Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 2000 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

М.Е. Салтыков-Щедрин

Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого

Собрание сочинений в двадцати томах

М., ‘Художественная литература’, 1970

Том девятый. Критика и публицистика (1868—1883)

Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина

OCR, Spellcheck — Александр Македонский, май 2009 г.

ПОВЕСТИ, ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ М. СТЕБНИЦКОГО

(автора романов ‘Некуда’ и ‘Обойденные’).

2 тома. С портретом автора.

1868 и 1869 *

Имя г. Стебницкого получило известность с 1863 года, то есть с того времени, когда его знаменитый роман ‘Некуда’ в первый раз появился в печати. Это произведение пера г-на Стебницкого имело для него самого роковое и почти трагическое значение: по милости этого романа литературная репутация его сразу была составлена, известность упрочена и судьба его, как писателя, тут же решена была навеки. Этим романом он сам собственноручно подписал себе приговор, которого уже не в силах изменить никто, даже сам г. Стебницкий. Все, что было им писано прежде, и все, что он писал впоследствии, уже не имело и не могло иметь существенного влияния на его литературную карьеру по той причине, что она была уже сделана. Роман этот был решительным шагом. Подобный шаг писатель может делать только один раз в жизни, но этого раза совершенно достаточно на всю жизнь. Произведения такого рода составляют событие, после которого можно, пожалуй, и ничего не писать и ни о чем больше не беспокоиться, потому что получить в литературе почетное место Стебницкого или Булгарина это значит, так сказать, приобресть некоторое право на бессмертие, это почти то же, что сделаться членом Французской академии.

Но известно, что славу, — какая бы она ни была, худая ли, хорошая ли, — обыкновенно изображают с трубою. Эго значит, что появление нового громкого имени никогда не обходится без скандала — всякое такое событие имеет свойство производить в обществе и в литературе некоторого рода переполох, сеять смуты и поселять раздоры. Знаменитый роман ‘Некуда’, стяжавший славу г-ну Стебницкому, не избегнул этой участи, тотчас же по выходе в свет он возбудил в публике междоусобие: одни стали говорить, что роман списан с натуры и что поэтому он имеет громадное обличительное значение, другие же утверждали, что это вовсе и не роман, а просто сбор разных сплетен, следовательно, он и значения никакого иметь не может. По этому поводу между спорящими вспыхнул перекрестный огонь, с обеих сторон посыпались насмешки, ядовитые намеки и т. д. О романе кричали много, он был руган и переруган несчетное число раз, наконец, самое имя г. Стебницкого приобрело какой-то особенный смысл, которым одна партия поносила другую. Таким образом, обряд причисления г-на Стебницкого к лику бессмертных обошелся ему не даром. Но интереснее всего в этой истории было то, что как во время самого разгара смуты, так и впоследствии — литературная критика относилась к роману ‘Некуда’ совершенно безучастно и ни разу не удостоила его разбора, которого, по-видимому, следовало ожидать, судя по впечатлению, произведенному романом. В журналах действительно появлялись довольно часто, особенно вначале, разные так называемые ‘отзывы’, но все они, во-первых, отличались краткостью, а во-вторых, были совершенно чужды обыкновенных критических приемов. Отзывы эти были не более не менее как частные взрывы личного негодования, это была просто-напросто брань. Авторы ‘отзывов’, говоря о романе, даже не трудились указывать страницы, по их мнению достойные порицания, никто не приводил ни одной цитаты, никто не выписывал ни одной строки из романа в подтверждение своих слов, а все его ругали, ругали огулом ‘за все’, ругали сплеча, кратко, но сильно, даже с каким-то соревнованием: точно каждый спешил от своего усердия принести свою посильную лепту в общую сокровищницу и только боялся, как бы не опоздать к началу. Само собою разумеется, что во всем этом поголовном ругательстве было очень много ожесточения и ни на волос не было того, что мы привыкли понимать под словом ‘критика’.

