ПРАКТИЧЕСКІЙ НИГИЛИЗМЪ
ПРАКТИЧЕСКІЙ НИГИЛИЗМЪ
А.
‘Русскій Встникъ’, No 7, 1872
Практический нигилизм, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1872
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Въ водоворот, романъ въ трехъ частяхъ, А. Писемскаго. Москва 1872.
Подкопы, комедія въ пяти дйствіяхъ, А. Писемскаго. (Гражданинъ. 1873.)
Ваалъ, комедія въ четырехъ дйствіяхъ, А. Писемскаго. (Русскій Встникъ. 1873.)
Художественная литература наша постоянно почерпала свое содержаніе въ наблюденіяхъ надъ общественною жизнью. Въ противоположность французскому роману, доктринерствующему надъ жизнью и ищущему въ ея явленіяхъ необыкновенныхъ положеній и искаженныхъ характеровъ, русскій романъ еще со временъ Пушкина постоянно стремился войти въ самую тсную связь съ ежедневною дйствительностью, творчество русскихъ художниковъ весьма въ слабой степени прибгаетъ къ содйствію воображенія, и обыкновенно питается анализомъ и наблюдательностью, предметомъ которыхъ всего чаще служатъ черты и явленія заурядной будничной жизни. Вмсто того чтобъ увлечь фантазію читателя богатствомъ вымысла, сложностью романической интриги, цльностью героическихъ характеровъ и яркостью драматическихъ положеній, талантливые русскіе писатели ставили себ задачею заинтересовать вниманіе читателя неподкрашеннымъ воспроизведеніемъ ежедневной дйствительности, тонкостью психологическаго анализа, обращеннаго на характеры по большей части заурядные, мягкостью красокъ, въ которыхъ постоянно преобладаетъ сроватый тонъ будничной жизни.
Общепринятое въ печати и въ обществ мнніе обыкновенно навязываетъ нашему роману англійское происхожденіе. Это не совсмъ справедливо, хотя родство нашей художественной литературы съ англійскою не подлежитъ никакому сомннію, и вліяніе Вальтеръ-Скотта, Диккенса и Таккерея на нашихъ писателей вполн очевидно. Но это явленіе никогда не управляло судьбами нашей литературы и никогда не было источникомъ вдохновенія нашихъ писателей, что неизбжно случилось бы при подражательномъ характер литературы. Наши романисты не заимствовали у англійскихъ своихъ критическихъ и художественныхъ понятій, и только сошлись съ ними въ воззрніяхъ на задачи. Задачи эти были сознаны и указаны у насъ вполн самостоятельно еще Пушкинымъ. Творецъ Евгенія Онгина и Капитанской дочки самъ заблуждался до извстной степени полагая что онъ подражаетъ то Байрону, то Валтеръ-Скотту, въ сущности, онъ творилъ совершенно самостоятельно, заимствуя вдохновеніе изъ тонкой художественной наблюдательности, обращенной исключительно на русскую жизнь, русскіе характеры и русскую общественность. Сближеніе произошло лишь въ общихъ понятіяхъ объ искусств и его пріемахъ — сближеніе которое можно найти между художниками всхъ временъ и народовъ стоящими на одномъ и томъ же уровн художественнаго пониманія. Сходясь съ англійскими романистами въ воззрніяхъ на литературныя задачи, наши писатели тмъ не мене шли по слдамъ Пушкина, и трудились надъ разработкой нашей собственной, чисто-русской общественности. Они задаются разработкой такихъ явленій мимо которыхъ равнодушно проходитъ человкъ не одаренный тонко-развитымъ пониманіемъ жизни и души человческой, но въ которыхъ художникъ силою своего таланта провидитъ цлый міръ страстей, горя о радостей, великодушія и низости, драматической борьбы съ силою вещей или трагической безвыходности подъ гнетомъ исторически сложившихся условій. Не пытаясь дйствовать на массы блестящими парадоксами соціальныхъ ученій или яркими красками сказочной, искусственно-драматизованной жизни, русскіе писатели предпочитаютъ имть дло съ боле развитымъ кругомъ читателей и воспитательно дйствовать на общество художественною правдой изображеній. Согласно воззрніямъ перешедшимъ у насъ въ традицію, отъ беллетристики мы требуемъ прежде всего строгой жизненной правды, натуры, требуемъ чтобы писатель не выходилъ изъ сферы непосредственныхъ наблюденій надъ жизнью, не подгибалъ бы ее подъ соціальную доктрину, не олицетворялъ бы въ образахъ отвлеченной идеи, но въ самыхъ условіяхъ жизни, наблюдаемой художественно, искалъ бы естественной постановки общественныхъ вопросовъ. Наши писатели не стремятся, подобно Жоржъ-Санду или Гюго, разршать соціальныя проблемы, они только изучаютъ эти проблемы параллельно съ тмъ какъ создаетъ ихъ сама жизнь, и потому-то видимъ мы что въ большинств русскихъ романовъ, не чуждыхъ тенденціозности, общественный вопросъ обыкновенно только ставится, и почти никогда не разршается. Еслибы сама жизнь была скора на разршеніе возникающихъ въ ней вопросовъ, эти вопросы сходили бы съ очереди вслдъ за ихъ постановкой, но жизнь слиткомъ медленно вырабатываетъ свои ршенія, а предупреждать ее въ этомъ органическомъ процесс значитъ придумывать, длать жизнь. Такое придумываніе, дланье жизни всегда было чуждо преданіямъ и направленію русской литературы, постоянно преслдовавшей близость къ дйствительности и гораздо боле цнившей непосредственный талантъ въ изображеніи того что есть чмъ самыя блестящія заключенія о томъ что можетъ и какъ должно быть. Отступленія отъ этихъ традиціонныхъ началъ русской беллетристики, представлявшія попытки къ доктринерскому построенію жизни и общественныхъ идеаловъ (въ род пресловутаго въ свое время романа Что длать), всегда были случайными явленіями въ русской литератур и бывали обязаны своимъ успхомъ постороннимъ и преходящимъ обстоятельствамъ.
Наша литература не богата положительными типами. Наши романисты не создаютъ героическихъ характеровъ какими богата европейская литература. Они ищутъ положительныхъ типовъ въ сред скромной и низменной, относясь большею частью отрицательно къ верхушкамъ жизни, къ ея блестящимъ представителямъ. Здсь не мсто входить въ разсмотрніе историческихъ и общественныхъ причинъ создавшихъ у насъ отрицательное отношеніе къ той жизни которою живутъ наши образованные классы. Довольно замтить что идеалъ добра и правды присущій нашимъ художникамъ и безъ котораго не можетъ обойтись ни одна литература, присутствуетъ въ ихъ произведеніяхъ какъ незримое отвлеченіе, какъ идея около которой группируется отрицательно наблюдаемая жизнь. У насъ не мало произведеній дйствительнымъ героемъ которыхъ является именно эта отвлеченная идея добра и правды, не олицетворенная въ живомъ образ…. Таково именно свойство большей части русскихъ художественныхъ талантовъ что они восходятъ къ идеалу путемъ отрицанія, понимая драматизмъ жизни именно въ этомъ сопоставленіи дйствительности съ отсутствующими идеаломъ, стоящимъ вн сцены дйствія.
Въ такомъ отрицательномъ отношеніи къ большинству русскихъ типовъ и къ большей части явленій русской жизни быть-можетъ лежитъ причина той тонкой, умной наблюдательности которою такъ обильно проникнуты талантливыя произведенія русской беллетристики. Жизнь наблюдаемая умнымъ человкомъ съ отрицательной точки зрнія должна представлять обильный матеріалъ для общественной сатиры и психологическаго анализа, художественное впечатлніе производимое творческимъ возсозданіемъ характеровъ и положеній усиливается тою здоровою пищей какую доставляетъ уму наблюдательность автора-сатирика, подмчающая въ людяхъ и явленіяхъ всякое уклоненіе отъ нормы указанной здравымъ смысломъ и чувствомъ правды и добра. Въ большинств случаевъ, произведенія нашей художественной литературы заключаютъ въ себ весьма много
Ума холодныхъ наблюденій
И сердца горестныхъ замть —
и въ этомъ конечно состоитъ тайна ихъ воспитательнаго вліянія на общество, постоянно черпающаго изъ литературы значительную часть своего самопознанія.
Со временъ Евгенія Онгина, русскій романъ постоянно стремился отразить въ себ внутреннюю жизнь нашего общества, со всми волнующими его нравственными интересами. Вопреки распространенному въ современной печати мннію будто художественная литература наша, занятая исключительно безпечальными жертвоприношеніями Аполлону, оставалась постоянно чуждою этомъ нравственнымъ интересамъ, ближайшее знакомство съ литературою послдняго двадцатипятилтія должно показать что нашъ романъ, при строго-художественной форм, всегда весьма близко подходитъ къ общественнымъ задачамъ времени и можетъ быть названъ общественнымъ романомъ по преимуществу. Соціальныя задачи возникавшія изъ нашего общественнаго положенія постоянно служили темою романамъ и повстямъ гг. Тургенева, Гончарова, Писемскаго, Достоевскаго. Общественныя темы разработанныя въ Обыкновенной Исторіи, въ Дворянскомъ Гнід, въ Тысяч Душъ, были конечно ближе къ нашей дйствительности и сильне дйствовали на общество въ воспитательномъ смысл, чмъ теоретическія и часто безсодержательныя варіаціи на современныя темы въ тогдашнемъ Журнализм.
Художественныя произведенія являющіяся въ послднее время свидтельствуютъ что беллетристика наша далеко еще не исчерпала своего общественнаго содержанія. Наблюденія надъ образованнымъ обществомъ, анализъ его движеній и стремленій, оцнка его нравственныхъ интересовъ, составляютъ тему наиболе замчательныхъ и талантливыхъ литературныхъ явленій послдняго времени. Между прочимъ, этой благодарной задач обязаны своимъ содержаніемъ новйшія произведенія г. Писемскаго, которымъ мы намрены посвятить настоящую статью.
Талантъ г. Писемскаго давно уже направленъ на изученіе русскаго общества въ его современномъ положеніи, нсколько фазисовъ этого положенія уже отразились въ его романахъ съ замчательною яркостью изображенія и тонкою наблюдательностью умнаго художника-сатирика. Въ Тысяч Душъ Россія увидла полную и тщательную картину своей жизни наканун великихъ преобразованій къ которымъ она готовилась. Внутренній смыслъ этой жизни былъ раскрытъ авторомъ съ силою таланта поразившею не только нашу, но и европейскую публику, когда она ознакомилась съ этимъ произведеніемъ по нмецкому переводу. Затмъ во Взбаломученномъ Мор г. Писемскій представилъ намъ оборотную сторону движенія охватившаго Россію въ періодъ реформъ — внезапное пониженіе общественнаго уровня, упадокъ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ, необузданное господство фразы, деспотизмъ лжи, прикрывающейся тмъ мишурнымъ декорумомъ который въ современной quasi-прогрессивной печати принято называть ‘освободительными идеями’. Все это крупно и ярко отразилось въ роман г. Писемскаго, образовавъ дйствительно картину какого-то взбаломутившагося общественнаго океана, въ которомъ вся нечистота, поднятая волненіемъ съ глубокаго дна, всплыла на поверхность и замутила прежде тихія воды. Картина вышла безотрадная и отчасти односторонняя, авторъ далъ полную волю своему сатирическому направленію, которое въ этомъ произведеніи ршительно преобладаетъ надъ всми прочими сторонами художественнаго творчества. Но г. Писемскій и не обманывалъ себя насчетъ нкоторой односторонности данныхъ имъ изображеній, заканчивая свой романъ, онъ прощался съ читателемъ такими словами: ‘Пусть будущій историкъ со вниманіемъ и довріемъ прочтетъ наше сказаніе, мы представляемъ ему врную, хотя и полную картину нравовъ нашего времени, и если въ ней не отразилась вся Россія, за то тщательно собрана вся ея ложь.‘ ‘Не мы виноваты, говоритъ онъ ране, что въ быту нашемъ много грубаго и чувственнаго, что такъ-называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не длать или длать вздоръ, что, не цня и не прислушиваясь къ нашей главной народной сил, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорическій свтъ, гд бы и откуда бы ни мелькнулъ онъ, и дтски вритъ что въ немъ вся сила и спасете!’
