом, не взглянув на дочерей, возвращается в столовую и опять принимается болтать ложкою в своем стакане, хотя сахар давным-давно растаял и размешался.
— Папаша, а вы в суд не опоздаете? — спрашивает Параня.
— Нет, надо к одиннадцати.
Допив чай, он уходит к себе в кабинет, садится в кресло, долго смотрит в одну точку, размышляя, и вдруг, точно выведенный из оцепенения, хватается за картуз, выходит в гостиную.
— Дочки, закройте за мной, иду в суд.
Путь он минует незаметно — перед ним желтое трехэтажное здание со многими подъездами и с чугунными воротами.
В раздевальной масса желтых вешалок, с них свисают пальто, словно трупы повешенных.
Архип Егорыч передает швейцару на хранение свою палку, черного дерева с серебряным набалдашником, и поднимается по широкой, как в банке, лестнице наверх.
По длинному залу толпится много разных людей — адвокаты во фраках, чиновники в вицмундирах, на скамьях вдоль стен сидят какие-то барышни в шляпках, пара салопниц, приказчик в высоком воротничке, подпирающем прилизанную голову, рабочие и извозчик, тот самый, что вез Архипа Егорыча в злополучный день.
— И тебя вызвали?
Извозчик мнет корявыми пальцами свою шапку.
— Да уж я, почитай, добрый час тута валандаюсь.
— Ты что же говорить станешь?
— Мы-то? — поглаживает сивую бороденку извозчик. — А ничево, по совести, значит.
— По совести! — раздражается Архип Егорыч. — Знамо, по совести, не в том дело.
И дергает извозчика за рукав:
— Время! Пойдем, брат.
Извозчик, шумно вздохнув, поднимается со скамьи, следует за Архипом Егорычем.
Зал в конце делает заворот, там, у узкой двери, на широких скамьях, сидят конвойные солдаты. При появлении Архипа Егорыча дверь, около которой они сидят, открывается — видна камера, полная арестантов, на них неуклюжие халаты, иные звякают кандалами, разгуливая по асфальтовому полу.
Рядом с Архипом Егорычем, у окна, стоит на табурете бочонок, к бочонку прикреплена медная цепочка с кружкою, чтобы всякий жаждущий мог нацедить себе хлебного квасу и напиться.
Из открывшейся двери, крадучись, выходит рябой парень, нападавший на извозчика, не сводя с Архипа Егорыча тупого взгляда, он пробирается к бочонку… Солдаты, увлеченные разговором, не замечают его. Боясь посмотреть на них, словно тогда они его обязательно увидят, грабитель перешагивает через их ноги. Только бы дойти! Только бы проскользнуть, а потом — кто знает?..
Внезапно один солдат поворачивает голову и, разинув рот от удивления, взглядывает на беглеца.
— Ты куда?!
Все конвойные, бряцая шашками, вскакивают со скамеек. Десяток штыков направляется на парня, в его глазах вспыхивает пламень.
— Братцы! За квасом я! Пропустите!
Штыки упираются в его грудь. Стиснув зубы, хватаясь руками за холодную сталь, он пятится назад, когда беглец равняется с дверью, солдат, первый заметивший его, поворачивает ружье и с размаху ударяет арестанта прикладом, пленник глухо валится на асфальтовый пол, дверь закрывается.
— Ребята! — выдвигается вперед Архип Егорыч. — Вы это что ж деретесь? На то поставлены? Человек идет квасу испить, а его — бух!.. И не стыдно? Вояки, подумаешь! Вы бы этак-то японцев отщелкивали, а колодника на пол шваркнуть невелика хитрость.
— Вестимо дело! — укоризненно качает бородой извозчик. — Сторожить — сторожи, а по грудям бить не указано. Этак и всякий почнет…
— Да вы-то кто будете? — задорно насмехаются солдаты.
— Самим захотелось?
— Проваливай, коли цел!