Но этого мало, что критики не было, ее и не могло быть, а не могло быть потому, что изделие г-на Стебницкого, известное в продаже под названием ‘Некуда’, никогда не было литературным произведением, стало быть, и относиться к нему как к настоящему роману не только не было надобности, но даже и не было никакой возможности. Эта особенность романа ‘Некуда’ и была причиною того, что журналистика признала его не подлежащим суду литературной критики, а смотрела на него как на житейское дело, как на личный подвиг г-на Стебницкого, за который он обязан отвечать перед судом общественного мнения. Эта же особенность была, вероятно, причиною и того, что даже из людей, сочувствующих г-ну Стебницкому и вполне разделяющих его мнения, ни один не решился вступиться за него печатно и заявить свою солидарность с автором романа ‘Некуда’. У каждого из этих господ хватило настолько такта, чтобы отмолчаться и даже виду не показывать, что они втайне ему сочувствуют. Наконец, и сам г. Стебницкий своими действиями вполне подтвердил мнение о нелитературности его произведения. Он принял отзывы о своем романе прямо на свой личный счет, то есть видел в них не критику своих произведений, а просто-напросто личное для себя оскорбление, и отвечал на это бранью. И в этом случае он был совершенно прав: брань он не принимал за критику, ибо очень хорошо понимал, что это брань. Он одного только не мог понять и не понимает, как видно, до сих пор, что ему за роман ничего больше и получать не следовало…

И действительно, роман ‘Некуда’ — это своего рода феномен в русской литературе, такой же точно феномен, как, например, Юлия Пастрана или знаменитый бык о шести ногах. Конечно, интерес, возбуждаемый в публике этого рода знаменитостями, может быть, для них и не совсем приятен, но, с другой стороны, положение феномена имеет также свои удобства. Шестиногого быка, например, ни один пастух, вероятно, не пустил бы к себе в стадо, а другие быки, может быть, и не признавали бы в нем товарища, но зато и он, как феномен, не лишен некоторых особенных привилегий: он смело глядит в глаза мясникам, его не гоняют по грязи, он не мокнет на дожде, проводит время в праздности и не подчиняется правилам, установленным для прогона скота, потому что он не простой бык, а феноменальный. Точно так же и Юлией Пастраной быть, положим, не особенно весело, но зато ведь и к нравственным качествам подобного существа нельзя относиться с особою строгостью. Таким образом, все феноменальное имеет как бы свои права. Роман ‘Некуда’, как феномен, тоже их имеет, почему и нельзя его судить особенно строго.

История об этом знаменитом романе давно уже кончилась и, как всякая знаменитая история, успела всем надоесть настолько, что, кажется, позволительно было бы оставить ее в покое, к несчастию, оказывается, что сам г. Стебницкий смотрит на дело иначе: он не только не думает оставлять ее в покое, но даже уверен, что она вовсе не кончена, он не только сделал в последнее время новое покушение поднять ее на ноги, но даже придумал для этого очень оригинальное средство. Более года тому назад он издал первый, а теперь издает и второй том своих сочинений под названием ‘Повести, очерки и рассказы’. Читатель, купивши эту книгу, думает, конечно, что он купил именно такую книгу, какую хотел купить, и действительно, подвергнув ее предварительному осмотру, видит, что все означенное в заглавии находится налицо и что обмана тут нет никакого. Только уже по прочтении книги он убеждается, что за два рубля он приобрел не книгу, а апелляционную жалобу г. Стебницкого. Само собой понятно, что и книга г. Стебницкого, точно так же как его роман, никаким образом не может быть рассматриваема с точки зрения литературной критики, потому что и в ней литературные интересы принесены в жертву личным интересам автора, но зато она может быть предметом изучения как курьез, подобного которому в русской литературе еще не было. С этой стороны книга оказывается не только занимательною, но даже и назидательною. Главное достоинство ее состоит именно в том, что в ней автор с обязательною предусмотрительностью собрал все, что только мог, для того, чтобы облегчить читателям знакомство с своею особою. И действительно, в этом отношении сделано все, начиная с портрета, гравированного в Нюренберге, и кончая самыми разнообразными сведениями о частной жизни автора и об отношениях его к разным лицам. Благодаря этой заботливости г. Стебницкого, читатель знакомится с автором романа ‘Некуда’ так же легко и приятно, как будто встретил его где-нибудь у своих знакомых и был ему лично представлен. При этом он узнает: какое участие г-н Стебницкий принимал в журналистике, какую роль он играл в истории петербургских пожаров и почему уехал за границу, что он там делал и как разочаровался в ‘новых людях’. Наконец, желающие могут узнать самым положительным образом, в котором году какие убеждения имел г. Стебницкий и почему сменил их на другие, а также кого именно он считает своими врагами и за что они его преследуют. Все эти сведения собраны очень тщательно и рассыпаны везде, но больше всего встречаются в письмах под названием ‘Русское общество в Париже’ Эти письма, можно сказать, битком набиты сарказмами, которыми автор из Парижа поражал своих врагов, проживающих в России. Поэтому читателю нетрудно догадаться, что, читая книгу г-на Стебницкого, не следует обращать слишком строгого внимания на заглавия и что, в сущности, все эти ‘повести, очерки и рассказы’, о которых упоминается в оглавлении, служат только канвой для объяснений его с читателем, которого он непременно желает во что-то посвятить и что-то ему открыть. Такое внимание со стороны г-на Стебницкого хотя и лестно, но чем дальше, тем оно становится стеснительнее и наконец естественным образом приводит к вопросу: однако на что же, собственно говоря, это нужно? Читатель, как известно, человек снисходительный и его можно заставить читать все, что угодно, но с одним условием: прежде всего он желает знать, на что ему это нужно. Более или менее удовлетворительный ответ на этот вопрос, конечно, отыскивается и в книге г-на Стебницкого, но, говоря откровенно, это не так-то легко дается.