Отнесясь съ этимъ строгимъ приговоромъ къ общественному движенію шестидесятыхъ годовъ,— приговоромъ оскорбившимъ такъ много самолюбій и возбудившимъ такъ много ненависти и Желчи,— г. Писемскій какъ бы утратилъ вкусъ къ наблюденіямъ надъ современнымъ обществомъ, и въ слдующемъ своемъ роман: Люди сороковыхъ годовъ обратился къ предыдущей эпох. Въ публик, привыкшей находить въ беллетристик отзвукъ страстей и интересовъ довлющихъ дневи, эта талантливая эпопея отошедшаго въ исторію періода не произвела большаго впечатлнія: читатели сожалли что авторъ обнаружившій такъ много ума и наблюдательности въ пониманіи интересовъ текущей минуты какъ бы отворачивается отъ плывущей на него жизни и становится въ сторон отъ совершающагося предъ его глазами общественнаго движенія. Но уединеніе г. Писемскаго продолжалось не долго: вслдъ за Людьми сороковыхъ годовъ онъ печатаетъ новый романъ, Въ водоворот, въ которомъ снова выступаетъ въ роли наблюдателя современной жизни, и въ которомъ ярко отраженъ послдній фазисъ нашего общественнаго положенія.
Этотъ новый фазисъ есть вмст съ тмъ только дальнйшее развитіе того движенія которое дало содержаніе Взбаломученному Морю. Волненіе стихло, поднятая изъ нечистой глубины грязь нсколько осла на дно, но быстрота и безпорядочность недавняго теченія образовала водоворотъ, въ которомъ сшибаются, кружатся и тонутъ выброшенные на поверхность осадки взбаломученнаго моря. Въ сущности, оба романа изображаютъ, одинаково отрицательно, одно и то же явленіе, за которымъ усвоено наименованіе нигилизма, но разница въ обихъ картинахъ, раздленныхъ восьмилтнимъ промежуткомъ времени, весьма ощутительна, и самое явленіе представляется въ совершенно иномъ період развитія.
Нтъ сомннія что нигилизмъ, какъ бы глубоко ни искали мы его корней въ русской жизни, вышелъ изъ литературныхъ кружковъ и изъ тхъ слоевъ нашего общества которые наиболе близки къ журнальнымъ движеніямъ. Общество весьма пассивно и лишь въ самой незначительной степени принимало участіе въ разработк нигилистической доктрины, его роль была по преимуществу роль воспринимающая, между тмъ какъ лабораторія доктрины устроилась въ томъ подвижномъ наслоеніи литературнаго пролетаріата и полуобразованнаго мщанства которое никогда не имло живой связи съ боле глубокими общественными слоями. Въ первую эпоху нигилизма, существовали такъ-сказать спеціалисты нигилистическаго дла, не имвшіе никакой другой задачи и инаго занятія кром разработки и проведенія въ собственную жизнь нигилистической доктрины. Образовался цлый классъ людей для которыхъ нигилизмъ получилъ значеніе профессіи. Они писали для журналовъ статьи исполненныя ‘отрицанія’ и ‘освободительныхъ идей’, устраивали фаланстеры и коммуны, вступали въ сношенія съ эмиграціей и сами пополняли ряды ея, заключали ‘гражданскіе браки’, и все это не ради чего другаго, какъ во имя и во славу нигилизма. Если они имли при этомъ какія-либо житейскія, практическія профессіи, если они учились или учили въ заведеніяхъ, состояли въ военной или гражданской служб, то на все такое они взирали какъ на нчто побочное и неважное, дйствительнымъ же призваніемъ своимъ считали нигилистическую проповдь словомъ и дломъ. Эта категорія спеціалистовъ нигилистическаго дла, нигилистовъ по профессіи, прежде всего обратила на себя вниманіе нашихъ художниковъ-беллетристовъ, и типъ теоретическаго нигилиста весьма рельефно отразился въ извстныхъ романахъ первой половины шестидесятыхъ годовъ.
Затмъ наступила другая эпоха. Разработка нигилистической доктрины приведена была къ концу, и вмст съ тмъ типъ нигилиста pur-sang, нигилиста по профессіи, утратилъ свою привлекательность и мало-по-малу сдлался довольно рдкимъ явленіемъ. Движеніе вступило во второй періодъ: отъ образовавшагося водоворота пошли круги, все шире и глубже захватывающіе воды нкогда взбаломученнаго, а нын въ значительной степени улегшагося моря. Нигилистическія идеи стали проникать въ самое общество, причемъ естественно должны были утратить характеръ пропагандируемаго культа, столкнуться и смшаться съ другими обиходными идеями и понятіями. Если въ обществ стали рдко встрчаться нигилисты сдлавшіе изъ своей доктрины задачу жизни, профессію, религію, за то на каждомъ шагу начали попадаться люди совершенно безсознательно усвоившіе себ нкоторую часть нигилистическихъ воззрній и въ то же время не только не причисляющіе себя къ нигилистамъ, но даже искренно пугающіеся нигилизма въ его первоначальной, сконцетрированной форм. Въ смысл послдовательности доктрины, эти люди конечно не выдерживаютъ ни малйшей критики, они случайно усваиваютъ себ кое-что изъ нигилистическаго міровоззрнія, обыкновенно наиболе подходящее ихъ личнымъ вкусамъ и обстоятельствамъ жизни, но это кое-что нисколько не мшаетъ имъ сохранять нкоторыя другія воззрнія, совершенно чуждыя нигилизму и могущія привести въ ужасъ чистаго нигилиста-теоретика. Послдніе сближаясь съ ними, обыкновенно кончаютъ тмъ что разрываютъ съ ними съ полнымъ презрніемъ къ ихъ непослдовательности и отсталости въ нкоторыхъ воззрніяхъ. Безсознательные, практическіе нигилисты чаще всего усваиваютъ себ только нигилистическую безпринципность, свободу отъ исторически сложившихся общественныхъ и нравственныхъ узъ, и затмъ отъ обстоятельствъ жизни и отъ условій личнаго характера зависитъ направить эту безпринципность въ ту или другую сторону. Чаще всего безсознательный нигилизмъ вырабатывается въ практической жизни въ обыкновенное мошенничество и умнье обдлывать длишки вн всякой зависимости отъ какихъ-либо принциповъ, это самая многочисленная категорія людей среди которой нигилизмъ находитъ всегда обильнйшую жатву и наилучшимъ образомъ приготовленную почву. Здсь нтъ мста никакой борьб воззрній, никакому сопротивленію со стороны человческой природы, мошенникъ принимаетъ нигилистическую безпринципность какъ нчто приходящееся ему совершенно по мрк, и въ душ даже презираетъ нигилиста теоретика какъ идеалиста. Но есть другія натуры, не лишенныя правъ на общественную симпатію, и для которыхъ усвоеніе нигилистическихъ воззрній иметъ часто вполн трагическое значеніе. Эти люди, не настолько сильные смысломъ чтобы понять съ самаго начала всю ложь нигилистической доктрины, и для которыхъ нигилизмъ иметъ обаяніе новизны, съ ревностью прозелитовъ стремятся провести въ жизнь поспшно принятыя идеи, но жизнь могущественно противится насилію, и изъ этого сопротивленія возникаетъ внутренняя борьба, нердко окончивающаяся катастрофой. Нигилистическій прозелитъ этой категоріи спшитъ разорвать съ исторически-сложившеюся вокругъ него жизнью, насилуетъ преданія и условія общества къ которому принадлежитъ по рожденію и воспитанію, насилуетъ собственныя привычки и (привязанности — но жизнь и человческая природа на каждомъ шагу ставятъ ему препятствія, отставъ отъ одного берега и не приставъ къ другому, онъ безпомощно бьется въ водоворот, пока ходъ вещей не приноситъ насильственной развязки этой противоестественной борьбы съ самимъ собою.
Отраженіе нигилизма въ обществ, борьба исторически сложившихся основъ жизни и естественныхъ свойствъ чело’ вческой природы съ нигилизмомъ въ его прямомъ значеніи, вотъ содержаніе послдняго романа г. Писемскаго. Въ этомъ смысл мы и назвали его изображеніемъ нигилизма въ новомъ, сегодняшнемъ фазис его развитія, и въ этомъ его главныя права на полное вниманіе общества и литературной критики.
