ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Въ просторной комнат съ новенькой шаблонной мебелью изъ плохого свтлаго дуба, предназначенной рынкомъ исключительно для столовыхъ комнатъ людей средняго достатка, собралась къ утреннему чаю цлая семья. За чайнымъ столомъ сидли другъ противъ друга два мальчика лтъ тринадцати и двнадцати и дв двочки лтъ десяти и девяти и пили чай, распущенно и капризно шаля, болтая и споря между собою. Около самовара помщалась мать семейства, женщина лтъ тридцати двухъ, съ очень краснымъ и выразительнымъ лицомъ нсколько цыганскаго суховатаго типа, съ густыми и волнистыми черными волосами, закрученными на затылк въ едва сдерживаемую шпильками тяжелую косу. Она была тонка и стройна, и ея красивая, гибкая фигура ловко охватывалась узкимъ ярко-краснымъ шанелевымъ капотомъ съ черными шнурами и кистями. Держа въ рук карандашъ, она то закусывала блыми зубами его очиненный кончикъ, очевидно что-то записывая имъ на длинномъ и узенькомъ лоскутк бумаги.
— За ужиномъ мороженое?— вопросительнымъ тономъ проговорила она, обращаясь къ мужу.
Онъ, господинъ лтъ около сорока, съ курчавыми русыми волосами и такими же баками, ходилъ взадъ и впередъ по головой, не выпуская изо рта папиросы и засунувъ руки въ карманы брюкъ. Онъ, повидимому, не разслышалъ вопроса жены и погрузился въ какія-то думы, смотря безцльно впередъ большими, круглыми, свтло-голубыми глазами.
— Я спрашиваю, Егоръ Егоровичъ: мороженое нужно къ ужину?— повторила она.
Онъ очнулся.
— Да!.. Что?.. Мороженое? Ну, да, надо,— отрывисто отвтилъ онъ и досадливо прибавилъ:— И какъ все это мн надоло, вс эти счеты и записи, вс эти пиры…
Она чуть замтно, сдержанно пожала плечами. По ея лицу скользнула презрительная гримаса.
— Разв это пиры?.. Обыкновенный ежемсячный jour-fixe… Нельзя же намъ жить безъ нужныхъ людей…
Она стала что-то записывать и не безъ горечи замтила:
— Мы еще далеки отъ того положенія, когда люди будутъ нуждаться въ насъ, а не мы въ нихъ.
— А мн кажется, что мы и никогда не дойдемъ до этого положенія,— раздражительно процдилъ онъ сквозь зубы и залиберальничалъ:— мы не титулованное ничтожество, не набитые золотомъ грязные мшки, намъ, какимъ-то Никитинымъ, никакая бабушка не ворожитъ, мы самой судьбой предназначены, чтобы тянуть лямку, ни до чего не добившись…
Она подняла голову и холоднымъ взглядомъ посмотрла на мужа.
— Ты думаешь? Это было бы очень грустно! Однако, Кусовъ мн общалъ…
Мужъ вдругъ раздражился еще сильне, услышавъ фамилію Кусова.
— Уже не Александръ ли Ивановичъ?— началъ онъ насмшливо.
— Иванъ Николаевичъ мн говорилъ,— твердо произнесла она, не измняя холоднаго выраженія лица.— Онъ видлся со мною на общемъ собраніи ‘Покровителей убогихъ сиротъ’, у себя въ дом…
— А! Кусовъ-pè,re! А то я ужъ думалъ, что этотъ шалопай-сладкопвецъ!— заговорилъ онъ все съ тмъ же раздраженіемъ.
Она опять пожала плечами, точно совсмъ не понимая причины его злости.
— Въ порядочные дома пускать бы его не слдовало,— продолжалъ онъ горячиться, не замчая, что жена смотритъ на него съ холоднымъ изумленіемъ.— Нтъ женщины, которой онъ не компрометировать бы своимъ знакомствомъ. Для него вдь нтъ ничего святого, ничего завтнаго. Онъ желаетъ наслаждаться жизнью, и больше ни до чего ему нтъ дла. И для чего онъ сталъ шляться къ нимъ? Что здсь-то ему нужно?
Она едва замтно презрительно усмхнулась.
— Вс знаютъ, какое мсто въ обществ занимаетъ его отецъ, и потому понимаютъ, почему принимаютъ сына,— сухо сказала она и опять съ едва замтной ироніей, какъ бы желая подразнить его, пояснила:
— Вдь вотъ, напримръ, ты не можешь же отказать ему отъ дома и долженъ принимать его, если не желаешь выходить въ отставку и испортить свою карьеру.
Онъ нахмурилъ брови.
— Карьера! карьера!— проговорилъ онъ мрачно.— Что ты мн говоришь о карьер? Она четырнадцать лтъ тому назадъ мною испорчена! Надо было въ адвокаты идти или къ профессур подготовиться, а не въ департамент гд-то стулья просиживать, смотря, какъ меня обгоняютъ матушкины сынки и бабушкины внуки. Еще хорошо, что мои способности и образованіе…
Она съ скучающимъ выраженіемъ на лиц наклонилась опять надъ реестромъ закусокъ и ужина и спокойнымъ голосомъ, не слушая желчныхъ рчей своего мужа, какъ чего-то такого, что давно надоло ей до тошноты, спросила:
— Какихъ винъ купить?
Отвта она не дождалась и, повидимому, ршилась не спрашивать больше мужа, нанося на записку все, что, по ея мннію, слдовало купить для ужина назначеннаго дня.
— А ты знаешь, мама, Александръ Ивановичъ шьетъ платье себ у лучшаго портного и сапоги тоже у лучшаго сапожника заказываетъ?— неожиданно проговорилъ старшій изъ мальчиковъ, удивительно напоминавшій лицомъ мать, только еще дтски кругленькій, румяный, а не худощавый и блдный, какъ она.
— Вроятно,— разсянно отвтила она.
— Я наврное знаю,— утвердительно сказалъ мальчуганъ.— Мн его братъ Жоржъ говорилъ. ‘Онъ, говоритъ, все въ лучшихъ магазинахъ покупаетъ’.
Онъ откинулся на спинку стула, засунулъ пухлыя руки въ карманы панталонъ и заговорилъ самоувренно:
— Вс смотрятъ на него, когда онъ по Невскому гуляетъ. Я непремнно буду одваться такъ, какъ онъ. Шикарно!
Отецъ раздражительно замтилъ:
— Смотри, чтобы не пришлось теб безъ штановъ ходить! Набаловали тоже сопляка: сюртучокъ не сюртучокъ, пальто не пальто! Вкусы тоже модные развились! Щенокъ еще, а разсуждаетъ о нарядахъ! Еще, можетъ-быть, по-міру нашляешься! Руку протягивать будешь за милостыней!
Мать пожала плечами.
— Надюсь, что отъ этого несчастія мы избавимъ нашихъ дтей,— сухо сказала она.
— Несчастіе! несчастіе!— воскликнулъ запальчиво мужъ, готовый теперь придираться къ каждому ея слову.— Есть несчастія похуже. Опрохвоститься изъ-за разныхъ благъ, вотъ несчастіе! Размнять душу на тряпки, вотъ несчастіе!
Она нсколько презрительно и нетерпливо перебила его желчную рчь:
— Ахъ, все это громкія фразы! Когда ты отучишься отъ нихъ? Кажется, мы не юноши! Ты очень хорошо знаешь, что и преступниковъ, и тряпичныхъ душъ, и холопски унижающихся людей творитъ гораздо чаще бдность, чмъ богатство и хорошее положеніе въ обществ. Воровать, когда сытъ по горло, никто не станетъ, это, кажется, даже у васъ въ ученыхъ сочиненіяхъ самой статистикой доказано.
Ея тонъ былъ презрительнымъ. Она, казалось, презирала и громкія фразы мужа, и эту статистику, о которой упоминала, и весь тотъ вздоръ, который называется убжденіями, направленіями, принципами. Она была твердо самой практикой убждена, что это всего этого никому ни тепло, ни холодно, что обо всемъ этомъ говорится только въ книгахъ и что въ жизни никто этому не слдуетъ, вс знаютъ наизусть вс заповди и никто не исполняетъ ни одной изъ нихъ. Не ожидая отвта мужа, она обратилась къ дтямъ:
— Хотите еще чаю? Нтъ?.. Маша,— кликнула она горничную.— Убирайте самоваръ.
