Поземельная община и ее вероятное будущее, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1880

Критика и публицистика
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Скачать в PDF

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Д. РЯЗАНОВА

ИЗДАНИЕ 3-ье

(21—35 тыс.)

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА

Поземельная община и ее вероятное будущее

(‘Русское Богатство’, январь, 1880 г.)

I.

Вопрос об общинном и участковом землевладении, имеющий значительный общенаучный интерес, приобретает особенную важность в нашем отечестве, где община является преобладающею формою отношения к земле громадного большинства крестьянства. От решения вопроса за или против общины зависит, конечно, положительное или отрицательное отношение к ней на практике, а с этим, в свою очередь, связана судьба многомиллионной массы, на благосостоянии которой прежде всего отразилось бы изменение господствующей ныне системы землевладения. Этой практической важностью вопроса и объясняется то значительное, для нашей литературы, количество исследований об общине, которое появилось до настоящего времени. В ней же лежит причина того интереса, с которым читающая публика относится к каждому вновь выходящему сочинению по этому вопросу. Но в большинстве вышедших до сих пор исследований поземельная община рассматривалась, так сказать, an sich: рассуждали об ее недостатках и преимуществах без всякого отношения как к прошедшей экономической истории, так и к современному складу того общества, в котором община составляет только небольшую экономическую ячейку. Вопрос об исторической смене форм отношений к земле, в зависимости от всей суммы статических и динамических влияний на эти отношения, можно сказать, только ставится на очередь, а, между тем, это вопрос очень важный и серьезный, не только в применении к поземельной общине, но и ко всем сферам междучеловеческих отношений. В данный момент сумма всех исторических влияний в обществе может быть такова, что, как бы хороши ни были сами по себе те или другие общественные формы, они будут обречены на неизбежную гибель в борьбе с враждебными им принципами общежития. Даже более: в науке существует взгляд, по которому прогрессирующее общество неизбежно должно пройти через несколько форм экономических отношений, а потому отстаивать те или другие бытовые формы, имея в виду лишь их безотносительное превосходство, — с точки зрения этого учения — значит задерживать прогресс общества, ‘стремиться повернуть назад колесо истории’. Ввиду этого, в странах, где общинное землевладение сохранилось еще в более или менее полном виде, практически важно решить: составляет ли поземельная община такую форму отношения людей к земле, которая самою историей осуждена на вымирание, или, напротив, повсеместное почти исчезновение земельного коллективизма обусловливается причинами, лежащими вне общины, а потому, несмотря на их несомненное участие во всех известных доселе случаях разрушения общины, могущими нейтрализоваться счастливою для общины комбинацией исторических влияний. Какова, в таком случае, должна быть эта комбинация? Наконец, мы, русские, можем поинтересоваться еще вопросом о современном положении нашей общины. Быть может, внешние враждебные влияния до такой степени исказили принцип русской поземельной общины, что ее разрушение отныне становится очевидным и неминуемым, и меры для ее сохранения не будут достигать цели, по своей несвоевременности, тогда русскому общественному деятелю останется, конечно, предоставить мертвым хоронить своих мертвецов и приняться за работу на пользу других, имеющих более надежное будущее, форм поземельного владения. Если о современном состоянии нашего крестьянского землевладения мы имели сведения и ранее выхода в свет 1-го выпуска 4-го тома ‘Сборника статистических сведений по Московской губернии’, заключающего в себе обстоятельное описание существующих в ней ‘форм крестьянского землевладения’, то о судьбе аграрной общины в зависимости от общего хода экономической и политической истории данной страны, как мы уже сказали, только начинают толковать наши исследователи.
Сочинение г. М. Ковалевского, ставящего себе задачею выяснение хода и причин разложения общинного землевладения, касается именно этой, до сих пор темной стороны аграрного коллективизма. С своей стороны, г. Орлов, составивший, по поручению Московского земства, вышеупомянутый выпуск статистического сборника, дает нам много новых, в высшей степени интересных данных для суждения о современном состоянии нашей общины в местности, которая более других испытала на себе историческое влияние государства, в настоящее же время является одним из центров нашей промышленности. Каждая из этих особенностей изучаемой им местности могла влиять только отрицательным образом на сохранение первобытных форм крестьянского землевладения, поэтому подведение итогов этих влияний может дать некоторый материал для поверки общих выводов г. Ковалевского, сделанных на основании истории общины в других странах. Посмотрим, однако, в чем состоят эти выводы.
До сих пор вышла только первая часть сочинения г. М. Ковалевского, заключающая в себе ‘Общинное землевладение в колониях и влияние поземельной политики на его разложение’.
Но общие взгляды автора на историческую судьбу аграрной общины выясняются с достаточной полнотой как во введении к его труду, так и при изложении им аграрной истории в этих странах, в период, предшествующий появлению в них европейцев. Взгляды эти, по словам автора, в более сжатом виде, были уже высказаны им в его брошюре ‘О распадении общинного землевладения в кантоне Ваадт’, изданной в Лондоне в 1876 г. Сущность их состоит в том, что ‘распадение общинного землевладения происходило и происходит под влиянием столкновений, в которые, рано или поздно, приходят интересы состоятельных и несостоятельных членов общин, с одной стороны, и выделившихся из общины частных владельцев, с другой’. В три года, которые прошли со времени издания этой брошюры, автор ‘частью из книг, частью из личных наблюдений, частью из продолжительных работ в центральных и местных архивах’ еще более убедился в том, что ‘указанные… причины разложения общинных форм жизни и описанный им процесс самого разложения не лишены общего характера, и что всюду замена общинной собственности частного явилась результатом действий одного и того же мирового явления — борьбы интересов’ (Общ. Земл., стр. 4). Поэтому он не только не изменил своих воззрений, но в настоящем труде задается целью ‘более широкого, нежели прежде, обоснования’ этих воззрений. Таким образом, из приведенных уже слов г. М. Ковалевского читатель может видеть, что распадение поземельной общины возводится им на степень мирового явления, обусловливаемого притом не внешними, враждебными для коллективных форм землевладения, влияниями, но внутренними ‘самопроизвольными’ причинами, которые заключаются, между прочим, в ‘мировом явлении борьбы интересов’.
Автор не отрицает того, что в некоторых случаях разрушение поземельной общины может быть приписано чисто внешним, как он выражается, ‘искусственным’ причинам. Он даже упрекает Мэна в том, что последний ‘совершенно игнорирует роль, которую поземельной политике европейских государств пришлось играть в процессе разложения общинного землевладения в среде народов, постепенно подпавших их владычеству’ (Общ. Земл., VI). Но, как видно из следующих страниц, ‘искусственные и случайные причины разложения общинного землевладения, в конце концов, ведут к тем же последствиям, что и самопроизвольные, то есть — к быстрому переходу мелкой собственности в крупную и сосредоточению поземельного владения в руках малочисленного класса капиталистов-ростовщиков’ (Общ. Землевлад., стр. 20). Нужно заметить еще и то, что действие искусственных причин — по мнению автора — только довершает начавшееся самопроизвольное разложение общины, которое таким образом само собою привело бы к торжеству индивидуализма в имущественных отношениях людей. Так, например, заканчивая очерк аграрной истории у краснокожих до испанского завоевания, г. Ковалевский говорит, что ‘еще задолго до прихода испанцев начался процесс феодализации недвижимой собственности в большей части центральной Америки, другими словами, в той части материка, которая, благодаря климатическим и целому ряду других условий, была призвана к преимущественному развитию гражданственности’ (Общ. Земл., стр. 46).
Феодализация недвижимой собственности, вызванная самопроизвольными, по мнению автора, причинами, повела, в свою очередь, к индивидуальным захватам общинных земель со стороны местного служилого сословия, ‘чем и положено было начало развитию крупного землевладения в ущерб имущественным интересам землевладельческих общин, разложение последних было только ускорено с приходом испанцев’ (Общ. Земл., стр. 46). То же, по мнению автора, повторилось в Индии и Алжире. Английская поземельная политика в первой из названных стран без сомнения, приложила свою руку к разрушению коллективного землевладения. ‘Насильственное обращение большей части населения из прежнего положения общинных и частных собственников в положение арендаторов’ (в Бомбее и Мадрасе)… ‘искусственное создание во всей южной и средней Индии класса крупных землевладельцев и мелких фермеров правительственных земель… искажение системы общинного владения землею в тех самых провинциях, в которых англичане признали полезным дальнейшее ее удержание’ (Общ. Земл., стр. 157) — все эти меры, несмотря на их кажущееся разнообразие, одинаково способствовали созданию условий, при которых немыслимо было дальнейшее существование общины. Но дело в том, что англичане не встретили в Индии единообразных форм земельного владения. Это была страна с длинным историческим прошлым, в продолжение которого община переживала процесс медленного и ‘самопроизвольного’ видоизменения и распадения. Так же, как в Мексике и Перу, здесь еще до прихода европейцев развилась феодальная система, которая отличалась от средневекового европейского феодализма лишь отсутствием патримониальной юстиции’, ‘по крайней мере, в области гражданского суда’ (стр. 153). Отсутствие одного из ‘четырех моментов’, обыкновенно, хотя и несправедливо, признаваемых историками средних веков единственными факторами германо-романского феодализма {Бенефициальная система, отдача должностей на откуп, коммендация и патримониальная юстиция.} (стр. 153), повело, конечно, к разнице в интенсивности процесса феодализации в Индии сравнительно с средневековой Европой, ‘но,— говорит г. М. Ковалевский, — я вовсе не думаю утверждать, что, не будь английского завоевания, результаты одного и того же процесса феодализации не оказались бы тождественными. Пример Боснии в этом отношении слишком убедителен, чтобы позволить нам сомневаться на этот счет’ (Общ. Земл., стр. 155).