Въ Москв живетъ богатый князь Григоровъ, представитель старой родовитой фамиліи. Романъ застаетъ его уже во второмъ період жизни, когда онъ усплъ уже не только жениться, но и охладть къ жен, и когда онъ съ каждымъ днемъ все настойчиве чувствуетъ потребность явить въ себ человка нравственно возмужалаго и установившагося въ принципахъ и симпатіяхъ. Но внутренняя работа саморазвитія и самоопредленія у него постоянно отстаетъ отъ вншней торопливости жизни, остается позади черты нравственнаго совершеннолтія. Онъ, такъ-сказать, избралъ для себя извстное міровоззрніе, но оно далеко еще не вошло ему въ плоть и въ кровь, не сжилось съ его натурою. Нигилизмъ плнилъ его новизною формъ, и онъ искренно, съ увлеченіемъ считаетъ себя его адептомъ, но въ этихъ новыхъ формахъ онъ постоянно чувствуетъ себя неловко, и самые ршительные поступки его носятъ на себ характеръ нравственнаго насилія совершаемаго ради послдовательности принципа, вн природныхъ, непосредственныхъ побужденій, вн внутренней потребности. Нравственно, онъ еще стоитъ на распутій жизни, отставъ отъ одного берега и не приставъ къ другому, въ состояніи двойственности, которую самъ мучительно сознаетъ въ себ стараясь оправдать ее условіями времени и воспитанія: ‘Суть-то тутъ въ томъ, говоритъ онъ однажды своему пріятелю, Маклакову, что мы двойственны: намъ и старой дороги жаль, и по новой смертельно идти хочется, и это явленіе чисто продуктъ нашего времени и нашего воспитанія.’ Самое обращеніе къ либеральнымъ и нигилистическимъ идеямъ совершилось въ немъ боле отрицательнымъ порядкомъ чмъ положительнымъ, боле вслдствіе сознанія несовершенствъ существующей дйствительности чмъ вслдствіе вры въ непогршимость нигилистической доктрины и совершенство новаго міросозерцанія. Онъ настолько выше и развите людей своего круга что чувствуетъ неправду и ложь укоренившіяся въ окружающей его сред, и ищетъ уйти отъ нея, не сознавая что внутренно онъ органически связанъ съ этою средой, и что такая связь могущественно заявитъ себя при боле ршительной попытк отторгнуться отъ воспитавшей его жизни. Обстановка московскаго житья-бытья особенно давитъ его, онъ не находить въ Москв съ кмъ бы подлиться накопившимися въ немъ идеями и сомнніями, и узжаетъ въ Петербургъ на мсяцъ, на два, освжиться въ шумномъ движеніи столицы, въ которой онъ видитъ умственный центръ. ‘Впечатлительный и памятливый по натур — объясняетъ это поздки авторъ — онъ вс явленія жизни, вс впечатлнія изъ книгъ, воспринималъ довольно живо, и разъ что усвоивъ, никогда уже не забывалъ того вполн. Такимъ образомъ, съ теченіемъ времени у него накопилась въ душ масса идей, чувствованій, разъяснить все это и найти какую-нибудь путеводную вить для своихъ воззрній онъ жаждалъ неимоврно. Потолковать обо всемъ этомъ въ Москв было ршительно не съ кмъ. Москва, какъ убдился князь по опыту, была въ этомъ отношеніи болото стоячее. Петербургъ казался ему гораздо боле подвижнымъ и развитымъ, и онъ стремился туда, знакомился съ разными литераторами, учеными, съ высшимъ и низшимъ чиновничествомъ, слушалъ ихъ, самъ имъ говорилъ, спорилъ съ ними, но увы! просвта предъ жадными очами его посл этихъ бесдъ нисколько не прибывало, и почти каждый разъ князь узжалъ изъ Петербурга въ какомъ-то трагически-раздраженномъ состояніи, но черезъ полгода снова халъ туда.’ Послднее паломничество въ нигилистическую Мекку, на которомъ романъ застаетъ князя Григорова, окончательно разочаровало его: онъ увидлъ Петербургъ въ его дйствительномъ свт, съ задающимъ чиновничествомъ, канцелярскимъ либерализмомъ, пустотой и мелочностью характеровъ, сосредоточившихся на стяжаніи матеріальныхъ благъ и кичливости полупросвщенія. Оттуда пишетъ онъ къ героин романа, Елен Жиглинской, грустное письмо, изъ котораго мы позволимъ себ привести здсь существенную часть, такъ какъ оно очень ясно обрисовываетъ характеръ князя и то состояніе постоянныхъ колебаній и полусознательныхъ порываній въ какомъ онъ пребываетъ во все продолженіе романа:
‘Никогда еще такъ не возмущалъ и не истерзывалъ меня офиціальный и чиновничій Петербургъ, какъ въ ныншній пріздъ мой. Какая огромная привычка выработана у всхъ этихъ господъ важничать, и какая подъ всмъ этимъ лежитъ пустота и даже мелочность и ничтожность характеровъ!… Мн больше всхъ изъ нихъ противны ихъ лучшіе люди, ихъ передовые, и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отецъ готовилъ меня, а между тмъ онъ былъ, сколько я помню, человкъ не% глупый, любилъ меня и конечно желалъ мн добра. Понимая вроятно что въ Лице меня ничему порядочному не научатъ, онъ въ то же время зналъ что мн оттуда дадутъ хорошій чинъ и хорошее мсто, а въ Россіи чиновничество до такой степени все зало, въ такой мр покойне, прочне всего что родители обыкновенно лучше предпочитаютъ убить, недоразвить въ дтяхъ своихъ человка, но только чтобы сдлать изъ нихъ чиновника. Въ университетахъ нашихъ очень плохо учатъ, но тамъ есть какой-то научный залахъ, тамъ человкъ по крайней мр монетъ усвоить нкоторые пріемы какъ потомъ образовать самого себя, но у насъ и того не было. Свтскія манеры, немножко музыки, немножко разврата на петербургскій ладъ и наконецъ безсмысленное либерально’ чанье, что впрочемъ есть еще самое лучшее что преподано намъ тамъ. Грустнй всего что съ такимъ небогатымъ умственнымъ и нравственнымъ запасомъ пришлось жить и дйствовать въ очень трудное и переходное время. Вы совершенно справедливо какъ-то разъ говорили что нынче не только у насъ, но и въ европейскомъ обществ человку для того чтобъ онъ былъ не совершеннйшій пошлякъ и поступалъ хоть сколько-нибудь честно и цлесообразно приходится многое самому изучить и узнать. То что вошло въ насъ посредствомъ уха и указки изъ воспитывающей насъ среды видимо никуда не годится. Но чмъ замнить все это, что поставитъ вмсто этого? Естествознаніе, мн кажется, лучше всего можетъ дать отвтъ въ этомъ случа, потому что лучше всего можетъ познакомить человка съ самимъ собою, ибо онъ, что бы тамъ ни говорили, прежде всего животное. Высшія его потребности, смю думать, роскошь безъ которой онъ можетъ и обойтись, доказательствомъ служатъ дикари, у которыхъ духовнаго только и есть что религія да кой-какія псни.’
Уже изъ этого письма читатель видитъ что князь Григоровъ вовсе не убжденный нигилистъ и вмст съ тмъ не вполн умный человкъ, потому что въ противномъ случа онъ не сталъ бы искать въ естествознаніи отвта на вопросъ чисто нравственнаго и соціальнаго характера, не сталъ бы искать доказательства преобладанія животнаго элемента въ человческой природ въ томъ состояніи дикости которое даже по нигилистической теоріи есть лишь точка отправленія для прогресса человческихъ обществъ. Сомнніе и неувренность слышатся даже въ этомъ авторитетномъ увреніи что человкъ есть прежде всего животное, и что высшія потребности его только роскошь безъ которой можно и обойтись: читатель чувствуетъ что князь въ этомъ случа только модничаетъ, и что подъ матеріалистическою маской въ немъ скрывается едва ли не идеалистъ, для котораго ршительно невозможно обойтись безъ презираемыхъ ‘высшихъ потребностей’. И дйствительно, авторъ нкоторыми замчаніями своими вполн подтверждаетъ сомннія возникающія въ читател при чтеніи вышеприведеннаго письма. Онъ объясняетъ что князь не хотлъ являться предъ Еленой ‘какимъ-то неопредленнымъ человкомъ, и желалъ лучше чтобъ она вс дла въ немъ окончательно сформировавшагося матеріалиста’. Въ другомъ мст авторъ еще ясне опредляетъ эту черту въ натур князя, подмчая ее въ отношеніяхъ его къ любимой имъ двушк. ‘Исторія любви подвигалась весьма медленно, говоритъ г. Писемскій. Дло въ томъ что какъ князь ни старался представить изъ себя матеріалиста, но въ сущности онъ былъ больше идеалистъ, и хоть по своимъ убжденіямъ твердо былъ увренъ что однихъ только нравственныхъ отношеній между двумя любящимися полами не можетъ и не должно существовать, и хоть вмст съ тмъ зналъ даже что и Елена точно такъ же это понимаетъ, но сказать ей о томъ прямо у него никакъ не хватало духу, и ему казалось что он все-таки оскорбитъ и унизитъ ее этимъ.’ Такимъ- образомъ даже изъ первоначальной постановки этого весьма не рдкаго въ наше время характера совершенно ясно что нигилизмъ и матеріализмъ князя есть результатъ нкотораго нравственнаго насилія, что новые принципы приходятся князю поперекъ прирожденныхъ ему чувствованій и понятій. Въ отношеніяхъ къ двумъ женщинамъ, между которыми поставила князя судьба, Эта черта его характера должна была сдлаться роковою — завязать и развязать драму его жизни.
Романъ застаетъ князя, какъ мы уже сказали, женатымъ. женился онъ по страсти, въ очень молодые годы, на хорошенькой дочери ‘нкоего изъ Нмцевъ горнаго генерала’, плнившей его своею превосходною игрой на фортепіано, голубыми какъ небо глазами и льно-подобными волосами. Никакой дальнйшей разумной причины къ этому сближенію не было, и полное несходство характеровъ брачной четы не замедлило обнаружиться. Княгиня была женщина о которой развязная кузина князя Анна Юрьевна, одинъ изъ самыхъ яркихъ типовъ въ роман, иначе не выражается какъ называя ее une personne trè,s apathique. Воспитанная въ скромномъ и добропорядочномъ нмецкомъ семейств, она вся находится подъ тяготніемъ тхъ семейныхъ и общественныхъ преданій которыя князю кажутся пошлыми и предразсудочными. Она невинна какъ голубица, преисполнена къ личности и положенію мужа безпредльнаго благоговнія, и совершенно равнодушна къ его умственнымъ и политическимъ интересамъ. На другой день посл свадьбы, мужъ сталъ читать ей оду Пушкина о свобод, ‘потомъ сталъ ей толковать о русскомъ мужик, его высокихъ достоинствахъ, объяснялъ, наконецъ, что міръ ждетъ соціальныхъ переворотовъ, что такъ жить нельзя, что вс порядочные люди задыхаются въ современныхъ формахъ общества, изъ всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящимъ образомъ и полагала что князь просто фантазируетъ по молодости своихъ лтъ (она была почти ровесница съ нимъ). Будь князь понастойчивй, онъ можетъ-быть усплъ бы втолковать ей и привить свои убжденія, или по крайней мр она стала бы притворяться что раздляетъ ихъ, но князь, какъ и съ большею частью молодыхъ людей это бываетъ, сразу же разочаровался въ своей супруг, отвернулся отъ нея умственно и не сталъ ни слова говорить съ ней о томъ что составляло его суть, такъ что съ этой стороны княгиня почти не знала его, и видла только что онъ знакомится съ какими-то странными людьми и Богъ знаетъ какія иногда странныя вещи говоритъ.’ Князь, замтивъ что нравственная и умственная связь его съ княгиней порвалась въ первые же дни ихъ совмстной жизни, ‘со своею молодою женой ухалъ въ деревню и хлопоталъ единственно о томъ чтобы взять съ собою превосходнйшую рояль’. Музыка однако не наполнила всей образовавшейся внутри его пустоты: онъ сдлался мировымъ посредникомъ и принялся искреннйшимъ образомъ хлопотать о народ. ‘Въ конц концовъ однако, заключаетъ авторъ, музыка, народъ и деревня, принаскучили ему, и онъ ухалъ съ женой за границу, гд прямо направился въ Лондонъ, сошелся, говорятъ, тамъ очень близко съ русскими эмигрантами, но потомъ вдругъ почему-то ухалъ изъ Лондона, вернулся въ Россію и поселился въ Москв. Здсь онъ на первыхъ порахъ замтно старался сблизиться съ учеными и литераторами, но послднее время и того не сталъ длать, и нкоторые изъ родныхъ князя, посщавшіе иногда княгиню, говорили что князь все читаешь теперь.’
Неудавшійся романъ съ княгиней вроятно и былъ бы единственнымъ романомъ въ жизни князя Григорова еслибы судьба не столкнула его съ женщиной представлявшею совершенную противоположность его жен. Въ томъ круг къ которому князь принадлежалъ по своему происхожденію, онъ встрчалъ въ женщинахъ постоянное равнодушіе къ волновавшимъ его умственнымъ и соціальнымъ интересамъ, то-есть къ тому чмъ наиболе дорожилъ онъ въ своемъ усердіи прозелита и съ чмъ онъ былъ связанъ самыми чуткими струнами своей организаціи. Чтобы могущественно затронуть эти струны, надо было встртиться съ нимъ женщин которая подавила бы его напряженіемъ своей политической экзальтаціи, которая раздлила бы съ нимъ его общественныя симпатіи и антипатіи, которая полюбила бы въ немъ не князя и не человка, а свободно-мыслящее существо.
Такую женщину князь нашелъ въ Елен. Это одинъ изъ самыхъ крупныхъ и опредленныхъ, хотя далеко не симпатичныхъ типовъ въ роман г. Писемскаго, и для изученія того общественнаго водоворота который изображенъ въ роман, намъ необходимо тщательно въ него всмотрться.
Елена Жиглинская является читателю съ характеромъ вполн сформировавшимся и съ самымъ опредленнымъ воззрніемъ на міръ. Въ противоположность князю, который только воспринимаетъ нигилистическія вянія заносимыя въ его среду извн, Елена стоитъ у самаго источника нигилизма, представляетъ собою такъ-сказать нигилизмъ активный, пропагандирующій, нигилизмъ шестидесятыхъ годовъ. Условія самого рожденія и воспитанія ея сложились такимъ образомъ что скоре всего могли выработать изъ нея нигилистку pur sang. Полу-Полька по происхожденію, она въ самой крови своей носитъ ненависть къ Русскому государству. Мать ея авантюристка дурнаго тона, не только не могла привить ей никакихъ нравственныхъ началъ, но умла внушить ей полное недовріе къ семейнымъ узамъ. Посл неудачнаго исхода различныхъ авантюръ наполнившихъ жизнь Mme Жиглинской, Елена была отдана въ одно благотворительное учебное заведеніе, откуда приходила домой только по праздникамъ.