Чтение этой книги, особенно на человека, незнакомого с литературной деятельностью г-на Стебницкого, производит очень странное впечатление. Сначала решительно невозможно понять, что такое делается с автором, почему он, заговорив об одном, вдруг перескакивает на другое: примется, например, рассказывать какую-нибудь повесть и вдруг ни с того ни с сего начинает огрызаться на кого-то в сторону или старается разжалобить читателя рассказами о том, как несправедливы и безжалостны к нему люди. Сначала эта странность сбивает с толку читателя, ему начинает представляться, что за г. Стебницким в самом деле кто-то гонится, что его преследуют, что ему угрожает какая-то опасность… Но чем больше вчитываешься, вдумываешься и соображаешь, тем яснее выходит, что вся эта раздражительность и некоторая путаница в мыслях автора происходят от того, что кто-то его обидел. Почему, когда и как это случилось — добраться довольно трудно, но что это так, что автор действительно обижен, — это не подлежит никакому сомнению. Доказательством этому служат, во-первых, жалобы на несправедливости и гонения, которым подвергался автор от своих врагов, и, во-вторых, надежда, выраженная им в одном письме из Парижа, что ‘бог и более беспристрастное потомство’ оценят его со временем, и, наконец, тон, преобладающий в книге. Это именно такой тон, которым обыкновенно говорят обиженные люди, какой-то сбивчивый тон: не то жалуется человек на кого-то, не то грубит, и, уж во всяком случае, о чем бы ни начал говорить, непременно сведет на врагов.

Эта щекотливость и раздражительность сквозит у него в каждой строке и проглядывает всюду. Заговорит ли он о том, например, что русский народ невзыскателен и желания его ограниченны — непременно прибавит, что он и сам ‘не гонится за идеальною справедливостью и за идеальным осчастливлением всего человеческого рода огулом’, за один прием, потому что он не теоретик, ни Современника, ни Русского Слова не читал, начнет ли сокрушаться о том, что иностранцы бранят Россию — тут же заметит: ‘А свои родные нигилисты еще лучше обработывают’. Примется ли рассказывать историю, как одному русскому эмигранту ‘блеснула счастливая мысль скомпрометировать г-на Стебницкого перед правительством’, написав ему возмутительное письмо, которое могло быть прочитано на почте, — сведет на то, что этот эмигрант потому осмелился написать такое письмо, что, по глупости, вообразил себе, будто всякий русский писатель должен ‘исповедовать писаревский принцип: бей направо и налево, что уцелеет, то останется’.