Причины ‘перемен в системе поземельного владения’ и возникновения феодализма в до-английской Индии, даже в период мусульманского владычества в ней, после завоевания ее сначала арабами, затем монголами, по мнению автора, могут быть названы ‘частью насильственными, частью вызванными самой силою вещей’ (Общ. Земл., стр. 149). Что же касается до изменения поземельных отношений в эпоху политической независимости Индии, то есть в эпоху владычества туземных раджей, то причины его автор не колеблется назвать ‘самопроизвольными’. Смысл этих изменений и здесь был одинаков со смыслом насильственно, ‘искусственными причинами’ вызванных аграрных переворотов. Мы позволим себе остановиться на их истории несколько более.
Древнейшим типом поземельных отношений в Индии, как и везде, была ‘родовая община, члены которой живут в нераздельности, обрабатывая землю сообща и удовлетворяя своим потребностям из общих доходов’ (Общ. Земл., стр. 75). Под влиянием причин, о которых мы будем говорить ниже, сознание родства между ветвями родов становится слабее, в них является стремление к индивидуализации имущественных отношений, и нераздельная дотоле община распадается на несколько частей, связь которых между собою проявляется только в чрезвычайных случаях.
На этом не останавливается, однако, процесс разложения ‘архаического’ коллективизма. Ведение хозяйства сообща прекращается и в подразделениях рода. На место общей обработки и общего хозяйства является система семейных наделов, величина которых определяется ‘степенью действительного или мнимого родства, в какой стоят главы нераздельных семей от действительного или мнимого основателя рода’ (Общ. Земл., стр. 6). Но так как способ определения наделов в зависимости от степеней родства со временем ведет к большим затруднениям, то мало-помалу ‘индивидуальные наделы перестают зависеть в своем протяжении от близости их владельцев к общему родоначальнику, больший или меньший их размер определяется теперь тем, как велико пространство земли, подвергаемое фактической обработке тем или другим семейством’ (Общ. Земл., стр. 80). Правом на надел в такой общине пользуются лишь коренные члены рода, все же новые колонисты бывают изъяты из пользования, по крайней мере, пахотной (то есть более ценной) землей. А между тем, количество этих новых поселенцев постоянно возрастает благодаря самым разнообразным причинам, довольно сказать, что все это ‘члены чужих родов, добровольно или насильственно покинувшие последние’ (стр. 6). С течением времени численный перевес оказывается на их стороне, и они добиваются права на пользование общинной землей. Но так как среди них не может быть уже речи о степени родства с основателем рода, так как, кроме того, земледельческое хозяйство каждого из них начинается лишь со времени завоевания ими равных с общинными старожилами прав, то, естественно, возникает система равных наделов, ‘поддерживаемых путем периодического передела земель общины’. На этом оканчивается метаморфоз родовой общины — место ее занимает сельская. Но, как известно, и эта последняя, под влиянием тех или других, по мнению автора, самопроизвольных причин, заменяется подворно-наследственным владением, сначала усадьбами, потом пахотами, сенокосами, а наконец и всеми остальными угодьями. Нераздельная семейная собственность является единственным остатком первобытного коммунизма. Но и она ‘рано или поздно поддается влиянию всеразлагающего процесса обособления интересов’… (‘Большая семья уступает место выделившимся из нее малым’, стр. 87 Общ. Земл.).
Уже свод Ману упоминает о частной собственности на землю, в нем есть также указание на ‘отчуждение последней продажею’, впрочем ‘не иначе, как с согласия сограждан, родственников и соседей’ (93 стр.). В период, отделяющий появление этого свода от составления Яджнавалькьи и Нарады — от 1Х-го века до Р. X. до V—VI вв. по Р. X.,— ‘самопроизвольный’ процесс распадения общин усиливается под влиянием новых факторов: возрастания власти старейшин, образования религиозно-ученого сословия и эмиграции сельского населения в городские и промышленные центры. Рядом с ним происходит разложение семейной общины. Взаимная ответственность родственников ограничивается только некоторыми степенями родства в нисходящей и боковой линиях, ‘дети отвечают только друг за друга, за отца, деда, дядю и, наоборот, каждый из вышеуказанных членов рода только за остальных’ Общ. Земл., стр. 108). Раздел семейной собственности значительно облегчается в сборниках индийского права, относящихся к V—VI в.в. по Р. X., ‘тогда как в своде Ману раздел оставшегося от родителей наследства допускается только в случае открыто выраженного желания старшим сыном, в Учреждениях Нарады он поставлен в зависимость от одного лишь уговора между членами семьи’ (Общ. Земл., стр. 108). Десяти лет, отдельного от общего семейного хозяйства, управления своим имуществом достаточно для легального выделения из семьи.
Свобода отчуждаемости земли также делает шаг вперед. Сводом Ману отчуждение разрешалось под непременным условием согласия на него не только родственников, но и соседей, между тем как ‘в Учреждениях Нарады выставляется одно лишь требование публичности в крепостных делах’ (Общ. Земл., стр. 110).
Так, постепенно возрастая в своей интенсивности, процесс индивидуализации имущественных отношений подготовлял почву для разрушительного действия иностранных завоеваний. Ко времени монгольского владычества в Индии он проник еще далее как во взаимные отношения членов общин, так и в сферу семейной собственности. По словам г. Ковалевского, успех индивидуализма ‘наглядно выступает как в большей легкости семейных разделов, так и в большей свободе распоряжения не только благоприобретенным, но и родовым имуществом, особенно когда дело идет о предоставлении тех или других имущественных выгод членам жреческой касты — браминам’ (Общ. Земл., стр. 113). Таким образом и здесь поземельная политика завоевателей, христиан и мусульман, только завершила собою ‘самопроизвольный’ процесс распадения ‘архаического коммунизма’. Было бы излишне останавливаться на двух последних главах книги г. Ковалевского, так как излагаемая в них история аграрных отношений в Алжире приводит его к совершенно тождественным выводам относительно влияния различных категорий причин на разложение коллективных форм землевладения. Мы полагаем, что верно передадим взгляды автора, если резюмируем эти выводы следующим образом: во всех странах, о которых мы имеем исторические сведения, в Америке, Азии, Африке и, как можно догадываться по замечанию автора об исследователях русской общины, в Европе, — процесс разложения аграрной общины идет по равнодействию двух сил: ‘самопроизвольных’, лежащих в самой организации первобытного общества, причин и внешних на него воздействий. Первая из слагаемых является, выражаясь математическим языком, величиной постоянной, вторая, в значительной степени, носит на себе местный, случайный характер переменной величины.
Каждая из этих сил действует по одному направлению, и результатом их совместных влияний является полное торжество индивидуализма в отношении — мы не говорим уже движимой, но и недвижимой собственности. Итак, полный коллективизм, как исходная точка общественно-экономического развития человеческих обществ, — полный индивидуализм, как результат этого развития, — такова, в немногих словах, история каждого из известных нам народов. Если мы вернемся теперь к поставленному нами в начале статьи вопросу о том — представляет ли поземельная община способную прогрессировать форму междучеловеческих отношений, или, в силу тех или других внутренних недостатков ее организации, она должна устушить место другим формам собственности, то заключение, к которому мы можем придти на основании исследования г. Ковалевского, будет не в пользу общины.
Если от книги г. Ковалевского мы перейдем к исследованию г. Орлова, то встретим в нем, по-видимому, лишь новые доказательства неминуемости разрушения нашей общины.
Правда, преобладающей формой крестьянского землевладения в Московской губернии остается, пока, община. Но и в нее закралось уже много чуждых, угрожающих ей полным разрушением элементов. В значительном количестве селений мы встречаем пример того столкновения интересов между ‘состоятельными и несостоятельными членами общины’, которое, по словам г. Ковалевского, является одною из главных причин ее распадения. Мы видим, что в некоторых общинах ‘исправные домохозяева’ противятся переделам земли и устанавливают для них определенные, иногда очень продолжительные сроки. Мы видим, что в некоторых общинах (и таких не мало) ‘наиболее состоятельные крестьяне сочувственно относятся к подворно-наследственному землевладению, при котором бы была уничтожена круговая порука и устранены общие переделы полей’ (стр. 275 Сборн. статист. свед., т. IV, в. 1). Мало того, ‘те крестьяне, которые лишились возможности вести земледельческое хозяйство (бесхозяйные дворы, гуляки и т. д.), которые порвали свою непосредственную связь с землей, которые добывают средства к существованию исключительно сторонними заработками — все такие крестьяне, как и наиболее состоятельные, желали бы также замены мирового хозяйства подворно-наследственным (Ibid.).
Появляются общинники, по мнению которых мирское землевладение с круговой порукой невыгодно потому, что лишает их возможности ‘скупать земли малосильных дворов и недоимщиков’ (Ibid.).
Почти на наших глазах (‘последние 20—30 лет’) происходит разложение тех поземельных общин, которые состоят из нескольких селений и которые г. Орлов, называет, несовсем, как нам кажется, удачным именем ‘составных’. ‘Число составных общин, — говорит г. Орлов (стр. 256 Сборн. статист. свед.), — с течением времени все более и более уменьшается: составные общины разлагаются на простые, ограничивающиеся одним селением’.