‘Чмъ дальше двочка училась тамъ, чмъ дальше и дальше шло ея воспитаніе, тмъ какъ-то суше и непривтливй становилась она къ матери, и почти съ гнвомъ, который едва доставало у нея силъ скрывать, относилась къ образу ея жизни и вообще ко всмъ ея понятіямъ. По мннію матери, напримръ, ничего не стоило поголодать дня два, посидть въ холоду, лишь бы только жить въ нарядной, просторной квартир, и имть потомъ возможность выхать въ театръ или на гулянье. Дочь же говорила что человку нужна только небольшая комната, съ потребнымъ количествомъ чистаго воздуха (и тутъ она даже съ точностью опредляла это количество), нуженъ кусокъ здоровой пищи (и тутъ она опять-таки назначала съ точностью сколько именно пищи) и наконецъ умная книга. По выход изъ училища, дочь объявила матери что она ничмъ не будетъ ее стснять и пойдетъ въ гувернантки, и дйствительно ушла, но черезъ мсяцъ же возвратилась къ ней говоря что частныхъ мстъ она больше брать не будетъ, потому что въ этомъ положеніи надобно сдлаться или рабою, служанкою какой-либо госпожи, или предметомъ страсти какого-нибудь господина, а что она пріищетъ себ лучше казенное или общественное мсто и будетъ на немъ работать. Во всхъ этихъ планахъ дочери питаться своими трудами мать очень мало понимала и гораздо больше бы желала чтобъ она вышла замужъ за человка съ обезпеченнымъ состояніемъ, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы была согласиться и на другое, зная по многимъ примрамъ что въ этомъ положеніи живутъ иногда гораздо лучше, чмъ замужемъ…. Жизнь исполненная разнаго рода авантюръ немножко черезчуръ низко снизвела нравственный уровень госпожи Жиглинской!’
Среди этой безрадостной обстановки, Елена, подобно многимъ мечтательнымъ и экзальтированнымъ натурамъ, почти съ наслажденіемъ питала въ себ горечь и раздраженіе. Малйшая неудача въ жизни, иногда просто капризное нерасположеніе духа, разжигали въ ней всякій разъ озлобленное и мстительное чувство. ‘Ей мечтались заговоры, сходки въ подземельи, клятвы на кинжалахъ, и наконецъ даже позорная смерть на площади, посреди благословляющей втайн толпы. Сравнивая свое настоящее положеніе съ тмъ котораго она Жаждала и рисовала въ своемъ воображеніи, Елена невольно припоминала стихотвореніе Лермонтова: Парусъ, и часто, ходя по огромнымъ и пустымъ комнатамъ княжескаго дома, она повторяла вслухъ и какимъ-то восторженнымъ голосомъ:
Подъ нимъ струя свтлй лазури,
Надъ нимъ лучъ солнца золотой,
А онъ, мятежный, ищетъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой!
Въ подобномъ состояніи духа она начинала враждовать даже съ книгами, съ тми самими книгами изъ которыхъ она почерпнула свое міровозрніе. ‘Читать, напримръ, она совсмъ перестала — разказываетъ о ней въ одномъ мст авторъ — потому что читать какія-нибудь, очень можетъ-быть умныя вещи, но ничего не говорящія ея сердцу, она не хотла, а такого что бы прямо затрогивало ее не было подъ руками, кром того, она думала: зачмъ читать? съ какою цлію? Чтобы только еще больше раздражать и волновать себя?…. Въ жизни Елена милліонной доли не видла осуществленія тому что говорили и что проповдывали ея любимыя книги….’ А между тмъ, эта проповдь глубоко запала въ ея молодое, но рано озлобившееся сердце. ‘Я, еще бывши маленькимъ ребенкомъ, говоритъ она о себ,—
Чувствовала что этотъ порядокъ вещей который шелъ около меня невозможенъ, возмутителенъ! Всюду — ложь, обманъ, господство какихъ-то почти дикихъ преданій!… Торжество всюду глупости, бездарности! Школа все это во мн еще больше поддержала, тутъ я узнала, между прочимъ, разныя соціалистическія надежды и чаянія, и конечно всею душой устремилась къ нимъ какъ къ единственному просвту, но когда вышла изъ школы, я въ жизни намека даже не стала замчать къ осуществленію чего-нибудь подобнаго, старый порядокъ, я видла, стоитъ очень прочно и очень твердо, а бойцы бравшіеся разбивать его были такіе слабые, малочисленные, такъ что я начинала приходить въ отчаяніе. Это постоянное пребываніе въ очень неясномъ, но все-таки чего-то ожидающемъ состояніи мн сдлалось наконецъ невыносимо: я почти готова была думать что разныя хорошія мысли и идеи — сами по себ, а жизнь человческая — сама по себ, въ которой только пошлость и гадость могутъ реализоваться, но встрча съ вами — вотъ видите, какъ я откровенна — согнала этотъ туманъ съ моихъ желаній и стремленій! Я воочію увидала мой идеалъ, къ которому должна была идти — словомъ, я поняла что я — Полька, и что прежде чмъ хлопотать мн объ устройств всего человчества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родин.’
Когда Елен отказали отъ мста начальницы школы, мстительное и озлобленное чувство ея выразилось съ такою необузданностью что князь усомнился даже не помшалась ли она. Онъ долженъ былъ выслушать отъ нея такія рчи:
‘Если я умру теперь, что весьма возможно, то знайте что я унесла съ собою одно неудовлетворенное чувство, про которое еще Кочубей у Пушкина сказалъ: ‘есть третій кладъ — святая месть, ее готовлюсь къ Богу снесть!’ Меня вотъ въ этомъ письм укоряютъ во вредномъ направленіи, но каково бы ни было мое направленіе, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о немъ всегда только съ людьми которые и безъ меня такъ же думали какъ я думаю, значитъ, я не пропагандировала моихъ убжденій!… Напротивъ того, въ этой дурацкой школ глупыхъ двчонокъ заставляла всегда твердйшимъ образомъ учить катихизисъ и разныя священныя исторіи, внушала имъ страхъ и уваженіе ко всевозможнымъ начальническимъ физіономіямъ, но меня все-таки выгнали, вышвырнули изъ службы, а потому теперь ужь извините: никакого другаго чувства у меня не будетъ къ моей родин, кром ненависти. Впрочемъ, я и по рожденію больше Полька чмъ Русская, и за все что теперь будетъ клониться къ погибели и злу вашей дорогой Россіи я буду хвататься какъ за драгоцнность, какъ за ароматъ какой-нибудь!’
Мы нсколько опередили ходъ романа, показавъ въ Елен такія окончательныя черты которыя вполн опредляютъ ея характеръ и выразились въ ней лишь посл цлаго ряда перипетій сопровождавшихъ ея сближеніе съ княземъ. Еслибъ она имла случай заявить эти черты въ самомъ начал своихъ отношеній къ князю, по всей вроятности этого сближенія вовсе не послдовало бы: до такой степени рзкости въ ея натур и въ ея образ мыслей были враждебны всей природ князя. Встртивъ въ первый разъ Елену, когда она, по совту одного изъ своихъ знакомыхъ, пришла къ нему просить какого-нибудь мста, князь увидлъ въ ней просто энергическую и умную двушку съ новыми, сочувственными ему понятіями, желающую трудиться и быть независимою. Встртить такую двушку для князя, привыкшаго въ своемъ кругу находить въ женщинахъ укоренившіяся привязанности къ старому складу жизни и понятій, было пріятною неожиданностью. Онъ заинтересовался Еленой, познакомилъ ее съ своею женой и самъ сталъ посщать ее въ дом ея матери. Ближайшее знакомство съ нею, умныя и рзкія рчи ея, оттненныя тою нигилистическою пикантностью которая должна была особенно нравиться несовсмъ умному князю, скоро сдлали то что отношенія его къ Елен перешли въ страстное увлеченіе. Старуха Жиглинская была въ восторг отъ частыхъ посщеній князя, въ которомъ она цнила очень богатаго человка. Елену до глубины души возмущали прозрачные намеки матери на возможность попользоваться матеріальными щедротами влюбленнаго князя…. По этому предмету между ними часто происходили сцены, заставляющія читателя отчасти примириться съ несимпатичнымъ вообще характеромъ Елены. Исторія любви подвигалась однако медленно, вслдствіе сдержанности князя, который, какъ мы уже видли, исповдовалъ нигилистическую доктрину только умомъ, въ душ же сохранялъ много идеалистическаго. Особенный случай, разказанный авторомъ не безъ примси нкоторой, не совсмъ идущей къ длу, циничности, бросилъ наконецъ Елену въ объятія князя, и она сдлалась его любовницей.
Почти съ самой этой минуты, въ существованіи князя начинается та роковая борьба усвоенныхъ вншнимъ образомъ идей съ неодолимою силой внутреннихъ потребностей натуры которая въ конц концовъ приводитъ его къ трагическому исходу. Создавъ, своими отношеніями къ Елен, ненормальное положеніе, въ которомъ внезапно очутились и онъ, и Елена, и жена его, онъ ежеминутно чувствуетъ на себ непосильную тяжесіъ этого положенія, и хотя по образу мыслей своихъ (впрочемъ, можно ли говорить серіозно объ его образ мыслей?) старается не видть въ отношеніяхъ всхъ трехъ лицъ ничего неестественнаго и незаконнаго, но ненормальность этихъ отношеній сказывается на всякомъ шагу и создаетъ ежеминутныя затрудненія. Противорче усвоенныхъ идей съ естественными движеніями сердца и съ условіями жизни образуетъ въ существованіи всхъ трехъ заинтересованныхъ лицъ водоворотъ, къ которомъ они безпомощно кружатся, теряя всякую путеводную нить и переходя отъ одного неразчитаннаго шага къ другому, отъ противорчія къ противорчію, отъ неестественнаго поступка къ еще боле неестественному. Князь доходитъ до того что самъ перестаетъ понимать свое положеніе и обращается за разъясненіями даже къ лицамъ къ уму и нравственности которыхъ не иметъ никакого доврія. Онъ длаетъ повреннымъ своей тайны нкоего петербургскаго барона Мингера, котораго самъ же почти призираетъ, и между ними происходитъ слдующій разговоръ, который не лишнимъ будетъ привести здсь:
‘— У меня тутъ въ нкоторомъ род романъ затялся! началъ онъ (князь) какъ-то не вдругъ и постукивая нервно ногою.
‘— Романъ? съ кмъ же это? спросилъ баронъ.
‘— Съ двушкой одной и очень хорошей…. отвчалъ князь, окончательно красня въ лиц.
‘— Съ двушкой даже? повторилъ баронъ,— по какъ же княгиня на это смотритъ? прибавилъ онъ.
‘— Княгиня пока ничего, отвчалъ князь, дерзка голову потупленною, и хоть не смотрлъ въ это время пріятелю въ лицо, но очень хорошо чувствовалъ что оно иметъ не очень одобрительное выраженіе для него.
‘— Вы лучше другихъ знаете, продолжалъ князь, какъ бы желая оправдаться предъ барономъ,— что женитьба моя была ршительно поступокъ сумашедшаго мальчишки, который не знаетъ зачмъ онъ женится и на комъ женится.
‘Баронъ молчалъ.
‘—Къ счастію, какъ и вы вроятно согласитесь, разъяснялъ князь,— изъ княгини вышла женщина превосходная, я признаю въ ней самыя высокія нравственныя качества, ея счастіе, ея спокойствіе, ея здоровье дороже для меня собственнаго, но въ то же время какъ жену, какъ женщину, я не люблю ее больше….
‘Баронъ при этомъ гордо поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на пріятеля.
‘—Но за что же именно вы разлюбили ее? спросилъ онъ его.
И самъ не знаю, отвчалъ князь.
‘О причинахъ побудившихъ его разлюбить жену онъ не хотлъ открывать барону, опасаясь этимъ скомпрометтировать нкоторымъ образомъ княгиню.
‘— Ну, такъ какъ вы, мой милый Эдуардъ едоровичъ, заключилъ онъ,— полагаете: виноватъ я или нтъ разлюбя, совершенно противъ моей воли, жену мою?
‘— Конечно виноваты, потому что зачмъ вы женились не узнавъ хорошенько двушки, отвчалъ баронъ.
‘— Совершенно согласенъ, но въ таковой мр виновата и княгиня: зачмъ она шла замужъ не узнавъ хорошенько человка?