Архип Егорыч, косясь на штыки, гневно выговаривает:
— К тому оружие дано, чтобы жителев охранять, за правду стоять, а ты?.. Ты? — спрашиваю… Дай такому дураку пушку, так он и мать родимую картечью разнесет.
Архип Егорыч негодующе поворачивается спиной к солдатам и уходит от них. Его лицо побагровело, а сапоги слишком громко стучат по каменному полу. Какая-то дама в кружевах вскидывает на нос лорнетку, свысока озирая Архипа Егорыча.
…Обстановка зала заседаний суда поражает извозчика своею солидностью. Потряхивая бороденкой, он беспомощно шагает за Архипом Егорычем, пробирается, скрипя толстыми подошвами, между длинных скамеек, отгороженных от суда невысоким барьером, осторожно садится рядом с Архипом Егорычем и делится впечатлениями:
— А что, милый человек, почем, к примеру, аршин эдакой кожины?
Судейские кресла с высокими спинками из красного сафьяна, перед креслами стол, покрытый зеленым сукном, с краев стола спадает, как оборки платья, такой же красный сафьян, что и на креслах. Слева перед столом стоит аналой.
Зал наполняется.
К низенькому столу около скамьи подсудимых проходят с портфелями два адвоката во фраках, садятся на венские стулья, вынимают из портфелей бумаги, погружаются в их чтение. Один адвокат толстый, другой тонкий, у толстого крупная голова и широкий затылок, у тонкого длинная шея, а на ней маленькая, словно чужая голова.
Вслед за адвокатами откуда-то выходят подсудимые в сопровождении рослых жандармов — сабли обнажены наголо. В сравнении с дородными жандармами подсудимые кажутся такими заморышами, что зрители поневоле недоумевают: да неужели же не справиться пустыми руками…
Арестанты садятся, в зале воцаряется тишина, нарушаемая проходящим к своему месту священником. Его кресло слева от публики у стены, к спинке прикреплена кнопкою бумажка, гласящая: ‘Место священника’.
Расположившись в своем кресле, священник бросает холодный взгляд на подсудимых и затем переводит его на дверь, в которую должны войти судьи. Подрясник священника лиловый со стальным отливом.
— Попрошу свидетелей в свидетельскую комнату, — машет обезьяньими руками согбенный судебный пристав.
…Сияя орденами, к сафьяновым креслам проходят судьи и, не торопясь, рассаживаются. Подстриженный ежиком прокурор угрюмо наклоняется над столом, что-то быстро отмечая в лежащей перед ним бумаге. Рядом с ним старец с седой бородой, такою длинною, как у того злого карлика, что — в сказке — прищемил бороду и никак не мог освободиться. Глаза навыкате, свисающие усы. У середины же стола, в кресле со спинкою выше остальных спинок, сидит, откинувшись назад, оливково-желчный председатель — маленькие птичьи глаза. Ноги у него вытянуты вперед, поэтому туловище кажется ускользающим под стол. Слева от председателя высится плешивый, красноносый, красногубый, с двойным подбородком, с придавленными к вискам ушами.
— Архип Егорыч стоит перед судьями.
— …Вы по профессии артельщик?
— Так точно-с!
— Расскажите, как было дело.
Откашлянув, он повествует:
— Ехал я, значит, из банка с деньгами, свернули на Степановскую, народу нет, только стоят у тумбочек вот этих двое, — он указывает на подсудимых, — лишь поравнялась лошадь с ними, они и накинулись. Вон тот пугает извозчика револьвером, а этот взобрался в пролетку и кричит: ‘Подавай деньги, живо!’ Я не отдал, он меня рукоятью по лицу, по самым глазам, скатился я наземь вместе с сумкою, закричал — караул! — они и побежали.
— А сумку оставили?
— Да, я на нее упал.
— Ну, а скажите, — спрашивает председатель, — когда вы упали, грабители сразу же побежали или же не сразу?