Нельзя не обратить внимания также и на то, что ‘стремление удержать при каждом доме одни и те же приусадебные участки в постоянном пользовании и избежать чересполосицы, происходящей от отрезок и прирезок при переделе, привело некоторые общины к полному уничтожению переделов приусадебной земли’ (стр. 84, 85 и 86 1-го в. IV т. Сб.). ‘Очевидно, — скажем мы словами г. Орлова, — что крестьяне таких общин перешли от общинного владения приусадебною землей к подворному’.
А с этого, как известно, всегда начинается процесс разрушения поземельной общины. Мы узнаем наконец, что в некоторых селениях совершается еще более заметный переход к подворно-наследственному владению. ‘В этих селениях пахотная земля разделена подворно и периодических переделов не бывает’ (стр. 6 Сборн.). Положим, что таких селений ‘не более десяти’ и при том ‘лесная и выгонная земля и здесь находится в общем мирском владении, порядок которого ничем не отличается от обыкновенного общинного порядка’ (Ibid.), но, во-первых, окончательный переход крестьян означенных селений к подворно-наследственному владению, без сомнения, есть только дело времени и, если угодно, успехов сельского хозяйства, а, во-вторых, в данном случае для нас важна не количественная, а качественная сторона метаморфоза в крестьянском землевладении. Он совершается в сторону ‘индивидуализации имущественных отношений’, то есть, именно, в том направлении, в каком, по словам г. Ковалевского, действуют ‘самопроизвольные причины’.
Естественно предположить, что распадение нашей общины, по крайней мере, до некоторой степени, обусловливается общими историческими законами, которым лишь помогают вступить в их права различные, неблагоприятные для общины, внешние влияния. Иначе мы можем навлечь на себя упрек, с которым г. Ковалевский обращается к ‘недавним исследователям русской общины’, будто бы, ‘совершенно упустившим из виду самопроизвольные причины разложения последней’.
Но прежде чем перейти к анализу и классификации, по созданным автором ‘Общинного землевладения’ рубрикам, причин разрушения нашей общины, посмотрим, сколько основательности в таком делении вообще.

II.

Когда появился ‘Очерк истории распадения общины в кантоне Ваадт’, в котором, как мы уже сказали выше, автор выражает те же взгляды на неизбежное распадение общины под влиянием ‘мирового явления борьбы интересов’, г. Кареев, в апрельской книжке ‘Знания’ за 1876 г., поставил ему на вид, что история общинного землевладения в названном кантоне прослежена им только с того времени, когда пахотная земля уже перешла в частную собственность. ‘Когда тело умирает, — говорит г. Кареев, — начинается его разложение’. Когда бывшие общинники поделили в наследственное владение пахотную землю — общину можно было назвать умершей, и с этих пор ее разложение было неизбежно и естественно. Но написать историю этого разложения не значит еще указать на причины смерти общины, так как все-таки остается не решенным вопрос: чем же вызвано было подворно-наследственное владение пахотною землею. По мнению г. Кареева, разрушение общины на западе Европы было вызвано не внутренними причинами, не экономической необходимостью, но чисто внешними влияниями средневекового общественного склада. В настоящем труде г. Ковалевский проследил историю аграрной общины до самого ее возникновения, со времени перехода первобытных ‘стадных соединений’ к оседлому земледелию. По его словам, это исследование лишь подкрепляет его прежние выводы, но посмотрим, нет ли в нем и прежних ошибок.
Экономическая история человечества начинается, как сказано выше, с полнейшего коммунизма. Так как земледелие привлекает к себе внимание первобытных обществ сравнительно поздно, когда ни звероловство и рыболовство, ни скотоводство не могут удовлетворять в достаточной степени потребностям увеличившегося народонаселения данной территории, то ‘архаический коммунизм’ имеет место первоначально лишь в отношении движимости. Причина, обусловливающая собой отсутствие института частной собственности, понятна. Надеяться на какой-нибудь успех в борьбе с окружающими условиями первобытный человек может только в том случае, когда он соединяет свои усилия с усилиями ему подобных. Эта-то необходимость общих усилий в борьбе за существование и ‘ведет к аппроприации как движимой, так, с течением времени, по мере оседания племен, и недвижимой собственности не частными лицами или семьями, а целыми группами индивидуумов разного пола, ведущими хозяйство сообща’ (стр. 4—5 Общ. Земл.).
Но еще до перехода к земледелию в таких обществах можно заметить зародыши иных форм имущественных отношений. Некоторые предметы выделяются или в личную собственность того или другого члена общины, или в собственность ‘большего или меньшего числа живущих совместно и родственных друг другу семейств’. Образуются категории родовой, семейной и личной собственности. Раньше всего в личную собственность поступают ‘оружие и одежда’, а также и украшения. В общем обладании семьи и рода или даже целого племени остаются ‘орудия производимого совместно промысла’ и все, добываемое с помощью этих общих орудий труда. Этот ‘самопроизвольный процесс индивидуализации движимой собственности’ может дойти до большей или меньшей степени интенсивности, коснуться большего или меньшего количества находящихся в распоряжении первобытного человека движимых предметов, когда начнется переход к земледелию. Первоначально это последнее не обусловливает собою оседлости. ‘Некоторые американские племена, добывая средства к жизни преимущественно охотой на диких животных, в то же время практикуют и земледелие’ (стр. 37 Общ. Земл.).
Там, где нет оседлости, не может быть и определенного отношения к земле. Засеянный участок бросается после одной или нескольких жатв, и земледельцы-дилетанты переходят на новое место. Но, со временем, такой способ земледелия оказывается не в состоянии удовлетворить потребностям племени, и оно, силою экономической необходимости, вынуждается к исключительному занятию земледелием — к оседлости. Но сделать это не так легко, как может казаться с первого взгляда. Обыкновенно, такое оседание происходит на территории уже занятой другими племенами, которые уступают пришлецам свое право на нее ‘не добровольно, а по принуждению’ (стр. 39), т. е. после более или менее продолжительной борьбы. Если исход борьбы благоприятен для пришлого племени, оно получает фактическую возможность вести оседлый образ жизни. С этого момента и начинается его аграрная история, главным образом интересующая нас в настоящее время. Какие перемены в экономических, а вследствие этого и правовых отношениях вызывает оседлое земледелие внутри племени? Чтобы ответить на этот вопрос, мы предложим читателю припомнить изложенную выше историю аграрных отношений в Индии. Мы видели, что первоначальным типом общественного устройства у земледельческих народов является родовая община, члены которой ведут хозяйство сообща. Читатель помнит, что родовая община, после целого ряда метаморфоз, уступает место сельской, а эта последняя семейной, а потом и личной. Он не забыл также и того, что личная земельная собственность ко времени английского завоевания в значительной уже степени сконцентрировалась в руках высших сословий. То, что имело место в Индии — ‘не составляет исключительной особенности национальности или расы’, а потому и может быть принято схемой аграрной истории всех племен и народов. Вопрос только в том, составляет ли принятая г. Ковалевским схема эмпирический закон, лишь констатирующий последовательную смену общественных форм, но не выводящий ее необходимости из других более общих законов социологии, или, вместе с констатированием факта, г. Ковалевский дает ему полное и всестороннее объяснение, показывает, какими причинами вызывается именно этот, а не какой-либо другой ход истории имущественных отношений в обществе. Его указания на ‘самопроизвольные причины’ заставляют дать утвердительный ответ. Г. Ковалевский не только констатирует факт повсеместного исчезновения общины, но и дает ему объяснение. Остается проверить правильность последнего. Для удобства анализа, мы разделим историю первобытного коллективизма на периоды, сообразно с естественными фазами его развития и упадка, и рассмотрим причины, обусловливающие, по мнению автора, переход общины из одного фазиса в другой, — каждую в отдельности. Следуя этому плану, нам придется задаться вопросом о причинах: 1) возникновения частной собственности в до-земледельческий период, 2) распадения родовой общины на более мелкие единицы, 3) перехода ее в сельскую общину с системой периодических переделов и, наконец, 4) разрушения этой последней, образования семейной и личной собственности и обезземеления массы в пользу высших сословий.
Мы не могли найти в книге г. Ковалевского указаний на причины возникновения в первобытных обществах частной собственности на движимость. Перечислив предметы, ранее других подвергающиеся личному присвоению, только ‘указав на самопроизвольный процесс индивидуализации движимой собственности’ (стр. 35), но, не объяснив его, автор переходит ‘к вопросу о том, какое влияние оказывает переход того или другого племени к занятию земледелием и скотоводством на изменение в его среде форм имущественного права’ (Ibid.). Таким образом, самая первая, важнейшая страница в истории частной собственности остается неразгаданной и темной. Мы не знаем, на каком основании автор считает возникновение частной собственности на движимость ‘самопроизвольным’.