‘— Но княгиня, однако, не разлюбила васъ?
‘— А я-то чмъ виноватъ что разлюбилъ ее? спросилъ князь.
‘— Тмъ что позволили себ разлюбить ее, отвчалъ баронъ, сдлавъ замтное удареніе на слов позволили.
‘Князь усмхнулся при этомъ.
‘— Вы, мой милый Эдуардъ, отвчалъ онъ,— вроятно не знаете что существуетъ довольно распространенное мнніе по которому полагаютъ что даже уголовныя преступленія,— поймите вы, уголовныя!— не должны быть вмняемы въ вину, а ужь въ дл любви всякій французскій романъ вамъ докажетъ что человкъ ничего съ собою не подлаетъ.
‘— Но, однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нтъ? возразилъ ему съ усмшкою баронъ.’
На это возраженіе князь, разумется, ничего не могъ отвтить: онъ внутренно почувствовалъ что лопалъ въ лживый кругъ идей изъ котораго нтъ выхода. Отказаться отъ этой лжи, которой онъ уже привыкъ поклоняться какъ откровенію новыхъ истинъ, возвратиться къ той исторической и нравственной правд отъ которой отправляется человческое общество и человческая мораль, было свыше силъ его, ему оставалось только еще ниже подогнуть себя подъ эту ложь и дать еще большую напряженность тому нравственному насилію которое онъ уже сдлалъ надъ собою вступая въ кругъ идей органически чуждыхъ его природ. И въ самомъ дл, съ этого времени ложь окончательно овладваетъ существованіемъ цлаго кружка людей составляющихъ дйствующій персоналъ романа, опутываетъ ихъ взаимныя отношенія и создаетъ самыя неестественныя положенія. Отдавшись однажды во власть этой доктринерствующей лжи, князь начинаетъ умственно желать чтобы жена его воспользовалась правомъ въ свою очередь полюбить кого-нибудь, говоримъ умственно, потому что каждый разъ когда въ душ князя загоралось подозрніе что симпатіи жены его обращаются на постороннее лицо, вся природа его возставала противъ проповдуемой имъ доктрины и въ крови загоралось ревнивое чувство. Измученная натянутыми отношеніями съ мужемъ и испуганная какъ бы онъ въ самомъ дл не поврилъ сплетн о ея близости къ барону, княгиня пишетъ къ мужу письмо, въ которомъ объясняетъ что баронъ для нея ршительно противенъ, и что если она позволила себ кокетничать съ нимъ, то потому что думала этимъ путемъ возвратить себ любовь мужа, ‘которая была, есть и будетъ всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мн ее снова, я сочту себя счастливйшимъ существомъ въ мір’. Письмо это разсяло ревнивыя подозрнія князя, но вмст съ тмъ убдило его что жена все-таки любитъ его. Съ точки зрнія теоріи свободныхъ отношеній, такое обстоятельство сильно смутило князя, и онъ, какъ школьникъ не знающій какъ ему быть и не сознающій некрасивой стороны своего поступка, показалъ письмо жены нкоему Миклакову, съ которымъ даже не находился въ близкихъ отношеніяхъ, прося его объясниться за него съ княгиней и внушить ей разлюбить его, потому что онъ измнилъ ей. Князю при этомъ въ голову даже не приходитъ въ какое положеніе ставитъ онъ жену длая совершенно постороннее лицо посредникомъ самыхъ интимныхъ семейныхъ отношеній. Микдаковъ возражаетъ что измна князя не заставитъ княгиню разлюбить его: чтобы женщина разлюбила мущину, лучше всего ей доказать что онъ дуракъ!
‘— Ну, докажите княгин что я дуракъ, можно, полагаю, это?
‘— Можно, отвчалъ совершенно серіознымъ тономъ Микдаковъ,— хорошо также ее уврить что вы и подлецъ!
‘— Уврьте ее что я и подлецъ! подхватилъ князь.’
Происходитъ тягостная сцена, въ которой княгиня выслушиваетъ отъ посторонняго лица что мужъ ее не любитъ, и что ей тоже не слдуетъ и не зачто любить его. ‘Съ настоящей минуты она начала серіозно подумывать что въ самомъ дл не лучше ли ей будетъ и не легче ли жить на свт, если она разойдется съ княземъ и удетъ навсегда въ Петербургъ къ своимъ роднымъ.’ Но такой исходъ былъ бы слиткомъ благоразуменъ для той атмосферы лжи которая образовалась вокругъ несчастной женщины. Князь, поджигаемый постоянными вспышками ревности со стороны Елены, которой присутствіе княгини не даетъ покою, замышляетъ выпроводить жену за границу, и для того чтобы разрывъ съ нею получилъ больше прочности, онъ опять не прочь подсунуть ей какой-нибудь сюжетъ для интриги. Атмосфера лжи начинаетъ оказывать свое вліяніе и на княгиню, и тутъ происходитъ очень странное и на первый разъ какъ бы нескладное, но весьма возможное и тонко подмченное явленіе. Наталкиваемая со всхъ сторонъ на интригу, оскорбляемая мужемъ, лишенная въ себ и вн себя всякой точки опоры, княгиня начинаетъ думать что упомянутый выше Миклаковъ въ самомъ дл ей нравится, и что въ ея настоящемъ положеніи ей въ самомъ дл ничего боле не остается какъ помстить свои привязанности вн брака. Оцпленіе неуловимыхъ, но ежедневныхъ случайностей и обстоятельствъ приводитъ къ тому что эта честнйшая и добродтельнйшая женщина, все еще беззавтно любящая мужа и ршительно неспособная принадлежать кому-нибудь кром его, соглашается хать за границу съ Миклаковымъ, красня и почти не сознавая что она длаетъ, ршается принять на себя двусмысленную роль развлекающейся въ сторон отъ мужа авантюристки. Князь до такой степени отдается во власть опутавшихъ его ложныхъ отношеній что въ послдствіи поручаетъ попавшемуся ему подъ руку, лично ненавистному ему Жуквичу, проходимцу изъ польскихъ Жидковъ, сноситься съ какимъ-то парижскимъ пріятелемъ чтобъ узнать какъ поживаетъ за границей княгиня и все ли она продолжаетъ быть съ Миклаковымъ.
Въ этомъ дикомъ водоворот, среди этой путаницы и тьмы фальшивыхъ отношеній навянныхъ съ втру идей только одно лицо остается искренно и неизмнно врнымъ себ. Это лицо — Елена. Она чувствуетъ себя госпожею созданнаго ею ненормальнаго положенія, она не знаетъ никакихъ сдлокъ съ совстью, никакой борьбы, никакого насилія надъ своимъ чувствомъ, своею природой. въ этомъ воздух, насквозь насыщенномъ ложью, она ощущаетъ себя совершенно привольно и ни на минуту не сомнвается въ своей безусловной правот. То что затрудняетъ и смущаетъ другихъ, что бременитъ, напримръ, совсть князя и точить его сердце — для нея не боле какъ предразсудокъ. Ей кажется совершенно естественнымъ что князь, полюбивъ ее, бросилъ жену, для нея существуетъ только вопросъ: какъ бы окончательно сбросить эту женщину съ дороги? Сама безусловно врующая въ непогршимость своей нигилистической догмы, она на каждомъ шагу ощущаетъ свое превосходство надъ окружающими ее людьми, еще не окаменвшими въ нигилистическихъ врованіяхъ: это учитель распоряжающій учениками, спеціалистъ нигилистическаго дла между дилеттантами. Она почти съ гордостью несетъ свой свободомысленный вздоръ предъ внимательными слушателями, въ числ которыхъ есть даже ея непосредственное начальство. ‘Я буду держаться, проповдуетъ она въ княжеской гостиной,—
‘моего опредленія что законы суть договоры, и вообразите, я родилась въ извстномъ государств когда договоры эти уже были написаны и утверждены, но почему же я, вовсе не подписавшаяся къ нимъ. должна исполнять ихъ? Договоры обязательны только для тхъ кто лично ихъ призналъ. Даже и знать-то всхъ законовъ нельзя.
‘— Я согласенъ что нельзя знать всхъ законовъ въ подробностяхъ, сказалъ баронъ,— но главные, я думаю, вс вообще знаютъ: кто же не знаетъ что воровство, убійство, есть преступленіе?
‘—Положимъ даже что это преступленіе, но наказывать-то за него не слдуетъ! возразила Елена.
‘— Какъ не слдуетъ? спросилъ баронъ, откинувшись даже въ недоумніи на задокъ стула.
‘Анна Юрьевна тоже взглянула на Елену не безъ удивленія.
‘— Не слдуетъ-съ! повторила она ршительно.
‘— Но какъ же однако, моя милая, длать съ разными негодяями и преступниками? вмшалась въ разговоръ Анна Юрьевна, далеко не все понимавшая въ словахъ Елены и въ то же время весьма заинтересовавшаяся всмъ этимъ разговоромъ.
‘—Да никакъ, потому что въ сущности преступниковъ нтъ! Они суть только видимое проявленіе дурно-устроеннаго общественнаго порядка, а измните вы этотъ порядокъ, и ихъ не будетъ!… Но положимъ даже что порядокъ этотъ очень хорошъ, и что все-таки находятся люди которые не хотятъ подчиняться этому порядку и стремятся выскочить изъ него, но и въ такомъ случа они не виноваты, потому что, значитъ, у нихъ не нашлось въ голов рефлексовъ которые могли бы остановить ихъ въ томъ.’
Въ другой разъ рчь зашла о княгин Наталь Долгоруковой.
‘— По-моему, она очень, должно-быть, не далека была, проговорила Елена.
‘Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно.
‘— Потому что, продолжаетъ Елена,— какимъ же образомъ можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова, человка весьма дурныхъ качествъ и свойствъ, какъ говоритъ намъ исторія, да и вообще кого изъ русскихъ князей стоитъ такъ полюбить?’
Уже изъ этихъ выдержекъ читатель можетъ заключить что такая прожженная нигилистка, какъ Елена, не задастъ себ труда задуматься надъ колоссальною фальшью и опутавшею весь сгруппировавшійся около нея кружокъ, и ни на минуту не усомнится въ себ. Напротивъ, чмъ боле въ окружающей ее обстановк все становится вверхъ дномъ, тмъ привольне чувствуетъ она себя. Разв призваніе ее не въ томъ именно заключается чтобы стремительне замутить обуявшій русское общество водоворотъ, и разв внутренній міръ ея не пришелъ въ то усовершенствованное состояніе въ которомъ никакое естественное движеніе души, никакая потребность природы не могутъ заслонить торжествующей доктрины? Авторъ указываетъ одну второстепенную, но знаменательную черту. ‘Ребенка своего, говоритъ онъ, Елена страстно любила, но въ то же время посвятить ему вс дни и часы свои она не хотла, и находила это недостойнымъ всякой неглупой женщины.’ Разумется, обязанности матери должны были представляться ей чмъ-то очень буржуазнымъ и не соотвтствующимъ высот развитія на которой она стояла. Самое рожденіе ребенка казалось ей только удобнымъ поводомъ къ экспериментамъ въ дух ея доктрины. Она, напримръ, сильно сопротивлялась убжденіямъ князя и Миклакова крестить его. По ея мннію, не слдовало навязывать человку извстную религію въ томъ возраст когда онъ не можетъ сдлать свободнаго выбора между исповданіями. Миклаковъ возражаетъ ей что по здравому смыслу слдуетъ окрестить ребенка въ религіи той страны въ которой предназначено ему жить и дйствовать, и пусть онъ самъ мняетъ ее посл если^ему этого пожелается. Елена замчаетъ что такъ было бы можетъ-быть и умне, но никакъ не либеральне, выдавая этимъ характеристическимъ возраженіемъ настоящую подкладку своей доктрины и своей пропаганды.
Въ самомъ дл: умне, но не либеральне — разв не выражается этимъ квинтэссенція всей лжи выработанной въ нигилистической лабораторіи и заражающей панургово стадо? Разв это не то самое что проповдуетъ, чмъ руководствуется тенденціозная печать, давно разорвавша- яся со здравымъ смысломъ и объявившая что для нея тенденція гораздо важне ума и таланта? Разв не этимъ самымъ аргументируется всякая ложь, всякое искаженіе, всякая ломка человческаго смысла во имя тенденціи?