Она встала. Ея фигура была красива, граціозна и гибка, какъ у молодой двушки. Было трудно поврить, смотря на нее, что это мать четырехъ дтей.
Въ передней раздался звонокъ.
— Кто это ни свтъ, ни заря?— проговорилъ мужъ недовольнымъ тономъ.
— Тетя, вроятно,— отвтила жена и прошла въ свою спальню, не обративъ вниманія на брезгливую гримасу Егора Егоровича.
Почти вслдъ за нею въ спальню вошла высокая, плотная старуха, съ рзкими и угловатыми мужскими манерами, съ твердой и быстрой поступью, довольно безвкусно и пестро одтая, въ яркой шали, съ вышитымъ шерстями сакъ-вояжемъ на рук. Взглянувъ на нее, сразу можно было опредлить ея профессію женщины-комиссіонерши. Она поцловала молодую женщину на ходу, бросила сакъ-вояжъ на стулъ и стала развязывать завязки черной шляпки съ яркими клтчатыми бантами, заговоривъ быстро, съ едва замтнымъ иностраннымъ акцентомъ:
— Отыскала шелковое платье, точно на тебя сшито, надвано не боле разу, шикарное…
— Да, но отъ кого… Ловко ли будетъ купить?.. можетъ-быть, его замтилъ кто-нибудь изъ нашихъ знакомыхъ,— сказала хозяйка дома.
— Ну, вотъ, разв я не знаю, что ты можешь купить, чего не можешь,— отрывисто сказала тетка:— не отъ барыни, отъ француженки одной изъ содержанокъ, Эммы Месмеръ. Кому было замтить изъ твоихъ знакомыхъ? Отдаетъ чуть не даромъ. Возлюбленный, который сдлалъ ей это платье, бросилъ ее, вотъ она со злости вс его подарки и расшвыриваетъ. Новый обожатель другіе длаетъ. Имъ дешево все самимъ достается, такъ и швыряютъ вещами.
Молодая женщина вздохнула съ оттнкомъ зависти.
— Счастье!— проговорила она и, что-то вспомнивъ, торопливо сказала:— надо будетъ взглянуть теперь же.
— Оно у меня,— отвтила тетка.— Зазжай какъ-нибудь. Торопиться, впрочемъ, нечего. До тебя другимъ не покажу.
— Нтъ, я сегодня, сейчасъ же, съ вами отправлюсь,— поспшно пояснила Никитина.
— Какъ знаешь, если дома длать нечего и уйти надо,— сказала тетка и какъ-то особенно пристально взглянула на племянницу, точно желая заглянуть въ самый грязный уголокъ ея души.
Та заторопилась переодться, скрывшись за ширмами.
— Ну, а что у тебя длается?— спросила усвшаяся на стулъ тетка, закуривая папироску и положивъ по-мужски ногу на ногу.
— Все то же!— отрывисто отвтила племянница.
— Благоврный все куксится?
— Ахъ, какъ мн все это надоло, какъ надоло,— раздражительно воскликнула молодая женщина, переодваясь за ширмами.— Самого зало честолюбіе, терзается, когда какой-нибудь Иванъ Ивановичъ обгонитъ его по служб или крестъ получитъ, а самъ все брюзжитъ за то, что надо принимать нужныхъ людей у себя, что нужно здить къ вліятельнымъ лицамъ, поддерживать связи. Чуть не до министра въ душ хотлъ бы дослужиться, да на словахъ желаетъ жить свободнымъ аркадскимъ пастушкомъ въ пустын. Нтъ, хочешь добиться чего-нибудь, такъ и бейся, обивай пороги, пускай въ ходъ вс средства…
— Ждетъ, чтобы жареные рябчики сами въ ротъ влетли,— презрительно проговорила тетка и засмялась вульгарнымъ смхомъ.— Слава Богу, и въ двкахъ насмотрлась ты на это. Тоже отецъ-то ждалъ, что они влетятъ ему въ ротъ, да такъ и не дождался, до сдыхъ волосъ съ разинутымъ ртомъ проходилъ. Съ тмъ и въ могилу ушелъ. Всего насмотрлась ты тогда.
— Да, да, всего!— воскликнула страстно хозяйка, выходя изъ-за ширмъ, и даже слегка раскраснлась отъ волненія.— Довольно съ меня, вотъ по которыхъ поръ довольно!
Она провела, какъ ножомъ, ребромъ руки по горлу.
— Тоже честнымъ человкомъ считался, а жену голодомъ да холодомъ до того довелъ, что съ первымъ встрчнымъ сбжала,— заговорила съ насмшкой въ голос тетка.— Каролина не такъ была воспитана, чтобы голодъ да холодъ терпть. Тутъ поневол сбжишь. Такъ онъ же ее обвинилъ, не принялъ потомъ къ себ и тебя ей не отдалъ. Въ больниц далъ умереть, точно собак бездомной. А ты-то чего натерплась. Безъ чулокъ хаживала. Люди пальцами указывали: дочь учителя, а чулокъ нтъ! Фуй!
Молодая женщина стиснула зубы, чтобы не расплакаться при воспоминаніи о тяжеломъ прошломъ. Она ненавидла это прошлое, ненавидла за него своего отца, ‘помшавшагося на честности’, какъ говорила она, ненавидла всхъ, кто проповдывалъ вс эти ‘глупости’ и ‘пошлости’. Фарисеи! Въ ея глазахъ блеснулъ недобрый огонь.
— Люди! Люди! Горло бы имъ перервала!— воскликнула она съ негодованіемъ и оживленно отдалась горькимъ воспоминаніямъ:— Помните Машку Сидорову? Лепешка, лавочника дочь, чурбанъ неотесаный, а и она передо мной носъ задирала. А самъ Сидоровъ? Старый, красноносый, лысый, и туда же мн сталъ говорить: ‘вамъ бы съ вашей красотой въ экипажахъ здить, барышня!’ А мн всего пятнадцать лтъ тогда было!
— И къ Сидорову бросилась бы на шею, если бы еще по мелочнымъ лавкамъ пришлось бгать,— сказала тетка.
— И бросилась бы! Очень просто!— подтвердила племянница.
— Что говорить!— воскликнула старуха.— Не ты бы первая, не ты бы послдняя была. Съ горя на все идутъ. Отецъ честностью своей гордился, а дочь, какъ горничная, трепалась по мелочнымъ лавкамъ, прислуги не имя. Пожилъ бы еще — увидалъ бы тебя чьей-нибудь любовницей. Это какъ пить дать! Въ мелочной-то лавк одинъ сквернословитъ, другой при теб горничную или кухарчонку какую-нибудь облапитъ, третій и тебя само щипнетъ. Ну, и научишься всему. Школа! Твое счастье, что я пріхала сюда изъ Варшавы да отецъ-то Богу душу отдалъ, а то ходить бы теб по Невскому съ твоей красотой да характеромъ? И твой-то благоврный, не пріоднь я тебя, не женился бы на теб. Хоть бы и полюбилъ, а безъ чулокъ въ жены не взялъ бы, разв полюбовницей при себ продержалъ бы годъ-два, а тамъ и бросилъ бы. Ну, а увидалъ тебя на положеніи барышни, на попятный-то и нельзя было безъ скандала отретироваться, хоть ты и была во всемъ сама виновата. Я вдь его такъ-то не выпустила бы изъ рукъ, съ грязью смшала бы. Онъ это понялъ и струсилъ. Скандалъ-то не радость для ихъ брата. Знаемъ мы ихъ, мужчинъ-то.
— Да, женился,— съ горечью сказала Никитина: — а теперь глаза колетъ тмъ, что ради меня карьеру испортилъ, ни въ ученые не пошелъ, ни въ адвокаты, а поспшилъ чиновникомъ сдлаться ради врнаго куска хлба.
— Ну, коли не коли глаза, а не развнчается теперь,— замтила спокойно старуха.— Да и вретъ онъ, ничмъ бы онъ не сдлался!
По ея лицу вдругъ скользнула самодовольная улыбка.
— А что твой-то новый вздыхатель, Александръ Ивановичъ, все еще влюбленъ въ тебя?
Молодая женщина испуганно оглядлась кругомъ и торопливо проговорила:
— Тише! что вы!.. Мужъ и такъ ревнуетъ! И съ чего вы?
По измнившемуся выраженію ея лица было не трудно догадаться, что она испугалась словъ тетки не на шутку.
— Какъ не ревновать къ такому красавцу, да еще зная тебя,— сказала тетка.