Факта ее возникновения никто, конечно, отрицать не станет, но если мы, до сих пор, можем лишь ‘указать’ его, не приводя его в связь с каким-либо более общим и более для нас понятным разрядом явлений, то он продолжает оставаться фактом, установленным лишь эмпирически, а известно, что такие факты, как бы широко ни было их распространение, очень рискованно возводить на степень какого-то ‘мирового явления’, в самом себе заключающего достаточную причину своего существования. Нельзя же, в самом деле, предположить, что на факте возникновения частной собственности обрывается причинная связь общественных явлений, что это самое широкое обобщение, какое мы только можем сделать, изучая сосуществование и последовательность этих явлений. Странно было бы думать, что факту повсеместного образования частной собственности суждено играть в общественных науках ту же роль, какую в естествознании играет факт взаимного притяжения тел. Очевидно, институт личной собственности в отношении как движимости, так и недвижимости, должен и может найти себе объяснение в свойствах человеческой природы или общественной организации, или, наконец, в их взаимодействии, а пока мы не нашли для него объяснения, мы не имеем достаточно основания для зачисления его в разряд ‘самопроизвольных’ явлений, не говоря уже о путанице понятий, к какой может повести принятая автором терминология. Относительно любой из причин, действующих как в обществе, так и во всех других сферах явлений природы, возможно предположение, что влияние ее может нейтрализоваться воздействием других причин, или что даже она сама, действуя при других условиях, может повести к диаметрально противоположным результатам, а между тем, называя процесс ‘индивидуализации имущественных отношений’ самопроизвольным, автор как бы исключает, для вызывающей этот процесс и даже не указанной им причины, возможность сказанного предположения.
Нам кажется, что причина возникновения в первобытном обществе частной собственности на движимость заключается в свойствах первобытных орудий и обусловливаемой ими организации труда. Если наше предположение окажется верным, то интересующий нас ‘самопроизвольный’ процесс сведется на степень общественного явления, обусловливаемого не более, как техникой производства в данном обществе, т. е. его прогрессивный и регрессивный метаморфоз будет поставлен в зависимость опять-таки от той же силы экономической необходимости, которая, по мнению самого автора, ‘вызвала к жизни архаический коммунизм’. Мнение же наше о причинах возникновения индивидуального права собственности основывается на следующих соображениях. Из приводимых г. Ковалевским примеров мы видим, что ранее других подвергаются личному присвоению те орудия труда, которыми, в момент работы, может пользоваться лишь один индивидуум: таково, например, первобытное оружие у ботокудов и дакотов, рыбачья лодка с ее принадлежностями (стр. 32), шило у эскимосов и т. п. предметы. Наоборот, долее других в общем владении остаются такие орудия труда, которые требуют для их употребления в дело соединения усилий нескольких человек иди, даже, семейств. Количество совладельцев таких орудий прямо пропорционально числу работающих с их помощью членов общества. Мы говорили уже выше, со слов г. Ковалевского, что ‘орудия производимого совместно промысла… должны быть отнесены… к составным частям семейной и родовой собственности’. Взявши приводимый им пример эскимосов, мы увидим, что предметом собственности, находящейся во владении от одного до трех семейств, служат: палатка с ее принадлежностями, большая ладья, служащая при ловле китов, сани и запас провизии, достаточный для прокормления всех, держащих общий очаг лиц’ (стр. 33 Общ. Земл.). Но есть род предметов, имеющий еще больший круг совладельцев: сюда относятся — ‘деревянная постройка для зимы и продукты китового промысла в количестве, достаточном для прокормления всех соединившихся для возведения самой постройки и живущих в ней совместно семейств, равно и для освещения жилищ в течение бесконечных зимних ночей’. Все эти предметы принадлежат к категории ‘общественной’ собственности. ‘То же воззрение на жилище, как на достояние нескольких соединившихся для возведения его семейств, встречается и у нуткас’ (стр. 33).
Таким образом, не только орудия, но и продукты труда, требующего для своего выполнения общих усилий нескольких лиц, поступают в общую собственность семьи или рода. То же нужно сказать о предметах, приобретение которых в частную собственность может представить некоторые экономические неудобства и которые, с другой стороны, могут удовлетворять потребностям многих семей, находясь в общем владении, такие предметы составляют объект общественной собственности даже в обществах, где от первобытного коллективизма остаются лишь немногие следы, — таково приобретение мирских быков в русских крестьянских селениях. Наконец, избегают индивидуального присвоения такие предметы, которые при разделении труда в данной группе индивидуумов тужат для удовлетворения общих потребностей: ‘о краснокожих Бразилии доктор фон Мартиус сообщает, что рядом с индивидуальной собственностью, предметами которой являются оружие и одежда, у них встречается и семейная, в состав которой входит домашняя утварь, как-то: снаряды для растирания зерна и обращения его в муку, кухонное горшки и тому подобное’ (стр. 33).
Что касается продуктов труда, исполняемого с помощью находящихся в индивидуальном владении орудий, то некоторое время они продолжают еще поступать в раздел между всеми членами племени.
У дакота убитые им буйволы служат для пропитания всего племени (стр. 28). Про ботокудов пишут, что у них: ‘все и каждый из членов племени в равной степени призываются к употреблению в пищу мяса убитого’ (‘какого-нибудь крупного зверя’) (стр. 29), но со временем эти предметы поступают в исключительное пользование добывшего их лица. Г. Ковалевский говорит, что первоначальное число предметов, подлежащих индивидуальному присвоению (оружие и одежда), ‘с течением времени увеличивается путем присоединения к ним тех или других предметов, созданных частной предприимчивостью того или другого лица, как-то: насажденных его рукою деревьев, прирученных им же самим животных и тому подобное, а равно и тех, которые достались ему путем насильственного похищения’ (стр. 35 Общ. Земл.). Очевидно, ни одно из этих предприятий не может быть исполнено с голыми руками, а при существовании, напр., в Индийском праве, требования, чтобы подобного рода ‘имущество было приобретено помимо всяких затрат со стороны семьи’ (стр. 109), остается одно возможное предположение, что орудия, с помощью которых добывались эти объекты собственности, находились в личном владении приобретателя. Конечно, переход от права всего племени на плоды личного труда и личной инициативы, как это мы видели v ботокудов, до постановлений, напр., Нарады, которая говорит, что ‘в раздел не поступает все, приобретенное мужеством, знанием, а равно и женино имущество’ (Общ. Землевл., стр. 110), — такой переход совершается очень медленно и имеет множество промежуточных ступеней. Ко времени его окончательного завершения в обществе действует уже
много других, разрушающих коллективизм, влияний, но нам важно то, что, на основании всех вышеприведенных данных, первоначальной причиною отнесения предметов к разным категориям собственности, мы должны признать различные свойства различных орудий труда, ими обусловливается тот или другой вид как организации труда, так и аппроприации продуктов труда в первобытных обществах. Известно, каковы свойства большинства первобытных орудий. Человек начинает свою борьбу с природой, будучи вооружен только жалкими кремневыми изделиями, долгое время он не знает даже железа. Экономическая необходимость заставляет первобытных людей скучиваться, по выражению г. Ковалевского, ‘в стадные соединения’, она заставляет их трудиться для общей цели.
Но посмотрите, какая разница в организации труда в группе первобытных людей, совместно добывающих средства к существованию, и на современной западноевропейской фабрике в настоящем смысле этого слова. Труд фабричных рабочих представляет собою один организм, остов которого образует машина, усилия каждой трудящейся единицы имеют смысл лишь постольку, поскольку они приспособлены к усилиям других единиц, — без этого условия они теряют всякое значение. Техника современного производства не дает фактической, материальной возможности существованию изолированного труда. Сложная машина только и может быть пущена в ход трудом нескольких человек. Поэтому она не только обязывает людей к коллективизму труда, но и логически неизбежно ведет к коллективизму владения. Производительные ассоциации на Западе служат одним из симптомов такой тенденции. Не то в ассоциации первобытных людей. Совокупность усилий трудящихся единиц получает в ней значение только — как выражаются в логике — ‘через простое перечисление’. Обстоятельства могут сложиться так, что чем больше единиц соединит свой труд, тем больше он будет иметь успеха. Но каждая из них работает с помощью отдельных, часто совершенно одинаковых орудий, какой-нибудь лук или бумеранг не только не требует для своего употребления труда нескольких человек, но и не может, в момент работы, служить более, чем одному человеку. Экономически необходим в таких ассоциациях только коллективизм труда, но не владения. Вот почему оружие, как мы видели, раньше всего отходит в частную собственность. В этом и заключается неустойчивость ‘архаического коммунизма’. Едва ослабеет соединившая людей сила необходимости, едва ориентируется первобытный человек в окружающих его условиях — его орудия дают ему возможность трудиться независимо от других. ‘При взаимодействии в борьбе, целью которой является утилизация людьми тех или других предметов… обращение последних в объекты владения и пользования, другими словами, в вещи не того или другого индивидуума, а всей группы последних, является столь же необходимым, сколько и неизбежным последствием’ (Общ. Земл., стр. 34).
Но там, где нет ‘взаимодействия’ в труде, ‘столь же необходимым, сколько и неизбежным’ кажется нам возникновение частной собственности. Мы видели уже, что сумма подлежащих индивидуальному присвоению предметов увеличивается, со временем всем добытым ‘помимо общих затрат’. Выдающиеся способности или смышленность являются основанием экономического неравенства в первобытном обществе, ‘архаический коммунизм’ заболевает хроническим недугом и быстрыми шагами идет к разрушению.
Орудия или продукты общего труда остаются некоторое время в общем владении, пока увеличенное множеством, сосуществующих с указанными влияний экономическое неравенство в обществе не доставит, наконец возможности приобрестъ их в собственность одному лицу, на которое другие работают по найму или принуждению.
Так, русские рыболовные артели уступают место капиталистической организации этого промысла.
Только в этом смысле, думается нам, можно назвать ‘самопроизвольным’ процесс индивидуализации имущественных отношений: он является неизбежным при данном, далеко не постоянном, состоянии орудий человеческого труда. Ниже мы вернемся к тому значению, какое может иметь, по нашему мнению, указанное ограничение в исторической судьбе коллективизма, теперь же перейдем к рассмотрению ‘самопроизвольных’ причин распадения первобытной общины, со времени окончательного перехода ее членов к оседлому земледелию.