Благодаря этому тону, большая часть повестей и рассказов г-на Стебницкого, в особенности же ‘Парижские письма’, приобретают чисто полемический характер, и читателю в этом случае поневоле приходится быть каким-то посредником между автором и его врагами. Спрашивается, однако ж, к чему это нужно? Очевидно, что это нужно только самому автору, г-ну Стебницкому, что ему одному необходимо показать, что его преследуют безвинно и что он вовсе не такой человек, каким его считают по милости врагов. ‘Письма из Парижа’, о которых неоднократно упоминается выше, были написаны автором к редактору покойной ‘Библиотеки для чтения’, в которой и напечатаны в свое время. В настоящем, ‘исправленном и дополненном’ издании этих писем беспрестанно попадаются рассуждения о таких событиях, которые, во-первых, совершились в России, а во-вторых, гораздо позднее выхода ‘писем’ в их первоначальном виде, как, например, о возвращении г-на Кельсиева и его книге ‘Прожитое и продуманное’, которая, как известно, напечатана только в прошлом году. Таким образом, выходит, что г. Стебницкий писал из Парижа в 1863 году о том, что должно было совершиться в 1868 году, то есть ровно за пять лет вперед! Это он называет: ‘дополнить и исправить’. Но это, конечно, еще беда небольшая, известно, что наш читатель человек до крайности сговорчивый и заводить спор из пустяков не станет, рассказывайте ему все, что хотите, только бы было занимательно, начните ему рассказывать о Париже, он будет вас слушать, а вместо того сведите на неуважение к властям, он и на это согласен, даже это еще лучше, если хотите. На эту-то сговорчивость г. Стебницкий, как видно, и рассчитывал, дополняя и исправляя по мере надобности свои парижские письма. В чем, собственно, состоят эти дополнения и какого они свойства, видно, например, хоть из следующего примера.

Рассуждая в одном месте своей книги о деликатности чехов, г. Стебницкий вдруг ни к селу ни к городу замечает, что ‘от этой милой черты (то есть от деликатности) очень далеки наши наглые и невежественные революционеры, считающие в обязанностях своего звания рвать всем носы и наступать на ноги, пока не получат сами хорошей затрещины’. Понятно, что здесь неожиданная выходка против революционеров есть следствие бессознательного сродства идей. Заговорил он о том, что чехи вообще очень деликатны и никого не обижают, — и вдруг вспомнил о людях, которые рвут носы, это воспоминание рассердило его, и вот ему сейчас же захотелось их за это обругать и пригрозить хорошею затрещиною, которой они дождутся когда-нибудь за свою наглость и невежество. И при этом ему не пришло даже в голову, что читатель непременно должен спросить, какие же это такие ‘наши революционеры’ и где мне их видеть, г. Стебницкий?

Но на этот вопрос читатель, разумеется, ответа не дождется, потому что выходка о наших революционерах безотчетна и скоропостижна. Подобные дополнения встречаются у г. Стебницкого даже и в повестях, например, в повести ‘Леди Макбет Мценского уезда’ автор рассказывает об одной бабе — Фионе и говорит, что она никогда не отказывала ни одному мужчине, и затем прибавляет: ‘Такие женщины очень высоко ценятся в разбойничьих шайках, в арестантских партиях и социально-демократических коммунах’.

Все эти дополнения о революционерах, отрывающих всем носы, о бабе Фионе и о нигилистах-чиновниках — без всякой связи рассеяны там и сям в книге г. Стебницкого и служат только доказательством того, что у автора время от времени бывают какие-то особого рода припадки, причем у него является не столько злостное, сколько забавное желание — вдруг размахнуться по воздуху. Но все-таки, должно быть, и сам он чувствует, что это средство для уничижения врагов еще недостаточно сильно, что одним грубиянством не проберешь, и поэтому пускается на хитрость: заведет, например, разговор о каком-нибудь постороннем предмете, положим, о народности в литературе, и тут же схвастнет, что он отлично знает русский народ, совсем не то, что, например, Успенский и Якушкин, а гораздо лучше.