Молодая женщина уже овладла собой и холодно отвтила своимъ обычнымъ тономъ:
— Глупости! мало ли кто ухаживаетъ! За кого вы меня считаете?
Тетка покачала головой.
— Со мной-то что хитришь?
— Чего мн хитрить?
— Ну, ну, Богъ съ тобой. Мн что теперь до этого за дло! Пора бы только за умъ взяться.
— Нтъ, въ самомъ дл!— быстро начала уврять старуху Никитина.— Я же васъ увряю, что все это пустяки! Онъ бываетъ у насъ, онъ нужный человкъ, сынъ начальника моего мужа, вотъ и все. Мн его отецъ общалъ хлопотать о назначеніи мужа въ учреждаемую комиссію по изслдованію чего-то. ‘Это, говоритъ, его выдвинетъ’. Этого назначенія и самъ Егоръ жаждетъ, оно должно состояться не сегодня, такъ завтра…
Лицо молодой женщины даже разгорлось отъ волненія. Ей видимо хотлось разсять въ душ старухи всякія подозрнія.
— Ты что же сейчасъ ко мн хочешь зайти?— спросила тетка, немного щуря глаза.
— Да, да, теперь,— поспшно отвтила племянница.— Взгляну на платье…
— Ну что-жъ, пойдемъ, а я по дорог на минуту заверну въ костелъ. Хлопочу тутъ одного мальчугана пристроить, сирота, на улиц остался. Отецъ Доменикъ общалъ пристроить. Жаль бросить, красавецъ писанный ребенокъ-то этотъ.
— У себя пріютили?— спросила молодая женщина, переодваясь въ щеголеватый костюмъ.
— Да. Онъ ужъ четыре года какъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Мать умерла, обълась устрицами и холоднымъ шампанскимъ и умерла внезапно, ну, и остался нищимъ на мостовой.
— А отца тоже нтъ?
— Отца и не было, неизвстно, отъ кого былъ прижитъ. Мать-то не то въ бонны, не то въ гувернантки сюда пріхала, заболталась здсь, ну, и нажила ребенка. Какъ-то перебивалась съ нимъ, сперва трудами, потомъ покровители нашла, закрутилась и — вотъ умерла. Пять лтъ ему было. Бланшъ взяла его, знаешь, эта, что у Беклемишева была на содержаніи, понравился ей мальчуганъ. Точно красавецъ. Въ Италіи сейчасъ бы въ натурщики попалъ. Ну, повозилась Бланшъ съ нимъ года два, какъ съ куклой, съ собой на прогулки, на пикники таскала, все равно какъ мопса, а потомъ дла у самой пошли подъ гору, не до него стало, попалъ онъ къ Декрэ въ парикмахерскую, тутъ тоже года два проболтался, знаешь: ‘мальшикъ, огня’, ‘мальшикъ, шипцы’, а теперь Декрэ ликвидировали свои дла, купили подъ Авиньономь землицу, пропріетерами стали и ухали, а его мн по знакомству прикинули, мальчика-то. У меня, конечно, дло найдется: и въ булочную сбгать, и узелъ съ вещами стащить, и жильцамъ прислужить, да жаль какъ-то ребенка въ лакеи превратить, красавецъ онъ, еще карьеру колетъ сдлать, вотъ я и хлопочу, чтобы отецъ Доменикъ его въ люди вывелъ. Отецъ Доменикъ любитъ симпатичныхъ дтей. Будь рожа богопротивная, такъ и помирились бы съ тмъ, что отъ рожденія на гибель предназначенъ, а о хорошенькомъ каждый горячй похлопочетъ.
Молодая женщина была уже совсмъ одта я стала заботливо натягивать длинныя перчатки, смотря, какъ старуха торопливо завязала шляпку, порылась потомъ въ сакъвояж, разсуждая вслухъ о томъ, вс ли нужныя отцу Доменику бумаги захватила она съ собою.
— А вы такая же хлопотунья, какъ и прежде,— замтила она.
— Ахъ, матушка, на чужой сторон лежачимъ камнемъ нельзя быть,— отвтила старуха:— да и нигд подъ лежачій камень и вода не течетъ. Я это и Адольфу теперь говорю каждый день. Это мальчика моего, сироту-то, Адольфомъ зовутъ. Я и теб это всегда говорила, только ты — въ отца своего ты вся вышла. Русскій байбакъ былъ, говорить только умлъ: ‘честь-честь’, ну, и умеръ нищимъ. Не честь это, а лнь.
Он вышли изъ дома и ихъ разомъ охватило яркимъ свтомъ октябрьскаго утра. Воскресный день и хорошая погода выманили на улицу массу народа, сновавшаго пшкомъ и на дрожкахъ во всхъ направленіяхъ. Молодая женщина едва поспвала идти за старухой, шагавшей быстрыми и крупными шагами и продолжавшей говорить на ходу. Для разговоровъ у нея всегда былъ неисчерпаемый запасъ новостей. Она знала чуть не весь городъ. Ее интересовало все: политическія событія, дла частныхъ лицъ, ея собственныя длишки. Обо всемъ этомъ говорилось горячо и страстно, немного по-театральному, съ сильными жестами, точно все это одинаково чувствительно задвало ее за живое.
Никитина вздохнула свободне, когда на одномъ изъ перекрестковъ тетка поспшно сказала, что ей теперь надо свернуть по Невскому къ католической церкви, и оставила племянницу одну. Никитина замедлила шаги и направилась, уже не спша, къ жилищу тетки. Странное ощущеніе охватило ее теперь: безъ тетки ей было не только легче идти, такъ какъ она могла не торопиться, не длать большихъ шаговъ, но она теперь не чувствовала и стсненія, чего-то въ род стыда, который невольно охватывалъ ее рядомъ съ этой шагающей по-солдатски, одтой по старой мод, махающей руками и громко говорящей старухой. Мало того, она каждый разъ чувствовала себя безъ этой старухи свободно, самостоятельной, тогда какъ старуха пригнетала ее и своимъ властолюбивымъ характеромъ, и своимъ страннымъ способомъ относиться къ вещамъ: она въ упоръ спрашивала ее о ея любовник, она, не стсняясь, говорила, что она, Софья Леонтьевна Никитина, ‘подцпила’ мужа случайно, она вообще называла все своими именами и не смущалась ничмъ. Съ мужемъ, съ дтьми, со знакомыми Софья Леонтьевна сама старалась показать себя женщиной съ сильнымъ характеромъ, самостоятельной, и во всякомъ случа признавалась другими женщиной ‘скрытной’ и ‘сдержанной’, но при тетк она чувствовала себя какой-то двчонкой, которую старуха могла каждую минуту словить на слов, въ чемъ-нибудь уличить, за что-то пожурить. Въ такія отношенія он встали еще тогда, когда Софь Леонтьевн не было и шестнадцати лтъ, и эти отношенія не измнились до сихъ поръ. Вотъ и сегодня тетка прямо спросила: ‘А что твой новый вздыхатель?’ Потомъ прибавила: ‘Чего ты со мною-то хитришь?’ Эти же фразы слышала отъ тетки Софья Леонтьевна лтъ пятнадцать тому назадъ, когда вздыхателемъ Софьи Леонтьевны явился молодой жилецъ тетки, Егоръ Егоровичъ Никитинъ. Лицо молодой женщины вдругъ покраснло при этомъ воспоминаніи и ей вспомнилась еще одна фраза тетки, сказанная ей тогда:
— Что, влопалась?
А затмъ полился цлый потокъ упрековъ:
— Я теб говорила: не юли, не хитри! Я-то умне, я думаю, чмъ ты,— проще, а умне. Книгъ не читала, да людей знаю. У меня вдь такого отца-буквода, какъ твой, не было. Теперь кто поправлять-то дло будетъ? Ты или я? Онъ поиграетъ тобой и броситъ тебя. А чмъ жить будешь? Ты не я, ты лежачій камень. Я не пропала, я наплевала на того, кто меня обманулъ, и пробилась. Я ломовая лошадь. Онъ-то, говорили потомъ, подъ заборомъ издохъ, даромъ что мужчина, а я пробилась, хоть и баба. А ты пробьешься? Что же молчишь? Пробьешься? А? Языкъ-то есть? Вдь не пробьешься? Да? А туда же, скрытничала, хитрила, юлила? А теперь что? Поди, и матерью скоро будешь? Ребенка-то кто воспитывать будетъ?