III

Родовая община, с общинной эксплуатацией полей, этот древнейший тип поземельных отношений, распадается, как мы знаем, на несколько частей сообразно разветвлениям рода. К сожалению, о процессе ее распадения мы должны сказать почти то же, что и о первоначальном возникновении права частной собственности на движимые предметы. Нам не совсем понятны вызывающие его причины, а потому мы затрудняемся отнести процесс распадения поземельной общины к числу явлений, обусловливаемых внутренними, ‘самопроизвольными’ причинами. В самом деле, чем вызвано, по мнению автора, распадение родовой общины? Насколько мы могли его понять, причины распадения заключаются, во-первых, в увеличении числа членов рода, происходящем, с одной стороны, вследствие естественного прироста населения, а с другой — вследствие принятия родом в свой состав ‘как первоначальных поселенцев завоеванной ими местности, так и отщепенцев от других родов’ (стр. 5 Общ. Земл.), вторая причина состоит в вызываемом увеличением населения ослаблении родственной связи между членами общины. ‘Не сдерживаемые более воедино узами крови, — говорит г. Ковалевский, — нераздельные семьи приходят постепенно, путем опыта, к сознанию разногласия, существующего между интересами каждого из них и интересами всех’ (Ibid.).
‘По мере удаления от первоначального поселения родов в пределах завоеванной ими территории, — повторяет он в главе о современных фортах общинного землевладения в Индии, — сознание кровного родства между отдельными ветвями рода необходимо должно ослабевать. С постепенным упадком этого сознания обнаруживается, с одной стороны, в каждом из родовых подразделений желание устроить свои имущественные отношения таким образом, чтобы они стояли вне сферы участия и вмешательства более или менее чуждых ему остальных подразделений рода, а с другой…’ и т. д.
Что касается до ассимиляции родом новых поселенцев, то, как видно из разбираемой же книги, это не везде и не всегда имело место, мексиканские и перуанские общины, в эпоху занятия этих стран испанцами, не принимали в свою среду новых поселенцев. Против их вторжения ‘община находила надежное средство в строгом соблюдении правила касательно совершенного устранения от выгод общинного пользования как новых поселенцев, так и членов соседних общин’ (стр. 43).
Сведения эти почерпнуты г. Ковалевским из отчета Алонзо Зуриты, который застал у краснокожих ‘родовую общину с семейными наделами, размер которых определяется законами наследования’ (стр. 40). Нас удивляет несколько, почему автор полагает, что такая община была ‘древнейшим типом землевладельческой общины в среде краснокожих’ (стр. 42) — это тем более непонятно, что сам же он цитирует описание Стифенсом одного из племен группы Майо, в котором отдельные семьи обрабатывают землю сообща. Продукты урожаев поступают на хранение в особо устроенные для того магазины, из которых ежедневно отпускается количество, необходимое для прокормления всего племени и т. д. (стр. 38). Вероятнее и сообразнее с принятой автором общей схемой истории человечества — предположить, что община, которую застал Зурита в Мексике и Перу, представляла собою не более, как одну из ступеней распадения описанного Стифенсом типа родового союза. А так как нет основания думать, что устранение от выгод общинного пользования членов других родов являлось лишь после исчезновения общинной эксплуатации полей в Мексике и Перу, то можно принять, что распределение на отдельные ветви родовой общины краснокожих не может быть приписано, хотя бы и частью, влиянию новых поселенцев. Остается ослабление родственной связи под влиянием естественного прироста населения. Но мы думали, что, указывая на роль последнего фактора в истории общины, автор принял следствие за причину. Можно признать, как нам кажется, общим правилом, что не родственные отношения определяют собою экономические, а, наоборот, характер первых целиком зависит от последних. Члены отдельной семьи никогда не могли утерять сознание существующей между ними кровной связи, а между тем, постепенное разложение ‘семейной общины’ представляет такой же неоспоримый факт, как и распадение рода на отдельные ветви и семьи. Точно так же не раз было указываемо на изменение отношений в среде современной западноевропейской семьи под влиянием капиталистической продукции. Непонятно, вообще, каким образом может возникнуть ‘сознание разногласия между интересами’ членов общины, вроде южнославянских задруг, ‘практикующих начало нераздельности имуществ и общинной эксплуатации’ (стр. 75). К такому сознанию отдельные семьи общины приходят, как мы видели, ‘путем опыта’, но в чем же заключается реальная основа подобного опыта? Мы не думаем, чтобы она могла иметь что-либо общее с генеалогией отдельных семей. Если читатель находит сколько-нибудь вероятным наше объяснение возникновения индивидуальной собственности свойствами первобытных орудий труда, то мы позволим себе предположить в распадении родовой общины дальнейшее влияние причин, уже нарушивших, по отношению к движимости, коренной принцип коллективизма. Кроме того, нужно иметь в виду и другие факторы. Припомним, что оседание племени в пределах данной территории могло совершиться лишь под условием победоносной борьбы с ее аборигенами. ‘Покоренные туземцы, — говорит г. Ковалевский, — составляющие на первых порах, если не все без исключения, то… в громадном большинстве, зависимый или полусвободный класс… бывают устранены от пользования общинной землею’ (стр. 5).
Вследствие этого в недрах общества возникает многовековой процесс борьбы между победителями и побежденными. Одни стремятся удержать основанное на насилии status quo, другие добиваются изменения его в свою пользу. Вызываемые этим процессом формы отношений к земле, ‘отличаясь крайним разнообразием, отвечают каждая той или другой стадии его развития’ (стр. 39). В этом, как нельзя более удачном, выражении содержится разгадка дальнейшей аграрной истории общества, основанного на завоевании. Мы не понимаем лишь окончания только что цитированной фразы, в котором он называет переживаемые общинные метаморфозы ‘самопроизвольными’.
С известными читателю ограничениями, мы согласились назвать таким образом процесс индивидуализации собственности, обусловливаемый свойствами орудий труда. Но изменения, внесенные в общину завоеванием, нельзя назвать иначе, как изменениями под давлением внешних влияний. Последние разнообразятся тысячами случайных обстоятельств. Численное отношение между победителями и побежденными, большая или меньшая разность культуры приходящих в столкновение племен, их религиозные воззрения и т. п., все это имеет значение в аграрной истории общества, все это видоизменяет ее, сообразно с различными комбинациями указанных и множества других условий. Не без значительного влияния на дальнейшую судьбу общины остается и ее военная организация у завоевательного племени. Г. Сокальский в военно-иерархической организации англо-саксонской сельской общины справедливо, по нашему мнению, видит первый и важнейший элемент ее разрушения. Игнорируя влияние завоевания, в момент ‘оседания’, на дальнейшую судьбу общины, называя ‘самопроизвольным’ в значительной мере обусловливаемый завоеванием процесс ее распадения, автор без достаточного, как нам кажется, основания выделяет в особую категорию ‘искусственных’ разрушителей законодательную колониальную политику европейцев. Если отрицательное влияние испанского завоевания должно считать в числе ‘искусственных причин’ разрушения общины у краснокожих, то почему же не отнести к таковым влияние всякого завоевания, в какой бы момент истории данного общества оно ни совершилось.
Испанцы истребляли туземцев, ввели систему ‘repartimientos’ и ‘encomiendas’, т. е. попросту обратили в рабство жителей завоеванной ими страны, они разрушили крепость общинных союзов и т. д. И на этом основании г. Ковалевский говорит, что разрушение общины у краснокожих ‘было ускорено’ влиянием чисто внешних причин, но разве ранее испанцев в Мексике и Перу не было завоеваний? И разве не к тем же последствиям должно было повести всякое завоевание? Мы приводили уже мнение г. Сокальского о том, как отразилась военная организация общины на завоевателях англосаксах. Из книги самого г. Ковалевского можно видеть влияние той же организации на формы поземельного владения у мусульман. Автор относит к числу причин ‘самопроизвольного’ разрушения коллективизма — влияние старейших, власть которых со временем возрастает и делается наследственной, влияние духовной и светской аристократии и, наконец, влияние промышленности. Так как все эти воздействия проявляются в полной силе уже после перехода родовой общины в сельскую, то мы должны сказать несколько слов об этом переходе, а затем уже заняться анализом перечисленных ‘самопроизвольных’ причин.
В истории Индии мы видели уже, что этот переход совершается под влиянием новых переселенцев, устраняемых некоторое время от пользования общинной землей. Поэтому мы ограничимся замечанием, что система переделов и определяемых жребием участков не всегда имеет такое происхождение. В случае заселения свободной территории эмигрантами из страны, в которой уже совершился переход родовой общины в сельскую, эти последние сначала практикуют систему свободного занятия земли, ‘куда топор, коса и соха ходят’, и затем, по мере возрастания населения, прямо переходят к переделам, т. е. сельской общине в тесном смысле этого слова. Так происходило и происходит частью теперь дело, например, в наших казацких землях, которые представляют собою интересный пример группы сельских общин, в которых члены одной общины не устраняются от пользования землями другой. Земля считается принадлежащей целому войску, и казак какой-нибудь Луганской станицы Донецкого округа может перейти в любую станицу другого округа, везде имея право на получение следующего ему по разверстке душевого надела. Конечно, в настоящее время существует не мало канцелярских трудностей для перехода в другую станицу, но в этом нужно винить не казаков. Мы говорим это к тому, чтобы показать, до какой степени под влиянием внешних, случайных причин может разнообразиться история земельных отношений в обществе. Сельская община может возникнуть из свободной ‘займанщины’, она может вырасти ив родовой, наконец, эта последняя может прямо повести к владению подворно-наследственному. ‘Последний исход имел место там, где общинные владельцы пришли своевременно к признанию невозможности воспрепятствовать дальнейшему включению поселенцев в их число иначе, как путем раздела общинной земли, если не в частную собственность, то в такую, неограниченным субъектом которой являлось бы большее или меньшее число живущих совместно и родственных друг другу семейств’ (стр. 6 Общ. Земл.).