‘Я, — говорит он, — не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного под теплым овчинным тулупом’ и т. д., и, несмотря на это, все-таки до такой степени скромен, что даже нисколько не гордится этим перед товарищами. Затем вдруг объясняет, что ‘я, говорит, перенес много упреков за недостаток какого-то неизвестного мне уважения к народу’. Это все, разумеется, напраслина, потому что г-ну Стебницкому сроду никто никогда никаких упреков не делал, и сам г. Стебницкий это очень хорошо знает, но эти упреки ему нужны. Нужно с чем-нибудь подойти к читателю, он и выдумал упреки. Затем он уже продолжает: ‘Я равнодушен к этим упрекам не потому, что, с тех пор как я пишу, меня только ругают (вот оно!) и я привык знать, что эта ругань значит и сколько она стоит, но насчет упреков в так называемом нечестном отношении к народу я равнодушествую не по привычке к лаю, раздающемуся вслед за каждым моим словом из всех литературных нор и трущоб, приютивших издыхающих нигилистов, а потому, что имею уверенность…’ и т. д.

Вот для чего г. Стебницкому непременно нужно было, чтобы его упрекали в неуважении к народу. Совершенно для того же нужно было ему, заговорив о русских женщинах, проживающих в Париже, свести речь на опасности, угрожающие семейному быту. ‘Посмотрите, — говорит он, — на этих дочерей, честных, лелеянных, составлявших радость семейства и убегающих из этих семейств на растление, в вертепы петербургских нигилистов!’ Одним словом, о чем бы он ни начал говорить, можно смело заранее дать подписку, что в конце непременно будут нигилисты. И действительно, это у него какой-то кошмар: нигилисты не дают ему покоя, они его со света сживают, даже за границей он не мог от них скрыться, и там они везде становились ему поперек дороги.

Многие отечественные беллетристы писали и против русского нигилизма, и по поводу его, можно даже сказать, что значение этого учения (до сих пор, однако ж, никем обстоятельно не разъясненного) в последнее время до того усилилось, что для деятелей нашего литературного вертограда сделалось ясно, что без этой лакомой приманки почти невозможно залучить к себе внимания публики. Даже г. Гончаров, до сих пор очень скромный, и тот в последнее время счел нелишним заявить, что в стремлениях современного молодого поколения нет ничего ‘прочного, живого и верного’ и что надобно, по малой мере, обратиться за полстолетия назад, чтобы заснуть с уверенностью, что вас не обокрадут, не соблазнят и не попросят взаймы денег. Но ни у одного из русских писателей так называемый нигилизм не является тем давящим кошмаром, каким он представляется в произведениях г. Стебницкого. Для гг. Тургенева, Гончарова, Писемского и других нигилист — это не более как особенная разновидность человека, представляющая опытным беллетристам случай показать, что они так глубоко поняли тайны человеческого сердца, что даже такая мрачная пучина, как сердце нигилиста, — и та не осталась для них сокровенною. Они относятся к нигилистам, конечно, не без внимательности, но вместе с тем все-таки памятуют, что ‘делу время, а потехе час’, и затем у них сейчас же пойдут писать: Татьяны Марковны, братья Кирсановы, Марфиньки, Одинцовы — одним словом, все те, которые, по мнению почтенных авторов, воплощают в себе ‘прочное, живое и верное’. Одним словом, нигилист в глазах этих писателей — это только новое полезное украшение в повествовательной литературе, несколько более пикантное, нежели прежние Стародумы и Правдины, но настолько, однако ж, насколько текущая современность более пикантна современности давно прошедшей. Совсем иначе смотрит на нигилизм г. Стебницкий. Нигилизм для него — это поэма всей его жизни, это нечто вроде ‘Потерянного рая’. Ни один из его героев — ни одна Платонида, ни один ‘Овцебык’ не существуют в его глазах сами для себя, все это призраки, которые дают только повод вызвать другой, ненавистный, но вечно милый призрак: призрак нигилизма.

В пользу этого призрака он жертвует всем: и запасом своей наблюдательности, и теми проблесками дарования, которые, по временам, пробиваются в его произведениях. Когда беллетрист относится к своим героям несвободно, когда он задумал в одних из них совокупить всевозможные добродетели, в других — изобразить порождение ада, то весьма естественно, что он и в самой фабуле романа становится рабом своего умысла, что он заставляет героя убивать, тогда как, по ходу вещей, ему следует спасать, грубить, когда следует приносить чувствительную благодарность. Вместо таланта выступает сноровка, вместо наблюдательности — инсинуация. Вот эти-то качества именно и преобладают в произведениях г. Стебницкого. Он не пишет повесть, а делает ее. Его герои идут не туда, куда следует, говорят не так, как следует, питаются не тем, чем следует. А отчего? Оттого, что есть некоторый ‘Потерянный рай’, который смущает мысль автора.