Софью Леонтьевну и теперь охватывалъ стыдъ при воспоминаніи объ этой сцен, не потому, что она стыдилась своего проступка, а потому, что тетка ее тогда унизила, словъ этихъ грубыхъ наговорила. Тетка втоптала ее въ грязь, прежде чмъ спасти, то-есть заставить Егора Егоровича жениться на ней. И онъ,— какимъ мальчишкой оказался онъ передъ ея теткой, хотя онъ и былъ тогда уже кандидатомъ правъ и все толковалъ о научныхъ и общественныхъ вопросахъ, о Шульц-Делич, о связи молочнаго хозяйства съ земледліемъ, о мелкомъ народномъ кредит для заведенія машинъ въ деревняхъ, о крупномъ и мелкомъ землевладніи. А тутъ передъ ея теткой вдругъ въ мокраго цыпленка превратился. Краснлъ, мялся на мст, заикался:
— Я… я… что же… я готовъ… Говорите, что я…
— Тряпка, вы, вотъ вы что!— кричала на него тетка.— Только и умете, что блудить. Дитя невинное соблазнили и погубили! Вы о послдствіяхъ-то думали?
Потомъ, когда онъ поправилъ грхъ, то-есть женился, она пристала къ нему, чмъ онъ жить будетъ и чмъ содержать жену и ребенка станетъ. Адвокатомъ будетъ? То-есть сидть станетъ у моря и ждать погоды, плюя въ потолокъ, сегодня густо, а завтра пусто? Ученую карьеру изберетъ? Говоритъ онъ больше, чмъ учится, къ ученой карьер приготовляется, потому что это даетъ возможность ничего не длать покуда и только говорить, что работаешь. Много она на своемъ вку лнтяевъ видла, которые все въ ученые готовились, ничего не длая. Чиновникомъ онъ долженъ быть: въ извстный часъ прикажутъ сидть, ну, вотъ и будетъ дло длать, безъ палки онъ палецъ о палецъ не стукнетъ, а все только говорить будетъ. Охъ, ужъ эти русскіе болтуны! Много она ихъ на своемъ вку видла!.. И къ мсту его опредлила тетка же: надла свою желтую шаль, шляпку съ пестрыми бантами и пошла хлопотать къ какому-то важному чиновнику, сказавъ, что онъ для нея все сдлаетъ, такъ какъ въ былыя времена, когда онъ еще чуть не мальчишкой былъ, онъ у нея комнату нанималъ для тайныхъ любовныхъ свиданій. Не опредли она Егора Егоровича, онъ самъ и пальца о палецъ не стукнулъ бы для пріисканія мста. И откуда у старухи это знаніе людей, эта наблюдательность? Теперь-то Софья Леонтьевна знаетъ сама своего мужа не хуже, чмъ знала его тогда ея тетка. У него все одни слова: брюзжитъ на всхъ и на все, то не такъ, это не такъ, а самъ, краснощекій, здоровый, спитъ за двоихъ, въ карты играть или плясать готовъ хоть всю ночь, только бы дла не длать, какъ дло есть, такъ сейчасъ либеральничать начинаетъ — и чернильною-то душою его сдлали, и въ бличьемъ-то колес онъ вертится, и канцелярщиной-то онъ никому ненужной заденъ. ‘Канцелярскія крысы’, ‘строчилы-мученики’, ‘чинодралы’, иначе и не называетъ чиновниковъ, а самъ земли подъ собой не слышитъ, когда старикъ Иванъ Николаевичъ Кусовъ скажетъ ему нсколько ласковыхъ словъ. И сейчасъ у него пойдетъ бахвальство:
— Онъ же видитъ, съ кмъ онъ иметъ дло! Я не писарь, не безграмотный дуракъ, не канцелярская тупица! Въ департамент, кром меня, не на кого положиться: одни заскорузлыя чернильныя души, другіе матушкины сынки изъ лежебоковъ, умющіе только фанфаронить, а я человкъ съ университетскимъ образованіемъ!
И пойдетъ, и пойдетъ: ‘я, я, я’, не сознавая даже, что Кусовъ иногда поощряетъ его только ради нея, ради Софьи Леонтьевны. Да, правду говорила ему тетка, что на словахъ онъ города возьметъ, а на дл штановъ не суметъ пріобрсти. Такъ санкюлотомъ и звала его въ шутку. Не даромъ тетк пришлось и мсто ему выхлопотать, а теперь если его старикъ Кусовъ и отличаетъ и хлопочетъ о томъ, чтобы пристроить его въ какую-то открывающуюся комиссію, то вовсе не за его услуги…
Софья Леонтьевна сдвинула немного брови, вспомнивъ о Кусов. На минуту у нея все затуманилось въ голов, ее всю охватило волненіе, губы немного полуоткрылись, глаза устремились неопредленно въ пространство, точно тамъ, гд-то далеко проносились передъ нею волновавшія ее сцены. Крикъ извозчика: ‘берегись!’ заставилъ ее вздрогнуть всмъ тломъ и очнуться. Она оглядлась кругомъ и замтила только теперь, что она прошла домъ, гд жила тетка. Софья Леонтьевна вернулась, дошла до дома, гд было жилище тетки, вошла въ подъздъ и поднялась во второй этажъ до дверей съ надписью: ‘Меблированныя комнаты Денизы Андреевны Дублонъ’. Не звоня, она отворила дверь, и ее обдало знакомымъ запахомъ меблированныхъ комнатъ, который распространялся по всему коридору изъ кухни, гд вчно шумли самовары, кипли кофейники, грлись на плит утюги, что-нибудь варилось и жарилось, раздавались чьи-то громкіе голоса, слышались шлепанье туфель и скрипъ сапогъ, плюханье капель въ рукомойник и шипнье чего-то на плит. Чмъ-то знакомымъ, чмъ-то роднымъ пахнуло на Софью Леонтьевну въ этомъ жилищ, которое она такъ полюбила когда-то посл затворнической жизни у отца среди скучныхъ книгъ, среди восторженныхъ толковъ о красотахъ поэзіи, среди вчныхъ возвышенныхъ нравоученій, среди постоянныхъ матеріальныхъ лишеній, и ей вспомнилось вдругъ, какъ когда-то, поселившись у тетки, она изучила здсь каждый шорохъ, каждый голосъ, каждую походку, какъ она здсь познакомилась сразу съ десятками жизненныхъ романовъ и комедій, какъ въ условные часы она шмыгала здсь, вонъ въ ту крайнюю дверь, къ Егору Егоровичу, еще неопытная, но уже страшно жаждавшая любви или того, что она считала любовью,— интрижки съ мужчиной, заигрываній, поцлуевъ, ласкъ.
Она прошла въ комнату тетки, узенькую и неприглядную, съ невзрачной обстановкой, безъ всякихъ претензій на удобства или комфортъ. По ея лицу скользнула брезгливая гримаса: никогда она не могла понять, какъ можетъ тетка такъ жить и для кого она копитъ деньги. Для живущихъ у нея племянницъ и племянниковъ, но она уже поставила всхъ ихъ на ноги и потому могла бы отдохнуть, могла бы обставиться съ большими удобствами. Никитина оглядла комнату и тотчасъ же ея глаза блеснули радостью, любопытствомъ: она увидала лежавшее на постели тетки темно-синее шелковое платье съ роскошной отдлкой изъ черныхъ плетеныхъ кружевъ и синяго бархата. Въ одну минуту оно уже было въ зя рукахъ, и на нее пахнуло сильнымъ ароматомъ какихъ-то духовъ. Она поднесла близко къ лицу лифъ этого платья и жадно впивала его наркотическій ароматъ. Прикинувъ его къ себ, она стала искать глазами зеркала, но зеркала не было въ комнат тетки.
— Что, хорошо?— окликнулъ ее голосъ тетки.
Софья Леонтьевна немного смутилась, точно ее застигли врасплохъ, поймали на мст преступленія.
— Да, недурно,— отвтила она, равнодушно положивъ платье снова на постель.
— Не дурно, а у самой глаза разгорлись!— насмшливо сказала тетка.— Вамъ, чиновницамъ, только разв посл какихъ-нибудь кокотокъ и заполучить такія сокровища. Лужья такихъ не дарятъ. Это на бшеныя деньги длается. Ты кружева-то разсмотрла! Настоящій гипюръ. А бархатъ, прямо изъ Ліона вывезенъ. Да, только отъ кокотокъ и можно добывать такія вещи.
— Имъ легко достается,— отвтила Софья Леонтьевна съ презрніемъ.
— Ну, не легко, а съ умньемъ. Вы бы и рады добыть да умнья нтъ.