Умне, но не либеральне — въ этомъ выразился и безпощадный приговоръ нигилистической доктрины надъ самою собой, и вмст тупое упорство съ какимъ адепты этой доктрины будутъ продолжать свое дло вопреки всмъ убжденіямъ здраваго смысла. Когда говорятъ что поступятъ извстнымъ образомъ, хотя сознаютъ что это не будетъ умно, разв не выражаютъ этимъ что организмъ партіи пришелъ въ особаго рода окостенніе, противъ котораго никакіе разумные медикаменты не будутъ дйствительны?
Въ той сравнительно-ограниченной сред какую представляетъ содержаніе романа Въ водоворот, ложь создавшая вышеприведенную формулу служитъ основою всей драмы и всхъ положеній. Князь Григоровъ очевидно едва ли не о каждомъ своемъ поступк во глубин своего сознанія долженъ сказать что онъ ршился на него потому что поступить иначе было бы ‘умне, но не либеральное’. Княгиня впадаетъ въ фальшивое положеніе конечно потому что въ ум ея наконецъ возникаетъ сомнніе въ превосходств стараго здраваго смысла надъ модною безпринципностью. Люди живутъ и дйствуютъ какъ бы потерявъ всякую мру вещей, всякій критерій, подъ вліяніемъ роковаго убжденія что умъ и смыслъ сами по себ, а либеральная доктрина сама по себ, что руководиться умомъ опасно, потому что онъ монетъ разойтись съ либеральною идеей, а руководиться послднею безопасно, такъ какъ она приведетъ ко спасенію самаго глупаго человка… Вотъ въ чемъ самый тяжкій недугъ нашего времени и общества, заставляющій насъ безпомощно крутиться въ роковомъ водоворот’.
Обратимся однако къ роману.
Натянутыя отношенія въ какихъ находились князь, княгиня и Елена, постоянно угрожали взрывомъ. Какъ ни старался князь войти въ новый кругъ идей, въ крови и въ мозгу его еще кили чувства которыя самъ онъ охотно относилъ къ предразсудкамъ своего воспитанія, но которыя тмъ не мене обнаруживали свою естественную власть надъ нимъ. Онъ не могъ примириться съ мыслію что жена его воспользуется свободой такъ великодушно и либерально предоставляемою ей. Получивъ анонимное письмо извщавшее его о мнимой короткости княгини съ Миклаковымъ, онъ не въ силахъ бывъ скрыть отъ Елены причиненныхъ ему этимъ письмомъ страданій. Но Елена относилась къ такимъ движеніямъ князя какъ къ жалкой двойственности недоразвившагося субъекта, а на княгиню смотрла очень просто — какъ на существо совершенно пожертвованное ея личности и ея доктрин.
‘— Ты имешь любовницу и жену, объясняла она князю:— обихъ ихъ понемножку любишь и очень не желаешь чтобы которая-нибудь изъ нихъ измнила теб!.. Словомъ, себя считаешь въ прав длать все что теб угодно, и крайне бываешь недоволенъ когда другіе вздумаютъ поступать тоже по своему усмотрнію.
‘Князь, при такого рода опредленіи ему самого себя, покраснлъ въ лиц.
‘— Очень странно что ты такого человка позволила себ полюбить, сказалъ онъ.
‘— Ошиблась, больше ничего! пояснила ему Елена.— Никакъ не ожидала чтобы люди опутанные самыми мелкими чувствами и предразсудками вздумали прикидываться людьми свободными отъ всего этого!… Свободными людьми — легко сказать! воскликнула она,— а надобно спросить вообще: много ли на свт свободныхъ людей? Ихъ нужно считать единицами посреди сотней тысячъ — это герои: они не только что не боятся измнъ женъ, но даже каторгъ и гильйотинъ, и мы съ вами, ваше сіятельство, никакъ ужь въ этотъ сортъ людей не годимся!’
Князь напоминаетъ ей что нельзя такъ легко разрывать отношенія между людьми связанными обязанностями къ ребенку.
‘— Въ отношеніи воспитанія вашего сына, возразила ему Елена, вы можете быть совершенно покойны и не трудиться наблюдать нисколько надъ его воспитаніемъ, потому что я убила бы сына моего изъ собственныхъ рукъ моихъ еслибъ увидла что онъ наслдовалъ нкоторыя ваши милыя убжденія!
‘— И ты искренно это говоришь? спросилъ ее князь, блдня весь въ лиц.
‘— Совершенно искренно, совершенно! отвчала Елена съ удареніемъ, и повидимому въ самомъ дл искреннимъ голосомъ.’
Съ этой первой серіозной размолвки Елена совершенно усомнилась въ либерализм князя, и каждое новое обстоятельство только все боле убждало ее что она приняла его податливость къ воспріятію новыхъ идей за установившееся свободомысліе. Встрча съ Жуквичемъ, проходимцемъ самаго дурнаго сорта, выдававшимъ себя за политическаго дятеля и агента польской эмиграціи, только подлила масла въ огонь попиравшій Елену. Столкновенія съ княземъ стали случаться чаще и принимали все боле рзкій характеръ, пока Елена не убдилась окончательно что по натур своей она на не любви, а политики’. Такимъ образомъ, мало-по-малу подготовлявшійся между ними разрывъ вспыхнулъ на политическомъ спор, въ которомъ въ княз проснулось русское чувство.
Жуквичъ еще прежде встрчался съ княземъ, именно во время заграничнаго путешествія, когда князь въ Лондон посщалъ польско-русскіе эмиграціонные кружки. Они тогда еще рзко разошлись между собою, вслдствіе патріотической вспышки которую князь не могъ сдержать въ себ и о которой Жуквичъ такимъ образомъ передалъ Елен:
‘Я же самъ, къ сожалнію, былъ виновникомъ тому что произошло… Былъ митингъ въ пользу Поляковъ въ одной таверн. Возстаніе польское тмъ временемъ лишь началось… Я только прибылъ изъ Польши, и какъ живой свидтель, подъ вліяніемъ не остывшихъ впечатлній, сталъ разказывать о томъ какъ наши польскія дамы не совсмъ, монетъ, вжливо относятся къ русскимъ офицерамъ… какъ потомъ были захвачены въ казармахъ солдаты и вс уничтожены… Вдругъ князь, который былъ тутъ же, вскакиваетъ… Я передаю жь вамъ, нисколько не преувеличивая и не прикрашивая это событіе: онъ былъ блденъ какъ листъ бумаги! Голосъ его былъ голосъ звря разъяреннаго. ‘Если жь, говоритъ, вы такъ поступаете съ нашими ни въ чемъ невиноватыми солдатами, то клянусь вамъ честью что я самъ съ перваго жь изъ васъ сдеру съ живаго шкуру!’ Всхъ это удивило: друзья князя стали было его уговаривать чтобъ онъ попросилъ извиненія у всхъ, онъ же и слушать не хочетъ и кричитъ: ‘пусть, говоритъ, идутъ со мной жь на дуэль кто обиженъ мною!’
Эпизодъ этотъ ршительно уронилъ князя во мнніи Елены. ‘— Я требую сказать мн, что ты за человкъ? обращается она къ нему.’
‘— Ну, это, кажется, не теб судить что я за человкъ! произнесъ князь не мене ея взбшенный:— и хоть ты и говоришь что я притворный соціалистъ и демократъ, но въ этомъ совсть моя чиста: я сдлалъ гораздо больше чмъ вс твои другіе безштанные новаторы…
‘— Но что ты такое сдлалъ? что?… скажи!.. не унималась Елена.
‘— А вотъ что я сдлалъ! сказалъ сурово князь:— хоть про себя говорить нельзя, но есть оскорбленія и униженія которыя заставляютъ человка забывать все… Я родился на свтъ облагодтельствованный настоящимъ порядкомъ вещей, но я изъ этого порядка не извлекъ для себя никакой личной выгоды, я не служилъ, я крестовъ и чиновъ никакихъ отъ правительства не получилъ, состояніе себ не скапливалъ, а напротивъ длилъ его и буду еще длить между многими какъ умю, семейное гнздо мое разрушилъ, и какъ ни тяжело мн это было, сгубилъ и извратилъ судьбу добрйшей и преданнйшей мн женщины… Но чтобы космополитомъ окончательно сдлаться и восторгаться тмъ какъ разные западные господа придутъ и будутъ душить и губить мое отечество, это… извините!… Я не стыдясь и не скрываясь говорю: я — русскій человкъ съ головы до ногъ, и никто не смй во мн тронуть этого чувства моего: я его не принесу въ жертву ни для какихъ высшихъ благъ человчества! ‘
Благородныя слова, къ сожалнію, скоре исходившія въ княз отъ движенія разбудораженной крови чмъ изъ сознательнаго убжденія. Воспитай въ себ князь это чувство въ боле зрлой форм, его прошедшее вроятно не стояло бы въ такомъ печальномъ противорчіи съ приведенными словами, и ему не понадобилось бы ни разрушать своего семейнаго гнзда, ни губить добрйшей и преданнйшей ему женщины…. Но въ томъ-то и несчастіе людей подобныхъ князю что имъ приходится, по собственному его выраженію, ‘жить и дйствовать въ очень трудное переходное время’ со скуднымъ запасомъ установившихся убжденій и нравственныхъ рессурсовъ. Трудность перевиваемаго вами времени въ томъ именно и заключается что при утраченной вр въ старые пути, при господств тенденціозныхъ идей, возвеличиваемыхъ на мсто ума, дарованія и даже здраваго смысла, ординарные, средніе люди, рожденные идти въ табун позади руководящихъ личностей, получаютъ страстную наклонность пролагатъ себ новые пути вовсе не имя къ тому достаточно нравственнаго запаса. Они утрачиваютъ то инстинктивное чувство скромности и сознанія своей ординарности которое при прежнихъ поколніяхъ одерживало ихъ въ предлахъ исторически установившихся нормъ Лизни. Прогрессивная формалистика, либеральничанье въ тенденціозномъ смысл дерзко и открыто противопоставляются уму, таланту, знанію, здравому смыслу и рекомендуются какъ главнйшее и едва ли не единственное требованіе вка, но что же можетъ быть легче пріобртено и усвоено какъ не тенденція? Для этого не только не требуется никакой умственной и нравственной мрки, но напротивъ, чмъ эта мрка меньше, короче, тмъ легче человкъ подчиняется извстной тенденціи, потому что ничто такъ не враждебно тенденціи какъ индивидуальность и самостоятельность въ какой бы то ни было форм.
Князь Гриторовъ есть одна изъ безчисленныхъ Жертвъ этого роковаго недуга нашего больнаго вка. Духъ времени говоритъ что для того чтобы стать выше своей среды не надо быть умне другихъ, совершенно достаточно быть либеральне другихъ. И вотъ разщекоченное этою приманкой самолюбіе начинаетъ безпокойно и стремительно дйствовать въ человк, нисколько не справляясь о томъ иметъ ли такое поползновеніе подняться надъ уровнемъ среды какое-нибудь оправданіе въ умственныхъ рессурсахъ субъекта. Освдомившись что новая доктрина признаетъ совершеннаго человка только въ матеріалист, князь всячески старается отршиться отъ естественныхъ свойствъ своей натуры чтобы не показаться любимой имъ женщин ‘какимъ-то неопредлившимся человкомъ’. Онъ разрываетъ съ женою потому что не находитъ въ ней сочувствія своему образу мыслей, и старается уврить себя будто бы разлюбилъ ее какъ женщину, причемъ постоянныя вспышки ревности обличаютъ фальшивость этого увренія и свидтельствуютъ что охлажденіе его къ княгин есть явленіе чисто головное. Онъ детъ въ Лондонъ на поклонъ русско-польской эмиграціи, жертвуетъ 400 тысячъ франковъ въ пользу угнетенныхъ Поляковъ,— и грозится содрать съ нихъ шкуру какъ скоро они оскорбляютъ его національное чувство. Онъ сознаетъ свою вину предъ княгиней и ничмъ не уметъ ее загладить, предлагаетъ жен свободу полюбить другаго, и терзается при мысли что она можетъ въ самомъ дл воспользоваться этимъ правомъ. Какая жалкая жизнь, какая скудость индивидуальнаго содержанія! Читатель почти становится на сторону Елены когда та разгадываетъ двойственность этой ординарной натуры, и признаетъ что она о. Она дйствительно ошиблась, и не въ княз только, а и въ себ самой, въ своемъ міросозерцаніи, въ своихъ поступкахъ, во всей этой жизни такъ нескладно сложившейся кругомъ нея.