Не доказывает ли это, что и в ‘Потерянном рае’ имеется своего рода сладость, утрата которой может привести человека в немалое беспокойство?

ПРИМЕЧАНИЯ

ОЗ, 1869, N 7, отд. ‘Новые книги’, стр. 53—61 (вып. в свет— 10 июля). Без подписи. Авторство указано Н. В. Яковлевым — Письма, 1924, стр. 51, подтверждено на основании анализа текста С. С. Борщевским — изд. 1933—1941, т. 8, стр. 510—511.

Еще в апреле 1865 г. Салтыков, служивший тогда в Пензе, намеревался написать для ‘Современника’ разбор романа Лескова ‘Некуда’, незадолго перед тем законченного печатанием (‘Библиотека для чтения’, 1864, N 12) [В первых строках рецензии Салтыков ошибочно называет годом появления в печати ‘Некуда’ — 1863]. (См. письмо к Некрасову от 8 апреля 1865 г.) Неоднократные упоминания Лескова (Стебницкого) в статьях и рецензиях Салтыкова, печатавшихся уже в ‘Отеч. записках’ (до наст. рецензии), характеризуют его как представителя ‘школы клубницизма’ (см., например, рец. на ‘Бродящие силы’ Авенариуса) и разумеют, по-видимому, не столько ‘Некуда’, сколько рассказ ‘Воительница’ (см. наст. том, стр. 237 и 284).

Однако именно роман ‘Некуда’, сразу и навсегда, определил для Салтыкова, как и для всей демократической критики 60-х годов, ‘лицо’, репутацию Лескова, и в этом смысле действительно имел для писателя ‘роковое и почти трагическое значение’.

Поэтому Салтыков и воспользовался появлением двухтомника произведений Лескова, чтобы высказаться о политическом смысле первого антинигилистического романа Лескова, не входившего в это издание, а также ‘писем’ ‘Русское общество в Париже’, публиковавшихся на страницах ‘Библиотеки для чтения’ в 1863 г. (NN 5, 6, 9) и перепечатанных, с резким заострением антинигилистической тенденции, в первом томе рецензируемого Салтыковым сборника.

Отрицая всякую возможность относиться к ‘повестям, очеркам и рассказам’ М. Стебницкого как к литературным произведениям, Салтыков и аргументирует свою позицию характеристикой этих двух сочинений Лескова. Между тем в рецензируемый им двухтомник входили и такие художественно значительные повести и рассказы Лескова, как ‘Овцебык’, ‘Леди Макбет Мценского уезда’, ‘Старые годы в селе Плодомасове’ и др. [Первый том — ‘Повести, очерки, и рассказы М. Стебницкого’ — вышел в свет в феврале 1868 г. (хотя на титульном листе значится 1867), второй том, под названием ‘Рассказы Стебницкого (Н.С.Лескова)’, — в апреле 1869 г. (К. П. Богаевская. Хронологическая канва жизни и деятельности Н. С. Лескова — Н. С. Лесков. Собр. соч. в 11-ти томах, т. II, М. 1958, стр. 809, 810)].

Салтыков отмечает характерную особенность всех ‘отзывов’ русской печати на роман Лескова: ‘Отзывы эти были не более как частные взрывы личного негодования, это была просто-напросто брань’. В самом деле, современники увидели в ‘Некуда’ прежде всего пасквиль на вполне определенные и легко узнававшиеся лица, так или иначе прикосновенные к освободительному движению. Такое прозрачное указание на лица и квалифицировалось как доносительство или, по выражению Салтыкова, ‘личный подвиг’, подлежащий суду не литературной критики, а общественного мнения. Ближайшим образом Салтыков имеет в виду следующие высказывания печати.