Старуха весело засмялась.
— Колоды неподвижныя! Будь я мужчиной — минуты около себя не потерпла бы такихъ ходячихъ мумій. Въ женщин должна жизнь быть, подвижность, огонь…
Тетка сняла, шляпку, сбросила свою пеструю шаль съ желтой серединой и присла, отдуваясь.
— Устали?— спросила ее Софья Леонтьевна.
— Съ чего устать, не возъ везла,— отвтила тетка и позвонила.
Вошла горничная.
— Адольфъ дома!— спросила хозяйка.
— Нтъ, изъ перваго номера баринъ послали его за табакомъ въ Морскую.
— Хорошо, ступай!
Горничная вышла.
— Хотла теб показать его. Славный мальчишка и счастливчикъ: отецъ Доменикъ общалъ пристроить его. Недаромъ въ картишки къ себ приглашаю его играть. Теперь и пригодился. Какъ вотъ связи есть, такъ все можно обдлать. Безъ связей ничего не сдлаешь.
— Да, это только мой Егоръ Егоровичъ понять этого не можетъ и брюзжитъ за то, что мы принимаемъ нужныхъ людей,— замтила молодая женщина.
— Это на вашихъ-то jours-fixes,— пренебрежительно спросила тетка, закуривая папиросу.— Ну, я ихъ никогда не длала, а связи все-таки есть. Да, кстати, въ ныншнюю среду вашъ день, значитъ Миша ко мн придетъ ночевать?
Софья Леонтьевна пожала плечами.
— Я не понимаю, для чего онъ взялъ эту привычку,— сказала она.
— Что-жъ ему болтаться среди взрослыхъ до четырехъ часовъ ночи?— возразила тетка.— Я очень рада, когда онъ ко мн приходитъ. Любознательный мальчуганъ и бойкій.
— Нелюдимъ и неряха,— замтила Софья Леонтьевна.— Ему бы мастеровымъ быть и бродягой: то возится съ клеемъ, красками, что-то мастеритъ, то пропадаетъ Богъ всть гд. И своеволенъ сталъ, точно взрослый, ему говоришь одно, а онъ и ухомъ не ведетъ, длаетъ свое.
— Ахъ, матушка, ты нападаешь на ребенка за то, что онъ не научился еще франтить, какъ твой Володя. И никакого своевольства я не замтила въ Миш: придетъ онъ ко мн, выучитъ уроки и цлый вечеръ сидитъ со мною и разспрашиваетъ меня обо всемъ.
— Да, носъ совать онъ во все уметъ — это его дло,— раздражительно отвтила Софья Леонтьевна.
— А ты бы жила съ мужемъ такъ, чтобы не бояться того, что дти узнаютъ то, чего имъ не слдуетъ знать,— замтила Дениза Андреевна.
Бой часовъ заставилъ Никитину прервать разговоръ и заторопиться.
— Домой?— спросила тетка, смотря на нее немного сощуренными глазами.
— Да… То-есть тутъ надо еще зайти по длу одному, а потомъ домой,— отвтила племянница, подавляя смущеніе и стараясь не встрчаться со взглядомъ тетки.
— Смотри, не попадись,— проговорила старуха.
Племянница вспылила.
— Что вы придумываете? Кому попасться?
Старуха усмхнулась.
— Почему я знаю! я вдь не угадчица.
И еще боле насмшливымъ тономъ она спросила:
— А что же платье? Не понравилось врно? Ты вдь ради него и изъ дома со мной вышла, а теперь спшишь домой, не спросивъ даже цны.
Софья Леонтьевна съ досадой закусила губу и проговорила:
— Нтъ, оно мн нравится, но… должно-быть, дорого… а я не при деньгахъ.
— Ну, я и въ долгъ поврю,— отвтила старуха.— Нравится, такъ бери, понемногу выплатишь. Не въ первый разъ.
Она поднялась съ мста и стала прощаться съ племянницей, повторивъ снова:
— А все же не попадись. Теперь ужъ я не помогу, какъ тогда…
Софья Леонтьевна сдлала нетерпливое движеніе и поспшила уйти, чувствуя, что старуха читаетъ въ ея душ. Еще бы и не читать, когда она, Софья Леонтьевна, теряла всякое самообладаніе въ присутствіи этой старухи и сама выдавала себя на каждомъ шагу. Выйдя изъ коридора, меблированныхъ комнатъ, Софья Леонтьевна поспшно спустила густой вуаль и, свернувъ на улиц съ набережной Мойки, пошла довольно скорыми шагами по Гороховой, понаправленію къ Большой Морской. Ея глаза смотрли въ пространство, но все передъ ними словно застилалось туманомъ отъ охватившаго ее волненія.
— Софи,— тихо окликнулъ ее голосъ.
Она вздрогнула и подняла глаза на окликнувшаго се человка. Это былъ молоденькій, очень красивый господинъ, напоминавшій лицомъ фарфоровую куклу, щегольски одтый, по послдней модной картинк.
— Я тебя ждалъ уже нсколько минутъ,— проговорилъ онъ, предлагая ей руку.
Она молча взяла его подъ руку, слегка пожимая эту руку, и пошла съ нимъ по направленію къ Александровскому саду. Нкоторое время они шли молча, торопясь пройти людныя мста.
— Я сегодня очень встревожена,— почти шопотомъ начала она, наконецъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ, какъ бы боясь, что кто-нибудь подслушаетъ ея слова и узнаетъ ее по голосу.— Сегодня утромъ онъ опять раздражился, заговоривъ о теб, потомъ, сейчасъ вотъ, тетка моя высказала подозрнія. Положительно я боюсь, что за нами слдятъ. Отъ него всего можно ждать.
Онъ засмялся.
— А вотъ мы сейчасъ скроемся отъ любопытныхъ глазъ,— замтилъ онъ и сдлалъ знакъ кучеру кареты, стоявшей около ршетки Александровскаго сада.
Кучеръ подобралъ вожжи, а молодой человкъ отперъ дверцу кареты и посадилъ въ экипажъ Софью Леонтьевну. Черезъ минуту карета понеслась по направленію къ Дворцовой набережной.
Третій часъ былъ въ исход, когда Софья Леонтьевна Никитина съ разгорвшимся на воздух лицомъ, немного утомленная прогулкой, какъ бы помолодвшая въ это ясное, слегка морозное утро, поднималась нсколько лнивой походкой по лстниц къ своей квартир. Въ голов ея бродили сладкія мысли о томъ, что она сейчасъ пройдетъ въ свою спальню и крпко заснетъ до обда, когда вернется мужъ, по обыкновенію, длающій въ воскресные дни разные офиціальные визиты въ ‘нужнымъ’ людямъ, которые онъ проклинаетъ на словахъ и которые любитъ въ душ не мене самой Софьи Леонтьевны, такъ какъ это даетъ ему возможность говорить ‘мы толковали объ этомъ съ баронессой Розанкамифъ’, или ‘меня просила объ этомъ графяиня Гапирова’.
Какъ и всегда, Софья Леонтьевна чувствовала сеоя отлично посл катанья съ Александромъ Ивановичемъ Кусовымъ.