Ни в одном из этих случаев историю общины нельзя объяснять внутренними причинами, называть ‘самопроизвольными’ ее видоизменения. Невозможность установить сколько-нибудь прочный критерий для отличия ‘искусственных’ причин разрушения общины от самопроизвольные ярче всего выступает при описании г. Ковалевским влияния усиливающейся государственной организации на формы поземельного владения в данной стране. Принятая им терминология ведет его ко многим противоречиям. Так, описывая существовавший в мексиканской общине обычай устранения пришельцев от пользования общинной землей, он говорит, что этот обычай ‘являлся плотиной против делаемых извне попыток к разрушению сельской {Т. е., собственно говоря, родовой, так как о переделах на равные доли мы нигде не встречаем и помину, по крайней мере, в Мексике и Перу в эпоху их завоеваний испанцами (стр. 42 Общ. Земл.).} общины’ (стр. 44).
И, действительно, обложение общин, дотоле свободных от всяких платежей, ‘налогами в пользу’, с одной стороны, правительства, с другой — ‘духовенства’, ‘обращение прежних свободных владельцев в зависимых от казны и поземельной аристократии общинных собственников’, ‘захваты многими из членов служилого сословия… отдельных участков в пределах вверенных их администрации округов’ (стр. 46) — все эти причины разрушения общины не могут назваться иначе, как идущими ‘извне’ враждебными влияниями. А между тем, распадение общинного землевладения в эпоху доиспанского завоевания совершалось, по мнению автора, ‘самопроизвольно’. Он находит, что, ‘при всей недостаточности дошедших до нас сведений касательно внутреннего быта туземного населения Мексики и Перу, мы, тем не менее, можем указать на факт самопроизвольного возникновения в его среде первых зародышей, с одной стороны монархического устройства, а с другой, — светской и духовной аристократии’ (Общ. Земл., стр. 44). Едва ли про ‘народившуюся с момента завоевания поземельную аристократию’ (стр. 45) можно сказать, что она возникла самопроизвольно. Сам автор говорит, что основание феодальным поместьям ‘было положено вождями завоевательного племени’ (стр. 45 Общ. Земл.). При чем же здесь ‘самопроизвольное возникновение’… ‘светской и духовной аристократии’?
То же нужно сказать по поводу следующих глав сочинения г. Ковалевского. Почему автор относит английскую поземельную политику к ‘искусственным причинам’ разрушения общины, а то же разрушение в эпоху арабского и монгольского владычества считает ‘частью насильственными, частью самой силой вещей вызванными переменами в системе поземельного владения в Индии’ (стр. 149)? Неужели созданные арабами ‘вакуфы’ и ‘икта’, дававшие иктодарам столько поводов к захвату общинных земель, объявление пустопорожней общинной земли собственностью правительства и раздача ее в полную индивидуальную собственность (‘muek’) — неужели все эти явления могут считаться, хотя отчасти, симптомами ‘самопроизвольного’ разложения общины? Сам автор приводит данные, по которым можно составить себе понятие как о размерах раздачи, так и о переходе икта в наследственную собственность иктодаров.
‘Персидский хроникер Зиауд-дин Барни сообщает нам, что в одном Доабе, взамен жалованья, было роздано султаном Шамсуддином до 2-х тыс. икта. Его преемники Гиасуд-дин Балбан и Джалалуд-дин Фироц, в свою очередь, лично или через губернаторов провинции, роздали военной аристократии новые бенефиции (стр. 134). Достигнутая на деле наследственность икта получила законодательное признание в правление Фирадза’ (стр. 138). Великие Моголы создали систему земиндарств. ‘Утверждение старых и новых земиндаров составляло обыкновенное занятие всякого вновь вступившего на престол императора’ (стр. 144). Земиндары получали, ‘с момента их поступления на должность, особые наделы из пустопорожних земель уделяемых им округов’ (стр. 144), кроме того, им ‘предоставляемо было нередко право въезда, охоты и рыбной ловли’ (стр. 144). Династические интриги вели к упрочению земиндарств за получившими их лицами, которые не без успеха занимались ‘присвоением земель туземного населения, с целью дальнейшей обработки их на собственный счет’ (стр. 148). Не удивительно, что все эти ‘самопроизвольные’ причины создали, в конце концов, ‘тот радикальный переворот в сфере поземельных отношений, благодаря которому, по отзыву наиболее беспристрастных английских администраторов, во многих округах комиссарам кадастрации невозможно было обнаружить других собственников, кроме земиндаров’ (стр. 150). Рядом с этим производилась, в фискальных интересах, раздача пустопорожних земель в ‘бесповоротную собственность’ частным лицам и ‘уступки прав собственности мелкими владельцами крупным, под условием удержания наследственного пользования ими, т. е. так называемая комендация, или, по туземному, ‘икбалдава’, но и эта последняя вызывалась внешними влияниями. ‘Причина, побуждавшая мелких собственников к добровольному отказу от своих прав, — говорит сам же Ковалевский, — лежит, очевидно, в том обстоятельстве, что с объявлениями их земель вакуфами последние освобождаются как от возможности насильственного отчуждения их за долги путем публичной продажи, так и от обязанности нести в пользу казны ‘кородж’, другими словами поземельный сбор’ (стр. 123 Общ. Земл.). Процесс феодализации поземельной собственности и параллельного разрушения общины в Индии совершался целиком под влиянием причин совершенно внешних, не имеющих никакой связи с внутренней организацией общины, при всем внимании, мы не могли усмотреть тех ‘перемен в системе поземельного владения’ в Индии, которые, we злоупотребляя словами, можно было бы приписать ‘самой силе вещей’. Не менее недоразумений возбуждает и глава о ‘видах поземельного владения в Алжире’. Почему разложение Алжирской общины во второй половине XVI-ro века автор считает ‘ускоренным… совершенно посторонними влияниями, корень которых лежит в покорении страны турками’ (стр. 204), между тем как то же разложение в предшествующей турецкому завоеванию период, по мнению автора, вызывалось, ‘как и везде, внутренними причинами’ (стр. 204)?
Турецкому завоеванию предшествовало арабское и римское. Мы видели уже из истории Индии, как могли влиять мусульмане на общинное землевладение в покоренных ими странах, что же касается до римлян, то индивидуальное начало в поземельной собственности ‘несомненно обязано своим происхождением влиянию римского права, действие которого распространено было италийскими завоевателями и на туземное население берберов’ (Общ. Земл., стр. 198). Если римляне вводили в стране институт частной собственности, то чем же отличается их влияние от влияния поземельной политики французов, этой несомненно ‘искусственной’ причины распадения коллективных форм землевладения в Алжире? А летопись завоеваний, которым подверглась страна, начинается, вероятно, ранее римлян. Вся разница между влиянием новейших европейских завоевателей и всех возможных других может, по нашему мнению, заключаться лишь в интенсивности вызываемого ими процесса разложения общины и, вследствие этого, во времени, в течение которого мог завершиться этот процесс. Интенсивность же разрушительного влияния, в свою очередь, объясняется разностью культуры завоевателей и завоеванных. Европейцы в эпоху их столкновений с аборигенами их колоний не знали другой собственности, кроме индивидуальной, естественно, что их отрицательное влияние на общинное землевладение в колониях должно было сказаться резче и скорее, чем влияние завоевателей-мусульман, бытовые формы которых еще продолжали носить на себе характер коллективизма. Но, не будучи чужды коллективных форм землевладения, мусульмане самым фактом завоевания ставили общину в условия, при которых не могло продолжаться ее здоровое существование, не разрушая общины, они вызывали, как говорят химики, ‘диссоциацию’, т. е. медленное распадение коллективизма. Таким образом, мы не видим существенной разницы между рассмотренными нами до сих пор ‘самопроизвольными’ причинами распадения коллективизма и теми отрицательными влияниями на него, которые сам автор не колеблется отнести к числу внешних, ‘искусственных’. Ни одна из них не имеет, по нашему мнению, связи с внутренней организацией общины, а потому вызываемое их совокупным действием разрушение коллективизма не может быть приписано экономической необходимости. Власть старейшин и образование высших сословий имеют своими предшествующими причинам завоевание. Возникновение и рост их обусловливается как естественным неравенством прав между завоевателями и завоеванными, так и военно-иерархической организацией внутри господствующего племени. К той же категории внешних влияний следует отнести и разрушительное действие развивающейся промышленности. Мы готовы согласиться, что ‘невозможность пользоваться общинными землями иначе, как под условием постоянного пребывания в месте нахождения последних, тормозя переселение в города ремесленно-торгового населения, является в его среде стимулом к разделу общинной земли’ (стр. 15). Но ведь известно, что спрос вызывает предложение, а не наоборот. Чтобы часть рабочих рук страны оставила земледелие и обратилась к промышленности, нужно, во-первых, появление во всем обществе или в некоторой его части потребностей, для удовлетворения которых создавались бы те или другие отрасли промышленности, во-вторых, необходимо, чтобы работники, переходящие от земледелия к ремеслу, или получали лучшее вознаграждение на этом новом поприще, или просто не имели возможности приложить свой труд к земледелию, вследствие малоземелия или каких-либо других, подобных этой, причин. Иначе у них не будет стимулов для такого перехода. Где же возникает прежде всего спрос на произведения промышленности? Предъявляется ли он целым обществом или только некоторой его частью?