Одним из первых, именно в таком духе, откликнулся на роман, еще до завершения его публикации, Варф. Зайцев в статье ‘Перлы и адаманты русской журналистики’, уподобив ‘Некуда’ материалам полицейских изданий. ‘В сущности, это плохо подслушанные сплетни, перенесенные в литературу’, — писал Зайцев [‘Русское слово’, 1864, N 6, отд. II, стр. 47, 48. ‘Сплетнический’ характер романа был отмечен П. Н. Полевым в ‘С.-Петербургских ведомостях’. ‘Стебницкий основал свое произведение на сплетнях и злоречьях’, — писал позднее и Скабичевский (‘Русское недомыслие’. — ОЗ, 1868, N 9)].

Особый поворот ‘брани’ и ‘поголовным ругательствам’ дал А. С. Суворин, так же как и Лесков, сотрудничавший одно время в ‘Русской речи’ Евг. Тур. В фельетоне под названием ‘Пропущенные главы из романа ‘Некуда’. I. Вместо вступления: Письмо к редактору ‘С.-Петербургских ведомостей’, он характеризует сочинение Лескова как ‘произведение совершенно субъективное’, как откровение ‘темной стороны темной личности’. Суворин, по-видимому, намеревался дать памфлетное изображение участия самого Лескова (доктора Розанова) в радикальных кружках. ‘В последующих главах, — заключал он свой фельетон, — которые будут появляться параллельно с появлением в ‘Библиотеке для чтения’ глав романа ‘Некуда’, я постараюсь восстановить события, частию уже рассказанные г. Стебницким, частию им предположенные, в их настоящем свете’ [‘С.-Петербургские ведомости’, 1864, N 200 от 11 сентября, подпись: ‘Знакомый г. Стебницкого’]. ‘Такая угроза должна была цепенить душу’ [Андрей Лесков. Жизнь Николая Лескова, М. 1954, стр. 176]. Впрочем, продолжения фельетона Суворина не последовало.

На эти первые отзывы Лесков тоже отвечал ‘бранью’. Салтыков имеет в виду, конечно, ‘Объяснение г. Стебницкого’, напечатанное в двенадцатой книжке ‘Библиотеки для чтения’ за 1864 г. — той же книжке, что и заключение ‘Некуда’. В этом ‘объяснении’, наряду с многими новыми выпадами памфлетного характера, Лесков пытался и оправдаться, в частности, следующим образом: ‘Нападать на меня прямо за направление романа было неудобно по многим существующим положениям, а простить этого направления мне не могли и придрались к подысканному кем-то внешнему сходству некоторых лиц романа с лицами живыми из литературного мира’. Это, по меньшей мере весьма неловкое, ‘оправдание’ вызвало отповедь Писарева, со всей резкостью заявившего о неприглядности ‘искусственной неприкосновенности’. ‘Внешнее’ же, но не случайное, сходство персонажей романа с известными лицами, в сущности признанное Лесковым в его ‘объяснении’, Писарев квалифицирует как ‘наглую мистификацию’ (‘Прогулка по садам российской словесности’. — ‘Русское слово’, 1865, N 3).

Полемика вокруг романа ‘Некуда’ наложила печать на второе издание ‘писем’ ‘Русское общество в Париже’, занявших больше половины первого тома ‘Повестей, очерков и рассказов’ Стебницкого. (Именно поэтому Салтыков и назвал книгу Лескова ‘апелляционной жалобой’.) Все, за исключением одного, приводимые Салтыковым выпады против нигилистов (а также и многие другие) появились только в издании 1868 г., ‘дополненном’ вставками, часто совершенно неорганичными, именно такого содержания (на подобный характер ‘дополнений’ и обратил внимание Салтыков — см. постран. прим.). Так, например, критики ‘Некуда’ названы в новом издании ‘писем’ ‘поборниками насильственных переворотов’, ‘партией беспорядка’ и т. п. (стр. 389, 390).

Выступления революционно-демократической критики против Лескова были, по-видимому, тем резче, что она видела в нем ренегата, изменившего идеалам и друзьям молодости. Именно на это обстоятельство намекают слова Салтыкова: ‘Нигилизм для него — это поэма всей его жизни, это нечто вроде ‘потерянного рая’.