Вотъ уже годъ, какъ онъ, увлеченный ея кокетствомъ, началъ ухаживать за нею, въ конц-концовъ добившись, почти неожиданно для нея, почти неожиданно для себя ея взаимности. Сперва она испугалась своей ‘ошибки’, потомъ ршила, что эта ошибка непоправима, и отдалась теченію событій. Въ сущности, она была очень довольна тмъ, что случилось. Онъ молодъ, ловокъ, красивъ собою, и ей очень ладить то, что его не можетъ отбить у нея ни одна француженка, хотя она, Никитина, почти на семь лтъ старше его. Она здитъ съ нимъ на свиданія и считаетъ эти свиданія своимъ счастіемъ, и это счастіе немного опьяняетъ ее среди монотонной семейной жизни небогатыхъ людей, для которой она не была ни создана, ни подготовлена и которую она ненавидла за необходимость присутствовать при счет горничною грязнаго блья, за неизбжное пересматриваніе продырившихся у мужа носковъ, за окрики раздраженнаго мужа: ‘Ты бы хоть посмотрла, вс ли у меня пуговицы на нижнемъ бль!’, за все то, что можетъ скраситься только любовью, что можетъ перенестись только во имя любви, что безъ любви возбуждаетъ или брезгливость, или злобу, и заставляетъ женщину представлять себя не въ высокой и святой роли жены и матери, а въ унизительной роли служанки и рабыни, принужденныхъ рыться въ грязныхъ тряпкахъ ихъ господина. Ее не терзали никакія угрызенія совсти, такъ какъ, по ея мннію, вс такъ живутъ, и знакомая мужа, баронесса Эльвира Карловна Шольцъ, и кузина мужа, Тото Козлинина, и даже эта лавочница Машка Сидорова, вышедшая замужъ за милліонера-купца Сбоева и возбуждающая во всхъ знающихъ ее безпредльную зависть, однимъ словомъ, вс, вс такъ живутъ въ обществ, да и нельзя же жить безъ всякихъ радостей. Но она боялась, чтобы никто не узналъ ея близости съ Кусовымъ, потому что тогда все узнаетъ ея мужъ. Эта боязнь подавляла въ ней вс другія чувства, и она сама со злобой называла ее въ душ ‘подлой’, но побдить ее не могла. Вдь онъ, ея мужъ, можетъ выгнать ее, какъ ея отецъ выгналъ ея мать,— выгналъ, какъ собаку, котя она, прося прощенія, обнимала и цловала его ноги, ползала передъ нимъ по полу, а онъ, какъ помшанный, какъ маніакъ, твердилъ одно: ‘ты опозорила мое честное имя!’ Честное имя какого-то выжившаго изъ ума учителя Иванова! Что за него дадутъ? Съ этимъ честнымъ именемъ отецъ весь вкъ жилъ впроголодь, и когда онъ умеръ, его помянули только тмъ, что сказали: ‘неуживчивый былъ человкъ’. Ея мужу можетъ придти въ голову та же блажь. Онъ фразеръ и въ горячности часто принимаетъ свое фразерство за свои искреннія убжденія и за свои настоящія чувства. Отъ него можно ждать всякихъ глупостей, когда онъ раздраженъ, хотя онъ и тряпка,— или, врне сказать, отъ него именно и можно ждать всякихъ глупостей, потому что онъ тряпка. Имя дло съ людьми твердаго характера, всегда впередъ знаешь, какъ они поступятъ въ извстномъ случа, а люди тряпичные находятся всегда въ рукахъ разныхъ случайностей. Если онъ выгонитъ ее — что она будетъ длать? Это ее страшно пугало: ея мать нсколько ночей ночевала въ ночлежныхъ пріютахъ среди всякаго сброда и, наконецъ, умерла въ городской больниц, въ нищет. Она, Софья Леонтьевна, нищеты боялась пуще смерти, натерпвшись всего еще въ дтств. Если бы не эта боязнь, ничто не смущало бы ее теперь, какъ яачто не смущаетъ тхъ женщинъ, которымъ она такъ завидовала въ ранней молодости, всмъ этимъ Бланшъ, Эммамъ, Люси. Въ чемъ тутъ преступленіе, если разлюбишь одного и полюбишь другого? Она этого понять не могла. Сердцу приказать нельзя: ‘люби, не смй любить!’ Она непремнно пошла бы сразу по дорог всхъ женщинъ легкомысленнаго поведенія, если бы тетка самовластно не заставила Никитина жениться на ней. Не женился бы онъ — она сдлала бы себ карьеру со своей красотой.
Она позвонила, вошла въ открытую горничною дверь, сбросила верхнюю опушенную мхомъ накидку и прошла въ спальню.
Ходившій большими шагами изъ угла въ уголъ Егоръ Егоровичъ внезапно остановился передъ женою, какъ только она переступила порогъ спальни. Она вскрикнула отъ неожиданности и хотла уже сухо упрекнуть его словами: ‘Ахъ, какъ ты меня испугалъ’, но онъ не далъ ей рта разинуть.
— Гд ты была? Гд была? Говори! Говори!— гнвно крикнулъ онъ, схвативъ ее больно за руку.
Она сразу поняла, что говорить нечего, что онъ все знаетъ, въ ужас прижалась къ косяку двери и хотла что-то солгать. Языкъ, однако, не повиновался. Въ голов молніей проносилась одна трусливая фраза:
— Выгонитъ! сейчасъ выгонитъ на улицу!
— Молчи! молчи, тварь!— опять крикнулъ онъ, не дожидаясь ея оправданій и еще больне стискивая ея руку, точно съ мелочно-злымъ желаніемъ изломать, исковеркать ее.— Я все знаю, я видлъ. Тварь! Тварь!
Онъ съ силой отшвырнулъ ее къ стн, такъ что она почти упала на стулъ, и заходи.гь снова, съ трудомъ переводя духъ, такъ что было слышно, какъ онъ тяжело дышитъ. Ей казалось, что онъ сейчасъ станетъ ее бить. Пусть! Только бы не выгонялъ! Только бы не выгонялъ! Какъ ужасно смотрла ея мать, когда она въ лохмотьяхъ, разбитая, растрепанная, вернулась къ мужу просить прощенія, угла, куска хлба!
— Убить бы тебя слдовало, какъ и этого мерзавца! Да я его и убью! А тебя слдуетъ выгнать, какъ собаку, на улицу, чтобъ ты подохла подъ заборомъ!— вскрикивалъ онъ въ безсильномъ бшенств.— И чего я ждалъ, чего ждалъ, когда ты уже двчонкой вшалась мн на шею! Тварь! Тварь! Теб бы бродячей женщиной быть!
Она молчала, какъ убитая, неподвижно сидя на стул, куда онъ ее отшвырнулъ, опустивъ на колни похолодвшія руки, продолжая бояться не того, что онъ ее побьетъ, а все того же, что онъ можетъ ее выгнать изъ дома! Она не раскаивалась, а чувствовала ненависть къ мужу за то, что онъ можетъ по праву ее выгнать. Было время, когда она сама нсколько разъ думала бросить все и уйти изъ дому отъ дтскаго крика, отъ раздражительныхъ придирокъ мужа, отъ грязнаго блья. Теперь же ее пугала мысль остаться на улиц, такъ какъ молодость уже ушла, а тотъ, другой, не возьметъ ее къ себ… Это она поняла теперь вдругъ, разомъ, хотя прежде никогда и не думала объ этомъ, и глухая злоба на минуту пробудилась въ ней и къ тому, другому мужчин, связанному съ ней тмъ, что еще недавно, сегодня даже, она называла любовью! Въ голов мелькнула злая мысль:
‘Вс они такіе!’
Ея молчаніе приводило мужа все боле и боле въ бшенство. У него не было словъ для объясненія того, что онъ давно подозрвалъ ее, давно слдилъ за нею, и, наконецъ, сегодня увидлъ, какъ она садилась въ карету съ Кусовымъ,— увидалъ совершенно случайно и сразу узналъ ее по опушенной мхомъ накидк, вовсе не думая на этотъ разъ выслживать ее. Въ теченіе двухъ часовъ, шагая по спальн и готовясь встртить жену, онъ хотлъ все это высказать ей, хотлъ высказать ей еще что-то, но что именно, онъ самъ не зналъ, хотя только объ этомъ и думалъ. Увидавъ ее, онъ точно съ ума сошелъ и только отрывисто ругалъ ее площадными словами, сотни разъ бросивъ ей въ лицо слово ‘тварь!’ Казалось, это доставляло ему наслажденіе. Въ душ шевелилось желаніе набитъ ее, избить больно, до синяковъ…
Въ сосдней комнат послышались бготня, говоръ и смхъ играющихъ дтей.
Это разомъ измнило направленіе мыслей. Ему вспомнилось, что въ теченіе двухъ часовъ, только-что проведенныхъ имъ въ спальн жены, онъ на сотню ладовъ передумалъ, какъ надо ему поступить. Выгнать ее вонъ, оставивъ дтей у себя? Но что же дальше? Можетъ ли онъ тогда оставаться на служб подъ начальствомъ старика Кусова? Выйти въ отставку ему придется, выйти въ отставку почти наканун полученія новаго назначенія? Чмъ онъ будетъ содержать дтей? Двое изъ нихъ теперь пристроены на казенный счетъ, двочекъ тоже есть надежда при помощи связей пристроить, а тогда… О, дти, дти, если бы не было ихъ, тогда совсмъ другое дло! Онъ вышелъ бы въ отставку, бросилъ бы все. Онъ начиналъ снова перебирать въ ум вс пути, которые онъ могъ избрать, чтобы выпутаться изъ этой исторіи, и, въ конц-концовъ, приходилъ опять къ заключенію, что ради дтей приходится если не примириться съ совершившимся несчастіемъ, то молчать. Дти! дти! никогда онъ не думалъ, что ради нихъ ему придется принести такую жертву. Онъ даже могъ бы сказать, что онъ и вовсе не думалъ о нихъ никогда. Теперь онъ старался уврить себя, что онъ приноситъ великую жертву именно ради нихъ, только ради нихъ. Заслышавъ ихъ голоса въ сосдней комнат, онъ остановился передъ женою и сдавилъ ей руками плечи съ такой силой, что она стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть отъ боли.