Мы знаем, что коренной слой общества, его земледельческое население долгое время удовлетворяется частью произведениями своего домашнего хозяйства, частью трудами местных деревенских ремесленников. Изделия промышленности находят очень мало покупателей в этой среде, да и не для нее предназначаются. Эмигрируя в города, ремесленники надеются встретить заказчиков, главным образом, среди высших сословий, военного и вообще дворянского, духовного и, наконец, среди чиновников, исполняющих те или другие административные функции. Но этого мало. Люди вообще не охотно покидают привычные занятия, тем более это можно сказать о земледельцах. По словам г. Ковалевского, в Индии ‘привязанность крестьян к земле так велика, что они предпочитают оставаться земледельцами на раз принадлежавших им в собственность участках, нежели искать высших заработков в городах’ (стр. 194—195). Таким образом даже лучшее вознаграждение не всегда способно привлечь в города не только собственников земель, но и сельских батраков.
Однако переход в города, в конце концов, все-таки совершается.
Чтобы понять ускоряющие его причины, нужно припомнить то обстоятельство, что поземельная аристократия вообще не особенно церемонилась с подвластным ей населением деревень. Так, например, не говоря уже об истреблении и порабощении испанцами краснокожих, ‘обложение их владений не соответственными их доходности натуральными и денежными сборами приводит к тому же результату: я разумею, — говорит г. Ковалевский, — оставление туземцами их земель и переселение их в незаселенные европейцами и недоступные им лесные и болотистые пространства’ (стр. 62).
Так поступали не одни европейцы. Созданная Великими Моголами система земиндарств в Индии вела к тому же результату. ‘Обременение налогами, личные преследования, нередко открытые насилия легко доводили крестьян до оставления своих наделов. В этом случае последние обыкновенно шли на округление владений самого земиндара или поступали в заведование кого-либо из зависимых от него лиц’ (стр. 148), и крестьянам оставалось выбирать между ‘лесными и болотистьши пространствами’, с одной стороны, и заработками в сфере промышленного труда — с другой. Разумеется, выбор не всегда склонялся в пользу первых. Так получает промышленность контингент рабочих рук, нужных для ее возникновения. Так же она снабжается ими и в более поздние периоды своего существования.
Известно, что развитию крупной капиталистической промышленности на Западе предшествовало массовое обезземеление крестьянства. Счастливую особенность нашего отечества составляет отсутствие в нашей истории такого обезземеления. Но не нужно думать, что у нас нет условий, вытесняющих в города когда-то исключительно земледельческое население. ‘Земля в Московской губернии, — говорит г. Орлов {Сборник Стат. Свед.}, — при своем естественном малоплодородии и при отсутствии у крестьян надлежащего удобрения, не только не дает средств для уплаты лежащих на ней подати и повинности, но даже не в состоянии доставить необходимых продуктов для удовлетворения первых потребностей крестьянского населения: в земледельческом хозяйстве крестьян почти везде в губернии является дефицит, который обыкновенно покрывается промыслами местными и отхожими’ (стр. 9—10). Средний, по 12-ти уездам Московской губернии, размер платежей, лежащих на душевом наделе, равняется 10-ти руб. 45 коп., между тем как средняя арендная плата за него не превышает 3 руб. 60 коп. (Сборник Стат. Свед., стр. 202).
В ‘доброе старое время’ русские крестьяне, подобно краснокожим под испанским владычеством, искали облегчения своей участи в ‘болотистых и лесных пространствах’, они ‘разбредались розно’. В настоящее время разбредаться по таким пространствам невозможно, а потому хотя деревня ‘разбредается’ по-прежнему, но ее ‘руки’ служат для увеличения ‘национального богатства’ на фабриках, заводах и так далее, словом — в сфере промышленного труда. Но таким образом создается только один элемент промышленности — необходимый контингент рабочих рук. Для развития ее нужен, как известно, еще и капитал. Каким же образом создается этот последний? ‘В обществе, в котором, как в индийском, капиталистическое хозяйство не успело еще сложиться, — говорит г. М. Ковалевский, — ростовщичество составляет весьма обычное явление’ (стр. 185). И не только обычное, но и необходимое: без накопления ростовщического и торгового капитала немыслимо возникновение капитала промышленного. Чтобы составить себе понятие о том, чем вызывается и поддерживается ростовщичество, читателю стоит лишь прочитать в книге г. Ковалевского главу об ‘английской поземельной политике в Ост-Индии’. Он узнает из нее, как, благодаря непомерно высоким налогам, ‘мелкий ростовщик начинает постепенно играть роль гиганта в индийской поземельной системе’ (стр. 186), как, по словам официального лица, сборщика налогов, ‘ростовщики… обстоятельно знакомятся с экономическим положением каждого из членов сельской общины и, пользуясь их стесненными обстоятельствами, соглашаются не иначе сделать им заем, как под условием уплаты чрезмерных процентов’ и т. д. (стр. 186). И не в одной Индии встречаемся мы с таким явлением. По словам г. Орлова, в Московской губернии ‘бедные крестьяне-недоимщики принуждены во что бы то ни стало продавать свои дольки (из лесных наделов), не дожидаясь удобного времени, а между тем у многих из них нет даже лошади, чтобы отвезти лес в город, приходится поэтому продать на месте первому покупщику, каковым и является более зажиточный крестьянин, скупающий у неимущих крестьян доставшийся, по разделу, им лес по ничтожной цене и затем перепродающий его в удобное время вдвое и втрое дороже. Почти во всяком селении, имеющем в наделе лес, встречаются такие скупщики’ (Сборн. Стат. Свед., стр. 245). Читателю известно, что кулачество находит себе пищу не только при разделе мирского леса.
Этим объясняется тот факт, что в Московской губернии ‘возникают резкие противоположности в имущественном состоянии крестьянского населения: громадный процент крестьян постепенно теряет всякую возможность вести самостоятельное хозяйство и обращается в разряд безземельных и бездомных, а вместе с этим незначительный процент крестьян с каждым годом увеличивает степень своего имущественного благосостояния’ (Сб. Ст. Свед., 1 стр.). Результаты такого положения дел везде одни и те же. Как в Индии ‘оставление земель без обработки и удаление из общины с целью избавиться от несения поземельного налога’ становится ‘далеко не редким явлением’ (Общ. Земл., стр. 187), так и в России — ‘пустырники’ выделяются в особую группу и становятся как бы отверженными, изгнанными из мира, община раскалывается на две части, из которых каждая становится во враждебное отношение друг к другу, хозяева смотрят на ‘пустырников’ как на тяжелое бремя, так как им приходится, по круговой поруке, отвечать за последних, ‘пустырники же, не пользуясь своими наделами, должны платить все лежащие на них подати, иначе мир не выдает им паспорта и ‘стегает’ их в волостном правлении за неплатежи, очевидно, мир в глазах пустырников является обузою, бичом, тормозом’ (Сборн. Стат. Свед., стр. 155). В таких-то общинах и замечается стремление крестьян к подворному владению. Оно представляет приятную перспективу и для ‘исправных домохозяев’, которые, благодаря ему, избавились бы от круговой поруки, — и для ‘пустырников’, которые рассчитывают путем его совершенно разделаться с обременительными для них наделами (Сравн. Сб. ст. сведений, стр. 289—290). Итак, не одна только ‘неосуществимость выгод от общинного пользования’, как думает г. Ковалевский, заставляет покинувших земледелие общинников стремиться к подворно-наследственному владению, к этому приводит иногда и невозможность избавиться от убытков, связанных с владением мирскими землями, иначе, как путем их раздела. В обоих случаях разрушение общины ‘происходило и происходит под влиянием столкновений, в которые рано или поздно, приходят интересы состоятельных и несостоятельных членов ее’. Но, спрашивается, чем же вызывается это столкновение? Лежит ли его причина внутри или вне общины? Мы рассмотрели последовательно возникновение каждого из элементов, необходимых для развития промышленности в стране. Мы видели, что спрос на ее произведения является прежде всего в среде высших сословий, мы знаем уже, что как образование этих последних, так и необходимый для промышленности контингент рабочих рук и накопление капиталов имеют своим источником условия, совершенно не связанные с общинным землевладением. Поэтому ‘обособление’ от оседлого сельского населения ‘подвижного ремесленно-торгового’ (Общ. Земл., стр. 8) так же, как и прочие указанные г. Ковалевским ‘самопроизвольные причины’ разложения земельного коллективизма, должно быть, по нашему мнению, приписано посторонним, враждебным для общины влияниям. Вот почему, несмотря на все достоинства замечательного труда г. Ковалевского, мы думаем, что он повторил в нем ту же ошибку, на которую указывал ему г. Кареев, после выхода ‘Очерка истории распадения сельской общины в кантоне Ваадт’, то есть внешних разрушителей общины он принял за лежащих в ней самой, внутренних и ‘самопроизвольных’. В сказанном нами заключается ответ на все поставленные выше вопросы. На основании всего вышеизложенного, мы не можем считать разрушение общины неизбежным историческим явлением. При известной комбинации отрицательных влияний, это разрушение, действительно, неизбежно. Именно такие комбинации и обусловили собою разрушение общины почти во всех известных нам культурных странах. Но из этого еще не следует, что невозможна другая комбинация условий, при которых община, напротив, стала бы расти и развиваться. По той же причине мы не можем признать справедливым сделанный г. Ковалевским упрек ‘недавним исследователям русской общины’.