Давно подготовлявшійся разрывъ происходитъ почти внезапно. Елена проситъ князя дать ей пятнадцать тысячъ для пособія польскимъ эмигрантамъ, князь ршительно отказываетъ ей въ томъ. У нея остается послдній рискованный рессурсъ:
‘— Хоть теб и тяжело оказать помощь Полякамъ, что я отчасти понимаю, начала она,— но ты долженъ пересилитъ себя, и сдлать это для меня, изъ любви своей ко мн, и я въ этомъ случа прямо ставлю испытаніе твоему чувству ко мн: признаешь ты въ немъ силу и вліяніе надъ собой,— я буду врить ему, нтъ — такъ ты и не говори мн больше о немъ.
‘— Даже изъ любви къ теб не могу этого сдлать! отвчалъ князь.
‘— Даже! ну смотри, не раскаивайся посл!… произнесла Елена.’
На этотъ разъ ни одной искры человческаго чувства не прорвалось въ Елен.
Мы не будемъ разказывать содержаніе послднихъ главъ романа, оно безъ сомннія извстно читателямъ. Да для нашей задачи оно уже и исчерпано: путаница отношеній, водоворотъ нанесенныхъ съ втру идей, доктринерство и безпринципность, составляющія физіологическій недугъ современнаго общества, выразились въ роман настолько что дальнйшая судьба дйствующихъ лицъ его не иметъ для нашей темы непосредственнаго значенія. Обратимъ вниманіе только на то что героиня романа, какъ бы въ насмшку надъ своимъ прошлымъ, надъ нравственною личностью своею, надъ всмъ кругомъ своихъ идей и убжденій, выходитъ замужъ за богатаго балбеса, самаго шутовскаго представителя той чуждой нравственныхъ и политическихъ интересовъ жизни къ которой Елена постоянно выражала полное презрніе и отвращеніе. Черта не лишенная знаменательности, потому что до извстной степени указываетъ отрицательную точку зрнія автора-сатирика на самое полное олицетвореніе такъ-называемыхъ ‘новыхъ’ стремленій.
Мы задались въ этой стать не литературнымъ разборомъ послднихъ произведеній г. Писемскаго, талантъ котораго не нуждается въ новой оцнк, а наблюденіями надъ нашею современною общественностью, для которыхъ эти произведенія представляютъ весьма обильный матеріалъ. Наблюденія эти не привели насъ къ какому-нибудь утшительному заключенію. Романъ отразившій въ себ внутреннюю жизнь современнаго общества, со всею суммою его нравственныхъ и соціальныхъ интересовъ, представилъ это общество въ состояніи продолжающагося броженія, не общающаго въ близкомъ будущемъ спасительнаго исхода.
Но мы видли покамстъ только одну сторону картины. Въ роман Въ водоворотъ, несмотря на отрицательное, сатирическое отношеніе автора къ героямъ разказа, на этихъ герояхъ все-таки лежитъ ореолъ извстной честности побужденій и порядочности личныхъ характеровъ. Это все-таки лучшіе представители той безразличной массы которая посл движенія шестидесятыхъ годовъ оказалась подъ пассивнымъ воздйствіемъ нигилистической доктрины. При антипатичныхъ сторонахъ въ характер Елены, при безалаберности и нкоторомъ шутовств князя Григорова, въ этихъ лицахъ все-таки присутствуетъ извстная нравственная щепетильность, заставляющая ихъ по крайней мр предпочитать вопросы нравственнаго порядка чисто матеріальнымъ интересамъ. Но позади этихъ нигилистическихъ идеологовъ стоитъ большая общественная масса, уже окончательно чуждая всякихъ нравственныхъ задачъ, и въ которой внесенная движеніемъ шестидесятыхъ годовъ безпринципность выразилась въ совершенно иной форм, въ иныхъ примненіяхъ. Насколько извстное человческое дйствіе можетъ быть умне, но не либеральне настолько другое можетъ быть честне, но не либеральне. Если разъ либеральная идея поставлена какъ нчто абсолютное, не обязанное сообразоваться съ другими сторонами человческаго духа и морали — рядъ практическихъ примненій вытекающихъ изъ такой постановки уже ничмъ не можетъ быть ограниченъ. Извстные нравственные принципы, даже вся сумма человческой морали, суть результатъ исторической жизни, историческихъ преданій, разъ отрицая эти преданія,’ эту исторически-сложившуюся жизнь, мы неизбжно приходимъ къ тому опасному смшенію понятій при которомъ провести твердую черту между моралью и предразсудкомъ становится очень затруднительно. Безпринципность иметъ то роковое свойство что она прежде всего и легче всего направляется къ устраненію нравственныхъ стсненій, при которыхъ человку неудобно проявлять свои низшіе инстинкты и вожделнія.
Что исподніе слои современнаго общества заражены въ опасной степени недугомъ безпринципности, почувствовалъ не одинъ г. Писемскій. Художественная литература, наиболе чуткая по всмъ общественнымъ явленіямъ и постоянно преслдующая свою цль: путемъ наблюденій и воспроизведенія содйствовать самосознанію общества — въ послдніе годы дятельно разрабатываетъ этотъ соціально-нравственный мотивъ. Во всякомъ талантливомъ и содержательномъ беллетристическомъ произведеніи послдняго времени мы непремнно найдемъ это исполненное грусти и опасеній указаніе на отсутствіе въ жизни современнаго общества нравственныхъ идеаловъ, на пониженіе интеллектуальнаго уровня, на печальное преобладаніе матеріальныхъ, интересовъ. Послднія комедіи г. Писемскаго: Подкопы и Ваалъ представляютъ только новыя черты въ грустной картин современнаго общественнаго паденія.
Въ комедіи Подкопы выведена на сцену та многочисленная петербургская среда существованіе которой тсно связано съ административными порядками и закулисными канцелярскими интригами. Это цлый замкнувшійся міръ, въ своей обособленности не чуждый самаго ршительнаго давленія на вс стороны нашего современнаго быта. Казалось бы что общаго между своеобразною, какъ бы специфическою жизнью этого міра и безпорядочными броженіями вошедшими въ нашу общественность изъ движенія шестидесятыхъ годовъ? А между тмъ, внимательный читатель очень осязательно чувствуетъ что та особаго рода безпринципность которая руководитъ дйствующими лицами комедіи тсно связана съ общею безпринципностью нашего времени, что она до извстной степени есть такой же результатъ явленій впервые отмченыхъ въ роман Взбаломученное море въ какой результатомъ этихъ явленій представляется фальшь и путаница отношеній изображенная въ Водоворот. Отсутствіе нравственной узды, быстро усвоенная привычка относиться чрезвычайно легко къ нравственнымъ началамъ, которыхъ наше несовершеннолтнее сознаніе не уметъ отличать отъ предразсудковъ и въ особенности общее, почти инстинктивное сознаніе понизившагося уровня, общая увренность что въ наше время люди и принципы такъ шатки что церемониться съ ними нечего,— вотъ незримая, но чувствуемая черта приводящая внутреннее содержаніе Подкоповъ въ связь съ общими явленіями времени. Въ воздух носится чувство распущенности какое испытываетъ человкъ попавшій въ двусмысленное общество: все кругомъ какъ будто стоитъ ниже того уровня къ которому мы привыкли, поэтому нечмъ стсняться, нечего церемониться… Одна какъ бы посторонняя, но весьма знаменательная черта очень ясно обрисовываетъ измнившееся отношеніе стяжательныхъ и матеріальныхъ инстинктовъ въ обществ къ тому что въ этомъ самомъ обществ должно бы представлять высшіе нравственные интересы: въ Подкопахъ канцелярская интрига пользуется, какъ орудіемъ, журналистикой. Чиновникъ-фельетонистъ Шуберскій, типъ весьма не чуждый петербургской жизни, принимаетъ самое дятельное и неблаговидное участіе въ интриг составляющей содержаніе піесы. Присутствіе въ комедіи этого лица вовсе не случайное: оно отчасти объясняетъ ту наглость съ которою канцелярская интрига развивается почти на глазахъ у общества. Въ самомъ дл: если печать, на половину свободная печать, эта представительница общественнаго мннія и общественной совсти, запутана вмст съ нами въ нашихъ эгоистическихъ длишкахъ, можетъ ли страхъ общественнаго суда служить въ нашей дятельности задерживающимъ рефлексомъ? Неуваженіе къ печати, равняющееся не’ уваженію къ живымъ общественнымъ силамъ, есть конечно одинъ изъ самыхъ дурныхъ показателей нашего времени… Припомнимъ что въ Ревизор Гоголя уздные взяточники и самоуправцы исполнены къ щелкоперамъ самой искренней ненависти, но эта ненависть происходитъ изъ сознанія своей неправды предъ лицомъ людей которыхъ общественное положеніе не высоко, но которые стоятъ въ сторон отъ нашихъ грязныхъ ддъ, и свою скромную долю не промняютъ на почетъ и благосостояніе чиновнаго лихоимца. Пусть читатель уяснитъ себ что для господъ Андатевскихъ, Мямлиныхъ, Янтарныхъ (дйствующія лица въ комедіи Подкопы), Шуберскій есть ближайшій и можетъ-быть единственно извстный представитель литературы и журналистики, что по его умственному и нравственному уровню они заключаютъ о принципахъ господствующихъ въ интеллигентныхъ кругахъ, какую же мрку вещей должны усвоить себ эти люди, съ какой стороны должно придти къ нимъ чуянье идеаловъ добра, правды, человчности?