— Что сидишь, какъ истуканъ?— шипящимъ голосомъ сказалъ онъ, сильно встряхивая ее, какъ пустой мшокъ.— Слышишь, тамъ дти, мои дти! Ради нихъ я не выгоню тебя. Я не хочу, чтобъ они знали, какая у нихъ мать. Ты должна будешь всю жизнь имъ отдать, помни, что ради нихъ, только ради нихъ я не хочу тебя позорить. Но мн ты больше не жена. Слышишь?
Онъ опятъ съ силой потрясъ ее за плечи.
— Ты будешь жить здсь, какъ наемная холопка, по если когда-нибудь замчу еще что-нибудь…
Онъ съ ярости стиснулъ передъ ея лицомъ кулаки. Онъ повернулся къ ней спиною и вышелъ, хлопнувъ дверью.
Она вздрогнула, точно пробужденная этимъ стукомъ отъ мрачнаго кошмара, и начала тяжело дышать, словно отдыхая отъ страшной усталости посл ходьбы. Ея лицо смотрло теперь сурово, почти свирпо, оскорбленія, нанесенныя ей мужемъ, вызвали непримиримую вражду къ нему, было ясно, что этого дня, этой сцены она никогда не забудетъ, до самой послдней минуты жизни не забудетъ. Когда-то она пошла за него замужъ, потому что это былъ первый молодой человкъ, начавшій ухаживать за нею, видя въ ней легкомысленную барышню. Любви онъ къ ней не чувствовалъ вовсе, но любезничалъ съ нею, какъ любезничалъ и съ другими двушками и женщинами, которыя это позволяли. Каждое его слово она принимала за чистую монету, потому, что еще не знала, что въ такихъ случаяхъ вс подобные ему молодые люди говорятъ подобнымъ ей молодымъ барышнямъ одн и т же пошлыя любезности. Ей даже казалось, что она любитъ его, когда они любезничали еще тайкомъ въ уголкахъ по коридорамъ ‘меблированныхъ комнатъ’ тетки. Это казалось ей началомъ романа ея жизни. Потомъ, когда она, уже сдлавшись его женою, увидала, что онъ уметъ больше говорить, чмъ длать дло, то-есть наживать деньги, она стала считать его такой же тряпкой, какой былъ ея отецъ, перестала уважать его, и начала злиться на него въ душ за то, что послдній поклонникъ доставляетъ боле удобствъ и развлеченій любимой женщин, чмъ онъ ей, а между тмъ у этихъ женщинъ нтъ даже и обязанностей никакихъ, ни хозяйства, ни дтей, на этихъ женщинахъ не лежитъ обязанности думать о чистой сорочк возлюбленнаго, ихъ не ругаютъ за испорченный обдъ, а ей приходилось, кром всего этого, заботиться еще и о карьер мужа. Она была не безъ основанія убждена, что только при ея помощи онъ дошелъ уже до извстнаго положенія, такъ какъ она умла заводить знакомства, связи, кокетничать съ чиновными мужчинами и заискивать въ свтскихъ барыняхъ, которыя съ удовольствіемъ помыкали ею и посылали ее вмсто себя навщать въ вонючихъ подвалахъ опаршиввшихъ убогихъ сиротъ, благо, она ради своихъ цлей играла роль рьяной филантропки. Другая женщина на ея мст не сумла бы этого сдлать, такъ какъ не у всхъ же встрчаются разомъ и красота, и довольно солидное образованіе, то-есть то, чмъ обладала она, унаслдовавшая отъ матери красоту и получившая отъ отца боле или мене серьезныя и разностороннія научныя познанія.
— Что же будетъ теперь?— вдругъ остановилась она на мысли о будущемъ.— Убьетъ, говоритъ, Александра? Выгонятъ тогда со службы? Нищими останемся? Нтъ, нтъ, я уйду, уйду, уйду! Куда? Къ тетк уйду! Тетка не выгонитъ тогда. И такъ въ аду живу…
Горничная пришла сказать, что поданъ обдъ и что ‘баринъ ухали’. Софья Леонтьевна почти безсознательно прошла въ столовую, гд уже сидли за столомъ и дурачились дти, болтая ногами и перебрасываясь хлбными шариками, шаловливыя, распущенныя, брошенныя безъ всякаго руководства. Мать даже не взглянула на нихъ, радуясь только тому, что мужъ ухалъ, и думая о томъ, что будетъ дальше. Куда онъ ухалъ? Не къ Александру ли? На дуэль вызоветъ? Отъ него всего можно ждать въ минуты его бшенства. Безхарактерный дуракъ, пустой болтунъ! Исковеркаетъ всю жизнь, пуститъ по-міру и ее, и дтей. Не написать ли Александру, не предупредить ли его? Кстати пусть онъ поторопитъ отца выхлопотать этому дураку общанное назначеніе…
Никогда еще не переживала она такого тяжелаго состоянія духа. Голова работала плохо, ничего не могла ясно сообразить. Маленькій умъ былъ не способенъ ршать крупныхъ задачъ.
Тотчасъ посл обда она прошла въ спальню, написала наскоро Александру: ‘Мужъ все узналъ, подкарауливъ насъ. Прими мры противъ него. Пусть отецъ, какъ можно скорй, завтра же выхлопочетъ ему командировку или что онъ тамъ общалъ. Это его усмиритъ. Я, право, ничего не могу сообразить. Я потеряла голову’. Она велла горничной опустить это письмо въ почтовый ящикъ, и легла спать. Сонъ всегда выручалъ ее, когда у нея начинала болть голова отъ непріятностей.
Былъ уже вечеръ, когда она проснулась. Она не сразу вспомнила, что произошло передъ обдомъ. Потомъ, припомнивъ все, она заволновалась, позвала горничную и спросила:
— Баринъ пріхалъ?
— Нтъ, не прізжали еще.
— Напойте дтей чаемъ. Мн нездоровится и я не буду пить чаю.
— Слушаю-съ!
Горничная приготовила барын постель къ ночи и ушла изъ спальни. Софья Леонтьевна стала неторопливо раздваться, немного успокоенная тмъ, что мужа нтъ дома, что онъ хоть не вернется къ ней въ эту минуту. Снявъ платье, она прошла за ширмы, присла на постель и задумалась, разглядывая неподвижно опущенныя на колни блыя, красивыя руки. Какая-то мысль случайно мелькнула въ ея голов, и она невольно презрительно усмхнулась.
— Хорошо бы, если бы напился…
И она стала вспоминать, какъ раза два-три во время ея супружеской жизни Егоръ Егоровичъ напивался съ горя по случаю разныхъ неудачъ. Горе какъ рукой снимало при помощи этихъ попоекъ. Она пожала презрительно плечами.
— Что-жъ, можетъ-быть, и теперь… Вдь, врно, у кого-нибудь изъ друзей застрялъ… Ахъ, хоть бы совсмъ пропалъ…
Она слегка махнула рукой и торопливо начала свертывать волосы на голов къ ночи. Ей снова хотлось теперь одного — уснуть крпкимъ сномъ, чтобы успокоиться, отдохнуть отъ всей этой передряги.
Софья Леонтьевна не ошиблась. Егоръ Егоровичъ дйствительно былъ у одного изъ своихъ пріятелей, Антона Петровича Кокина, стараго холостяка, тономъ гаера говорившаго всмъ и каждому, что жизнь — это или веселая попойка, или адская скучища. Заплывшій жиромъ, лнивый въ движеніяхъ, съ краснымъ лоснящимся лицомъ, съ блестящей лысиной, Кокинъ или старый Фальстафъ, какъ его величали друзья, не подозрвавшіе, что это просто старый пошлякъ, напоминалъ скоре разжирвшаго борова, чмъ человка. Вся его жизнь вн служебныхъ банковскихъ занятій, которыя онъ проклиналъ и исполнялъ кое-какъ, исправно получая за нихъ деньги, состояла изъ путешествій изъ ресторана въ ресторанъ, изъ одного кафе-шантана въ другой такой же кафе-шантанъ, изъ одного игорнаго дома въ другой не мене веселый притонъ. Зачмъ и для чего отправился Егоръ Егоровичъ именно къ этому человку, о которомъ онъ обыкновенно говорилъ съ благороднымъ. презрніемъ, какъ о вредномъ коптител неба и о паразит — онъ и самъ хорошенько не могъ дать себ отчетъ, толкнуло его къ этому, вроятно, чисто инстинктивное, безсознательное желаніе слабодушнаго человка залить иномъ горе, какъ это ужъ не разъ случалось съ нимъ.