Но скажет, быть может, читатель, невозможно даже представить себе общину, изолированную от враждебных влияний, мы не знаем такой Аркадии, где бы не было завоеваний, порабощения одного племени другим и т. д., — все это лежит в природе первобытного, да, пожалуй, если на то пошло, и современного человека, поэтому указанные автором причины, хотя бы они и не лежали в организации общины, все-таки должны быть названы самопроизвольными, то есть лежащими в природе составляющих общество единиц причинами, действие которых неотвратимо и неизбежно. Защищаемая вами община требует, для сохранения своего существования, совершенно немыслимых условий, только покрывши ее стеклянным колпаком, можно предохранить ее от разрушения, а это равносильно признанию неизбежности, иначе самопроизвольности, последнего. Добро бы стояли вы на точке зрения г. Орлова, по мнению которого ‘предполагать, что общинную форму землевладения можно устранить какими-либо внешними, искусственными или законодательными мерами было бы заблуждением’ (Сборн. Стат. Свед., стр. 319), а то сами же соглашаетесь с тем, что многие из тех условий, в которые становилась община в течение своей истории, были для нее абсолютно смертельными, сами же указываете на разобщающие производителей свойства первобытных орудий труда и все-таки спорите, все-таки доказываете, что ‘самопроизвольные причины’ разрушения общины — в сущности не самопроизвольны. Удивительная страсть к спору из-за слов! Но, скажем мы, в том-то и дело, что спор касается не одних только слов. Выслушайте нас до конца, и вы, быть может, найдете, что мы не так уже виноваты в празднословии, как вам это кажется.
С мнением г. Орлова мы, действительно, согласиться не можем. В его собственном исследовании есть немало данных в пользу противоположного высказанному им взгляда.
Пример сельских обществ, пришедших к подворно-наследственному владению, вследствие закона о вольных хлебопашцах, наглядно показывает возможность разрушения общины под законодательным влиянием. Точно так же, по его собственным словам, ‘разложению составных общин на простые (односеленные, деревенские) в значительной степени способствовала выдача в 1866 году государственным крестьянах владенных записей, где точно обозначен размер земли, поступившей в надел каждому селению’ (Собр. Стат. Свед., т. VI, в. 1, стр. 256—275). Усилия подольской земской управы ввести подворно-наследственное владение приусадебными землями ‘на основании 110 ст.’, несмотря на встреченное со стороны крестьян противодействие, также могут увенчаться успехом. А ведь именно с переходом усадебных мест в наследственное владение и начиналось всегда и везде распадение общины.
Но, кроме этих непосредственных влияний, мы укажем г. Орлову на замеченное им же самим ‘раскалывание’ общины на две неравные части — исправных домохозяев и ‘пустырников’, — раскалывание, происходящее, опять-таки, по независящим от общины обстоятельствам. Мы попросим его припомнить обнаруживаемую такими общинами и опять же им самим подмеченную тенденцию к разделу общинных земель в потомственное владение, установление определенных сроков переделов, являющееся результатом того, что ‘после нескольких переделов, убедившись, что переделами делу не поможешь, если нет надлежащих условий для хозяйства, — мир устанавливает приговором определенный срок, до истечения которого переделы не должны повторяться’ (Сб. Стат. Свед., т. VI, в. 1, стр. 211—212). Продолжительностью таких сроков ‘и гарантируются интересы более исправных домохозяев’ (стр. 212). Но всего важнее, как нам кажется, то обстоятельство, что в способах владения ‘купчей’ и пользования арендованной землей сохранилась, да и то не всегда, одна внешняя форма общины, так как в этом случае права каждого участника в предприятии измеряются количеством внесенных им денег, такую землю делят ‘по деньгам’, нисколько не соображаясь с хозяйственными способностями и потребностями ‘пайщиков’.
Очевидно, что такой способ соединения покупателей и арендаторов ближе подходит к понятию о мелкой акционерной компании, чем к понятию мирского владения и пользования землей, в настоящем значении этого слова. Он практикуется в странах, где от общинного землевладения не осталось и следа, как, например, в Сицилии, где крестьяне также соединяются в компании для аренды земли у крупных собственников и также производят ее разверстку ‘по деньгам’ {См. ‘Критическое Обозрение’, 15 августа 1879 г., рецензию г. Кареева о книге Сонино.}.
Нужно помнить, что соединение мелких арендаторов в одно общество, с круговою порукой его членов, происходит нередко по требованию землевладельца, справедливо видящего в этом гарантию своевременного взноса следуемой ему арендной платы.
Можно было бы найти еще много примеров вторжения во взаимные отношения общинников разлагающего общину индивидуализма, но, надеемся, и приведенных достаточно, чтобы показать, почему не разделяем мы приятной уверенности г. Орлова. Итак, мы убеждены, что земельный коллективизм не всегда способен устоять под напором враждебных ему влияний, в частности же, в русской общине, замечаем признаки искажения ее коренного принципа и даже — таких случаев к счастию еще не много, — полного ее разрушения. Но мы все-таки говорим, что поземельная община может иметь прочное будущее при благоприятном стечении обстоятельств.
Процесс разложения поземельной общины под совокупным давлением свойства первобытных орудий труда и внешних враждебных воздействий совершается далеко не всегда одинаково быстро. В одних случаях, родовая община, как мы видели выше, непосредственно заменяется подворно-наследственным владением пахотной землей, а потом и другими угодьями, в других она переходит в сельскую. Эта последняя в свою очередь держится более или менее долгое время, в зависимости от множества условий. На Западе пахотные земли были поделены в наследственную собственность еще задолго до развития крупной капиталистической промышленности, в России община исчезнет, — если только исчезнет, — по-видимому, уже в борьбе с капитализмом. В германской марке усадебная земля уже во времена Тацита была поделена в наследственную собственность, у ‘ас я в настоящее время предложение подольской земской управы, о переходе к этому способу владения приусадебной землей, встречает противодействие в крестьянской среде. Мы не думаем приписывать это различие в судьбе общины у нас и на Западе каким-либо ‘расовыми особенностями’, мы просто относим его насчет исторических влияний, которые не были тождественны в том и другом случае. Но мы знаем, что сумма этих влияний в данной стране не остается постоянной. С течением времени в ней может явиться новое, весьма значительно видоизменяющее ее слагаемое. Мы разумеем то или другое, положительное или отрицательное, но, во всяком случае, сознательное отношение общественного мнения страны к существующим в ней формам землевладения. Правда, такое отношение к общине может установиться лишь путем сравнения ее с другими формами землевладения, то есть после более или менее полного ее разрушения, по крайней мере в других странах. Но там, где она представляет еще господствующую форму землевладения, сознательно-положительное отношение к ней крестьянской массы и интеллигенции страны может в значительной степени нейтрализовать действие враждебных ей влияний, если не останется, разумеется, платоническим. И мы считаем позволительным предположить, что в таком случае община может продержаться до того времени, когда явится необходимость и возможность интенсивной культуры земли, а значит и употребления таких орудий и способов труда, которые потребуют общинной эксплуатации общинного поля. Свойства орудий труда, состояние земледельческой техники — эти единственные самопроизвольные причины неустойчивости первобытного коллективизма, станут с тех пор могучими стимулами его роста и развития. Коллективизм труда и владения его орудиями сделается экономически необходимым, а потому и неизбежным, и будущее поземельной общины получит твердую, реальную основу.
Своевременный переход к общинной эксплуатации полей или разрушение в борьбе с нарождающимся капитализмом — такова, по нашему мнению, единственная альтернатива для современной сельской поземельной общины вообще и русской в частности.
Правы или не правы мы, высказывая это мнение, но читатель, надеемся, согласится, что мы не из-за слов только спорили, доказывая, что не внутри, а вне общины лежат причины ее почти повсеместного разрушения. Он видит также, что понимали мы под ‘суммою положительных влияний’, под ‘благоприятным для общины стечением обстоятельств’, могущим предохранить ее от разрушения. Говорить о таких положительных влияниях вовсе не значит желать накрыть общину стеклянным колпаком.
В IX главе исследования г. Орлова, посвященной описанию ‘отношения самих крестьян к общинной форме землевладения’ читатель найдет немало доказательств сознательного сочувствия крестьян к этой последней. Симпатии нашей интеллигенции также все более и более склоняются на сторону общины.
Что же касается до машинной обработки земли, то в этом — последнее слово агрономической теории и практики, рано или поздно к ней придут русские землевладельцы и земледельцы, как уже приходят постепенно западноевропейские.
Вопрос только в том, будет ли к тому времени земля находиться во владении крестьянских обществ или частных лиц. А это, как мы уже говорили, в значительной степени зависит от правильности понимания нашей интеллигенцией экономических задач родной страны.
Плеханов Георгий Валентинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О былом и небылицах, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1923
  2. Статьи из ‘Черного Передела’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1880
  3. ‘Дневник социал-демократа’ No 7, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906
  4. Единение в борьбе за свободу, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1917
  5. Неизбежный поворот, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1888
  6. Дмитрий Александрович Клеменц, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1914
  7. Письма о тактике и бестактности, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906
  8. Гласный ответ одному из читателей ‘Товарища’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906
Электронная библиотека