Въ комедіи Ваалъ авторъ даетъ намъ созвать то же господство безприципности въ другой части современнаго общества, въ мір коммерсантовъ и такъ-называемыхъ ‘новыхъ’ дятелей, земцевъ, адвокатовъ и пр. Одно изъ лицъ этой комедіи, вольнопрактикующій адвокатъ Куницынъ, какъ бы съ намреніемъ выведенъ авторомъ въ роли показателя современной общественной совсти. Это человкъ ршительно не сознающій хорошо или дурно, честно или безчестно поступаетъ онъ во всякомъ данномъ случа. Онъ самымъ наивнымъ образомъ разказываетъ какія гадости намренъ сдлать, и когда пріятель укоряетъ его зачмъ онъ взводитъ на себя всякія мерзости которыхъ даже и сдлать не способенъ, Куницынъ съ удивленіемъ возражаетъ ему: ‘Отчего не способенъ?… Непремнно сдлаю. Нынче, братъ, только тмъ людямъ и житье которые любятъ лазить въ чужіе карманы, а не пускать никого въ свой… Тутъ, смотришь, мошенникъ, тамъ плутъ, въ третьемъ мст каналья, а живя посреди розъ, невольно примешь ихъ ароматъ.’ Эти слова не произвольно вложены авторомъ въ его уста: когда общество не видитъ впереди себя, надъ собою, никакого руководящаго начала, никакихъ идеаловъ, оно начинаетъ соразмряться съ своимъ собственнымъ среднимъ уровнемъ, стремится длать то что длаютъ другіе, искать руководства въ общепринятомъ. Мрка вещей укорачивается, и съ нею укорачивается уровень личности, является обиходная мораль, заимствуемая изъ ежедневной практики, въ силу того что ‘живя среди розъ, поневол примешь ихъ ароматъ’. Этотъ самый Куницынъ является къ нкоему капиталисту Бургмейеру выдать тайну женщины съ которой тотъ живетъ, и когда Бургмейеръ общаеть поблагодарить его за это нкоторою суммою денегъ, Куницынъ радостно восклицаетъ: ‘Хорошо-съ, не дурно это!’ — Но тутъ же имъ овладваетъ сомнніе: ‘Только, знаете, не будетъ ли это похоже на то что какъ будто бы я продалъ вамъ эту госпожу вашу?’ Бургмейеръ вскользь возражаетъ ему: ‘Гд жъ вы ее продали? Вы, какъ сами это хорошо назвали, по чувству справедливости поступили такъ.’ — ‘Конечно-съ… конечно!— Восклицаетъ обрадованный такимъ объясненіемъ Куницынъ:— говоря откровенно, я идучи къ вамъ смутно подумывалъ что не слдуетъ ли г. Бургмейеру заплатить мн тысченку, другую, потому что, какъ тамъ ни придумывай, а я спасаю ему 600 тысячъ. Всякій человкъ, я скажу, такая мерзость и скверность!’ Получивъ эти тысченку-другую, онъ изъ мгновеннаго великодушнаго побужденія употребляетъ ихъ чтобы сласти своего пріятеля Мировича, который живетъ съ женою Бургмейера и котораго Бургмейеръ собирается засадить въ тюрьму по векселю. Какое изо всего этого выходитъ нравственное безобразіе, Куницынъ ршительно не сознаетъ, такъ что Мировичъ принужденъ объяснить ему: ‘Послушай, Куницынъ, у тебя дйствительно, видно, нтъ въ голов никакого различія между честнымъ и безчестнымъ. Какъ теб самому-то не совстно было принять эти деньги отъ Бургмейера, потому что ты этимъ теперь явно показалъ что продалъ ему любившую тебя женщину, а ты еще платишь этими деньгами за меня, любовника жены Бургмейера. Понимаешь-ли ты какое тутъ сплетеніе всевозможныхъ гадостей и мерзостей?’ — ‘Понимаю я! Извини братъ! говоритъ на это почти сквозь слезы Куницынъ.— Что длать, братецъ, очень ужъ я нанюхался розъ-то россійскихъ. Тамъ-сямъ, нюхнешь мошенниковъ-то, смотришь и самъ сбрендилъ!’
Авторъ заключаетъ эту піесу, съ содержаніемъ которой знакомы читатели Русскаго Встника, слдующими горькими словами: ‘Прими, Ваалъ, еще дв новыя жертвы! мучь и терзай ихъ сердца и души, кровожадный богъ, въ своихъ огненныхъ когтяхъ! Скоро теб вс поклонятся въ этотъ вкъ безъ идеаловъ, безъ чаяній и надеждъ, вкъ мдныхъ рублей и фальшивыхъ бумагъ!’
‘Вкъ безъ идеаловъ, безъ чаяній и надеждъ’ — таковъ суровый приговоръ произнесенный авторомъ-сатирикомъ нашему времени. И это не случайная фраза, не одиночное, личное чувствованіе. Общая печаль людей сохранившихъ отъ предшествовавшей эпохи боле развитыя и глубокія, боле нравственныя требованія, заключается въ нестерпимомъ сознаніи безъидеальности нашего вка. Въ этомъ сознаніи задыхаются люди нсколько высшей организаціи, тогда какъ умы ординарные, средніе, пришедшіеся какъ разъ по мрк современному утилитаризму и безпринципности, видятъ въ ныншнемъ низкомъ уровн идей и стремленій торжество раціонализма, будто бы составляющаго силу и славу дйствующаго поколнія. Если этимъ среднимъ умамъ случается подмчать въ интеллектуальномъ быту современнаго общества признаки упадка, пониженія уровня, они стараются объяснить это преходящее, по ихъ мннію, явленіе случайными причинами, тщательно избгая сознаться что только присутствіе въ обществ извстныхъ идеаловъ можетъ поддержать его.
Намъ случалось въ предыдущихъ очеркахъ нашихъ останавливаться на тхъ господствующихъ воззрніяхъ современнаго журнализма которыя съ особенною послдовательностью проводятся г. Пыпинымъ въ его литературно-историческихъ статьяхъ въ Встник Европы. И на этотъ разъ также мы позволимъ себ небольшую ссылку на заключительную главу г. Пыпина къ его ‘характеристикамъ литературныхъ мнній’, такъ какъ въ той глав авторъ вскользь касается вопроса относящагося къ предмету настоящей статьи.
‘Если отъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, (говоритъ г. Пыпинъ) мы обратимся къ нашему собственному времени,—
черезъ промежутокъ въ тридцать и сорокъ лтъ, мы увидимъ какъ преждевременны были относительно большинства надежды на литературную и научную самобытность русскаго общества. Не только масса общества, но можно сказать большинство самой литературы слиткомъ далеки отъ сколько’ нибудь серіознаго пониманія вещей, напротивъ,— не говоря о той низменной литератур у которой нтъ никакого интереса кром мелкаго прислужничества и денежной аферы, даже въ такихъ кружкахъ которые заявляютъ притязаніе на извстную самостоятельность, на извстную раціональность и послдовательность своего образа мыслей, господствуетъ такое рабское подчиненіе ходячимъ понятіямъ и ходячему разчету что смшно было бы говорить о присутствіи въ нихъ истинно-критическаго начала. Освжающія явленія возникаютъ изрдка въ нкоторыхъ отдльныхъ трудахъ, иногда приходятъ изъ иностранной литературы,— но большинство наличной литературы относится къ нимъ съ тупымъ непониманіемъ и наглымъ гаерствомъ. Правда, не останавливается рядъ разнообразныхъ изученій историческихъ, экономическихъ и лр., продолжаетъ и возникаетъ вновь дятельная фактическая разработка общественной исторіи народнаго быта, — и все это общаетъ нкогда полезные результаты, но въ данную минуту еще мало оказываетъ дйствія на общественное мнніе массы. Современное положеніе литературы есть безспорно упадокъ. Правда многіе относятъ его причину только ко вншнимъ репрессивнымъ мрамъ, — и ихъ вліянія невозможно не признать, — но быстрое обднніе литературы въ общественно-критическомъ направленіи все-таки показываетъ какъ мало въ самомъ обществ тхъ живыхъ интересовъ сила и слабость которыхъ всегда отражается въ литератур…’
Со стороны г. Пыпина конечно очень смло высказать такое отрицательное мнніе о современной литератур посл того какъ вс предыдущія статьи его были направлены къ прославленію и возвеличенію журнализма нашихъ дней надъ литературой Пушкина и Гоголя. Въ самомъ дл, если современное положеніе литературы есть безспорно упадокъ, если къ серіознымь литературнымъ явленіямъ большинство ныншней печати относится съ тупымъ непониманіемъ и наглымъ гаерствомъ, то въ чемъ же заключается великое значеніе ‘освободительныхъ идей’ развитіе которыхъ посл Пушкина и Гоголя г. Пыпинъ такъ радостно привтствовалъ? Сравнивая просвтительное движеніе сороковыхъ годовъ съ журнальными требованіями нашего времени, г. Пыпинъ замчаетъ:
‘Есть пункты различія, гд люди сороковыхъ годовъ (то-есть люди тогдашнихъ просвтительныхъ понятій) уже не сходились съ новыми поколніями, гд взгляды первыхъ могли не удовлетворять, могли казаться ошибочными и узкими даже и въ томъ случа еслибы нисколько не отступили отъ своего первоначальнаго типа. Первые были больше идеалисты и отвлеченные либералы, когда вторые больше чувствовали реальныя стороны жизни, науки и искусства. Эта существенная разница весьма понятна. Первые начинали то дло которое продолжали вторые, и продолженіе естественно встрчало новыя стороны предмета, ближе опредляло прежнія, отъ вещей общихъ приходило къ частностямъ, отъ отвлеченныхъ, къ практическимъ. Съ другой стороны, измнилось направленіе европейской мысли, которая продолжала оказывать сильное вліяніе на содержаніе нашей образованности. Первые больше были подъ вліяніемъ отвлеченно-философскихъ, обще-историческихъ изученій, или встрчались съ ученіями соціальными въ ихъ самой крайней идеалистической форм у французскихъ соціалистовъ, которые могли дать только самыя общія черты своего отдаленнаго идеала. Вторые уже не видли безусловнаго господства отвлеченной философіи, и боле знакомы были уже съ ея послдними развитіями у лвой стороны гегеліанства, или съ новыми изслдованіями въ области естественной философіи, изученія историческія приняли боле широкій и положительный характеръ который представляла теперь сама европейская литература и который обнаруживался также и въ нашихъ собственныхъ изученіяхъ своего прошедшаго, политико-экономическія ученія новйшаго времени оставили почву отвлеченнаго соціализма, и говорили о достиженіи лучшаго устройства экономическихъ отношеній, уже не фантастическими, но въ дйствительности возможными средствами, напримръ извстными учрежденіями, развитіемъ по операціи вн государственной иниціативы или подъ его прямымъ вдніемъ, и т. д.’
Итакъ, весь прогрессъ новаго времени, новыхъ поколній заключается, по сознанію самого г. Пыпина, въ томъ что литература и наука спустились съ вершинъ общихъ идей, отвлеченной философіи и идеалистическаго соціализма къ разработк частныхъ, реальныхъ практическихъ сторонъ жизни, науки и искусства. Но вдь это и есть безпощадный приговоръ надъ нашимъ временемъ, это и есть самый ршительный показатель того жалкаго упадка къ которому пришли нравственные и интеллектуальные интересы современнаго общества. Мы смемся надъ отвлеченностью, надъ идеализмомъ предшествовавшихъ поколній, забывая что въ этой идеалистической отвлеченности жилъ дйствующій и творящій философскій духъ, создавшій европейскую культуру, европейскій гуманизмъ, европейское превосходство надъ всми частями свта., Если мы еще не перестали толковать о значеніи идеи, если мы еще притворяемся поклоняющимися великимъ двигателямъ человческаго прогресса, людямъ идеи, то должны же мы признать что есть нчто высшее въ этомъ творящемъ философскомъ дух упадокъ котораго такъ зловще ощущается въ современномъ обществ. Ни Кантъ, ни Шеллингъ, ни Гете, ни Байронъ не выдумали ни одной машины, ни устроили ни одной рабочей ассоціаціи на кооперативномъ начал, но они возбуждали человческій умъ, указывали ему высшія и благороднйшія области, напоминали обществу о его духовныхъ интересахъ, озаряли жизнь присутствіемъ идеаловъ. И въ результат они творили исторію образованнаго человчества….
Напрасно думаютъ средніе умы нашего времени будто для поднятія упавшаго литературнаго и общественнаго уровня совершенно достаточно дать печати большую независимость, удалитъ отъ нея вншнія стсненія. Сила печатнаго слова заключается не въ одной вншней независимости, но также и въ плодотворности внутренняго содержанія.
‘Вкъ безъ идеаловъ’, таковъ приговоръ нашему времени. Но въ этомъ отсутствіи идеаловъ прежде всего виновата конечно литература. Напрасно г. Пыпинъ стуетъ будто ‘быстрое обднніе литературы въ общественно-критическомъ направленіи показываетъ какъ мало въ самомъ обществ тхъ живыхъ интересовъ сила и слабость которыхъ всегда отражается въ литератур’. Говорить такимъ образомъ значитъ заставить литературу и общество помняться мстами, поставить послднее впереди первой. Общество везд и во вс времена заимствовало свои идеалы изъ литературы, плохо если оно начинаетъ вырабатывать ихъ само изъ себя, изъ своего средняго уровня. Разработка практическихъ вопросовъ жизни никогда не уйдетъ отъ насъ, но для того чтобы въ самомъ ршеніи этихъ вопросовъ чувствовалась гуманная, животворящая идея, необходимо имть впереди себя извстные идеалы, творимые свободнымъ философскимъ духомъ. Вкъ безъ идеаловъ, вкъ безъ будущности, безъ имени, какое-то тусклое пятно въ исторіи.