— Ба-ба-ба! Кого вижу! Егоръ Егоровичъ!— веселымъ басомъ воскликнулъ Кокинъ, увидавъ Никитина, входившаго въ его меблированную комнату, всегда напоминавшую собою какую-то мусорную яму съ невынесенными помоями.— На кончик засталъ. Мы вотъ съ Никитой Ивановымъ собрались въ расторяцію пообдать.
Егоръ Егоровичъ пожалъ широкую руку некрасивому и нескладному по фигур гиганту-хозяину, и поздоровался съ бывшимъ у него въ гостяхъ ихъ общимъ знакомымъ, маленькимъ и лысенькимъ неопредленныхъ лтъ господиномъ съ улыбающимся розовымъ личикомъ.
— Ты, Антонъ Петровичъ, не стсняйся,— замтилъ Никитинъ, видя, что хозяинъ пересталъ переодваться и прислъ на кресло въ одной сорочк и еще не застгнутыхъ панталонахъ.— Я охотно отобдаю вмст съ вами.
— Ну, и дло,— одобрилъ хозяинъ, поднявшись и натягивая на себя жилетъ и сюртукъ.— Значитъ, трогаемся.
Вс трое минутъ черезъ пятъ вышли въ коридоръ, пропитанный чадомъ и табачнымъ дымомъ, изъ комнаты, которую хозяинъ замкнулъ, спрятавъ ключъ въ карманъ.
— Куда же тронемся? Къ Палкину или въ Ярославецъ?— спросилъ Никита Ивановичъ, и его круглое, какъ колный мсяцъ, личико осклабилось глуповатой улыбкой.
— Да мн все равно,— сказалъ Егоръ Егоровичъ.
— А мы, собачка, начнемъ съ Палкина,— объявилъ Антонъ Петровичъ, называвшій своего неизмннаго друга Никиту Ивановича Пастушкова своей ‘собачкой’.
‘Начнемъ’ на ихъ язык означало, что за началомъ послдуютъ переходы изъ одного трактира въ другой.
— Начнемъ и съ Палкина, если угодно, господинъ бегемотъ,— отвтилъ Никита Ивановичъ.
Егоръ Егоровичъ хорошо зналъ этотъ обычай, и въ обыкновенное время либерально возмущался и имъ, и вообще жизнью этихъ циниковъ. Но въ настоящую минуту ему было все равно, съ кмъ идти, куда идти, гд пить. Онъ даже не пробовалъ наводить разговора на какія-нибудь излюбленныя имъ общественныя темы и не обрывалъ ни Кокина, ни Пастушкова, разсказывающихъ на перебой цлую массу пикантныхъ анекдотовъ и скабрезныхъ исторій, на которыхъ лежала печать пошлости и тупости. Онъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и не безъ рисовки передъ самимъ собою съ трагизмомъ повторялъ мысленно: ‘Теперь мн все равно’.
Сперва онъ обдалъ и пилъ съ пріятелями у Палкина, потомъ закусывалъ и снова пилъ съ ними въ Ярославц, затмъ смотрлъ, какъ два шуллера играютъ на бильярд у Доминика, свернувъ сюда по дорог, и тоже пилъ, наконецъ, Антонъ Петровичъ поощрительно и фамильярно похлопалъ его по плечу и спросилъ:
— А ты, мальчикъ, сегодня молодецъ! Совсмъ постромки порвалъ?
Егоръ Егоровичъ глуповато разсмялся, но уже не сознавая, что ему говорятъ.
— Порвалъ?— повторилъ Антонъ Петровичъ вопросительно.,
— А что?
— Да такъ, мы еще вотъ дальше экскурсію направимъ въ разныя злачныя мста, въ ‘варіэты’ и ‘шатошки’ разныя. Съ нами?
Никита Ивановичъ, ничего уже не соображая и только слыша слова ‘злачныя мста’ скоморошества, заплъ тоненькимъ дискантикомъ:
— Ахъ, много есть окрестъ
Чудесныхъ злачныхъ мстъ.
— Не визжи ты своихъ экспромтовъ, маленькая собачка,— басовито остановилъ его Антонъ Петровичъ.
— Что-жъ, маленькая собачка до старости щенокъ, а вы, господинъ бегемотъ, и въ колыбели уже казались старцемъ,— огрызнулся Никита Ивановичъ.
Они, хмеля, всегда пикировались другъ съ другомъ, задвая одинъ у другого самыя больныя мста.
— Такъ какъ же?— обратился Антонъ Петровичъ къ Никитину.
— Что-жъ, мн все равно,— отвтилъ Егоръ Егоровичъ безнадежно.
— Молодчина! Ей-Богу, молодчина, даромъ что къ баб пришился!— ободрялъ его Антонъ Петровичъ.
— Да, васъ вотъ не сподобилъ Господь этого счастія,— замтилъ не безъ ехидства Никита Ивановичъ, длавшійся по мр подпитія все боле и боле задорнымъ и храбрымъ, несмотря на свою плюгавость.
— Можетъ-быть, я самъ не желалъ!— огрызнулся Антонъ Петровичъ.— Вотъ тебя такъ ужъ точно что не сподобилъ, потому плюнуть на тебя не на что.
— Малъ золотникъ да дорогъ, а велика едора да дура,— хвастливо отвтилъ Никита Ивановичъ.
— Затявкалъ!— проворчалъ Антонъ Петровичъ и, подражая собачьему лаю, подразнилъ:— Тявъ! тявъ! На-на, куси!
Они начали обмниваться пошлыми колкостями и перебраниваться, что не помшало имъ вмст съ Егоромъ Егоровичемъ направиться дале…
Было уже совсмъ свтло, когда Егоръ Егоровичъ вернулся домой…
Былъ одиннадцатый часъ утра. По широкой лстниц съ большими пролетами, по длиннымъ коридорамъ и помщеніямъ канцелярій обширнаго зданія казенной архитектуры, давно уже ходили съ бумагами курьеры и сторожа, и сновали мелкіе чиновники, по большей части, молодежь съ едва пробивавшейся растительностью на лицахъ. Раскланиваясь боле или мене почтительно съ медленной и тяжелой поступью направлявшимися къ своимъ обычнымъ мстамъ стариками съ орденами въ петлицахъ и на шеяхъ, молодежь то тутъ, то тамъ сходилась въ кучки и перебрасывалась между собою боле или мене отрывочными фразами.
Въ одной групп вспоминали:
— А я вчера на бильярд въ пухъ продулся. Наскочилъ на бестію какую-то. Изъ Москвы пріхалъ облопошивать. Вотъ такъ франтъ!
— Нтъ, меня вчера въ винтъ со старухами усадили играть. Сущая мука. Плачутъ при каждомъ ремиз.
— Значитъ, я и хорошо сдлалъ, что махнулъ прямо къ сапожникамъ въ клубъ. Тамъ хоть позвонить можно съ разными канашками.
Въ другой групп таинственно разсуждали:
— Ну, и напоролся!
— Такъ-таки прямо на самого?
— Прямо на мужа! Могу сказать, вышло табло!
— А ты впередъ отъ замужнихъ сторонись. Это мое правило.
Къ третьей групп разговаривающихъ быстро подошелъ какой-то длинноногій молодой человкъ, съ узенькимъ лбомъ, съ длинной шеей, съ видомъ ищейки, съ сощуренными подслповатыми глазами, pince-nez на носу и быстро заговорилъ:
— Господа, кто при деньгахъ? Мн рубль только, извозчику надо отдать.
— Что-жъ ты у Мартына не перехватилъ?
— Подлецъ ломается, говоритъ, что нтъ.
— Ну, вотъ, у него-то! Ей-Богу, сейчасъ помнялся бы съ нимъ мстами: онъ на мое, я на его, въ швейцары. Лафа швейцарамъ!
— Рубль-то, рубль у кого есть?— торопилъ господинъ съ видомъ ищейки.— Извозчикъ ждетъ!