Стр. 336. …из людей, сочувствующих г-ну Стебницкому… ни один не решился вступиться за него печатно… — За Лескова, еще до окончания печатания романа, ‘вступилась’ редакция ‘Библиотеки для чтения’ в заметке ‘Необходимое объяснение’ (1864, N 6). Однако через полгода публикация ‘Объяснения г. Стебницкого’ (см. выше) сопровождалась уже следующим дезавуирующим примечанием редакции: ‘Не имея права отказать автору, мы сообщаем его объяснение, хотя далеко не разделяем высказанных в нем мнений’.

Стр. 338. …какое участие г. Стебницкий принимал в журналистике, какую роль он играл в истории петербургских пожаров и почему уехал за границу, что он там делал и как разочаровался в ‘новых людях’. — Этим темам посвящена главка ‘Искандер и ходящие о нем толки’, включенная в состав ‘писем’ только в изд. 1868 г.

Стр. 339. …он &lt,русский слуга&gt,… ни ‘Современника’, ни ‘Русского слова’ не читал… — Цитата из главы ‘Русская прислуга в Париже’, стр. 327 первого тома ‘Повестей, очерков и рассказов’ Стебницкого. Текст этот имелся в ‘Библиотеке для чтения’.

‘А свои родные нигилисты еще лучше обрабатывают’ — из главки ‘Какие отношения существуют между обществом русским к польскому обществу в Париже?’ (вставка в изд. 1868 г., стр. 437).

…скомпрометировать г-на Стебницкого перед правительством… — из главы ‘Скандалы, устроенные русскими в Париже’, стр. 388, изд. 1868 г. Эпизод с компрометирующим письмом и выпад против Писарева отсутствовали в тексте ‘Библиотеки для чтения’. В главе ‘Скандалы…’ Лесков, в частности, рассказывает и об инциденте с русским эмигрантом, изгнанным из Прадо. Этот инцидент комментирован Салтыковым в ‘Русских гулящих людях’.

Стр. 340. .. о возвращении г-на Кельсиева… — О возвращении В. Кельсиева Лесков упомянул в главе ‘Образ жизни русских Латинского квартала’, вновь при этом не удержавшись от выпада против ‘мелких, безнатурных людей резонирующего нигилизма’ (стр. 345).

Рассуждая… о деликатности чехов… — глава ‘Парижские чехи’, стр. 464—465, изд. 1868 г., где и появился весь этот цитируемый Салтыковым фрагмент о ‘наших наглых и невежественных революционерах’.

Стр. 341. …о нигилистах-чиновниках… — О чиновниках, ‘способных в одно и то же время и нигилистничать и присягать на верность службы, носить и форменный мундир и в нем социалистические прокламации’, Лесков пишет в главе ‘Скандалы…’ (стр. 386).

…он отлично знает русский народ, совсем не то, что… Успенский и Якушкин, а гораздо лучше. — В главе ‘Русская прислуга в Париже’ в изд. 1868 г. говорилось: ‘Я ни разу не увлекался во время погасшего разгара народничанья в русской литературе, когда Успенский с своим ‘чифирем’, а Якушкин с своими мужиками, едущими ‘сечься’, ставились выше Шекспира, и не увлекаюсь теперь, в эпоху безобразной литературной реакции против народа. Я смело, даже, может быть, дерзко, думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь, а не ставлю себе этого ни в какую заслугу. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извощиками, а я вырос в народе на гостомельском выгоне’ и т. д. (стр. 319—320). Выделенное разрядкой отсутствовало в тексте ‘Библиотеки для чтения’ (ср. ‘Библиотека для чтения’, 1863, N5, отд. IV, стр. 18).

Стр. 341. .. к лаю… — Здесь и дальше в цитате курсив Салтыкова.

Стр. 342. ‘Посмотрите… на этих дочерей…’ — Весь цитируемый Салтыковым фрагмент был вставлен в изд. 1868 г. после следующих слов: ‘Мы хвалились перед Западною Европою непоколебимою крепостью семейного начала, а посмотрите-ка, что делается нынче с этим крепким семейным началом в нашем так называемом просвещенном, да даже и не в просвещенном городском кружке! Где там эта крепость этого начала?’ (стр. 495, гл. ‘Русские барыни’).

Даже г. Гончаров… — См. статью ‘Уличная философия’.

М.Е. Салтыков-Щедрин

Читайте также: